РАННЕХРИСТИАНСКИЕ АПОЛОГЕТЫ II-IV ВЕКОВ

рый, воздвигнул училище благоразумной жизни на последующие времена; ни о том, что божеством Своим и добродетелью Он спас всю вселенную, еще и теперь повсюду приводя великие множества к Своему божественному учению; ни о том, что Он из когда-либо живших единственный, против Кого уже столько лет ополчаются почти, можно сказать, все люди — и властвующие и подвластные, но Который благодаря божественной и чудесной силе доказал, что Он сильнее и намного могущественнее, чем жестоко гонящие Его неверующие; без труда наказывая тех из них, кто подчас¹³ восстает против Его божественного учения, Он утверждает по всей вселенной воздвигнутый и переданный Им Самим божественный глагол в нескончаемые веки; ни о том, что и теперь Он доказывает могущество божественной силы, одним только призыванием Его неизреченного имени изгоняя неких зловредных и дурных бесов, подстерегающих души и тела людей, — в чем убедились мы на собственном опыте. Искать подобное в жизни Аполлония и даже задаваться вопросом об этом — бессмысленно. Рассмотрим же одно только сочинение Филострата, из которого мы сможем уяснить, что недостоин он быть причисленным не то что к философам, но и к обыкновенным порядочным людям и что никоим образом нельзя со Спасителем нашим Христом сравнивать такого человека, каким представлен Аполлоний в сочинении автора наиученейшего, как о нем говорит Правдолюбец, истину же не почитающего. А ведь именно таков вместе со всеми остальными сей Филострат Афинянин, по которому мы, пожалуй, легко составим представление и о подобных ему: они хотя и были людьми весьма образованными, а все же доподлинно не разобрались в истории Аполлония. Ведь когда мы вникнем во все это и к тому же припомним, что Правдолюбец заправлял высшим и всеобщим судом¹⁴, тогда-то и выяснится, что означает строгий по отношению к христианам и, как он сам считает, во всем основательный суд, а также и наше так называемое у них легкомыслие и легковерие — ведь нас они почитают за глупцов, обведенных вокруг пальца.

5. Так, иной, вступая в спор, тут же стал бы клеветать на того, против кого он выступает, возводя на него хулу как на ненавистника и врага своего; я же, мой друг, напротив, считал, что Тианец был пожалуй что и мудрецом в делах человеческих, и даже хотел бы, насколько могу, придерживаться такого мнения о нем, и тебе, раз ты об этом спрашиваешь, охотно изложу собственное суждение. Сколь ни покажется странным чье-либо желание представить философом человека, который более не докучает многочисленными о нем историями, — не возражаю. Но если какой-нибудь Дамид Ассириец, или Филострат, или еще какой-то писатель или сочинитель речей возымеет смелость переходить границы и мыслить превыше философии, на словах защищая от обвинения в колдовстве, изображением же дел, более чем речами, наоборот, усугубляя вину сего мужа, обряжая его при этом, как в маску, в пифагорейский образ жизни, — тогда не будет у нас философа,

а обнаружится, словно под львиной шкурой осел¹⁵, обыкновенный софист, собирающий подаяние по городам, и явится вместо философа — самый настоящий колдун.

б¹⁶. Ты спрашиваешь, почему я говорю так и из чего исхожу? — так слушай. Пределы естества, определяющие начало, середину и конец существования всего¹⁷, а также для всех вещей меры и правила, благодаря которым созидается в совершенстве¹⁸ устройство и здание всего мира, посредством незыблемых законов и нерушимых связей¹⁹ установлены для соблюдения всемудрой воли всем управляющего Промысла. Стало быть, никто не в состоянии что-либо потеснить или изменить из порядка вещей, раз и навсегда установленных. Так, например, переступать божественный закон естественным установлением²⁰ заповедано всякому, в ком существует некое дерзновеннейшее желание ступить в потусторонний мир. Так и рыба, обитающая в воде, вопреки природе не сможет жить на суше²¹, и существо, выросшее на суше, не погрузится в воду, приветствуя постоянное там пребывание. И не удержится в воздухе то из земных существ, которое, оторвавшись от земли, желает парить вместе с орлами, а орлы все же могут спуститься вниз, отяжелев на земле в своей силе, отказавшись от естественного предназначения крыльев, поскольку и это определено божественными законами — что существо, парящее над землей, может спуститься с высоты, и напротив, живущее внизу, на земле, не может подняться в воздух. Именно поэтому и смертный род людей, имеющих душу и тело, заключен в божественные пределы. Потому никто из живущих на земле никогда не сможет презреть свой образ жизни и, пребывая в теле, передвигаться по воздуху²², не понеся при этом наказания за безумие, и не сможет никто, вознесшись душою, окинуть мыслью недостижимое, не впав при этом в болезнь меланхолии²³. Разумно поступает тот, кто на земле но- f сиг тело посредством предназначенных для этого ног, душою же опирается на образование и философию и молит, чтобы некий помощник²⁴ откуда-то свыше снизошел²⁵ из небесных обителей и явился ему здесь учителем спасения. Хорошим примером между тем является то, что врачу полагается навещать больного, учителю — помогать ученику, приступающему к наукам²⁶, и горнему, тому, кто в вышине, — снисходить к тем, кто внизу, а вовсе не наоборот. Именно потому ни один довод не восстает против того, чтобы божественная природа, будучи благодетельной, спасительной и прозревающей все сущее, когда-нибудь вступила в общение с людьми — это также согласуется с определением божественного Промысла: ибо Бог благ, согласно Платону, в благом же ни к чему нет никакой зависти²⁷. Стало быть, не только о телах, будучи благим, позаботится Тот, кто управляет мирозданием, но тем паче о душах, которых облагодетельствовал Он даром бессмертия и свободы выбора. Тех из них, что готовы воспринять²⁸, Он щедро ода- риг лучами собственного света, будучи Господином мирового домостроительства и благодатных даров, коими наделяя Он оказывает благоде
яние их природе;²⁹ бывает так, что ближайших из окружающих Его Он посылает на спасение и помощь людям, и если кому-то из них посчастливится³⁰, то такой человек, очистив свой разум и развеяв мглу смертности³¹, наречется воистину божественным, запечатлевая в душе образ великого Бога³². Именно такой человек способен привести в движение весь род человеческий и более солнца осветить вселенную³³, позволяя и в грядущем узревать деяния вечного божества, представив не хуже, чем создания из бездушной материи³⁴, пример боговдохновенного естества. Именно так человеческая природа может вступить в общение со сверхчеловеческой; иным же способом нельзя преступить пределы, — ни, имея тело бескрылым, жить жизнью птиц, ни, будучи человеком, заниматься делами духов.

7.    Что же тогда, сочинитель, ты выставляешь перед нами Аполлония? Если и впрямь ты считаешь его божественным, — не просто философом, а прямо-таки сверхчеловеком, тогда сохраняй свое предположение на протяжении всей истории и предъяви мне деяния божества, существующие и по сей день. Ибо не странно ли, что произведения плотников и строителей даже после смерти этих мастеров весьма долговременно существуют, запечатлевая для всех едва ли не бессмертную память об их создателях, — а божественная, стало быть, природа, просиявшая людям, угасает как нечто темное и кратковременное, не указуя добродетель во веки вечные, оставаясь в одном только Дамиде; впрочем, пусть даже и еще в некоторых других, однако она не пользует при этом бесчисленное множество не только тех, при ком она проявилась, но и тех, кто жил позднее? Между тем именно так божественная природа сделала мудрецов прошлого своими ревнителями и наследниками, совершившими для людей поистине бессмертный подвиг добродетели. Если же ты приписываешь сему мужу смертную природу, смотри, чтобы не навлечь на себя обвинение в глупости, приписывая ей больше, чем следует.

8.    Однако у нашего автора он тем не менее представлен человеком божественным, который от рождения принимает вид и обличив морского демона³⁵. «Ведь его беременной матери, говорит он, явился морской демон Протей»³⁶, который, судя по тому, что сказано у Гомера, мог принимать различные образы;³⁷ она же, нисколько не испугавшись, спросила, кого она родит. Он ответил: «Меня». Когда же она спросила: «А кто ты?» — «Протей Египетский», — ответил он³⁸. Затем он изображает какой-то луг и лебедей, которые помогают женщине при родах³⁹, — не обмолвившись при этом ни словом о том, откуда он это взял; ведь и в самом деле, не говорить же ему, что и об этом рассказал Дамид Ассириец. Однако чуть далее в своем повествовании он представляет Аполлония человеком не простым, а божественным, который говорит тому самому Дамиду такие слова: «Я, мой друг, понимаю все языки, не изучав ни единого», а также: «Не удивляйся, ведь я знаю и то, о чем молчат люди»⁴⁰. И еще он пишет, что Аполлоний почитался в храме Асклепия как божество, имел с детства некий врожденный дар предвидения и что с самого рождения и на протяжении всей нашей истории⁴¹ он, само собой, был могущественнее обыкновенного человека. Так, в случае, когда Аполлоний освободил себя из оков, писатель замечает: «Дамид говорит, что тогда впервые он с определенностью постиг природу Аполлония — в том, что она божественная и могущественнее человеческой: ведь не принося никаких жертв — ибо как это сделать в темнице, — не молясь и не произнося ни слова, он посмеялся над оковами»⁴². И в конце он говорит, что его могила нигде на земле не найдена, что он прямо-таки вместе с телом вознесся на небо под звуки гимнов и плясок⁴³. Потому-то, само собой, будучи столь великим, «он пришел к любомудрию человеком более божественным, нежели Пифагор, Эмпедокл и Платон»⁴⁴, говорит писатель.

9.   Что ж, пусть, стало быть, среди богов значится сей человек, и прочь возражения против его врожденного и естественного понимания языков. Зачем же тогда автор водит его в школу к учителю и на того, кто не изучал ни единого языка, клевещет, будто бы он стал говорить по-аттически после усердных занятий, а не по естественной своей природе?⁴⁵ Ведь упоминает же он о том, что Аполлоний, постепенно взрослея, проявлял способность к грамоте, силу памяти и усердие в занятиях, и язык у него был аттический⁴⁶. А также: «Когда он был в возрасте четырнадцати лет, отец привел его в Тарсы к учителю Эвтидему родом из Финикии, который был превосходным ритором и обучал этому искусству Аполлония, тот же во всем следовал учителю»⁴⁷. Затем: «Вместе с ним занимались философией платоники, ученики Хрисиппа и перипатетики; слушал он и беседы Эпикура, ибо не отказывал и им в серьезности; пифагорейцев же он отождествлял с некой неизреченной мудростью»⁴⁸. Вот сколько учился тот, кто, не изучав ни единого языка, благодаря божественной силе заранее постиг «даже то, о чем молчат люди»!

10.   Далее он снова восхищается тем, чего Аполлоний достиг в понимании языка животных, и затем говорит: «И стал понимать язык животных, научившись этому во время путешествия к арабам, которые хорошо знают и применяют эту науку, ибо и арабским лебедям, и прорицающим птицам можно внимать наподобие оракулов. Они понимают язык бессловесных, питаясь, одни говорят, сердцем, другие — печенью драконов»⁴⁹. Как раз там-то, как видно, и отведал сердца и печени дракона воздерживающийся от животной пищи и дерзающий не приносить жертвы божествам наш пифагореец, — чтобы тем самым приобщиться и к их мудрости. Ведь с такими учителями возможно ли, чтобы ученик поступал иначе, нежели сами учителя? К перечисленному мы можем добавить и арабских мудрецов — учителей сего мужа в науке гадания по птицам. Следуя, как видно, их науке, некоторое время спустя в случае с воробьем он сотворил, как показалось присутствующим, великое чудо, поскольку предсказал, что означает воробей, созывающий товарищей к корму⁵⁰. Именно потому и с львицей небывалой величины, которую вместе с восемью детенышами он увидел убитой по дороге в Ассирию⁵¹, — тут же соотнеся это с той самой наукой, он определил срок своего будущего пребывания у персов.

11. Писатель рассказывает, что вслед за обучением у арабов Аполлоний принимается и за обучение у персов;⁵² ведь запретив своему единственному ученику и спутнику Дамиду ходить к магам, сам он — видимо, для того, чтобы не обучаться магии вместе с человеком несведущим, — в одиночку ходил к ним и всякий полдень и полночь проводил вместе с ними⁵³. Также сообщает, что в беседе с вавилонским царем В ар даном Аполлоний заявляет следующее: «Мудрость же у меня Пифагорова — мужа с острова Самос, который именно так научил меня почитать и понимать богов, видимых и невидимых, и постоянно с богами общаться»⁵⁴. Кто же поверит ему, если Пифагор не оставил никакого такого писания, ни каких-нибудь тайных сочинений, чтобы можно было хотя бы предположить, что он опирается на них. Зато о том, что его учитель Пифагоровой философии ни в чем не отличался от эпикурейцев, засвидетельствовано у самого Филосграта, который говорит так: «Тот, кто учил его ифагоровой мудрости, был человек весьма несерьезный; в жизни он не руководствовался его философией, но, покорный своему желудку и любовным влечениям, принимал Эпикура за образец. Этим человеком был Евксен из Гераклеи Понтийской, он понимал суждения Пифагора, подобно тому как птицы понимают все то, чему научаются от людей»⁵⁵. Что за нелепость — говорить о том, что от него Аполлоний мог научиться понимать богов и общаться с ними? Но допустим даже, что он слушал и других наставников, хотя наш сочинитель об этом и не упоминает. В таком случае, разве известно, что кто- то из них сам непосредственно от Пифагора научился понимать и общаться с богами видимыми и невидимыми и научил этому других? В самом деле, ни легендарный Платон, более прочих приобщившийся к философии Пифагора, ни Архиг, ни тот самый Филолай, который записал беседы Пифагора, ни кто-либо другой из известных людей, знавших сего мужа и записавших его собственные суждения для последующих поколений, не отличался подобной мудростью. Потому от кого- то другого, а не от Пифагора он научился всему этому и, щеголяя философским плащом, присваивает себе для пущей важности имя философа, чтобы пусть даже вопреки здравому смыслу можно было принять ложь за правду и допустить немыслимое предположение, что всему этому он будто бы научился от того самого самосца, который умер за несколько сот лег до него. Потому среди арабов следует искать того учителя, который преподал Аполлонию так называемое тайное знание о богах. Таким образом, если он и в самом деле божественный по природе, то Филостратово сочинение оклеветало его учителей, если же оно правдиво, то лжет само предание и не соответствует истине писание о том, что он был божественным.

12.   Я не стану разбираться с призраком Протея и доискиваться подтверждений, и не требую предоставить доказательства смехотворной истории о лебедях, которые, по рассказам Филострата, помогали его матери при родах, — ни привести свидетеля небылицы о садах, ведь, как я и говорил, не брать же нам в очевидцы и этих событий Дамида, который повстречался с Аполлонием многим позднее в Нине Ассирийском⁵⁶. Что касается меня, то из того, что написано, я весьма охотно верю тому, что представляется правдоподобным и не отступает от истины, и даже если бы в похвалу достойному человеку сказано было нечто уж очень хорошее, я и это, возможно, счел бы достоверным и допустимым, — лишь бы оно не изобиловало неимоверными чудесами и всяким вздором. Поэтому я, пожалуй, не стану возражать, если наш писатель говорит, что древний род Аполлония восходит к первым поселенцам, что наш герой — раз уж так случилось — был состоятельнее, чем все жители, вместе взятые⁵⁷, и что, будучи еще молодым человеком, он не просто повстречался с учителями из вышеназванных, но и сам — почему бы нет? — стал для них учителем и наставником⁵⁸. Не станем отказывать ему в расторопности и в делах общественных и религиозных, поскольку в награду за здравомыслие он избавил от недуга человека, который пришел излечиться в храм Асклепия: ибо тому, кто страдал водянкой, он прописал положенный больному режим воздержания и тем самым излечил его, — здесь, безусловно, сообразительность юноши весьма похвальна⁵⁹. А также поскольку Аполлоний не допустил в храм того, кто желал принести богатые жертвы, но по справедливости имел дурную славу — ибо и впрямь, по словам писателя, из всех жителей этот человек был самым богатым и самым знатным⁶⁰. Нет возражений и против того, чтобы причислить Аполлония к людям целомудренным, потому что на того, кто домогался его внимания, он обрушился бранью⁶¹ и потому что он, как говорит сочинение Филострата, провел жизнь в чистоте, свободным от общения с женщиной⁶². Пусть будет верным и то, что сказано о пятилетнем пифагорейском молчании, а также о том, как он досгохвально с ним справился⁶³. Это и подобное тому, присущее человеку и поистине не выходящее за границы философского образа жизни и правды, я, пожалуй, согласился бы допустить, весьма почитая благоразумие и любовь к истине. Однако сначала предполагать, что он по природе своей могущественнее человека, и тут же этому противоречить, забывая о сделанном предположении, — я считаю, есть пустая болтовня и обвинение и самого пишущего, и прежде всего того, о ком все это написано.

13.    Это из первой книги. Приступим же и к тому, о чем говорится во второй. Речь заходит о путешествии Аполлония от персов к индусам. После чего с ощущением чего-то неудобосказуемого, как бы чего-то странного автор говорит, что наш герой увидал по дороге какого-то беса, которого он называет эмпусой⁶⁴, и вместе со своими спутниками прогнал его бранью;⁶⁵ и когда им в пищу было подано мясо животных,

Аполлоний говорит Дамиду, что он, дескать, позволяет ему и спутникам отведать его: ибо в воздержании от него никакой заслуги для них он не видит, для себя же — в том, чтобы с детства вести жизнь, сообразуясь с философией⁶⁶. Однако же кто не смутился бы от того, что его, Дамида, человека столь ему близкого, в ком единственном, казалось бы, он приобрел себе приверженца и обращал к философии, Аполлоний не удерживает от животной пищи, что не дозволительно по Пифагору, — что он непонятно почему для других не видит никакой заслуги в воздержании от того, что самому ему принесет вред?

14.    При этом посмотрим, какие примеры истинности своих слов доставляет нам сам Филострат, о котором у Правдолюбца засвидетельствовано, что он почитает истину. Он говорит, что Аполлоний, оказавшись у индусов, держит при себе переводчика и с его помощью ведет беседу с Фраотом — так звали царя индусов⁶⁷. Таким образом, недавний знаток всех языков, как об этом говорил Филострат, — теперь, снова по его же словам, нуждается в переводчике. И опять-таки, знающий мысли людей и чуть ли не как тамошний бог

Не говорящего слышавший и разумевший немого⁶⁸ через переводчика расспрашивает о жизни царя и просит, чтобы в путешествии к брахманам у него был проводник. А между тем царь индусов, хотя и варвар по сути своей, тем не менее, отказавшись от переводчика, в беседе с ним говорит по-гречески, показывая тем самым свое воспитание и большую ученость, в то время как для Аполлония не является вопросом чести показать, как должно было бы быть, что и он тоже знает их язык⁶⁹.

15.   Однако даже когда индус заговорил с ним по-гречески, Аполлоний от неожиданности приходит в изумление⁷⁰, — судя по тому, как об этом говорит Филострат, который, как видно, остается верным самому себе. Ведь с чего бы ему изумляться, если бы изначально он не принимал его за варвара, — если бы на самом деле его изумление не произошло оттого, что он никак не ожидал, что такой человек когда-нибудь заговорит с ним по-гречески? И тут, словно при виде человека, совершившего какое-то чудо, и еще не зная, как его объяснить, Аполлоний спрашивает: «Скажи мне, царь, откуда настолько хорошо ты знаешь греческий язык? И откуда здесь у тебя философия? Ведь не к учителям, я все же полагаю, следует возводить ее, потому что нет среди индусов учителей этого?» Таковы странные речи того, кто все постиг благодаря дару предвидения. В ответ на это царь сообщает о том, что и учителя у него были, и о том, кто они, и обо всех подробностях своей жизни, начиная со своего отца⁷¹.

16.   Затем, когда индийский царь размышлял о найденном на поле сокровище — кому из двух, бывшему или нынешнему владельцу этой земли следует им владеть, — наш всефилософ и любимец богов, когда его об этом спросили, присуждает сокровище покупателю, основание же своего решения объясняет в таких словах: «Одного боги не лишили бы земли, не будь он человеком дурным, и, напротив, другому не дали бы то, что под землей, если бы он не был достойнее продавца»⁷². Право же, послушать его, выходит так, что тех, кто удачлив и превосходит всех своим богатством, будь они даже самыми постыдными и распутными людьми, следует почитать трижды благословенными любимцами богов и, следовательно, самых бедных — лишь проклятыми неудачниками, будь то даже Сократ, даже Диоген, даже сам Пифагор и подобные им, — люди во всех отношениях самые благоразумные и справедливые. Так, следуя написанному, можно было бы сказать, что боги, согласно Аполлонию, тех самых бедняков, которые действительно преуспели в философии, не лишали бы и самых необходимых для пропитания средств, не будь они по сути своей совершенно дурными людьми; людей же самого разнузданного нрава с щедростью не наделяли бы преизбыточным богатством, не будь они достойнее тех, первых. Из этого для всякого становится совершенно очевидной нелепость подобного суждения.

17.   Принимая во внимание сказанное во второй книге, перейдем к третьей, с тем чтобы рассмотреть все, что касается небезызвестных брахманов. В самом деле, в сравнении с этим несуразности, рассказанные о Фулии⁷³, или еще какие бы то ни было чудеса, придуманные некогда баснописцами, будут выглядеть весьма и весьма достоверными и совершенно правдоподобными. Именно на эти отрывки и следует обратить внимание, чтобы убедиться в бессовестности Правдолюбца, который нам приписывает «легкомыслие и легковерие», себе же самому и подобным ему — «точный и основательный суд» по здравому разумению. Итак, давай посмотрим, какими он похваляется невероятными историями, ставя превыше наших божественных евангелистов Филострата, который якобы был не только человеком наиученейшим, но имел целью истину.

18.   Итак, в самом начале путешествия Аполлония к брахманам у нашего писателя появляется какая-то женщина, с кожей совершенно белой с головы до бедер, черной же в остальной части тела⁷⁴, затем, по мере того как они продвигаются по дороге, ведущей к брахманам, — горы, усаженные перцем, при нем обезьяны-земледельцы⁷⁵ и какие-то невероятные по величине драконы, из головы которых выбрасываются языки пламени. Если убьешь такого дракона, то, по его словам, в голове у него найдешь необычайные камни, похожие на камень Гига, о котором говорится у Платона⁷⁶. Все это предваряет рассказ о холме брахманов; когда же они добрались и туда, то увидели колодец удивительной серной воды и рядом кратер огня, из которого извергалось пламя свинцового цвета, и два пифоса из черного камня, один — с дождями, другой — с ветрами, из которых брахманы наделяют тех жителей страны, к которым они милостивы⁷⁷. Также и статуи — и Афины Полиады, и Аполлония Пифийского, и Диониса Линея, и каких-то других греческих богов⁷⁸. Учитель же всего звался Иархом; они увидели, как он восседал — далеко, однако, не по-философски, а скорее с видом сатрапа — на высочайшем троне; последний был из черной бронзы и испещрен золотыми украшениями, которые изготовляют философы, скорее всего, до устали работая на манер огненных дел мастеров с огнем и железом, нежели совершая эту работу подобно чудотворцам, без всякого труда. Сидения же остальных учителей — тоже бронзовые, однако ничем не замечательные и менее высокие⁷⁹. Ибо следовало хоть как-то приданием ему обличил тирана удостоить учителя божественной философии преимущества в золоте и украшениях.

19.   Он говорит, что сперва Иарх, увидав Аполлония, обратился к нему по имени, говоря при этом по-гречески, и попросил письмо, которое Аполлоний нес от Фраота, о чем ему уже было известно благодаря дару предвидения, а также доказал божественность своего дара, заранее сообщив, что в письме недостает одной буквы «дельта». И затем он тут же стал совсем не к месту, подобно человеку неопытному в использовании своего богатства, с первых слов выказывать дар предвидения, перечисляя отца и мать Аполлония, его родословие, воспитание и образование, по годам его путешествия, приход к нему, а также все то, что было им совершено и сказано в беседах за время пути⁸⁰. Затем сей удивительный сочинитель говорит о том, что брахманы вместе с Аполлонием намазались янтарной мазью, затем омылись и, встав наподобие хора кругом, ударили землю посохами; она же, прогнувшись, подбросила их на два локтя вверх, и они оставались в воздухе над землей в течение некоторого времени; к тому же они без труда привлекали огонь солнца, когда им того хотелось⁸¹. К этим наш собиратель чудес прибавляет еще одно: что якобы четыре пифийских треножника вращаются, двигаясь сами по себе, и посему уподобляет их гомеровским, и приставляет к ним в качестве виночерпиев четырех бронзовых слуг, и при этом еще говорит, что земля сама подстилала им траву. Из треножников, по его словам, вино разливали два, а из оставшихся двух один доставлял теплую воду, другой — холодную. Бронзовые же виночерпии в надлежащих мерах смешивали воду и вино и, как на пирушках, передавали килики по кругу⁸².

20.    Йероклу, которому доверялся высший и всеобщий суд, после разностороннего исследования вышесказанное кажется правдоподобным и достойным веры, и, при том что мы у него обвиняемся в таком «легкомыслии и легковерии», сам он, веря во всем этом Филострату, надменно усмехается, выражаясь такими словами: «Давайте все же посмотрим, насколько лучше и разумнее мы смотрим на подобные вещи и какого придерживаемся мнения о добродетельных людях».

21.   На такой-то вот пирушке присутствует, по словам Филострата, и царь Фраот, который выпивает вместе с индийскими философами; сообщает автор и о том, что он бесчинствует и оскорбляет философию, и о том, что в их присутствии наливается пьяным, бросает вызов солнцу и хвастает. И снова упоминается о том, что Аполлоний с помощью переводника понимает царя, и снова — о том, что он ведет беседу с царем, а Иарх переводит⁸³. Можно ли не удивляться при виде того, что среди этаких людей бесчинствует и пьянствует столь непристойный наглец, который в обществе философов, не говоря уж о богоравных, присутствовать не достоин? Что же, не оскорбил ли я их достоинства, называя богоравными? Когда Аполлоний спросил, кем считают они сами себя (богами, ответил Иарх⁸⁴, который как настоящий бог, а по повадкам своим даже не философ — куда там, и тем менее, что сам удостаивает себя зваться богом), — наклоняется над фиалом и подает сотрапезникам знак к началу. Фиал же, говорит сочинитель, будто бы вдоволь поил всех, восполняясь подобно чудесным источникам для черпающих из них⁸⁵.

22.   После этого — совместные беседы и серьезные разговоры философов, в которых Иарх сообщает о том, что душа его была якобы в теле другого человека, который был царем, а также о том, что было им совершено;⁸⁶ Аполлоний же — о том, как некогда он был кормчим на египетском корабле, и о том, что он совершил⁸⁷. Вопросы и ответы каждого таковы, что о мудрости их вообще не стоит упоминать. Аполлоний, говорит автор, спрашивает, имеется ли у них золотая вода — вопрос, достойный мудреца! — и люди, у которых жилища под землей, и прочие пигмеи и скиаподы, а также, есть ли у них четвероногое существо, называемое мартихора, которое головой походит на человека, величиной подобно льву, а хвост его имеет колючие волосы длиною в локоть, которые мартихора, подобно стрелам, метает в охотников, — о таких и тому подобных вещах расспрашивает Аполлоний, Иарх же рассказывает ему о пигмеях, что действительно жилища у них под землей и живут они за рекою Ганг, а в отношении всего остального — говорит, что такого вообще не существует⁸⁸.

23.     Еще Филострат пишет, что шерсть, из которой изготовляют ткань для одежды, вырастает у них прямо из земли⁸⁹, притом вполне вероятно, что сами философы, «ткацкий станок обходя»⁹⁰, для производства одежды занимаются шерстопрядением — ведь ни одна из женщин не допускалась к ним; по крайней мере, не станет же он говорить, что шерсть сама собой, как по волшебству, превращается у них в священную одежду. Всякий из них, по словам Филосграта, носит посох и перстень, обладающий волшебной силой⁹¹. Затем — чудодействия брахмана, — как он призвал к себе письмом бесноватого, как, погладив рукой, исцелил ягодицу хромого, как даровал зрение слепому и какому-то сухорукому — здоровую руку⁹².

24.    Пожалуй, много чего интересного найдется у сочинителя, избавившего нас от излишних сомнений; понятно ведь, что в его изложении все это будет истинным — в то время как, сообщив сперва о дождях и ветрах в пифосах, о самодвижущихся треножниках из камня, о виночерпиях из бронзы, которые килики отправляют по кругу, и утверждая при этом, что все это правда, он тем самым обнаружил и изобличил сказочность и всего остального.

25.   Дамид же, говорит Филосграт, рассказывает, что в его отсутствие Аполлоний и с Иархом вел философские беседы и получил от него в подарок семь перстней по именам звезд, которые он и носит по одному в соответствии с названиями дней⁹³. Сообщив об этом, наш писатель, почитавшийся автором «Правдолюбца» за человека, уважающего истину, в другом месте своего сочинения, как будто и впрямь осуждая колдовство брахманов и высказываясь за то, что Аполлоний остался к нему непричастным, замечает, говоря дословно следующее: «Увидев же у индусов треножники и виночерпиев и все то, что, как я говорил, движется само собой, Аполлоний не стал спрашивать, как умудрились они это сделать, и узнавать не имел надобности, однако хотя и хвалил, подражать все же не хотел»⁹⁴. Но как же, мой сочинитель, «не хотел подражать», когда вести с ними философские беседы он старается в отсутствие Дамида и от единственного своего товарища считает необходимым скрывать то, что он делает? Как же не хотел подражать, когда принимает перегни и почитает необходимым носить их на протяжении всей своей жизни по названиям дней, тем более что они, как ты говоришь, имеют волшебную силу? Даже если допустить, что он не имел желания подражать, ясно, что он не хотел делать этого потому, что они совершали нечто дурное. Тогда почему же он хвалил тех, кому не хотел подражать? Если же он хвалил их за то, что они поступают по-божественному, каким образом он не желал подражать тому, что достойно похвалы? Да и после пребывания у них, рассказывает автор, Аполлоний вместе со спутниками на обратном пути пришел в страну оригов, скалы у них там бронзовые, такой же бронзовый и песок, и крупинки бронзы несут реки⁹⁵.

26.   И все это из третьей книги, перейдем же теперь и к следующим за этим отрывкам. Автор говорит, что наш герой, вернувшись из страны индусов в Элладу, был провозглашен сопричастником богов, — тех самых богов, которые больных-то и тех исцеляться отправляли к нему⁹⁶. И, приведя его к нам от арабов, магов и индусов как бы и в самом деле неким чудесным и божественным человеком, тут-то Филосграт и принимается за свои россказни о чудесах. Впрочем, разумно, пожалуй, было бы заметить, что если бы и впрямь Аполлоний был более божественной, нежели человеческой природы, то уже давным-давно, а не только теперь, то есть еще до участия в чудодействиях других, следовало бы автору начать перечень его собственных чудес: излишним было бы для него с усердием приниматься за обучение у арабов, у магов и индусов — если и впрямь кто-то верит Филострату. Однако же наш герой, по словам истинолюбивого сочинителя, явившись пред нами после обучения у стольких учителей, именно теперь начинает проявлять свои сверхчеловеческие способности.

27.    Сначала, опираясь на учение арабов и их искусство гадания по птицам, Аполлоний толкует присутствующим, что означает воробей, который созывает товарищей к корму⁹⁷. Затем, заранее почувствовав моровую язву, он предсказывает ее гражданам⁹⁸. Основания же этого он сам сообщает в защитительной речи, обращенной к Домициану: когда тот спросил, из чего следует его предсказание, Аполлоний ответил: «Потому, император, что я употребляю более легкую пищу, я первым почувствовал опасность»⁹⁹. Филосграт рассказывает и о третьем совершенном им чуде, как он якобы предотвратил моровую язву¹⁰⁰. И хотя автор вовсе не помещает его среди тех перечисленных в конце чудес, за которые обвиняют Аполлония, — поскольку он был, очевидно, не в состоянии в защитительной речи опровергнуть имеющиеся там обвинения, — давайте, однако же, мы сами проясним для себя эту историю и таким же образом и за нее спросим ответа, ибо если для кого- то недостаточно ясно, что на самом деле содержание по большей части лживо и воистину полно колдовства, то это изобличает сама манера повествования. Ведь автор рассказывает, что моровая язва представилась в образе нищенствующего обернутого в лохмотья старика, который после того, как Аполлоний приказал побивать его, изверг из глаз пламя, а затем, уже побитый камнями, обернулся собакой, растерзанной и извергающей пену, как бешеные псы. Филосграт пишет, что Аполлоний в защитительной речи, обращенной к Домициану, так говорил об этой истории: «Ибо моровая язва обратилась в нищего, собирающего милостыню, и я увидел и, увидев, погубил, не приостановив ее, но уничтожив»¹⁰¹. Кто же после этого не посмеется над немыслимым деянием нашего чудотворца, услышав о том, что язва по природе своей — разумное существо, которое способно видеть и подвергаться ударам камней, и растерзанное перед людьми извергает пену, в то время как на самом-то деле болезнь оказывается не чем иным, как загниванием и порчей окружающего воздуха, который превращается в нечто болезнетворное и составляется, как сообщает лекарский трактат, из нечистых и дурных испарений¹⁰².

28. Четвертым по счету невероятным событием было у него появление одетой в плащ души Ахиллеса, неподалеку от его могилы, сначала величиною в пять локтей, а затем — в двенадцать¹⁰³. Она обвиняет фессалийцев в том, что они, дескать, не совершают, как того требовал обычай, погребальных жертвоприношений, и до сих пор гневается на троянцев за нанесенные ей обиды, а также разрешает Аполлонию задать пять вопросов, которые хотел бы задать он сам и Мойры ему бы позволили. Затем, всезнающий и похваляющийся предвидением будущего до сего времени понятия не имеет о том, был ли Ахиллес похоронен и были ли по нему погребальные песнопения Муз и Нереид. И об этом он спрашивает его, а также интересуется, была ли заклана Поликсена на его могиле¹⁰⁴ и прибыла ли Елена в Трою¹⁰⁵, — сколь значимы и проникновенны эти вопросы о философской жизни героя! К тому же он восхищается тем, сколь многие герои родились у эллинов в одно и то же время, и спрашивает, был ли под Троей Паламед. Чтобы собеседник видимых и невидимых богов этого не знал и обо всем этом расспрашивал, — неужто ему не было бы стыдно? Следовательно, если это так, — раз уж он представлен человеком, который даже с мертвыми вступает в общение, — то тогда совершенно бездарно переиначивает вопросы сам автор, вероятно для того, чтобы несколько ослабить подозрения в том, что его герой, как может показаться, занимается недозволенным. А ведь и в самом деле впоследствии он говорит в свое оправдание, что способ, которым было вызвано явившееся видение, ничего общего с некромантией не имеет¹⁰⁶. «Ведь не копая яму, как Одиссей¹⁰⁷, и даже не кровью жертвенных баранов привлекая души», он якобы вошел в общение с Ахиллесом, но «молившись так, как индусы говорят следует молиться при обращении к героям»¹⁰⁸. И это-то на глазах у своего товарища ставит себе в заслугу тот, о котором у нашего писателя засвидетельствовано, что он ничему не научился у индусов и не стал перенимать их мудрость!

29.  Так, если не было в этом деле никакого зловредного колдовства, почему же тогда Дамида, одного-единственного и верного своего товарища, ты не приобщил сему удивительному зрелищу и беседе? И разве нельзя все это делать днем, а не поздней ночью, и только так? И почему же гнали душу героя крики петухов? «Ведь он исчез, говорит Филострат, со вспышкой небольшой молнии, потому что уже начинали петь петухи». Посему то был момент, удобный, похоже, злым духам для сверхъестественного общения, но никак не душе героя, которая свободна от грубого вещества тела и должна быть доброй и вседобродетельной. А между тем дух, который представлен там, изображен по характеру клеветником и завистником и по образу мыслей — злобным и низким. Или разве не таков тот, кто препятствует старательному юноше Антисфену, когда он, как и впрямь философу, пытается следовать Аполлонию?¹⁰⁹ Ибо он велит, чтобы тот не становился последователем его философии, и указывает причину: «Ибо он — подлинный потомок Приама и не прекращает славить Гектора». И как же не злобен и не низок сердящийся на фессалийцев за то, что они якобы не приносят ему жертв, и троянцам, хотя они и жертвы приносят? и непрестанно совершают возлияния, не прощающий того, что столько лет назад они обидели его? Причем тут же он повелевает Аполлонию восстановить могилу Паламеда, нечестиво разрушенную вместе с его статуей¹¹⁰.

30.   Между тем для доказательства простоты совершения пятого и шестого чуда длительного разбора в нашей работе, пожалуй, и не потребуется: ибо бесов он изгоняет, как говорится, одного другим; первого—из распутного юноши, второго же — искусно принявшего женский облик. Именно этого беса величайший из мудрецов прямо по имени называет «эмпусой» и «ламией». Следует, однако же, отказаться и от историй с некой девицей в городе Риме, которой после смерти он якобы даровал вторую жизнь, — чему Филострат и сам не верит: рассуждает он, видите ли, в сомнении, не сокрылась ли от врачующих некая оставшаяся в ней искра жизни, — ведь, по его словам, окружающие говорили, что «когда идет дождь, от лица ее поднимается пар»¹¹¹. Ведь если бы и действительно в самом Риме он совершил столь замечательное деяние, то оно не осталось бы неизвестным прежде всего самому императору, затем всем подчиненным ему магистратам и тем более пребывавшему в тот момент в Риме философу Евфрату¹¹², который, как рассказывает Филосграт, впоследствии обвинил Аполлония в колдовстве. Ведь если бы все это на самом деле произошло, то, конечно, было бы присовокуплено обвинителем к прочим уликам против Аполлония. Таковы наиболее важные и наиболее характерные из совершенных им деяний. Автор пишет и о многом другом, что по дару предвидения говорил, прорицал и предсказывал наш герой, и о том, как в Афинах, когда он пожелал быть посвященным в Элевсинские мистерии, ему воспрепятствовал в этом тамошний жрец, сказав, что никогда не будет посвящен в таинство колдун и что Элевсинские мистерии не откроются человеку, нечистому в отношениях с духами¹¹³. А также—о том, как из страха перед Нероном наш величайший философ велит своим товарищам, чтобы за сей мудрый образ жизни те подали денег нищему, который нагло попрошайничал в Риме и при этом ради подаяния распевал под кифару песни Нерона¹¹⁴.

31. На этом и заканчивается четвертая книга сочинения о нем. В пятой, с восхищением сказав несколько слов о его даре предвидения, писатель прибавляет следующее: «Относительно того, что он предсказывал все это движимый божественной силой и что у считающих сего мужа колдуном нет на то здравых оснований, ясно из уже сказанного. Однако давайте рассмотрим и это: колдуны — сам-то я считаю их несчастнейшими из людей — иные прибегая к устрашению духов, иные — к варварским жертвоприношениям, иные — к неким заклинаниям и натираниям, как считается, изменяют то, что определено судьбой. Он же, напротив, следовал тому, что от Мойр, и предсказывал то, что имеет случиться по необходимости, предсказывал же не колдуя, но исходя из того, что являли боги. И увидев у индусов треножники, виночерпиев и все то, что, как я говорил, двигалось само собой, Аполлоний не стал спрашивать, как умудрились они все это сделать, и узнавать не имел надобности, однако, хотя и хвалил, подражать все же не хотел»¹¹⁵. Тот, кто так говорит, с совершенной очевидностью обнаруживает в знаменитых индийских философах колдунов. Ибо, ведя речь о колдунах, он упоминает и о философах, говоря, что они умудряются делать вещи и впрямь чудесные, — а также старается выставить того, о ком идет речь, человеком непричастным таковой их премудрости, поскольку она якобы безнравственна. И в свою очередь, если о самом Аполлонии сказано, что он называет их богами и учителями, то пора обвинения против учителей распространить и на него самого. Так, придя к египетским гимнософисгам¹¹⁶, как называет их автор, Аполлоний произносит такие слова: «По-моему, нет ничего странного в том, что я предался благоустроенной философии, которую индусы вознесли на сообразную ей высоту и движут божественной машиной. А теперь пора объяснить, почему я по справедливости радовался за них и по справедливости считаю их мудрыми и блаженными», — и еще то, что он говорит немного погодя: «ведь они боги, и устроение у них на Пифийский лад»¹¹⁷. И когда его привели к Домициану, он говорит: «Что за война у тебя с индусами Иархом и Фраотом; из людей только их я почитаю богами и имени богов достойными»¹¹⁸. И что в других местах своего сочинения он называл их богами и учителями сего мужа и признавал, что Аполлоний получил вышеупомянутые перстни, — обо всем этом автор теперь забыл и не понимает, что бесчестит вместе с учителями ученика.

32.    Далее в своем сочинении Филострат рассказывает о флейтисте и в подробностях расписывает, как Аполлоний в пространных речах говорит о различных тонкостях игры на флейте, как будто сие представляет собой величайшую и мудренейшую науку¹¹⁹. А также сообщает о том, что император Веспасиан обращался к нему с мольбой как к богу и упрашивал его: «Сделай меня императором». Тот же отвечал: «Я уже сделал»¹²⁰. И как тут по справедливости не вознегодовать на эту похвальбу, столь близкую к неразумию, когда уже самим богом и создателем императоров мнит себя зарвавшийся кормчий египетского корабля? Ведь о том, что душа его была в теле кормчего, Аполлоний самолично сообщил нам чуть ранее в беседах с индусом.

33.    Тому самому императору, когда он попросил Аполлония указать ему из философов тех, которых тот порекомендовал бы ему на должность советников в делах, он отвечает так: «Из них эти вот мужи хорошие советники», — на Диона¹²¹ при этом указывая и на Евфрата, который к тому времени еще не был с Аполлонием в ссоре, — и тут же добавляет: «Император, Евфрат и Дион, давние твои знакомые, стоят у ворот дворца и не безразличны к твоим делам. Право же, стоит позвать и их на беседу, мудрые ведь мужи». На что Веспасиан отвечает: «Двери для мудрых мужей у меня распахнуты»¹²². Вот так предвидение у нашего героя! Сейчас Евфрат у него и хороший и мудрый, потому что еще не поссорился с ним; когда же поссорился, — такого от него больше не жди, — посмотри, что сам Аполлоний пишет о Евфрате, обращаясь к Домициану: «А то, каким на самом деле состоянием обладает философ, который льстит сильным мира сего, — показывает богатство Евфрата. Ведь деньги у него откуда, я говорю? Стало быть, для него эти люди суть источники богатства, и он рассуждает уже о меняльных лавках, относясь ко всему тому, что продается и покупается, как перекупщик, торговец, весовщик, сборщик податей; он навсегда прилепился к дверям сильных мира сего и простаивает там дольше, чем сами привратники. Частенько привратники прогоняли его, как гонят попрошаек-собак; никому из философов он не послал ни драхмы, но сколачивает теперь свое собственное состояние, а из остатков платит тому самому египтянину и острит на меня свой язык, достойный того, чтобы его вырвать. Все же я оставляю тебе именно Евфрата, ибо ты, если не будешь потворствовать льстецам, найдешь в нем человека еще более дурного, чем я толкую»¹²³. Пред отцом Веспасианом Аполлоний свидетельствует, что Евфрат, дескать, мудр и хорош, перед сыном же — выступает с этакими речами о нем, — пожалуй, вполне очевидно, что одного и того же Евфрата он и хвалит и обвиняет. Неужто, однако, заранее стяжавший знание о будущем не знал, каким был и каким будет в своем поведении Евфрат? А ведь то, что сейчас, уже не впервые, поскольку еще при Веспасиане он пытается обвинить Аполлония в том, что на самом-то деле тот по сути своей величайший мошенник. Как же тогда этакого человека прочит он в советники императору, так что перед ним его ходатайствами распахиваются ворота дворца? А раз так, то и слепому, как говорится, видно, что автор наговаривает на нашего героя в отношении его предвидения; в противном случае благороден же он был бы, если до размолвки без злого будто бы умысла разделял с товарищами, в том числе и с Евфратом, вход в императорский дворец, впоследствии же из-за ссоры этакое о нем говорил! Никоим образом не хотелось бы в моей работе порочить сего мужа, утверждая, что он будто бы наговаривает на Евфрата, который из современных ему философов оказался самым значительным, так что и до сих пор те, кто занимаются философией, относятся к нему с почтением; но в этом последнем обстоятельстве, пожалуй, и следует видеть величайший, если угодно, пример того, что составляет существо обвинения против Аполлония. Ибо если Евфрат признан в глазах всех человеком в философии выдающимся, то нашего героя, выступающего с Обвинениями против совершенных им странных поступков, самое время обвинить в ненавистничестве; Евфрата же, обвиняемого Аполлонием, следует обвинить в том, что он навлек на себя дурную славу, потому что вел жизнь, которая не может понравиться философу.

34.   В шестой книге, снова повествуя о невероятных событиях, наш сказочник заставляет Аполлония вместе со спутниками оседлать верблюда и ведет его к нагим мудрецам, как он их называет. Там якобы по ' приказанию кого-то из них дерево вяз, по словам писателя, приветствует Аполлония отчетливым женским голосом¹²⁴. И этому-то Правдолюбец заставляет нас поверить! Затем автор рассказывает о пигмеях¹²⁵, живущих по ту сторону их земли, о людоедах и тененогих, и о сатире, которого спаивает Аполлоний;¹²⁶ от них наш герой снова возвращается в Элладу, и снова рассказывается о его беседах и предсказаниях в гостях у Тита¹²⁷, и о мальчике, покусанном бешеной собакой¹²⁸, о которой Аполлоний даже якобы прорицает, чья в ней душа — что это будто бы Амазис, некогда египетский фараон¹²⁹. Этого мальчика он избавляет от болезни, распространяя при этом и на собаку свое человеколюбие.

35.  Таковы, стало быть, деяния, совершенные Аполлонием до обвинения. Следует же признать относительно сочинения в целом, что даже

если допустить , что писатель говорит о чудесах правду, то из его же слов при этом явствует, что всякое из них совершалось при содействии беса. Ведь если предчувствие моровой язвы возникло у него, как говорит писатель, вследствие употребления пищи самой легкой и самой чистой, то в этом случае, возможно, и не следует усматривать колдовства, — но в то же время не исключено, что и это открылось ему из общения с бесом. В самом деле, ведь касательно всего остального, что он, как рассказывается, знал и прорекал, то хотя и можно изобличить все это множеством улик, взятых из самого сочинения Филосграта, однако если уж признавать за этим истинность, то нельзя, как мне кажется, при этом не признать, что те некоторые будущие события — ведь не о всех же он знал — стали известны ему при содействии беса по колдовской хитрости. Это признание делает ясным и то, что предвидения в целом и по отношению ко всему у него нет, и поэтому он затрудняется в большинстве случаев и по причине незнания выведывает с помощью колдовства то, чего ему, конечно, не нужно было бы разузнавать, будь он причастен божественного совершенства. Что же касается того самого предотвращения моровой язвы, каким бы ни было это деяние, заранее ясно, что это была видимость, и ничего более. Но и что касается души Ахиллеса на его могиле, спрашивается, что бы там делать ей, оставившей свое пребывание на островах блаженных, если и там не имело места явление беса? И того беса, который, без сомнения, жил в распутном юноше, и другого, которого он называл эмпусой и ламией, а также того, который бесчинствовал и оскорблял Мениппа, — всех их он изгонял, вернее беса.

Равным же образом и юношу, повредившегося умом от укуса бешеной собаки, и саму одержимую бесом собаку он исцелил тем же самым способом. Итак, ты видишь, что всякое его волшебство совершалось при бесовском содействии. Ибо и в случае с воскресением девицы, раз уж она, по словам Филосграта, дышала, имела искру жизни и от лица ее исходил пар, следует отказать Аполлонию в чудодействии. Ибо, как я недавно и говорил, не осталось бы без внимания столь замечательное событие, (^учившееся^«1^1ом-Рик1е^о^рШй^ребывания там императора.

36.  Так, весьма много и прочего можно вычитать из тех самых книг и обнаружить в них легко изобличаемое и несвязное, сказочное и вымышленное. Однако, поскольку все же не требует слишком серьезного к себе отношения все то, что касается этого человека, — не потому, конечно, что памяти о нем не сохранилось не только среди людей божественных, необычайных и удивительных, но и среди философов, за исключением некоторых из современных, — ограничимся в отношении предыдущих книг уже сказанным и приступим к седьмой книге сочинения о нем.

37.  Итак, именно в колдовстве обвиняется наш герой. Затем, не слушаясь философа Деметрия¹³⁰, который отговаривал его приходить в Рим, он произносит о себе нечто обременительное и непосильное: «Знанием я превосхожу людей, поскольку, зная все, из того, что я знаю, одно — для людей пытливых, другое — для мудрецов, третье — для самого себя, четвертое — для богов»¹³¹. И действительно, хвастая в этих словах тем, что он знает все, в дальнейшем самим сочинением он уличается в определенном незнании. Затем, от страха перед смертью у него переодевается Дамид, чтобы внешностью своей не походить на философа. Послушай, что говорит писатель в его оправдание: «Вот причина того, что Дамид изменил облик Пифагорейца. Ибо это случилось не по малодушию, говорит он, не потому, что он изменил образ мыслей, но потому, что принял это как средство, которое в этом случае было полезно»¹³².

38.   В добавление к этому Филострат сообщает четыре пункта обвинения, по которым, как он посчитал, Аполлоний сможет легко себя оправдать, при этом признавая, однако, что взяты они из весьма многочисленных и других пунктов обвинения¹³³. Первым из них был такой: что именно познав, он не носит той же одежды, что и все; следующий: благодаря чему люди почитали его богом; затем еще один: исходя из чего он предсказывает Ефесянам моровую язву; и наконец, последний: для чего, выйдя в поле, он изрубил аркадского мальчика. В ответ на это, говорит автор, Аполлоний и написал свою апологию. Но прежде автор рассказывает о том, как Аполлоний был заключен в оковы и сотворил в темнице некое чудо:¹³⁴ ибо Дамиду, пребывавшему якобы в большой печали из-за несчастий учителя, он показал ногу, которую самостоятель- | но освободил из оков, и, развеяв тем самым его уныние, затем снова поместил ее в прежнее положение. После этого он пишет, что Аполлония судят в присутствии императора¹³⁵, затем якобы с него снимают все пункты обвинениями после снятия обвинений совершенно, как мне кажется, не к месту он будто бы провозглашает во всеуслышание следующее: «Изволь же предоставить и мне слово, если же нет, посылай того, кто возьмет тело мое, ибо душу мою забрать невозможно, впрочем, скорее всего и тело мое не возьмешь:

Смерти я не подвержен, меня умертвить не надейся»¹*', —

и с этой громогласной речью на устах он якобы исчезает с места суда, как говорит об этом Филосграт, чем и заключает сие представление с его участием¹³⁷.

39.   Между тем наш сочинитель чудо в темнице, которое, сдается, по обману зрения благодаря присутствующему рядом бесу было увидено Дамидом, сопровождает следующими словами: «Тогда впервые Дамид говорит, что с определенностью постиг природу Аполлония — в том, что она божественна и могущественнее человеческой: ведь, не принося никаких жертв, — ибо как же сделать это в темнице? — не молясь и не произнося ни слова, он посмеялся над оковами и затем, поместив в них ногу, снова ведет жизнь заключенного»¹³⁸. Что же до меня, то я

никогда не заподозрил бы ученика в скудоумиии, если бы, сопутствуя Аполлонию всю свою жизнь и видя, как он совершает чудеса какими- то колдовскими способами, он считал бы при этом, что его учитель ни в чем не отличается от смертного естества, — но он еще и теперь, после столь показательного чудодействования, не понимает, что за этим стоит, и, само собой, волнуется и боится, как бы нечаянно не подвергнуться действию какой-то сверхчеловеческой силы. Если же и впрямь именно теперь, впервые после столь длительного пребывания с ним, он осознает, что Аполлоний действительно божественный и по своей природе могущественнее человека, то стоит обратить внимание на причину этого, которую сам сочинитель разъясняет в таких словах: «Ибо Дамид видел, как, не принося никаких жертв, не молясь и не произнося никаких заклинаний, Аполлоний совершил чудо». Таким образом, получается, что все прежнее совершалось у нашего героя с помощью колдовского искусства. Потому-то раньше не пугался и не удивлялся всему этому Дамид; ясно, что теперь он переживал это впервые, поскольку, против обыкновения, Аполлонием совершалось нечто доселе ему неведомое. А по поводу указанного случая с видением в темнице и исчезновением с суда мне следует, пожалуй, привести слова самого Аполлония, в которых он обращается к Домициану: ведь когда по приказу императора его заключили в оковы, Аполлоний весьма складно рассуждал вот как: «Если считаешь меня колдуном, как заключишь в оковы? Если же заключишь в оковы, как сможешь утверждать, что я колдун?»¹³⁹ На это возразить ему можно вот как: если ты не колдун, как высвободилась твоя нога? Если же высвободилась, как же тогда ты не колдун? И если он не колдун, поскольку претерпел заключение в оковы, то оказывается колдуном, поскольку не остался в них; и опять-таки, если претерпевший судилище — не колдун, само то, что он ускользнул оттуда в присутствии людей, окружавших самого императора — я имею в виду стоявших вокруг него копьеносцев, — с очевидностью изобличает в нем колдуна. Потому, сдается мне, пристрастное Филостратово сочинение приукрашивает случившееся, будто и впрямь чудо совершилось без жертвоприношений и заклинаний посредством какой-то неведомой сверхчеловеческой силы.

40.   Впрочем, недолго до того, как снова будет предоставлено доказательство, изобличающее его природу: ведь когда вдруг явился к нему какой-то человек и сказал: «Тебя, Аполлоний, император освобождает от этих оков и позволяет тебе сидеть в темнице несвязанным», — наш более могущественный, чем человек, провидец будущего,

Не говорящего слышавший и разумевший немого, от слишком большой радости, похоже, забыв о даре предвидения, спрашивает у него: «Кто же такой тот самый человек, который уведет меня отсюда?» Он же отвечает: «Я! Следуй за мной!»¹⁴⁰

41.   Затем и защитительную речь весьма обстоятельно составляет наш божественный герой, при этом понятия не имея о том, что, как

окажется на самом-то деле, он составляет ее напрасно. Ведь он думает, что император до конца выслушает его защиту, и, рассчитывая на то, что он все-таки будет выслушан, с большой убедительностью готовит свое выступление на суде. Но император не стал дожидаться ее окончания и тем самым сделал напрасными его усилия. Послушай и то, как звучит изобличение этого: «Хотя он и составил некую речь, соразмерив

' время своего выступления с водою в часах, император все же ограничил его теми вопросами, о которых я говорил. Эту речь также следует привести здесь»¹⁴¹. Заметь, однако же, насколько опережает будущее наш всебожественнейший и с какой бесполезной заботой составляет свою речь соразмерно с водою в часах.

42.    Впрочем, следует тщательно разобрать и саму напрасно составленную им защитительную речь, все то, что, как и многое другое в ней,

р самоуверенно заявляет он, обращаясь к Домициану. Он говорит, что, дескать, хотя и Веспасиан «сделал тебя императором, случилось это благодаря мне»¹⁴². Ну и заносчивость, которую поистине не отчудесил бы не то что философ или еще кто-нибудь, кому от рождения суждено превзойти человеческое естество, но и какой угодно человек, не навлекая при этом на себя обвинения в глупости в глазах людей рассудительных. А затем, оправдывая себя от подозрений, он говорит о колдунах следующее: «Все же колдунов я считаю лжемудрецами, ибо у них несуществующее существует, а существующее — невероятно». Таким образом, если судить и по сочинению в целом, и по вышеупомянутым отдельным событиям, можно уяснить себе, к людям ли божественным и философам или к колдунам следует его причислить. При этом нужно учесть и то, что сказано им самим о колдунах и лжемудрецах, а также и те события, о которых поведала нам история Аполлония: ибо отчетливым женским голосом говорят дубы и вязы, сами по себе движутся треножники и прислуживают бронзовые слуги, тут же и пифосы с дождями и ветрами, и серная вода, и многое другое, подобное тому, что, по его словам, имеется у тех, кого Аполлоний почитает за богов, кого и не стесняется называть учителями. О каких людях могло бы это свидетельствовать, как не о тех, которые представляют «несуществующее существующим, а существующее невероятным». Самолично называя их колдунами, он сам изобличает в них лжемудрецов. Потому разве можно ввиду всего этого считать его человеком божественным, добродетельным и угодным богам, стяжавшим первенство в мудрости и поистине более божественным и намного более счастливым, нежели сам Пифагор и его последователи? Скорее напротив — уличенному в лжемудрости, ему следует отдать первенство в злодеяниях.

43.    Также в речи своей он говорит о том, что в Ионии он рассуждал¹⁴³ о могуществе Мойр и учил, будто все то, что они напрядают,

' настолько неотвратимо, что даже если бы они назначили чье-то царство кому-то другому, то никто не смог бы убить избранника, преследуя целью не лишиться когда-нибудь царствия от руки этого человека, что,даже умерев, он ожил бы во исполнение назначенного Мойрами. И к этим словам он прибавляет дословно следующее: «Кому суждено стать плотником, тот, даже если отрубят ему обе руки, будет плотником; и кому на Олимпийских состязаниях суждено победить в беге, тот и с поврежденной ногой не упустит победы; и кому Мойры назначили первенство в стрельбе, тот, даже если ослепнет, не промахнется по цели». Кроме того, заискивая перед повелителем, он говорит так: «О делах же царей я говорил, имея в виду род Акрисиев¹⁴⁴ и Лаев, Асгиага Мидий- ского¹⁴⁵ и многих других, которые думали, что их царская власть установлена прочно. Из них одни задумали умертвить детей, другие внуков — и были сами лишены ими царской власти, — теми, кто являются к ним из безвестности в соответствии с назначенным Судьбой. Если бы я любил лесть, я сказал бы, что именно это и было у меня на уме в то самое время, когда ты сам был осажден Виталием, храм Зевса горел на ближайшем склоне и он был уверен, что дело сделано, если только тебе не удастся бежать. Хотя ты был тогда совсем юношей, — сейчас- то ты уже не тот — однако, поскольку Мойрам угодно было иное, он со своими намерениями погиб, а ты обладаешь теперь его властью. Но поскольку звучание лести мне в тягость, ибо мне оно кажется несоразмерным и неблагозвучным, пусть порвется моя струна, если ты думаешь, что нечто подобное в отношении тебя мог я тогда подумать»¹⁴⁶. Этими словами одновременно льстецом и обманщиком — и всего менее философом — представляет нашего героя слово в защиту правды: ибо, сперва столько всего наговорив о Домициане, теперь наш благородный герой перед ним заискивает и делает вид, будто совсем не против него, а скорее в его пользу было все то, что говорилось им в Ионии о Мойрах и Необходимости.

Право же, обратись к своей истории снова, мой писатель, образумься и перечитай написанное тобой прежде голосом ясным и правдивым, не опуская при этом тех мест, в которых рассказывается, как он, пребывая в Эфесе, старался уберечь от Домициана двух достойных мужей, наставлял их на борьбу за всеобщее спасение и при этом, не считая даже общение в письмах для них безопасным, тем не менее выбирал из товарищей самых благоразумных, то одного, то другого, говоря: «Я делаю тебя служителем великой тайны. Тебе надлежит пойти в Рим к тому-то и тому-то и поговорить с ним»;¹⁴⁷ и еще — «говорил он в защиту Мойр и Необходимости и доказывал, что даже тираны не способны попирать веления Мойр»;¹⁴⁸ и о том, как у воздвигнутого бронзового изображения Домициана, обратив к нему внимание присутствующих, Аполлоний сказал: «Неразумный! Сколь велико твое заблуждение о Мойрах и Необходимости: ибо тот, кому суждено царствовать после тебя, даже если убьешь его, оживет»¹⁴⁹. Нашего героя, который после таких-то вот речей заискивает перед императором и как бы в насмешку говорит, что из всего того ни единого слова против него им не сказано, — как не осуждать за низкопоклонство и отсутствие всякой чести, разве только признать, раз уж так, лжеобвинителями и клеветниками на сего мужа — и уж никак не правдивыми писателями — тех людей, которые сохранили в памяти и передали все это потомкам? И где же они в «Правдолюбце» — «не только наиученейшие, но и почитающие истину писатели», среди которых будто бы Дамид Философ, который жил вместе с вышеупомянутым, и Филосграт Афинянин, — все те, из чьих сочинений все это приводится и в которых свет истины изобличает людей столь несомненно противоречащих самим себе, поистине исполненных бахвальства и выставляемых их же собственной непоследовательностью настоящими лжецами, неучами и самозванцами?

44. Кроме того, он рассказывает о том, как после исчезновения с суда Аполлоний прибыл в Левадию и, пожелав спуститься в пещеру Трофо- ния¹⁵⁰, не был допущен туда местными жителями, поскольку и они считали его колдуном¹⁵¹. Стоит, однако, призадуматься, сопоставив сей случай с тем, что сказано самим Филостратом в начале, когда он недоумевает, почему Аполлония признали колдуном, и говорит, что, в то время как Эмпедокл, Пифагор и Демокрит, общаясь с теми самыми магами, не покорились их искусству и даже никогда ни у кого и мысли не возникало о том, что занимался магией Платон, который многое позаимствовал у египетских жрецов и пророков и включил в свои собственные сочинения, — в отношении же Аполлония люди до сих пор не могут понять, что он действительно исходил из истинной мудрости, но даже более того, — они признали его магом потому, что он общался с магами индийскими и вавилонскими, с брахманами и египетскими нагими мудрецами¹⁵². Итак, мой сочинитель, что можно сказать об этом человеке? Начать слхзго; что он почитается исключительно колдуном издавна и по сей день, в отличие от тех людей, которые, испытав и узнав тех же, что и он, как ты их называешь, учителей, достойно проявили себя как и в то время, когда стали известны, так и в последующие годы, которым в наследство они оставили прославленную добродетель своей философии. Говорю так на тот случай, если благоразумным людям до сих пор не ясно, что своими занятиями он переходил границы дозволенного. Не ходя далеко за примерами, из ныне живущих есть такие, которые говорят, что научены некоторым колдовским приемам, восходящим к имени этого человека. Однако этим людям я не стану внимать благосклонно. Ведь и о кончине сего мужа составляя рассказ по более ранним свидетельствам, Филосграт заявляет, что ничего достоверного об этом не знает; ибо одни свидетельствуют, что он умер в Эфесе, другие — в Линде, в храме Афины, третьи — на Крите; и, развеяв подобную неясность относительно его смерти, он склоняется к тому, что Аполлоний отправился на небо телесно. Ведь когда Аполлоний вбежал во храм, говорит Филосграт, двери заперлись и донеслось какое-то еле слышное пение дев, а пели они: «Ступай, ступай на небо, ступай». Он говорит, что якобы ни могилы, ни склепа этого человека ему нигде на земле не встретилось, хотя в каких только местах он не побывал. Тем самым он хочет сказать, что этого человека вообще не коснулась смерть¹⁵³. Ведь поначалу, рассуждая о том, каким образом тот умер, Филострат говорит: «Если только он умер», а впоследствии — с определенностью даже о том, что он отправился на небо. Вследствие всего этого и ввиду того, что он был человеком столь великим, Филострат и заключает, что Аполлоний предавался философским занятиям, будучи, по словам предисловия ко всему сочинению, более божественным, нежели Пифагор и Эмпедокл.

45. Хотя наше сочинение этим и ограничивается, однако давайте вкратце рассмотрим вопрос касательно Мойр и Судьбы и разберемся в том, что вообще означает сделанное в его сочинении предположение, когда он отрицает нашу свободу выбора и вводит Судьбу и Мойр. Именно таким способотегнам "удастся полйОстьй) изобличить лжеучения во взглядах Аполлония. Итак, если по слову истинной философии: «всякая душа бессмертна, ибо вечнодвижущееся бессмертно. А у того, что сообщает движение другому и приводится в движение другим, движение прерывается, а значит, прерывается и жизнь»¹⁵⁴, и «вина избравшего, бог невиновен»¹⁵⁵, — как же можно сделать вывод о том, что вечнодвижущаяся природа против своей воли, не согласно собственному выбору, но как неодушевленное тело или подобно кукле на нитках¹⁵⁶, приводится в движение откуда-то извне? И что ничего и никогда она не совершает, движимая своим собственным побуждением, исходя из собственного источника движения, и не имеет в себе причины совершаемого, и что она поэтому не достойна похвалы, занимаясь философией, и наоборот, не достойна порицания, будучи преисполнена зла и порока?¹⁵⁷ Почему же тогда, мой друг, ты последними словами ругаешь Евфрата, если он пренебрегал философией не по своей воле, но, как ты считаешь, по определенной ему участи? Зачем же ты издеваешься над колдунами, называя лжемудрецами тех, кого Мойры, как ты полагаешь, влекут к их несчастной жизни? И вообще как ты можешь тогда говорить о зле? И почему же тогда несправедливо осуждается у тебя всякий дурной человек, в то время как он исполняет определенную ему участь? И напротив, на каком основании возвеличиваешь ты Пифагора, называя его достойным восхищения учителем, при этом непрестанно восхваляя того, кто является игрушкой Мойр, а не страстным приверженцем философии? И почему же, более того, индийских философов Фраота и Иарха ты удостаиваешь славы богов, хотя они не имеют никакой собственной заслуги ни в учености, ни в добродетели? И почему же не с Мойрами и Судьбой ты связываешь разнузданную безнаказанность Нерона и Домициана и не освобождаешь этих людей от всякой вины и ответственности за преступления? Ибо, по твоим словам, если кому-то суждено стать бегуном, лучником или плотником, — а равным образом если и колдуном, то есть запятнанным кровью злодеем-магом, — то совершенно неизбежно, что он и будет таковым. И зачем же тогда ты ходишь повсюду и проповедуешь добродетель тем, для кого невозможно исправление? И зачем порицаешь людей, которые ведут себя неподобающим образом не по собственной воле, но по велению Мойр? И если ты по природе божественный и тебе суждено превзойти славою царей, зачем же тогда ты посещал учителей и философов и ходил учиться к арабам, вавилонским магам и индийским мудрецам? Ведь и без общения с ними предопределение Мойр должно было исполниться для тебя. И к чему напрасно бросать медовые лепешки и ладан тем, кого ты называешь богами, изображать благочестие и побуждать товарищей обратиться к молитве? И к чему самому тебе молиться и чего- то просить у богов, признавая, что и над ними властвует судьба? В самом деле, оставив в стороне всех прочих богов, следовало бы только Необходимости и Мойрам приносить жертвы и самому Зевсу предпочитать Судьбу. Так, для тебя не существовало бы уже всех прочих богов, потому что они не способны были бы ни в чем помогать людям. И если суждено было жителям Эфеса погибнуть от моровой язвы, почему же ты все переиначиваешь и попираешь судьбу, как будто и над нею празднуя победу? И если в случае с девочкой суждено было иссякнуть пряже Клото, какою властью уже после ее смерти ты вновь намотал нить на веретено и стал ее оживителем? Разве что сами Мойры к этому тебя вели.

46.  Ты не сможешь более ничего поставить себе в заслугу, — еще бы, раз говоришь, что перед тем, как войти в свое нынешнее тело, ты был среди тех, кто проводит свою жизнь средь волн морских. Впрочем, и это происходит по необходимости. Поэтому не удивительно ни твое рождение и детство, ни воспитание, ни благоразумное поведение в рас- цвете лет, ни занятия философией. Значит, было к тому некое понуждение Мойр, которое гнало тебя к вавилонянам и как бы подталкивало вести беседы с индийскими мудрецами. И не собственный выбор, и не приверженность философии, а насильственная Мойра тащила тебя к нагим египетским мудрецам, — и к Гадесу, и к Геркулесовым столбам, вынуждала брести тебя на восток и на запад и напрасно крутиться вокруг своих веретен. Если же кто-то сказал бы , что^-Аполлоний и в самом деле получил от них некую мудрость, то и этому причиной Мойра, и по справедливости он не может более считаться человеком любознательным, раз философия далась ему не по собственному его решению, а по велению Необходимости. Так, по мысли Аполлония, следовало бы уравнять самого Пифагора и какого-нибудь негодного раба, самого Сократа, умиравшего за философию, и тех, кто признал его достойным смерти, Диогена и афинских юнцов, и проще говоря, мудрец не отличался бы от неразумного, справедливый от неправедного, распутник от благоразумного и трусливый от храбреца, если все они объявляются игрушками Мойр и Судьбы¹⁵⁸.

47.   Но в ответ на это глашатай истины воскликнет: эй, люди, смертный и обреченный род, куда же несетесь вы, испившие несмешанного вина неведения? Довольно, наконец, придите в себя и ясными очами разума взгляните в величественное лицо истины. Невозможно, чтобы истина противоречила и враждовала сама с собой и чтобы две противоположные вещи имели одну и ту же причину. Божий Промысел властвует над всем, божественными законами устроена и упорядочена вселенная, и определение души человека делает его самодержцем, судьей, начальником и господином над самим собой, посредством естественных законов и философских учений наставляя его в том, что из всего сущего одно зависит от нас, другое же не зависит¹⁵⁹, и что зависящее от нас, осуществляемое через наши деяния и по нашему выбору, по естественному закону есть свободное, неудерживаемое, непрепятствуемое, а не зависящее от нас — слабое, рабское, препятствуемое, чуждое, — это и есть то, что относится к телу и к внешним предметам, и, поскольку оно бездушно и бессловесно, то имеет сущность совершенно чуждую природе, свойственной существу разумному. Что же касается зависящего от нас, то каждый человек в самом своем выборе обладает стремлением либо к добродетели, либо к пороку. И хотя всем повелевающее и руководящее начало неуклонно идет к своей цели, пронизывая все естество, за ним при этом следует Справедливость, карающая отступников от божественного закона¹⁶⁰, и ни понуждение Мойр, ни Судьбы не является причиной для побуждения к действию: «Вина избравшего, бог невиновен».

48. А если же кто-то все-таки осмелится отрицать зависящее от нас, пусть не скрывает этого: пусть провозглашает безбожие открыто, раз не признает ни Промысла, ни Бога, ни чего бы то ни было, кроме Мойр и Необходимости. А также, не отводя взгляд, пускай договаривает и то, что из этого следует: что нет по природе ни мудреца, ни глупца, ни справедливого, ни неправедного, ни добродетельного, ни дурного, ни колдуна, ни человека божественного, что нет ни философии, ни воспитания, ни вообще какого бы то ни было искусства, ни науки, и пусть ничего более он не называет по природе хорошим или дурным, — ибо все, за что ни возьмись, вращается Необходимостью и веретенами Мойр. Судом философов и благочестивых людей да будет признан такой человек безбожником и нечестивцем! Если же кто-то под видом рассуждения о чем-то ином возьмется рассуждать о Промысле и богах, но провозглашать при этом будет Мойру и Судьбу, выдвигая тем самым противоречивые и несогласующиеся положения, да будет причислен такой человек к глупцам, понеся наказание за свое неразумие! Вот что из этого, таким образом, следует. Если же при всем том нашлись бы еще и те, кто потребовал бы причислить нашего героя к какой-нибудь из философских школ, то им в ответ будет сказано, что не было бы им в том никаких возражений, если бы удалось очистить Аполлония от внешней скверны и освободить его от нарядов, в которые облекло его то самое сочинение Филосграта. Если же кто-нибудь, отступая от истины, попытался бы поставить его превыше философов и обожествить, то ему пришлось бы покрывать в нем колдуна, грубо подмалевывая выдвинутое обвинение, — как в том самом написанном софистически сочинении Филострата, которое, как мне представляется, для имеющих разумение не содержит в себе ничего, кроме разоблачения и страшного обвинения своего героя.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹     Заглавие сочинения, по всей видимости, более позднего происхождения. Впервые такой вариант встречается у Фотия (Bibl. cod. 39). Впоследствии традиционным стал предполагаемый краткий заголовок «Против Иерокла», который наряду с пространным дает editio princeps (первое издание) (Aldi Manuffi. — Ven., 1501 — 1502).

²    Личность адресата установить не представляется возможным. Вполне вероятно, что он — так называемый риторический адресат, как, например, Автолик у Феофила Ангиохийского.

³    Известно почтительное отношение Евсевия к Оригену. Сочинение последнего «Против Кельса» было закончено в 248 г. Однако следов прямого влияния Оригена на Евсевия в этом сочинении усмотреть практически невозможно.

⁴     Сочинение «Истинное слово» было написано Кельсом около 176 г.

⁵    Евсевий имеет в виду, что только Иерокл занялся систематической разработкой этого сравнения. Из его предшественников см., напр.: Порфирий. Против христиан, фр. 63 (Ed. A. von Harnack. Berlin, 1916).

⁶   Для выражения этого значения Евсевий отдает предпочтение словам Yoiyreia и уол<;, а цауос; и цауе!а служат ему почти исключительно для именования магов вавилонских, у которых гостил Аполлоний. Для Филострата эти слова имеют почти идентичный смысл. Характерно, что Евсевий, цитируя из «Похвального слова», изменяет цауос; на ■убтц (V. А. 1, 2 — П. И. 11), а также при перечислении совершенных Аполлонием чудес вместо iicrreipa, которую тот изучал у брахманов, употребляет уоцтоа (П. И. 25), — очевидно, с целью уточнить и усугубить вину Аполлония.

⁷    Во фрагменте Пиндара, использованном у Оригена (С. Celsum. Ш, 26), а также у Геродота (Ист. IV, 14 — 15), сохранилась история о смерти и чудесном исчезновении Арисгея Проконнесского и о появлении потом в Метапонте, где он устанавливает культ Аполлона, который смешивается с его собственным культом.

⁸    Еще при жизни Евсевия в Эгах Киликййских, как, по всей видимости, и в других городах, существовал культ Аполлония. Никаких ссылок или упоминаний об этом Евсевий в своей работе не делает.

⁹     Обвинение в «легкомыслии» (коофбтц?) — одно из главных обвинений Иерокла против христиан. Евсевий четырежды возвращается к нему (П. И. 4 — в начале и в конце главы; 17, 20).

¹⁰     fiamXeicov 'emotoWov — см.: Phil. V. А. 1, 12. Все свидетельства о нем восходят к Филосграту — о том, что он написал книгу о молодых годах Аполлония и что в Герак- лее Понтийской слушал пифагорейского ритора Евксена (V. А. 1, 7). См. также: RE. Maximus (36).

¹¹    В гл. 3 первой книги Филосграт рассказывает о том, что некий Дамид, живший некогда в древнем Нине, avfjp обк &ooq>o<; («муж весьма мудрый»), вместе с Аполлонием подвизался в философии и составил его жизнеописание и что кто-то из родственников Дамида познакомил императрицу Юлию Домну с этими еще не известными воспоминаниями. Филосграту было поручено переработать их н позаботиться об их издании. Автор «V.A.», таким образом, настаивает на достоверности своих источников. Однако вероятнее всего то, что воспоминания Дамида поддельные (Meyer Е. Apollonios von Туапа und die Biographie des Philostratus // Hermes. - 1917. - № 52. - S. 271 - 324), a личность вымышленная (Speyer W. Zum Bild des Apollonios bei Heiden und Christen //Jahr. fur Ant. und Christ. - 1974. - V. 17. - S. 47 - 68).

¹²  Этим предложением исчерпываются все целостные цитаты, извлеченные из памфлета Иерокла и использованные Евсевием в своей работе.

¹³   Если катi; Kaipdv понимать как «сейчас», «в данный момент», то следует, по-видимому, полагать, что Евсевий имеет в виду настоящие гонения, свидетелем которых он был, и Августа Галерия, умершего в Никомедии от рака в 311 году, на которого в «Церковной истории» (VII, 16) он возлагает ответственность за преследования христиан. Если же ката; Kaipov понимать как «подчас», «иногда», то намек Евсевия может быть отнесен к таким императорам-гонителям, как Декий (ум. в 251 г.) или Валериан, чье пленение в Персии положило начало сорокалетнему спокойствию для христиан (см.: Barnes T.D. Sossianus Hierocles and the Antecedents of the Great Persecution. — Harvard Studies in CI. Phil. - 1976. - № 80. - P. 241).

¹⁴  Указание, имеющееся также в гл. 20 «П. И.». По всей видимости, Евсевий имеет в виду второе назначение Иерокла. Как считает Барнес (Barnes. Op. cit. — P. 245), два указания Евсевия (П.И. 4, 20) не могут относиться к должности наместника, для именования которого в другом сочинении Евсевий употребляет совсем другие слова. Это предположение согласуется с тем, что Иерокл был викарием диоцеза, в котором жил Евсевий, о чем и напоминает.

¹⁵   Выражение, заимствованное из басни Эзопа (см.: Esope. Fables / ed. et trad, par E. Chambry. - Paris, 1960. - Fable 267.

¹⁶  Подробный разбор этой главы см.: Kertsch М. Tradizionelle Rhetorik und Philosophic in Eusebius' Antirrhetikos gegen Hierokles //Vigiliae Christianae. — 1980. — Ns 34. — S. 145 — 171.

¹⁷   См.: Plato. Norn. IV, 715E.

¹⁸   Ср.: Philo Alex. De somnis. I, 207.

¹⁹  Распространенное гомеровское выражение, см.: Нот. II. XV, 19 — 20 (8ea[io;v (T)Xa...a[pp7)XTOv). Ср. также: Philo Alex. De confus. lingu. 166 et alias.

²⁰    Ср.: Philo Alex. De opificio mundi. 143 et alias.

²¹    Ср.: Philo Alex. Quod detenus... 151 et alias.

²²    Cp. Ps.-Aristot. De mundo. 1.391A; также Corp. Hermet. X, 25.

²³   В том же смысле Филон (De migr. Abrahami. 171) советует, что лучше «оставаться на земле и влачить сие бренное существование, коснеющее в постоянном заблуждении, как делает это большинство людей, чем надменно самим вознестись до неба и потом снова низвергнуться, как случается это со многими самозванцами (софистами)».

²⁴   М. Кертш считает, что речь идет о понятии 0ею<; 4vf|p — посреднике между Богом и людьми, который наделен особыми полномочиями от Бога. И христианские, и языческие авторы согласны в том, что посредничество есть дело священства, а для обычного человека — занятие небезопасное (см.: Philo Alex. De opif. mundi. 147; Iulian. Ep. ad sac.; Ioannes Chrys. ХХП hom ad 1 Cor. 185; Greg. Naz. Or. 2,91). Подробнее об этом понятии см.: Volker W. Fortschritt und Vollendung bei Philo von Alexandrien. — Leip., 1939.

²⁵   Глагол ouyKaTiEvai передает единственный, по христианским представлениям, способ сообщения божества с человеком. Языческая мысль отрицала саму возможность этого. См.: Plato. Symp. 203А; Plut. Numa. 4, 6; Romulus. 28, 7.

^и Ср.: Origen. Contra Cels. IV, 12; Ioann. Chrysost. ХХП hom ad I Cor. 3.

²⁷   Plato. Tim. 29D

²⁸   Как еще одна характеристика «божественного мужа». Возможно, в этом случае Евсевий имеет в виду апостолов.

²⁹    Ср.: lust. I Apol. 10.

³⁰    Ср.: Greg. Naz. Or. 21, 2.

³¹  d%M>v (мглу) над этим оком, которая замутняет его взор и угашает присущий ему свет. Этот недостаток устраняет, наподобие врача, texvit6<; Хбуос,.

³²   Ср.: Philo. De sobriet, 62, где говорится о том, что Бог должен жить во всякой совершенно очищенной душе, также см.: De opif. mundi. 137.

³³  Религиозная практика язычества предполагала и поклонение свету солнца, ср.: Clem. Alex. Protr. XII, 119, 3; Ioannes Chrys. De sacerd. VI, 2.

³⁴    Имеются в виду языческие идолы.

³⁵    Philostr. V. А. I, 4.

³⁶    Морское божество, которое уже в античности стало предметом аллегорических толкований, например у стоиков, видевших в нем аллегорию материи. См.: Мифологический словарь. — М., 1990. — С. 444.

³⁷     Odys. 4, 365 et 455.

³⁸   О вещих снах и пророчествах, возвещающих отцу о рождении великого человека: о Платоне — Olymp. Vita Plat. 1, 105; Diog. Laert. Ш, 1; о Пифагоре —Jambl. V. Pyth. 5; реже — объявляющих матери: об Александре — Ps.-Callist. 1, 4, 8.

³⁹    Phil. V. А. I, 5.

⁴⁰    Ibid. I, 19.

⁴¹    Ibid. I, 9; 10.

⁴²    Ibid. W, 38.

⁴³    Ibid. VIII, 31.

⁴⁴  Ibid. I, 2. Филосграт говорит только о Пифагоре. Эмпедокл и Платон упомянуты в другой связи.

⁴⁵    Ibid. I, 7.

⁴⁶    Ibid. I, 7.

⁴⁷    Ibid. I, 7.

⁴⁸    Ibid. I, 7.

⁴⁹    Ibid. I, 20.

⁵⁰    Ibid. IV, 3; 4.

⁵¹    Ibid. I, 22.

⁵²    Ibid. I, 21 - 40.

⁵³   Ibid. I, 26. Предположение о том, почему Дамиду Аполлоний запрещает ходить вместе с ним, принадлежит Евсевию.

⁵⁴     Ibid. I, 32.

⁵⁵    Ibid. I, 7.

⁵⁶    Ibid. I, 19.

⁵⁷    Ibid. I, 4.

⁵⁸    Ibid. I, 7; 8.

⁵⁹    Ibid. I, 9.

⁶⁰    Ibid. I, 10.

⁶¹    Ibid. I, 12.

⁶²    Ibid. I, 13.

⁶³     Ibid. I, 14.

^ы Демоническое существо из окружения Гекаты.

⁶⁵  Ibid. П, 4.

⁶⁶  Ibid. П, 6 — 7. У Филострата Аполлоний вместе со спутниками все же не принимав- ет поданной им «убоины» , а своими словами скорее укоряет их, чем дает разрешение.

⁶⁷  Ibid. П, 26.

⁶⁸  Herod. I, 47.

® Phil. V. А. П, 27.

⁷⁰    Ibid. П, 29.

⁷¹    Ibid. П, 29 - 32.

⁷²    Ibid. П, 39.

⁷³ Имеется в виду роман Антония Диогена, название которого упоминает Порфирий (V. Pyth. 10). О содержании — у Фотия (cod. 166).

⁷⁴   Phil. V. А. Ш, 3, где изображена женщина с кожей черной от головы до груди, а от груди до ступней — белой.

⁷⁵    Ibid. Ш, 4.

⁷⁶    Plato. Resp. 359С.

⁷⁷    Phil. V. А. Ш, 6-8.

⁷⁸    Ibid. Ш, 14.

⁷⁹    Ibid. Ш, 16.

⁸⁰    Ibid. Ш, 16.

⁸¹    Ibid. Ш, 17.

⁸²    Ibid. Ш, 27.

⁸³    Ibid. Ш, 26 - 32.

⁸⁴    Ibid. Ш, 18.

⁸⁵     Ibid. Ш, 32. Евсевий упоминает о двух эпизодах, разделенных тринадцатью главами, как будто они следуют один за другим.

⁸⁶    Ibid. Ш, 19.

⁸⁷    Ibid. Ш, 23 — 24.

⁸⁸    Ibid. Ш, 45 - 46.

⁸⁹    Ibid. Ill, 15.

⁹⁰    Нот. Odys. 5, 62.

⁹¹    Ph.il. V. А. Ш, 15.

⁹²    Ibid. Ш, 39.

⁹³    Ibid. Ш, 41.

⁹⁴    Ibid. V, 12.

⁹⁵    Ibid. Ш, 54.

⁹⁶    Ibid. IV, 1.

⁹⁷    Ibid. IV, 3.

⁹⁸    Ibid. IV, 4.

⁹⁹    Ibid. VIH, 7.

¹⁰⁰   Ibid. IV, 10.

¹⁰¹   Ibid. VIII, 7.

¹⁰²    Речь идет о так называемой «миазматической» теории, которую Евсевий излагает довольно подробно. См.: Collection hippocratique (Nature de l'homme, 9 et Ilspi Ouoifiw, 5,6, 15); Galien (flepi 6ia<popd>v nupei&v, 1,6).

¹⁰³   Phil. V. A. IV, 16.

¹⁰⁴     Имеется в виду поздняя версия мифа, в которой Поликсена, дочь Приама, стала причиной гибели Ахиллеса. См.: Hyg. Fab. 110.

¹⁰⁵     У Филосграта вопрос Аполлония менее нелепый — f| 'EXsvn i? Tpoiav fjXBev f\ *Оцт|ро<; ISo&v (жоббобш та&та («Прибыла ли Елена в Трою или, может быть, Гомер это выдумал?») — тем более Ахиллес сообщает о том, что на самом деле Елены в Трое не было.

¹⁰⁶     Различные законы, изданные до и во время Аполлония, осуждают магов и астрологов. Начиная с 33 г. до P. X., со времени триумвирата Октавиана, Антония и Ле- гйада, вступает в силу закон об изгнании магов и астрологов, который был исполнен эдилом Агриппой (Dion Cos. 49, 43). Август возобновляет его в 11 г. (Ibid. 56, 25), а также Гиберий в 16 г. по P. X. (Tacitus. Ann. 2,32), Клавдий в 52 г. (Ibid. 12,52) и Вителий в 69 г.

^Tacitus. Hist. 2, 62).

¹⁰⁷   Нот. Odys. И, 24 сл.

^т Phil. V. A. TV, 16.

¹⁰⁹   Ibid. IV, 13.

¹¹⁰   Ibid. IV, 16.

^1,1Ibid. IV, 45.

¹¹² Евфрат — проповедник стоического направления. Род. в 30-х гг. по Р.Х. в Сирии или в Египте, жил в Риме, отличался необыкновенным красноречием; умер в 118-м, приняв яд, чтобы предупредить старческую немощь. Вражда Аполлония и Евфрата исторически достоверна. См.: Amim, art Euphrates (4) //RE. - Bd. Vtyl. - Stuttg., 1907. - Col. 1216.

^1,3 Phil. V. A. IV, 18. Только поначалу жрец не допускал Аполлония к посвящению в таинство, но затем тот отказался от этого сам, сказав, что сделает это в другой раз, и даже назвал имя жреца, который его посвятит.

¹¹⁴   Ibid. IV, 39.

¹¹⁵   Ibid. V, 12.

^1№ «Нагие мудрецы» — со времени Ксенофонта и Геродота название индийской касты брахманов, аскетическая жизнь которых в эллинистической Греции служила моральным образцом.

¹¹⁷    Ibid. VI, 11. У Филострата — oi... Oeioi те eloi... («они божественные»)... У Евсевия — oi Oeoi («боги»).

¹¹⁸    Ibid. Vn, 32.

¹¹⁹    Ibid. V, 21.

¹²⁰    Ibid. V, 28.

¹²¹  Дион Хризостом (I — П вв. по Р.Х.) — софист, друг Нервы и Траяна, по мировоззрению стоик. См.: Der kleine Pauly. - Bd. П. - Stutt, 1967. - Col. 60-61.

¹²²   Phil. V. A. V, 29.

¹²³    Ibid, vm, 7.

¹²⁴   bid. VI, 11.

¹²⁵  Пигмеи — племя карликов, обитающих к югу от Египта (Hecat. Fragm. hist graec. I, 328) или в Малой Азии (Plin., Nat. hist V, 109).

¹²⁶  Phil. V. A. VI, 27. В этом эпизоде говорится о том, как Аполлоний усыпил рассерженного сатира, подлив вина в корыто, откуда пил скот. Тем самым он примирил его с жителями эфиопской деревни.

¹²⁷   Ibid. VI, 30 — 32. Имеется в виду Тит Флавий Веспасиан, еще не ставший императором. Аполлоний гостил у него в Антиохии приблизительно в 69 — 71 гг.

¹²⁸    Ibid. VI, 43.

¹²⁹   Ibid. V, 42. Евсевий смешивает два разделенных целой книгой эпизода: первый — с бешеной собакой, второй — с ручным львом, в котором поселилась душа Амазиса.

¹³⁰  Философ-киник, современник Аполлония, друг Сенеки. См.: Zeller Е. Demetrius (91) // RE. - Bd. IV/2. - Col. 2843 - 2844.

¹³¹   Phil. V. A. Vn, 14.

¹³²    Ibid. W, 15.

¹³³    Ibid. Vm, 5. У Филострата четыре пункта обвинения выбирает сам император.

¹³⁴    Ibid. \П, 38.

¹³⁵    ibid, vm, 5.

¹³⁶  Нот. П. XXII, 13. Эта слова Аполлоний адресует Ахиллесу, который его преследует.

¹³⁷   Phil. V. A. Vin, 5.

¹³⁸    Ibid. Vn, 38.

¹³⁹   Ibid. УП, 34.

¹⁴⁰    Ibid. Vn, 40.

¹⁴¹   ibid, vm, 6.

¹⁴²    Ibid, vm, 7.

¹⁴³   Большинство рукописей дают конструкцию Ёаит6у...фт)01. В таком случае Аполлоний говорит о себе, и урафЛ означает саму защитительную речь.

¹⁴⁴    См.: Paus. Descг. Hel. П, 16; 23.

¹⁴⁵    См.: Herod. Hist. I, 108.

¹⁴⁶    См.: Suet. De vita. Domit. 1, 2; Tacit. Hist. 3, 71.

¹⁴⁷    Phil. V. A. VII, 8.

¹⁴⁸   Ibid. Vn, 9.

¹⁴⁹    Ibid. Vn, 9.

¹⁵⁰    Беотийский герой. Особенно известен как прорицатель, дававший оракулы в Левадейской пещере. См.: Paus. IX, 39, 1 — 5.

¹⁵¹   Phil. V. А. VIII, 19. Аполлоний все же проник в пещеру самостоятельно и тем весьма угодил самому Трофонию.

¹⁵²    Ibid. I, 2.

¹⁵³    Ibid. Vm, 30- 31.

¹⁵⁴   Plato. Phaedr. 245C, 5-8.

¹⁵⁵   Plato. Resp. X, 617E.

¹⁵⁶    Ср.: Herod. П, 48.

¹⁵⁷    Ср.: lust. I Apolog. 44.

¹⁵⁸    Ср.: lust. I Apolog. 43.

¹⁵⁹    ti tv f||uv... тit St обк tv f||nv — стоические термины.

¹⁶⁰    Ср.: Plato. Leg. П, 715E.