«И сказал им: для того ли приносится свеча, чтобы поставить ее под сосуд или под кровать? не для того ли, чтобы поставить ее на подсвечнике?» (Мк. 4, 21).
Слово «церковь» почти не упоминается в евангелиях, а то упоминание, которое есть, многие учёные рассматривают скептически: похоже на позднейшее дополнение. Такие учёные исходят из идеи, что, если Иисус ждал скорого конца света, Он бы не заморачивался организацией какого-то религиозного сообщества. Сообществ таких в тогдашнем мире было очень много и в рамках иудаизма, и в рамках греко-римской культуры. Сообщества были небольшие, но и населения было немногочисленное, так что и дюжина прихожан крошечной синагоги в селе из 30 домов — это внушительное явление.
Однако, учёные проецируют на Иисуса не какие-то научные истины, а свои психологические представления. «Если бы я ждал скорого конца света, я бы не стал заморачиваться…». Да почему ж? Хороший профессор, узнав о том, что ракеты с ядерными заряда на подлёте к университету, не побежит в поля с бутылкой красного вина, оттянуться напоследок, а продолжит дискутировать с коллегами или, если он сидит над статьёй, оставит статью и поищет коллег для совместного наблюдения за атомным грибом.
Психология веры парадоксальна лишь потому, что парадоксальна психология человека в целом. Например, человеку часто нужно опуститься на дно, чтобы взлететь. Потерять надежду, чтобы вырваться из безнадёжности. Озвереть от одиночества, чтобы вырваться из одиночества к людям.
Конец света для Иисуса лишь повод поговорить о свете. Он ждал не конца света, а конца тьмы, Суда над тьмой и торжества света, поэтому и проповедовал, а не остался в пустыне.
Кстати, учёные сами занимаются наукой и потому, что не видят смысла тратить жизнь на суету и мелочи, но и потому, что хотят послужить как раз тем людям, которые суетятся и мелочатся. Вся современная наука организована по образцу христианской Церкви, воспроизводит её методы объединения, её жажду истины, её структуру, соединяющую бескомпромиссность с дружелюбием. Конечно, в идеале, только в идеале Церковь именно такова, так ведь и учёные только в идеале такие учёные.
Две тысячи лет, как и сегодня, большинство верующих людей предпочитали веровать «в глубине души». Если же человек искал общества подобных себе религиозных людей, он предпочитал, чтобы это общество было замкнутым. Таковы были и «перушим» (фарисеи), и ессеи, и последователи Иоанна Предтечи. Объединиться, чтобы закрыть собой пламя свечи, не дать ему погаснуть, пронести через века. При этом естественным образом возникает определённая иерархия внутри объединения, от новичков до мудрецов.
Это и есть то, что Христос назвал «горшком». Можно назвать это сектантством, кружковщиной, церковью сатаны, закрытым обществом. По-славянски «горшок» это «спуд», так что именно эта евангельская фраза породила в русском языке выражение «под спудом». У меня на необитаемом острове две синагоги, в одну я хожу, а в другую нет. Чтобы объединиться, надо размежеваться.
Иисус совершенно сознательно и системно создаёт совершенно другого типа объединение — открытое. В этом объединении есть своя структура, иерархия — и даже иногда более изощрённая иерархия, чем в любой закрытой группе — но эта система по определению всего лишь подсвечник для Света Христова. Для Духа святого. Для Бога.
Авраама Линкольна однажды издевательски спросили, какой длины должны быть у человека ноги. «Чтобы до земли доставали», — ответил он. Какого размера должна быть Церковь? Такой, чтобы Свет Божий был виден каждому человеку. Свет Божий, не больше и не меньше!
Было бы материализмом (и есть такой материализм) считать, что Церковь должна быть такой, чтобы у каждого человека на планете в часе ходьбы от дома был христианский храм. Это уже не подсвечник получается, а какое-то паникадило, под которым стоять страшно, вдруг цепь не выдержит и рухнет тебе на голову. Что и бывало. Это перелёт.
Недолёт — когда люди заявляют, что хороший подсвечник — духовный подсвечник. В глубине души! Большого одного не собираться — будет лицемерие!! Где двое или, упаси Боже, трое, — там и неискренность среди них!!! Напоминает портных из «Платья голого короля». Только голый король — правильно одетый король!
Хороший подсвечник тот, который делает свет видимым. Если свет — Божий, то его свет — слова. Подсвечник Церкви — это подсловник. По этой причине Иисус посылал учеников парами. Не для того, чтобы контролировали или вдохновляли друг друга, а чтобы друг с другом разговаривали. Где двое или трое разговаривают друг с другом, там и Бог Слово среди них. Церковь посеяна Словом и сеет Слова. Собственно, все притчи и образы Евангелия о вере — они ведь о Церкви. Верующий — колос, выросший из зерна, но колос — это тот же подсвечник, не только потому, что спелое зерно светится, а потому что и колос не для колоса, а чтобы кто-то срезал его, выбил из него зёрна, смолол хлеб, и мог поесть. Так ведь и скотину зерном кормят, но скотина мычит, чтобы есть, а человек ест, чтобы говорить.
Диалогическая, коммуникационная сущность Церкви есть всего лишь следствие и условие того, что Бог Слово хочет спасти человека от бессловесия и бесословесия. Формально Церковь — это просто общественная организация, как и клуб филателистов или кружок любителей жёлтой синевы. Исторически Церковь началась не просто с диалога, а с вспышки слов, с извержения слов, когда христиане на праздник Пятидесятницы вдруг из секты замкнутых в себе от шока после воскресения и вознесения Христова людей превратились в оживлённо говорящих людей, обращающихся к окружающим. О чём они говорили, было не так важно, — окружающих поразило, что все всё понимают, хотя среди окружающих была масса иностранцев.
Вот почему Церковь может быть большой или маленькой, жёстко централизованной или гуляй-полем, но она не может быть молчаливой, скрытной, неприступной, закрытой. Она должна говорить, и говорить понятно. В истории Церковь редко бывала на высоте своего Дня Рождения, Пятидесятницы. В наше время быстрее всего из разных церковных направлений растут как раз пятидесятники — и есть не только протестанты-пятидесятники, но и католики-пятидесятники, и православные-пятидесятники. Можно надеяться — и поэтому надо молиться — чтобы дальше было ещё пятидесятнее, чтобы не только окружающие понимали христиан, но чтобы и христиане начали понимать окружающих. Церковь исчезает всюду, где верующий мнит себя богом и обращается с окружающими как бог — как бог безблагодатный, безлюбовный, глухой и самовлюблённый.
Именно то, что Церковь есть союз не меча, а Слова, объясняет существование в ней иерархии. Даже там, где иерархизм в Церкви выкорчёвывают – очень уж колючая штука – он всё равно образуется, потому что общение всегда начинается с обучения, и лишь на какой-то стадии превращается в качели, где на разных концах доски уместны люди одного примерно веса, и то один возносится, то другой, просто в разных сферах.
В русском языке с середины ХХ века появилось слово «церковность» как обозначение не просто формального членства в Церкви, но подлинной причастности человека к Церкви. Пока Церковь была государственной, общеобязательной для всех русских организацией, о церковности и не думали, разве что редкие энтузиасты говорили о «соборности», подразумевая особый способ принятия решений в Церкви. Но и соборности не было, одна мечтательность. Когда же тоталитаризм освободил Церковь, когда ходить в храм стало невыгодно и делом сугубо личного, сознательного выбора, тогда стало очевидно, что «бывать в церкви» и «быть в Церкви» очень разные вещи. Тогда и отчеканили слово «церковность» в подражание модному тогда слову «партийность».
Ничего зазорного в этом нет, ведь и слово «христиане» сперва было оскорбительным — мол, ты со своим Христом носишься как сторонники Цезаря, цезариане, со своим идолом. Зазорно понимать «церковность» как своего рода вхождение в круг избранных, настоящих членов партии, которые и Ленина (Евангелие) читают, и смысл обрядов понимают, и в субботниках участвуют. Это — возвращение под спуд, стрижка «под горшок». От такой «церковности» поневоле расцерковишься, если душа не совсем омертвела. Это ведь обычный эгоизм, только коллективный и в шкуре свежеосвежёванного Бога. Никаким Светом Миру тут и не пахнет. Есть прожектор, ослепляющий всех, кто по неосторожности поглядит в его сторону. Понятно, почему людей тянет под горшок после этого. Понятно, но под горшком от омертвления и эгоизма не спастись. Надо искать — а иногда, даже и строить — подсвечник. Быть подсвечником. Заранее предсказать, куда ходить, куда не ходить, совершенно невозможно, потому что не подсвечник решает, а Свеча решает. Жизнь в Церкви — это жизнь с Богом, и Бог не чучело, а несущий тебя — если ты не вырываешься, конечно.
Коммуникативная, словесная природа Церкви ни в чём так не проявляется, как в существовании богословия. Теоретически, возникновение богословия можно приписать влиянию античной цивилизации, которая — пока не рухнула — была невероятно развитой именно в отношении слов. Только для веры связь-то обратная: Бог так подгадал, чтобы Свет зажёгся как огонёк на мху — среди иудеев, а потом перекинулся на хворост намного более говорливой (и намного более диалогической) культуры. Апостол Павел много писал — потому что писал, как грек. Но ведь Иисус ещё и много говорил! Бог позаботился, чтобы это было записано, и записано было именно в формах античной литературы. Когда в IV веке христиане получили свободу, последовала вспышка конфликтов, ссор из-за денег и постов — но последовала и вспышка богословия, теологии, размышлений и споров о Боге.
Благосклонное внимание государства паразитировало на теологии и здорово теологам помешало, но государство пришло и ушло, а язык раскрепостился навсегда. Навсегда Церковь — это не только богослужение и благотворительность, но и богословие. Не для подготовки священников, вообще не для какой-то цели, а просто — слова о Боге. Это была революция в религии, да это и остаётся революция, единственная революция навсегда: человек стал говорить с человеком о Боге. Конечно, «о Боге» это, в конечном счёте, именно о самом важном в человеке, о самом таинственном и глубоком, Бог всё равно остаётся Богом неописуемым и непознаваемым. Так ведь именно богословие делает непознаваемость Бога абсолютной, чётко описанной — а заодно открывает и непознаваемость человека.
Церковь начинается с краткого и ёмкого как зерно «Бог рядом». Церковь словно плод во чреве матери формируется в земной жизни Иисуса, когда апостолы ссорятся и мирятся, соревнуются и предают, трусят и хорохорятся. Церковь расцветает в день Сошествия Святого Духа, и словно пушинки из одуванчика разлетается во все стороны. Легкие и невесомые пушинки-слова. Церковь и в рёбрах, и в брёвнах, и в огромных соборах, и в крохотном чулане, и в жутком концлагере, и во дворце Ватикана, в молчании созерцателей и в многотомных сочинений богословов. Церковь увядает лишь под горшком замкнутости, высокомерия, командного настроя, но увянет — а потом Дух подует — и пушинки пробиваются сквозь глину и асфальт, через бюрократизм и усталость, и вновь творится вино из одуванчиков для застолья Божьего.