Историк Николай Эппле считал, что борьба аргентинцев за осуждение палачей 1970-1980-х годов это «хороший аргумент в пользу того, что даже усердное «ворошение прошлого» не приводит к дестабилизации» (158).
Эппле не давал ссылку на то, кто пугает людей «дестабилизацией». Между тем, это один из ключевых терминов пропаганды российской диктатуры, начиная с Горбачёва. Наиболее ярко это формулировала команда Ельцина: нельзя ворошить прошлое, у военных оружие, они начнут убивать, самооборонояясь, Чтобы их не посадили и не расстреляли.
Возможный источник дестабилизации — преступники, военные, «силовики». Но вина за их возможные преступления заранее переносится на тех, кто будет требовать справедливости.
Формулировка эта была «на всякий случай». Никаких реальных крупных движений, которые бы требовали «ворошить прошлое» в России не было и нет. Причина прежде всего в том, что, в отличие от Аргентины и других стран, в России Ленин радикально изменил структуру власти, ликвидировав частную собственность и все гражданские свободы. «Необъятная власть», которую он, по его собственному выражению, сосредоточил в своих руках, качественно отличалась от самодержавия. Радикальная жестокость была её основной чертой, готовность переступить через любую кровь. Готовность, но не стремление. Цель не пролить кровь, а править страной, которая вся превратилась в одно государственное учреждение. Все граждане— чиновники в одной конторе, вот ленинская модель социума.
Тем не менее, в России власть периодически устраивала «оттепель». Так и Ельцин разрешил получать информацию о репрессированных. В Аргентине этого требовали «матери» и «бабушки». В России оказалось достаточно того, что вопрос о репрессиях стал одним из символов расхождения двух группировок внутри «необъятной власти», Александра Яковлева против Егора Лигачева.
При этом, в отличие от Аргентины, в России за информацией о репрессированных не последовали никакого судебного преследования палачей. Об этом ключевом моменте Эппле не сообщает, что понятно: ведь его исследование проводится в том «аквариуме», который эти самые палачи и держат, подкармливая и показывая иностранным гостям как доказательство того, что у них всё как у людей. Как в Аргентине. И при Брежневе ансамбль Моисеева исполнял танец аргентинских гаучо лучше аргенитинцев. Слаженнее. Дисциплинированнее. Коллективнее. Правда, стейков от этого не прибавлялось.
В Аргентине речь идёт прежде всего не о «памяти», а о правосудии. Европейский Союз финансирует Международный центр правосудия переходного периода, который ставит своей целью «предотвращение пыток». В России такое уже давно невозможно. Самое большее, пока ещё можно жаловаться в ЕСПЧ на пытки и получать компенсации.
Опыт Аргентины показывает, между прочим, что дыры в истории, в исторической памяти, редко удаётся зашить до конца. Ведь аргентинский опыт прямо касается папы Бергольо, на совести которого сотрудничество с хунтой и, видимо, выдача ей как минимум двоих священников «леваков». Один после избрания Бергольо заявил, что «простил», второй, живущий в Германии, категорически отказался что-либо обсуждать. Но правда об этом оказалась не нужной большинству зримо-католиков, как и правда о членстве Ратцингера в гитлер-югенде. Как православным оказалась не нужна правда о сотрудничестве с КГБ всех— всех!— архиереев Московской Патриархии. Историческая память оказалась вторичной в иерархии нравственных ценностей.
Впрочем, в отличие от Аргентины, в России все религиозные и «общественные» организации уже давно утратили свой «гражданский» характер, превратились в правительственные учреждения с некоторой видимостью независимости. В этих условиях они и не могли, в отличие от аргентинских аналогичных гражданских сообществ, требовать справедливости. Евнухи от султанов требовать ничего не могут.
Вообще, аргентинская диктатура 1976-1983 гг. стала одним из проявлений реакции, которая имела намного более широкий характер. Аргентина и Англия воевали между собой, но и хунта, и правительство Тэтчер— как и правительство Рейгана— представляли собой попытку задушить «революцию 1968 года». Отчасти причина в нефтяном кризисе, но он был только поводом для закручивания гаек.
Закручивание носило разные формы, но оказалось характерно и для Запада, и для Ирана, и для Израиля. (Россия и Китай существовали и существуют вне этого контекста, по уши в диктатуре, тут закручивать нечего, потому что ничего не откручивалось.) Закручивание не сверху, а снизу, запрос на поправение. Как говорили у Достоевского в «Карамазовых», «мужички наши за себя постояли».
Впрочем, так ли уж были наособицу Россия и Китай? Во всяком случае, то, что скромно именуется в России «застоем»— включая вторжение в Афганистан— точно совпадает с поправением Запада, и содержание схожее: больше силы, меньше свободы.
Пример Аргентины интересен для России ещё и тем, что тут имел место «правовой аутсорсинг»: суды различных европейских государств выносили приговоры по преступлениям аргентинской диктатуры и этим подталкивали Аргентину к дальнейшей либерализации.
Была ли «либерализация»— дестабилизацией? Да, конечно! Генерала посадили в тюрьму— с точки зрения генерала, это «дестабилизация», нарушение правильного хода событий. В Аргентине после 2005 года обвинения были предъявлены более чем миллиону человек— при населении в 40 миллионов. Осуждены были, впрочем, только сотни. В любом случае, это не о «примирении», это о преступлении и наказании. Это не о прошлом, это о прошлом во имя будущего.
Почему армия Аргентины не устроила новый путч в 2001 или в 2005 году, когда её индульгенция самой себе была объявлена ничтожной? Да уж не потому не только потому, что женщины на площади собрались. Причин было много. Немаловажным было то, что «армия» не представляла собой единого целого. Солидарность военных— миф. Исполнение приказов не поощряет солидарность, прямо наоборот, инфантилизирует.
Эппле цитирует французского историка Бруно Гроппо, который считал, что главное в аргентинском казусе то, что жертвы исчезали без суда, их судьба была неизвестна и поэтому было невозможно «перевернуть эту страницу прошлого». Это неверный взгляд. В России имена достаточно известны— и что? В Бутово каждый день панихиды служат— и что? Грош цена такой «памяти», если нет наказания виновных и создания условий, когда преступления не могут повториться. Хотя российской власти очень хочется, чтобы этим грошем всё и ограничилось. Ведь преступления продолжаются.
К тому же отнюдь не только «бесследные исчезновения» характерны для аргентинской истории 1076-1983 годов, но и сексуальное насилие, массовое изнасилование женщин как способ их наказания и «приведения в чувство». Тут уж не «перевернуть страницу».
Преступления власти в России продолжаются, а их идейным прикрытием стал «неолиберализм». Однако, неолиберализм в России (как и «рыночные отношения») является всего лишь прикрытием продолжающейся диктатуры. Неолиберализм серьёзная проблема, часть эпидемии поправения, но он всего лишь набор экономических норм, которые сами по себе могут использоваться и в демократических, и в деспотических странах. Неолиберализм противоречит и демократии, и деспотизму, хотя и в равной степени: олигархам легче интегрироваться с деспотизмом. С другой стороны, неолиберализм согласен терпеть демократическое государство как одного из участников рынка.
Непредсказуемость выборов и рынка в тактическом отношении очень малоприятна, но в стратегическом она лучше непредсказуемости диктаторов.
Рабочие, возможно, тебя и ограбят, но диктатор ограбит не «возможно», а непременно.
Закон и суды очень мешают бизнесу, но их отсутствие (имитация) мешает уже не бизнесу, а просто жизни.