Яков Кротов. Богочеловеческая историяВведение в жизнь.

Смысл бессмысленной жизни

Тоталитарная пропаганда символом героического мученичества интуитивно делала дневники девочек. Вот блокада, все умирают, она стоически это записывает, ни слова жалобы.

Антитоталитарная пропаганда интуитивно символом героического мученичества делала мужские воспоминания о концлагере. Шаламов пытался разрушить эту традицию, но не смог, потому что сам был мужчиной в концлагере.

Этим двум мифологиям, затуманивающим реальность, противостоит книга Евфросинии Керсновской — женщины, прошедшей концлагеря, норильские рудники и поправшая свои страхи и слабости, свою немоту и гнев. Поэтому книга Керсновской не очень популярна. Хочется жалеть себя, а не попирать себя, а попирать можно лишь себя.

Что ж, есть ещё один жанр, который заслуживает внимания. Это книги мужчин, которые не переживали блокаду, не были в концлагерях, а которые просто вели жизнь советских людей. Без света, смысла, радости, — без всего.

Таких текстов на редкость мало, и они не популярны. Например, есть дневник эстонского 6-летнего мальчика, который был сослан в северную глушь с мамой. Три года записи об одном — о еде и мечта, чтобы папа появился. Словно пишет хомяк или котёнок. Дневник был найден на даче, где этот эстонец умер уже пожилым человеком, абсолютно одиноким.

Пожалуй, страшнее дневниковые записи мужчины, который в первые годы ленинской власти успел поучиться в Московской духовной академии, а потом треть века учительствовал в советском ПТУ в Загорске, жил в крохотной комнате в коммуналке. Его не сажали, он даже и не боялся этого, настолько он был ничтожен. Предел волнений — где-то дают картошку. После возвращения лавры его взяли туда библиотекарем как живой символ преемственности. А он был символом даже не отчаяния, а просто небытия. Безнадёжность. Беспросветность тем более осязаемая, что всё-таки у него в души жили воспоминания. Бог, Флоренский, литургия. Верующим он не был нимало, а память в нём жила, и от этого дневник читается с двойным ужасом. По контрасту.

Так вот: в подлое и пустое время самое трудно не каторга, не тюрьма, не удержаться от подлости. Большинству не грозят тюрьмы, и предательства никто не предложит, предателей много не требуется, предложение всегда превышает спрос.

Самое трудно жить подпольным человеком. Не по своей воле. Мир несвободы — подпольный мир, подмявший под себя космос. Ты никто и звать тебя никак. Сделать ты ничего не можешь — социального, политического. То есть, можешь выйти на площадь, но это бесплодное самоубийство, героизм, то есть, это уже мутация. А вот ты просто поживи. Зачем? Да потому, что это и есть жизнь. Тут и совершается главное поражение — либо главная победа.

Ты поживи в пустоте, не становясь пустотой. Некого любить — а ты люби, люби окружающих, пусть даже они об этом никак не узнают. Не во что веровать — а ты веруй, надейся. Никак это не показывая — показывание это уже демонстрация, уже самоубийство, экстремизм, неприличность.

Я видел таких людей — святые комочки света. Это все были женщины, потому что женщин несвобода мужчин прессует вдвойне. Кто-то из них сидел в концлагерях, кто-то нет. Они молчаливые были. Они не были улыбчивые. Они не были священники или диссиденты/диссидентки. Они не были дурковатые матронушки, столь милые смердяковым. Они всё понимали, но никак не выражали этого понимания. Но внутри них был мир, космос, а вокруг была чёрная дыра. Они — были. И они остаются глотком воздуха, света и жизни даже сейчас, когда их давно нет здесь. Се — люди.

 

См.: Человечество - Человек - Вера - Христос - Свобода - На главную (указатели).