«Песнь песней» в любом переводе плохо звучит, такова уж особенность поэзии, которая на шесть пятых всегда музыка. Музыку, впрочем, тоже «переводят» — перекладывают Баха, результат столь же годится лишь на портянки как переводы «Песни песней». Горевать об этом сильно не стоит, потому что перевести «Песнь песней» нельзя, но она заново сочиняется каждый день в тысячах сердец. Другое дело, что любовь сочиняется, но не всякий любящий сочинитель — должен быть какой-то качественный скачок, и в этом скачке призвание, творчество, благодать.
Кому лень прорываться через «Песнь песней», вполне может перечитать «Я помню чудное» — оно о том же, а может — стихотворение Татьяны Вольтской, двадцать первый век, свежее, короткое, а благодать та же — мир взрывается, и этот большой взрыв оказывается меньше горчичного зерна, его можно всегда носить в себе. «В легком огне Твоем крепче меня держи, // В легком огне твоем, Господи, не отпускай.// Пробегает озноб летучий по спелой ржи, // В стылой воде, как монетка, блестит пескарь». Три стихии: огонь, воздух, земля, воздух. Тот самый огонь, которой «Песня» называет любовь.
Это не перевод «Песни песней», это новое — отличный ответ всем, кто полагает, что возможны лишь рекомбинации, вариации. Заметим, что, за исключением огня, стихии даны косвенно: воздух — движением ржи (в «Песне песней» — через запах, аромат), земля — укоренённостью ржи, вода лишается своего главного свойства, она не течёт, она сундук, в котором сокровище. «Лёгкий огонь» — между прочим, это идеальный перевод «свете тихий святыя славы». «Свете тихий» очень красиво звучит, а переводить-то надо, надо, и вот подбирают прилагательные к «тихий», не помышляя даже о том, чтобы заменить «свет», и выходит криво и коллаж.
«Лес Твой померк под вечер, с гнилого пня // Свесился мох тяжелою бахромой. // С красной строки заката пиши меня, // Господи, посылай меня, как письмо,»
Звучит очень по-книжнически, литературновато, интеллигентски. То ли дело «Песня песней» — пейзане! Однако, солнце и огонь — они и в «Песней песней» солнце и огонь, а лес он и у Вольтской лес, а главное — в «Песне» книжнического ничуть не меньше, и в самый острый момент: «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою». Перстень и печать тут — одно и то же, обычнейшее удвоение. Печатка — это ведь уже станок Гутенберга. Изобрести знак, который оттискивается — больше революция, чем изобрести набор из таких знаков.
Какая связь между печаткой и любовью, почему сразу после этого великое «крепка, как смерть, любовь»? Да потому что это печать договора, это знак согласия — ты мой, я твоя. Поэтому «Крепка, как смерть, любовь» повторяется параллелью «люта, как преисподняя, ревность». Если это собственничество, то что такое самопожертвование, когда любовь делает тебя письмом от другого — миру, всем, но это письмо посылается, оставаясь навсегда. Куда бы оно ни пришло, отправитель приходит вместе с ним. Таково откровение — хоть Божья речь, хоть человеческая.
О чём письмо? «Строчкой реки, бегущей из-под моста, // За поля, за небрежно скомканные кусты — // С вестью о том, что любая земля свята, // От Иерусалима до Воркуты». «Строчка реки» — книжное? А человек не книжное? Человек не есть слово? Кем и почему скомканные куста, это уж переводить неприлично, но стоит заметить синкопический срыв в последней строке — не «от Вифлеема до Воркуты», а с лишним слогом «И-е-ру-са-ли-ма». Воркута нагружена в России — у тех, кто вообще не боится грузить и грузиться — нагружена довольно мрачным грузом, но ведь «вор» тут лишь для зачина, и вор преображается в воркующую голубку из Песни Песней.
О чём воркуют воркутишки, крадущие любимого человека у мира суеты, тупиковости, прозы? Ой, о разном! У Вольтской в другом стихотворении одной строфой — про всё царство Кесаря, которое пытается украсть Христа у Бога: «Всадник на камне, сенат, синод, // Кровель сырая жесть, // А у Тебя-то — всего семь нот, // Ну, и, конечно, крест». Опять все стихии спрессованы в каплю стиха: воздух над крышами стал кровлей, вода — синодальной сыростью, казённая религия только и может пресуществлять вино в сырость, и лёгким движением руки щекастый Пётр отправляется на свалку. Главное-то вовсе не Пётр, и враньё с богохульством, что власть побеждает исконного змея. Ишь, залез на глыбу Голгофу, самозванец… А у любви своя голгофа — грудь любимого человека: «Ребер колеблющийся пюпитр // Влажных волос листва. // Господи, только б еще любить, // Только б не остывать». Дело за малым — чтобы Адам не боялся своего пламенеющего ребра.