Жан Делюмо

УЖАСЫ НА ЗАПАДЕ

К оглавлению

Глава III

ТИПОЛОГИЯ КОЛЛЕКТИВНОГО ПОВЕДЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ

1. Явление чумы

На фоне повседневного страха, о котором в общих чертах речь шла в предыдущих главах, вырисовываются пики коллективной паники, возникающие через более или менее продолжительные интервалы, например, когда на город или регион обрушивалась эпидемия. В Европе это была эпидемия чумы, особенно в период с 1348 по 1720 год, хотя в это время свирепствовали и другие моры: английская лихорадка на британских островах и в Германии в XV и XVI вв., тиф в армии во время Тридцатилетней вой-

ны, кроме того, оспа, легочный грипп и дизентерия (последние три были очень распространены в XVIII в.). С другой стороны, холера появилась в этой части света только в 1831 году. Исследование текстов позднего средневековья показывает, что чума обрушивалась на Европу и районы Средиземноморья в период VI-VIII вв. с периодичностью в 10-12 лет. Похоже, что в IX веке она исчезла, но неожиданно появилась в Приазовье в 1346 г. В 1347 г. чума достигла Константинополя и Генуи, очень быстро охватила всю Европу от Португалии и Ирландии до Москвы. Черная смерть продолжалась до 1351 года и унесла, согласно Фруассару, треть населения Земли. Остаток XIV в. и в начале XV в. чума ежегодно появлялась в Европе в том или ином месте: в 1359 г. в Бельгии и Альзасе, в 1360-1361 гг. в Англии и Франции, в 1369 г. снова в Англии, затем с 1370 г. по 1376 г. во Франции и затем опять за Ла-Маншем. В Италии наблюдалась та же картина: впервые сильная эпидемия чумы охватила Италию в 1348 г., второй раз чума появилась в 1363 г., третий раз в 1374 г., четвертый в 1383 г., пятый раз в 1389 г., шестой раз в 1410 г. В XV в. этот перечень может быть продолжен. Например, в г. Шалон-сюр-Марн чума появлялась в 1455-1457 гг., 1466-1467 гг., 1479, 1483, 1494- 1497 гг., 1503г., 1516-1517 гг., 1521-1522гг., т.е. с интервалом примерно в 10 лет, что позволило Бирабену сделать следующий вывод:

"Проследив историю распространения чумы в городах... можно сказать, что каждые восемь - десять или пятнадцать лет наблюдались ее вспышки, охватывающие весь город и уносящие 20-30 и даже 40% населения. Между этими пиками она протекала капризно и вяло, переходя с улицы на улицу, из квартала в квартал в зависимости от времени года, затихая на несколько лет. Затем снова появлялась, приближаясь к своему пику"1.

Эпидемии чумы, в силу их повторяемости, сеяли среди населения страх и обеспокоенность. Во Франции с 1347 по 1536 год, т.е. за 189 лет, Бирабен насчитывает 24 больших пика примерно каждые восемь лет. В период с 1536 по 1670 год насчитывается 12 пиков, т.е. каждые 11 лет. После этого эпидемия исчезла, чтобы резко и вновь появиться в Провансе

в 1720 г. Что касается Франции, а в более общем плане всего Запада, то здесь с XVI в. чума стала затихать. Тем более рельефно на этом фоне выступают пики заболеваний в Лондоне в 1603, 1625 и 1665 гг.; в Милане и Венеции в 1576 г. и 1630 г.; в Испании в 1596-1602, 1648-1652, 1677-1685 гг.; в Марселе в 1720 г. Кроме приведенных вспышек болезни, следует сказать об эпидемиях, охвативших почти всю Европу в 1576-1585 и 1628-1631гг. Затем интервалы между пиками становились все более продолжительными, а после 1721 г. болезнь исчезла на Западе. Но в предыдущие четыре столетия чума была "значительным лицом европейской истории". Ее преступления ужасали современников.

Парижский монах-кармелит Жан де Венет говорит, что в 1348-1349 гг. чумной мор унес невиданное и неслыханное ранее число жертв. Боккаччо в предисловии к "Декамерону" замечает в отношении Флоренции: "небо ожесточилось и люди тоже, эпидемия свирепствовала с марта по июль" (1348 г.).

Боккаччо явно преувеличивает. Однако некоторые историки считают, что это правда. В таком случае Флоренция насчитывала 110 000 жителей в 1338 г. и только 50000 в 1351-м. Население города Арно в 1347 г. составляло 55000 жителей, а четыре года спустя - 40000. Так или иначе, но население снизилось на 30%. Во второй половине XIV в. население начало увеличиваться, но снова чумной мор унес 11 500 жизней в 1400 г. и около 16 000 в 1417 г. Еще пример: население Англии в период 1348-1377 гг. уменьшилось на 40% (3 757 000 против 2 223 375). Виной этому разорению была Черная Чума.

Приведем еще некоторые трагически рекордные цифры. Альби и Кастр потеряли половину своих жителей с 1343 по 1357 год. Следующие цифры можно оспаривать, но считается, что эпидемия унесла 50% населения Магдебурга, от 50 до 66% населения Гамбурга, 70% жителей Бремена. Черная Чума свирепствовала в основном в городах, но сельское население подвергалось не меньшей опасности. Живри в Бургундии потеряло треть своих жителей. В Савойе в приходе Сен-Пьер-дю-Суси количество крестьянских дворов снизилось со 108 в 1347 г. до 55 в 1349 г. В семи соседних приходах, соответственно, с 303 до

142 дворов. Есть также данные по Винчестерскому аббатству, во владениях которого в 1346 г. умерло 24 крестьянина, в 1347 - 54, а в 1349 г. эта цифра резко подскочила до 707. При подсчете общего числа жертв этого бедствия для Западной и Центральной Европы с 1348 по 1350 год можно опереться на следующие данные: людские потери из-за чумных моров исчисляются, в зависимости от места, от 2/3 до 1/8 населения. По другим данным, треть жителей Европы погибли от этой заразы, которая была особенно сильной в Италии, Франции и Англии.

Для Европы в целом чума 1348-1350 гг. была самой трагической по своим последствиям. Хотя и потом чума не раз возвращалась, причем размах эпидемии был катастрофическим в местном, региональном и даже государственном масштабе. Возможно, что Париж потерял 40 000 жителей в 1450 г. Население Лондона в 1665 г. составляло 460 000 жителей, но в этом же году из-за чумы там умерло 68 500 человек. В Марселе в начале XVIII в. проживало чуть меньше 100 000 жителей. Эпидемия 1720 г. унесла около 50 000 жизней (включая население близлежащих от города районов). Эпидемия чумы в Неаполе в 1656 г. характеризуется теми же пропорциями жертв по отношению к общему числу жителей. В то время город насчитывал от 400 до 450 тысяч населения. Чума унесла 200, а возможно, и 270 тысяч жизней. Столько же людей умерло во всей Италии и Испании в XVII в. На севере Италии (от Венеции до Пьемонта) в период 1600-1650 гг. население уменьшилось на 22%, в основном вследствие чумного мора 1630 г., когда Венеция потеряла 22% населения, Милан - 51%, Кремон и Верона -63% и Мантуя - 77%, что является рекордной цифрой. В общем, в Италии первой половины XVII в. население уменьшилось на 14% (1 730 000 человек). Эти потери населения сравнимы с теми, которые наблюдались в менее населенной Испании: три смертельные атаки 1596-1602, 1648-1652 и 1677-1685 гг. унесли 1 250 000 жизней. Барселона в 1652 г. потеряла 20 000 жителей из 44 000. Севилья похоронила 110 или 120 тысяч жертв чумы. Итак, чума стала одной из основных причин кризиса, охватившего в XVII в. оба полуострова.

До конца XIX в. причины чумы были неизвестны, поскольку наука находила объяснение ей в заражении воздуха из-за неблагоприятного расположения звезд или из-за заразных подземных выделений. Поэтому, на наш взгляд, бесполезными были те предосторожности, которые принимались в то время против чумы, такие, как опрыскивание уксусом писем и денег, очистительные костры на перекрестках дорог, дезинфекция одежды и помещений при помощи сильно-пахнущих растворов и серы и применения защитных масок в виде птичьей головы, в клюве которой находились вещества с сильным запахом. Однако мы не находим в хрониках и иконографии того времени упоминания о таком предвестнике чумы, как массовая гибель крыс, на который обращает внимание писатель А. Камю в романе "Чума". Не принимался также во внимание такой фактор распространения заразы, как блохи. Но во всех реляциях той эпохи говорится о возможности заразиться через взаимное общение. Сегодня нам известно, что посредством слюны таким способом передается легочная чума. Что же касается бубонной чумы, то современная медицина пытается дать ответ, почему крысы считались разносчиками заразы. Похоже, что в большинстве случаев этот вид чумы передавался не через грызунов, а через блох, которые проникали в помещение вместе с людьми, пришедшими с улицы. Именно поэтому смертность была выше в перенаселенных бедных кварталах, кишащих блохами. В этом случае одни меры предосторожности (кровопускания и очищение, изоляция больных и уничтожение животных, не имеющих блох, таких, как лошади, быки и т. п.) были бесполезными, в то время как другие были оправданы (это сжигание в домах больных чумой одежды, особенно из шерсти). Кроме того, следовало по возможности уехать из очага заразы или в крайнем случае самоизолироваться. Люди не верили лекарям, утверждавшим, что болезнь незаразна, и это лишний раз подтверждает правоту народной мудрости. И только самоизоляция приводила к тому, что эпидемия постепенно отступала.

Симптомы заболевания, в частности бубонной формы, были определены также достаточно четко - это увеличение лимфатических узлов и языка, жажда,

лихорадка, конвульсии и сердцебиение, сопровождаемые иногда бредом, помутнением разума, фиксацией взгляда.

Вот как описывает чуму один марсельский лекарь после эпидемии 1720 г.:

"Болезнь начинается головной болью и рвотой, сопровождаемыми лихорадкой, судорогами, слабым аритмичным пульсом, вялостью, заторможенностью и такой тяжестью в голове, что больной с трудом держит ее прямо и похож скорее на пьяного или теряющего сознание, при этом взгляд устремлен в одну точку и полон страха и отчаяния".

Было также замечено, что чума появляется в основном летом, правда, не всегда (наилучшие условия для блох - переносчиков заразы определяются влажностью 95% и температурой 15-20). Болезнь поражает предпочтительно бедняков, беременных женщин и детей, т. е. жертвы голода. В "Трактате о чуме" Морена (1610 г., Париж) есть глава, названная "Как после большого голода приходит чума". Некоторые детали эпидемии 1629 г. можно также найти в описании болезни, сделанном неизвестным ломбардским каноником:

"Продуктов было так мало, что их нельзя было даже купить за деньги. Бедняки ели хлеб из шелухи, корней и прочих трав, его продавали по 16 су, и когда кто-нибудь его привозил на продажу, бедняки сбегались и, расталкивая друг друга, пытались сделать покупку и очень походили при этом на стадо оголодавших коз... Затем появились болезни страшные, неизлечимые, неизвестные лекарям и хирургам и вообще никому, косившие людей шесть, восемь, десять и двенадцать месяцев. Так что несть числа умершим в 1629 г."

2. Образы кошмара

Несмотря на преувеличения, описание чумы теми, кто ее пережил, подтверждают связь между кризисами материального положения общества и появлением чумы. Общественное сознание связывает эпидемии с двумя другими бедствиями: голодом и войнами. Чума подобна язве, поражающей Египет, туче, сеющей

смерть повсюду на своем пути из края в край, из одного города в другой. По мнению Дефо, она представлена в Апокалипсисе в образе всадника, потопа, врага, всепожирающего огня, а предвестником этого бедствия считается появление кометы. В Провансе и Австрии существовало поверье, что "искра чумы" переходит от умерших к здоровым людям. Образ пожара может быть объяснен тем, что чума чаще всего появлялась летом, а также разведением очистительных костров, противостоящих чумному огню. Причем такие сравнения были широко распространенными.

Боккаччо замечает в "Декамероне": "Эпидемия разгоралась и болезнь переходила с больных на здоровых подобно тому, как воспламеняются лежащие вблизи огня сухие и жирные предметы". Дефо, со своей стороны, пишет: "Чума, словно большой пожар в городе, который яростно разгорается и все уничтожает". Некий марсельский медик, переживший чуму 1720 г., тоже сравнивает ее с огнем: "Подобно огню болезнь перебрасывалась из дома в дом, с одной улицы на другую. Пожар чумы воспламенил весь город".

Чума сравнивается с огнем в записках итальянского каноника и вальдейского пастора, описывающих страшную эпидемию 1630 г.- настоящий шквал бедствий. Священник из Бусто-Арсицио в своем сравнении использует игру слов (арсицио - сгоревший).

"Увы, дорогая и несчастная родина! Почему ты не рыдаешь, о Бусто?.. Сожженный дотла, превращенный в пепелище, город теперь безутешен и необитаем и как нельзя более соответствует своему имени, потому что он действительно сгорел".

В то же время для священнослужителей и для работающих по их заказу художников чума была прежде всего наказанием, Ниспосланным в виде тучи стрел с неба разгневанным Господом Богом. Этот образ безусловно возник раньше христианства. Так, в "Илиаде" говорится о разгневанном боге Аполлоне, спускающемся с высот Олимпа с луком за плечами и колчаном, полным стрел, которые разят войско страшным недугом. Духовная культура подхватила и размножила это сравнение. Уже в конце XIII в. в "Золотой легенде" есть сцена видения Св. Доминика, когда на небесах Христос в гневе грозит тремя копьями людям, преисполненным гордыней, алчностью

и прелюбодейством. Для духовенства и верующих Черная Чума и последующие за ней эпидемии воспринимались как смертоносные стрелы, ниспосланные сверху в качестве наказания Господня. Так, в муниципальной регистрационной книге Орвисто 5 июля 1348 г. есть запись, свидетельствующая об "огромном количестве смертей вследствие чумы, разящей всех своими стрелами". В иконографии XV- XVI вв. это сравнение распространяется как в Италии, так и за Альпами. Первое изображение чумных стрел появляется в 1424 г. в Геттингене на панно церковного алтаря, где Христос карает людей тучами стрел и семнадцать уже попали в цель. Но большинству людей удается укрыться под покровом Богородицы (эта тема также будет очень распространенной). Фреска Гоццоли в Сан-Джиминьяно (1464 г.) изображает Бога-отца, который, несмотря на просьбы Христа и Марии, мечет отравленную болезнью стрелу на город. Диптих Шаффнера (около 1510-1514 гг.) из Нюрнберга также посвящен этой теме: слева на фоне грозового неба ангелы мечут стрелы в грешных людей, которые раскаиваются и молят о пощаде; справа Христос по просьбе святых - защитников от чумы жестом останавливает акт кары, и стрелы огибают город, не попадая в него. Иногда показывается не само наказание, а его результат. На картине неизвестного немецкого художника той же эпохи изображены люди, пораженные ниспосланными свыше стрелами в пах или подмышки, то есть в те места, где обычно образуются чумные бубоны. Падает пронзенная стрелой женщина, дитя и мужчина распростерты на земле - один умирает, второй уже мертв. Мужчине в цвете лет и сил тоже не избежать направленной на него стрелы.

Разящие стрелы чумы можно увидеть на погребальной стеле в Моосбурге (церковь Св. Кастулуса, 1515 г.) в соборе Мюнстера, на полотне Веронезе в Руане, в церкви Ландо-ам-дер-Изар. В одном из вариантов этой темы Бог передает стрелы в руки Смерти, собирающей жатву среди людей всех сословий, занятых трудом либо развлечением. Этой теме посвящены художественные произведения городской библиотеки Сьенны (1437 г.), Сент-Этьен де Тинэ (1485 г.), палермского дворца Абателло (Триумф смерти XV в.),

гравюра 1630 г. неизвестного английского мастера, на которой жители Лондона убегают от трех скелетов, грозящих им стрелами.

Художники старались подчеркнуть не только карающий аспект чумы, но также ее внезапность и вездесущность: богач и бедняк, стар и млад - никто не может льстить себя надеждой на спасение. Два последних аспекта болезни производили особо удручающее впечатление на современников. Во всех реляциях об эпидемии чумы подчеркивается внезапность болезни.

По поводу эпидемии 1348 г. парижский кармелит де Венет замечает: "Люди болели два-три дня и быстро умирали, так что на их теле не было признаков болезни. Тот, кто сегодня был в добром здравии, на следующий день был уже мертв и предан земле". Такое же наблюдение сделано испанским врачом, рассказывающем о чуме 1650 г. в Малаге: "Некоторые умирали внезапно, другие за несколько часов. Считающие себя избежавшими болезни падали замертво в тот момент, когда меньше всего ожидали этого". Дефо в своем "Дневнике года чумы", т. е. 1665 г., для Лондона, пишет: "Эпидемия была в таком разгаре, люди заболевали и умирали так быстро, что не было возможности обезопасить себя и вовремя укрыться в запертом доме, как это следовало бы сделать". Описывая грозный натиск эпидемии 1720 г., марсельский врач, переживший ее, замечает: "Многие умерли внезапно, другие в течение двух-трех дней". Поэтому так часто говорится о смерти не успевших добраться до лазарета людей прямо на улице. Эти замечания, отражающие безумный страх, понятны и соответствуют реальному положению вещей. В случае пневмонической формы чумы заболевание характеризуется внезапностью, не встречая сопротивления в организме и "в 100% случаев смерть наступает через два-три дня". Что касается классической формы бубонной чумы, то она начинается лихорадкой 39-40° при учащенном пульсе, рвоте, сухости во рту. Бубоны образуются позже, через два дня. Но они могут и вовсе не появиться или же находиться так глубоко, что не будут заметны. Именно такая форма чумы приводила в ужас людей того времени. Она начиналась внезапно температурой 40-42° и сопровожда-

лась помутнением рассудка, кровоподтеками на теле, а после 24-30 часов болезни наступала смерть.

Иконография непременно подчеркивала и преувеличивала внезапность смерти от чумы. В XVII в. в Голландии ее называли "скоротечной болезнью". Первоначально эта тема звучит в миниатюрах, изображающих крестный ход в Риме во время чумы 590 г. В часослове герцога Беррийского (Шантийи), де Лимбурга (Нью-Йорк) и мэтра де Сен-Жером (Оксфорд) показано, как люди падают замертво во время процессии. На голландских гравюрах из музея Ван Столька в Роттердаме изображены похороны: люди, пораженные чумой, падают, а вместе с ними падает на землю гроб, который они несли. Тема внезапной смерти повторена также на гравюре Санредама "Чума, поражающая римских солдат" (1593 г.) (Музей медицинского университета в Копенгагене), на большом полотне Спадаро "Благодарение после чумы 1656 г." (Неаполь, музей Мартино) и на картине Миньяра, находящейся в Институте Пастера и показывающей, как хирург, вскрывающий бубон, падает, роняя ланцет.

На картинах чума изображалась в виде тучи стрел, разящих всех без разбора. Однако некоторые исторические документы говорят о том, что болезнь поражала в основном бедных. Вот свидетельства эпидемии 1599 г. в южной части Испании. Валладолид, 26 июня: "За короткий срок умерло несколько человек высшего света и огромное число бедняков". Сепульведа, 26 апреля: "Все, кто умер в городе и округе, были бедняками и не имели средств существования".

Согласно Дефо, чума 1665 г. в Лондоне обрушилась в основном на безработных: "В самый разгар болезни с середины августа по середину октября погибло от 30 до 40 тысяч этих несчастных, которые были бы из-за своей бедности тяжелым бременем для общества, если бы они остались в живых". В Марселе в 1720 г. подтверждают, что "чумой заражались обычно бедняки", а доктор Ру добавляет: "Это наказание Господне имело плачевный исход для беременных женщин и бедняков, потому что они, более чем другие, имели предрасположенность к этой болезни".

Впрочем, другие тексты свидетельствуют об об-

ратном, например, "Декамерон" Боккаччо: "Сколько дворцов, сколько прекрасных домов и жилищ, населенных прислугой, сеньорами и дамами, вымерли все до последнего слуги. Сколько знатных семей, солидных владений и состояний остались без законных наследников"2.

В Марселе эпидемия также охватила весь город, но она началась, правда, в бедных кварталах: "Чума разит всех без разбора - мужчин, женщин, молодых и старых, слабых и крепких без всякого различия".

В общем, если вовремя не успел убежать, то стрела, пущенная страшным лучником, настигнет тебя. Это сравнение, основанное на образах "Апокалипсиса" и идее о том, что чума - это наказание, разящее жертвы, способствовало росту популярности Св. Себастьяна в народе. При этом определенную роль сыграл один из основных законов магии - закон контраста, который, в сущности, является частным проявлением закона сходства: поскольку Св. Себастьян умер, пронзенный стрелами, то стали считать, что он способен отвратить от людей стрелы чумы. Начиная с VII в. его признали защитником от эпидемий. А с 1348 г. его культ стал очень популярным. Отныне и до XVIII в. включительно во всех сельских и городских церквах имелось изображение Св. Себастьяна, пронзенного стрелами.

Португальский священник, в подробностях описывающий церковь Порто в 1666 г., не преминул сказать об изображении Св. Себастьяна: "На стреле, пронзающей тело святого мученика, висит ключ. Этот ключ вручен ему муниципальным советом во время чумы, которая свирепствовала в городе семьдесят лет тому назад. Да хранит нас Бог от ее возврата, да защитит Св. Себастьян город от этого зла, как это делал по сию пору. Поэтому никто не смеет дотронуться до этого ключа".

Хроники того времени, повествующие о чуме, представляют собой книги ужасов. Мучения людей, жуткие сцены на улицах дополняют друг друга. "У больных сильный жар, они задыхаются и испытывают страшную боль в паху и подмышках". Такое заключение клинической картины болезни сделал врач из Малаги в 1650 г. Хирурги считали, что бубоны следуют вскрывать или удалять. "Некоторые были

настолько твердыми,- говорит Дефо,- что их нельзя было разрезать никаким инструментом. Тогда их вырезали, так что многие больные умирали, обезумев от боли под этой пыткой". Перейдем от индивидуального к коллективному. Перед нами описание Марселя 1720 г., сделанное свидетелем тех событий: "Заразный смрад исходит из домов, где разлагаются трупы, он проникает на улицы, загроможденные одеялами, матрацами, бельем, лохмотьями и прочими гниющими нечистотами. Могилы переполнены трупами, вид которых ужасен, одни почернели и раздулись как уголь, другие тоже распухли, но синего, фиолетового или желтого цвета, все в кровоподтеках, гниют и разлагаются". Как видно, чума, была глубокой психической травмой даже для тех, кто остался жив, и преисполненные ужаса записки монаха, пережившего чуму в Милане в 1630 г., подтверждают это. Он говорит сразу обо всем, "о смешении погибших и умирающих, о боли, криках, воплях, страхе, зле, тревоге, ужасах, жестокости, грабежах, отчаянии, слезах и мольбах, бедности и нищете, голоде и жажде, одиночестве, тюрьмах, операциях, бубонах, язвах, обмороках и подозрительности". Тем не менее эти сцены кошмара и этот беспорядочный поток слов передают трагедию пережитого.

3. Нечеловеческий разрыв

При появлении угрозы заражения сначала люди стараются ее не замечать. Хроники, повествующие о чуме, свидетельствуют о пренебрежении со стороны властей мерами безопасности перед нависшей угрозой. Правда, в течение веков был выработан и совершенствовался защитный механизм. В Италии чума 1348 г. пришла из портовых городов - Генуи, Венеции, Пизы; Флоренция была единственным внутренним городом, где под угрозой приближающейся эпидемии были предприняты некоторые меры защиты. Инертность характерна для Шалео-сюр-Марн, где в июне 1467 г., несмотря на совет губернатора Шампани, продолжали работать школы и были открыты церкви, для Бургоса и Валладолида в 1599 г., для Милана в 1630 г., Неаполя в 1656 г., Марселя в 1720 г.

И это перечисление далеко не полно. В подобном отношении был свой резон: власти не хотели сеять панику - именно поэтому в начале эпидемии запрещались любые проявления траура. Но главным образом было нежелательно прерывать экономические связи с внешним миром, потому что карантин оборачивался для города трудностями в снабжении продовольствием, крахом предпринимательства, безработицей, уличными беспорядками и т. п. Пока число жертв эпидемии было незначительным, можно было надеяться, что она отступит без опустошения города. Но кроме сознательных и осознаваемых причин были, конечно, и подсознательные мотивы: закономерный страх чумы заставлял людей как можно дольше оттягивать момент необходимости противостоять ей. Врачи и власти старались сами себя обмануть, - а успокаивая население, они успокаивались сами. В мае и июне 1599 г., когда чума свирепствовала повсюду на севере Испании, врачи Бургоса и Валладолида ставят более чем успокаивающий диагноз заболевания: "это не чума в прямом смысле этого слова", "это общее заболевание", "это осложнение, дифтерия, затяжная простуда, катар, подагра и пр...", "у некоторых образовались бубоны, но они легко поддаются лечению".

Когда на горизонте уже маячила угроза заражения всего города, власти действовали обычно таким образом: врачи обследовали больных и часто, к удовольствию властей, ставили успокаивающий диагноз. Если же их заключение было пессимистичным, то для успокоения власти назначали новых хирургов и врачей, чтобы провести повторное обследование. Так разыгрывались события в Милане в 1630 г. и в Марселе в 1720 г. Должностные лица закрывали глаза на надвигающуюся опасность, и люди следовали их примеру, о чем можно судить по отрывку из произведения Манцони, описывающему эпидемию 1630 г. в Ломбардии: "По мере того как поступали известия из зараженных районов, сжимающих кольцом Милан и находящихся от него на расстоянии двадцати, а иногда только десяти лье, следовало бы подумать о предосторожностях, хотя бы обеспокоиться этим". Но мемуары того времени сходятся в том, что дальше эмоций дело не шло. Объяснение такому количеству

смертей находили в голоде предшествующего года, бесчинстве, творимом солдатней, духовном упадке. И если на улице, в лавке или дома кто-нибудь заговаривал о чуме и опасности, эти речи вызывали насмешку, хохот и презрение, смешанные с неверием и гневом. То же неверие, скажем, даже ослепление, упорно царило в Сенате, Совете декурионов и магистратурах.

Подобное коллективное отношение к болезни наблюдалось в Париже во время холеры 1832 г. В середине поста "Монитор" опубликовал печальное известие о начале эпидемии. Сначала люди отказывались верить этой слишком уж официальной газете:

"Дело было в середине поста, день был погожий, солнечный и толпы парижан заполнили бульвары. Кое-где появлялись маски, пародирующие и высмеивающие страдальческие лица больных холерой и боязнь заразы. Вечером того же дня публичные балы были более многолюдными, чем когда-либо. По любому поводу раздавались взрывы смеха, заглушающие гремевшую музыку. Атмосфера накалялась, людям больше хотелось танцевать, чем думать о сомнениях. Много было съедено разного сорта мороженого и выпито всяческих прохладительных напитков. И вдруг самый неуемный арлекин, почувствовав озноб и слабость в ногах, снял маску, и, к великому изумлению, все увидели, что у него синюшное лицо".

В том же году в Лилле жители города тоже не верили сначала в эпидемию холеры, полагая, что это выдумки полиции.

Можно констатировать, таким образом, что прослеживается общая для пространственно-временного континуума тенденция невосприятия слов-табу. Их старались не произносить или же, как в случае начала эпидемии, употреблять отрицательную форму: "это не является собственно чумой". Произнести название болезни означало сдачу последних рубежей. И все-таки наступало время, когда следовало произнести это чудовищное слово. Тогда паника захлестывала город.

Разумным решением было бегство из города, потому что медицина была в этом случае бессильна, а пара сапог была лучшим из всех лекарств. Начиная с XIV в. Сорбонна советует всем, кто в состоянии

это сделать, бежать "как можно скорее, далеко и надолго". Первыми пускались в бегство богачи и создавали тем самым беспокойную обстановку. Люди простаивали в очередях, чтобы получить пропуск и сертификат о состоянии здоровья, улицы были запружены повозками и каретами. Послушаем рассказ Дефо: "Богачи, знать и дворяне западной части (Лондона в 1665 г.) со всеми домочадцами и слугами спешно покидали город. Повсюду на (моей) улице видны были кареты и повозки с поклажей, детьми, женщинами и слугами". Некоторая часть населения сразу же следовала примеру богачей, как это было в Марселе в 1720 г.:

"...Как только стали уезжать состоятельные люди, за ними последовало множество буржуа и прочих жителей: весь город пришел в движение, все куда-то ехали". И далее, в той же хронике: "Все городские ворота были забиты толпами уезжавших людей... Все убегают и спасаются, оставляя свой дом. Такая же картина наблюдалась в Париже в 1532 г. во время эпидемии холеры: 5, 6 и 7 апреля было заказано 618 почтовых лошадей, ежедневно выдавалось до 500 паспортов.

Из зараженного города бежали не только богатые, но и бедный люд, что засвидетельствовано в Сантандере в 1597 г., Лиссабоне в 1598 г., Лондоне во время эпидемий XVII в. и т. д. Врач из Малаги пишет о чуме 1650 г.: "Болезнь была такой свирепой, что люди бежали из города подобно диким животным. Но в деревнях беглецов встречали выстрелами мушкетов". Английские эстампы того времени посвящены теме "массового бегства из Лондона по воде и суше". Дефо считает, что в 1665 г. 200 000 человек (из менее чем 500 000 жителей) покинули столицу. Один из его рассказов описывает одиссею трех беженцев - мастеровых людей, которые встречают в деревне толпу себе подобных бедняг, не советующих им идти в лес, так как там скрываются многие лондонцы без жилья и средств к существованию, терпящие большую нужду без всякой помощи. Итак, по идее, разумнее было бы уехать из зараженного города. Но массовое переселение, заторы у городских ворот, которые должны были вскоре закрыться, создавали атмосферу исхода: многие бежали, не зная

куда. Нечто подобное, но по другим причинам, произойдет во Франции в июне 1940 года.

Между тем город, подверженный заразе, закрывался на карантин и в некоторых случаях был окружен солдатами. Жизнь выходила из привычной колеи, город был охвачен ужасом. Причиной чувства незащищенности были не только угроза болезни, но и разрушение обычного уклада жизни. Все становилось другим, и, главное, город был ненормально тихим и обезлюденным. Большинство домов стояли пустыми. Тем не менее жители старались прогнать прочь нищих: не они ли занесли в город заразу? К тому же от них исходил такой отвратительный запах и их нужно было кормить.

Среди прочих исторических документов показательным в этом отношении является письмо капитула Марэна-Туриона, отправленное из Тулузы в июне 1692 г.:

"У нас страшная зараза и в каждом приходе ежедневно умирают 10-12 человек, покрытые багровыми пятнами. Близлежащие города Мюре и Жимон опустели, их жители в страхе перед болезнью бежали в деревни. В Жимоне выставлена охрана, как во время войны. Повсюду царит нищета. Нищие обязательно принесут нам несчастье, если их не выдворить из города и больше не впускать туда ни одного попрошайку"...

В следующем письме Марэна-Туриона (отправленного, без сомнения, в июле) чувствуется облегчение: "Воздух, которым мы дышим, заметно очистился после указа о выдворении нищих". Таких животных, как поросята, кошки, собаки, из предосторожности убивали. В 1631 г. в Риме был издан указ об уничтожении кошек и голубей, с тем чтобы "приостановить распространение заразы". В Роттердаме в музее Ван Столька есть офорт, изображающий людей, в упор расстреливающих из ружей домашних животных. Надпись вверху гласит о необходимости "убивать всех пойманных и непойманных кошек и собак в час обхода городской стражи". В 1665 г. в Лондоне было, по-видимому, уничтожено 40 000 собак и в пять раз больше кошек.

Во всех хрониках чумы подчеркивается также факт прекращения торговли и производства, закры-

тия магазинов и церквей, запрета увеселений, пустоты на улицах и площадях и молчания колоколов. Упомянутый выше португальский монах, который восхищался мужеством своих собратьев, погибших во время эпидемий, предстает для нас свидетелем великих беспорядков в результате чумы:

"Среди прочих житейских бедствий чума, без всякого сомнения, самое страшное и поистине жестокое. Есть все основания называть ее "Злом" с большой буквы, потому что нет на Земле зла большего, чем чума, и сравниваемого с ней. Как только в каком-нибудь королевстве или республике загорается этот жестокий и неугомонный костер, население впадает в панику, городские власти бездействуют, правительство парализовано. Суда больше нет, и ремесла останавливаются. Семейные узы рвутся, улицы пустеют. Все пребывает в смешении и разрухе. Великая и страшная беда касается всех и давит своей тяжестью. Люди, независимо от положения и богатства, находятся под смертельной угрозой. Страдают все - одни от болезни, другие от страха, смерть или опасность подстерегают людей на каждом шагу. Вчера ты рыл могилу, сегодня тебе роют могилу, а может статься, похоронят нас всех вместе в одной могиле.

Люди опасаются всего, даже воздуха, которым дышат. Боятся мертвых, живых и самих себя, потому что смерть таится в одежде, которую они носят при жизни и которая служит им саваном по причине скоропостижности кончины...

Улицы, площади, церкви усеяны трупами, эта картина настолько ужасна, что при виде этого живые завидуют мертвым. Некогда заселенные места обезлюдели, и эта пустота сама по себе таит в себе страх и отчаяние. Нет жалости даже к друзьям, потому что жалость опасна. Уместна ли жалость, когда у всех общая доля.

В этом ужасном смешении забыты и нарушены все законы природы и любви. Все разобщены: дети и родители, мужья и жены, братья и друзья. Печально осознавать, что, расставаясь, люди вероятнее всего больше не увидят друг друга. Мужчины, утратив свое естественное мужество и не зная более какому следовать совету, словно слепцы натыкаются на каждом шагу на страх и противоречия. Женщины своими

воплями и стенаниями приумножают печаль и сумятицу и требуют спасения от зла, которое никому неведомо. Дети проливают невинные слезы, потому что они чувствуют несчастье, хотя и не осознают его".

Отрезанные от всего мира, жители проклятого города сторонятся друг друга, опасаясь заразы. Окна домов закрыты, на улицу никто не выходит. Люди стараются выжить с помощью кое-каких запасов, не выходя из дома. Если же нужно выйти за необходимой покупкой, то предпринимаются меры предосторожности. Покупатель и продавец здороваются на некотором расстоянии друг от друга, их всегда разделяет прилавок. В 1630 г. в Милане люди выходили на улицу, вооружившись пистолетом, чтобы не подпускать к себе лиц, похожих на больных. Города пустели как от добровольного заточения, так и от насильственной изоляции. Дом запирался и около него выставлялась стража, если его жители были на подозрении. В охваченном чумой городе чужаки были нежелательны. Повседневная уличная суета, привычные шумы, встречи соседей и друзей - все исчезло. Дефо пишет об удивительном "разобщении людей", характерном для времен чумы.

Современник чумы 1720 г, в Марселе так описывает вымерший город:

"Всеобщее молчание колоколов... гробовое спокойствие... там, где раньше издалека были слышны ласкающие ухо шум и гам жизни. Не поднимается больше над крышами домов дым, даже если они все еще обитаемы... все запрещено и закрыто..."

В 1832 г., тоже в Марселе, эпидемия холеры имела такие же последствия, что подтверждается следующим свидетельством: "Окна и двери домов заперты и открываются лишь затем, чтобы вынести на улицу умерших от холеры. Постепенно опустели все общественные места. В кафе и клубах никого, повсюду царит гробовая тишина и мрачная пустота".

О давящей тишине и всеобщем недоверии говорят итальянские хроники чумы 1630 г.:

"Есть более отвратительное и страшное, чем нагромождение трупов, на которые постоянно натыкаются живые и которые превращают город в огромную могилу. Это взаимное недоверие и чудовищная подозрительность... Тень подозрения падает не только на

соседа, друга, гостя. Такие нежные ранее имена, как супруги, отец, сын, брат, стали теперь причиной страха. Ужасно и неприлично сказать, но обеденный стол и супружеское ложе стали считаться ловушками, таящими в себе яд".

Человек становился особенно опасен, если стрела чумы его уже пронзила. Его либо запирали в доме, либо срочно помещали в лазарет за пределами города. Какое разительное отличие в уходе за больными во время чумы и в обычное время, когда они окружены заботой родных, врачей и священников. Во время эпидемии, наоборот, родные не заботятся о больных, врачи боятся прикоснуться к ним, а если и делают это, то с помощью палочки, хирурги оперируют в перчатках, еда, лекарства подаются больным на расстоянии вытянутой руки. Те, кому нужно подойти к больному, опрыскивают свою одежду уксусом и надевают маску. Рядом с больным не следовало глотать слюну и дышать ртом. Священники совершали причастие с помощью серебряной лопатки на длинной ручке. Отношения между людьми совершенно изменились: обычно в таких случаях люди заботятся друг о друге, теперь же, когда помощь необходима, они устраняются. Время чумы - это период насильственного одиночества.

Читаем реляцию во время чумы 1720 г. в Марселе: "(Больного) помещают в чулан или самую отдаленную комнату без мебели и удобств, оставив ему старые изношенные вещи и облегчая ему страдания лишь кружкой воды, которую ставят около постели и которую он должен пить сам, несмотря на слабость. Еду же ему оставляют у двери и он сам должен доползти до нее. Жалобы и стенания напрасны - никто им не внемлет..."

Обычно у болезни есть ритуалы, объединяющие больного и его окружение. Смерть тем более требует совершения обряда, включающего скорбные одежды, бдение у гроба и погребение; слезы, приглушенные голоса, воспоминания, убранства комнаты, где находится покойник, чтение молитвы, похоронное шествие и присутствие родных и друзей. Таковы элементы, составляющие соответствующий приличию ритуал. Во время чумы, как на войне, люди заканчивают свою жизнь в условиях невыносимого ужаса, анар-

хии, отказа от прочно укоренившихся в коллективном сознании устоев. Во-первых, смерть перестает быть персонифицированной. В Неаполе, Лондоне или Марселе в разгар эпидемии люди умирали сотнями, если не тысячами. Госпитали и построенные наспех чумные бараки были переполнены агонизирующими людьми. Как тут заботиться о каждом в отдельности? Многие больные умирали по дороге, так и не добравшись до лазарета. Во всех реляциях об эпидемиях говорится о трупах на улицах. Так было даже в Лондоне, хотя там в 1665 г. городские власти сумели предотвратить распространение заразы. В "Дневнике" Дефо пишет: "Невозможно пройти по улице, не наткнувшись на несколько трупов". Поэтому невозможно было совершить траурный обряд ни для богатых, ни для бедных. Не было похоронного звона, зажженных у гроба свечей и молитв, не было даже индивидуальной могилы. В обычное время соответствующие убранство и ритуал скрашивают ужасный лик смерти, благодаря чему усопший сохраняет респектабельность и становится в некотором роде объектом культа. Во время чумы, наоборот, из-за поверья в зловредные испарения главным было как можно быстрее избавиться от покойника. Его спешно выносили из дома, иногда спускали из окна на веревке, где тело подхватывали крючком и бросали в повозку. Впереди шел звонарь, возвещавший звоном колокольчиков о скорбном шествии чумы. Брейгелю не составило труда найти идею своей картины "Триумф смерти", изображающую повозку, нагруженную скелетами. Считалось нормальным, что человек за свою жизнь должен был пережить эпидемию чумы и быть, таким образом, свидетелем массовых захоронений жертв чумы. Обратимся снова к запискам Дефо:

"Картина была ужасной: повозка везла шестнадцать или семнадцать трупов, завернутых в простыни или одеяла, а некоторые лежали оголенными без покрывала. Им было все равно, неприличия для них не существовало, скоро все они должны были быть захоронены в общей могиле человечества. Право, их можно было назвать человечеством, так как не было больше различия между богатыми и бедными. И не было другой возможности их захоронения, поскольку

не нашлось бы такого количества гробов для всех, кто погиб в этом великом бедствии".

Один из персонажей Дефо, некий шорник, рассказывает, что в его приходе случалось, что мертвых не хоронили, а оставляли повозки с мертвецами около кладбища. Чумные города были не в состоянии захоронить всех умерших. Поэтому во время больших эпидемий кончина человека ничем не отличалась от смерти животного. Еще Фукидид, повествуя об эпидемии (несомненно о чуме) 430-427 гг., пишет, что "афиняне умирали, как животные в стаде". Также и в городах Европы XIV-XVII вв. больные чумой были предоставлены самим себе, а после смерти захоронены подобно баранам или кошкам в общей яме, которую сразу же заливали негашеной известью. Для оставшихся в живых было трагедией похоронить близких без соблюдения умиротворяющего ритуала проводов в последний путь.

Когда смерть являет собой лик без прикрас, когда она "неприлична", кощунственна, до такой степени коллективна, безлика и анонимна, население рискует впасть в отчаяние или безумие, поскольку не имеет поддержки в веками сложившихся церковных традициях, облегчающих испытания и помогающих сохранить достоинство и индивидуальность. Велика была радость жителей Марселя, когда в конце эпидемии 1720 г. на улицах города вновь появились катафалки. Это означало, что болезнь отступает и похороны будут сопровождаться привычным и утешительным обрядом.

Чума несла людям замирание привычной деятельности, тишину на улицах, одиночество больных, безликость смерти, отказ от радостных и печальных ритуалов, то есть резкий разрыв с повседневными привычками. Но, кроме того, захватив "инициативу" в свои руки, чума лишала людей возможности строить планы на будущее. В обычное время даже старики живут в расчете на будущее, подобно персонажу из басни Лафонтена, сажая деревья. Людям присуще думать о будущем. Во время эпидемии они вынуждены жить одним днем, а будущее для них - смерть. Шорник из записок Дефо сожалеет о том, что не уехал из Лондона, он как можно реже выходит из дома, кается в грехах, постится, думает о Боге, преда-

100

ется самоуничижению и раздумьям: "Время, отпущенное мне, я использовал для чтения и составления этих записок о том, что случалось со мной ежедневно". В Марселе в 1720 г., когда опасность в городе стала очевидной, один из современников записал в дневнике это признание в своем бессилии: "(Отныне) осталась лишь одна участь - взывать к милости Божьей в ожидании смерти". Разрушив обычное окружение человека и отрезав пути к будущему, чума нанесла двойной удар по индивидуальной и коллективной психике человечества.

4. Стоицизм и излишества; отчаяние и безумие

Медицина того времени считала, что страх и моральный упадок предрасполагают к заболеванию. Многочисленные научные труды XVI и XVII вв. сходятся по этому вопросу. Парацельс считал, что зараженный воздух не может сам по себе вызвать чуму. Для развития болезни нужна такая благодатная почва, как страх. Парэ учит, что во время "чумной лихорадки" нужно "быть жизнерадостным, находиться в теплой компании друзей, время от времени слушать музыку и пение, читать или слушать забавное чтение". В XVII в. лекарь из Лотарингии с чувством восклицает: "О спокойствие! Милый сердечный друг! Ты хранишь небесные ключи здоровья". Его собрат из Оверни также видит в стоическом поведении средство от чумы, если люди "не волнуются, не боятся и не страшатся; все сведущие знают, что достаточно немного страха, чтобы болезнь проявила себя; страх закрадывается в сердце, человек считает себя слабым и не сопротивляется больше яду болезни".

Того же мнения придерживается итальянский ученый Муратори в опубликованном в 1714 г. трактате о том, как владеть собой во время эпидемии:

"Страх, боязнь и меланхолия уже сами по себе являются чумой, они убивают наш оптимизм (разрушают фантазию), а плохое настроение притягивает яд, которым пропитан воздух, о чем свидетельствует опыт большинства случаев заболевания".

В том же духе составлен статистический отчет о холере 1832 г.:

101

"Считается, что в большинстве случаев сильные душевные переживания могут привести как к ухудшению состояния больного, так и вызвать заболевание. Поэтому к болезнетворным факторам холеры относят перенапряжение, гневные выходки, неожиданное горе, неприятности и, конечно, страх".

Подобного рода рассуждения явились причиной того, что XVII в. во время эпидемии чумы в Меце власти города организовали уличные гулянья, с тем чтобы поднять дух и настроение людей, подкошенных болезнью. Эти празднества отображены на картине Минетта в музее Меца.

Но до какого предела следовало поднимать настроение? Парэ в своих советах, предназначенных для населения зараженного чумой города, уточняет: следует избегать встреч с женщинами и излишества в еде.

"Поскольку через них (женщин) убывают физические и духовные силы и добродетель, так же как и после сытного обеда переполняется желудок и меркнет разум и вследствие этого случаются разные неприятности. Из этого можно заключить, что эта дама Венера при чрезмерном общении с ней и есть истинная чума. Поэтому следует остерегаться наслаждений и безмерного потребления пищи. Они приводят к закупорке сосудов и мрачному настроению, а те, кто предается таким излишествам, склонен к заболеванию чумой".

Следует ли запрещать любовные отношения во время чумы? Хирург из Меца считал, что это необходимо, но клермонтский лекарь, опираясь на авторитет немецкого коллеги, опровергает это мнение:

"Немецкий медик говорит, что разлука вызывает грусть и меланхолию; он видел, как в одном городе умерли все женщины, разлученные с мужьями, и нет другого объяснения их смерти, как только разлука".

Несмотря на незначительные разногласия, все ученые сходились в одном: легче избежать чумы, если не поддаваться страху, пребывая в бодром настроении и вооружившись стоическим спокойствием. Но это были советы и рассуждения интеллектуальной верхушки общества. Основная масса людей не считала стоицизм средством от болезни, а те, кто предавался пьянству и разврату, делали это не в поисках

102

оптимизма. Все хроники эпидемии действительно свидетельствуют о такой характерной черте поведения людей во время чумы, как излишества и разврат. "Каждый предавался наслаждениям с таким безрассудством, о котором раньше и не помышлял",- пишет Фукидид. Боккаччо вторит ему в "Декамероне": "...(для других) самым верным средством от этого ужасного недуга было, по их разумению, открытое злоупотребление вином и развлечениями, дебоши и песни на улицах, всевозможное удовлетворение страсти, смех и шутки по поводу самых прискорбных событий. Чтобы лучше применить этот принцип на практике, они шатались по тавернам, пьянствуя без удержу и меры. В частных домах пили еще больше из-за отсутствия других развлечений и радостей".

В "Дневнике чумы" Дефо, в свою очередь, пишет в отношении Лондона 1665 г., что "в городе происходили всевозможные преступления, скандалы и эксцессы". В Марселе 1720 г. "среди населения наблюдались всеобщие излишества, лихорадочная распущенность и ужасающее растление". Очевидно, что такое поведение никак не соответствовало тому, к чему призывали медики. В этом поведении было все что угодно, но не мужество. Оно было вызывающим, как будто люди хотели бросить вызов болезни. Другие, увлеченные противоположным мнением, утверждали, что "много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять, по возможности, всякому желанию, смеяться и издеваться над всем, что приключается,- вот вернейшее лекарство против недуга. И, как говорили, так по мере сил, приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу"3. Некоторые моменты поведения людей во время чумы умалчиваются, о них не пишут, настолько они неправдоподобны. Так, в 1665 г. в Лондоне один бедняк только что похоронил в общей могиле жену и детей. Удрученный и опечаленный, он пошел в таверну, где над ним стали глумиться: почему бы ему не вернуться к могиле и не лечь в нее, чтобы быстрее оказаться на небе? Шорник (персонаж из записок Дефо), видя это, встал на защиту бедняка. Тогда досталось и ему: лучше бы он читал свои молитвы дома в ожидании, когда придут за его трупом. В Авиньоне в 1722 г.

103

сиделки госпиталя были уволены за дурное поведение - они играли в чехарду с трупами умерших.

Подобное кощунство было, наверное, редким. Но пьянство и излишества, вызванные лихорадочным желанием использовать последние дни жизни, стали обычным явлением. Фукидид и Боккаччо, с разницей в 18 веков, пишут об одном и том же.

В Афинах IV в. до н. э.: "... люди ищут выгоду и быстротечные радости, потому что жизнь и богатство тоже эфемерны... Наслаждение и средства его получения - вот что считается полезным и приятным. Никого не пугает гнев богов и человеческие законы. С тех пор, как люди гибнут без всяких различий, богохульство встречается чаще, чем набожность. Более того, нет надежды прожить так долго, чтобы повиниться в своих ошибках. Большое значение имела угроза смерти, но прежде стоило получить от жизни как можно больше радостей".

Во Флоренции XIV в. Боккаччо комментирует поведение тех, кто во время Черной Чумы ищет удовольствие и развлечение:

"Делать это было им легко, ибо все предоставили и себя и свое имущество на произвол, точно им больше не жить; оттого большая часть домов стала общим достоянием и посторонний человек, если вступал в них, пользовался им так же, как пользовался бы хозяин... При таком удрученном и бедственном состоянии нашего города почтенный авторитет как божеских, так и человеческих законов почти упал и исчез, потому что их служители и исполнители, как и другие, либо умерли, либо хворали, либо у них осталось так мало служивого люда, что они не могли отправлять никакой обязанности; почему всякому дозволено было делать все, что заблагорассудится".

Судя по книге "Жизнь генерала Монка" Т. Гумбла, в 1665 г. в Лондоне поведение людей было таким же:

"... Богохульство и скверна были так распространены, что стыдно сказать, когда в одном доме люди вопили в объятиях Смерти, в соседнем предавались всевозможным утехам".

Конечно, неуемная жажда жизни во время чумы объясняется страхом, о чем люди старались забыть в опьянении. Бесконтрольное наслаждение всеми

104

ценностями жизни было, по сути, способом скрыться от невыносимого наваждения смерти.

Но было и другое искушение - впасть в отчаяние, когда уже казалось, что чума не остановится, пока не убьет всех. Такое могло сломить даже самые сильные характеры. Его преосвященство господин Белсенс, решительно отказавшийся покинуть Марсель в 1720 г. и ставший свидетелем одиннадцати смертей в своем доме, утешал и причащал умирающих, "выброшенных из домов и лежавших на улице среди трупов". Но и он испытал страх и слабость и в какой-то момент не решился больше выходить из дома. 4 сентября он написал письмо архиепископу Арля:

"Мне с трудом удалось оттащить сто пятьдесят полусгнивших и изъеденных псами трупов, которые валялись возле моего дома и распространяли заразу, так что я вынужден был съехать оттуда. Из-за запаха и самого вида трупов, заполнивших улицы, я не мог несколько дней выходить из дому и оказывать помощь нуждающимся. Я попросил стражу проследить, чтобы больше не бросали трупы около моего дома. В то время как епископ Марселя составлял это признание, городские власти доносили губернатору Прованса маршалу де Виллару о своей абсолютной беспомощности. Эпидемия в этот период достигла высшей точки. Примерно в тот же период, но уже в Лондоне 1665 г. Дефо говорит об отчаянии, охватившем как население, так и власти города:

"В конце концов лорд-мэр повелел больше не жечь костров, объясняя это тем, что любые усилия бесполезны при такой сильной эпидемии и что чем больше люди сопротивляются чуме, тем больше она разгорается. Отчаяние городских властей в большей степени явилось следствием их бессилия, чем слабости... они не жалели ни сил, ни здоровья, но все было напрасно, чума свирепствовала, люди были до того напуганы, что впадали в отчаяние..."

Результатом коллективного отчаяния, по мнению Дефо, было то, что лондонцы перестали сторониться Друг друга и запираться в домах; они стали выходить на улицу, потому что зачем все эти предосторожности, если "все там будем". Доведенные до отчаяния люди уверовали в неотвратимость смерти: кто-то стал лунатиком, кто-то впал в меланхолию, потеряв всех

105

близких, были умершие от страха или покончившие с жизнью. Дефо пишет: "Трудно представить себе, сколько больных людей, тяжело страдая от опухолей, в лихорадке безумия покончили с собой". Приведем также рассказ Монтеня о том, как крестьяне, уверенные в неизбежности чумы, сами себе вырыли могилу, легли в нее и засыпали себя землей. Такой поступок отмечен как отчаянием, так и мужеством.

"Один святой уже рыл себе могилу; другие ложились в могилы еще живыми; один из них, умирая, старался руками и ногами засыпать себя землей". Монтень сравнивает этих заживо погребенных с.римскими солдатами, которые "после поражения в Каннах приняли добровольную смерть через удушение".

Подобные факты были отмечены в Малаге и в Лондоне XVII в., то есть речь идет о явлении, вызванном одной и той же причиной в разных странах. Лекарь из Малаги пишет:

"Эта зараза вызвала небывалые ужасы. Одна женщина заживо погребла себя, чтобы не умирать вместе со скотом. Мужчина, похоронив свою дочь, сколотил себе гроб и лег в него рядом с гробом дочери..." В дневнике Дефо тоже говорится "о бедных безумцах, которые в горячке сами ложились в могилы".

Во время голода 1972-1973 гг. французские миссионеры в Верхней Вольте были свидетелями подобного поведения людей, то же самое происходило во время осады Ла Рошеля в 1628 году.

Говоря о чуме в Милане 1630 г., Манцони замечает: "Вместе с развратом росло безумие". Конечно, население, на которое обрушилась эпидемия, склонно к безумию. Оно выражается в первую очередь в неадекватных поступках отдельных людей (о некоторых речь уже шла выше), а также в коллективном озлоблении, о чем еще будет сказано, но оба проявления находятся во взаимосвязи. Такое поведение людей объясняется разрушением привычных структур, профанацией смерти, разрывом человеческих отношений, постоянной удрученностью и чувством бессилия. В "Дневнике чумы" Дефо в шестнадцати местах говорит о том, что больные вопили о невыносимой тоске, столь же часто в его тексте встречаются слова "безумие", "бред", "сумасшедшие". Вот выдержки из его книги:

106

"Ужас и страх довели большинство людей до совершения слабовольных, безумных, развратных поступков, к которым их никто не принуждал".

"В это страшное время вместе с безутешностью росло оцепенение людей. Охваченные ужасом, подобно больным в горячке, они совершали безумные поступки; больно было видеть, как они плакали и заламывали себе руки прямо на улице..."

Жизнь представляет собой настоящий кошмар в городе, где смерть бродит у каждого дома! В качестве свидетельства этого книга Дефо очень интересна, несмотря на то, что это роман, а не исторический документ. Она содержит потрясающей силы сцены и истории: вопли людей, когда на улице появляется чумная карета; больной, отплясывающий на улице в обнаженном виде; матери, "доведенные до отчаяния, бреда, безумия", убивающие своих детей; привязанные к кровати больные, которые пытаются освободиться, свечой поджигая простыни; "буйно помешанные", подстерегающие на улице беременных женщин, чтобы наброситься на них и передать заразу. Нет ничего удивительного, что в травмированном до такой степени сознании зарождается мысль о благодати избавления смертью. По поводу эпидемии 1665 г. в Лондоне С. Пепис замечает "о безумии толпы, которая вопреки запретам следует за чумной каретой до кладбища, чтобы присутствовать при захоронении". Тот же поступок совершает персонаж Дефо - некий торговец, влекомый "необъяснимым любопытством" и оказавшийся около пропасти, братской могилы с 400 трупами. Дело происходило ночью, так как днем могилы не разрывались.

Эти истории позволяют понять, какое влияние на европейское искусство оказала Черная Чума и последовавшие за ней эпидемии. Они повернули его лицом к жестокости, страданию, садизму, безумию и мракобесию. Иконографическая продукция, служившая заклинанием от бедствия, была своего рода реакцией на страх, перерастающий в безысходность. Чума была непризнанным источником вдохновения с XIV по XIX в., начиная с флорентийских фресок в Санта-Кроче до картин Гро и Гойи ("Чума в Джаффе" и, соответственно, чумной "Госпиталь"). Можно почти с уверенностью утверждать, что Пляски смерти поя-

107

вились во время всеобщей эпидемии 1348 г., а их расцвет приходится на период XV-XVIII вв., когда чума представляла для человечества смертельную угрозу. Связь между чумой и сюжетом Плясок смерти подтверждается тем, что заказы на эту тему исходили обычно из городов или лиц, пострадавших от чумы. "Пляски смерти" Голбейна Младшего (1530 г., Лондон, кстати, художник сам стал жертвой чумы тридцать лет спустя) выдержала 88 изданий с 1830 по 1844 г. Этой же теме посвящены гравюры итальянца Стефано Делло Белла (около 1648 г.). Они отражают события во время чумы в Милане в 1630 г.: смерть уносит младенца, толкает в могилу старца, сбрасывает в колодец юношу и убегает в обнимку с женщиной.

С убийственным реализмом художники изображают ужасы чумы и кошмар, который довелось пережить их современникам, неизменно подчеркивая при этом быстротечность кончины и все самое отвратительное, бесчеловечное и гнусное, что несла с собой эта зараза. Некоторые сюжеты повторяются во многих произведениях, например, ребенок, прильнувший к груди умершей матери. Он изображен у Рафаэля, Доменикино, на двух полотнах Пуссена, на первом плане композиции Тьеполо и др.

По жестам и позам изображенных на картинах персонажей можно догадываться о зловонии, исходящем от трупов: один, зажав нос, отворачивается от умирающего, другой, без сомнения, лекарь, подходит к больному, держа у носа платок. На многих картинах, в том числе и Пуссена, сюжет с ребенком на хладном теле матери дополнен третьим персонажем, который, закрыв нос, уводит ребенка прочь.

Наконец, художники постарались воссоздать в своих произведениях атмосферу ужаса перед лицом стольких смертей, невообразимого смешения живых и мертвых. Улицы буквально усеяны гниющими трупами, которые не успевают убирать. Повозки или лодки, переполненные мертвецами, трупы, привязанные к хвосту лошади или зацепленные крючками, переполненные лазареты, где мертвые лежат рядом с живыми в такой тесноте, что можно ходить по головам. Эти сюжеты переходят из одной композиции в другую. Так, на известной "Базарной площади в Неаполе в 1656 г. Спадаро изобразил без всяких прикрас

108

страдания и агонию умирающих, раздутые гниющие тела, крыс, пожирающих внутренности трупов, человека, несущего на своих плечах тело умершего и т. п. Художественному представлению чумы вторят реляции того времени и литературные произведения, например, описание чумы у Скудери:

Живые и мертвые вместе лежат,

Земля их покрыта телами,

Пустые глазницы в небо глядят,

С земными покончив делами...

Оценивая изобразительное искусство XVI-XVII вв., можно сказать, что итальянские мастера и художники, жившие в Италии (например, Пуссен), большое внимание уделяли теме эпидемий, которые свирепствовали в те времена на полуострове. "Сцены чумы" были излюбленным сюжетом Кастильоне (около 1650 г.), который безусловно был знаком с произведением Пуссена "Чума филистимлян", созданным во время эпидемии 1630 г. То же можно сказать и об испанском искусстве. Полотна Вальдеса Лаола "Два трупа" и "Смерть, окруженная знаками человеческого тщеславия" созданы мастером, который пережил в 1649 г. ужасающую чуму в Севилье, унесшую 60 000 жизней из 110 или 120 тысяч населения города. Не потому ли для "золотого века" испанского искусства характерны горы черепов, море крови, смерть и позеленевшие тела с выпученными глазами, что на славную, но хрупкую страну одна за другой накатывались волны эпидемий?

5. Трус или герой?

Чтобы понять психологию людей, переживших эпидемию, следует выявить еще один важный фактор: во время таких испытаний неизбежно происходит "расслоение" среднего человека. Можно проявить себя либо героем, либо трусом, и третьего не дано. Мир золотой середины и полутонов, в котором мы живем в обычное время, мир, где чрезмерные добродетель или порок считаются анормальными, внезапно разрушается. На людей направлен яркий свет, безжалостно обнажающий их сущность: многие обнаруживают гнусность и трусость, другие - святость.

109

Хроники того времени свидетельствуют бесконечное число раз об этих двух сторонах реальности. Де Венет рассказывает о чуме 1348 г. во Франции: "Во многих малых и больших городах пораженные страхом священники убежали". Во время чумы 1539 г. в Виттенберге Лютер с сожалением пишет: "Они все убежали один за другим и едва ли можно было найти кого-нибудь для утешения больных и ухода за ними. Я полагаю, что самая страшная чума - это страх, который дьявол вселил в сердца этих несчастных. Страх помутил их рассудок, и они спасаются, бросая семьи, родственников, отцов. Нет сомнения, что это наказание за чрезмерную алчность и пренебрежение Евангелием".

В 1596 г. священнослужитель со всей семьей покинул Сантадер и уехал и деревню. В Бильбао в сентябре 1599 г. священники отказались причащать больных чумой в госпитале, и те умирали без последнего благословения, к "великому неудовольствию всего населения". Манцони, рассказывая о чуме 1630 г. в Милане, констатирует "бездействие или бегство многих облеченных властью лиц, на которых возложена ответственность за безопасность в городе". В Неаполе 1656 г. с начала эпидемии кардинал-архиепископ запретил священникам уезжать из своих приходов и принял меры для усиления духовной поддержки больных. Сам же скрылся в монастыре Св. Эльмо, где пробыл до окончания эпидемии. В 1720 г. в Марселе каноники аббатства Св. Виктора молились за общее спасение, отгородившись от мира толстыми монастырскими стенами. Авторы книги "Марсель, мертвый город" пишут: "Большинство отцов города и мещан бежали: каноники собора, приходов Сен-Мартэн и Аккуль, дворяне, приходские и квартальные комиссары, купцы, лекари, адвокаты, прокуроры, нотариусы бросили своих прихожан, пациентов и клиентов, свои обязанности и дела". Вот обвинение одного из современников:

"К стыду священников, каноников и сельских монахов, можно сказать, что с той поры, как наместники Божьи подались в бегство, треть больных умерло без причастия, к великому сожалению его преосвященства".

С горечью и сожалением наблюдали за бегством

110

те горожане и священнослужители, кто остался (быть может, за неимением возможности уехать). Впрочем, они полагали сами и уверяли в этом других, что смерть не обойдет беглецов. Лютер в своем трактате от 1527 г. о том, следует ли бежать смерти во время чумы, пишет: "Сатана пускается вдогонку за убегающим и поражает оставшегося, так что никто от него не скроется". Тем же духом проникнута английская гравюра XVII в., на которой скелеты, вооруженные стрелами, преследуют повозку с беглецами, тщетно пытающимися убежать из зараженного города. Каноник из Бусто-Арсицио поучает:

"Дурно поступает тот, кто хочет укрыться от десницы Господней и Его наказания. Никто из бежавших от чумы из Бусто не может рассчитывать, что легко отделается. Одни из них умерли тяжелой смертью, другие были наказаны, оставшись калеками, третьи понесли наказание неудачами в делах или тем, что потеряли состояние. Это предупреждение, сделанное Богом... не избегать испытаний, ниспосланных небом, потому что все равно за все нужно платить ценой собственной жизни".

Подобные внушения и гравюры с изображением Плясок смерти, выбирающей свои жертвы без всяких различий, вряд ли могли помешать массовому исходу людей. Во всяком случае, многие из оставшихся помышляли только о самосохранении, не ухаживая даже за больными родственниками.

Рефреном звучат слова авторов хроники о том, что больные брошены и за ними не ухаживают ни родственники, ни друзья, ни соседи. Вот что пишет некий каноник об Авиньоне 1348 г.:

"... Отец не приходит к сыну, мать к дочери, брат к брату, сын к отцу, друг к другу, сосед к соседу, партнер к партнеру. А если и приходит, то только затем, чтобы вместе умереть..."

А теперь свидетельство Боккаччо: "Бедствие повергло сердца людей в такой ужас, что брат бросал брата, дед внука, сестра брата, часто даже жена мужа. Но что еще ужасней и почти невероятно, так это то, что отцы и матери избегали навещать детей и помогать им, как будто они были чужие".

Ломбардский каноник, переживший в 1630 г. чуму в Бусто, тоже утверждает, что если брат, сестра, мать

111

или отец заболевали, то другие домочадцы избегали его, как "черт ладана, или как если бы они были язычниками либо гугенотами".

То же поведение людей было, по мнению Дефо, характерно для Лондона в 1665 г. "Это было время, когда собственное здоровье настолько занимало людей, что некогда было думать о несчастиях других... Главным принципом жизни стал инстинкт самосохранения. Дети бросали родителей, даже если те были в самом плачевном состоянии, и, правда реже, родители делали то же самое в отношении детей".

Картина повторяется в 1720 г. в Марселе, где было брошено множество детей:

"Это были дети, бесчеловечно выгнанные в одних лохмотьях на улицу родителями, у которых страх подавил все естественные чувства и превратил их в диких убийц тех, о ком они с гордостью раньше говорили, что дали им жизнь". Почему все хроники говорят об этом? По-видимому, они отражают поведение терзаемых страхом людей, которое было типичным для любого города и времени.

Трусость одних людей сочеталась с цинизмом других - настоящих стервятников, уверенных из-за отсутствия репрессивного аппарата в своей безнаказанности. Боккаччо пишет: "позволено было делать все, что заблагорассудится". Многие злодеяния совершались в Милане людьми специальной службы, которые забирали трупы из лазаретов и домов или подбирали их на улице и затем отвозили их к месту захоронения. Они же сопровождали больных в лазарет, сжигали вещи умерших или зараженных. Эти люди действовали без какого-либо контроля, могли, например, за определенную мзду, оставить больного дома, если он не хотел быть госпитализированным, или требовали крупные суммы за то, чтобы вынести полуразложившийся труп из дома, и безнаказанно грабили дома. В Марселе 1720 г. эту работу выполняли каторжники, на чей счет ходило много зловещих слухов. В домах они тащили все, что видели, чтобы не возвращаться по нескольку раз в дом, где были больные, они бросали в повозку и мертвых и умирающих. В городе появились ложные "черные вороны", они ездили по домам и в отсутствие хозяев грабили их.- Люди преувеличивали ужасы и злодея-

112

ния во время чумы. Дефо, например, сомневается в достоверности того, что сестры милосердия оставляли больных умирать от голода или душили их, что стражники около дома с больными однажды ускорили их кончину. Но и он восклицает: "Было столько краж и разврата в это ужасное время, и нельзя это отрицать! Потому что жадность одолела некоторых, и они были готовы на любой риск, лишь бы обогатиться".

Стервятникам и грабителям брошенных домов или тем, кто просто поддался панике, противостоят герои, сумевшие подавить в себе страх, не сбежавшие и не бросившие своих обязанностей (особенно религиозных). Во время Черной Чумы погибли все монахи-августинцы Авиньона (где их было 150 человек). В Магелоне из 160 монахов-кордельеров осталось в живых 7. В Монпелье из 140 только 7, Санта-Мариа-Новелла во Флоренции - 72 из 150. Монастыри этого ордена в Сьенне, Пизе и Лукке, где обитали приблизительно по 100 братьев, потеряли, соответственно, 49, 57 и 39 человек. Городские советы тоже поредели. В Венеции погиб 71% членов совета, в Монпелье - 83%, в Безье - 100%, в Гамбурге - 76%. Наиболее уязвимыми во время эпидемий были, конечно, врачи. В Перпиньяне в 1348 г. погибло 6 врачей из 8. То же можно сказать о нотариусах: в Орвьето во время Черной Чумы их погибло 24 человека и заменить их смогли лишь 7 юристов. Безжалостное испытание сломило одних, а иных возвысило. Де Винет с похвалой пишет о парижских монахинях в 1348 г.:

"Святые сестры Отель-Дьё, не страшась смерти, до конца исполнили свою задачу с огромной душевностью и скромностью. Многие из них, не однажды видевшие смерть и не изменившие своему долгу, почили теперь в мире".

Во время эпидемии 1599 г. в Бильбао священнослужители не отличались особым мужеством, а в Бургосе и Валладолиде, наоборот, монахи не жалели себя и причащали умирающих "с величайшей пунктуальностью", рискуя собственной жизнью. В Милане 1575 г. и 1630 г. Св. Карл, затем его племянник Фе-дериго не уехали из города, несмотря на советы окружающих. Они обходили лазареты, вселяя надежду в больных и утешая родственников. В том же

113

городе в 1630 г. замечательно проявили себя монахи-капуцины. Современник того времени свидетельствует:

"Если бы не было святых отцов, город погиб бы. Они творили чудеса. Почти без помощи со стороны города, только мудростью и знанием они помогали тысячам больных в лазаретах, а сколько месс отслужили они!"

Такой же преданностью отличались монахи-капуцины в Париже во время чумы 1580-1581гг. и именно поэтому, в отличие от иезуитов, их не коснулись гонения и всеобщая ненависть, хотя те и другие были сторонниками католической реформы. Люди были благодарны капуцинам за их самопожертвование в трагические дни эпидемии (а также во время пожаров). В XVII в. во Франции и в других странах городские власти всячески поддерживали братства капуцинов, чтобы в случае эпидемии иметь надежных священников и братьев милосердия. Однако не только капуцины отличались мужеством. В Неаполе 1656 г., в то время как архиепископ заперся у себя, 96 городских священников из 100 умерли от чумы; в Мессине 19 из 25. В "Дневнике чумы" Дефо неоднократно обращается со словами благодарности к властям города Лондона за их стойкость во время эпидемии 1665 г. С самого ее начала лорд-мэр, шерифы и члены городского совета заявили, что они не покинут город и будут поддерживать порядок и оказывать помощь, насколько хватит сил. Что они и делали без бесполезного пафоса. "Городские власти не уклонялись от своих обязанностей, они, как и обещали, остались мужественными. Лорд-мэр и шерифы все время находились на улицах города, особенно там, где их присутствие было необходимо; они не собирали вокруг себя толпы людей, но в случае надобности не отказывали людям в приеме, терпеливо выслушивая их жалобы и замечания".

В Марселе деятельность владыки Беланса отличалась большим эффектом, но с другой стороны, он проявил "слабость". Тем не менее он был истинным отцом своей паствы и примером, в котором так нуждались жители Марселя. Ведь многие священники бежали из города. Тем мужественнее вели себя другие, как, например, четыре помощника мэра, которые

114

невзирая на явную опасность срочно решали неотложные вопросы по снабжению города продовольствием, поддержанию порядка, очистке улиц, захоронению умерших и занятости живых. Смерть косила оставшихся в городе священников и монахов: 49 капуцинов, 22 августинца-реформатора, 21 иезуит, 32 ортодокса и 29 униатов погибли во время чумы.

6. Кто виноват?

Люди, охваченные эпидемией чумы, несмотря на потрясение, пытались выяснить, почему они оказались ее жертвами; потому что найти причину означало воссоздание связи времен и. средств борьбы со злом. Во времена чумы были сформулированы три причины ее появления: одна была выдвинута учеными, другая - толпой, третья предложена одновременно толпой и Церковью. Первая версия объясняла чуму как следствие зловредных испарений или заражения воздуха, что вызывалось, в свою очередь, небесными явлениями (появлением комет, конъюнкцией планет и т. п.). Второе объяснение было, по сути, обвинением: были люди, которые специально распространяли заразу. Их следовало выявить и наказать. Согласно третьей причине, Бог, разгневанный людскими грехами, насылает искупление, поэтому для его умиротворения требуется покаяние. Все три версии, несмотря на различные источники, воспринимались как единое целое. Бог мог давать знать о своем гневе через различные знамения, поэтому появление комет или конъюнкция Марса и Юпитера вызывали у людей панику. К тому же богословы учили, что демоны и ведьмы "по случаю" становились вершителями справедливости и палачами Всевышнего. Что же удивительного в том, что злодеи, Действуя, сами того не ведая, как исполнители Божьей кары, распространяли смертельную заразу?

Очень показательна в этом отношении реляция каноника из Бусто, которая начинается так:

"Дневник неизбежности судьбы и жутких сцен Ужасающего недуга, заразного, чумного, появившегося в 1630 г., главным образом с Божьего благоволения, посредством злотворной дьявольской мази, под

115

влиянием времен года, созвездий, планет, враждебных человеческой природе".

Общественное мнение старалось выявить как можно большее число причин этого великого несчастья. Ученые, наоборот, упорствовали в "естественном" объяснении возникновения чумы из-за звезд и порочного воздуха, никак не желая признать возможности передачи заразы, о чем еще в XVI в. говорили Фракасторо и Бассиано Ланди.

В 1350 г. Медицинский факультет Парижа после дискуссии на тему Черной Чумы выразил мнение, что "первой и далеко расположенной причиной чумы явилось некое созвездие, конъюнкция светил которого и их затмения убийственно повлияли на состояние воздуха, окружающего нас, и стали знаками предстоящих голода и мора".

В XVII в. большинство врачей придерживались того же мнения. Один из них пишет: "Плохое качество воздуха может быть вызвано неблагоприятным влиянием и расположением звезд". Другой также видит причину "в расположении и движении звезд, способствующих появлению злокачественных частиц и паров мышьяка, ведущих к гибели воздуха". Еще в 1721 г. врач прусского короля утверждал, что "чума вызывается смертоносным перенасыщением вследствие гнилостных испарений земли или неблагоприятного расположения звезд". Критические умы того времени оставляли право определения причин чумы за специалистами и не давали своего объяснения.

Так, де Винет пишет: "В этом 1348 г. в августе месяце к востоку от Парижа в сумерках засияла яркая звезда. Была ли это комета или вспышка новой звезды, я предоставлю астрономам решить эту задачу. Но может статься, что это было знамение эпидемии, охватившей вскоре Париж, всю Францию и прочие страны".

Так же осторожно высказывается Боккаччо: "Была ли чума результатом влияния звезд или нашего беззакония, наслал ли Бог в гневе праведном на людей наказания за наши преступления, так или иначе она была предсказана несколько лет тому назад на Востоке".

Еще одно "естественное" объяснение чумы, не противоречащее, впрочем, предыдущему, видит ее при-

116

чину в зловредных выделениях, которые источают непогребенные трупы и мусорные ямы, то есть идущих из почвы. Все меры профилактики, принимаемые против чумы, были основаны на предположении о заразе, исходящей сверху и снизу. Этим объясняются костры на улицах, их уборка, изоляция больных и их домов, защитные маски, срочное захоронение трупов, уничтожение животных, подозреваемых в переносе заразы. Эти меры, некоторые из которых в медицинском отношении были полезны, составляли психологическую основу борьбы с болезнью. Они помогали бороться с коллективным отчаянием и поддерживать в городе определенный настрой и стремление погасить чумной пожар. Если теория заражения через воздух имела положительный практический выход, то объяснение чумы как следствия неблагоприятного влияния далеких звезд никак не могло помочь борьбе с болезнью. Широко распространенная во всех слоях общества вера в то, что появление кометы предвещает бедствие, а звезды определяют жизнь на нашей планете, лишь усиливала тревогу там, где появлялись первые признаки чумы. Дефо пишет, что в 1665 г. появление кометы в Лондоне совпало с началом эпидемии, что вызвало всеобщий ужас. Все говорили о пророчествах, видениях, привидениях и знаках на небе. Церковь, по сути, переработала астрологическое объяснение чумы таким образом, что в сознании людей закрепилась мысль о Божьей каре и ее небесных знаках: город будет наказан и уничтожен. Но кто же виноват?

Естественно, первым делом виноватых искали среди чужаков. Найти виновных означало в какой-то степени понимание необъяснимых явлений, а также умение с ними бороться. При более глубоком изучении вопроса оказывается, что при понимании эпидемии как Божьей кары следовало искать козлов отпущения, которые отвечали бы за всеобщие грехи. Еще в древности в любой цивилизации приносились человеческие жертвы для умиротворения разгневанных богов. Запуганное всесилием смерти во время чумы население Европы XIV-XVII вв. не могло не уверовать в неизбежность кровавого жертвоприношения. Причем сознание необходимости умерить гнев всевышних сил сочеталось с крайней агрессивностью,

117

Отношение к иностранцам нашего каноника можно считать классическим. На Кипре во время Черной Чумы христиане избивали рабов-мусульман. В России в период эпидемии били татар. В Лондоне в 1665 г. англичане единодушно обвинили в чуме (правда, в более мягкой форме) голландцев, с которыми они были в состоянии войны. Большой пожар 1666 г. тоже был приписан им.

Существовала третья ступень эскалации обвинения: поиски виновных среди охваченного эпидемией населения. Врагом мог быть объявлен каждый, и охота на колдунов и ведьм выходила из-под контроля. Милан пережил это страшное испытание в 1630 г. Люди были уверены, что на стены и двери общественных зданий и частных домов было нанесено ядовитое вещество. Поговаривали, что этот яд изготовлен из змей и жаб, слюны и гноя больных чумой. Конечно, такую отраву могли приготовить только по внушению дьявола те, кто вступил с ним в сговор. Так вот: однажды восьмидесятилетний старик молился на коленях в церкви. Захотев сесть, он вытер скамью подолом плаща. Увидев это, женщины завопили, что он нанес на скамью отраву. Собралась толпа, старика избили, потащили в тюрьму и подвергли пытке. "Я сам видел этого несчастного,- рассказывает Рипамонти,- я не знаю, чем закончилась эта печальная история, но думаю, что ему недолго осталось жить". Зато достоверна трагическая кончина комиссара здравоохранения Пьяцца и цирюльника Мора, обвиненных в том, что они обмазывали стены и двери желтым жирным веществом. В Милане в 1630 г. была установлена монументальная колонна для пущей важности с надписью на латинском языке:

"Здесь, на этом месте некогда стояла лавка цирюльника Джанджакомо Мора, вступившего в сговор с комиссаром здравоохранения Гульямо Пьяцца и другими во время страшной чумы и посредством смертоносной мази, которую они повсюду наносили, истребили множество народу. Посему они были объявлены Сенатом врагами родины. Их пытали каленым железом, переломали кости и отрубили правые руки. Затем четвертовали, а через шесть часов умертвили и сожгли. Чтобы не осталось никакого следа от этих преступников, их имущество было продано с

120

торгов, а прах брошен в реку. И чтобы люди помнили об этом событии, Сенат повелел снести дом, в котором замышлялось преступление, и на его месте воздвигнуть колонну "Позора". Сторонись, сторонись, честный гражданин, из страха вступить на эту опозоренную землю. Август 1630 г."

Колонна позора простояла до 1778 г., напоминая, что люди, замышляющие против родины, заслуживают самого сурового наказания. Эпидемию можно сравнить с террором. Охваченное чумой население - Женевы в 1530 и 1545 гг., Лиона в 1565 г. или Милана в 1630 г. - проявляло себя подобно парижанам в сентябре 1792 г. при приближении пруссаков: они ликвидировали внутренних врагов. В 1530 г. в Женеве был раскрыт заговор "разносчиков чумы", которых якобы возглавляли заведующий госпиталем, его жена, хирург и сам священник. Под пыткой все признались, что продали душу дьяволу, который раскрыл им секрет смертельной квинтэссенции. Они были приговорены к смерти. Снова в Женеве в 1545 г. не менее 43 человек были обвинены в распространении заразы и 39 были казнены. В 1567-1568 гг. казнят еще 13 "разносчиков чумы", в 1571 г. - 36, по крайней мере. В том же году городской врач Жан-Антуан Саразен издал трактат о чуме, в котором он не ставил под сомнение, что эпидемия являлась делом рук "разносчиков чумы". В 1615 г., когда в Женеве из-за чумы началась паника, суд приговорил к смерти 6 разносчиков заразы. В Шамбери в 1572 г. патрули получили приказ стрелять в разносчиков заразы. В Фосиньи в 1571 г. по этому обвинению пять женщин были сожжены, шесть отлучены, а 25 преданы суду. Итак, ни одна эпидемия того времени не обходилась без пятой колонны и заговора внутри городских стен, что остается характерным и для нашего времени. В 1844 г. во время эпидемии холеры все только и говорили о "сеятелях холеры", "о болезни, придуманной богатыми на погибель бедноты", о людях в черном, запускающих страшные ракеты. Как видно, ментальность развивается в соответствии с политикой и экономикой.

Не было ли среди "сеятелей чумы" больных, обреченных на смерть и мстящих таким образом здоровым людям? В своем трактате Лютер рассказывает

121

об одном явлении, которое, по его мнению, действительно имело место, и изучает его психологический механизм:

"Существуют еще худшие преступники. Некоторые люди, чувствуя, что заболевают, ничего об этом не говорят и общаются со своими собратьями в надежде передать им пожирающую их заразу. Проникшись этой мыслью, они бродят по улицам, входят в дома, даже пытаются поцеловать прислугу или детей, надеясь таким способом спастись. Хочется верить, что эти люди действовали по наущению дьявола, что только его следует обвинять. Однако я слышал, что зависть и отчаяние толкает этих горемык на подобное преступление, потому что они не хотят болеть одни. Право, не знаю, верно ли это. Но если это действительно так, то кто же мы, немцы, люди или демоны?"

Нет сомнения, что люди, по крайней мере некоторые, вели себя так, как об этом пишет Лютер. Трудно поверить в то, что это поведение было типичным. Однако в городах, охваченных эпидемией, люди охотно верили в распространителей чумы. В 1665 г. лондонцы были уверены в этом, и медики города обсуждали причины преступного стремления больных заразить здоровых людей. Было ли это разновидностью ярости? Или же извращенностью человеческой натуры, не терпящей чужого счастья? Автор "Дневника" полагает, что рассказы о больных садистах были выдумками селян, не пускавших под этим предлогом беглецов из города в свои деревни. Как бы то ни было, для нас важно, что в психологическом плане обвинения в адрес больных чумой были аналогичны обвинениям прокаженных.

Если сеятели чумы были порождением дьявола, то неудивительно, что повсюду появлялись призрачные создания - феи или привидения - посылаемые дьяволом для распространения заразы. В Тироле верили в огромный призрак в красном плаще, по следам которого шла чума. В Трансильвании и районе Железных ворот эту роль исполняла мистическая странствующая матушка - старая плачущая ведьма в черном платье и белом платке. В Турции верили в черного духа, пронзающего жертвы копьем. А в Ми-

122

лане по улицам бродил черт с горящим взором, который заходил в дома выбранных им жертв.

Поскольку город, охваченный эпидемией, страшился всех и вся, а медицина и меры предосторожности были бессильны, то в борьбе с болезнью все средства были хороши. Во время чумы плодились шарлатаны и продавцы амулетов, талисманов и снадобий. Как пишет Дефо, многие лекари и шарлатаны сами стали жертвой болезни и не осталось другого средства кроме религии. Ссылаясь на Ветхий завет, в частности на историю Нинивии, церковь представляла бедствие как наказание разгневанного Всевышнего Судии. Долгое время это объяснение принималось как просвещенной частью общества, так и простыми людьми. Оно не было изобретением юдохри-стианства. Многие цивилизации неосознанно связывали бедствия с гневом Господним.

О том, что коллективное бедствие - это искупление общих грехов, и не нужно в этом случае искать козла отпущения, говорили многие: Лютер, Парэ, Дефо, владыка Белсенс и другие единодушны в этом мнении. "Чума - ниспосланное Богом наказание" (Лютер); "бедствие гнева Господня, и нам ничего не остается, как смириться со злом, когда из-за наших тяжких прегрешений он наслал на нас эту рану египетскую" (Парэ); она - "суд Божий", "наказание" (Дефо).

В 1832 г. во время холеры во Франции духовенство приводило те же доводы:

"Эти несчастные умирают во искупление грехов. Но справедлив гнев Божий, и скоро каждый день будет насчитывать тысячи жертв. Преступление разрушения архиепископства не искуплено" (Св. Рок).

"Склонные к размышлению умы заметили, что прискорбным исключением во всей Франции стал Париж, город Революции, колыбель политических бурь, центр стольких пороков, театр стольких покушений" ("Котидьен").

"Холера незаметно парила в воздухе и приземлилась в очаге разврата, подобно стервятнику, она кидается на жертву, выбирая людей необузданных в сладострастии и удовольствиях" (Газета Оверни).

Из этой доктрины вытекают два следствия. Во-первых, это наказание следует принимать с покорно-

123

стыо и не бояться смерти. Остаться в городе - доблесть, а уклоняться от своих обязанностей и бежать - грех. "Мы должны переносить ее с терпением, не боясь отдать жизнь за ближнего" (Лютер). Парэ дает подобный совет: "Воля Божья... высечь нас этими розгами... и нам следует терпеть, зная, что это делается для нашего блага и искупления". В восточных странах магометанство объясняет эпидемии абсолютно идентично, подчеркивая как достоинство смерть от чумы. Магомет действительно учит, что Бог, кого любит, того и наказывает чумой, поэтому "каждый верный не должен убегать, а если Бог выбрал его и покарал чумой, то он становится мучеником подобно тем, кто погиб в священной войне".

Вторым следствием является необходимость покаяния и искупления. На примере чумы мы сталкиваемся здесь с идеей греховности и виновности воспринятой народными массами Европы. Врачеватели душ настойчиво предлагали единственное средство спасения.

"Чем больше бедствие,- пишет Парэ,- тем быстрее следует применять единственное и главное лекарство. Пусть с раннего утра стар и млад взывает к милости Божьей и молится о грехах и преступлениях, славя Господа нашего". А вот какую микстуру рекомендует в 1613 г. священник английской церкви: "Во-первых, пост и молитва, затем взять четверть раскаяния Ниневии, смешать его с двумя пригоршнями веры в Христа с надеждой на милость, вылить все в сосуд чистой совести и согреть на огне любви, сняв черную накипь мирских страстей".

Таким образом, католики и протестанты говорят на одном языке, когда речь идет о чуме, и в разной форме предлагают одно лечение - раскаяние, к которому прибегала большая часть людей во время эпидемии. Дефо замечает: "Удивительно, с какой смелостью люди ходят в церковь, боясь в то же время выйти из дома по другой надобности". Лондонцы "отличались рвением в вере", и в любом часу церкви были полны народа. В Марселе в 1720 г. оставшиеся в городе священники были буквально "атакованы" толпами верующих. Люди исповедовались, "стеная и обливаясь горючими слезами".

Такой же взлет (временный) набожности был от-

124

мечен в 1832 г. во время холеры в Париже, Лилле, Марселе и Лондоне:

"Эпидемия косит марсельцев,- пишет "Ла Газет",- но вера жителей города растет. Как только выносят ночью святое причастие, тут же у церкви собирается толпа".

Во время эпидемии индивидуального раскаяния не хватало, поскольку весь город был виновен и нес наказание, нужны были коллективные моления и публичные покаяния, можно даже сказать многочисленные, чтобы произвести должное впечатление на Всевышнего. Английский эстамп показывает, как во время эпидемии у собора Св. Павла толпа слушает проповедь. Надпись гласит: "Господи, сжалься над нами. Плач, пост и молитвы". В 1625 г. английский парламент объявил 2 июля постным днем. Король, лорды и судьи слушали две проповеди в Вестминстерском аббатстве, причем граф, барон и епископ отмечали отсутствующих. Члены графской управы, в свою очередь, присутствовали в Сен-Маргарет на трех проповедях. Первая длилась три часа, две другие по два часа. В каждом приходе Лондона в тот день прошли по две проповеди. Тосканец, живший в ту пору в Лондоне, с некоторой иронией пишет о таком скоплении народа:

"В ознаменование поста во всех столичных приходах люди находились в церквах в течение всего дня, распевая псалмы, слушая следующие одна за другой проповеди, читая бесчисленные молитвы, чтобы остановить чуму и бесконечные дожди".

Моление от 2 июля оказалось недостаточным, и его повторяли с 20 числа по средам, причем в эти дни торговля запрещалась, как в праздничные дни.

В католических странах массовые моления проходили в соответствии с обрядами римской церкви, то есть с большей пышностью, чем у протестантов. Во время молений произносились обеты и обещания, в результате чего южная Германия, Австрия, Хорватия усеяны своеобразными памятниками - чумными колоннами, самой известной из которых считается Венская колонна 1692 г. Часто вершина колонны украшалась барельефом, изображающим чумные бубоны. Только в Австрии насчитывается более 200 таких колонн. Католический обряд предусматривал также

125

различные посвящения. Так, 1 ноября 1720 г. Белсенс посвятил Марсель Святому Сердцу, по случаю чего состоялось паломничество к святым местам и торжественный крестный ход. Подобные обряды могли проводиться в разные периоды протекания эпидемии. До эпидемии они были призваны отвести беду, после ее окончания - в знак милости. Или, как это было в 1720 г. в Марселе на исходе эпидемии, чтобы последней молитвой заставить чуму отступить. Моления в разгар чумы обычно проводились по настоянию толпы. Так, в 1630 г. в Милане архиепископ запретил моления из опасения, что при таком скоплении народа возможно распространение заразы, к тому же этим могли воспользоваться "сеятели чумы". Но под давлением муниципалитета и по просьбе населения он вынужден был уступить и 11 июня рака с его дядей Св. Карлом была вынесена на улицы Милана.

Эти процессии были поразительны во многих отношениях. Как и протестантские посты они знаменовали раскаяние: население целого города молило о прощении и контролировало массовые проявления раскаяния, так как раскаяние во времена Черной Чумы стало причиной массовой истерии и движения бичевателей. Их процессии происходили и в XVI-XVII вв., но были организованы и включены в общий крестный ход. На общем фоне покаяния этих процессий можно увидеть еще одну их сторону - заклинание. Не случайно путь крестного хода в ломбардской столице в 1630 г. проходил по всем кварталам с остановкой на всех перекрестках. Это делалось с целью освящения всех закоулков города и их защиты именем святого, который пятьдесят пять лет тому назад посвятил себя спасению города от чумы. Недалеко от Милана, в Бусто, крестный ход был посвящен Богородице и, по словам автора хроники, проходил по всем улицам города и за его стенами, где находились "лачуги больных чумой". Так, обряд предусматривал изгнание болезни из всего города. В Марселе 16 ноября 1720 г. епископ с высоты колокольни Аккуль произнес заклинания против чумы, обратившись к четырем частям света, и отслужил литургию.

В Севилье в 1801 г., во время желтой лихорадки,

126

толпе были вынесены обломки креста, остановившего чуму в 1649 году.

Заклинания и крестные ходы против чумы восходят к очень древним обрядам, призванным защищать сообщество от злых духов и сил. В XVII и XVIII вв. во многих городах и деревнях Лаузица, Силезии, Сербии, Трансильвании, Молдавии, Румынии существовал странный обычай преграждать путь эпидемии: обнаженные девушки (иногда юноши) проводили борозду вокруг деревни или танцевали, прыгая через этот магический круг.

Для защиты города от чумы в дар святым преподносились свечи. В 1384 г. советники Монпелье преподносили в дар Богородице свечу, с которой обошли защитный вал города. В Амьене подобное подношение было сделано в 1418 г., в Компьене в 1453 г., в Лувье в 1468 и 1472 гг., в Шалон-сюр-Сон в 1494 г. (в память о Св. Винсенте) и т. д.

Раскаяние и покаянные процессии были искуплением всего города. Зрителями были только больные, смотревшие на процессию из окон. Остальные жители - духовенство и гражданские лица, члены городского совета и простые граждане, монахи всех орденов и конфессий, то есть безликая городская толпа - участвовали в литургии, молились, молили, пели, каялись и вопили. Процессия была многочисленной, следовало обойти весь город, поэтому она длилась очень долго. Но независимо от конкретного назначения религиозная процессия должна быть долгой. Вспомним аутодафе в Испании, длившиеся целый день, или постные дни в Англии с непрерывными службами в течение всего дня. Мольба о такой опасности может быть услышана Небом, если она длится достаточно долго, чтобы Всевышний Судия сменил гнев на милость. Чтобы быть лучше услышанными и увиденными, нужны были свечи, огни, жалобы самобичевателей, одним словом, беспрерывное моление. В хронике о чуме 1630 г. в Бусто подчеркивается, что во время крестного хода в честь Богородицы пение молитв не прекращалось, так же как и звон колоколов. В этих обрядах можно видеть истоки "количественной" религии и ее мотивировку.

При такой опасности, как чума, нужно было не упустить ни один шанс и прибегнуть к помощи

127

самых сильных защитников, чтобы добиться милости Божьей. Считалось, что Богородица никогда не гневается и помогает смягчить гнев своего Сына, поэтому к ней обращались за помощью: "О Матерь Божья, дай приют неприкаянным! Под твоей сенью мы обретем покой и защиту от Черной Чумы и ее яда". Начиная с XIV в. покров Богородицы изображается как защита от чумы в итальянской, немецкой и французской живописи. В XVII в. эта тема будет продолжена и дополнена: Богородица будет окружена святыми угодниками и через них будет принимать людские мольбы.

Святыми защитниками от чумы чаще всего считались Св. Себастьян и Св. Рок (умер в 1327 г.). Согласно легенде Св. Рок родился в Монпелье, затем жил в Италии, заболел чумой и был изгнан из Пья-ченцы. Он нашел пристанище в хижине недалеко от города. Охотничий пес соседнего синьора стал воровать с хозяйского стола хлеб, который он относил больному. Хозяин, которого звали Готтар, заинтересовался этим и однажды проследил, куда бегает его пес. Он сам стал кормить Рока до его выздоровления. Святой обратил Готтара в веру и тот стал отшельником. Вернувшись в Монпелье, Рок не был узнан родными. Его посчитали шпионом и бросили в тюрьму, где он умер. Но каменный мешок, где он находился, вокруг осветился светом и около тела святого появились слова, начертанные ангелом: "Защитник от чумы". Впоследствии святые останки были перенесены в Венецию, с тех пор слава святого упрочилась и превысила славу Св. Себастьяна. В иконографии отображен как весь жизненный путь Св.Рока (в церквах Лиссабона, Венеции, Нюрнберга), так и отдельные сцены его жития. Обычно он изображается с посохом и собакой и указывает на чумной бубон на своей ноге. Кроме святых Себастьяна и Рока существовало не менее пятидесяти различных святых, неравных по известности и силе воздействия, чтимых в разных местностях. Однако святые угодники, так же как и молитвы, посты, мессы, обеты и крестные ходы не были всесильны. В разгар эпидемии люди впадали в оцепенение, пренебрегали внешним видом и мерами безопасности. Это было полной подавленностью. Дефо, заметив, что народ не боится ходить

128

в церковь, ниже пишет: "Я имею в виду время, предшествующее отчаянию". После своей кульминации эпидемия затихла, потом вновь разгорелась и наконец прекращалась. Начиналась бурная радость, отмеченная многочисленными свадьбами и праздниками:

"Марсель с ноября 1720 г. прямо-таки неистовствовал: желание сочетаться законным браком было столь велико, что свадеб было невероятное количество. Случалось, что один из молодоженов был здоров и не переболел чумой, тогда как у другого едва затянулись бубонные раны. Истинно, это были чумные свадьбы".

Четырьмя столетиями раньше де Венет говорил о том же:

"Когда эпидемия чумы и смерть прекратились, оставшиеся в живых мужчины и женщины переженились. Женщины в этих браках народили множество детей... Увы! От этого обновления мир не стал лучше. Вскоре люди стали опять алчными скрягами, потому что хотели иметь больше, чем прежде. Став жадными, они потеряли покой, занявшись ссорами, судами и тяжбами".

Страх был забыт, но надолго ли?

Глава IV

СТРАХ И БУНТЫ (I)

1. Предмет, границы и методы исследования

Периоды усиления коллективного страха характеризуются бунтами. Они не столь опасны для жизни человека, как эпидемии, но зато более часты и жестоки. Между вспышками народного гнева страх замирал, умолкал, затаивался. По некоторым данным, с 1590 по 1715 год в Аквитании произошло от 450 до 500 народных волнений (под этим понимается вооруженное формирование людей из разных мест, продержавшихся более одного дйя). Если не брать в расчет Революцию 1789-1799 гг., то XVII век во Франции прошел спокойно. Но даже в этот период выступления протеста во Франции исчисляются сотнями. Что касается Англии, то цифры такие: с 1738

129

по 1800 год в деревне произошло 275 волнений. Поэтому европейскую цивилизацию доиндустриального периода можно назвать "постоянно бунтарской".

Цель исследования народных волнений в этой книге несколько отличается от исторического видения проблемы, во всяком случае, не затрагивается сложный вопрос классовой борьбы и зависимости жестокости повстанцев от социального и материального неравенства.

Вопрос поставлен так: какую роль в бунтах играл страх в период до развития капитализма? При этом проводится сравнительный анализ различных видов страха, влекущих за собой бунт.

С точки зрения биологии вопрос о человеческой агрессивности спорен: является ли она врожденной, присущей человеку, или же это качество приобретенное? Существует ли инстинкт борьбы или же в жизни возможна библейская ситуация, когда волки сыты и овцы целы.

Историк изучает проблему документально, а исторические документы подтверждают, что большинство бунтов в Европе XIV-XVIII вв. представляли собой защитную реакцию, мотивированную страхом перед реальной или вымышленной (иногда полностью) опасностью, которая, конечно, воспринималась как реальная.

Так, студенческие волнения, прокатившиеся по всей Франции в 1968 году, могут быть объяснены двумя разновидностями страха: первый из них мотивирован ситуацией, второй - менее обусловленный, но более глубокий. Первая разновидность страха была связана с проблемой завтрашнего дня. В связи с тем, что число слушателей в университетах постоянно увеличивалось, росло также число студентов, не прошедших конкурсный или экзаменационный отбор. Молодежь стала понимать, что некоторые профессии для нее практически недостижимы. Не случайно волнения начались в конце учебного года. Охваченные паникой, студенты потребовали отмены системы конкурсов и отбора, "лотереи" выпускных экзаменов, с тем чтобы контроль знаний осуществлялся в течение учебного года. Студенты также требовали разделения потока на группы и введения оценок на письменных зачетах. Они хотели, чтобы пре-

130

подаватели им оказывали больше помощи, были ближе к ним, учили их учиться. Наконец, студенты требовали участия в управлении университетами. Требования были поддержаны всеми студентами, даже теми, кто был далек от политики. Это была их реакция на чувство неуверенности в будущем, и родители студентов тоже были этим обеспокоены.

Но был и другой страх, менее отчетливый и конкретный, который постепенно становился все более ощутимым. Во всем мире молодежь осознала раньше, чем кто-либо другой, опасность производства, ради производства: а не ради людей. Более других заинтересованная в завтрашней и последующей судьбе человечества, она показала, что наша цивилизация стоит на ложном пути, что техника и счастье не являются синонимами, что города непригодны для жизни, а загрязнение окружающей среды задушит жизнь на Земле, что технократическая организация и цивилизация подавляют человека. Таким образом, к обеспокоенности по поводу распределения и карьеры добавился глобальный страх за будущее всего человечества. Осознание этих двух проблем вызвало во Франции в 1968 году панику и волнения в студенческой среде.

Бурное майское противостояние 1968 года сопоставимо с бунтами прошлых эпох не только по своим причинам, но и по протеканию событий. В обоих случаях имели место насилие и праздничное ликование (и то, и другое из-за относительного вакуума власти), потоки речей, прожектерство, неожиданность бунта, которого никто не ожидал, невиданные скопления митингующих, быстрый распад толпы уставших от событий людей и, наконец окончание короткой эпопеи, ставшей мифом и породившей долго не проходящий страх.

Как видно, поверхностный рационализм нашей цивилизации замаскировал, но не разрушил коллективные рефлексы, которые проявляются при первом благоприятном случае. Исследования городских слухов и "уток" XX века подтверждают это положение. В 1946 году японская колония на Гавайях в течение года пребывала в твердой уверенности, что американцы проиграли войну в Азии, но правительство США всеми средствами пытается скрыть правду. В 1959 г

131

во многих французских городах, в частности в Орлеане, ходили слухи, направленные против владельцев магазинов женской одежды, в основном еврейских переселенцев. По слухам, в этих магазинах шла торговля не только одеждой, но и живым товаром. В 1975 г. в Доль-де-Бретань за торговлю наркотиками был арестован ученик парикмахера. Этот арест стал причиной массовых бредней: владельца мебельной фабрики, дела которого быстро пошли в гору, обвинили в том, что в ножки столов и стульев он закладывает наркотики и таким образом продает их. Банки срезали ему кредиты, покупатели отвернулись от него, а поставщики перестали иметь с ним дело, ожидая разъяснений. Сто двадцать рабочих фабрики, под угрозой ожидавшей их безработицы, вынуждены были устроить демонстрацию протеста против этих слухов.

Социологическое исследование слухов в Орлеане в 1959 году показывает, что этот фактор необходимо учитывать и в отношении событий прежних времен1. Слухи и бунты почти всегда связаны между собой. За слухом обязательно следует страх. Местный слушок представляет собой лишь поверхностный слой мифа, который, по сути, не случаен, не изолирован и отражает события совсем не местного значения. Его истоки скрыты в недрах подсознания. По силе убеждения слушок становится страшной угрозой. Он прельщает и отталкивает, не требует подтверждения фактов, обрастает подробностями и проникает во все слои общества без социальных, возрастных, половых и прочих различий. Хотя следует признать, женская часть населения более восприимчива к слухам. Пройдя стадию "о.б.с", слух обретает статус достоверного факта и становится обвинением в самых гнусных преступлениях. Раздавленный, наконец, неопровержимыми доказательствами, слух распадается на мини-слухи и микромифы, но не исчезает совсем. Затаившись в тени, он ждет своего часа, чтобы вновь появиться на свет, нацепив на себя по случаю другую маску.

Третий тип социологических исследований, который приемлем в отношении бунтов прошлого времени, касается получившей распространение в XIX-XX вв. идеи "тысячелетнего царства и второго пришествия",

132

в результате чего будет создано сообщество счастливых людей, живущих на счастливой земле. Заряд агрессивности этой идеи может быть различен в зависимости от поставленной цели: революционном или реформаторском преобразовании общества. Беспорядки могут быть мотивированы неустойчивым положением внутри страны или факторами извне, а участники событий могут принадлежать либо к различным социальным группам (в случае умеренного движения), либо к низшим слоям общества, изгоям. Хотя с точки зрения психологического механизма в обоих случаях есть много общего.

В 70-е годы прошлого века на юге Тосканской области зародилось мессианское движение под предводительством Давида Лазаретти. Местные крестьяне, в основном мелкие землевладельцы, страдали от нововведений, нарушивших их спокойствие. Итальянское единение принесло им новые налоги, рыночные отношения в реализации сельхозпродуктов, новую сеть путей сообщения. Неурожайные годы окончательно разрушили и разладили социальные отношения. В этой обстановке Лазаретти создал под названием "Общество христианских семей" хорошо организованные сельскохозяйственные сообщества. Он становился все более агрессивным по отношению к итальянскому государству и официальной церкви. Считая себя боговдохновенным королем, он объявил приближение конца света и с тремя тысячами единомышленников пошел на штурм близлежащего города, с тем чтобы создать там царство Божие. После короткого сражения он был убит солдатами (в 1878 г.).

В XIX и XX вв. в Бразилии мессианское движение было еще более распространено, чем в Италии. Это можно объяснить тем, что, возникнув в сельскохозяйственных районах, мессианство было направлено на реорганизацию крестьянских общин. Чем неустойчивее была их структура и организация, тем больше было шансов для зарождения мессианского движения. Впрочем, бразильские деревни всегда были социально разобщены.

В качестве примера можно привести также секту, созданную в США после кризиса 1929 года, которая существует и в настоящее время. Сектанты приносят своему черному предводителю "свои деньги, мысли

133

и любовь". Взамен они получают в своем царстве бесплатную еду и одежду. В этом земном рае запрещено читать газеты, слушать радио и смотреть телевизор. Начальный успех секты заключается в том, что она оказала материальную и духовную поддержку простым людям в момент, когда их жизнь была разбита в результате экономического кризиса 1929 года. Секта продолжает свое существование потому, что продолжается исход деревенских жителей из сельской местности и негров с юга страны. Беженцы ищут защиту в секте, которая дает им пристанище и критически настроена по отношению к обществу, их отвергшему.

Наибольшего сходства с прежними временами идея тысячелетнего царства Божия достигла у современных аборигенов Папуа. Насаждение новой политики и экономических отношений, а также мессианство вызвало у местного населения настоящий шок. Его последствием были переосмысление своей личности и неприязнь к колонизаторам. Этим объясняется эпизодически возрождающийся миф о "грузовом судне", которое должно доставить угнетенным народам оружие, еду и другие земные блага. Кораблем будут управлять их предки, и это будет день спасения и мести. Слух о возможном прибытии корабля нагнетает атмосферу ожидания. Предвкушая освобождение от гнета, люди нарушают моральные табу, навязанные им извне. Прибытие чудо-корабля должно ознаменовать начало долгого периода счастья, победу другой морали и равенства между подданными нового царства.

2. Чувство незащищенности

Приведенные факты помогают понять причины насилия в Европе XII-XVIII вв. и позднее, вызванные идеей тысячелетнего царства Божия. Кто они, эти бедняки и пастухи, неоднократно поднимавшие кровавые восстания с 1096 по 1320 год? Анализ такого понятия, как пролетариат, поможет ответить на этот вопрос. Этот класс обездоленных людей имел двойное происхождение. Когда речь идет о городских жителях, например, в Нидерландах в период зарож-

134

дения текстильной промышленности, то они представляли собой избыток рабочей силы, которым грозили постоянная безработица и голод. Если это были селяне, то из-за истощения земель они были обречены на нищенское существование и в конце концов становились поденщиками или нищими. Как видно, зарождающиеся структуры экономики более открытой, чем феодализм, отторгали - и будут продолжать это делать в течение многих веков - несчастных, которые не смогли найти себе место в растущих городах или в сельскохозяйственной сфере, то есть стали людьми без социального положения, предрасположенными к несбыточным мечтам, насилию, любому реваншу. Армия обездоленных пополнялась уволенными солдатами и служащими, разорившимися дворянами и криминальными элементами. Достаточно было какому-нибудь мессии объявить о грядущих временах равенства, предсказанных свыше, как эта армия начинала громить евреев - врагов и кровопийц христиан, пытаясь при этом вернуть церковь к ее первоначальной бедности.

Народные походы представляли собой также паломничества самобичевателей, особенно после 1349 года, когда, в частности, в Нидерландах и Германии это движение стало на путь поиска тысячелетнего царства, кровавого и воинствующего. Они пребывали в убеждении, что их очищающая жестокость и смерть нечистых приблизят тысячу лет счастья. Радикализм этого движения объясняется изменением социального состава его участников. Если раньше самобичева-тели были в основном ремесленники и крестьяне, то теперь среди них все больше становилось бродяг, лиц вне закона, священников, порвавших с церквью. Все это придавало движению характер агрессивности и противостояния обществу. То же явление будет наблюдаться в еще более отчетливой форме во время гуситских войн в 1419-1434 годах.

Предсказания Яна Гуса имели в основном религиозный смысл. Его возмущали злоупотребления церкви и индульгенции; он хотел, чтобы священники были людьми достойными и бедными, чтобы не было иерархии санов и единого обряда причастия, чтобы Библия была доступна всем (поэтому он стоял за ее перевод на чешский язык). Однако, проповедуя в

135

конце своей жизни среди крестьян южной Богемии, он более активно выступал против социального неравенства и Антихриста с его прислужниками, то есть против официальной церкви. Он был сожжен на костре как еретик в Констанце в 1415 году (именно в это время он отказался подписаться под приговором Виклифу). Ян Гус стал национальным героем. Весть о его смерти распространялась среди населения и без того встревоженного по причинам экономического характера. Инфляция и рост цен окончательно подорвали покупательную способность бедняков. Эксплуатация крестьян удваивалась из-за увеличения феодальных налогов и новых податей церкви. Разоренные крестьяне уходили в города. Так, Прага к 1400 году насчитывала уже 350 тысяч жителей, причем коренное население составляло 40%. Работы для всех не хватало, не помог и заказ на строительство собора. Власти города распродавали тысячи и тысячи вещей, заложенных пражанами для того, чтобы как-то прокормиться. Как тут недооценить роль долгов как одной из причин страха бедняков!

Гуситские войны (1419-1434 гг.) показательны не только в аспекте классовой борьбы. Из четырех Статей 1420 г. только одна имеет социальную направленность, а именно, требует передачу церковного состояния мирянам. Три остальных касаются обряда причастия, свободы проповеди и рассмотрения дел о смертных грехах в гражданских судах. Среди гуситов были дворяне и буржуа - умеренное крыло реформаторов, которые затем примирятся с церковью и королем Сигизмундом. Были также радикалы, в основном обездоленные люди, склонные к идее, вечного счастья на Земле. Таким образом, был завязан узел проблем, с одной стороны, экономических и психологических, с другой - надежд на исполнение апокалипсических пророчеств. В 1419 г. окончательно сформировалось радикальное крыло движения, в которое вошли местные крестьяне, наемные рабочие, обедневшие дворяне и буржуа, а также странствующие проповедники. Совершая паломничества, они пытались сомкнуться с пражской беднотой, но столица, под влиянием умеренных сил, отвергла их. Но в пяти Богом избранных городах южной и западной Богемии народная ересь прочно пустила корни. Крестьяне

136

жгли свои дома в ожидании Царя небесного в святом городе Таборе. 1420-1421 годы были периодом ожидания второго пришествия среди таборитов. Около 50 священников и бедных проповедников стали элитой власти нового Иерусалима, куда стекались отверженные из Германии, Австрии, Словакии, Польши. Здесь не было различия между монахами и мирянами, церковь перестала существовать как институт со своими таинствами, верой в чистилище и святых, паломничеством и пр. Были уничтожены налоги и частная собственность. Но людям было обещано скорое наступление тысячелетнего Царства счастья, когда "голодранцы не будут больше угнетены, а дворяне сгорят словно солома в костре... налоги будут отменены, никто не будет вправе властвовать над другими, поскольку все будут братьями и равны между собой"2. В Таборе и повсюду люди не будут знать боли, даже женщины будут рожать без боли. Появление в Богемии проповедников из Северной Франции и Нидерландов (братьев Свободного Духа) укрепило движение тысячелетнего царства Божия среди радикально настроенных таборитов, некоторые из которых пошли еще дальше и стали адамистами, проповедуя праздники любви, сексуальную свободу и нудизм.

Предводитель движения таборитов Ян Жижка не разделял надежды на тысячелетие счастья, наоборот, он считал, что подобные идеи ослабляют повстанческий лагерь, и преследовал, вплоть до сожжения на костре, адамистов. Под его предводительством, а после его смерти при Прокопе Великом, табориты обрели некоторую иерархическую структуру. Табор стал обживаться, в нем появились ремесла. Но, главное, в этой демократической республике крестьяне и бедняки имели реальную возможность участия в политической жизни и религиозных делах. По этой причине республика была обречена, учитывая данную историческую эпоху: в 1434 г. в Липани табориты были побеждены. Но до 1452 г. продолжалось их сопротивление.

Связь между идеей вечного счастья на Земле и экономической и психологической незащищенностью можно проследить на примере событий, разыгравшихся сто лет спустя в Эльзасе и западной и южной Германии. В 1525 году Лига под предводительством

137

Мюнцера выступила на стороне немецких крестьян, однако нельзя смешивать умеренные претензии первых и разрушительную программу вторых. "Деревенщина", несмотря на эту презрительную кличку, состояла не только из бедняков, взбунтовавшихся в безысходном, отчаянном и неразумном порыве. Среди их руководителей были представители городских властей и духовенства, приверженные новым идеям. Двенадцать пунктов их программы вовсе не были утопией. Они требовали права выбирать и смещать приходских священников, уменьшения или полной отмены десятины и других податей, восстановления прежней системы судопроизводства, свободной охоты, рыбной ловли и использования общинных земель. Это были требования социальной прослойки, улучшившей свое положение в предыдущий период и обеспокоенной теперь укреплением абсолютизма. Сильное государство означало для крестьян введение новых податей, римского права и централизованного управления.

К этому бунту примкнули те же самые социальные слои, о которых речь шла при анализе движения таборитов и походов пастухов. Употребляя термин Энгельса, это был люмпен-пролетариат - деклассированные элементы старого феодального общества, наемные рабочие, не оформившиеся еще в класс пролетариев зарождающегося капиталистического строя. Между 1500 и 1520 гг. по всей Рейнской области прокатилась волна восстаний, известная под названием "Bundschuh" (деревянный башмак). Кроме крестьян в них участвовали нищие, городская беднота, мелкие торговцы. Идеология этих восстаний была проникнута апокалипсическими пророчествами и изложена в "Книге ста глав", вышедшей в начале XVI в. Как только армия Антихриста будет разбита, а богохульники уничтожены, на Земле воцарится справедливость и все люди будут братьями и равны между собой. Надежды и идеи башмачников были живы в момент, когда началась крестьянская война 1524 г. и свое знамя восставшие украсили деревянными башмаками. В Тюрингии и на юге Саксонии тоже наблюдались волнения под предводительством Мюнцера. Распространение идеи вечного счастья в этих районах объясняется избытком рабочей силы на мед-

138

ных, серебряных рудниках и в текстильной промышленности. Именно ткачи обратили Мюнцера в веру апокалипсических пророчеств. "Близится конец света,- говорил он,- избранники Божий должны подняться на борьбу с Антихристом и врагами. Каждый должен вырвать сорную траву с виноградника Господа нашего... Ангелы, заточившие серпы для этой работы, это рабы Божий... Злые люди не имеют права на жизнь, разве только избранники Божий позволят им это... Как только будут уничтожены враги Господа Бога, наступит тысячелетнее царство счастья и равенства". Опорой Мюнцера были тюрингские крестьяне. 15 мая 1525 г. они потерпели поражение во Франкенхаузене. Десять дней спустя Мюнцер был обезглавлен...

Связь между бунтами и чувством незащищенности прослеживается при исследовании такого аспекта проблем, как связь между коллективной жестокостью и чувством страха в условиях бездействия властей. Причем страху подвержены люди без отклонений социального статуса. Вакуум власти ведет к распространению всевозможных страхов как реальных, так и беспочвенных. Влияние политического вакуума на психологические пертурбации можно проследить на примере исторических событий во Франции XIV в. (Жакерия, затем период между кончиной Карла V и восшествием на престол Карла VI и др...). Но наиболее отчетливо эта связь проявилась в начале Революции 1789 г. В мае состоялся созыв Генеральных штатов. Но 19 июня Людовик XVI прерывает заседание, а 23 июня предписывает им заседать раздельно. 27 июня он отменяет указ и объявляет о переименовании Генеральных штатов в Национальную ассамблею. Это был, по сути, обманный ход, давший королю время на сбор войска. Затем войска были отозваны, солдаты вернулись в казармы, а зажиточные слои населения забеспокоились. 4 августа Ассамблея проголосовала за отмену (чисто теоретическую) феодальных привилегий. Но король не скрепил своей подписью это решение. Только 6 октября, под давлением взбудораженной толпы, он принимает знаменитые Декреты. Все шесть жарких месяцев французы жили надеждой и страхом, они стали свидетелями развала армии, бегства родовитых дворян, смены местных

139

властей, когда старые недееспособные властные структуры были заменены спешно сформированным новым составом муниципалитетов. Государственная структура старого режима распалась. К этому добавилась угроза финансового краха. Страна почувствовала себя не защищенной от разбойников, заговорщиков, внешних врагов. Необходимо было предпринять срочные меры самозащиты и уничтожить множество врагов. В такой обстановке плодились и множились разновидности страха, объединенные в одно понятие "Великий страх".

Политический вакуум - явление сложное. Он выпускает на свободу силы, сдерживаемые ранее сильной властью, и открывает эпоху вседозволенности, надежды, свободы и ликования. В то же время растет чувство страха. Нельзя отрицать, что бездействие властей является причиной обеспокоенности, как бы головокружения, потому что рвутся привычные связи и нет больше уверенности в том, что завтра будет таким же, как сегодня. Вакуум власти порождает нервозность и безысходность, которые легко могут перерасти в бурные волнения.

3. Явный страх

Чувство незащищенности, по крайней мере в тех проявлениях, о которых речь шла выше, часто оказывается более живучим, чем осознанный страх. Но явный страх часто предшествует бунту. Перелистывая страницы европейской истории, можно заметить, что в основе некоторых бунтов лежит обоснованный, но почти всегда раздутый страх.

Во второй половине XVI в. во время религиозных войн вся Франция была исхожена солдатами различных армий: испанцы, итальянцы швейцарцы, воюющие на стороне католиков; те же швейцарцы, англичане и особенно немцы со стороны протестантов. После походов 1562, 1567-1569 и 1576 годов немцы оставили после себя зловещие воспоминания. Они брали штурмом деревни, которые оказывали им сопротивление и творили неслыханные бесчинства. Но и французские солдаты в этот затянувшийся период гражданских войн часто вели себя подобно разбой-

140

никам. В 1578 г. область Лангедок, враждебная протестантам, "была залита кровью бедных крестьян, женщин и малых детей. Города и дома опустели, сожженные и разоренные, и все это после эдикта о примирении (1576 г.)... Это сделали не татары, не турки, не московитяне, а те, кто родился и вырос на этой земле, кто исповедует религию, которая называется реформаторской..."3

Тридцатилетняя война возродила на большей части территории Европы страх перед солдатами-постояльцами. В приключениях "Симплициссимуса" (автор романа - очевидец событий этой войны) солдат говорит: "К черту тех, у кого осталась хоть капля жалости; к черту тех, кто не убивает крестьян, кто ищет на войне не выгоду, а что-то другое!" Герой романа повествует о том, как его деревня была разграблена солдатами, а жители подвергнуты пытке:

"Тут стали они отвинчивать кремни от пистолетов и на их место ввертывать пальцы мужиков, и так пытали бедняг, как если бы они хотели сжечь ведьму, понеже. Одного из тех пойманных мужиков уже засовывали в печь и развели под ним огонь, хотя он им еще ни в чем не признался. Другому обвязали они голову веревкой и так начали крутить палкой ту веревку, что у него изо рта, носа и ушей кровь захлестала"4.

Преувеличены ли ужасы в повествовании Гриммельгаузена? Конечно, ходившие тогда слухи делали реальность еще более зловещей. Так что жестокость и угрозы солдат во многом способствовали тому, что накануне бунта "Гербовой бумаги" в Бретани люди верили в правдивость истории о заколотых вилами детях. А вот исторический документ - протокол парламента Бордо, свидетельствующий о сожжении крестьян в 1469 г. в Барсаке и Мако. Исследование юго-запада Франции XVII в. дает однозначный результат: солдаты жили за счет гражданского населения. Они грабили, насиловали, запугивали; чтобы узнать, где спрятаны деньги, связывали мужчин, вырывали бороды, поджаривали на огне, подвешивали к балке. Они разоряли те дома, где не могли взять достаточно денег, разбивали винные бочки, калечили скот, уносили с собой домашнюю птицу. Уходя, они брали с собой мебель и одежду, постель и посуду. Офицеры

141

не предпринимали ничего, чтобы прекратить грабежи, которые были лучшей приманкой для новобранцев.

На севере Франции солдаты Розена, нанятые Мазарини, творили те же бесчинства. Жители районов Гиз, Бапом, вооруженные вилами и косами, формировали партизанские отряды. Жалобы на Розена были тщетны. Во время Фронды отмечена такая же жестокость в районе Парижа: насилование женщин, убийство крестьян, грабежи церквей, порча урожая на полях и виноградниках, угон скота. Такова печальная хроника событий, дошедших до нас благодаря "Милосердных реляций", составленных богомольцами.

Репутация солдат была настолько известной, что население встречало их в полной боевой готовности. Вопреки королевским указам, предписывающим послушание, люди были склонны к неповиновению. Так, исследование 42 бунтов в Активании в период 1590-1715 гг. показывает, что роль страха перед солдатами в них достаточно велика. Звон колоколов извещал население о приближении отряда, торговля и полевые работы прекращались, на перекрестках выставлялись часовые. Жители небольших деревень блокировали подход опрокинутыми телегами. При более серьезной угрозе люди искали укрытия в церкви или здании управы. В городах, обнесенных стеной, закрывали ворота и выставляли дозорных и охрану, чтобы отогнать пришельцев. Иногда городская стража делала вылазки, чтобы обезвредить солдат, пока они не подошли еще к городу.

Страх перед солдатами дополнялся другими страхами - перед нищими и бродягами, которые объединялись иногда в организованные банды. У населения Европы были все причины бояться в одинаковой мере как солдат, так и бродяг. Бродяги часто пользовались милостью солдат, иногда их силой заставляли воевать. С другой стороны, уволенные солдаты с готовностью образовывали незаконные формирования и занимались грабежами, чтобы найти средства существования. События 1559 г. в Италии и 1636- 1643 гг. во Франш-Контэ подтверждают это: остатки императорской армии при отступлении разбились на мелкие бандитские группы. При возобновлении во-

142

енных действий бандиты могли вновь стать солдатами. Так было в 1593 г. в Италии в период турецкой угрозы. Армия и банды были взаимосвязаны по многим причинам. Были, например, такие новобранцы, которые дезертировали сразу после первого жалованья. Кроме того, за армией следовал обоз с детьми военных, старыми солдатами, убийцами, беглыми монахами-расстригами, публичными девицами. И наконец, в России XVII в., Франции времен Людовика XIV, Португалии XVIII и XIX вв. молодые люди, не желающие служить в армии, пускались в бега и занимались воровством. Так, в старорежимной Европе XIV-XVIII вв. существовал маргинальный мир солдат-разбойников. Их зловещая репутация была известна еще в 1789 г. в период Великого страха, когда большая часть Франции жила в состоянии постоянной угрозы.

4. Страх голодной смерти

Еще одним большим ужасом прошлых времен был страх голодной смерти. "Избави нас, Боже, от войны, чумы и голода". В критические моменты страх перерастал в панику с необоснованными обвинениями в адрес хапуг.

В немецком театре XVI в. в жизнеописании Иосифа подчеркивалась мудрость визиря, который предусмотрительно заполнил амбары зерном и спас страну от голода в неурожайные годы. Комментируя в "Великом катехизисе" фразу молитвы "хлеб наш насущный дай нам днесь" Лютер говорит, что было бы лучше, если бы монархи украшали свой герб хлебом, а не львом.

Характеризуя питание европейцев той эпохи, можно сказать, что в нем было слишком много клетчатки, но недоставало витаминов и белков, причем воздержание чередовалось с обильными застольями, но поскольку последние случались редко, то большая часть населения жила под угрозой голода.

В наше время изобилия на Западе нам трудно даже представить, что несколько столетий тому назад там можно было умереть от голода. Тем не менее многие свидетельства подтверждают это.

143

В середине XV в. король Рене пишет о положении в Анжу: "Как раньше, так и поныне здесь бедность и голод, люди спят на соломе и вымирают целыми семьями от голода".

Хроника аббатства Сен-Сибар в Ангулеме сообщает, что зимой 1481-1482 гг. почти повсюду "люди умирали от недоедания, питаясь корнями и капустой. По дорогам бродили нищие, а в лесах жили разбойники... Люди ели овес, а самые бедные - отруби с овсом, если только можно было его найти".

В Риме во время жестокого голода 1590-1591гг. каждый день кто-нибудь умирал голодной смертью, а "папа Григорий XIV перестал выходить на улицу, чтобы не слышать стенания толпы. И все же во время его мессы в соборе Св. Петра присутствующие начали кричать и требовать хлеба".

В Швейцарии в 1630 неурожайном году "беднота была доведена до плачевного состояния, одни умирали от голода, другие ели траву и сено. В горах и деревнях около Женевы люди тоже бедствовали, питаясь капустой, желудями и отрубями.

Возвратимся снова в Анжу, но уже в XVII в. В марте 1683 г. жители Краонэ пришли в Анжер просить хлеба. Они были "так бледны и истощены, что вид их вызывал жалость и страх... Тысячи бедняков, с почерневшими лицами, словно скелеты, обтянутые кожей, некоторые еле держались на ногах, опираясь на палку".

Еще более страшные времена люди пережили во время Тридцатилетней войны и Фронды. Кюре из Шампани рассказывает, что однажды в его дом зашел прихожанин - старик 65 лет, который нес себе на обед кусок тухлой, прогнившей конины, который он нашел на помойке. В Пикардии люди ели кору и землю и еще "даже страшно сказать, они отгрызали себе руки и умирали в муках". Неудивительно, что при таком бедственном положении нередки были случаи людоедства. В Лотарингии женщина была приговорена к смерти за то, что съела свое дитя. В 1637 г. в Бургундии "... люди питались падалью, вдоль дорог лежали умирающие от слабости и голода нищие. Наконец дело дошло до того, что стали есть, людей". То, что случаи людоедства наблюдались в период XIV-XVII вв., видно из трактатов казуистов. Они не

144

столь строго осуждали тех, кто ел человеческую плоть умерших: "Поскольку для снадобий разрешено использовать вещества, из которых состоит человеческая плоть, то в случае "острой нужды" ее можно есть в виде мяса".

Анализ бюджета рабочей семьи выявляет тот предел, за которым наступает голод: в Бовэ в 1693-1694 гг. семья рабочих из пяти человек (все работают) зарабатывала 1296 денье в неделю и потребляла не менее 70 фунтов хлеба. При цене хлеба 5 денье за фунт жить становилось труднее. Но при цене 24, 30, 34 денье за фунт хлеба, как это случалось в 1649, 1652, 1694 и 1710 гг., семья была обречена на бедность.

Итак, из-за малой производительности труда в сельском хозяйстве и несоответствия производства количеству населения в неурожайные годы часть населения находилась под угрозой вымирания. Сразу появлялись "лишние рты", от которых старались избавиться не только в городе, но и в деревне. В плохие годы у бедных крестьян не хватало зерна до весны, чтобй засеять поле. Когда хлеб становился дорогим, а работы не было вовсе, беднякам ничего не оставалось, как идти с протянутой рукой просить милостыню. Вот цифры за период конца XVII в. в одном из приходов Анжу: "В первые три месяца 1694 г., когда цена на пшеницу утроилась по сравнению с 1691г., умерло 85 человек против 24 в тот же период 1691 г. Те, кто в обычное время жил на грани бедности,- а таких было большинство,- имели основание впадать в панику при подорожании хлеба. Поэтому и бунты были "частыми и причины их банальными". Обычно бунт начинался, когда хлеб вывозили из города (или деревни) или же когда булочные были пусты уже с утра (поскольку богачи за дорогую плату успевали скупить первую выпечку). Первыми теряли голову женщины, затем обоснованный страх перерастал в безмерный и начиналось насилие. На дорогах грабили обозы с зерном, врывались в булочные, а иногда поджигали их. Голод на фоне постоянного недоедания становился благодатной почвой для зарождения страха и коллективной жестокости. Страх голода преследовал людей, а они, в свою очередь, хотели не-

145

медленно найти конкретно виновных в их бедственном положении.

Продовольственная и демографическая проблемы были разрешены в XVIII в. для большинства французских провинций. Но люди уже привыкли бояться не есть досыта. И так случилось, что в то время, когда была разрешена свободная торговля зерном (1774 г.), год был неурожайным. Страх охватил население, и начались насилия по веками отработанному образцу: были разграблены зернохранилища около Парижа, неконтролируемые толпы с боем врывались в городские булочные. Чтобы погасить этот взрыв, в Париж было вызвано 25 тысяч солдат.- Позже, в неурожайные 1785, 1787 и 1788 годы и в страшные морозы зимой 1788-1789 гг. французы вновь были охвачены страхом голода и стремлением к бунтам, но уже в более крупных масштабах. Если на уровне буржуазии намечались кое-какие изменения, то в народной среде царил архаизм. Никогда еще голодные бунты не были такими частыми, как в июле 1789 г., и особенно в области Парижа. Люди грабили обозы, аббатства и фермы, убивали торговцев зерном и мельников. Страх породил миф о "голодном заговоре", вслед за которым распространялся страх перед разбойниками. Дело дошло до анекдота: когда повстанцы перевозили королевскую семью Людовика XIV из Версаля в Париж, многие женщины полагали, что везут "булочника с женой и наследником". Во время французской Революции 1789 г. самой важной проблемой было обеспечение населения продовольствием.

5. Налоговое пугало

На примере событий 1789 г. не следует, однако, делать широкие обобщения. Нужда и бунты не обязательно взаимосвязаны. Были крайне неурожайные годы (например, 1594-1598 в Англии), когда не наблюдалось народных волнений. И наоборот, восстания на севере страны 1569 г. происходили в благополучный период. Во Франции голодные бунты также являются лишь одной из моделей народных восстаний XVII в., причем не самой распространенной. Нуж-

146

да, вызванная двумя исследованными выше причинами - голодом и грабежом служивых людей,- обостряла агрессивность и враждебность толпы, подготавливая тем самым психологическую почву для восстания. Это бесспорно, но следует добавить, что введение новых податей и даже только слухи о них часто служили детонатором бунтарского взрыва. Налоговые бунты имели больший размах и длились дольше, чем голодные восстания, и играли, таким образом, значительную роль в жизни городов и сел Европы того периода. Многочисленные исторические примеры служат тому подтверждением.

В 1380 г. КарлУ накануне смерти непредусмотрительно отменил некоторые налоги, чтобы облегчить участь бедного народа. Вскоре налоги пришлось ввести снова, из-за чего последовали бунты в 1382 г. Восстание в Гиене в 1548 г. было протестом против увеличения соляного налога в юго-западных областях королевства. В 1549 г. Генрих II вынужден был отменить этот указ. На протяжении XVII в. довольно значительные городские и сельские бунты происходили во всех провинциях Франции, а причина была одна - увеличение налога или только угрозы такого нововведения. В 1639 г. в Нормандии причиной бунта "босоногих" стало намерение повысить налог на соль, до этого времени население провинции было от него освобождено. В том же году случились бунты в Руане и Кане из-за введения новой должности инспектора качества краски в текстильных мануфактурах, что должно было повлечь за собой увеличение налогов. Мужицкие бунты в Сентонже в 1636 г. и Перигоре в 1637-1641гг. были "величайшими крестьянскими войнами после Вандеи в истории Франции". Повышением податей были вызваны также восстания Гаскони и Руэрга в 1639-1642 гг.

В хронике антиналоговых восстаний Парило и провинций особого внимания заслуживает 1648 г. - первый год Фронды. Массовый отказ населения платить налоги объясняется не только протестом отчаявшегося народа, но и сочувствием в этом отношении в местных парламентах. Часто налоговые бунты были актами безысходности людей, прозябающих в крайней нужде под угрозой еще большего ухудшения своего положения. Вот какая запись была сделана в

147

1634 г. в книге жалоб в парламенте Нормандии: "Государь, мы содрогаемся от ужаса, видя крестьянскую нужду. В прошлые годы были такие, что бросались в объятия смерти из-за непосильной тяжести податей. Другие же не уходили из жизни не из-за ее радостей, а скорее по причине терпеливости, запрягали себя словно быдло и вспахивали поле, питаясь травой и кореньями, кляня свою судьбу. Многие покидали родную землю, чтобы избежать податей. И вот приходы опустели. А налоги не только не уменьшились, но стали больше, так что хоть последнюю рубашку с тела продавай. Бедность довела людей до того, что женщины стыдятся своего вида и не ходят в церковь. Бедные люди истощены настолько, что у них остались кости да кожа, прикрытая их стыдом вместо одежды, и уповают они на милосердие Вашего Величества".

В этом тексте не все преувеличено. Со времени разорительной Тридцатилетней войны тысячи таких жалоб сохранились повсюду. Вступление Франции в войну привело к удвоению за несколько лет налогов, тяжесть от которых легла на плечи крестьян. Впервые королевские налоги превзошли церковные и господские. В то же время росли и подати, и косвенные налоги. Увеличение налогов означало для людей, живущих на грани нищеты, что они обречены на смерть. Поэтому объявление новых налогов вызывало у них непомерный страх. К отчаянию добавлялась злость за унижения в случае неуплаты податей. Налоговые бунты случались так часто, что была создана целая армия по сбору податей. Население считало сборщиков налогов, разбогатевших за счет народа и короля, своими врагами, "людоедами", потерявшими совесть, и их следовало наказывать. Во время соляных бунтов в церкви служили литургии, дома сборщиков налогов или постоялый двор, где они останавливались, подвергались нападениям, во время карнавала сборщика налогов всячески высмеивали. Налоговые бунты, как правило, начинались освобождением должников из тюрьмы.

В обстановке лихорадочности, перейдя все границы дозволенного, большое значение для бунтовщиков имела вековая антиналоговая традиция, чем его реальный размер.

148

Глава V

СТРАХ И БУНТЫ (II)

1. Слухи

Воображение толпы перемалывало любые слухи. Так, накануне восстания в XVI в. в Англии по стране прошел недобрый, тревожный слух, что якобы королевские инспектора монастырей продажны и богатеют, обирая монастыри. Кроме того, население верило, что эти грабежи разрушают "святую религию". В Корнуэлле перед восстанием 1547-1549 гг. также отмечалась обеспокоенность по поводу того, что крещение будет разрешено только по воскресеньям. По сути же речь шла лишь о том, чтобы крещения проходили в присутствии прихожан, посещавших воскресную службу. Но люди верили слухам и беспокоились, что слабые здоровьем новорожденные могут умереть, не дождавшись крещения, и попадут в ад.

В докапиталистической Европе слухи и бунты были неразделимы, где бы они ни происходили и каким бы ни был их размах. В настоящее время панику можно погасить, не дав ей перерасти в волнения. Так было в 1969 г. во Франции, в Орлеане. Раньше это было сделать трудно на любом социальном уровне, включая правящий класс. Власти не располагали средствами информации (радио, газеты, телевидение), чтобы обезвредить слух хирургическим способом и успокоить людей. Не было также полицейского аппарата, способного препятствовать скоплению и возбуждению народных масс. Некоторые слухи, которые в свое время сеяли панику, теперь кажутся нелепыми. Тем не менее в 1953 г. новость, переданная по американскому радио о прилете марсиан на летающих тарелках, вызвала коллективную панику. И главное, на что следует обратить внимание, общественное мнение посчитало это явление в принципе возможным. В Лионе в 1768 г. причиной бунта тоже были нелепые слухи о продаже детей: будто бы монахи ордена Оратории отрубают похищенным детям руку, чтобы попробовать пришить ее однорукому принцу. Жертвами бунта стали 25 человек. Психологически этот взрыв гнева объясняется следующим образом. Большинство людей не верили в возмож-

149

ность такой хирургической операции. Но после изгнания иезуитов тяжесть подозрений во всевозможных злодеяниях легла на их последователей. На этом фоне время от времени возникали слухи о пропаже детей в Лионе и других местах. Обвиняли то цыган и бродяг, то монахов и полицию. В этом отношении лионский бунт сравним с бунтом в Париже 1750 г., когда тоже погибли люди. По слухам, детей в Париже похищали полицейские, потому что якобы люди видели кричащего ребенка, которого полицейские силой сажали в фиакр. Слух породил ярость толпы. Адвокат Э. Барбье свидетельствует:

"... По слухам, похищения детей нужны были якобы для лечения прокаженного принца. Чтобы избавиться от недуга, ему нужны были кровавые бани, а поскольку самая чистая кровь - это кровь ребенка, то детей похищали и пускали им кровь. Этот слух вызвал народные возмущения. Не знаю, откуда он взялся: такое средство лечения было известно во времена императора Константина, но он не захотел им воспользоваться. Более вероятно, что детей похищали, чтобы отправлять их в Миссисипи. Но это не значит, что был какой-то указ о том, чтобы отнимать детей от их отцов и матерей. Возможно, были некоторые случаи, когда брали сирот без родителей или брошенных ими, иногда в качестве возмещения предлагали денежную компенсацию и кое-кто злоупотреблял этим. Но в похищении детей вовсе не было нужды: их предостаточно в пригороде Сент-Антуан и других местах"1.

Месяцем позже тот же слух возник в Тулузе: "Ужас распространился по провинциям. В Тулузе убивают продавцов игрушек, полагая, что этим они прельщают детей и что похищения детей в Париже дело их рук". Как видно, в народном сознании того времени было распространено убеждение, что воры крадут детей. Отсюда и запугивание ребенка, что в случае непослушания придет злой дядя и возьмет его. Слухи о похищении детей циркулировали не только в XVIII в. В 1823 г. в руководстве для полицейских в статье "Тревога" записано: "Запрещено запугивать и распространять среди населения тревожные и ложные слухи, такие, как наступление голодного времени, похищение детей, и т. п."

150

Другой причиной коллективного страха, находившего выход в бунтах, были слухи о повышении налогов. Высшей отметки эти слухи достигли в XVII в. и начале XVIII в. в период галопирующей инфляции, когда люди были уверены, что от государства ничего хорошего ждать не приходится. Кроме того, они были подспудно связаны с неприятием нового бюрократического порядка письменных документов, за которые приходилось платить. Любой неправильно понятый или плохо прочитанный указ мог послужить предлогом для народного возмущения. Примером может служить налог на рождение ребенка, вызвавший бунты в 1627 г. в Вильфрант-де-Руэрге, в городах Гиены в 1635 г., в Монпелье в 1645 г., в Каркасоне в 1665 г., По в 1657 г., Обена в 1670 г., Байоне в 1706 и 1709 гг., Керси в 1707 году.

Очень частыми во Франции XVI-XVII вв. были соляные бунты. Особенно это относится к тем провинциям, которые были освобождены от налога на соль. Любые изменения в системе налогов вызывали слухи о введении соляной пошлины и народные возмущения. Правда, случалось, что слухи были обоснованными. Так, Ришелье хотел упразднить привилегию провинций Нижней Нормандии варить и продавать соль, отчисляя в королевскую казну лишь четверть доходов от этого промысла. Но бунт "босоногих" в 1639 г. разразился до того, как был издан официальный указ. То есть еще не было больно, а народ уже поднял крик, и правильно сделал, потому что, боясь распространения бунта, правительство отказалось от своего намерения.

Слухи порождают предварительное беспокойство, а сами питаются различными страхами и угрозами. Так, 24 мая 1524 г. в огне погиб почти весь город Труа. Такие пожары случались часто, поскольку дома в основном были деревянными. Но население было убеждено, что это поджог, что злоумышленники заслали в город детей 12-14 лет, которые совершили этот поджог, причем самих врагов выявить невозможно, так как они постоянно меняют облик: то они в крестьянском платье, то в дорожном или купеческом. Страх перед поджигателями достиг Парижа. Туда были доставлены из Труа отец и сыновья, которые якобы участвовали в поджоге. Они были каз-

151

нены. Страх пожаров был настолько сильным, что парламент Парижа постановил зажигать перед домами лампы с девяти вечера и держать наготове емкости с водой. В тот год были отменены обрядовые костры в праздники Ивана-Купалы и Петра и Павла...

В истоке коллективного безумия лежал страх перед бродягами и солдатами, причем большой разницы между ними не видели. И достаточно было стечения обстоятельств, чтобы этот страх вновь возродился. В качестве выражения и объяснения обобщенного страха появляется на свет слух, как первая стадия освобождения от страха. Слух идентифицировал угрозу и свидетельствовал о невыносимости создавшегося положения. Поскольку население, поверив слуху, выносит свое осуждение: враг выявлен, и уже только одно это приносит некоторое облегчение. Даже в самом оптимистическом варианте слух предполагает обязательно одного или нескольких виновных. Так было во время Фронды: король хотел отменить налоги, но этому помешал Мазарини. Были созданы типы виновных - сборщики налогов, спекулянты, разбойники, еретики, но за этими типажами стояли конкретные лица. Население же всегда считало себя жертвой - что соответствовало действительности - и заранее оправдывало себя за все проявления справедливого возмездия. Впрочем, перекладывая на виновного (или виновных) тяжесть преступлений, пороков и черных замыслов, население как бы очищалось от своих смутных намерений и видело в другом то, чего не хотело видеть в самом себе.

Выходя за рамки критического контроля, слух имеет тенденцию преувеличивать силу разоблаченного врага, помещая его в центр дьявольского заговора. Чем сильнее коллективный страх, тем шире круг заговорщиков. Нельзя отрицать факта пятой колонны. Но во все времена страх перед ней переходил границы реальности. Очень часто слух направлен на разоблачение заговора, то есть предательство. Варфоломеевская ночь 1572 г. и последующие дни в Париже и многих городах Франции психологически объясняются коллективной уверенностью в протестантском заговоре. Вследствие неудачного покушения на Колиньи Екатерина Медичи повелела казнить какое-то число гугенотов, но у правительства не было на-

152

мерения уничтожить всех реформаторов. Парижский бунт, несмотря на призывы властей к спокойствию, выплеснулся на улицы города и в течение пяти дней затопил их кровью; обнаженные жертвы, которых тащили по мостовым и сбрасывали в Сену, женщины на сносях со вспоротыми животами, связки детей, утопленных в реке и т.д. Отчего такая народная ярость, которая привела в ужас даже владельцев Луврского дворца? Возможно, она была вызвана эдиктами 1562 и 1570 гг., которые породили жестокость в городах с католическим большинством населения. Оно посчитало, что теперь их религиозным противникам все позволено и они попытаются утвердиться в королевстве...

Призрак заговора бродил по Франции в первые годы Революции. "Великий страх" стал пропастью. Одним из мифов того времени был слух о сообществе аристократов и разбойников. А перед голодным 1776 г., предшествовавшим событиям 1789 г., прошел слух, что министры и местные власти заключили "голодный пакт" против народа. Народная победа 14 июля положила начало эмиграции, что было воспринято как еще одно доказательство "заговора аристократов". Говорили как о доподлинно известном факте, что эмигранты увозят с собой золото, с тем чтобы сообща с западными монархами собрать армию наемников. Со всех сторон Франция оказалась под угрозой вторжения...

Вызванные страхом убийства и "преступления толпы" происходили во Франции также летом 1792 г., в частности в Париже 2-3 сентября. Массовое убийство парижан было лишь одним - правда, самым жестоким - из многих кровавых событий, развернувшихся по всей стране. Война, первые разочарования, уверенность, что внешние враги имеют сообщников внутри страны, создали обстановку беспокойства и подозрительности. В Марселе 20 июля распространился слух, что некий торговец сукном организовал заговор против "патриотов". При аресте у него обнаружили патроны странного образца. На следующий день подогреваемая слухами толпа ворвалась в тюрьму и прикончила его. Перед смертью суконщик признался, что во главе контрреволюционного заговора стоят два учителя фехтования. Их тоже сажают в

153

тюрьму. Между тем по городу пополз слух, что на берегу моря найдено огромное количество пуговиц с изображением королевской лилии - доказательство, что заговорщики не сидят сложа руки. Толпа врывается в тюрьму и убивает этих учителей фехтования. Это и многие другие события, происходившие повсюду во Франции 2-3 сентября, доказывают, что не было преднамеренности и каких-то организаций, все они - результат эпидемии страха.

Следует еще раз повторить, что страх был обоснованным. Самые бредовые слухи, ходившие в то время по стране, долгое время созревали в умах людей и общественном сознании на фоне создавшегося опасного положения.

Среди жертв массовых убийств того времени было много людей, далеких от политики: из 1395 убитых заключенных 10 003 были уголовниками, то есть 71,9% (по максимальной оценке). Их нельзя считать "издержками" процесса или жертвами "опьянения жестокостью". Другое возможное объяснение связано с врожденным страхом перед разбойниками. Людей без совести и морали, осужденных за злодейство, можно легко подкупить. За золото аристократов и духовенства они могли стать подручными и исполнителями замыслов врагов народа. Их следовало срочно уничтожить. Позже подобная необходимость народного суда вызвала ужас и отвращение. Но в момент террора об этом мало задумывались, так как все были озабочены продвижением вражеских армий. Кроме того, многие парижане действительно верили в заговор заключенных.

2. Роль женщины и духовенства в бунтах. Иконоборчество

Трагические события во Франции летом 1792 г. заставляют рассмотреть вопрос о роли женщин в бунтах и "преступлениях толпы" того времени. Читая реляции и свидетельства, составленные людьми разных политических взглядов, можно установить причины отчаяния жен и матерей, в семье или на улице, в условиях нашествия вражеских армий: Париж, ос-

154

тавшись без защитников, ушедших на фронт, был полон предателей, засевших в городе.

По словам одного священника, 29-30 августа "мегеры" вопили: "Смелее, друзья, нужно безжалостно убивать подлецов аристократов и воров, которые сами хотят нас убить". Напрашивается сравнение роли женщин в этих событиях с той, которую они играли в бунтах XVI-XVII вв., происходивших из-за похищения детей. Ведь эти похищения касались прежде всего именно матерей.

Защищая своих детей, женщины играли ведущую роль в бунтах из-за нехватки или дороговизны хлеба, поскольку защита очага и детей является их биологическим рефлексом. И.М.Берсэ замечает, что участие женщин в (голодных) бунтах является постоянной составляющей. "Женщины, вооружившись камнями, участвовали даже в ночных крестьянских стычках на большой дороге. Они ввязывались в хлебные бунты, не имея другой программы, кроме защиты будущего и суда над спекулянтами". Подтверждение этому можно найти во множестве событий начального периода Французской революции.

Нет ничего удивительного, что женщины инициировали налоговые бунты, так как увеличение налогов всегда приводило часть населения к обнищанию и даже ставило под угрозу их существование. В Кагоре в 1637 г. женщины сожгли в соборе скамью, предназначенную для властей города. В Ажене в 1635 и Кане в 1639 гг. тоже женщины начали бунт, напав на сборщиков налогов. В Монпелье в 1645 г. во главе бунта против налогов стояла бой-баба, призывавшая бороться не на жизнь, а на смерть со спекулянтами, отнимающими хлеб у малых детей. В Лиможе в 1705 г. дома сборщиков налогов были подожжены толпой бедных женщин с детьми, тогда как их мужья так там и не появились. Похоже, что соляным налогом в первую очередь были обеспокоены женщины. Дело доходило до анекдота: в одно из воскресений 1670 г. в небольшой церквушке в Ланн, что в Пиренеях, священник читал послание епископа. Собравшимся на мессу прихожанам, особенно женщинам, показалось, что священник хочет огласить указ о соляной подати, и они подняли в церкви крик. Как показывают исследования, в докапиталистический период женщины

155

участвовали в самых разных народных восстаниях. Но и в наше время этот поведенческий тип продолжает существовать. В 1967 г. на Украине в Прилуках милиционеры по ошибке убили безоружного парня. Несколько дней спустя, во время похорон, проходя мимо милиции, одна женщина крикнула: "Долой советское СС!" Участники процессии подхватили лозунг, толпа ворвалась в здание милиции, руша все на своем пути и избивая милиционеров. Вот иллюстрация современной действительности и роли женщин в актах коллективной ярости.

Толпа не действует сама по себе, она приобретает уверенность, лишь имея главаря. Кто же эти люди, которым удается запугать толпу, раскрывая ей грядущие трудности и угрозы, и в то же время увлечь ее за собой. В городах это были в основном ремесленники. В каждом городском бунте за кажущейся разобщенностью просматривается прочное и живое взаимодействие цехов и артелей. Но, как ни странно, и в XV и в XVII в. среди предводителей восстаний чаще всего встречаются мясники и трактирщики. В восстании льется вино и кровь, ему нужны виночерпии и убийцы. Но как в городе, так и в деревне были и другие предводители, роль которых недостаточно выявлена. Речь идет о духовенстве. Будучи проповедниками, они действительно духовно руководили народом. В старорежимной Европе они держали толпу в своих руках, внушая ей то страх, то надежду, заставляя ее плакать, петь, повиноваться или бунтовать. Они говорили от имени Господа Бога.

Стало банальностью утверждение, что в религиозных войнах XVI в. основная роль принадлежала католическим священникам, с одной стороны, и проповедникам-реформаторам - с другой. Однако историки подчеркивают при этом роль правителей, мы же хотим показать, - что Медичи, Колиньи, Гийом Молчаливый следовали за событиями, а не направляли их. Одних христиан восстановили против других христиан не они, а малоизвестные фанатические проповедники, работающие непосредственно с "человеческим материалом", организующие пения псалмов и процессии. По поводу народных волнений в Провансе XVI в. один историк замечает: "Не было ни одного восстания... без участия монахов кордельеров,

156

капуцинов, кармелитов, доминиканцев - зачинщиков самых ужасных дел и главарей резни". Не перечесть фактов, подтверждающих это утверждение: кровавые события в 1560 г. в Руане, в 1562 г. в Тулузе, в 1571г. в Оранже, 25 августа 1572 г. в Орлеане, 3 октября того же года в Бордо.

Проповедники-реформаторы не оставались в долгу, и на них лежит тяжесть ответственности за "иконоборческую ярость" и смерть "идолопоклонников".

"Если твой брат, сын твоего отца или сын твоей матери, твой сын, твоя дочь, супруга, прильнувшая к тебе... стараются скрыто соблазнить, говоря: "Давай поклоняться другим богам!", не соглашайся и не слушай. Пусть твой глаз не знает жалости... Ты должен убить их, первым подними против них руку, а народ завершит казнь". Связь между протестантскими проповедями и фанатическим вандализмом при уничтожении изображений святых видна из письма Маргариты Пармской Филиппу II:

"(Проповедники) полагают, что им все дозволено. Они разбивают изображения святых, проповедуют в церквах, мешают католикам молиться так, как они желают. Эти новые духовники и проповедники, иконоборцы и зачинщики беспорядков появились повсюду".

Закономерно, что священники играли главную роль в религиозном движении ожидающих второго пришествия, которые строили свои революционные планы на догмах Святого Писания. Их было немало в Таборе в 1420 г. и Мюнстере. Интересно, что восстание английских рабочих 1381 г., кроме прочих требований уравнительной и социальной направленности, было нацелено на немедленные конкретные и вовсе не утопические меры: уничтожение крепостничества, разделение между прихожанами церковного состояния и пр. Кстати, среди предводителей восстания был и странствующий монах-проповедник. Современные исследования народных восстаний, охвативших всю Францию XVII в., подтверждают главенствующую роль в них духовенства. В Нижней Нормандии четверо священников активно участвовали в бунтах против соляных налогов. Один из них, викарий из Сент-Сатурнена, Морель, возможно, был предводителем восстания. Во время смуты 1636 г. в

157

Бланзак "нахлынули 400 вооруженных аркебузами и пиками людей, разделенных на отряды под предводительством приходских священников. Они маршировали строем под звуки скрипки и флейты за неимением барабана". Среди бунтовщиков в Перигоре (1637-1641 гг.) также были священники. Современник тех событий пишет: "Несколько священников возглавили тех людишек". "Один священник отличился в восстании в Перигоре по причине своего мужества, храбрости, а также силы". Священники и викарии, примкнувшие к восстанию должны были "проклинать пороки... призывать христианский народ к молитве и Богу, защищая его от хулителей, оскверняющих честь и славу Господа Бога".

Священники руководили восстаниями в Аране (1643 г.), Суль (1661г.), Лаведане (1665 и 1695 гг.). В 1680 г. интендант в Пуату пишет: "Трудно представить, сколько зла творят священники в этом департаменте".

Следует также подчеркнуть такую особенность городских бунтов и начала крестьянских восстаний, как праздничность и опьянение людей победой. В них царила атмосфера карнавала с лейтмотивом перевернутого мира средневековых шутовских праздников, с быстрым выдвижением и главенством молодежи. В суматошной радости утверждались единство коллективного сознания, облик коммуны или квартала, солидарность сообщества. Это была своего рода реакция самозащиты перед надвигающимся кошмаром. Освобождение от страха сопровождалось уничтожением противника, реальная сила, возможности и ответные действия которого не принимались в расчет. Бунтовщики занимали здание мэрии, убивали сборщиков налогов, не платили подати, как будто бы за всеми этими институтами и лицами не стояло государство. Что касается жертв бунтов, то довольно часто казнь была показательным и традиционным процессом: устраивались народные суды, публичные казни на больших площадях. Это был своего рода реванш лишенной права голоса безликой толпы людей, взявшей в руки власть и утвердившейся в ней на короткое время. Многочисленные свидетельства подтверждают, что убийства почти не совершались в ослеплении, а

158

грабежи не случались так часто, как это принято полагать.

Часто бунтовщики не ограничивались смертью своих врагов. Сколько раз во время Французской революции по улицам носили на шестах головы врагов. То же самое происходило в Варфоломеевскую ночь. Мертвый Колиньи был кастрирован, обезглавлен, брошен в Сену, выловлен и повешен вниз головой в Монфоконе. Многих протестантов после смерти тащили по улицам, сбрасывали в реку. Все это напоминает некий ритуал подобно аутодафе над средневековыми жертвами или жуткий маскарад, устроенный протестантскими властями в Бале в 1559 г. Тогда тело анабаптиста Давида Жориса, спокойно умершего тремя годами раньше под именем Жака де Брюж, было вырыто из могилы и повешено на виселице. Рядом сложили книги еретика и все сожгли. Во время Революции фанатики проделали то же самое в соборе Сен-Дени над телами членов царской семьи.

Факты говорят о том, что вандализм толпы направлен не на грабежи, а на разрушение. Статуи святых разбивались, иконописные полотна сбрасывались. В 1531 г. в Ульме лошадей запрягли в орган, выволокли его из церкви и разбили на куски. В Валансьене в 1566 г. "гугеноты врывались в церкви. Они были многочисленны и вооружены ружьями и палками. Они срывали изображения святых, рушили распятия, разбивали трибуны, органы, алтари, скамьи и перегородки..."

Был ли вандализм выражением слепой ненависти или, наоборот, неким ритуалом заклинания? Для разбушевавшейся толпы витражи, статуи, иконы, даже орган или тела умерших в гробницах не были только предметами. В них была заключена тираническая, то есть дьявольская сила, которую восставшие старались уничтожить. Королевство не было бы уничтожено, если бы толпа удовольствовалась казнью Людовика XIV, оставив в респектабельном покое его предков. Также и для иконоборцев XVI в. власть церкви могла быть повержена только после уничтожения ее символов. В то же время разбитая статуя, изображение святого с проколотыми глазами, изуродованный человеческий труп лишались священности и магиче-

159

ской силы. Таким способом толпа утверждалась в своей силе и победе над врагом, делая его жалким и безобидным. Так, за религиозным вандализмом стоит все тот же коллективный страх, побороть который можно только таким способом.

3. Страх ниспровержения

Бунты обычно длятся недолго и оканчиваются поражением. Для безоружных повстанцев наступает время новых страхов: страха репрессий, которые действительно бывали жуткими - в 1525 г. после разгрома немецких крестьян и в 1567 г. после прихода к власти герцога Альбы в Нидерландах; страха новых налогов и ужесточения политики государства.

Победителей преследует, в свою очередь, неотступная мысль о неконтролируемости безликой массы людей, "стада, которым нужно управлять". Страх перед анонимной толпой конкретизировался как в городе, так и в деревне в страх перед нищими. Действительно, города и большие дороги были полны попрошайками, но не только теми, о которых уже шла речь. Начиная с XV в. в Европе появляются цыгане, которых еще называли египтянами или сарацинами. К ним примыкали нищие других национальностей. Необычные своим обликом и нравами, цыгане внушали людям страх. Их обвиняли в похищении детей. Но самую большую группу нищих составляли "лишние люди" - жертвы экономического развития общества. Это были разорившиеся крестьяне, поденные рабочие, сорвавшиеся с места под угрозой голода, городские жители, потерявшие работу. Среди этих "настоящих" нищих были калеки-притворщики и ложные цыгане. Все они из века в век кочевали из города в деревню и обратно, причем их число резко возрастало в периоды кризиса. Население Европы - богатые и не очень богатые люди, которые имели средства существования и которым не грозило переселение, боялись нищих...

По словам армейского священника, "среди этих людей, бродяг и египтян, процветает безделие, склонность к пьянству, грабежам, игре, богохульству, дракам и бунтам... Виселиц не хватает для этих чудовищ,

160

нарушающих Божий завет трудиться в поте лица своего, зарабатывая свой хлеб. Они впадают в постыдную бедность и совершают кражи, богохульства, ужасные убийства".

Бродяжничество считалось в то время подозрительным занятием, и общество приравнивало его к преступлению. Если в городе нищие составляли 3-4 процента населения, не было причин для тревоги. Если цифра поднималась до 10 процентов, население начинало беспокоиться и могло впасть в панику. В общественном сознании сложился образ нищего. Он силен, неисправимый вор, подкарауливающий в темноте свою жертву, он - орудие в руках врагов короля и королевства. Многие врачи обвиняли нищих в разносе чумы.

Особую опасность для властей и имущего класса представляли нищие бродяги, вобравшие в себя все мирские грехи - ересь, разврат, чуму и угрозу переворота. Они даже милостыню просят нагло. Собравшись в банду, они нападают на фермы, грабят амбары и конюшни, разоряют церкви, грозят поджогом крестьянам. В городах страх пожара был еще более острым, чем в деревне, и бродяги-нищие всегда были потенциальными поджигателями. Их обвиняли не только в поджогах.

Накануне Революции считалось, что каждый нищий - кандидат в преступники. Президент службы нищих в Мамере пишет в 1789 г.:

"Нищенство - это школа преступности. Все начинается с любви к безделью - самому большому моральному и политическому злу. Нищий, лишенный принципов или, по крайней мере, привычки жить честно, не слишком сопротивляется соблазну воровства..."

Чтобы понять Великий страх, нужно принять во внимание долгий путь прошлого и его тяжелое наследие. В то время люди боялись разбойников, потому что была выработана привычка их опасаться. В 1789 г. по причине беспрецедентного вакуума власти этот страх вырос до исключительных размеров. Экономический кризис и голод способствовали росту числа нищих. Некоторые из них пытались найти работу в городе, но там они могли лишь пополнить ряды незанятого населения и увеличить риск бунта.

161

В начале июля Людовик XVI под этим предлогом собрал под Парижем войска. А после 14 июля по стране распространился слух, будто во избежание новых волнений неугодные лица будут изгнаны из города и из страны. С этого времени разбойники мерещились всем и повсюду: в ближнем лесу, откуда они хотели напасть на дома и поджечь урожай в поле; на службе аристократов; переходящими границу; подготавливающими вражеское вторжение.

Как следствие зловещей памяти о наемниках Мазарини в общей тревоге слился страх перед солдатами и разбойниками и убеждение, что они всегда готовы к предательству и ниспровержению строя.

Заканчивая исследования бунтов в Европе в период между феодальным и капиталистическим обществами, мы непроизвольно приходим к таким определениям, как "взаимный страх", "адский цикл страхов". Чтобы разорвать этот проклятый круг, необходимо сочетание многих условий: более обильное и регулярное питание, разгрузка перенаселенности в сельской местности, занятость в производстве свободной рабочей силы, более справедливые налоги и более прочная управленческая система, всеобщее избирательное право и профсоюзная организация. Во многих отношениях Французская революция продемонстрировала на народном уровне старые страхи. Она не проложила бы дорогу будущему и не изменила бы общественное сознание, если бы не была подкреплена последующей экономической и технической революцией.

162