«Мировоззрение», «образ мира»,— эти выражения не встретишь в Библии или Коране. Тысячелетия люди взирали на мир без мировоззрения. Открытие того, что существуют не только идеи, государства, семья, собственность, грехи, но что существует образ мира, образы мира, мировоззрения, более великое, чем прибытие трех европейских кораблей в Америку с целью нелегальной иммиграции. Открытие состоялось в том же XV веке, совершил его Ренессанс, а выразили прежде всего живописцы.
Парадоксальным образом, в русском языке утвердилось «образ мира», хотя вся суть переворота в том, что «образ»— «икону мира»— заменили на «картину мира». Образ — двумерен, символичен, условен. Он вообще не мир показывает, а надмирье. Образ часто с «обратной перспективой»— то есть, не с позиции смотрящего, а с позиции того, кто на смотрящего смотрит. Более того, как на детских картинках или на древнеегипетских барельефах часто в «иконе мира»— множество точек зрения на меня, причем все чужие.
Преодолеть это трудно. Вот почему живописцам Ренессанса пришлось прибегнуть к механике: изобрели камеру обскура, рисовали мир через сетку из веревочек, наслаждались, подчеркивая перспективу черно-белой плиткой на полу, словно мир это кухня недавно разбогатевшего русского. Человек стягивал на себя мир. С трудом стягивал, хотя глаза человека, хоть до Ренессанса, хоть после видят мир именно так, и тут нельзя как с вращением Солнца вокруг Земли сказать, что дело это условное и относительное. (Полезно помнить, что сказать про относительность вращения можно, но все же что вокруг чего вращается, с точки зрения физика вовсе не относительно, Эйнштейн совсем о другом). За современным «образом мира» физиологическая реальность,— почему даже те, кто заигрывается в средневековье, все же глядят на мир как Рафаэль, даже если они его ненавидят.
В одном отношении наш «образ мира» схож с тем представлением о мире, которому пришел на смену. Тут и там есть разрыв. До Ренессанса человек знал, что Бог — невидим, что есть пропасть между творением и Творцом. В нашей картине мира невидим мир. Есть «образ мира», «мир-для меня», но мир «объективный»— недоступен. Точнее, то, что видит объектив, человеку увидеть не дано. Владелец фотоаппарата видит не то, что показывает фотография. Этим и наслаждаемся! Ученый открывает объективный мир, но увидеть его не в силах — он все равно видит лишь свое открытие.
Видеть объективное и быть не в силах быть объективным, быть объективом самому бесконечно лучше, чем видеть вздор, чем жить в мире своих предрассудков и иллюзий, но все же зазор между объективным знанием и объективным миром немножко раздражает, как криво висящая картина. Чем крупнее картина, тем заметнее, что она криво висит. Если криво висит миниатюра в пару сантиметров шириной, отклонение в миллиметр почти незаметно. Если на миллиметр скривится «Явление Христа народу», это будет как удар по глазам.
«Образ мира» и есть именно «образ человека». Яркий пример того, что человек предпочитает нерешаемые задачи. Увидеть мир — задача трудная, но решаемая. Увидеть себя — задача невозможная. Образом мира занимается наука, образом себя — знание. В России говорят «точные науки» и «гуманитарные науки», но все же «гуманитарная наука» это «ледяной жар». Наука — епископ Николай Коперник, знание — Эразм Роттердамский. Наука — фотограф, через объектив взирающий на мир, гуманитарное знание — фотограф, фотографирующий себя. В зеркало, конечно. Образ мира есть зеркало человека.
Конечно, человек есть часть мира, поэтому есть и науки, изучающие человека — психология, антропология. История и социология, заметим, не человека изучают, а человеческое общество,— принципиальная разница. Дело в том, что любая система больше суммы своих составных частей. Автомобиль может больше, чем куча автомобильных деталей, не собранных вместе. Любая система, кроме общества. Человечество меньше одного-единственного человека, хоть аутиста, хоть психопата. Поэтому «науки о человеке» и «знание человека» не встречались друг с другом, как не встречались друг с другом Коперник и Эразм.