«Вот пример настоящей удачливости… — тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, — какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, всё шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою…»? Не понимаю!.. Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…»
Вера в фортуну-судьбу-удачу — вот промозглый серый туман, из которого рождается политика как химия рождается из алхимии.
Конечно, вера в «повезло» лучше, чем тупая покорность болоту. Это вера и надежда, что молекулы болота, озверев от болотности, могут вдруг собраться и начать двигаться не к Броуну, а в одном направлении — и будет болото Красным морем.
Только вот от озверения болото превратится в озверевшее болото, только и всего. Вера в свободу — прекрасно, а надежда на то, что к свободе везут, это гибель веры в свободу. Вот сейчас диктатор разрушит экономику, народ заголодает и… Вот сейчас палач казнит кого-нибудь такого, такого… И народ пойдёт мстить за мученика!
Вот Дантес — застрелил Пушкина, и все знают «буря мглою небо кроет».
Ну нет! Лукавил Рюхин, когда утверждал, что нет ничего особенного в буре-мгле. Есть, и в «улукоморьядубзелёный» тоже есть! Не потому что Пушкина сослали, а потому что потому, начинается на «у». Начиналось бы с «на» — «на лукоморье» — уже не был бы Пушкиным Пушкиным.
Бенкендорфы не производят Пушкиных, они их изводят. Палачи не производят мучеников, они производят трупы. Каждый год в Святой Земле распинали сотни людей — никого это не интересовало. Если бы Иисус только «родился-распялся-воскресся», никого бы Он не интересовал. Без Нагорной проповеди, без умовения ног, без «приимите, ядите» — не было бы никакой всемирной известности, даже одному-единственному человеку он был бы неизвестен, а если известен каким-то чудом, то абсолютно неинтересен.
Идея, что гонения власти делают мучеников и вождей, что Моисеи — порождение фараонов, это идея инфантильной свободы, которая уже не хочет фараона, но ещё не хочет быть Моисеем. А кому хочется быть гонимым, даже при условии, что потом тебе памятник поставят? Гонения — они вот, сейчас, в тёмную дыру и по почкам, по почкам… А памятник — это когда ещё будет, да и будет ли, и послезавтрашний памятник сегодняшние почки не вылечит.
Конечно, желание отомстить обидчику-гонителя тоже могучий импульс, только очень уж гнилой, как и любая мстительность. Моисей, между прочим, не мстил фараону. Моисей не хотел быть Моисеем. Моисей не был Моисеем — он не был тем героем-освободителем-пророком, которым из него слепило человеческая трусость и идолопоклонство. Он был просто совестливым порядочным человеком. Скорее всего, он сам иногда предпочёл бы стать мучеником, это значительно легче. Пять минут мучений — и покой со славой на тысячелетия, а порядочный человек — много-много лет ковыряния в жизни и быстрое забвение, потому что, в конце концов, зачем помнить норму?
Порядочный человек не надеется, пока ему власти изготовят мученика-мессию-искупителя. Порядочный человек пытается вместе с другими порядочными людьми соорудить нормальную, свободную жизнь. Можно даже с непорядочными — в конце концов, порядочность дело относительное, главное, чтобы средства были порядочные. А то во главе с мучениками и героями иногда такие средства используют, что лучше бы уж водку пили, что ли, лукоморье было бы целее.