«Исповедую едино Крещение во оставление грехов».
У детей, когда они соприкасаются с миром взрослых, появляется странное выражение лица: немного застенчивое, чуть настороженное. Даже у самых счастливых и уверенных в себе детей.
Наверное, так держат себя рабы, в их комнату заглядывает рабовладелец, даже самый добрый, только у ребёнка комната — весь мир.
У взрослых такого выражения лица обычно не бывает, но со взрослыми хуже: у них лицо по умолчанию спокойно, но это спокойствие от безнадёжности. Всё испробовано, все встречены, средства и цели определены, иллюзии развеялись.
Вера перестраивает мир взрослых, возвращая ему утраченные надежды, при этом сохраняя опыт зла. Такое возможно, потому что мир лежит во зле, по выражению Евангелия, но мир не есть зло. Мир есть дом Божий, обрушившийся и сгнивший, переделанный где под блиндаж, где под теплицу, где под роскошную, но всё же не Божию, виллу.
Жизнь есть путь, но жизнь есть и дом. Эти два сравнения не так уж несовместимы между собой. Дом ведь не насест, дом это место, где можно безопасно ходить, дом это путь свёрнутый, словно полоса металла, скрученная в пружину часов.
Дом начинается с двери. Не всякий. Старинное слово «темница» обозначает тюрьму — комнату без окон, без света, и дверь в такой комнате это не дверь в дом, где безопасно и светло, это дверь в тьму и смерть, дверь из общечеловеческого дома. Дом-темница это ад.
Жизнь как дом напоминает парадоксальные рисунки, где замкнутая в себе лестница ведёт лишь наверх, где у камертона двумерное начало с двумя концами, плавно переходит в три трёхмерных окончания. Человек боится раствориться в других, боится организации, «организованной религии», ищет Бога «в себе». Как в Евангелии сказано? Не молись публично, молись в чуланчике. Царство Божие внутри вас. Человек и забирается внутрь себя, запирает дверь в чуланчик сердца своего… и оказывается в темнице вместе с подавляющим большинством человечества. Большинство не всегда подавляющее, но всегда подавленное, потому что в чулане сердца своего темно, сыро и бегают мокрицы сердца своего, жужжат бормашиной комары сердца своего…
Господь Иисус Христос про чуланчик-то говорил не манхэттенскому брокеру, который и про Бога-то услыхал случайно за ланчем. Он обращался к людям, которые молились день и ночь, не только публично, но и наедине. Да, им случалось молиться напоказ — но это были издержки молитвенного производства. Контекст немножечко другой, и «немножечко» — это шутка. Совсем другой контекст: не призыв к юному спортсмену лечь на диван, а призыв к пожилому штангисту убавить вес.
Индивидуализм убивает личность в зародыше. Сперва в детсад, потом, если потянет, в монастырь. Церковь странным образом соединяет в себе детсад с монастырём, поэтому в ней не слишком легко и даже увлекательно. если не закрывать глаз.
Церковь же, наоборот, это дом очень и очень личный, персональный, глубоко внутри личности — Царство Божие действительно внутри — но одновременно каким-то четвёртым измерением этот дом есть дом всего человечества. Научиться жить в человечестве не так легко, как хотелось бы, зато не скучно. Главное — почувствовать и/или понять алгоритм.
Крещение, миропомазание, венчание, рукоположение — четыре «таинства», в которых никакой тайны, кроме тайны человеческой жизни. Антропологи называют подобные обряды «переходными». Переход, имеется в виду, из одного состояния в другое. В физике сказали бы «фазовый переход», иногда «квантовый скачок»).
Крещение — как рождение. Переход из небытия в бытие.
Миропомазание — переход в жизнь. «Бытие» и «жизнь» вовсе не одно и то же, ведь есть же «мертворождённые». Ох, и в духовной жизни такое случается. Вроде бы родился во Христе, а присмотришься — а что-то как не дышу я, и глаза какие-то стеклянные… Похоже, мёртвенький-то младенчик! «Миро» — символ Духа. Мало родиться, надо задышать.
Эти «переходы» не как переход через дорогу, а как дверь — дверь в дом, дверь в комнату. Дверь — самое слабое место дома-крепости, поэтому в древности дверь старались укрепить материально и духовно, каким-нибудь оберегом (в роли оберега и иконы бывали — Спас Нерукотворный над воротами вешали, а ворота та же дверь, а ещё древнее — «ладонь», отпугивающая ладонь вороватую, или амулет в виде глаза — отпугивающий глаз завистливый. Принцип аллопатии — лечим подобное подобным.
Дверь ведёт в дом, но это дом Церкви или дом человечества? А это один и тот же дом, иначе бы Церковь была абсолютно бесчеловечным явлением. «Церковь» — всего лишь «собрание», «сообщество», ООН, в конце концов. Только ОО не наций, а людей. ООЛ. Как же в этом доме могут оказаться те, кто не входил через дверь, и зачем входить через дверь — креститься — если и без крещения Бог втаскивает в этот дом кого ни попадя? А вот пока человек задаёт такие вопросы — почему я должен, а тот нет — ему надо вновь и вновь протискиваться через дверь очищения.
Это ещё милосердный получается квест — запас жизней бесконечный. Конечно, это не значит, что надо каждый день креститься — наоборот, одно крещение как одно рождение — но что каждый день просыпаться телом и душой, словно родился заново, и духом — словно крестился заново — это непременно.
Дверь, через которую надо пройти, чтобы встретить тех, кто не прошёл, — так и с венчанием, и с рукоположением. Таинства перехода из состояния одиночества в состояние одиночества с другими. С любимым человеком, с «паствой», с Богом. Но как же получается, что не все должны быть замужем и женаты? Как же с монашеством, которое часто пытались объявить таинством, да не выходило даже в те века, когда монахов были миллионы, а уж в наше время, когда монахов раз-два и обмолился, подавно не выйдет? Как же с «всеобщим священством», как выразился апостол Павел про христиан? Не как у мормонов, где все взрослые мужчины священники, просто — все, а вот чтобы и женщины все священники, и все — мужчины и женщины — папы римские, патриархи иерусалимские?
Да вот как-то уж так! Все — сыны и дочери Божии. Все женаты на Боге и замужем за Христом. Все — верующие и неверующие — священники, молящиеся Богу и помогающие молиться другим. Все патриархи, матриархи, памы и мапы.
Таинство не в том, что кому-то дано, а кто-то обделён, а в том, что данное кому-то дано всем. Это повторение и развитие того, что происшедшее с Иисусом — распятие и воскресение — произошло со всеми. Непонятен механизм, способ, как? Потому и таинство. Зато понятно «что» — соединение, объединение и обнаружение в этом единстве единственности себя, утраченной в блужданиях по самому себе.
Самое странное в этих дверях — что пройти в них можно только один раз, как только один ведь раз рождаются на белый свет. Но сплошь и рядом… Семь браков — это ещё ничего, это наивное средневековое баловство. Какая-нибудь полиамория, когда спят с кем захотят, когда захотят и считают всякое иное поведение прелюбодеянием, это посильнее семи браков. Среди русских старообрядцев бывали крестившиеся по многу раз — и каждое предыдущее крещение считали недействительным (как и миропомазание). Бывали и священники, которых рукополагали не один раз. Бывали и бывают.
Такая многократность сильно попахивает предательством. Никто не будет обвинять в предательстве человека, который из одного автобуса пересядет в другой. Только вот при посадке в автобус не дают обета ехать только в этом автобусе, в любви же странно было бы заранее показывать, что, мол, вот у меня ещё десяток поездок, а жизнь коротка, так что, извини, любимая, сама понимаешь. Как и при появлении на свет никто не объявляет, что это первое рождение, а через пару месяцев, если не понравится, умру и рожусь по новой. Есть переходы, исходы, выходы, а бывают и выходки. Как отличить одно от другого?
Самый простой способ: сказать, что настоящая любовь одна, но то, что я считал любовью, любовью не было. Аннулировать любовь, аннулировать веру, аннулировать доверие. Ведь, когда над тобой совершают таинство, тебе доверяют. Когда за тебя замуж выходят, тебе доверяют. Если человек объявляет, что «ошибочка вышла», то тот, кто совершал таинство, не таинство совершал, а ошибку.
Есть, конечно, запасной путь: и не начинать! Не креститься, не венчаться! То есть, любить-то любить, но без крайностей. В дверь не проходить, а в комнату всё-таки жить, но так… в уголочке…
Если жить в чулане души своея — попытка ускользнуть о социального контроля, этому самому контролю подыгрывающая, признающая его неодолимость, то жить с Богом и людьми в вечном «на пороге» — попытка ускользнуть от самоконтроля. Впрочем, и от социального тоже — ведь другие верующие тоже «социум».
Если вспомнить, что «контроль» это на многих языках, а главное, по смыслу, ещё и «власть», то избегать контроля вовсе не преступление, а просто свободолюбие. Бог милостив, снизойдёт к нашей слабости — а впрочем, почему «слабости»? Это наша сила — не пытаться контролировать жизнь, любовь, дружбу?
Бог милостив. Он уже снизошёл. Как говорят в голливудских кино, «это и была вторая попытка, сынок». Таинства — это как раз часть Божьей милости. Вера проверяется тем, насколько таинства — это и есть та самая свобода от контроля, от инфантилизма, от садомазохизма, вольная воля быть на равных со всем миром. Во власти и контроле ничего таинственного нет. Да, это означает, что в истории Церкви бывало много таинств, которые вообще таинствами не были — по сути, а были просто кощунственным злоупотреблением обрядом. Что хуже, это означает, в любом таинстве, с самым искренними, набожными, святыми участниками, всегда есть какая-то доля не таинства, а кощунства. Но вновь: в том и таинство, что это доля уничтожается, преодолевается и даже преображается силой Духа Божьего.
Остальные три таинства — покаяние, причащение, елеосвящение тоже своего рода двери. Только таинства, вводящие в новую — общечеловеческую — жизнь, похожи на двери, открывающиеся внутрь, которые нельзя открыть, если изнутри кто-то их придерживает, что бывает. Эти же таинства похожи на дверь, открывающуюся наружу. Иногда пружина тугая, иногда сил не осталось, но открыть такую дверь часто тяжелее, чем совершить однократный прорыв.
Про покаяние знают все, о причащении все слыхали, про елеосвящение даже верующие не все знают. Елеосвящение просто путается с елеопомазанием. Может, поэтому чаще его называют «соборованием» — имеется в виду «собор» как «собрание», собрание семи священников, которые молятся о выздоровлении больного. В Средние века это таинство стало восприниматься как последняя возможность помочь умирающему, чуть ли не как проводы в смерть. Так в Средние века и к венчанию относились в народе чуть ли не как к смерти: вольная жизнь кончилась, начинается рабство. Покаяние тоже старались подогнать поближе к моменту кончины. Жизнь по заповедям Христа воспринималась как довесок к обычной, довесок замечательный, но обременительный. Конечно, такое бремя лучше сократить до минимума.
С точки зрения Евангелия всё прямо наоборот: так называемая «нормальная жизнь» это патология уже в силу своей конечности, не дающей выполнить всё, что может человек. Только вечность — достойное человека пространство. Человек же боится вечности, потому что и от обычной жизни страшно устаёт, не сознавая, что устаёт именно от «обычности», «временности» времени, от зацикленности.
В лучшем случае, покаяние, причащение, елеопомазание воспринимаются как возможность вернуться к нормальной жизни, «подзарядившись» у Богу. Но когда апостол Пётр предал Иисуса и покаялся — он разве вернулся к началу своих отношений с Христом? Он переступил порог, он вошёл в новый мир, где предательство невозможно.
Соборование — это ведь не просто «возвращение здоровья», и далеко не всегда это возвращение здоровья. Побывать в реанимации и вернуться обогащённым жутковатым опытом, всякими там видениями и т.п.? Нет, это как Достоевский — оказаться перед расстрельной командой и вдруг получить помилование.
Причащение — это ведь вновь оказаться в мгновение, когда Иисус противопоставляет смерти — Себя. Не Свою силу, не Своё Царство, а просто Себя. Это жуткий, страшный момент. Точка веры — или отказа верить. Это не возвращение, это — вдвинуться в совершенно новый мир, где злу сопротивляются собой и только собой.
Не таинства чистоты, здоровья, сытости, а таинство надежды, доверия, любви.
Эти таинства кажутся противоположным первым четырём. Те неповторимы, эти должны повторяться. Крещение, миропомазание, венчание, рукоположение — переход в новое состояние. Это волна. Покаяние, причащение, соборование — это частица, это «здесь и сейчас». Но в Боге крайности сходятся. Из точек рисуется линия. Причащаться означает вновь и вновь оказываться в одной и той же точке пространства и времени, с Иисусом перед арестом. Креститься означает вступить на ту самую линию, которая состоит из этих точек. Любовь к человеку — линия или точка? Линия из точек и точки в линии. Так рисуется и становится реальностью странный дом, в котором уединение сочетается с единством, личность с человечеством, человечество с Богом.