Язык есть свойство живого. Живое сложнее мёртвого. Сложнее и в силу этого неопределённее, более того, неопределимее. Кирпич легче поддаётся определению, чем дом, но жить можно лишь в доме, не в кирпиче. Сложность есть единство, противостоящее единственности, общение, противостоящее общаге, где всё просто, но это обманчивая простота безжизненности.
Общение одно отличает общность от тотальности. Тотальность это механическое соединение в безмолвии. Одним из любопытных симптомов тотальности (и тоталитаризма) это требование точности слов. Сегодня это требование можно слышать от «новых атеистов» — мол, «мы, учёные» всегда точно употребляем слова. Это, в лучшем случае, наивность, в худшем... Но зачем подозревать худшее?
Замечательный отпор этой наивной тотальности дал Карл Поппер в книге «Открытое общество и его враги». Поппер, возможно, напрасно возводит к Аристотелю предрассудок, «согласно которому можно придать языку большую точность посредством использования определений». Аристотель не уточнял язык, Аристотель создавал язык — язык науки, язык исследования. Он не обожествлял определений, он их пестовал как курица — цыплят. Точно так же несправедливо обвинять Аристотеля в том, что он подменял исследование реальности словами. Он не стоял перед таким выбором. Он начинал «исследовательский процесс» как таковой, рожал его, и было бы величайшей неблагодарностью, анахронизмом и антиисторичностью предъявлять ему претензии.
Если же говорить не об Аристотеле, а современных персонажах, ратующих за «точность слов», то тут едкая филиппика Поппера абсолютно справедлива:
«В науке мы стараемся, чтобы формулируемые нами высказывания вообще не зависели от значений наших терминов. Даже если дается определение термина, мы никогда не пытаемся вывести из него какую-нибудь информацию или основывать на нем рассуждения. Именно поэтому наши термины приносят нам так мало хлопот. Мы не перегружаем их. Мы пытаемся приписать им как можно меньше веса. Мы не принимаем их «значение» слишком всерьез. Мы всегда сознаем, что наши термины несколько неясны (поскольку мы научились использовать их только в ходе практических применений), и мы достигаем точности не путем уменьшения связанного с ними полумрака неясности, а, скорее, действуя в нем и тщательно формулируя наши утверждения таким образом, чтобы возможные оттенки значений используемых терминов не играли особой роли. Таким образом мы избегаем споров о словах».
Эти слова надо золотом впечатывать в студенческие билеты, включать в дисклеймеры социальных сетей, но главное — просто помнить, что язык есть средство не описания, а общения, что требование точности есть демагогия и непонимание природы языка, и очень часто — хотя не всегда — тревожный звоночек: человек хочет не разговаривать с вами, а подчинить вас либо, как минимум, заткнуть вам рот, вывести вас из себя, самоутвердиться. Язык лишь средство общения, и точность существует не в языке, а в общении, достигается не через отворачивание от собеседника к словам, а через обращение словами к собеседнику.