Однажды в студёную зимнюю пору, когда на дворе стояла здоровая советская власть, вышла из дому женщина. Она вышла из чужого дома далеко за полночь: засиделась в гостях. Хозяева были очень гостеприимны, но всё-таки оставаться ночевать было совершенно невозможно. Женщина надеялась поймать такси или попутную машину, хотя в те времена машин было куда меньше, чем желающих ими воспользоваться.
Такси было много, но притормозило первое из них лишь спустя час. «Будьте любезны, мне нужно в Чертаново», — сказала женщина. «Сколько дашь?» — нелюбезно ответил таксист. — «Пятьдесят рублей!»
Это была недельная зарплата женщины, но тем не менее таксист явно ждал большего. Он оценивающе взглянул на женщину: «Послушай, деньги мне не нужны, что мне с ними делать. А вот давай лучше устрой мне такой стриптиз, прямо в машине, а то скучно».
«Да как Вы смеете, — возмутилась женщина. — Убирайтесь отсюда!»
Таксист уехал. Прошел час зимней ночи. Уже по улицам почти никто не проезжал, а мороз крепчал, когда, наконец, около женщины остановилась еще одна машина.
«Я Вас умоляю! — замерзнув, несчастная с трудом наклонилась к окошку водителя. — Пятьдесят рублей до Чертанова!! Стриптиз прямо в машине устрою!!!»
Шофер хмыкнул: «Эка невидаль… А вот минет сделаешь?»
Дама редко слышала такие французские слова, но поняла. Она отступила на шаг назад и отвернулась, с надеждой вглядываясь в даль улицы.
Лишь под утро, когда уже начинало светать, одна из редких машин встала рядом с танцующей от холода несчастной. «До Чертанова пятьдесят рублей — стриптиз покажу — минет сделаю, только довезите!» — с трудом произнесла она.
«Б…дей не возим!» — выругался таксист и уехал.
Искусство компромисса начинается, как и всякое искусство, с подготовки. Какие могут быть компромиссы, если отступать некуда, более того, если и стоять, собственно, негде и не на чем? Когда Лютер говорил: «Я здесь стою и не могу иначе!» — это была неплохая основа для компромисса, и не Лютер виноват, что его противники предпочли наступление. Они попытались согнать Лютера с его места — совершенно бессмысленное решение, ведь им не нравилась позиция этого деятеля, так и оставили бы её ему. В результате упрямцы многое потеряли — почти всю Германию.
Лютеру, впрочем, победа не принесла много радости. Его место заняли лютеране, кальвинисты, методисты, баптисты, пятидесятники, — неплохие, может быть, люди, но он-то хотел вернуть к норме Католическую Церковь и успел ужаснуться многим «своим последователям». Компромиссы с врагами, оказывается, нужны не только для того, чтобы не сдать позицию врагу, но и для того, чтобы не сдать позицию последователям.
Компромисс — дело благодарное, но неблагородное. Благородный человек не торгуется, потому что предпочтет отдать всё, а не торговаться. Именно поэтому благородный человек — в изначальном, феодальном значении слова — вынужден так бескомпромиссно защищать свои укрепленные позиции и, что значительно прискорбнее, так ожесточенно штурмовать чужие замки. Кто никогда не торгуется, тот вечно ищет, у кого бы отобрать денег — пускай даже ценой чужой жизни.
Компромисс должен быть бескомпромиссным. Иначе говоря, компромисс должен быть обоюдным. Большинство компромиссов — ложные, где компромисс достигнут в понимании того, что такое компромисс: одна сторона вынуждена согласиться с тем, что уступить должна она и только она. На уступки должны идти обе высокие договаривающиеся стороны, какими бы низкими они считали одна другую.
Один из самых бескомпромиссных политиков в истории — Владимир Ульянов — считал «гнилым» любой компромисс. Единственным возможным компромиссом создатель большевизма считал полную сдачу позиций — разумеется, противником. На пути к этой заветной цели и он позволял себе некоторые настоящие компромиссы, то есть компромиссы, в которых сам чем-то поступался. К сожалению, редко бывало так. Или к счастью? Потому что большевизм исчез как большевизм именно потому, что не делал существенных уступок. Однако, большевизм остался как некий странный «постсоветский синдром», избавившись от имени, от коммунистических форм (почти от всех), но сохранив главное — власть. Был бы большевизм более бескомпромиссным, рухнул бы бесповоротно, а так — выжил.
В этом сила компромисса: сам принцип уступки настолько добр, что помогает выжить даже злу. Побеждает сильнейший, а выживает сильнейшего — тот, кто идёт на компромисс с сильнейшим.
Граница между гнилым компромиссом и бескомпромиссным так же неопределенна, как между гнилым яблоком и свежим. Так же и проходима эта граница лишь в одном направлении. Гнилое яблоко не сделать свежим, и нет выхода из поражения, когда человек сдался целиком и полностью или, что ещё хуже и ещё чаще бывает — сдал ближнего своего и за это получил свободу.
Недобрый компромисс — всякий, совершаемый за счёт ближнего. Счёт этот — больше, чем кажется. Несчастная женщина, согласная на грех, лишь бы уговорить таксиста, уступала не только за себя, но и за всех, кто ещё будет ловить такси. Нравственность, к сожалению, — не личная собственность. К сожалению, потому что иначе было бы намного легче торговаться. А так — даже вены не вскроешь с чистой совестью. Впрочем, у кого совесть чистая, тот вены и не вскрывает.
Добрый компромисс бескомпромиссно уступает только своё, только в обмен на какое-то добро (а ведь можно и злом торговать). А это означает, что компромисс возможен лишь с тем, в ком есть добро — почему компромиссы с большевизмом невозможны, равно как и с ещё некоторыми однокоренными явлениями. Они пугают даже смертью, и иногда смерть надо принять, отдав, естественно, жизнь — свою жизнь. Это не будет компромисс со злом. Это будет жертва — не злу, а Богу. Но жертва — высшая форма компромисса — мало кому грозит, а кому грозит, тот почему-то не считает, что чем-то жертвует. Такой вот компромисс страха с дерзостью, логики с верой, добра с любовью. В общем, — таксиста и пассажирки.