«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею, — вот первая заповедь! Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Иной большей сих заповеди нет» (Мк. 12, 30-31).
Любовь начинается с самолюбия. Самопознания начинается с самолюбования. Причина проста: самолюбование и самолюбие это остаток любви, которая и есть человек. Любование ведь противоречит любви и тогда, когда обращено на другого. Любования — девять десятых во влюблённости, да и в любви на её заре, но рост, развитие любви подразумевает переход от любования другим в любовь к другому.
Это справедливо даже в отношении любви к Богу, и прежде всего к ней. Религиозный фундаментализм, реакционная религиозность как раз делают акцент на любовании Богом, а Бог-то хочет не любования нашего, а любви. Различие как между монологом — «О, какой Ты великий и могучий утёс!» — и диалогом, и в этом смысле в простом «Боже, помоги сдать экзамен!» больше любви к Богу, чем в «Славословлю Тебя, Творца неба и земли!». Не говоря уж о «спасибо, Боже, что помог сдать экзамен, а теперь помоги экзамены сдавать своими силами, а с Тобой говорить о более важном!»
В диалоге, в любовном обмене взглядами и словами, каждый познаёт себя в другом как в зеркале. Нарциссизм возможен и тут. Самовлюбленный человек созерцает в другом только себя, превращая другого просто в лужу воды, в кусок амальгамы под стеклом. Любовь, однако, не в том, чтобы видеть в другом себя («ты есть я»), и не в том, чтобы видеть себя отражением другого («я есмь ты»), -то и другое есть любование с потерей себя и другого. Любование — глухо и немо, оно ограничивается зрением, процессом однонаправленным, там, где необходим обмен. Самолюбование противоположно самопознанию, самолюбование есть потеря себя. Нарцисс любуется не собой, а образом себя, себя же он не знает и боится узнать.
Страх узнать себя понятен — ведь человек недостаточно человечен, недотягивает до уровня, который сам признаёт единственно человечным. Недостаточность не слишком велика, но очень болезненна. Мы боимся увидеть в другом, в зеркале, в себе то, что отравляет наше существование. Тьму. Зло. Настоящая Медуза Горгона со всеми своими гадюками внутрь меня есть — как и Царство Божие. Чтобы справиться с этим страхом надо увидеть себя в отражении. Не потому, что отражение не страшно — оно страшно. Но отражение устанавливает дистанцию между мною и мною. Я расслаиваюсь и в интервале между слоями образуется воздух надежды.
Вот почему исповедь — отражение себя в другом (Боге, священнике) — это такой же исцеляющий диалог, как беседа с психотерапевтом. Ведь и хороший терапевт не учит, а лишь предлагает себя в качестве отражательной поверхности. Когда человек говорит, что ему не нужен священник для покаяния — он прав, для покаяния даже и Бог не нужен. Поэтому, однако, покаяние может быть разрушительным, самоубийственным явлением, как у Иуды. Это взгляд злу глаза в глаза и исчезновение, окаменение, фиксация во зле. Священник (или Бог) нужен не потому, что обладает волшебным свойством исцелять, а просто потому, что они — зеркало («свидетели»). Да, Сам Бог — лишь свидетель, во всяком случае, когда речь о покаянии. Свидетель слушающий, свидетель прощающий. Вот когда сказано, когда прощено — тогда Бог из зеркала становится страстным любовником, нежным другом, любящим Отцом.
«Люби ближнего как самого себя» в Евангелии повторяет уравнение «люби Бога и люби ближнего». В этом уравнении «самого себя» и «Бога» — одно неизвестное, выраженное по-разному. Я не бог, Бог — не я, но во мне та же способность любить, что и в Боге. Это очень странная, нетривиальная любовь, не требующая другого и в то же время творящая другого. «Я и Отец одно», — так описывает эту любовь Иисус, и все последующие попытки описать отношения любви в Боге хуже этого описания, всего лишь описывают это описание, а не реальность Бога. Точно так же любая психология лишь описывает то, что описывает о себе человек, но не описывает человека — во всяком случае, человека любящего.
Легко описать человека самовлюблённого, самолюбующегося, который составляет девять десятых человека, но который который есть лишь зародыш подлинного человека. Нарцисс — это то, что Павел называл «плотским человеком», человек, похожим на кусок великолепного мяса на рыночном прилавке. Годен лишь на то, чтобы съесть — в постель с ним не ляжешь. А с любящим — ляжешь, и с Богом — ляжешь, и будет опять чудо библейских ночных поллюций Духа Святого, оплодотворяющих и творящих человека.
Алиса в Зазеркалье — это детская сказка, а реальность в том, что мы и есть зазеркалье, я — отражение Бога, призванное войти в Того, чьим отражением я создан. Самолюбование считает зазеркальем окружающих, любовь к себе рвётся к себе в Зеркалье, к Настоящему, к Оригиналу.
Любить другого как себя означает принятие другого не как ещё одного обитателя Зазеркалья, а как единого истинного Бога, подлинную реальность. Благоговейно, уважительно — и с полной готовностью порвать отношения, если другой перестанет быть другим, а повернётся к нам лицом карточной карты. Бывает и такое — это зло, и очень личное, лицевое зло, ровно такое же, как и во мне, зло, сделавшее добро и свет, Бога — всего лишь изнанкой, и пытающееся эту изнанку отодрать, хотя отдерёшь — умрёшь, исчезнешь совсем. В Боге этого зла нет, и любовь к Богу — источник любви к себе без примеси самолюбования, без глухоты и немоты к другому, животворящей и просто творящей.
Самое удивительное во фразе «люби ближнего как себя» — слово «люби». Оно превращает пошлость в парадокс, золочёное правило этики — в изысканную заповедь.
Делать другому то, что хотел бы, чтобы делали тебе — это даже не этика, это механика. Песчинка песчинке, облако облаку, но уже на уровне амёбы это невозможно, ненужно и комично. «Ты есть я» — так молекулы могут рассуждать, не более. Бог в деталях, а человеческое в различиях между людьми. Все люди равны несхожестью друг с другом — поэтому необходимо равенство перед законом, оберегающим несхожесть. Человек отличается от другого куда больше, чем иголка от воздушного шарика или журавль от лисицы. С физиологической точки зрения — в том числе. Именно это бросается в глаза при взгляде на «делай другому» — оно ужасно асексуальное, даже гомосексуальное. В формулировке «сэр, делайте другой то, что хочешь, чтобы делали вам, сэр» оно просто идиотично.
Даже в бизнесе принцип взаимности нельзя понимать буквально — он бы означал, что я меняю свой товар на аналогичный товар. Ношеные тапочки на ношеные тапочки, не на новые. Никаких денег! Понятно, что речь идёт об абстрактных принципах — будь честен с другим, будь нежен с другой, не кантуй ближнего — в смысле, по Канту, не манипулируй другим, превращая его в средство достижения своих целей.
Только вот любовь — не абстрактный принцип. Любовь вся стоит на асимметрии, на больших и малых различиях, перекосах, нестыковках, включая, между прочим, и взаимные манипуляции. Ничего страшного — любовь всё «покрывает», лишь бы в меру, к месту и вовремя, с юмором, н евсерьёз. Правда, «юмор», «невсерьёз», «любовь» непригодны для построения универсальной системы. Так именно универсальность и есть первый грех против любви. Не может единичное быть всеобщим. Никто не воспевает любовь вообще — каждый воспевает свою любовь к совершенно конкретному человеку. Нет человека — нет любви, это и есть «любви ближнего, как самого себя». Нет тебя — нет ближнего, это и есть ад.
Любовь к себе точно так же растёт, увядает, изменяется, как и любовь к любому человеку. Она так же проходит через искушения, так же может быть разрушена обманом и предательством, так же нуждается в терпении, вере и надежде, в разнообразии. Проблема с людьми, которые дисциплинированы, ответственны, набожны, милосердны, образованы, кротки, смиренны — и при этом прекрасно вписываются в какую-нибудь людоедскую систему, вроде нацистской Германии или рашистской России — в том, что они любят себя, как любят ближних, тогда как надо наоборот. Ведь самый ближний всё-таки дальше от меня, чем я сам, его бездны от меня надёжно укрыты, чтобы я со своими безднами разобрался. Для этого нужно делать себе не то, что нужно ближнему, и любить себя надо иначе, а как — это уж каждый должен и может открыть сам. Для своей Америки каждый должен сам быть Колумбом.
Любовь неразрывно связано с прощением, хотя прощение не любовь, да и любовь не прощение. Любящий даже и не хочет, чтобы любимый его прощал, любящий хочет, чтобы его любили. Если простит, но разлюбит — не нужно! Лучше пусть не прощает, лишь бы любил. «Простить» не случайно в русском языке отсылает к образу развязывания, отпуска на свободу («развязать», «разрешить от грехов»). Грех сковывает, прощение раскрепощает. Только вот любовь как раз соединяет — и в этом смысле, она скорее рабство, чем свобода. Правда, рабство — взаимное, а взаимное рабство лучше свободы в одиночку.
Разгадка в том, что любовь не только вытряхивает из любимого грех, прощая. Любовь опустошает самого любящего. Вот почему любовь к Богу — условие любви к ближнему, вот почему любящий ближнего тем самым любит и Бога, пусть сам об этом не подозревает. Любовь переполняет человека — и человек становится подобен Богу, Который так любит, что кажется несуществующим, не имеющим Своей Жизни. Фонтан никогда не полон, он всегда пуст, выталкивая из себя воду, как только она в него попадает. Это и есть вечность любви — вечность прощения, которое выводит из пустоты зла, и вечность творения, которое вводит в безбрежность света.