«И явилось облако, осеняющее их, и из облака исшел глас, глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный; Его слушайте» (Мк. 9, 7).
Символ веры не упоминает Троицу, не называет Иисуса богочеловеком, даже не говорит «верую в Бога Духа Святого», просто «верую в Духа Святого». Самые умные и боговдохновенные из святых отцов хотели упоминание о том, что Дух Святой — Бог, но вселенский собор струсил. Вселенский собор можно понять!
Даже и в наши дни большинство христиан не понимает веры в Троицу и в богочеловечность, а многие христиане — именно христиане, настоящие — прямо отвергают веру в Троицу и веру в богочеловечность, как её формулирует так называемый «халкидонский догмат» V века. Например, вся Армянская Церковь — формально она еретическая, неправославная. Хотя, как сказал один очень православный мудрец (Никита Струве): католики формально не еретики, а еретики, армяне формально еретики, а — не еретики.
Историки (и «простые люди» с высшим образованием) говорят о трёх мировых религиях, «авраамических», «религиях Книги» — христианство, иудаизм, ислам. Но ведь ни один иудей, ни один мусульманин не считают христиан монотеистами. Христиане с их точки зрения многобожники — именно из-за веры в Троицу.
Казалось бы — почему бы не вернуться к христианству первых двух столетий? Именно это пытаются сделать Свидетели Иеговы. Вообще не использовать слова «Троица». «Да и нет не говорите». В православии по сей день во многих церковных гимнах Иисус называется очень скромно — всего лишь ангелом. «Предвечного совета ангел». Да и «сын Божий» — вовсе не «Бог» в первоначальном смысле слова, как «сын сатаны» — отнюдь не сатана. Просто в древних языках словом «сын такого-то» возмещали недостаток прилагательных. Не «светлый», а «сын света».
Была чистая вера первых христиан, а потом пришли — далее можно подставить самые разные имена: апостол Павел, Ориген, Василий Великий, — в общем, пришли всякие разные и всё изменили. Может, из этого вышло количественное прибавление, а качество, качество?! Предали веру Авраама! Не монотеисты, а тритеисты!
Слово «троица», «триада» вошло в мировую культуру через греческого мыслителя начала III столетия Плотина. Правда, оно вошло с лёгкостью необычайной, потому что мышление в значительной степени основано на умении мыслить «трёхтактно». В России это когда-то даже в школе детей заставляли выучивать: тезис, антитезис, синтез. Бог Отец — тезис, Иисус — антитезис, Дух — синтез. Очень красиво, даже кажется, что мы что-то начали понимать! Только это ошибка. Учение о Троице не помогает пониманию, оно не начало понимания. Прямо наоборот: оно взрывает ту видимость понимания, которая есть в учении о Единстве Божием. Чего ведь проще и понятнее: один Бог! Все другие «боги» — в кавычках, ненастоящие, иллюзии.
Если бы христианство было тритеизмом, верой в трёх богов — оно было бы проще монотеизма. Но христианство — это монотеизм, как бы ни уверяли себя в обратном иудеи и мусульмане. Может ли вера в Троицу стать извращением монотеизма, верой в трёх богов? Конечно! Но извратиться может всё. Как вера в Троицу в наименьшей степени служила причиной для извращения веры в Единство Божие. Суеверы от христианства иногда веруют в трёх богов — Христа, Марию, Николая Чудотворца, иногда — в блаженную Матронушку, преподобного Сергия и в Христа, но уж меньше и реже всего они паразитируют на вере в Троицу. Слишком сложно и абстрактно.
Учение о Троице призвано не разъяснить, а описать. Не напасть на монотеизм, а защитить монотеизм. Если никто не нападает — ну и ладушки, можно о Троице не вспоминать, и большинство христиан о Троице никогда и не вспоминает, не говорят уж о «богочеловеке». Единственное — постоянное упоминание «Отца, и Сына, и Святого Духа». Это словосочетание потому и упоминается в молитвах так часто, что люди отгораживались от тех, кто Троицу отрицал — у тех были другие формулы: «Отца через Сына в Духе Святом». Человек входил в церковь, слушал, какой именно формулой заканчивается молитва, и сразу понимал, он среди «своих» или «чужих». Но понимать Троицу он не начинал по любому! Учение о Троице как раз защищает непонимание, оно в этом смысле более любых других догматов христианства соответствует самой передовой форме атеизма — агностицизму, которая что видит, то видит, а гипотез на этом основании не придумывает.
Что же видит верующий в Троицу? Да всё то же: невысокий — метров полтораста — разлапистый холм, Иисус, свет, в ушах звенит «Это Мой Сын», рядом вроде бы Моисей и Илия, но кто их разберёт, ведь ты весь в этом оглушительном звоне и ослепляющем свете. Потом всё проходит, и опять невысокий — метров полтораста — разлапистый холм, рядом старые друзья, Иисус... Хотя какой Иисус? Да и какой холм, очнись! Улица, аптека, ларёк с газетами, прохожие, девочка с воздушным шариком...
«Троица» — это ведь не про то, что разобрались с Иисусом — Он богочеловек, Сын Божий, переходим к высшим тайнам. «Троица» — это продолжение попыток описать Иисуса. Опыт Бога есть опыт присутствия отсутствующего физически Иисуса, присутствия вполне физического — благодать, Дух Святой это же затрагивает меня, а я не струйка дыма, я это моё тело прежде всего, я цельное явление. Вот и пойми — как это так, что Иисуса нет, а ведь Он есть. Исчез? Это деньги со счёта исчезают, а Иисус не исчез!
«Христос», «Машиах» — это описание Иисуса по отношению к сообществу людей, к группе, нации, всему человечеству.
«Богочеловек» — это описание Иисуса по отношению лично к себе.
«Сын Божий» — описание Иисуса по отношению к Богу.
«Троица» — описание Иисуса по отношению к Духу Святому.
«Троица» — это описание Бога как победителя всякого иерархизма, победителя всякой власти, всякого неравенства, всякого отчуждения. Победа над разобщённостью не через единичность, а через единство. Победа над отчаянием человека, над попыткой человека самого себя сделать иерархией, ввести бурю собственной внутренной и внешней жизни в чёткие рамки — попытка такая всегда ведёт к самоокаменению, к утрате себя. Да-да, как и во всех других случаях, описание Бога есть прежде всего описание себя. Ничего страшного, напротив, это и есть то, чего хочет от человека Бог, сотворивший человека по Своему образу и подобию. Это победа над антропоморфизмом, который пытается понять Бога и потому описывает Бога как человека, тогда как надо описать Бога, чтобы понять человека.
Драма веры — не только христианской — что часто описание есть, карта составлена, а движения по местности нет. Тогда начинается «идолопоклонство», «формализм». Человек вроде бы верует в Бога — но толку в этой вере нет, он ведь не молится, не живёт по заповедям. Так — просто вместе со всеми принадлежит к некоей традиции, к традиции иметь на стене карту — карту Америки, или Израиля, или России. Как российские демократы одно время вешали на стену портреты Ганди или Хемингуэя. Понятно, что из этого реальной борьбы за реальную демократию не выходило, уж очень Ганди с Хемингуэем не имели отношения к российской реальности. Только многие спились, думая, что у Хемингуэя «выпивка» — это стакан, а у него «выпивка» — это 50 грамм всего.
Христианские мыслители потому ухватились за слово «троица», что именно тогда, в III веке, начался количественный рост верующих, в том числе, ко Христу стали обращаться и образованные люди, и очень высоко образованные. Для них было очевидно, что вера в Единого Бога и вера в Христа одна вера, но на уровне языка — это два разных языка, две разных веры. Вновь встала та же проблема, что у самых первых учеников Христа: кто Он? Сказать «Бог» — язык не поворачивается, но «сын Божий» — сказать легко, а ведь не то, не совсем то... Есть какая-то новизна, и в этой новизне новая жизнь, новый факт веры, в этой новизне смысл воскресения и вознесения, сошествия Духа тогда и сейчас...
Греческая цивилизация — иногда её называют греко-римской, но всё-таки в античном симбиозе Афин и Рима культурная, словесная часть была прежде всего уделом греков — греческая цивилизация была намного более развитой в информационном отношении, чем цивилизация Израиля. Больше текстов, больше диалогичности, больше пишущих и читающих людей. Совсем другой уровень, качественно намного выше. Поэтому и подчёркивал апостол Павел, что Бог начал спасение не с греков — не с профессором, а с первоклашек. Первоклашки лучше профессоров только одним — у них чувства острее, они более чутки к происходящему вокруг, они — ходячий опыт, локаторы, наблюдатели. Профессора — осмысляют этот опыт, опыт своего собственного первоклашничества. Или чужого.
Что греки стояли на более высоком уровне информационного развития, не означает, что они были лучше или умнее евреев. Просто в истории всё стоит на неравномерности развития и достижений. В III веке греки стали осмыслять опыт, полученный благодаря вере в Иисуса — вере вполне иудейской. Собственно, «более высокий уровень» означает прежде всего более высокую степень открытости чужому опыту — открытости не наивной, а критической, умеющей разделять истинный опыт и отвергать ложный. Вот греки и разделили веру в Иисуса, но стали осмыслять её, пользуясь развитым языковым аппаратом своей философии, своей литературы. Так и появилось учение о Троице и богочеловеке, сами слова появились. Изменилась ли вера? Конечно, нет. Двухлетний ребёнок потерялся в магазине и плачет: «Мама пропала!» Его спрашивают, как маму зовут, а он прямо и твёрдо говорит: «Маму зовут мама!» Всё просто как «Бог един». Пройдёт 60 лет, сын будет искать потерявшуюся в магазине маму, у которой тяжёлый Альцгеймер, и он будет говорить, что ищет Сидорову Марию Ивановну, 87 лет, рост такой-то, глаза такие-то... И это будет та же самая мама!
«Троица», «богочеловек» — эти слова расширяют наш, верующих, словарный запас. Они не изменяют Бога, они изменяют язык, которым мы фиксируем свой опыт Бога. Отказаться от языка вообще? Родиться назад, в глубину души? Вздор. Но как далеко можно зайти в изобретении новых слов, в новых описаниях? Это общий вопрос о языке веры, а ответ здесь простой: надо идти столько, сколько нужно. В истории человечества — и в истории Церкви — вновь и вновь люди пытались сказать: «Мы дополняем язык своей веры, и это дополнение последнее, других быть не может». Говорили, писали такое, подписывались. Проходило сто лет, двести — и приходилось дописывать. Кто-то возмущался и не соглашался, уходил, а кто-то соглашался. Кто прав, кто нет? Где тот суд — настоящий суд, окончательный — чтобы определил правых и заблуждающихся? А нету его! Это же вера!! Судить может лишь Бог, но Он-то как раз всегда — рядом с нами, Он же участник Откровения, Его Автор, заинтересованное лицо, Он страдает и восхищается нашими открытиями вместе с нами.
Что такого дают слова «богочеловек», «Троица», что нужно обязательно дать? Ничего! Обязательно в религии вообще ничего быть не может, а уж там, где Христос и Дух Святой — особенно. Именно это и выражают слова «богочеловек», «Троица». Бог — Один и Един, но это не означает, что Иисус обязательно не Бог, что Дух Святой — не Бог, что молитва — только Отцу через Сына в Духе, а не Отцу, и Сыну, и Духу Святому. Кто-то молится только Отцу? Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу! Кто-то молится только Отцу и добавляет, что Сын Божий — не Бог? Ну, что поделаешь — Бог такого молящегося молнией поразил? Нет, значит, и мы можем не поражать и не поражаться, а продолжать молиться Отцу, и Сыну, и Святому Духу, потому что вот же Он — Бог. Точнее, вот он — я, оказавшийся перед лицом Божьим.
Вера в Троицу есть резкое смещение самой точки отсчёта. Не я центр системы координат, точка, из которой исходят высота, глубина и длина. Высота, глубина и длина — это точка, а моя жизнь вся отсчитывается от этой точки. Эта точка — Троица, богочеловек — объёмнее всей моей жизни. Она её порождает, не наоборот. Я, картина, пытаюсь описать своего Художника? Пожалуйста. Вот и выходит «Троица», «Богочеловек». Я — двумерное полотно, мёртвое в сравнении с Ним, а Он — и Отец, и Сын, и Дух Святой, единый в каждое мгновение и в каждое мгновение наполненный жизнью и полнотой, которые я не могу представить, но могу выдохнуть в этих словах — «Отец, Сын и Дух Святой».