Ален Безансон

ВОЗМОЖНО ЛИ ВКЛЮЧИТЬ РОССИЮ В МИРОВОЕ УСТРОЙСТВО?

Чтобы ответить на этот вопрос, заданный мне Жаном Бешлером, надо довольно далеко углубиться в историю России. Я предлагаю исходить из замечательной работы Мартина Малии «Russia under western eyes» («Россия глазами Запада», 1999). Она строится вокруг следующей гипотезы.

Существует нисходящая линия, которую Малия называет «gradient» («уклон»), между западом Европы (Англией и Францией) и востоком, представленным Россией. Этот «gradient» носит хронологический характер. Накануне Первой Мировой войны отставание России от стран Центральной Европы (Германии и Австро-Венгрии) можно было оценить в три десятка лет, от Западной — примерно вдвое больше. Тогда шел процесс сокращения этого отставания. Россия, по праву принадлежавшая к европейской цивилизации, все более становилась ее неотъемлемой частью после того, как в XVIII веке была принята в сообщество европейских стран. Коммунистический несчастный случай выбил Россию из этого сообщества и за 70 лет отбросил ее далеко назад. Сегодня Россия вновь идет вперед. Задача Запада, то есть США и Европы, — помочь России осуществлять то «наверстывание», к которому она стремится всем своим существом. Ее призвание — включиться в новое международное устройство, которое строится после падения коммунизма. Россия займет в нем место великой державы, станет одним из существеннейших его полюсов.

Я рекомендую прочитать богатый и глубокий труд Мартина Малии — с тем большей настоятельностью, что намереваюсь подвергнуть критике несколько содержащихся в нем существенных утверждений.

1

2

Не было в России и городов в западном понимании этого слова — были лишь местные центры центральной власти, гарнизоны. Каста купцов не захотела взваливать на себя бремя политической ответственности. Поэтому Россия прошла мимо революции XII-XIII веков, поэтому в ней не было университетов, ученых, нищенствующих монашеских орденов, большой торговли, а позднее и Возрождения.

Российская религия — христианство. Однако российское христианство отличалось не только от латинского, но и от византийского. Это прежде всего литургия, «сакральность», под узором которой скрывается еще более древняя «сакральность», полная языческой магии, связанная с матерью-землей, царем, «православной» общиной, неотделимая от животной, инстинктивной, панической вражды к иностранцу, латинянину, католику, еврею. Во времена монгольского нашествия началось возведение стен вокруг общины почти мусульманского толка, и проникнуть через них было непросто ни в ту, ни в другую сторону. Начиная с XV века стали появляться мифологемы типа «Москвы — третьего Рима», «Святой Руси», влияние которых обычно невелико, но которые время от времени пробуждаются.

3

Первое направление (связанное с именем Петра Великого) — это путь усиления и активизации средств, которые находятся в распоряжении государя и его военной администрации. Удлиняется продолжительность службы (практически на всю жизнь), возрастает крепостная зависимость крестьянина, увеличиваются оброк и барщина, крестьянин все крепче привязывается к поместью, пожалованному дворянину. Этот авторитарный, волюнтаристский путь «развития» (целью которого был рост военного и государственного могущества, а отнюдь не благополучие подданных) никогда до конца не исчезал при старом режиме. Но он постепенно отступал перед другим направлением развития, с которым связала свое имя Екатерина II, — направлением, представляющимся единственно плодотворным, единственно способным европеизировать страну.

Оно заключалось в упорном и увенчавшемся успехом труде по выделению из массы служилого дворянства той части, из которой сформировалось ядро дворянства в европейском смысле этого слова. Для этого дворянам предоставлялись права. Дворянина больше нельзя было подвергать телесным наказаниям. Дворянин стал хозяином поместья и крепостных, находящихся на его территории. Постепенно было разработано исчерпывающее законодательство о собственности. Дворянин получал, в частности, либеральное воспитание в военных школах, где он учился сначала манерам, а потом и нравам благородного европейца. В начале XIX века была основана эффективная система образования. Ядро дворян численно возрастало. Чиновникам полагалось проходить курс наук в хороших университетах, созданных по немецкому образцу. В середине XIX века действовала сеть гимназий, в которых насчитывалось около 20 тысяч учащихся. В конце века деревенское население в массовом порядке училось грамоте в начальных школах.

Русский архаизм сохранялся в деревне. Крестьянина «освободили» в 1861 году, но он не стал свободным, поскольку остался членом сельской общины, не стал землевладельцем и так и остался исключен из судебной системы, распространявшейся на высшие классы. В деревне сохранилась дохристианская (с виду христианская) «сакральность» с ее магическими обычаями, предрассудками, страхами и, можно было бы сказать, «национализмом», если бы речь не шла о поклонении идолу чего-то более древнего и трудноопределимого, нежели нация в современном смысле этого слова.

Однако в XIX веке Россия, казалось, наконец построила полновесный «старый режим» европейского образца с аналогичной классовой иерархией, с той же юридической культурой и человечностью. Его самое большое достижение — литература и музыка, в полном смысле этого слова европейские по своим сюжетам, источникам вдохновения, высшим ценностям. В 1840 г. Белинский с полным правом видел в этом доказательство европеизации России. И век спустя нет доказательства лучше. Не надо терять из вида, что русская культура была создана исключительно той аристократией, которую создала Екатерина и которая выросла при Николае I и Александре II. Эта аристократия жила в приличных материальных условиях благодаря «народу», так что в этом тонком слое (может быть, полмиллиона человек) не обходилось без некоторых угрызений совести.

4

Чтобы избежать этой дилеммы, правительство искало третий путь. Он заключался в опоре на ту древнюю «сакральность», которой были окрашены понятие Святой Руси или официальный девиз режима «самодержавие, православие, народность». Под этим прикрытием можно было продолжать идти «петровским» авторитарным путем и развивать могущество и в то же время — «екатерининским» путем к цивилизации и гуманизации общества. Но при этом оживали и становились агрессивными архаичные формы мировоззрения, извлеченные из археологических глубин прошлого (по большей части мифического), — «национализм» с религиозными корнями, мессианское представление о России как о новом избранном народе, которому суждено спасти мир, расплывчатый империализм. Эти идеи усиливались по мере того, как подтверждалась нелегитимность режима и близился его конец.

5

У первого — ясно очерченные, ограниченные цели: установление нового режима, представительного и либерального — по образцу Западной Европы (на худой конец Центральной). Такая оппозиция опиралась на непрекращающееся укрепление гражданского общества, состоявшего сначала из образованного дворянства, потом пополнившегося новыми классами, получавшими образование в гимназиях и университетах, к которым прибавились новые буржуа (предприниматели, купцы) и меняющаяся и обретающая представительные учреждения деревня. Этот путь, эти устремления были похожи на то, что происходило повсюду в Европе, и придавали России европейский облик. Это был результат модернизаторских усилий российского государства — петровских и екатерининских вкупе. Этот тип оппозиции был националистическим на европейский лад, он поддерживал российскую империю и русскую экспансию — аналогично тому, как это было во всех европейских державах.

У второго типа оппозиции цели были неограниченными: она собиралась создать общество, какого не бывало нигде и никогда, которое должно было превосходить одновременно и российское общество, и общество европейского или американского типа. Революционное течение возвращалось к темам русской исключительности, особой русской судьбы и отвергало западную современность во имя сельского архаизма, преображенного и поданного как будущее мира. Другое, более молодое течение позаимствовало немецкий марксизм, приняло форму секты и не скрываясь готовило заговор против существующей власти, готовилось разрушить все русские и европейские социальные, религиозные и интеллектуальные структуры, чтобы расчистить путь появлению совершенного общества. Волюнтаризм, принципиальное провозглашение насилия делают этот второй тип оппозиции зеркальным (с обратным знаком) отражением петровского государства. Его погоня за химерами, эсхатологизм отражают (опять-таки с обратным знаком) ложные мессианские традиции, которые пытался возродить выдыхающийся петербургский режим. Главный враг этой оппозиции — конституционный либерализм гражданского общества, который при нормальном ходе событий, как о том свидетельствует европейский опыт, должен был прийти на смену «старому режиму», царскому строю. Эта оппозиция не собиралась ограничиваться Россией, ее планы были всемирны.

6

Долгое время казалось, что коммунистическая идея стала тем руслом, в которое влились все силы русской «сакральности», что именно коммунизм — осуществление ее идеалов: граница на замке, разделение социалистического и капиталистического мира (аналогичное воинствующему разделению Дар эль-Ислама и Дар эль-Харба у мусульман), мессианское предназначение, коллективизм. Но по мере того, как идеал испарялся, как проваливались планы его осуществления, эта «сакральность» вновь стала выходить на поверхность. На западный взгляд она казалась входящей в категорию национализма.

Думая, что она вновь имеет дело с чем-то известным — классической националистической империей, западная дипломатия почти весь советский период, с 1922 по 1988 год, пыталась включить СССР в новое европейское и мировое сообщество. Инициативу взяла на себя Германия в 1922 г. в Рапалло. Де Голль, когда он вернулся к власти, принимая желаемое за действительное, думал, что Россия не перестала быть нацией, подобно Германии или Англии. Подчиняясь своей антиамериканской страсти, он безуспешно пытался совместить имманентный, по его мнению, образ Европы наций «от Атлантики до Урала» с советской действительностью, которая простиралась от Эльбы до Тихого океана, запуская ложноножки в Африку, Азию, Америку, а посредством коммунистических партий — и в Европу. Киссинджер, не такой слепой в отношении ленинской идеологии, старался реконструировать некое международное поле игры и, учитывая предполагаемые «национальные» интересы СССР, выделить ему на этом поле приемлемое место.

Советская власть никогда на это не соглашалась. До самого конца она изо всех сил поддерживала «международный лагерь коммунизма», допуская даже расколы, если они не вели к распаду структуры и идеологии коммунизма. Как в России абстрактная коммунистическая идея наполнилась конкретным содержанием: стремлением к могуществу, господству, национальной гордыней, ненавистью к противоположному «лагерю», — так повсюду, где устанавливался коммунизм, он удовлетворял естественные страсти и благодаря им держался. Тем не менее вплоть до самого падения коммунизм оставался всемирной, безграничной идеей, и все усилия западной дипломатии включить его в стабильный общепринятый порядок были безуспешны. Для сдерживания коммунистической экспансии потребовалось развертывание неимоверных военных сил.

Париж

Перевод с французского Ярослава Горбаневского.

© "Русская мысль", Париж,

N 4358, 22 марта 2001 г.

Когда отступила черная волна коммунизма

7.

Когда черная волна коммунизма отступила, открылся ужасающий пейзаж. Ни на Западе, обманутом фальсифицированными данными, ни в Советском Союзе, где даже высшие чиновники были отравлены собственной ложью, никто не подозревал, что плоды семидесяти лет абсолютной утопической власти будут столь катастрофическими. Перечислим главные итоги.

Россия осталась примерно с той же численностью населения, что в 1917 году. Даже во Франции с ее слабым демографическим ростом население выросло за это время на 50%. Население Бразилии было в 1917 г. в 7 раз меньше российского, а сегодня сильно его превосходит. Русские не только рожают меньше детей, чем немцы, при этом они еще много болеют, длительность их жизни невелика, их санитарное состояние плачевно. Каждый год население сокращается на миллион человек, несмотря на иммиграцию русских, бегущих от мусульманской власти из Средней Азии и отчасти с Кавказа.

Промышленность разорена семью десятилетиями экономически неоправданных капиталовложений. Единственный выпускаемый ею продукт, который можно сбыть на мировом рынке, — это оружие. Сельское хозяйство, под которое заняты необъятные земли, едва справляется с выпуском продуктов потребления невысокого качества и не породило конкурентоспособной проводольственной промышленности. Недвижимость, автомобильные и железные дороги находятся в плачевном состоянии. Внешняя торговля строится по образцу Третьего мира: на экспорт идут газ, нефть, сырье. Импортируются товары с высокой добавленной стоимостью.

Однако предыдущий режим оставил в наследство один козырь. Не будучи способным к нововведениям, он оказался в силах сохранить некоторые хорошие вещи, которых больше нет у нас, в частности педагогику на старый лад — строгую, отсеивающую, с продвижением вперед по заслугам. Поэтому в России много музыкантов, математиков, высококлассных инженеров, хотя долгое время таланты направлялись главным образом в военный сектор. Этот слой, наиболее достойный уважения, сегодня отчасти не используется, отчасти устремляется в края с более благоприятной атмосферой.

Этот блестящий слой не должен порождать иллюзий. Главный ущерб, нанесенный коммунизмом, — это отупление и деморализация масс. Русский народ плохо информирован, не приучен думать самостоятельно. Хотя среднее и высшее образование на Западе — не то, что раньше, в целом оно превосходит российское. В советской России было мало студентов в европейском или американском понимании этого термина, и, за исключением научной сферы, они не получали либерального образования, способного развить их ум. Заучивание наизусть ленинистских глупостей не идет на пользу мозгу.

Деморализация порождалась всеми аспектами коммунистической жизни: ленью, безответственностью, ложью, коррупцией, разрывом семейных связей, — этот список можно продолжать долго. Русские не были подготовлены к напряженной активности западного общества. Она кажется им гнетущей.

8.

В феврале 1917-го в России существовало бурно развивающееся гражданское общество. Ослабленное войной и большевиками, которые со своими союзниками не переставали вставлять палки в колеса власти, гражданское общество рухнуло в октябре и было тщательно изведено.

На какие группы общества можно было теоретически положиться в деле формирования нового гражданского общества в 1989 году? От дореволюционного гражданского общества оставались осколки старой интеллигенции, которая смогла породить тонкий слой активных «диссидентов» — несколько сот человек. С другой стороны, внутри советской власти сформировался многочисленный класс. Разуверившись в коммунизме, эти люди заботились о получении мест, денег и «выгод», которые были тем более ценными, что всеобщий дефицит непрестанно нарастал. Они держали под контролем производство и распределение. В брежневские годы председатели колхозов, директора магазинов, руководители промышленности активно спекулировали и приобщались таким образом к настоящей экономике, товарообмену, рынку. Теоретически они могли составить ткань нового гражданского общества.

«Спекулирующий класс» был тесно связан с властными структурами, то есть с огромным коммунистическим аппаратом. Когда режим пал, высший слой «спекулирующих коммунистов» фактически унаследовал богатства страны. Они и до этого были хозяевами, но официальная идеология позволяла им лишь пользоваться тем, что после распада коммунизма стало их собственностью в полном смысле этого слова. Сытые коммунисты объявили себя приверженцами рыночной экономики и, приобретя за ломаные гроши большинство рентабельных активов страны, провозгласили себя «капиталистами». Голодные коммунисты, которым достались жалкие крохи, продолжали называть себя коммунистами и постарались восстановить компартию.

Западные экономисты сделали ставку на развитие спекулирующего класса. Была надежда, что со временем он сформирует настоящее гражданское общество. Надежда оказалась напрасной. В результате блиц-концентрации все богатства попали в руки небольшого числа группировок, тесно связанных с новым государственным аппаратом. Есть ли смысл сравнивать их с американскими «разбойничьими баронами» 90-х годов XIX века — Морганом, Вандербильтом, Рокфеллером? Нет. В отличие от этих американских воротил, они не создали промышленности, а лишь стремились выжать максимум в кратчайшие сроки и сумели вывезти из своей обескровленной страны миллиарды долларов. Они отхватили и хорошо упрятали западные кредиты, лишили русский народ его сбережений. Все эти махинации они провели при соучастии государственной власти.

Это возвращает нас к вопросу о власти.

В первые же дни после падения коммунизма маленький мир диссидентов распался. Евреи, составлявшие его самую многочисленную и решительную часть, уехали в Израиль или США. Те известные диссиденты, которых советская власть выдворила из страны в андроповские времена, не спешили возвращаться. Вернувшиеся же приспособились к новым властям, при этом иногда с удивительным энтузиазмом, — так было с Зиновьевым. Интеллигенция, порвав с частью своих традиций, перестала быть оппозиционной силой. Одновременно она никоим образом не могла претендовать на власть. У нее не было никакой серьезной опоры среди населения. Она происходила из привилегированных слоев старого режима. Она надорвалась. С ней перестали считаться.

В политической борьбе противостояли разные части бывшей коммунистической партии. Коммунистическое охвостье быстро проиграло игру. Оно вербовало своих приверженцев среди наименее привилегированных, но все же привилегированных по сравнению с остальным населением членов руководящей касты. Почему бы не сравнить их с «белой швалью» колониального общества? Положение коммунистов было настолько сродни положению колонизаторов, что это сравнение не лишено смысла. Пенсионеры, ветераны, военнослужащие, мелкие начальники, огромная толпа пропагандистов, журналисты официальных СМИ, совхозные и колхозные чиновники — все лишились почвы под ногами, потеряв свои тощие «привилегии» и престиж несчетных медалей. Не потому коммунистическая идея обрела в них приверженцев, что они были ленинцами в старом, идеологическом смысле этого слова, а потому что они тосковали по советскому времени и его блеску. В трауре этих отставников по коммунизму главную роль играет уязвленный национализм.

За последние тридцать лет существования режима соотношение сил внутри коммунистической касты значительно изменилось. Профессиональные идеологи, убежденные коммунисты и пропагандисты коммунистической идеи постепенно теряли власть. Требования погони за могуществом и та форма, которую приняла борьба «социалистического лагеря» против «капиталистического», выдвигали на первый план технические органы власти. Военный аппарат не мог питаться ленинистским трепом, ему были нужны техники, организаторы, хорошие ученые. То же можно сказать и о производственном аппарате вообще — в той мере, в какой он пересекался с военным аппаратом. Задача надзора за населением переходила из рук активистов идеологического фронта к полицейским органам. КГБ становился организацией, гордящейся тем, что располагает информацией обо всем, гордящейся своими подвигами в сфере международного шпионажа, чванящейся своей дисциплиной и чувством локтя, в то время как компартия в целом подавала все признаки развала и коррупции. Качественный дипломатический аппарат жил в симбиозе с КГБ, будучи его специализированным ответвлением.

За несколько лет этот элитарный, технический, современный слой компартии одержал победу. Он пытался реформировать коммунизм при Андропове и Горбачеве. Он без сожаления отвернулся от коммунизма, когда реформы привели к распаду системы. Он держался в стороне от катастрофы, сохранил свое единство, и ему одному досталась власть.

9.

Начиная с 56-го года гражданское общество подняло голову и впоследствии только крепло и мужало. В 1989 г. коммунистической партии пришлось разделить с ним власть. Собственно говоря, она выторговала свое поглощение гражданским обществом — партийные кадры были им приняты.

Перестав ссылаться на идеалы, которые они пропагандировали сорок лет, бывшие коммунисты стали следовать нововведенным западным нормам, заботясь только о том, чтобы не лишиться своих мест. Они весьма в этом преуспели, опираясь на солидарность, воспитанную общим опытом, на административные способности, на политическую если не компетентность, то по крайней мере ловкость. Внешняя политика бывшей компартии — это политика любого польского правительства: полным ходом на Запад! Польские коммунисты избежали чистки. Поляки, которые боролись за свое освобождение, знают, что вынуждены жить с этими людьми, которых они презирают, но которых обещали не судить и не наказывать. Этим переквалифицировавшимся коммунистам подходит аналогия с деятелями Термидора, которые после того, как все революционные идеалы испарились, до конца жизни занимали важные посты во Франции XIX века. С Термидором сравнивали скорее новую российскую, чем новую польскую власть, но как раз в России эта аналогия необоснованна.

Слабость гражданского общества в эпоху Ельцина

10.

Во Франции при якобинцах принципы частной собственности и отчасти права не были отменены. Сами якобинцы были собственниками, и крестьяне, на которых они опирались, стали собственниками законным путем.

В России в 1990 г. не было ни права, ни собственности. Собственность — без права — была скоропалительно введена сверху. Таким образом, единственным критерием при разделе богатств было соотношение сил, и в результате богатствами безраздельно завладел правящий слой, состоявший из технических кадров компартии, тесно объединившихся со спекулирующим слоем. То, что назвали «мафией», — не что иное, как эта группа с общими политическими и экономическими интересами. Она провела «приватизацию» рентабельных активов, руководствуясь исключительно собственной выгодой, и сформировала «олигархию», состоящую из крупных группировок. «Олигархия» эта непрочна, как непрочна может быть стая акул, потрошащая кита. Среди них тоже царит закон силы.

11.

Страх исчез. Люди освободились от обязанности говорить на «новоязе», изображать изучение принципов диамата и веру в них. Им вернули их глотки. В этом аспекте ленинистский тоталитаризм на самом деле растаял в мгновение ока. Страх, который, то сгущаясь, то рассеиваясь, семьдесят лет пронизывал всю жизнь страны вплоть до семейных отношений, вплоть до отношений между супругами, который приводил к подозрительности всех по отношению ко всем, — перестал существовать. Свобода мнений и свобода выражать их в частном порядке абсолютно ничем больше не скованы. Это стало значительным облегчением.

Стал возможным некоторый уровень частной инициативы. Расцвели магазинчики, лоточная торговля. Несмотря на обязательную плату самочинным рэкетирам, огосударствленным мафиям, контролирующим рынок, и продажной бюрократии, стали создаваться предприятия.

Основное препятствие быстрому развитию «среднего класса», чего нетерпеливо, но до настоящего времени тщетно ожидали западные наблюдатели России, — отсутствие правового государства. Законы представляют собой не что иное, как оформление очередных постановлений властей. Суды недостаточно независимы, чтобы можно было доверять им разрешение гражданских споров. Законодательство о собственности до сих пор не создано. Через десять лет после падения режима колхозная система все еще существует. Слышны лишь обещания, что вскоре будет законодательно закреплено право собственности на землю, но при этом оно не будет относиться к «сельскохозяйственным угодьям». Надо полагать, что если в стране к тому времени останется еще хоть один крестьянин, то он сможет приобрести себе долгожданную землю — но только не поле под пахоту и не луг под выпас.

Мало того, что в стране отсутствует право, в ней напрочь отсутствует правовая культура. Идея права была привита в российском государстве стараниями Сперанского, который в царствование Николая I впервые составил печатное полное собрание («Свод») законов, принятых в Московском государстве, а затем в новой России со столицей в Санкт-Петербурге. Впрочем, свод Сперанского был не совсем полным: некоторые законы, считавшиеся «тайными», опубликованы не были. Несмотря ни на что, идея права укоренялась в России непрерывно, вплоть до конца самодержавного режима, но при этом для девяти десятых населения — крестьян — она оставалась пустым звуком. С первых же недель большевистской власти вся судебная система была разгромлена и само понятие «права» уничтожено вместе с понятием «собственности».

В результате хозяйственная инициатива в России была вынуждена влачить жалкое существование, едва пробиваясь где придется, как сорная трава сквозь булыжники мостовой. Роль булыжников играют разнообразные запреты, а также грабительские поборы, взимаемые самыми различными учреждениями. Эта стихийная, разрозненная хозяйственная жизнь существовала в условиях большевизма, а также, и в довольно крупных масштабах, в последние годы режима. Во время правления Ельцина она сохранила свои обычаи и формы, приобретенные в те годы, когда была вне закона, — и настолько, что ей, по всей вероятности, будет нелегко приспособиться к законности и порядку (если, конечно, кто-то всерьез решится положить конец неистощимой изобретательности коррупционеров, разгулу расхитителей, воровству и вымогательству).

Распад социалистических структур повлиял на благосостояние граждан двояко. Действительно, в советской экономике сосуществовали государственный сектор и сектор «свободный», то есть нелегальный. Государственный сектор подвергся «приватизации» в обстоятельствах, описанных мною выше, и день за днем разграблялся бесчисленными хозяйственными деятелями «свободного» сектора, теоретически состоявшими на службе в государственном секторе, которым «приватизация» окончательно развязала руки. Этот процесс привел к обнищанию целых категорий граждан, которые по своему положению, профессии или личным качествам не могли участвовать в разграблении госсектора: учителей, работников здравоохранения, пенсионеров, среднего офицерского состава и т.п.

С другой стороны, ликвидация многочисленных абсурдных сторон социализма, в частности централизованного планирования, ослабление тотального контроля, упрощение схем производства и распределения — все это повлекло за собой благоприятные последствия. Однако они были сведены на нет вредными эффектами анархии и всеобщей коррупции. Безусловно, экономическая результативность постсоветской России разочаровала наблюдателей — даже тех, кто не питал особых иллюзий. Довольно трудно начать верить статистическим данным, в обязательном порядке фальсифицировавшимся при социализме и весьма скудно документированным в настоящее время. Тем не менее похоже, что в результате разрыва прежних связей между предприятиями объем производства резко сократился, а общий уровень жизни понизился. Это подтверждается демографическими данными, показателями смертности и заболеваемости. Сопоставимые цифры нужно искать не на Западе, а среди наиболее отсталых африканских и азиатских стран.

В приведенной картине следует отличать Москву от провинции. В Москве сосредоточена значительная часть российского богатства. Это крупная метрополия с населением около десяти миллионов человек, порядка Стамбула или Парижского региона. Это живой, меняющийся, многогранный город. Если гражданское общество и утвердилось где-либо в России и обладает определенной автономией и творческим потенциалом, то это в Москве. Что до провинции, то она мало изменилась. «Руководящие работники» остались на своих местах вместе со статуями Ленина и лозунгами, восславляющими коммунизм. Простые граждане сохранили свои привычки брежневских времен: стараются кое-как выжить, подворовывают там и сям, пассивно сопротивляются начальству своей ленью и инертностью и пьют «по-черному» — больше одной бутылки водки в день на каждого взрослого мужчину (0,6 л). Местные правители при Ельцине восстановили в своих вотчинах грабительские методы правления, характерные для центральной власти. Опасность сепаратизма существует лишь в этнически инородных регионах (как Татария или Башкирия), на которые приходится как-никак 20% населения страны, ибо русское население (как и русская цивилизация) чрезвычайно однородно. От Смоленска до Владивостока люди говорят на одном и том же русском языке. Эта однородность объясняется сельскохозяйственной колонизацией, принявшей формы географической экспансии, по-прежнему контролируемой центральной властью. Разрушенная крестьянская цивилизация, низведенная до «колхозообразного» уровня, сохранилась в этом еще более однородном состоянии усилиями советского аппарата.

Довольно трудно составить представление о собственно политических устремлениях российского населения. Наверняка оно радо избавлению от ярма ленинистской идеократии. Но оно также с сожалением вспоминает о том ощущении безопасности, когда ничего не происходит и не может произойти, которое давал ей брежневский «застойный» социализм. Люди устали от анархии, которую принесло с собой падение коммунистического режима. Они хотят возвращения к порядку. Политические свободы, активное участие в политической жизни, демократия — все это для них не так уж и важно.

12.

Религия в России — это показатель привязанности к старинным русским святыням, то есть фактически преклонения общества перед самим собой. В XIX веке течение славянофилов ознаменовало окончательную «смычку» религии и национализма. Все, что относится к вере, относится и к российскому народу, все национальное приобретает религиозный оттенок. Патриоты поклоняются самовару, а Святая Троица и Дух Святой становятся почти что национальным достоянием. Если одна часть русской литературы проникнута либерализмом и европейским духом (Пушкин, Чехов), то другая ее часть выросла из славянофильства и сходных с ним течений (Гоголь, Достоевский, символисты, большинство философов и политических мыслителей). С тех пор, как Сталин во время войны вернул Церкви видимость самостоятельности, она пошла в услужение к государству и пребывает там по сей день. Кандидатура теперешнего Патриарха Алексия II была не просто одобрена в свое время КГБ — имеются сведения, что он был секретным сотрудником «органов».

В России всегда существовали два вида православия. Первый — это законная форма христианства, породившая своих мучеников и святых. Второй вырос из отвращения к «латинскому» Западу, в частности к католичеству. Именно такое православие и было разрешено Сталиным и его преемниками. Именно на него опирается и рассчитывает новая российская власть. В 1999 г. екатеринбургский епископ велел сжечь во дворе своей резиденции не какие-нибудь там католические или протестантские книги, а самые что ни на есть православные, но изданные зарубежными русскими Церквями в Париже или Нью-Йорке. Подобный акт был бы немыслим в послепетровской Церкви, управлявшейся правительствующим Синодом. Чтобы найти нечто подобное в истории, пришлось бы вернуться ко временам Московии.

Таким образом, сегодня вовсе нет необходимости быть практикующим верующим, чтобы ощущать свою принадлежность к православной России. Даже Солженицын, глубоко искренний христианин, так никогда и не понял, что русский человек может выбрать иную христианскую конфессию, нежели русское православие. Он утверждал, что польское нашествие XVII века было опаснее татаро-монгольского ига, так как могло бы привести к смене в России вероисповедания. Русский всегда остается православным, независимо от своей веры, — как еврей остается евреем, даже если он отошел от своего Бога и заповедей Моисеевых. Мать-земля, Святая Русь — даже если эти понятия забыты, они продолжают управлять рефлекторными реакциями, глубинными психическими установками. Весьма показательно, что власти теперь ссылаются не на «православие», а на «православность». Этот неологизм является синонимом «русскости». Горбачев, Ельцин, Примаков, Путин позаботились о том, чтобы народ знал, что они люди православные и крещеные. Церковь, подчиняющаяся Московской Патриархии, приобрела моральный (и уже в определенной степени легальный) статус государственной религии.

Париж

В следующем номере — «Президент Путин: как укрепить власть».

© "Русская мысль", Париж,

N 4360, 5 апреля 2001 г.

Президент Путин: как укрепить власть

13

Придя к власти, Путин восстановил «порядок» в соответствии с полученным им «наказом» избирателей. Парламент (Дума) превратился в простую регистрационную палату. Губернаторов пришлось приструнить, создав параллельную систему назначаемых (а не избираемых) «генерал-губернаторов» в лице президентских «полпредов». Остаются печать и СМИ. Путин не нуждается в абсолютном контроле, ибо отпала необходимость вести коммунистическую пропаганду, воспитывать «нового человека», вдалбливать в головы людей основные положения доктрины. Гигантская армия «пропагандистов», служащие Главлита (цензуры) лишились своих постов. Власть стремится сохранить демократический фасад, чтобы время от времени демонстрировать его Западу. Пресса советского пошиба выглядела бы уже почти неприлично — достаточно, чтобы она всего лишь согласилась на место, отведенное ей в стройной картине правительственных проектов. В результате будет «дружественная», почти «государственная» пресса — пусть иногда в чем-то с властью не согласная, но твердо усвоившая, что любая оппозиция должна быть «конструктивной». При Путине крупные собственники СМИ утратили контроль над своими империями, которые вернулись под крыло сторонников власти. Несколько слишком любопытных или непонятливых журналистов были избиты или просто убиты. Что ж, надо вести себя, как все остальные. Не исключено, что, движимый внутренней логикой государственного авторитаризма, Путин будет вынужден выйти за рамки своих первоначальных намерений и полностью обуздать СМИ. Но пока что без этого вполне можно обойтись.

Фактически подавляющее большинство «политического класса» присоединилось к системе Путина. Присягнули ему на верность и те, кого называли «либералами» (например, Гайдар, пытавшийся направить присвоение собственности в русло приватизации «по-польски» и подлинной рыночной экономики), и группа, созданная бывшим главой внешней разведки Примаковым, одно время премьер-министром Ельцина, и московским мэром Лужковым, который в какой-то момент, казалось, уже стоял на пороге власти. Так же поступили и многие бывшие диссиденты. Коммунистическая партия сотрудничает с Путиным с подлинным энтузиазмом.

Таким образом, можно описать теперешний режим как режим авторитарный, с решающим влиянием дисциплинированной партии, члены которой вышли в основном из рядов КГБ и армейской верхушки. Те, кого называли «олигархами» (то есть авантюристы, хищнически накопившие свои богатства независимо от партии), либо «выстраиваются под власть», либо подвергаются с ее стороны преследованиям, к вящему удовольствию населения.

14

Сегодня, когда идеология бесследно исчезла, российские власти столкнулись с теми же «нормальными» проблемами, которые должна решать любая нетоталитарная власть. В России часто с восхищением вспоминают Пиночета, авторитарная диктатура которого позволила стать на ноги чилийской экономике, подкошенной социалистическим экспериментом. Однако новой российской власти достался в наследство весьма неподходящий экономический механизм. Он не предназначен ни для производства товаров, которые были бы конкурентоспособными на мировом рынке, ни для удовлетворения пусть скромных, но все же растущих нужд населения, которое теперь знает, как живут люди на Западе.

Маленькая ГДР была самой современной, самой развитой зоной в «социалистическом лагере». После объединения власти ФРГ, к своему огромному изумлению, обнаружили там разоренные сельхозугодья, промышленность с устаревшим оборудованием, отсутствующее или пришедшее в упадок коммунальное хозяйство, работников, которые утратили вкус и привычку к работе. Правительство ФРГ за короткое время установило современное общее право и полностью обновило местную администрацию. Оно вкладывало туда по сто миллиардов марок ежегодно. Но и спустя 10 лет модернизация все еще не завершена.

Россия, население которой в 9, а общая площадь — в 200 раз больше, находится в гораздо худшем состоянии. Здесь нет современных дорог, в больницах нет горячей воды, в деревнях — водопровода, а иногда и электричества, жилой фонд полуразрушен, загрязнение окружающей среды очень серьезно. Рабочая сила так и не научилась работать. Россия может экспортировать лишь природный газ, в несколько меньшей степени — нефть (в ущерб потреблению на внутренние нужды), редкие полезные ископаемые, другие сырьевые и сельскохозяйственные товары с невысокой добавленной стоимостью и, наконец, оружие. Законодательный порядок, государственное и частное право, налоговую систему еще предстоит создать. Отсутствуют условия для привлечения зарубежных инвестиций — впрочем, тут не хватит всех денег, что есть в мире.

Все это могло бы заставить опустить руки любое правительство, обладающее даже самой искренней доброй волей. К тому же нельзя не задаться вопросом: в правильном ли направлении происходит эволюция последнего времени? Основные «хозяйствующие субъекты» первыми подают пример коррупции и бегства капиталов за границу. Займы, предоставленные международными банками и финансовыми учреждениями по соображениям скорее политическим, нежели экономическим, были разбазарены. Авторитарные структуры нового государства обещают преследовать коррупцию — и действительно преследуют, но только тех коррупционеров, кто недостаточно предан существующей системе. Эти структуры непригодны для того, чтобы стимулировать во всей стране частное предпринимательство. Трудно найти что-то общее между либерализмом и административной централизацией, проводимой в жизнь чиновниками, лишенными всякой экономической культуры.

Не исключено, что после десяти лет спада российская экономика наконец перестала катиться вниз. Тем не менее наблюдатели не видят никаких признаков того, что могло хотя бы в чем-то напоминать процесс ускоренной ликвидации отставания, принесший плоды в Польше или Венгрии. По меркам человеческой жизни, в России этих плодов еще ждать и ждать.

В XVII веке Россия была царством бедности и варварства, со всех сторон окруженным блестящими цивилизациями: Европой, Оттоманской империей, Персией под правлением династии Сефевидов, Индией с династией Великих Моголов, Китаем с маньчжурскими правителями. В 1917 г. дело обстояло уже совершенно иначе, ибо Россия стала естественным продолжением европейской экономики — пусть еще отстающим, но быстро нагоняющим упущенное динамичным государством. Сегодня, в начале XXI века, Россия как бы вернулась к своему положению в XVII веке — уж точно по сравнению с Европой, но, возможно, также и с Турцией, Индией и КНР, которые более динамичны и у которых выше экономический рост.

15

Выбор был сделан основополагающий: ни одно российское правительство не провозгласило своего торжественного осуждения коммунизма как такового. Контраст с Германией после 1945-го разителен. Нацистская Германия была оккупирована. Международный трибунал приговорил к смерти основных деятелей нацистского режима. Дальше этот процесс продолжило уже германское правосудие. Под действие damnatio memoriae [«осуждение памяти» (лат.) — так в Древнем Риме называлось решение Сената, осуждающее бывшего императора, отменяющее все его распоряжения и предписывающее стереть его имя из всех документов и со всех памятников. — Пер.] подпала вся нацистская символика, все следы нацистского господства. «Германский гений» был подвергнут ретроспективной чистке. Немецкому народу предложили участвовать в процессе общенационального покаяния. Само имя Гитлера было предано проклятию.

В России не произошло ничего подобного. Разумеется, она не была оккупирована, но, может быть, в этом и заключался ее упущенный шанс — ибо и Германия, и Япония смогли излечиться от ядовитого прошлого как бы «чужими руками», заплатив за это меньшую цену, не возложив всю ответственность на собственный народ и не обременив своего политического будущего. Ни один ответственный деятель коммунистического режима не был осужден или хотя бы отдан под суд, чтобы ответить за совершённые преступления, за обращение в рабство русского или иных народов. Политический класс не прошел чистки в отношении своего коммунистического прошлого и даже не был обновлен. В частности, дипломатический корпус остался в стороне от любых «подвижек». Статуи Ленина, основателя режима, не были снесены, его мавзолей остается предметом культа и местом паломничества. В России не было ничего, даже отдаленно напоминающего damnatio memoriae. Ни российский народ, ни какая-либо авторитетная зарубежная организация не только его не потребовали, но даже не проявили желания.

Советский период остается укорененным в официальной исторической памяти России, и я не встречал русских, которые стыдились бы за него до такой степени, чтобы пожелать изгнать его из памяти. Этот период неразрывно связывается с идеей защиты родины. Мэр Москвы Юрий Лужков покрыл всю столицу помпезными памятниками «героям Великой Отечественной войны». Россия поступила так же, как и Франция, которая после поражения в войне 1871 г. с Пруссией и торжества республиканского режима включила Конвент и террор революции 1789 г. в историю Франции в качестве эпизодов, связанных с защитой отечества. В России подобный прием потребовал частичной реабилитации Сталина, а затем и всех большевистских руководителей после Ленина (в том числе Дзержинского). Красное знамя осталось официальным символом российской армии. Вновь, ко всеобщему удовлетворению, занял свое место советский гимн времен Сталина, в котором только пришлось немного изменить слова. И престарелый поэт, когда-то сочинивший первоначальный текст этого гимна, почти без усилий сумел заменить «великого Сталина» «Богом» из русской православной традиции. Объединение «Мемориал», ведущее свою родословную от правозащитного движения, пытается напоминать русским, что большевизм, террор и ГУЛАГ вовсе не были случайным и эфемерным историческим инцидентом, каких немало в истории, так что не стоит к ним возвращаться, но заслуживает и требует моральной оценки. Голос «мемориальцев» слаб и одинок.

Религиозный национализм древней Московии реставрируется в своих архитектурных памятниках. Москва, где большевистская власть снесла сотни церквей, восстановила их с поразительной скоростью, да и провинция не отстает от столицы. Гербом России стал двуглавый орел Ивана III, а русский флаг восходит к Петру I. При этом создается впечатление, что в российском прошлом на первые места выдвигаются самые деспотические фигуры, как тот же Петр или Александр III. В то же время Екатерина и Александр II, «царь-освободитель», отступают на второй план. Из этого следует, что «петровская» традиция государственного волюнтаризма и авторитарности берет верх над цивилизаторской и освободительной традицией Екатерины и Александра II. Путин публично демонстрирует себя как почитателя Петра (чья гигантская статуя, к слову сказать, не так давно сооружена на берегу Москвы-реки), а в более интимной обстановке — почитателя Сталина, даже если этот мундир ему по видимости великоват. Что, впрочем, отнюдь не мешает ему носить на груди крест и прислушиваться к фанатичному приверженцу «русскости» архимандриту Тихону.

Место России в Европе

16

17

Для русского национального сознания эти события стали жестоким ударом. Некоторые из перечисленных территорий были завоеваны еще в XVII веке. Имперская гордость, сознание господства над многими народами служили утешением России на протяжении двух столетий. По знаменитому выражению маркиза де Кюстина, «раб на коленях мечтает о мировой империи». Сожаление об утрате некоторых территорий, преимущественно мусульманских, было менее острым. Гораздо острее ощущалась потеря Украины, в большинстве своем славянской и православной, Украины, которую сам Ленин в 1918 г. выменял за хлеб для армии Людендорфа. Насколько мне известно, ни один русский не смирился с этой потерей, а Солженицын сетует по этому поводу при каждом удобном случае.

В течение последних десяти лет постсоветское правительство использовало самые различные методы. Сокрушение Чечни послужило устрашающим примером для народов, входящих в состав России, — таких, как якуты, татары, башкиры или пограничные народы кавказских предгорий, — показав им, что не следует заходить в своей дерзости слишком далеко. Контроль над бывшими советскими границами восстановлен повсюду, за исключением Прибалтики. Приднестровье, лежащее у западной границы Украины, — по существу не страна, а армейский корпус; к этому прибавляются базы в Молдавии и войска в Белоруссии. Россия контролирует также границы с Турцией и Ираном, а «локальные конфликты» позволяют держать российские войска вдоль афганской границы. Россия продолжает цепляться за военные базы в Грузии, лишившейся двух своих провинций. Вне пределов России находится более двухсот тысяч российских солдат. Как и на протяжении последних двух столетий, Россия продолжает извлекать выгоду из застарелого конфликта между Арменией и Азербайджаном. Что касается Белоруссии, то ее «аншлюс» уже запланирован по согласованию с диктатором страны. В странах Прибалтики — весьма значительное русское меньшинство, в котором в один прекрасный день можно будет возбудить ирредентистские настроения (ирредентизм — политич. движение в Италии на рубеже XIX-XX вв. за присоединение пограничных земель, частично населенных итальянцами. — Пер.). На Украине все средства хороши: создание партии, включившей в свою программу союз с Россией, контроль Московского Патриархата над Украинской Православной Церковью, саботаж реформ, которые могло бы предпринять украинское правительство, использование поставок газа и нефти как «рычага воздействия» и т.п.

Все народы, против которых нацелены эти меры, ощущают опасность и защищаются как могут. Но станем на русскую точку зрения: какова цель этой упорной политики, этой смеси хитрости, запугивания и насилия? Восстановить СССР? Но зачем? Цель представляется до странности архаичной. Она ничем не отличается от бессмысленных завоеваний новых и новых пространств империями прошлого, последней среди которых остается российская. Или от колониальных завоеваний, да только острие здесь направлено на более европейские, чем сама Россия, территории, такие, как Украина или Прибалтика. Но это столь же бессмысленно, бесплодно и анахронично, как одержимость Гитлера, стремившегося завоевать «земли на Востоке», которые, по его мнению, были жизненно необходимы германскому народу, тогда как этот народ уже давно покидал свои деревни, работал в промышленности и сфере услуг и жил в процветающих городах, где вдобавок резко падала рождаемость. Это просто опьянение пространством географической карты, безудержно расползающимся по ней красным или зеленым пятном, геополитическое безумие.

Русские горды необъятными просторами своей страны, и сегодня это один из последних поводов их высокомерия. Оно опирается на ощущение принадлежности к общности, к «умме» [буквально: «народ» (араб.) — традиционное наименование общности всех правоверных. — Пер.], к русскому варианту мусульманского «дар аль-ислама» [«земля ислама» (араб.) — мусульманский мир, в противопоставлении миру немусульманскому, который называется «земля войны». — Пер.]. Факт же, что общественность в России резко не приемлет самой идеи отдать Японии — пусть даже за самую бешеную цену — два крошечных острова, присвоенных Сталиным в 1945 году. Она не понимает, что российские 17 миллионов квадратных километров — уже невыносимое бремя для любой современной экономики. Расстояния обходятся дорого. Это было не так, когда захват территорий происходил как бы сам собой, в процессе заселения пустых земель, их сельскохозяйственного освоения или торговли пушниной, в рамках примитивной экономики. Сегодня нужно заниматься управлением, эксплуатацией, созданием добавленной стоимости — а это превосходит силы русского народа. Сибирь практически пуста — и пустеет все больше. Но преклонение перед просторами, опьянение пространством — это для российской общественности ценности тем более непреходящие, что других у нее не так уж и много.

Представим себе, что Путин или его преемники сумеют достичь своих целей и восстановят СССР. В результате весь этот гигантский регион окажется в тисках военизированной империи, которая не будет обладать даже той цивилизаторской энергией и культурным престижем, которыми обладала прежняя Российская империя. Это истощит силы и без того уже изнемогшего многострадального русского народа.

18

Россия умела постоянно пополнять свой дипломатический корпус самыми цивилизованными и способными чиновниками. Она также умела предстать в выгодном свете в глазах общественности или правительств Европы: в эпоху Екатерины она становилась в позу века Просвещения, во времена Александра I — масонского универсализма, в царствование Николая I — защиты традиционных ценностей и христианства. Мишле писал в 1842 г.: «Россия — это ложь. Это апофеоз лжи и видимости. Сегодня она говорит нам: "Я — христианство", — завтра скажет: "Я — социализм"».

В канун 1914-го Россия была на международной арене такой же страной, как другие. Да, империалистической — но не больше, чем Англия, экспансионистской — но не больше, чем Австро-Венгрия или Германия. В ходе Первой Мировой войны она оставалась верной своим союзникам почти до самого крушения. Если бы она выдержала еще год и села за один стол с победителями, она получила бы Константинополь, часть Балкан, всю Польшу, большой кусок Германии, то есть почти все, что потом завоевал Сталин. По крайней мере это обещала ей Франция.

На протяжении всего коммунистического эпизода своей истории Россия оставалась верна ленинской программе мировой революции. При этом, однако, Ленин и Сталин всегда умели остановиться у того рубежа, когда осуществление этой программы начинало угрожать существованию центральной власти. Ленин подписал Брестский мир. Сталин свернул свои революционные начинания в Германии и Китае, остановил гражданскую войну в Испании, поддерживал правых в Германии, заключил союз сначала с Гитлером, потом — с англичанами и американцами и т.д. В то время как внутри собственных рамок эта политика подчинялась одному-единственному принципу, вытекающему из логики ленинизма, со стороны казалось, будто этих принципов два: как рассадник коммунизма во всем мире Советский Союз играл революционную и подрывную роль, а охраняя центральную территорию своего государства, главную крепость революции, Россию, — как будто проводил классическую политику защиты имперских и национальных интересов.

Западная дипломатия постоянно стремилась разделить эти два аспекта, отказываясь видеть их «диалектическую» связь. Первые подобные попытки, предпринятые графом Брокдорфом-Ранцау [министр иностранных дел Германии (1919), затем посол в Москве (1922). — Пер.] и Ллойд-Джорджем, состояли в предложении сделки: вы прекращаете подрывную деятельность, а мы примем во внимание национальные интересы России. Последние по времени усилия де Голля и Киссинджера сводились к тому же.

Сегодня необходимость в этой двойной игре отпала. Единственная основа солидарности, на которую может ссылаться Россия вне своих границ, — это православие. Однако каждая православная Церковь формируется и развивается в своих национальных рамках, а манипулировать этим «рычагом» не так-то просто. Это показал югославский конфликт. Следует отметить, что советская политика надолго подорвала престиж России, которым она до Первой Мировой войны пользовалась среди южных славян и чехов. В то время даже в Польше существовала пророссийская партия. Сейчас ничего подобного нет.

19

В это верилось тем сильнее, что правительство России с 1991 г. провозглашало, что оно выбирает именно этот путь. Если бы был жив Мишле, ему пришлось бы изменить свою формулировку: «Россия — это ложь. Это апофеоз лжи и видимости. Вчера она говорила нам: «Я — социализм», — завтра скажет: «Я — капитализм».

В оправдание новых российских лидеров можно еще раз сказать, что задача была почти невыполнимой. Ленин говорил, что путь к социализму — это «не тротуар Невского проспекта». Путь к капитализму — то же самое. Десять лет спустя лишь немногие в мире полагают, что Россия ощутимо продвинулась по этому пути.

Тем не менее Россия потребовала себе кресло (или хотя бы откидное сиденье) в большинстве международных экономических и финансовых учреждений, и это требование было удовлетворено. Но в то же время она привела в замешательство своих партнеров нежеланием платить проценты по полученным кредитам, упорным стремлением «реструктурировать» выплату долгов, и даже столь грубыми махинациями, как «дефолт» 1998 года. Впору задуматься, хочет ли она по-прежнему оставаться «членом клуба». Чемпион мира по шахматам Каспаров заметил недавно, что российская внешняя политика основана на страхе. Она эксплуатирует панический страх русского населения перед «чеченцами» (и вообще «черножопыми», «лицами кавказской национальности», грузинами, татарами и т.д.), перед «диким капитализмом» (с другим там и незнакомы), перед «глобализацией» (пустое слово, за которым ничего не стоит). Она эксплуатирует также страхи Запада, двойственные и внутренне противоречивые. Во-первых, Запад испытывает страх перед российским ядерным арсеналом: с одной стороны, тот ветшает, портится и тем самым становится опасным, а с другой — модернизируется и совершенствуется. Во-вторых, Запад боится распада столь обширного государства и всеобщей дестабилизации, которую тот может за собой повлечь. Правительство Путина не упускает возможности сыграть на этих двойственных чувствах, напоминая, что русские ракеты никуда не девались, и в то же время неустанно повторяя, что слабость России грозит Западу вполне реальными опасностями (терроризм, ислам, Китай и т.д.).

Одновременно оно все больше вносит в жизнь западного мира тревогу. Путин поочередно наносит визиты в страны, которые были союзниками СССР, в том числе и в такие, которые Америка относит к разряду «государств-изгоев» (Северная Корея, Куба, Иран, Ирак...). Он возобновляет связи с Индией. Он укрепляет добрососедские отношения с КНР, что полностью соответствует интересам этой последней на сегодняшнем этапе развития, ибо Дальний Восток, отторгнутый Россией у Китая в эпоху «навязанных договоров», вполне может обождать, тем более что он и так постепенно заселяется китайцами... И всей этой публике Путин продает оружие.

Поставим здесь точку в описании российской внешней политики. Неизвестно, в каких направлениях она будет развиваться. Попробуем взвесить некоторые возможности. Но здесь мы вступаем в область гипотез, а история учит нас, что они почти всегда опровергаются тем, что происходит в действительности.

20

1. По-прежнему играть роль международного «возмутителя спокойствия». Не думаю, что этой вредоносной политикой можно чего-то достичь. Но она, конечно, льстит самолюбию российского народа и дает ему иллюзию России — «великой державы». Удовлетворение подобных амбиций выше ценится и легче достигается, чем такие конкретные ценности, как благосостояние и правопорядок. В этой стране гордость «за державу» всегда выдвигалась на первое место среди жизненных ценностей. Но Россия перестала быть великой державой. Ни по населению, вымирающему, измученному, едва превосходящему по численности население Японии или германских стран. Ни по экономике, производящей меньше, чем испанская. Ни по состоянию духа: страна пассивно следует за Путиным, но у того нет ничего, кроме бюрократического аппарата. У него нет передаточного звена в виде, например, независимой массовой националистической партии, мощной и полной энтузиазма. Большинство самых блистательных его инициатив увязают в болоте всеобщей инертности. В сети внешнеполитических союзов, которую он пытается восстановить, самое весомое звено — КНР, но чересчур весомое. КНР, более сильная и динамичная, стала бы в этом союзе доминирующим элементом, и Россия слишком хорошо это понимает. Не исключено, что сегодняшняя напыщенная риторика Путина служит лишь тому, чтобы лучше подготовиться к серьезному разговору с Соединенными Штатами.

2. Подобная политика могла бы достичь своей цели — уравновесить американскую мощь и противостоять ей, как это продолжалось 40 лет, — только при условии, что России удастся вступить в союз с Западной Европой. И здесь вновь ключевую роль начинает играть германская политика.

Она играла эту роль при Фридрихе Великом, играла при Бисмарке. Именно германские правые (точнее, рейхсвер) установили в России большевистский режим, защищали его от «белых», поделились с ним в 20-е годы передовыми военными технологиями. Став в 1945 г. страной-победительницей, СССР стер с карты четверть германской территории (передав ее Польше), а еще одну четверть превратил в порабощенную и окруженную колючей проволокой «народную демократию». На протяжении 40 лет СССР неоднократно предлагал Германии сделку: воссоединение взамен на разрыв союзов с Западной Европой и США. Оторвать Германию от Европы, в затем вытеснить из Европы Америку — в этом состояли главные усилия советской дипломатии. Если бы она преуспела, СССР стал бы господствовать в Европе, эксплуатировать ее, а его реальная мощь вышла бы далеко за пределы «равновесия страха», обеспечивавшегося ядерным оружием. Однако она не преуспела, хотя порой была близка к цели.

Германия Аденауэра не попалась на этот крючок, сознавая всю мощь СССР и его мировой коммунистической империи. Даже в самые двусмысленные моменты своей «Остполитик» Германия не зашаталась между Востоком и Западом, оставаясь надежным и верным членом своих союзов. Парадоксально, но наибольший соблазн она испытала в эпоху Горбачева. По мнению Ж.-А.Суту (современный французский ученый, специалист в области новейшей истории. — Пер.), все та же неуклонная советская политика, облачившись в невинные одежды «общего европейского дома», была на волосок от успеха. Но, быть может, она сумела так приблизиться к успеху как раз потому, что Германия уже почувствовала нарастающую слабость этого потенциального партнера. Для сравнения: французы в 1981 г. примирились с «союзом левых сил», лишь убедившись, что компартия не займет в нем господствующего места.

Германия добилась воссоединения на условиях, которые СССР мог бы сделать более жесткими, если бы сам в тот момент не оказался в столь глубоком кризисе. Сегодня у Путина больше нет такой привлекательной приманки. Взамен он соблазняет Германию перспективой глобального партнерства, в котором Германия играла бы роль лидера. Если Германия клюнет на эту удочку, то Франция, надо полагать, сделает то же самое. Для Германии это стало бы возвратом к своей давней мечте об экспансии на восток, для Франции — возвратом к традиции Делькассе (французский министр колоний и иностранных дел, один из основателей Антанты. — Пер.). Не будем развивать эти вызывающие тревогу гипотезы. Пока что Путин усаживается на все стулья, которые ему выделяют европейские органы власти. Тем не менее нет никаких определенных признаков того, что эта постепенная инфильтрация может зайти дальше известных пределов.

3. Третий вариант политики хорош тем, что соответствует реальному соотношению сил и правильно понятым интересам России и всего мира. В качестве предварительного условия России следовало бы отказаться от претензий на роль «великой державы», от неоимперских химерических планов в отношении прежних «союзных республик» и от всего сердца принять статус «средней державы». Я понимаю, что нет ничего труднее такого добровольного «обращения». Испания решилась на этот шаг лишь к концу XIX века, Франция — лишь после ухода де Голля (да и то не до конца), о Великобритании и этого не скажешь... Быть может, только Германия, раздавленная колоссальной катастрофой, покрытая позором, искреннее всех смирилась со своим новым положением — если только не предположить, что пробуждаемые Путиным иллюзии могут смутить ее душевный покой. Самое время и России, пережившей не менее глубокую катастрофу, начать свое обращение.

На что же она может в этом случае рассчитывать?

Увы, перспективы не слишком радужны. Если она согласится «играть по западным правилам», ей, конечно, будет предоставлена помощь, но эта помощь принесет свои плоды далеко не сразу. Со временем Россия оказалась бы, как в 1900 г., в положении бедной, хотя и респектабельной окраины Западной Европы. Она стала бы чем-то вроде Канады по своим просторам, но с экономикой типа южноамериканской. Зато она вернула бы себе свое место в европейской цивилизации, сохранив свой неповторимый дух и, быть может, тот блеск, которым поражала во времена «Русского балета». В российском государстве и обществе всегда были отдельные личности, призывавшие к искренней европеизации, — их усилия были бы вознаграждены. Форма ее правления могла бы приблизиться к западным нормам. Ее религиозная жизнь сумела бы в какой-то степени избавиться от подозрительности, от мании враждебного окружения, пойти на сближение с другими христианскими конфессиями.

Пора наконец ответить на вопрос Бешлера: сумеет ли Россия стать одним из полюсов в многополюсном мире? Это отнюдь не очевидно.

Запад в течение последних десяти лет бережно обходился с Россией еще и в силу уверенности, что, пережив нынешнее «смутное время», она вновь станет той величайшей державой, которой оставалась на протяжении трех столетий. Поэтому нужно было стараться не «унижать» ее, мириться с ее капризами, преуменьшать масштаб преступлений, творящихся в Чечне. Кроме того, если смотреть геополитически, то Россия вот уже четыре столетия занимает пространство, являющееся самым «сердцем Евразии». И важно, чтобы эта имеющая первостепенное значение территория контролировалась цивилизацией, все-таки более близкой Европе, чем тюрко-монгольская или китайская.

Но если посмотреть чисто по-человечески, то кажется маловероятным, чтобы Россия вновь стала величайшей державой. В период между 1763 и 1815 гг. Франция утратила этот статус и никогда впоследствии не сумела его себе вернуть. Не удалось это ни Великобритании после 1918 года, ни Германии после 1945-го... Сегодняшнее состояние России никоим образом не гарантирует, что она будет способна прочно удерживать «сердце Евразии», которое она лишь занимает, но не заполняет. Если, как я надеюсь, она сумеет установить у себя нормальный политический и экономический режим, то скорее проявит тенденцию отойти на свою исконную центральную территорию — единственную, которую она в состоянии успешно развивать и эксплуатировать.

Таким образом, как бы парадоксально это ни звучало, Россия сможет стать одним из полюсов в многополюсном мире, к которому стремится Запад, лишь при условии, что она не станет «западной», а будет по-прежнему играть роль великой державы, вымученную, бессмысленную и губительную для нее самой. Но, если и далее развивать эту мысль, мы вступим в область чистой фантазии, и на этом нам лучше остановиться.

Париж