Когда хочется есть, не хочется вникать, с кем ешь, что ешь, как ешь. Чем больше хочется есть, тем дольше хочется сидеть за столом и тем меньше хочется задумываться над тем, что в сытом состоянии кажется первостепенным.
Может быть, поэтому молитва «Отче наш» упоминает про хлеб: даже если веры у человека не с горчичное зерно, а с баобаб, чувство голода легко может довести до греха и такого великана.
Неверующий сапиенс тоже не должен отказываться от еды. Похоже, что все глупости от поспешности в мыслях, а поспешность в мыслях от пустоты в желудке. Что может заставить человека мыслить небрежно, кроме желания поскорее сесть за стол?
Голодное мышление легко опознать: оно двоичное, бинарное, оппозиционное. Не в том смысле оппозиционное, что в оппозиции к власти (это для мышления как раз хорошо), а в том смысле оппозиционное, что мыслит оппозициями: «белое/черное», «мужчина/женщина», «консерваторы/либералы».
Двоичность лежит в основе компьютерного мышления, но именно поэтому оно никакое не мышление, а в лучшем случае подспорье в мышлении человеку. А у человека двоичность до добра не доводит. Всё начинает двоиться: правое и левое, верх и низ. А правда в том, что есть правый верх и правый низ, да еще левый верх и левый низ.
Например, в политике Сталин лев и Гитлер лев, но Ганди еще более лев, хотя понятно, что это какая-то другая левость. В отношении к материи (экономике) они были схожи, но для Сталина человек был ничто, а для Ганди человек был всё, — значит, Сталин был авторитарный левак, а Ганди либеральный левак. Поэтому Ганди бы плохо пришлось и в стране Гитлера, и в стране Сталина.
Правые и левые различаются в этом смысле не по месту перед столом президиума (или за столом), а по готовности платить за угощение. Крайне правые, архиконсерваторы и аристократы — платят не только за себя, что неудивительно, но с легкостью заплатят за всех, пусть даже это их последние деньги. Человек левых убеждений за себя заплатит, но в заботе о других предпочтет системный подход и организует какую-нибудь социальную службу. Крайне левые не платят даже за себя.
Конечно, это не очень научно, зато практично. А как иначе понять, почему русские дореволюционные консерваторы с омерзением относились к «крайне правой», к черносотенцам? Да потому что господа из Союза русского народа проявляли свой патриотизм только, если им приплачивали. Так и большевики при личном бескорыстии (допустим! бывало же и такое!) думали всё больше о том, как бы организовать так, чтобы никто за себя не платил, а за всех платили бы все.
Тем не менее, этой двоичной системы недостаточно. В конце концов, как ни важно, платит ли сам человек за свой обед или нет, еще важнее, чем он обедает. Нет, речь идет не о слежении за тем, ест ли человек яйца и с какого конца он их разбивает. Всё проще: человечинкой балуется или нет?
Слово «баловство» здесь особенно уместно. Людоед не «балуется человечинкой», он ее ест. Баловники же — те, кто ради идеи способен послать идейного противника на казнь. Точнее, тот, кто вообще способен послать на казнь. Объявить посылаемого идейным противником — подонком — недочеловеком — государственным преступником — это уже вопрос словесной шелухи.
Ученые называют это различием между либеральным умонастроением и авторитарным. Но все-таки это различие между неканнибалами и каннибалами. Разумеется, каннибалы не любят именоваться каннибалами и предпочитают называть себя волкодавами (а тех, кого они кушают, соответственно, волками). Людоед, мол, неправ, а волкодав прав.
Суть дела, однако, от этого не меняется — когда доходит до своей головы, каждый понимает, что это всё пустое. Поэтому каннибалы еще очень любят уверять, что они не каннибалы, потому что все — каннибалы. Мол, и либералам случалось убивать людей — на фронте, по приговору суда и т.п. Но это уже из той софистики, о которой Владимир Соловьев говорил: «Предоставляю доводам моего оппонента умереть естественной смертью». Каковое выражение легко помогает понять, что Соловьев был скорее либерал, потому что людоед — это всего лишь человек, который мешает ближнему умереть естественной смертью.