ВЗАИМНОЕ ОБЕЩАНИЕ В той же самой мере, в которой в нации ослабевает христианская вера, ослабевает в ней и способность к всеобщей свободе.Жозеф де Местр
В наше время религия заняла значительное место в жизни людей. Для многих из тех, кто называет себя христианами, она становится главным жизненным ориентиром, смыслом и оправданием существования. Однако общеизвестный разрыв в традиции, вызванный семидесятилетней российской «великой смутой», ставит перед христианами и особенно перед православными, традиционно отличающимися известной консервативностью, извечные вопросы, ответ на которые приходится искать едва ли не заново. Особенно часто возникает вопрос о соотношении религии и свободы. Религия основана на Абсолюте. Не противоречит ли само понятие свободы идее Абсолюта? Ведь абсолютная истина по определению абсолютна. Может ли она быть нетоталитарна? Совместима ли православная вера с демократической идеей, и как соотносится с православием либеральная мысль? Либеральное сознание упрекают в том, что в гражданской сфере оно твердо держится принципов общественного договора, а это очевидный компромисс. А какие же могут быть у Церкви компромиссы с миром? Говоря так, обычно думают, что «компромисс» — это попросту «взаимная уступка». Это ошибка. Основное значение этого выражения по-латыни (compromissum) — «взаимное обещание». Аналогичное тому, которое описывается в Священном Писании всякий раз, когда идет речь о заключении завета между Богом и человеком. Вступая в Завет, Бог и человек дают торжественное обещание быть верными друг другу и соблюдать договор. «И сказал Бог Ною и сынам его с ним: вот, Я поставляю завет Мой с вами и с потомством вашим после вас... что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа. И не будет уже потопа на опустошение земли» (Быт 9:8-9, 11). В последней фразе нельзя не заметить и того факта, что Бог делает сознательную уступку человечеству. Ной в свою очередь должен обещать соблюдать данные ему заповеди (см. Быт 9:1-7). При заключении завета с Авраамом за обязательство последнего «ходить перед Господом и быть непорочным» Бог не только дает очередные обещания (см. Быт 17), но и делает очевидные уступки, давая девяностолетней Сарре возможность родить вопреки природе и обещая не забыть Измаила и его потомство. При описании заключения ранних заветов в книге Бытия Библия упоминает лишь обещания Бога (обещание человека она считает само собой разумеющимся). Однако во второй книге (Исход), в сцене заключения завета между Богом и народом через Моисея, приводятся не только предписания и обетования Божии, но и ответ человеческой стороны: «И весь народ отвечал единогласно, говоря: все, что сказал Господь, исполним» (Исх 19:8). В самой церковной практике существует немало компромиссов, а именно, с пережитками язычества. И в данном контексте это тоже не столько «уступка», сколько некое «взаимособлюдение»: имеющие смысл языческие обряды полностью выхолащивались, и их форма наполнялась христианским содержанием. Христианство чудно преображало эту форму изнутри, как преображает оно весь мир. Тем не менее, Сын Божий воплотился не для того, чтобы ввести ношение бороды, освящение яиц и куличей на Пасху, поедание сочива в сочельник, каждение и так далее. Не для того. Чтобы быть хорошим христианином, совершенно не обязательно ставить перед иконами или распятием свечки, использовать языческий юлианский календарь и уж тем более молиться Богу-Отцу в образе Зевса или Сераписа, как он традиционно изображается на иконах. Иное дело — философия, которая есть наука и в этом качестве была до такой степени развита в греко-римском мире, что Отцы Церкви, естественно, использовали ее дохристианский инструментарий. Тут компромисса с язычеством не было и нет. Либеральное православие нередко упрекают в том, что оно потому столь терпимо в вопросе об инославных, что базируется на тезисе о «множественности истин» и «теории ветвей» (корень — Иисус Христос, ствол — христианство, ветви — различные вероисповедания). Этот упрек едва ли справедлив, хотя исповедовать подобные взгляды — не преступление (разве что в глазах крайнего православного обскурантизма). Либеральное православие остро ощущает принципиальное и глубинное братство всех христиан, для него инославные христиане не вне, а внутри Церкви, даже если они и не обладают полнотой православия. Мы все — члены сокровенного организма Церкви Невидимой, ибо Христос сказал: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф 18:20), — а не «двое или трое католиков», «православных», «лютеран», «баптистов» и т. д. Христиане всех исповеданий едины в главном — в том, что мы исповедуeм Иисуса Христа Сыном Божиим и стараeмся жить по Его заповедям. И сколь какая бы то ни было христианская деноминация ни исповедовала и ни провозглашала бы свою единственную и абсолютную истинность, все члены общества, не входящие в данную деноминацию, никак не обязаны принимать оные единственность и абсолютность за аксиому своей жизни. Социально-политическая сфера не есть сфера религиозная; путать их есть грубая ошибка. Политическое и социальное бытие индивида определяются в том числе и его индивидуальной религиозностью. Но отнюдь не предписаниями той или иной церковной организации. Обратимся к первоисточнику — к творениям отца классического либерализма Джона Локка, чьи мысли и идеи по глубине иной раз напоминают высказывания Отцов Церкви и до сих пор восприняты далеко не всем миром. Если бы в свое время русские радикалы и революционеры знали этого по-прежнему архисовременного автора и конспектировали бы и изучали в своих кружках его, а не Карла Маркса, жить бы нам с вами сегодня в свободной и великой России, процветающей и экономически, и политически, и духовно. В своем известном письме «О веротерпимости» Локк пишет: «Я считаю веротерпимость главной отличительной чертой истинной церкви. Ибо как бы ни хвастали люди ортодоксальностью своей веры... каждый для себя ортодокс, — и это, и все заявления подобного рода гораздо больше свидетельствуют о стремлении к власти и господству друг над другом, чем о том, что это церковь Христа. Пусть человек совершенно справедливо претендует на все это; все же, если он лишен милосердия, кротости и доброй воли вообще по отношению к человечеству, и к христианам в том числе, он сам, конечно, еще не настоящий христианин». Поэтому, когда противники свободы во имя религии прикрываются громкими фразами в духе: «единственность и абсолютность свободы во Христе, дескать, заменяется в демократическом обществе лживой "свободой" и своеволием падшего человека», — они говорят впустую, ибо размывают очевидные границы между Церковью и миром и смешивают понятие духовного блага, чем ведает религия, с понятием общественного блага, чем ведают гражданские, мирские институты. Христианин и в миру должен жить по-христиански (что происходило и происходит далеко не со всеми и не всегда). Но противопоставлять «единственность и абсолютность свободы во Христе» демократическим свободам все равно, что противопоставлять дядьку в Киеве бузине в огороде. К тому же, демократические свободы — отнюдь не «своеволие падшего человека». Они родились в недрах христианства, они взлелеяны и выпестованы христианством, которое принесло в мир такие истины, как принципиальное единство всего человечества, как равенство всех перед Богом, как всеобщее братство, как совершенное за всех искупление, как высочайшее достоинство человеческой личности — ибо она сотворена по образу и подобию Бога. Именно христианство впервые во весь голос заговорило о братской любви, которая должна распространяться даже на врагов, т.к. все люди, независимо от происхождения, расы, нации, классовой принадлежности, веры, суть члены одной семьи, дети одного Отца. Плоды классического либерализма хорошо известны. Это то, что именуется общественным договором или социальным контрактом, благодаря чему возникли цветущие демократии свободного мира, в особенности англо-саксон-ских стран, где никогда не совершалось ни массовое отречение от Христа, как в нашей стране, ни многомиллионные кровавые гекатомбы, подобные нашему Гулагу и Большому Террору. Свобода предполагает право человека на выбор пути спасения. Такая перспектива пугает сторонников православного обскурантизма, которые полагают, что им и только им принадлежит прерогатива делать выбор за всех остальных людей. «А если это будет выбор в сторону тантрического буддизма или сатанизма?» — приходится иногда от них слышать. Ответ прост: а) выбор пути спасения возможен только в рамках религии спасения[1], каковыми ни буддизм, ни сатанизм не являются; б) что до тантризмa или сатанизмa, то обе эти религии, как это не прискорбно, тоже имеют право на существование; в случае совершения их членами уголовных преступлений, эти члены должны отвечать в судебном порядке подобно членам любых других религиозных общин. Или нам предлагается публично сжигать их на кострах? В либеральном церковном сознании человеческая личность важнее, чем государство, даже провозглашающее себя священным. Ибо государство для человека, а не человек для государства. А что предлагают противники либерализма вместо демократических свобод? Они предлагают безнадежно старую ложь — обязательную для всех государственную церковность. Иначе говоря, очередную версию тоталитарного государства. Разве нами придумано существование абсолютной Истины? — вопрошают некоторые из них. Нет, не ими. Однако из существования Абсолюта никаким образом не вытекает диктат оного над людьми, ибо ветхозаветные времена давно прошли и Истина и Любовь не навязывают себя силой. Они не тоталитарны. Абсолютная Истина существует, и состоит она в том, что «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин 3:16). Это не значит, что не верующий в Него лишен всех прав. Носители идеологии православного обскурантизма вольно или невольно уподобляются большевикам, предлагают загонять человечество «в добро» насильно. «Управление Россией при помощи правительствующего православия — мысль не только ложная, но и грешная, — писал в эмиграции наш православный философ Федор Степун. — Отделение Церкви от государства сейчас явно необходимо не только в интересах государства, но и в интересах Церкви. Конечно, всякое христианское чувство естественно влечется к авторитету Церкви, но как раз этот авторитет и не допускает никакого церковно-государственного насилия над совестью инаковерующих и безверно мыслящих». И провидчески добавляет в другом месте: «Россия, которая после падения большевиков начнет духовно воскресать к новой жизни, будет в своей массе, вероятно, мало чувствительна к свободе». Конечная ответственность за отношения между индивидом и Абсолютной Истиной принадлежит Богу. Кесари уже пытались быть охранителями и распространителями Абсолюта — не получилось. В Средние века (куда в каком-то смысле пытаются нас вернуть адепты православного обскурантизма) христиане уже пробовали создать Твердыню Господню на земле. Священная Римская империя, «христианнейшая» Франция, Тверь — третий Рим, Москва — третий Рим и второй Иерусалим. Все эти формально христианские империи были сметены кровавыми революциями, поначалу совершавшимися отнюдь не во имя богоборчества и большой крови, но во имя христианских ценностей — равенства, братства и свободы (другое дело — к чему эти революции привели). Причем произошли эти революции в самых «христианнейших» странах. Истина нуждается не в государственной защите, а в личностном ее познании. Да, авторитет Пути, Истины и Жизни обязывает человеческую совесть, ибо авторитет этот от Бога, но именно потому, что авторитет этот от Бога, а не от людей, ни один человек, ни одна группа людей, ни одна партия или конфессия не имеют никакого права владычествовать над другими, навязывать другим свои взгляды, диктовать им, что делать и как себя вести. Любая теократия, поскольку она осуществляется людьми и через людей, имеет тенденцию превращаться в чистый формализм, в чисто внешнее соблюдение набора предписаний, которые становятся бременами неудобоносимыми (Лк 11:46) и не более того. Не важно, во имя чего совершается эксплуатация человека человеком. Диктатура Абсолютной Истины, осуществляемая одними людьми над другими, ничем и нисколько не отличается от всех прочих диктатур и, как и все они, подавляет человека, нарушает его естественные права и замутняет истину. Это философия рабства. Раб Божий — не раб человеков. Быть рабом Божиим — свободный выбор свободной, ответственной и зрелой личности. Свобода есть способность личности к выбору, соединенная с ее ответственностью перед Богом и ближним. Всякая социальная неправда вызвана априорной греховностью человеческой натуры, самостью, завистью, гордыней, темными комплексами и болезненными фобиями (включая ксенофобию). Свободой в реальности способна адекватно пользоваться только ответственная и зрелая личность. Но этот факт не может быть оправданием для отказа в свободе кому бы то ни было. Не надменные «хранители абсолютной истины», а кроткие наследуют землю. Ибо нет на свете ничего хуже, чем абсолютно ошибочное использование абсолютно безошибочных принципов. Да, стояние в свободе дается нелегко. Сложна и демократия как государственное устройство республики или монархии. Свобода и демократия — парадокс и вызов человеческой натуре, искаженной грехом, потому что они существуют не благодаря, а вопреки ей. Но ведь и все христианство есть тоже парадокс и вызов. Церковь Христова (разумеется, полностью независимая от государства) как выразительница и хранительница Абсолютной Истины, должна действовать в свободном и демократическом обществе на манер закваски и тем преображать общество изнутри. Любовь никогда не навязывает себя. Христиане последних веков тем и отличаются от нехристиан, что требуют свободы для всех, выступая как за свободное принятие Христа, так и за свободный отказ принять Его. Как за свободу веры, так и за свободу неверия. Это та же самая свобода, которую Бог дает человеку. Мир много более сложен, чем это представляется идеологам православного шовинизма. 2009 год | 
