Шестая часть Символа веры говорит о вознесении Христа: «И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца». Это — об Иисусе как судье человеческой жизни. «Справа» означает место для наследника, место для царского сына. В некоторых странах сам царь вообще торжественно молчал, а все приговоры от его имени (в его присутствии) произносил как раз тот, кто был справа от царя.
Означает ли это, что верующий должен быть нравственнее атеиста, потому что верует в то, что «Бог накажет». Веришь в Христа — значит, живёшь словно в зале суда, и на тебя непрерывно пялится Тот, Кто будет выносить приговор.
Конечно, у иных верующих бывают такие воззрения, но они, конечно, их личные воззрения, не имеющие отношения ни к Евангелию, ни к предыдущим этапам истории религии. Да, древние египтяне восторженно, с надеждой описывали, как умершие оказываются на суде, но не потому, что радовались суду, а потому что для них сама идея загробной жизни, само откровение о бессмертии человека было новостью. Суд же был и для них неприятной, но, видимо, обязательной процедурой. Они не могли поверить, что Бог просто так, без прожарки и очистки пустить всех к Себе. Кстати, и загробную жизнь они представляли как простое продолжение жизни временной.
Христос справа от Отца — это ведь Бог, прошедший рождение, издевательства, убитый несправедливо. Бог, хлебнувший несправедливости человеческой — и не захлебнувшийся, а восставший из нашей хляби.
Жизнь по Евангелию есть не новая нравственность, а новое понимание нравственности, которая всегда была, но всегда попахивала смертью, а теперь должна сиять воскресением. Свет воскресения освещает и прошлое. В этом свете все нормы видятся иначе. Нормы ведь — всего лишь слова. Понимание без объяснений. А понимание без объяснений так же мертво, как объяснение без понимания. Вера мертва без дел, дела без веры. Любовь без секса, секс без любви. Жизнь отличается от псевдожизни, Вера от ханжества, религиозность от фарисейства как понимание от объяснения. Понимание — даруется сверху, объяснение — творится снизу. Бог не объясняет, Бог даёт понимание того, что есть «нормы», а объяснять это уже дело человека. . Десять заповедей Синая, «декалог», как и «заповеди блаженства» — это камертон регента, жизнь человека — это пение. Пение же может быть очень разным. Пение может быть и соло, и в хоре, и в театре, и за столом…
Этика свободы, декалога, независимости — это этика конечного мира, мира Екклесиаста, мира состоятельности, победы над хаосом, но мира, в котором у тебя будущего нет. В самом лучшем случае, это этика веры. Бог есть. Мы не рабы, мы бары, баре умные, набожные, верующие, распоряжаемся своей свободой, делимся свободой, делим свободу.
Этика несвободы, порабощённости, лузерства — тоже этика конечного мира, в котором свет есть, воскресение греет, но оно там, за облаками. Это этика надежды. Бог есть. Его убили, но Он воскрес и Он недосягаем для палачей. Мы рабы, но, воодушевившись надеждой, попробуем выжить в нашем рабстве, благо рабство доброте не помеха.
Есть и третья этика. Не барская и не рабская, а творческая. Самая интересная, сладкая, волнующая, и самая опасная. Когда Символ веры говорит — условная седьмая часть — «И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца» — это как раз об этом. Что мы делали в качестве рабов или в качестве господ, это Богу не слишком интересно. Это «выполнение», это игра по нотам, которые Он Сам сочинил и лучше всех исполняет от создания мира до спасения. Человек, однако, способен поступать неожиданно, создавать новое — в том числе, в этике.
Простейший пример — похороны. Кто-то ведь их придумал! Изобретение куда более интересное, чем топор, молоток или колесо, потому что эти изобретения — для выживания, а похороны — для общения. Можно запросто и не хоронить покойников, ничего страшного. Страшное в покойнике отсутствует, оно туда вписывается живыми. Покойник — это всего лишь экран. Сжечь, в компост, или вырыть яму и положить в особой позе? Засыпать цветами, а может, охрой? А может, и телевизор с колесницей туда поставить? Ох, сколько же вариантов!
Иисус нимало не возражает против похорон, даже хвалит женщину, которая Ему вымыла ноги дорогим маслом — тогдашний аналог Шанель — за то, что она «приготовила Меня к погребению». В число христианских добродетелей — и вообще добродетелей — всегда входило забота о том, чтобы похоронить нищего, бродягу или жертву заразной болезни, переступив через естественный страх или отвращение.
Однако гвоздь евангельской программы — предложение одному из «интересующихся» не ходить на похороны родного отца. Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов. Ого! Тебя, значит, будут хоронить, и эти похороны будут изображать рембрандты, а моего отца на свалку выбросить?
Совершенно из той же серии такие этические предписания как «подставь щёку», «оскопи самого себя», «раздай своё богатство нищим». Тут только руками развести! Даже не сработает отмазка «невозможное для людей, возможно для Бога». Такое вообще невозможно! Кстати, и не нужно! Ну кому от этого будет легче? Даже если раздать богатство нищим — ну, достанется каждому по спичке, и что?
Гениальное изобретение гениально ещё и тем, что его можно вывернуть наизнанку и отказ от него сделать ещё одним творческим актом. Таков любой аскетизм (а похороны — это аскетизм, трата сил и времени). Один аскет изобретает пост, другой изобретает паломничество, третий искусственную бедность, одиночество, послушание, смирение. Какой-то остроумец изобретает освящение — освящение как постоянный разговор с Богом, людьми и творением, разговор жестом, поведением, молитвой. Это всё совершенно необязательно, избыточно, не имеет отношения к утешению и к здоровью, богатству и бедности. Главное же — наступает миг, когда, чтобы остаться монахом, нужно покидать монастырь, чтобы сохранить целомудрие — жениться, чтобы довершить паломничество — остаться на месте, а чтобы совершить подвиг затворничества — отправиться автостопом невесть куда.
Как не ошибиться, как оправдаться на Страшном суде, как быть уверенным, что ты правильно сделал?
Конечно, никак! Уверенность — роскошь богачей и бедняков, рабовладельцев и рабов, но не Гомера и Сократа. Когда учёный заявляет, что притчи Иисуса о человеке, который не может даже вздремнуть, потому что в любое мгновение может заявиться то ли хозяин дома, то ли, наоборот, банда грабителей — это притчи о скором конце света, а значит, Иисус считал, что мир погибнет со дня на день, — такой учёный напрочь загубил в себе творческую личность. Вдохновение — всегда аки тать в нощи, творчество всегда «езда в незнаемое», ураган, который уносит твой дом и тебя в опасное и неожиданное будущее. Сегодня ты гений, потому что изобрёл похороны, гадания на печени, аскетику, а завтра ты плюёшься от отвращения на эти изобретения, мечтаешь о них забыть, потому что пора их заменить — нет, не на что-то противоположное, а чем-то совсем неожиданным.
Лучший пример, возможно, не совсем из аскетики. Коммунизм — это что? Взять и поделить? Конечно, нет, это не коммунизм, а бандитизм. Коммунизм — это итальянские правовернейшие римо-католики, положившие начало капитализму в XII веке, как и польские монахи-коммунисты (они именно так и назывались), которые в XVII веке сделали Причащение — «коммунио» по латыни — центром своей жизни. Конечно, творческий дух в экономике так же легко опошляется и извращается, как и творческие взлёты в искусстве. Сперва Леонардо, потом тьма леонардески — подражателей, жирующих на тиражировании Леонардо. Пипл хавает, всё по-честному, а совесть — совесть творца? Бог, как известно, не спрашивает, был ты Леонардо или нет, он спрашивает, был ли ты собой? Бог начал тебя творить, а ты — продолжил или просто тиражируешь себя? Так ведь тут как с доской, на которой вырезан рисунок будущей гравюры — каждый отпечаток стирает и немножечко искажает этот рисунок. Поэтому подражать дяде Тому, Аврааму, Рафаэлю — самоубийство. Подражай Богу — твори то, чего не было.
Нехватка творчества, подмена творчества тиражированием — вот что превращает и аскетику, и политику, и экономику в их противоположность: пошлость, тоталитаризм, нищету. Нищету самого поганого свойства — когда у одних ничего, у других всё. «Плодитесь и размножайтесь» — это что, о тиражировании? Разве люди — тиражи? Стереотипы? Бывает, но это уж мы сами себя превращаем в безликих персонажей, утрачивая дар быть оригинальным. Так и человеческие дела — мало научиться копировать добрые дела, надо научиться делать каждое доброе дело изобретательно и творчески. То есть, собственно, переходить от добрых дел, которые по определению есть реализация неких нормативов, к собственно жизни, человеческой жизни, которая всегда — озарение.
Именно озарение превращает холостяка — в монаха, туриста — в паломника, балду — в философа, премудрого пескаря — в птицу Феникс, лодыря — в аскета, богача — в изобретателя (наоборот — так редко, что никогда). То же можно сказать и о более существенном: озарение превращает уныние в смирение, разорение — в нищету духом, издевательство над судьбой — в чувство юмора, сарказм — в веселье, а веселье — в светлую радость.
Этика озарения уничтожает различие между капитализмом и коммунизмом (и без того не такое уж большое), причём она не разрушает капитализм (слава Богу) и не крушит коммунизм (а вот это жалко, потому что то, что существует под видом коммунизма в Китае и некоторых других странах вполне достойно сокрушения).
Самое ужасное в этике творчества — она не только не даёт готовых рецептов, как всякая нормальная этика, она отрицает саму их возможность. Она не о том, как приготовить обед, а о том, что делать до и после обеда, а иногда — вместо. Что делать — свобода очень часто есть свобода не от рабства и не от рабовладения, а просто от еды и питья, то есть, от самого себя, а вот эта свобода, свобода как суицид и самоустранение, и есть условие творчества как воскрешения мира, людей и самой смерти. Своего рода — вырванная страница в задачнике жизни, но без этой вырванной страницы задачник будет, а жизни — нет. Потому что, как и сказано — бесконечная!
Первое понимание праведной жизни — вообще понимание, не связанное со словами. Хоть всю жизнь молчи. Даже лучше молчать — за праведника сойдёшь. Это заповеди человека-одиночки, человека-маугли, человека — победителя великанов. Библия сохранила нам память о таком человеке — Адаме, Аврааме, Моисее — почти абсолютно свободном.
Человек без государства, без народа, без семьи. Догосударственному. Такими когда-то были все. Идеал анархизма, вольницы, либертарианства. Бог ничего против не имеет, даже, кажется, рад появлению такого человека, а пожалуй, и Сам Руку Приложил. Именно такому человеку адресованы Десять Заповедей.
Такой человек объясняет себя другому человеку. Это сильный человек. Герой вестерна. Покоритель. Завоеватель. Он не убивает — как можно, своих! Свои пригодятся для завоевания. Он может, правда, вырезать целый город, но это же не убийство, это воинский подвиг. Почётный долг.
Это, конечно, этика, но этика сильного и свободного человека. Патриархальная этика. Человек сильный объясняет человеку слабому — жене, детям, бродяге, иностранцу — как надо жить.
Евангелие описывает нам совершенно другого человека. Этот человек несвободен во многих отношениях. Он часть народа, он не мыслит себя вне государства, вне сложной сети традиций и ограничений со стороны коллективов самого разного характера. Не индеец в джунглях Амазонки, не маори. В довершение беды он живёт в настоящей матрёшке несвободы, потому что его государство завоёвано другим государством. Пожалуй, и не одним: самый свежий завоеватель Рим, но больше всего поселений — греков, они завоевали Израиль раньше римлян на несколько веков.
Заповеди блаженства (да и всё Евангелие) адресованы не победителю, а побеждённому, не сильному, но слабому человеку. Это человек, которого довели до слёз, которого поработили, угнетают, которому безнаказанно врут. Лучше всего этого человека описал Шекспир: мастер, который стал работ халтурщика, учёный, которым командует псевдо-учёный. Перевёрнутый мир, где вверху те, кто должен быть внизу. Где все не на своём месте.
Жизнь по Декалогу — это жизнь победителей, жизнь по Евангелию — жизнь побеждённых. В этом мире этика — это объяснения с самим собой и с подобными себе. Например, когда апостол Павел объясняет беглому рабу, почему лучше вернуться к господину. Апостол Павел подкрепил это объяснение своей жизнью — мог бы сбежать от римского суда, но не сбежал. Как и Иисус. Как Сократ. Побеждённые, которые не захотели быть победителями. «Жить по Евангелию» означает и Декалог соблюсти, и Заповеди Блаженства приобрести.
Сегодняшний мир, современный — это мир не победителей, и не побеждённых, а свободных и в этом смысле равных. Конечно, современности в современном мире ещё не много, но то, что именно такая жизнь нормальна и хорошая, признают даже те, кто предпочитает быть победителем или смирился с участью побеждённого. Не всегда вслух признают, но признают.
Тем не менее, и в современном мире нравственность — это прежде всего объяснение. Точнее, как раз там, где люди не угнетают друг друга, где люди приближаются к человечности, только и начинается настоящая этика — этика диалога. Не этика гордости, которая не ворует, потому что завоевала, заработала и не желает ничего даром, не этика смирения, которая не ворует, потому что вообще ничего не хочет иметь своего, а этика объяснения. Этика, которую похожа на «ситуативную» — поступать по обстоятельствам, но другой человек не есть обстоятельство. Другой человек — живой, развивающийся, говорящий космос.
Тут ответ на вопрос, почему Иисус не остался среди людей, не присутствует по сей день на Земле физически, как неисчерпаемый источник мудрости. Мудрость, оказывается, как раз в том, чтобы не быть источником, не привязывать к себе людей как вечных детей, бегающих к родителям и учителям за справками и советами.
Многие разумные и добрые люди полагали, что это была большая ошибка — предоставить людей самим себе. Куда лучше было бы остаться и, объединившись с лучшими умами человечества, рулить. Объяснять.
Может быть… Может быть, оккупация мира Богом превосходное средство от оккупации мира человеческой агрессией и злом. С нашей точки зрения. У Христа — другая, точка зрения из хлева, с Голгофы и вот — с Неба. Что бы ни иметь в виду под «небом», ясно, что оно не там, где командуют. Там — блиндаж, может быть — вышка с охранниками, может — кабинет в Кремле. Это всё немного другое. Бог не объясняет, Бог доверяет человеку быть источником ясности, и ясность эта — не монологическая, а диалогическая. Она появляется как электричество — там, где сходятся два потока энергии.
Человек эпохи Декалога был в рабстве у сил природы. Человек эпохи Заповедей Блаженства был в рабстве у сил человеческих. Римская империя, еврейская религия, греческая образованность, — великие достижения, великие победы, только вот цена за них — рабство как раз у того, благодаря чему победили. У политического, социального, религиозного, интеллектуального насилия, у принудиловки во имя свободы.
Самый наглядный пример ясности, рождаемой в диалоге — это отношения любви. Не верховенство мужчин, не верховенство женщин, а разговор, общение, коммуникация. «Не прелюбодействуй» тогда означает «не будь угрюмым хрычом», «не изменяй общению».
Тут и обнаруживается значение свободы. Многое можно делать, будучи рабом, только разговаривать нормально невозможно. Чтобы свободно говорить, надо говорить со свободными. Не порабощай, да не поработим будеши. Не заставляй молчать, не онемеешь. Не будь рабовладельцем. А рабом? А рабом, оказывается, можно. Не нужно, но можно — но рабом, который говорит.
Иисус «принял облик раба» — формально был свободен, ведь «оккупация» это так, в целом, а каждый в отдельности вроде бы ничего. Вот это «ничего» и есть рабство с точки зрения Бога, и Он принял это рабство как Своё. Иисус — какой Раб? Бунтарь или холуй? Ни то, ни другое. Самый близкий аналог — дядя Том. Не выдавливает из себя раба, даже наоборот — остаётся рабом, хотя мог бы бежать. Но бежать — освободишься сам, останешься — поможешь освободиться другим. Главное же: дядя Том говорит, причём самое главное он говорит — и за это его убил хозяин — когда отказывается говорить, когда не предаёт сбежавших рабов и этим мешает рабовладельцу их найти.
Потом будет ещё третий человек — не анархист и не раб, а человек после Христа, человек, в мире которого есть Церковь, есть невидимый интернационал единоверцев, есть просвет и надежда. Мир Евангелия не таков — это мир безнадёжности, и этика в этом мире — этика безнадёжности. Безнадёжности, но не бесчеловечности!
Может быть, для лёгкости запоминания стоит назвать первую этику — этикой Отца, вторую — этикой Сына, третью — этикой Духа. Этика свободного, этика раба, этика освобождённого и от рабовладения, и от рабства. Спасение — это не просто возвращение в свободу, это обретение свободы с памятью о рабстве. Это преображение свободы одного в свободу всех. Человек, не побывавший в рабстве, спокойно имел рабов, как имели их Авраам, Исаак, Иаков — да они к собственным детям как к рабам относились. Человек, побывавший рабом и освободившийся, никогда никого не будет порабощать.
Понятно, почему Заповеди Блаженства принципиально отличны от Десяти Заповедей. Там всё — для свободного зажиточного мужчины. Хозяин. Мужик. Ковбой. Заповеди Блаженства — для безработного, уволенного, плачущего от бессилия. Там — для победителей, чтобы не засматривались на утешительные призы проигравших. Тут — для проигравших, которым и утешительных призов, кроме пинка, не досталось.
Почему вдруг лузеры — победители (и наоборот: первые — последние)? Да потому что власть растлевает прежде всего властвующего. Мало не быть президентом земного шара — надо ещё не быть и тем, кто избрал этого президента, а лучше всего — быть тем, кого президенты довели до слёз, лишили собственности, разорили войной и прочее, что в Заповедях Блаженства и перечислено.
Первое, что меняется — покаяние из частицы становится волной. Оно и частицей не перестаёт быть, но всё-таки человек отныне кается не в каких-то нарушениях порядка, а в том, что сам порядок, которым он живёт — не слишком человечен. Разница как между блудным сыном и правильным сыном, и симпатии Христа, как мы помним, не на стороне отличника ответственности и долга.
Почему такое различие? Это различие между природой, творением, материей и — тем, что в человеке есть собственно человеческого. Землетрясение — само по себе не зло, а вот зависть — зло само по себе, даже если ничего не украдено и ни один кролик не пострадал. Смерть — нормальное биологическое явление, хотя малорадостное. Убийство — хоть на фронте, хоть на эшафоте — абсолютное зло, потому что совершается человеком и над человеком, а если кто-то ещё и радуется убийству, то это уже совсем сатанизм.
Покаяние было чем-то вроде чистки зубов, самостоятельным действием, стало — другой тебя чистит. Оказывается, самые грешные грехи — за спиной, между лопаток, там, где мы-то думали: крылышки. Кто-то должен тереть спинку.
Молитва — из алхимической формулы наконец-то превращается в дыхательную смесь. Зато жертвы — того… Кролики, барашки, бычки и тёлки перестают страдать, да и голуби могут не бояться, и огурцы с картошкой спокойно идут в салат оливье, а не на алтарь Храма Соломонова. Сердце, сердце зарежь — из него исходит всякое бессердечие… Зарежь и выкини, освободи место для сердца Божьего!
Декалог ни слова не говорит о милостыни, о прощении, о том разгильдяйстве любви, которое пронизывает все наставления Христа. Прости, накорми, напои, потом догони и ещё покорми. Раздай имение нищим. Подставь щёку и никакого хука левой. Тебе лезут в душу — открой и душу, и подсознание, и что там ещё психологи напридумывают, будто оно внутри нас. Потому что внутри нас — то самое Царство Божие, которое по определению — не наведение порядка, а брызжущий во все стороны фонтан любви.
Жизнь по Евангелию — это прежде всего смерть по Евангелию. О, конечно, всё не так уж страшно, просто если у Моисея колышек вбит в Землю Обетованную, то у Христа колышек вбит в Голгофу. Ты записался в распинаемые или ты записался в распинатели? Третьего не дано, вот такой уж этот Иисус немилосердный. Предельная требовательность — без этого предельное милосердие было бы убийственно. А так — призыв убиться, призыв не бояться убиться, призыв не быть тем, кто задолго до решающего момента говорит, что в решающий момент предпочтёт быть живым го…ном, чем мёртвым святым. Если святой — то не мёртв, вот что пытается довести до сердца человеческого Иисус, и воскресение Его — именно об этом, ненаглядное наше пособие.
Смерть по Евангелию обязательна теоретически («сохранивший свою жизнь — уже погиб, просто в силу того, что предпочёл сохранить свою жизнь», вот как переводится «возьми крест»). Практически, однако, всё не так трагично, и Евангелие вполне адекватно названо именно «Ев-ангелие», «Благо-вестие». Живите! Лехаим, бояре! Многая лета!! До ста лет бегать и ещё двести на карачках ползать!!! И все триста лет — быть открытым людям, хотя открытость — это открытость и для злодеев, да просто для дурно воспитанных, неделикатных людей (хотя неделикатность — это тяжёлый грех, это людоедство-лайт). Открытость — вот о чём «приготовьте путь Господу».
Распахните дверь — и можно даже не пытаться придумать такой фильтр, чтобы в дверь души Бог входил, а людоед не мог протиснуться. Безумное поведение? Оно оправдано одним: евангельская этика предназначена для тех, кто уже в тюрьме у людоеда сидит, у кого вообще нет проблемы, пускать людоеда или нет, людоед сам войдёт, когда захочет, он хозяин. А Бог — никогда не входит без спросу, Он ещё и особого приглашения ждёт и нам рекомендует от других людей ждать особого приглашения.
Понятно, почему такой всепрощающий, казалось, бы Иисус в вопросе о разводе занимает такую жёсткую позицию? Камнями не побивать, но развод — ни за что. Это не про то, что можно жить супругами без любви. Прямо наоборот: это про то, что без любви жить нельзя, а потому — ищите любви, стяжите любви, добивайтесь любви, воскрешайте любовь, а не пытайтесь найти замену. Вселенная одна. Любовь одна. Бог один. Без вариантов. Этика карцера, в котором одно-единственное окошко, и ты один, и развод — это как себя разорвать на две части. Тебя как лоха зло, дух разъединения, разводит на развод — а ты не будь лохом, будь любовью.
Как верно заметили апостолы, это невозможно. На что Иисус ответил, что невозможное для людей — возможно для Бога. Людям невозможно говорить — нормально, свободно, на равных. Бог делится с нами этой Своей способностью — и тогда наступает ясность. Всё возможно, когда мы из надменно молчаливых рабовладельцев и покорно молчащих (или покорно говорящих) рабов становится участниками вселенского диалога, в котором участвуют все, начиная с Христа, сидящего с Отцом и дышащего Духом, и ими заканчивая.