Вавилонскую башню не достроили из-за споров специалистов. Эксперты говорят на особом языке, который точнее бытового. Мир, однако, устроен так, что чем точнее мы его видим, тем меньше мы его понимаем. Кому все ясно, тот слеп наихудшей, духовной слепотой. Эксперты могут достичь согласия в пустяках вроде того, из какого пистолета выпущена пуля, но уже по вопросу о душевном здоровье человека разногласия будут нарастать, разные школы психиатрии будут утверждать вещи противоположные, в том числе и явно ложные. Эксперты по духовным вопросам — духовенство и богословы — самому неопределимому дадут пречеткое определение, вплоть до отделения одной церкви от другой.
Жизнь коротка, к помощи экспертов прибегать приходится, но эксперты в психологии экспертов напоминают, что сложность мира пустяк в сравнении со сложностью того, кто этот мир познаёт. Одна сложность хорошо известна: эксперт всего лишь человек, а потому не всегда удерживается на высоте человека, постоянно склонен превращаться в машину. Из многих возможных причин эксперт при прочих равных условиях обычно выбирает ту, которая связана с его специальностью: психиатр склонен все объяснять изменениями в психике, милиционер — преступностью, диетолог — нарушением обмена веществ.
Эта простительная механистичность ничтожна в сравнении с не менее простительной продажностью всякого эксперта. Чтобы стать экспертом, надо учиться, тратить время, но проблема в том, что кто-то тратит деньги, чтобы содержать и педагога, и ученика, а потом кто-то тратит деньги, чтобы эксперт был независим, чтобы врач не врал больному ради лишнего гонорара, чтобы милиционер не предупреждал бандита о готовящемся налете.
Большое зло таким манером можно предотвратить, а меньшее-то зло остается, да еще и вопрос, меньшее ли зло или полымя с хреном. Кто лучше военных разбирается в войне, лучше гебистов — в КГБ? По этой логике богословы решали, какие слова о Боге самые правильные. По этой именно логике коммунисты устраивали так, что военных контролировали военные, гебистов — гебисты, генсеков — генсеки. Результаты известны — если это можно назвать результатом.
Чтобы стать компетентным, нужно согласиться с ограничением своей компетентности. Чтобы стать богословом, нужно согласиться с контролем со стороны людей, плохо разбирающихся в богословии, но обладающих церковной властью. Чтобы оборонять родину, нужно согласиться подчиняться людям, которые посвятили себя нападению.
В результате единственным мнением, которым всегда можно и нужно пренебрегать, является мнение компетентных людей, даже если они пожелали остаться неизвестными — ибо по-настоящему компетентных людей в каждой сфере так мало, что они не могут остаться неизвестными. «Компетентные, желающие оставаться неизвестными», — всегда до ужаса некомпетентны.
Особенно нужно остерегаться экспертов там, где цвел большевизм. Тут три заповеди заключенных «не верь, не бойся, не проси» вытеснили старинное «доверяй, но проверяй». Стремление всех осчастливить привело именно к тому, что всякая проверка стала бессмысленной — как и доверие. Советский человек, в отличие от русского, перестал проверять — но не потому, что стал очень доверчивым, а потому что перестал доверять кому бы то ни было. Какой смысл дергать за бороду, если заранее знаешь, что она фальшивая? И другому сделаешь больно, и сам либо лишний раз разочаруешься, либо сделаешь вид, что не заметил фальши, либо, как это обычно и бывает, одновременно и разочаруешься, и сделаешь вид, что очарован тем, какая настоящая фальшивая борода.
Когда журналист спрашивает чекиста, правда ли, что он убил инакомыслящего, — чего ждет журналист? Что чекист сейчас горестно поникнет головой и скажет: «Увы, правда»? К сожалению, в определенной системе то же относится не только к чекистам, но и к политикам, банкирам, самим журналистам. Не имеет смысла доверять тем, кого не можешь проверить, — есть страны, где это практически все люди с властью, влиянием, деньгами. В такой стране лжецов бессмысленно брать интервью, потому что даже «от противного» истину вычислить нельзя, — это правда одна, а отступать от нее можно в бесконечном числе направлений, от центра уводит бесконечное множество радиусов. Но по крайней мере одну страну, где средства массовой информации в основном занимаются тем, что спрашивают у вероятных лжецов, правду ли они говорят, я знаю и знаю очень хорошо.
Конечно, в таких случаях принято ссылаться на презумпцию невиновности: мол, если правительство существует, а не посажено в тюрьму, значит, можно и нужно задавать министрам вопросы и публиковать полученные ответы. Почему всякого чиновника нужно подозревать в лояльности к своему ведомству, всякого наемного работника в том, что он не посмеет критиковать нанявшего его? Это рассуждение тем опаснее, что оно справедливо, но не имеет никакого отношения к стране, где в погоне за справедливостью отвергли право как принцип жизни.
В обычных странах подозреваемому в преступлении разрешается молчать, а если он и говорит, то ни его признание в преступлении, ни его самооправдания особого значения не имеют — смотрят прежде всего на улики. Но есть и сейчас ещё страны, в которых главным доказательством считается признание обвиняемого, — впрочем, некогда все страны были именно такими. Цивилизация вышла из царства лжи, хотя, к сожалению, вышли из царства лжи еще далеко не все. И уж во всяком случае, не во всех странах именно подозреваемым, которых никак нельзя проверить, предоставляют править и считают их основными источниками информации.
Связь агрессивного осчастливливания с обманом прямая. Фантаст Айзек Азимов, сочинивший законы роботехники, первый из которых гласит, что робот не может причинять вред человеку, сочинил и рассказ о роботе-телепате. Окружающие прознали это и стали расспрашивать робота про самое для себя важное. Карьеристу этот робот говорил, что прочел мысли начальства — карьериста ждет повышение. Безнадежной влюбленной робот говорил, что предмет ее страсти на самом деле ее любит. Ученому — что все считают его гением.
Все были счастливы, правда, недолго, пока не поговорили друг с другом и не выяснили: всё чепуха. Когда все пришли к роботу одновременно и стали его допрашивать, он просто сошел с ума, потому что не мог ни сказать правду (она повредила бы человеку), ни солгать (теперь ложь была проверяема, а потому опять же разочаровывала бы человека). Коммунизм и есть попытка удовлетворить всех словом, не творчеством, и спасение от него не в том, чтобы проверять, что о нас думают окружающие на самом деле, а в том, чтобы не пытаться это проверить и принимать незнание о чувствах окружающих как крест, а уверенность в их чувствах, которая тоже ведь, слава Богу, случается, — как незаслуженную и случайную благодать, на которую можно ответить встречной благодатью — проверять ближнего.
Так что не надо мучить людей и спрашивать у священника, есть ли Бог или добр ли патриарх. Организация, давшая человеку время и книги, чтобы он стал богословом, тем самым запрещает человеку богословствовать во всю силу, вполне свободно, невзирая на интересы организации. Даже если Бога нет или патриарх плох, священник этого не скажет. Но, конечно, точно так же не стоит спрашивать о Боге у атеиста, вложившего всё, что имеет, в проповедь небытия Божия.
Не спрашивай у военного, можно ли не воевать. Не спрашивай у чекиста (впрочем, у любого чиновника), говорит ли он правду. Кстати, специалисты часто не говорят правду лишь потому, что сами её не знают, как звонарь часто не знает, по ком звонит колокол. В этом есть огромный смысл: несовершенство экспертов обязывает человека оставаться человеком, существом полагающимся на разум, а не на экспертов, и свободу искать не у тех, кто посвятил жизнь надзирательству, охранению и сторожевому делу, а у тех, кто вместе с тобой ищет свободы.