Кира Бессмертная-Анзимирова

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

В формате pdf (с фотографиями из семейного архива) в Описи А №21184.

Предисловие.

Мои американские и русские друзья уговорили меня писать воспоминания о моей семье, событиях в ней, о друзьях в моей жизни и впечатлениях (а их было много, так как я много путешествовала по миру, несмотря на «железный занавес» - а именно в эти годы, в основном прошла моя сознательная взрослая жизнь). Мой сын Андрей и его жена поддержали эту идею, а младший сын Миша умолял меня что-либо записать, и я сдаюсь, выполняю желание сыновей.

9 ноября 2006 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Мои родители, раннее детство.

Мне практически 80 лет (я родилась 11 декабря 1926 года в городе Казани). Мой отец Лев Владимирович Анзимиров был тогда начальником, технического отдела службы пути, ответственным за все железнодорожные мосты от Москвы до Казани и далее в сторону Урала. Он был выпускником факультета инженеров транспорта Санкт-Петербургского Университета. Был он красив, обаятелен, «любитель жизни», покровитель искусств и прелестных юных барышень, принимающих участие в спектаклях образованного им в городе Алатыре любительского театра. Время было смутное, послереволюционное. Алатырь, Симбирской губернии (теперь на территории Чувашии) был окружен чудесными разоренными теперь имениями, и многие молодые люди, лишавшиеся «родных гнезд», кучковались в городе, надеясь получить возможность уехать на юг. Были здесь также выехавшие из Москвы и Петербурга «бывшие люди», актеры и т. п.

Звездой алатырского любительского театра была юная красавица Капочка Елизарова, купеческая дочка 16-ти лет. Ей настоящее имя было Екатерина, но в юности её прозвали «Капулет» и с тех пор она оставалась Капочкой и Капой до самой смерти. Многие даже не знали, что она вовсе не Капитолина Кузьминична, а Екатерина Кузминична.

Она-то и покорила сердце Льва Анзимирова, который увез ее в санях под меховым пологом прямо в Казань, место его работы и жилья. А моя будущая мама просто вылезла из окна своей спаленки в возок под меховой полог. Дом купца Кузьмы Егорыча Елизарова, отца мамы, был одним из больших и видных в городе Алатыре - только вдоль главной улицы было 9 окон.

В Казани у Льва Владимировича была квартира, занимавшая весь 2-ой этаж особняка с большим садом вокруг. Из столовой шла широкая лестница вниз в сад, и мне, тогда маленькой, не разрешали спускаться по ней. Помню себя, отца, сад, мебель, комнаты и друзей родителей с 3-х с половиной лет.

Моей крестной матерью была Лёлечка (Елена Владимировна) Сорокина, праправнучка Екатерины Дашковой, любимицы Екатерины Великой и президента Российской Академии. Мой крёстный отец - её муж Николай Николаевич, заместитель папы по работе.

При мне была чудесная гувернантка, Устинья Георгиевна, которая занималась моим воспитанием, чуть-чуть французским и манерами.

Расставаться мои родители начали после 5-6 лет совместной жизни, так как папа прельстился юной сестрой маминой подруги. Были эти девушки француженками, старшая, мамина подруга Жермен, сначала работала гувернанткой в какой-то семье и к тому времени была замужем за видным казанским хирургом профессором Гусыниным. Младшая, Рене (Рената) приехала просто посмотреть Россию. Так и произошло знакомство. Неопределенность длилась почти до первого папиного ареста в 1934 году после «Шахтинского дела», когда «подчистую» арестовывали всех «старых» дворянских специалистов. Я уже не жила со своими родителями в красивом особняке, так как мама переехала со мной и Устиньей Георгиевной в комнату, снятую неподалеку от места её работы: она начала работать машинисткой в Торгсине. Я же помню свое увлечение в новом доме: требовать, чтобы один день меня одевали, как мальчика Кирилла в матроску и короткие штанишки, а на следующий день в красивые девчоночьи платья. Вскоре мама уехала в Москву, где ей обещали работу, а меня отправили к дедушке Кузе и бабушке Александре Дмитриевне, к тому времени переехавшими в Нижний Новгород.

Семья отца. Анзимировы.

Дед Владимир Александрович Анзимиров - дворянин, помещик, общественный деятель, происходил от монгольского хана Анзимира (Хан-Темира?), который вместе с ханом Касимом поддержали царя Ивана Грозного в завоевании Казани и казанских земель. Об этом есть исторические свидетельства. Оба хана получили от царя земли: хан Анзимир рядом с Рязанью, а хан Касим рядом с Муромом (г. Касимов на Оке, до того времени Городец-Мещерский). Первые упоминания о роде Анзимировых в архивах дворянского собрания относятся к 19 веку и упоминается А. Г. Анзимиров, владелец горных мастерских в Тобольске (Синяя Орда).

Женат он был на племяннице графа Литке (по-немецки Лютке), бывшего тогда Президентом Русской Академии Наук и полярным исследователем (на о. Новая Земля пролив и мыс названы его именем).

Женились Анзимировы на красивых блондинках - русских, польских и немецких. Часто на актрисах, что сделал и мой дед Владимир Александрович Анзимиров. Он был издателем газеты «Копейка» и редактором газеты «Голос Москвы» по просьбе Гучкова. Примерно в 1913-1917 года дед был главой Всероссийского Союза рабтников печати России. До этого он много занимался усовершенствованием сельского хозяйства и землеустройством в своих поместьях возле подмосковного городка Клин и его первые печатные работы вышили в Рязани именно по вопросам агрономии и сельского хозяйства.

Дед Владимир Александрович принимал участие в народнических революционных кружках, за что дважды был выслан из Петербурга и Москвы в наказание. Не унывал, покупал очередной дом или землю, вновь женился, а позже возвращался к столичной жизни. До революции жил в Москве на Малой Никитской улице.

Газета деда «Голос Москвы» была первой закрыта большевиками в 1918 году. Начались его скитания в сторону Урала, Сибири и далее. В Новосибирске есть основанный им краеведческий музей его имени. О председателе дворянского собрания Клинского уезда В. А. Анзимирове можно узнать из журналов «Мое хозяйство» № 10, 1896 г. и «Хозяин» №10 этого же года. Об общественной жизни моего деда можно прочитать в сборнике «Журналист» № 5, 1927 г., стр. 19-21 в статье «В гостиных литературного кружка».

Женой деда, матерью моего папы Льва и его сестёр Нины и Оксаны, была известная актриса Ольга Александрована Авилова (о ней можно узнать подробности в театре-музее им. Бахрушина). В музее Бахрушина, наверняка, есть сведения и о дочери В. А. Анзимирова — Нине. Она была первой женой Ивана Родионова, писателя из казаков, получившего одобрение Льва Толстого. (Сведения об И. Родионове: И. А.Родионов «Наше преступление», М., Глосса, 1997 - 352 с.).

После эмиграции Ивана Родионова с белыми войсками из Крыма, Нина вышла замуж за электрика-осветителя театра Мейерхольда, впоследствии художника по света в театре им. Пушкина. Нина Владимировна Анзимирова (Родионова) была художником театра Мейерхольда.

Сын Нины и Ивана Родионова Ярослав, поэт, написавший «Песню московского извозчика» («Только встанет над Москвою утро вешнее»), уйдя добровольцем на фронт, погиб в 1942 году во время Второй Мировой войны. Сейчас, когда я пишу это, у меня появилась целая стайка родственников Анзимировых:

1. брат - Владислав, сын Льва Владимировича и Рене (Ренаты), на которой папа женился после ухода моей мамы и своего 1-го ареста).

2. Лев - сын Владислава.

3. Наталия и Юлия - две очаровательные дочки-двойняшки Владислава Львовича Анзимирова.

У всех - детки, так что я «богатая» бабушка и тетка. Жена моего любимого папы Левы Рената, встретившись со мной, слезно просила прощение за то, что лишила меня обожаемого мною отца.

Елизаровы. Семья мамы.

Елизаровы - семья купеческая, глава которой, мой прадед Егор Александрович занимался мясной гастрономией, то есть колбасным делом. У него с женой, моей прабабкой Христиной Дмитриевной было 3 сына и 3 дочери, как Бог дал.

Сыновья. Кузьма Егорыч (мой любимый дедушка), Павел Егорыч (о нем нет сведений) и Андрей Егорыч.

Дочери. Екатерина, роскошная красавица в шляпах с перьями, которую увез из г. Алатыря проезжий актёр герой-любовник. Потом был муж грузин, детей не было, прожила в Грузии всю жизнь.

Евгения, которая обожала кататься на пролетках с заезжими офицерами. Её увез в жены чиновник в город Симбирск, где она и прожила всю жизнь. (Есть сын и дочь, но связи с ними нет).

Милая тётя Маруся, Мария Георгиевна, хорошенькая, небольшого роста, носила черные шляпки с ромашками, рано вышла замуж за скромного работника почты. Родила Валентину (будущая мать Вавки Зуева, моего кузена) и Евгения (потом отец моих троюродных братьев Мишки и Славки Нестеровых). Развелась очень скоро и её умчал в Москву бывший герой крестьянских волнений вокруг г. Алатыря Григорий Нестеров, который усыновил Женю и Валю. Жили в квартире из 4-х комнат в загородной местности, на подмосковной станции Плющёво Рязанской железной дороги. Работал милейший дядя Гриша в Министерстве Сельского хозяйства и в 1938 году сполна «получил» за свою «активность в революцию». Он был, естественно, арестован и в 1939 году расстрелян.

Старший сын в семье Елизаровых был мой незабвенный и нежно любимый дедушка Кузя. Дед Кузьма был красив истинно волжской красотой, строен, голубоглаз, русоволос, с пышными русыми усами. Хоть и купеческого роду, был он истинным джентльменом в поведении, манерах и отношении к женщинам и детям. Это не мешало ему иногда при покупке мяса в советское время зайти за прилавок и поучить рубщика мяса уму-разуму.

Кузьма Егорыч наследовал семейное дело и в городе Алатыре был единственным производителем колбас, сосисок и ветчины. Вставал рано и уезжал с подмастерьями на бойню. Там выбирали животных, при них убивали, свежевали и разделывали будущие колбасы и окорока. Привозили свежее мясо домой, и в подвале дома в большой мастерской дед готовил свою ароматную продукцию. Свиные ребрышки укладывали в большой чан и там они тушились до 2 часов дня. Дети приходили из гимназии и в 2 часа семья и работники садились обедать. Продукция гастрономическая тоже была готова. Мама моя часто говорила, что ничего более вкусного, чем свиные ребрышки и бульон от них она не едала. После обеда Кузьма Егорыч уже в цилиндре и сюртуке на пролетке со своим кучером развозил гастрономию по магазинчикам.

Деда Кузю «раскулачивали» два раза: в первый раз выгнали из большого дома и мастерской. Он купил на окраине маленький дом с подходящим для мастерской помещением. Его «раскулачили» второй раз под предлогом того, что дом 2-х этажный. Дед сопротивлялся, говоря с волжским оканьем, что дом одноэтажный, а двухэтажным кажется потому, что за домом овраг. Недоумевающего деда выставили из города Алатыря, а он никак не мог взять в толк, почему теперь никому не нужна ни колбаса, ни ветчина. А это просто начинались 30е годы.

Изгнанный из родного Алатыря, и лишенный работы (а было ему уже 47-48 лет), дед Кузя с супругой переехал в Нижний Новгород и поселился в крохотной квартире у своего брата красавца и весельчака Андрюши, его жены тети Поли (плясуньи и певуньи) и их двоих детей. Дядя Андрюша работал на складах в волжском затоне, где обычно зимовали пароходы. Там нашлась какая-то работа и для деда Кузи. На маленькой кухне за печкой поставили сундук для дедушки и бабушки. С другой стороны печки тетя Поля и моя бабушка Александра Дмитриевна (ей было лет 45), пекли два раза в неделю огромные пироги, чтобы давать мужчинам еду на день, с собой на работу. Пироги были с картошкой, с капустой и яйцами, с гречневой кашей. А сладкие пироги были с морковкой. Вечером два раза в неделю мужчины приходили с чудными дарами: служащие доков имели право покупать потроха на бойне: желудки (их начиняли гречкой), легкие и печень (использовали для пирожков), а сердце долго варили, а потом делали рагу. Вкусно это было! Я всё перепробовала, я два года жила у них за печкой! Кроме того, в затоне можно было купить соленые помидоры, огурцы, капусту, рыбу и солёные арбузы. Да, да! Арбузы тоже солили и привозили из Астрахани.

Дети Кузьмы Егорыча и Александры Дмитриевны тоже покинули г. Алатырь. Первой уехала мама моя с мужем Львом Анзимировым, моим отцом. Старший брат Георгий, дядя Гора, похожий на Александру Дмитриевну (у неё была примесь мордовской или чувашской крови) передал это сходство и своей дочке Веронике, моей двоюродной сестре. Был высоким, умным юношей, уже закончившим гимназию. Поехал он в Чебоксары, где у него была невеста Таечка (одна из пяти дочек священника-чуваша). Женился, родилась дочка, где работал, не знаю. Позже перебрался с семьей в Москву, где пристроился ассистентом режиссера на студию «Мосфильм» к известному режиссеру-детских лент, мультипликатору и изобретателю собственных спецэффектов Александру Роу, с которым и работал вплоть до 1941 года. Его дочь, моя кузина Вероника Елизарова позже стала преподавательницей немецкого языка (как я – английского), а её муж Евгений Аккуратов - известный кинооператор Студии документальных фильмов (ЦСДФ).

Средний сын Александр, дядя Шура, как и его сестра Капочка, моя мама, был очарователен и очень похож на Кузьму Егорыча, со скромной улыбкой и тихим юмором. Женился на тете Наташе, медсестре, и уехал он в город Волжск под Ивановым, где и прожили всю жизнь (кроме 5 лет войны 1941-1945 гг.). Всю войну дядя Шура был командиром артиллерийского орудия, вернулся домой живым, но глухим. Работал до войны в Волжске в клубе директором, режиссером и главным актером любительского театра. Городок был маленьким, по-моему, там были лесопильные заводики. Был дядя Шура страстным охотником и собачником и отменным рассказчиком. Я девчонкой его обожала и не слезала с его колен. Он позже с увлечение возился с моим первенцем Андрюшкой, своих детей у него не было. Одна из его многочисленных собак, Микси, была подарена ему моей мамой, так как только что родился мой сын Андрюша, и у меня была ужасающаяся грудница с температурой 40 почти месяц, а наша Микси должна была родить щенков. Дядя Шура увез Микси к себе в Волжск, там она и ощенилась. Много позже Микси отказалась уйти с его могилы и осталась лежать с ним.

Оба брата Елизаровых были участниками Великой Отечественной Войны 1941-1945 гг. с первого до последнего дня. А дядя Шура «встретился» даже с японцами. Вернулись живыми, а умерли от последствий войны: дядя Гора всю войну провел по колено в воде связистом, дядя Шура - артиллеристом, стал глухим. На него наехал автомобиль, так как он не слышал гудков, от ушибов начался рак, и его не спасли. У дяди Горы были застужены ноги, вены отказывались работать, он погиб. Работал он в последние годы в Госфильмофонде, в Белых Столбах на фильмохранилищах. Тётя Тая (Таисия Ивановна), жена дяди Горы, до 80 лет работала на киностудии «Мосфильм» диспетчером. Рядом со студией был построен дом своими силами и руками: моей сестрой Вероникой, ее мужем Евгением и тетей Таей. Их квартира в этом доме отдельная, 3-х комнатная, была невиданным явлением в начале 60 годов 20 века в СССР. Там и родились мои племянницы Татьяна и Екатерина Аккуратовы. Таня сегодня преподаёт французский язык, кончала Московский Институт иностранных языков, как и мой старший сын. Катя – кинорежиссёр, снимает рекламные и документальные фильмы, замужем за кинооператором Максимом Карменом, внуком известного документалиста Романа Кармена, с которым работал и дружил мой муж Роман Григорьев. У обеих сестёр есть собственные дети.

Новая семья — Бессмертные.

Дочь Кузьмы Егорыча Елизарова, моя мама - Капочка, Катюша - жила и работала в Москве, меня же отправили в Нижний Новгород к деду - за печку.

После развода с папой мама вышла замуж за прекрасного добрейшего, справедливейшего и самого доброжелательного человека на свете — Михаила Самсоновича Бессмертного. Он работал директором картины на Центральной Студии Документальных фильмов (ЦСДФ), что располагалась в Лиховом переулке, со дня ее образования, начал же он работу в кино мальчиком на побегушках на студии Ханжонкова в возрасте 14 лет. Его знали все люди, работавшие в кинематографе до самого дня его смерти в 1980 году. И он знал всех и всем помогал любым способом: деньгами, улаживанием квартирных дел, путевкой на отдых, отправкой в больницу или детей в пионерлагерь: в последние 10-12 лет своей жизни он работал в отделе бытового обслуживания Союза киноработников, это была специально для него созданная в Союзе Кинематографистов должность. При упоминании имени «Бессмертный» люди начинали улыбаться.

На Киностудии документальных фильмов Михаил Самсонович был во всех ипостасях: директором киногруппы (когда надо было ехать на съемки за рубеж или в дальние уголки страны), заместителем директора производства, организатором съемок в Кремле (куда были «оформлены» ограниченное количество хроникеров), руководителям киногруппы Западного фронта во время Великой Отечественной войны.

После войны он был представителем комитета по делам Кинематографии СССР в Берлине, откуда он с 1945 до начала 1956 года вывез со студии «УФА» (будущей «ДЕФА») все оборудование на киностудии Москвы - в качестве репараций.

Я очень любила в детстве эти два-три дня, когда дядя Миша работал в Кремле: утром у меня перед носом висело на ниточке необычное лакомство - конфетка «Мишка на Севере», а на завтрак мне давали два невиданных бутерброда: белоснежный хлеб с сыром и копченой колбасой. В те годы это было невероятной, непозволительной роскошью. Очевидно, работающих в Кремле людей допускали до Кремлевского буфета. В семейном архиве сохранились фотографии Михаила Самсоновича с Максимом Горьким, с К. Ворошиловым и с М. И. Калинином, сделанные им фотографии Сталина и Кагановича. Фотографии Пятакова, с которым он тесно дружил, были уничтожены, хранить их было опасно, как и фото других вождей партии, съёмку которых он организовывал (Зиновьев, Каменев, Сокольников, Пятницкий и прочие).

Сестра дяди Миши, красавица Александра (тётя Шура) была замужем за своим родственником дядей Борей, тоже Бессмертным. Их дочь Мура, которая немного младше меня, стала моей родственницей и подружкой, а с её сыном Серёжей на всю жизнь сдружился мой сын Андрей. Женечка, старший сын тёти Шури и дяди Бори, умер совсем маленьким от тяжёлого порока сердца.

Дальними родственниками Михаила Самсоновича Бессмертного были люди, о которых я только слышала, в частности, директор консерватории в Тифлисе (ныне Тбилиси) и директор Киевской гимназии, в которой учились Михаил Булгаков и Николай Бердяев. Оба тоже носили фамилию Бессмертный. Близкими родственниками дяди Миши, как я его всегда называла, были братья Борис и Марк Ласкины, из которых Борис стал известным писателем-юмористом и сценаристом ряда забавных кинокомедий. Он же – автор слов множества популярнейших песен того времени: «Три танкиста», «Спят курганы тёмные», «Песенка фронтового шофёра» с припевом «Помирать нам рановато» и так далее.

В 1946 году какой-то генерал подарил Михаилу Самсоновичу автомобиль. Этот автомобиль он преподнес в дар Комитету Кинематографии. За работу, а может, и за автомобиль ему презентовали комнату в доме киноработников на Дорогомиловской улице. Об этом подарке позже, после окончания Второй Мировой Войны.

Итак, мама встретила и полюбила чудесного человека, меня взяли в их 12-ти метровую комнату на Малой Бронной, рядом с Патриаршими прудами. Дом 26 на Малой Бронной улице был очень тихим, но по ночам в его 2-х подъездах хлопали парадные двери и двери железные на улице. Жильцы (взрослые) подходили к дверям, прислушивались и говорили: из «восьмой увезли» или из «двенадцатой взяли». У дяди Миши был даже приготовленный узелок для того, чтобы ночью уехать, если арестуют.

Я всячески демонстрировала нежелание быть рядом с дяди Мишей, не отвечала ему, делала вид, что его не вижу. Я не желала его видеть рядом с нами, ведь у меня был обожаемый папа Лева. К тому же, между первым и вторым арестом, папа был в Москве у своей сестры Нины Анзимировой, которая жила в квартире их отца на Малой Никитской, то есть рядом с Бронной. Как я теперь знаю, он женился на Рене (Ренате) и у них родился сын Владислав. Позже я узнала, что мама иногда встречала Нину, и та как-то рассказала, что к ней приезжал из Парижа родственник, священник в рясе, подпоясанный веревкой. Это был сын ее первого мужа Ивана Родионова, эмигрировавшего вместе с Деникиным или Врангелем, будущий архиепископ Цюрихский владыка Серафим.

Мама не желала видеть моего папу, но дядя Миша всё время тайно от жены встречался с ним и регулярно подкидывал ему деньги, поскольку папа уже был уволен из Министерства железнодорожного транспорта и остался безработным. Дядя Миша постепенно завоевал мое сердце, тем более, что папа Лёва совсем исчез. Как оказалось позже, в 1937 году он был арестован и почти сразу же расстрелян, как «враг народа».

В нашу двенадцатиметровую комнату на Бронной мама ухитрилась втиснуть грушевое пианино фирмы «Рёниш», которое ей дедушка Кузя купил на Международной выставке-ярмарке в Нижнем Новгороде. На этом инструменте пытались позже учить музыке меня, ещё позже - моего сына Андрюшу. Было в комнате тесно, но рядом были Патриаршие пруды, следовательно - каток, где я научилась кататься на коньках без особой техники и красоты.

Школа, в которую я пошла в 1935 году (мне не хватило 4 месяцев до 8 лет в 1934 году), находилась в Леонтьевском переулке. Надо было пройти 2 квартала и перейти Никитский бульвар. Тогда там ходили трамваи и 2 - 3 машины в полчаса. Напротив нашей школы на старинной барской улице стоял красивый особняк. В нем помещалось Немецкое Посольство. На переменках мы бегали к окнам смотреть на смену караула у Немецкого Посольства. Очень это было яркое зрелище: на крыше лежало древко огромного красного флага с белым кругом и черной свастикой. Флаг висел перпендикулярно зданию и почти касался голов прохожих. Слева и справа от флага стояли два дюжих молодца в форме штурмовиков с красными повязками со свастикой на рукавах. Стойка их известна, в руках автоматы, несколько раз в день часовые менялись. На большой переменке мы как раз заставали такую смену.

Иногда дядя Миша привозил или отвозил меня в школу на шикарном открытом «линкольне», принадлежавшем студии (если почему-либо за ним присылали автомобиль). Я уже дружила с дядей Мишей и любила его все больше и больше. Я обожала ездить в летние пионерские лагеря, он всегда находил для меня и моей двоюродной сестры Верочки, дочки дяди Горы, что-либо славное. А нам нравились костры, военные игры, линейки и походы. Частенько я заболевала там чем-либо экзотическим. Помню, как дядя Миша вез меня, завернутую в красное одеяло. У меня была корь, и красное считалось полезным. Я и Верочка даже позже любили пионерские лагеря, но тогда уже ездили пионервожатыми. В пионерские лагеря я ездила после четвёртого и пятого классов, а до того проводила каждое лето с дедушкой Кузей и бабушкой в Нижнем или на пароходах.

Пионервожатыми нам поручали быть с 16 лет. Наш пионерский лагерь стоял на чистой Оке с серебристым песком, а сзади на берегу был разрушенный монголами и поросший травой городок. Жаль, не разрешали нам копать. Находится городок Ростиславль напротив Голутвина, что на слиянии рек Москва и Ока.

Училась я в начальных классах хорошо и особенно гордилась носить на груди октябрятскую звездочку и быть ответственной за чистоту рук и ушей в моем ряду. Девчонки младших классов обыкновенно выбирали кого-нибудь из учениц 10 класса для подражания. «Моей» была очаровательная в кудряшках Милочка Целиковская - будущая кинозвезда Людмила Целиковская.

На Волге с дедушкой Кузей и бабушкой.

Все годы маминого расставания с папой Левой и её поисками работы и жилья, дедушка Кузя держал меня при себе. Две зимы я жила с ним за печкой у дяди Андрюши, но зато три лета я плавала с дедом и бабушкой по рекам Волга, Ока, Кама, Вишера, Колба, Дон и Белая. Из затона в затон, в полную пору навигации, с начала и до её конца. От Нижнего Новгорода до Астрахани или Ростова, от Нижнего почти до Урала по Каме и ее притокам.

Дедушка Кузя стал помощником капитана по хозяйственной части: директором ресторана для пассажиров 1-го класса, главным в кафе для пассажиров 2-го класса и распорядителем в чайной, которая располагалась в трюме для пассажиров 3-го класса - бородатых мужиков с мешками и котомками и баб, закутанных в шали до бровей. Там обычно пахло, стоял огромный медный самовар, висели сушки и вобла, и стояли огромные головы сахара, которые по надобности кололи. Там было всего интереснее.

У дедушки была каюта, в которой мы помещались все трое: он, бабушка и я. Рядом была каюта капитана с дочкой, на 2 года старше меня, и с большим опытом плавания. Для меня эти впечатления незабываемы до сих пор — стоять на носу, на ветру и ждать появления справа или слева маковки, а затем и всей церкви! Значит скоро городок, пристань и, может, прогулка с дедом!

Сколько же всего я помню из этих путешествий по красавицам рекам, с берегами с соловьями, монастырями и деревушками! В каких же красивых местах ставились города и церкви! В Рыбинске мы попали на ярмарку, такую, как описывал Гоголь в «Сорочинской ярмарке»: возы с птицей, с, корзинами с овощами, яйцами поделками, рядом привязанные телята на продажу. Шум, гам, торговля. И вдруг в самой гуще народа мы остановились перед непонятным зрелищем: на земле был расстелен белый большой платок, на нем лежал очень старый дед с белоснежными волосами и бородой, а в руках у него горела свеча. Две монашки читали молитвы. Дедушка Кузя сказал: «смотри, внученька, на миру и смерть красна». Так я узнала значение этой русской поговорки.

В эти годы в СССР было приглашено много иностранных специалистов (так как свои были либо расстреляны, либо сосланы в Сибирь за принадлежность к дворянству или к правой интеллигенции). По-моему было много американцев (сужу по клетчатым гетрам и рубашкам). Им показывали глубинку с прекрасными провинциальными зданиями. Дома жителей ещё не были доведены до разрушения, сады и берега реки были красивы. Мимо церквей и монастырей проплывали и проходили без слов, они были либо разрушены, либо безлюдны.

Иностранные специалисты были почетными гостями на пароходах. В ресторане они были приглашены за стол капитана, который потчевал их стерляжьей ухой. Дедушка Кузя и с рыбкой управлялся не хуже, чем с мясом. Если у мамы был отпуск, то она за красоту тоже приглашалась за стол капитана.

А я тем временем под предводительством капитанской дочки проковыривала дырку в ящиках на верхней палубе. В ящиках были конфеты, сахар и печенье - подарки Красного креста голодающей России. Если ковырять долго и без помехи, можно было добыть 5-6 конфет или кусков сахара. Уж очень аккуратно ящики были запакованы!

Мимо нас проплывали баржи, груженные всякими вкусностями. Если из Астрахани, то бочками с солеными и свежими помидорами, свежими и мочеными яблоками, свежими и солеными арбузами. И с рыбой! С этих барж иногда можно было что-либо купить.

Особенно запомнились мне города Ярославль, Нижний Новгород, Казань, Симбирск и Астрахань. Уж очень красивы были церкви, причалы, лестницы с сотнями ступенек вверх. А Гора Девичья и Курган Молодецкий! А остров со 100 жителями и 10 церквами, где-то внизу справа, как подплывать к Астрахани? Что говорить, я счастлива, что мне всё это удалось увидеть в раннем детстве.

Предвоенные годы.

В Москве мы переехали на улицу Сретенка, кто-то поменялся на нашу 12-ти метровую комнату с доплатой. Теперь у нас была 18-ти метровая комната и кусок холла в большой семикомнатной у квартире. Рядом была 610 школа, туда я и пошла учиться. В 1939 году летом я заболела ангиной с осложнением на сердце и должна была полгода пролежать в постели. Учителя приходили ко мне раз в неделю для опроса, а остальное время я читала книги и учила английский язык с помощью голливудских журналов «Photoplay». Мама работала на студии «Детфильм» и кинорежиссёр Сергей Осипович Юткевич, художественный руководитель студии, знавший английский и французский языки, выписывал все американские и французские киножурналы. Мама через день приносила мне по два журнала, которые я досконально изучала, благо, что текста под фотографиями было немного. Постепенно я становилась знатоком американского кино. Мало было того, чего бы я не знала о Кэтрин Хепберн или Спенсере Трейси, Гари Купере, Клодетт Кольбер или Кэри Гранте, мало что ускользнуло бы от меня из жизни Симоны Симон, Дианы Дурбин или Кларка Гейбла. Я была просто напичкана американским кинематографом предвоенных лет. Постепенно я поправлялась, а к лету 1939 года меня разрешили повезти под Москву в дом отдыха.

Дядя Миша уехал в Литву, которую уже присоединили к СССР: когда СССР и Германия делили Восточную Европу дядя Миша вместе с киногруппой «делил» Прибалтику. Он был назначен директором Литовской Каунасской киностудии. В ту пору столицей Литвы был Каунас, потому что Вильнюс находился в Польше.

Остаток лета 1939 года мы проводили в селе Троицкое-Голенищево, раскинутом на речках Сетунь и Кипятка. Одна из улиц села так и именовалась – улица Кипятка. Село было удобно тем, что находилось прямо рядом с Потылихой, в которой была расположена киностудия «Мосфильм», где работали дядя Гора и тётя Тая, родители моей двоюродной сестрёнки Вероники. Сейчас от всего села сохранились только здания шатровой церкви 17 века (когда-то село было летней резиденцией московских митрополитов) и одноэтажной сельской школы. Церковь, кстати, оставалась действующей вплоть до самого 1939 года, когда её закрыли, а её иконостас передали на киностудию «Мосфильм» Сергею Эйзенштейну для съёмок «Ивана Грозного». По рассказам, в 20е годы в церкви служил сам патриарх Тихон. Снова храм открыли только в 1992 году и я опять ходила туда на службы, как в своей юности.

Овраг, по которому тянулась одна из улиц старинного села, теперь разделён надвое насыпью, по которой идёт продолжение бывшей Большой Потылихи; вся улица теперь называется Мосфильмовская. В овраге устроен сквер, целебный ключ у корней огромного дерева под церковью засыпан, само дерево давно срублено. На большей части остального села разбили поле для гольфа. Новые поколения москвичей никогда не узнаю, сколь живописны были эти места, как приятно было проводить здесь чудное московское лето, какой белой пеной цвели необозримые яблоневые сады, начинавшиеся сразу за оврагом и тянувшиемя до Рублёвского шоссе и за шоссе до деревеньки Гладышево. Ничего этого больше нет.

Однажды вечером в августе мы с Верочкой прибежали с улицы в дом, чтобы сказать взрослым, что мы с ней уходим играть на речку. Взрослые сидели вокруг стола, без света, тихо, почти неслышно переговариваясь, с глубоким недоумением на лицах. Некоторые из женщин всхлипывали. Недоумение, озабоченность, удивление, шок – трудно даже передать, какие именно чувства отражались на их лицах. Мы не могли понять, в чём дело. Оказалось, что по радио было объявлено о подписании Договора между Советским Союзом и фашистской Германией о дружбе и ненападении. Как был возможен такой договор с фашистами, которых годами поносила советская пропаганда как своих злейших врагов, в голове не умещалось. Но только у взрослых. Мы же с сестрёнкой спокойно побежали себе играть на Кипятку.

Летом 1940 года мы с мамой оказались в доме отдыха недалеко от Москвы в небольшом именье, почему-то называемом «дачей Калинина» (видимо в какое-то время наш «всесоюзный староста» его облюбовал, пока аппетит был невелик). Место было лесное, деревень рядом мало, постельное бельё стирать приходили бабы издалека, и все говорили о грибах. Наконец и мы с мамой пошли за ними - с большой бельевой корзиной от прачек. Через час мы принесли целую корзину крепких подосиновиков, с нераскрывшимися красными шляпками. Все как солдатики на подбор: белые мундиры и красные шляпы. Таких корзин было много, администрация распорядилась на улице разжечь печки, на которых кипятили белье, и в чанах принялись отваривать грибы, потом укладывали их в банки. Не знали только, где взять столько ёмкостей, чтобы и отдыхающих одарить и в запасы для дома отдыха оставить. Деревенские прачки покачивали головами и крестились. Большое количество грибов считалось плохой приметой: к войне. А в это время у СССР был договор о дружбе с Германией, и о войне никто и не помышлял, тем более «броня наша была крепка и танки наши быстры».

Это лето мне запомнилось обилием грибов.

Лето 1940 года.

Военные годы. Эвакуация.

Советские войска вошли в Прибалтику зимой. Дядя Миша уехал в Литву в должности директора Литовской киностудии. Он был в восхищении от Вильнюса и Каунаса и решил остаться там надолго, благо и квартиру для его семьи дали очень хорошую. Он оформил пропуска для жены и дочки с правом получить затем там паспорта для постоянного проживания. Этот пропуск хранился у меня до 1992 года; литовские хозяева, у которых я снимала дачу и которым я его показала, попросили меня уничтожить его – боялись, что об этом узнают другие литовцы.

21 июня 1941 года дядя Миша выехал в Москву за нами, чтобы всей семье переехать в новый город. После его отъезда из Каунаса город бомбили немцы, но он ничего об этом не знал. В 10 часов утра 22 июня на перроне в Москве к нему бросилась встречавшая его заплаканная мама: «Миша, война!» «Ты с ума сошла, говори тише, тебя же арестуют!», - были первые слова дяди Мишы, который ни о чём не слышал в поезде. «Война, Миша, война, бомбили Киев!» - рыдала мама.

Михаила Самсоновича также встречали двое военных, которые сразу увезли его в Министерство Обороны. Вечером он приехал домой в чине капитана и с назначением руководителем фронтовой киногруппой Северо-Западного фронта. Он уехал на фронт через 3 дня.

Меня отправили в эвакуацию с детьми студии «Детфильм» через 5 дней после начала войны. Маме удалось также посадить в этот поезд свою тетю Марусю (сестру деда), eё дочь Валечку Зуеву с маленьким Вавкой, моим милым братом. У «Детфильма» в Елабуге был лагерь с добротными домами для проживания детей во время съемок, поэтому все семьи работников этой киностудии, где работала моя мама, кроме нас, ехали в Елабугу.

Тетя Маруся решила ехать в село под городом Алатырь, где жила семья её расстрелянного мужа. Там был отец дяди Гриши, всеми уважаемый бухгалтер колхоза, и сестра дяди Гриши с двумя детьми. У них был большой сад и дом, они приютили нас четверых. Я там оскандалилась: никак не могла приучиться есть щи из большой миски посредине стола. Вообще капризничала, и вскоре мне стали отдельно давать крынку топленого молока и тарелку каши, так что я была на седьмом небе. Прожила я там только до весны, так как на фронтах дела были неважные.

Дядя Миша был уже в Москве. 16 октября 1941 года он вошел в Москву пешком (подвезли за 15 км до Москвы) с коробками отснятых материалов с линии Северо-Западного фронта. По московским улицам летали документы, всюду валялись разорванные партбилеты без фотографий, людей почти не было. Когда он дошёл до студии в Лиховом переулке, она оказалась пуста. В здании был только перепуганный вахтер. Дядя Миша услышал звон «вертушки» (соединение с Кремлем) со второго этажа из кабинета директора. Он побежал наверх и ответил, что говорит капитан Михаил Бессмертный, только что привезший новый материал. Ему приказали никуда не уходить и ждать посланного за ним. После разговора с начальством Михаил Самсонович был назначен практически главой московской фронтовой группы. Немцы были в 30 км от Москвы. В подвале студии хроники он организовал Московскую киногруппу, вызвал из солдат кинооператоров. Кремль был доволен. Маму же он ещё ранее упросил покинуть Москву, уехать на Волгу и попытаться собрать всю семью.

Мама выехала с киногруппой «Как закалялась сталь» в Симбирск, где жила у своей тетки Жени (дедушкиной сестры). Дедушка и бабушка приплыли к ней в 3-ем классе парохода из Нижнего Новгорода, а тетя Маруся со мной добралась до Волги, и мы тоже сели в трюм парохода.

Наверху ехали поляки из концлагерей, в Мордовии и с Верхней Волги, где они оказались, когда СССР и Германия «поделили» Польшу. Вся их интеллигенция с нашей половины окуппированной нами и Германией Польши была отправлена в концлагеря вместе с жёнами. В 1942-43 гг. в Ташкенте формировался польский полк имени Костюшко и поляки, пожелавшие вступить в него для борьбы с немцами, были отпущены и посажены на пароходы, плывущие вниз по Волге. Кроме того многие поляки ехали через Среднюю Азию в армию генерала Андерса. Многие были с женами, но все без детей. Своих детей они не видели 3 года, и я всеми была признана, как панночка. И не удивительно, одета я была, как надо. Дядя Миша «делил» Польшу и привёз маме и мне много элегантных невиданных в СССР польских обновок. Меня передавали из рук в руки, угощали сладостями, которыми их снабжал американский Красный Крест. Были на пароходе инженеры, профессура, врачи, адвокаты, музыканты, художники - все были счастливы видеть девочку-подростка в элегантных польских тряпочках. Тетя Маруся не отрицала, что я полька, так как моя бабушка (папина мама) действительно была полька.

Когда мы приплыли в Симбирск, выяснилось, что студия «Детфильм» эвакуирована в Сталинабад, столицу Таджикистана, и просит свои киногруппы присоединиться к ним. Администрация группы изловчились получить 5 теплушек (вагоны для скота), сколотить в каждой двухэтажные нары и установить печурки, и вся киногруппа с женами и детьми поместились в эти вагоны вместе с киноаппаратурой.

Ехали мы двадцать четыре дня сначала на Восток к Уралу, проехали знак «Восток – Запад». Потом нас повернули на юго-запад к станции-разъезду Арысь. Вот там было страшно: много составов и отовсюду выгружают либо убитых, либо умерших от голода из Западных областей. А путешествовали составы десятками дней. Мы ехали до Арыси 24 дня! Останавливались в поле на пятнадцать минут: надо было быстро выпрыгнуть налево - мужчинам, направо - женщинам и быстро опорожнить мочевой пузырь и все прочее. За водой останавливались на больших станциях, и мужчины с ведрами бегали к единственному крану. Наконец подъехали к горам, к началу Памира и полюбовались ими, так как все они были покрыты красными маками.

В Сталинабаде нас сразу всех отвезли в баню, нижнее белье сожгли из-за вшей. Для жилья предоставили клуб, то-есть, сцену и зал. Все было приготовлено в соответствии с количеством семей. У нас, например, были две широких кровати и столик. Все белье и одеяла новые, между семьями перегородки из простыней. Посредине зала - длинный стол со скамейками. Умывальники и туалеты во дворе среди деревьев. Кайф!

Позднее нам дали комнаты каждой семье в только что отстроенном обкомовском доме. Не было в домах только умывален и туалетов. Но мы все были уже закалены в этом плане, и спокойно следили, когда находящийся посредине двора туалет освободится. Всё было видно было из окна и следовало поторопиться.

Студия «Детфильм» помещалась в самом большом кинотеатре на главной улице Сталинабада. Как только вы выходили из дверей, перед вами на другом конце улицы высилась огромная гора со снеговой вершиной. Одна из самых высоких на Памире. Правительство республики, польщенное приездом к ним Московской киностудии и Ленинградского театра Музыкальной комедии, прикрепила всех работников к обкомовской столовой, даже семьям давали полпорции. Это было очень важно, мы не голодали. Магазины, естественно, были пусты во всех городках, городах и селах, где мы проезжали, но здесь на рынке можно было обменять на кальсоны, платки и теплые носки мамалыгу или рис, изюм и грецкие орехи.

Здесь были многие московские и ленинградские актеры: Эраст Гарин, Алексей Консовский, Марина Ковалева, Женя Мельникова, Маша Барабанова, Сергей Мартинсон, Лидия Сухаревская и Борис Тенин.

У Сергея Мартинсона в театре постоянно было два места в одном ряду. Анулька, его дочка, всегда приглашала меня, мы ходили почти через день на спектакли, почти наизусть знали «Давным-давно» и еще что-то.

Кроме театра были еще развлечения. Меня пригласили сниматься в фильме «Принц и нищий», где я играла и юную принцессу Елизавету и какую-то знатную даму на охоте с тремя великолепными борзыми собаками. Долгое время дома среди фотографий мне попадались эти кадры: собаки были бесподобны. Пытались сделать из меня Царевну-Лебедь. Но на пробе я выходила явно слишком уж утонченная царевна. Марина Ковалева больше подошла, а у меня и плоти-то не было: талия 52 см, что за русская девица? Среди моих фото долго попадалась фотография меня в гриме и с причёской «царь-девицы».

В 1940 году зимой привезли на студию трофейные фильмы из Ташкента, где был комитет кинематографии и студия «Мосфильм». Просмотры Сергей Осипович Юткевич устраивал два-три раза в неделю для профессиональной информации и всегда сам стоял в дверях просмотрового зала, чтобы не пропустить лишних. Право имели прийти с мужьями жены, а моя мама (муж на войне) - со мной. Я это право скоро «заслужила»: помогли знания из голливудского журнала «Фотоплей». Если Юткевич что-либо забывал, он говорил «помощь!» - и я выдавала сведения. Когда я с мамой проходила мимо него в зал, он держал перед собой растопыренные пальцы, наслаждаясь эффектом «смотреть сквозь пальцы» - дескать, не видит меня. Потом, много позже, он долго продолжал шутливо повторять этот жест, едва завидев меня где-нибудь в Доме кино или в Болшеве, уже давным-давно взрослую, и с мужем и с сыном.

В Сталинабаде я училась в местной школе и очень угождала учителю персидского языка, так как радостно выучивала персидские стихи. И еще сейчас одно помню: «Монаслико храманем, таджик бачигонем» и так далее (что значит «мы дети таджиков, потомки героев...»). Кстати таджикские мужчины высокие, стройные и много синеглазых. От учителя я узнала, что Александр Македонский, оставляя гарнизоны в завоеванных землях, приказывал воинам жениться и нести цивилизацию в азиатские районы.

Мне очень нравилось в Сталинабаде: все время цвели какие-либо деревья, кругом горы со снежными вершинами, много фруктов, пахнет какими-то цветами. Но жара и влажность меня доконали. Я стала падать в обмороки. Врачи говорили «тепловой удар», а выяснилось, недовольна щитовидка. Там я и начала пить для неё лекарства, которые пью по сей день.

В начале 1944 году весной мама уехала в Москву к дяде Мише в подвал, расположенный на студии хроники, так как городские жилые дома не отапливались, а водопроводные трубы замерзли. Дедушка Кузя, я и бабушка остались еще на какое-то время в Сталинабаде, пока не были получены пропуска для покупки билетов в Москву.

Наконец всё было сделано и прислано нам, работники студии купили нам билеты и пропихнули нас через окна в купе, чемоданы совали в любые открытые окна. Но потом все с багажом, к счастью, разобрались. С нами случилось еще одно чудо: когда меня отправляли в эвакуацию, то мама и дядя Миша сложили в большой фибровый мягкий чемодан все самые ценные красивые иностранные вещи, на всякий случай, чтобы было, что продавать, на что менять продукты и т. п. А дядя Миша из Литвы и Польши привез, как уже говорилось, много красивых и для советских граждан желанных вещей. Этот чемодан был сдан в багаж 26 июня 1941 года. Чемодан не закрывался ни на какой замок, его просто «заставили» закрыться двумя ремнями. И этот чемодан нашел нас в Сталинабаде в августе 1944 года!

К полному потрясению и нас и железнодорожников.

Дед Кузя, как отъехал из Сталинграда, так и разболелся самым жутким образом — малярия от изменения климата, температура 40 градусов, глаз открыть не может. В Ташкенте нас выгрузили какие-то военные. Деда Кузю положили на платформу, бабушка села рядом и держала его голову у себя на коленях, наши чемоданы стояли вокруг. У кассы, где мы должны были компостировать билеты в Москву, стояло не менее 300 человек. Я встала в очередь, но было ясно, что если мы не уедем сегодня, дедушка Кузя умрёт. Я позвала станционного врача, он сказал, что надо увезти деда из Ташкента как можно быстрее. Я стояла в очереди и молча плакала. Какой-то военный остановился и спросил в чем дело.

Я сказала, что дедушка умрет, если у меня не будут сегодня прокомпостированы билеты, и мы не уедем. Военный пошел к началу длинной, усталой очереди и сказал о моей проблеме. Люди молча выслушали и расступились. Военный взял мои билеты и прокомпостировал их. Через час другие военные на руках подали дедушку в окно кому-то, кто его принял. Еще через час, когда мы отъехали от Ташкента, дедушка открыл глаза и попросил пить. Он был спасен.

Позже какие-то люди нашли все наши чемоданы, а в них были не только красивые тряпки, но и немного риса, изюма и орехов. Все люди вокруг были грязные, рваные и голодные. Но в лихую минуту люди становятся людьми. Это дедушка так потом сказал, благодаря своих соседей по купе.

Мы приехали в Москву осенью 1944-го.

Опять жизнь в Москве.

Я опять пошла в 610 школу, теперь уже с раздельным обучением. Мальчиков и девочек развели по разным школам. В основном девушки были те же. В моей жизни стали появляться мальчики: Юра Голосовский, сын маминой сотрудницы тёти Вали, был юноша не только прекрасный лицом, но и обладал и знаниями и характером. Его друг Толя Иванов-Цыганов – длинноногий голубоглазый блондин, тоже был у нас частым гостем, с ним моя дроужба не прерывалась до его ранней смерти в 1994 году. Женился же он на моей подружке и сокурснице Зине. До сих пор с ней тесно дружу, и судьба у нас похожа: её единственная дочка Ирина с мужем живут в Париже, а обожаемая внучка, тоже с мужем - в Нью-Йорке. Наши дети Андрей и Ира в детстве и отрочестве очень тесно дружили, имели большую весёлую компанию. Мальчики Юра и Толя жили в одном доме в Арбатских переулках и учились в одном классе. Мальчики из мужских школ обычно приходили к нам в школу на вечера. Начинались легкие романы.

Из своего класса с тех же пор, увы, с большим перерывом — дружу и нежно люблю Ирку Буяновер (язык не поворачивается назвать её «Добрушиной», по нынешней фамилии) с блестящим чувством юмора, язвительной, но необыкновенно доброжелательной. Она, безусловно, была звездой класса и школы по своим необычным способностям. Особенно завораживающим было видеть её общение с физиком, математиком и, по-моему, с химиком. Этот просто её боялся, он был недалек, да и за знаниями недалеко ходил. Подругой стала и Алка Меерсон (сейчас – Белопольская, эмигрировала с мужем в США в 1977 году).

Вскоре кончилась война - Красная площадь, набитая людьми, залпы орудий и роскошный салют, все пели и танцевали, военных качали, многие плакали. Эту яркую эмоциональную и трогательную ночь забыть нельзя никогда. Победами наших войск вроде мы все были к празднику подготовлены, но если вспомнить первую бомбардировку Москвы на третий день начала войны, станцию Арысь с нескончаемыми рядами носилок с мертвецами, двадцать четыре дня езды в теплушке, поляков из Мордовских концлагерей, пустые полки магазинов, голодных и холодных людей; эвакуированных, которых не очень-то уж приветствовали местные жители - только то, чему я сама была свидетелем - празднование дня Победы было щемящим и скорбным праздником.

Вернувшийся после полугода в Берлине дядя Миша, как я уже писала, подарив свой автомобиль Комитету кинематографии, получил в ответ подарок — одну комнату в доме киноработников на Большой Дорогомиловской. Теперь наша комната на Сретенке и комната на Дорогомиловской объединились в 2-х комнатную квартиру, в которую въехали мы четверо, так как бабушка Александра Дмитриевна не дожила до конца войны.

На зимние каникулы меня с Алкой Меерсон мамы отправили в Ленинград к какой-то незнакомой даме. Встречать нас должен был моряк с последнего курса училища. Но он опоздал на какую-то обязательную акцию и был посажен в наказание на гауптвахту. Я была в восторге, потому что он был до этого гостем у Алкиных родителей и почему-то вообразил, что я его девушка. Я же ни сном, ни духом ничего подобного не думала и была счастлива наслаждаться Ленинградом с Алкой и еще двумя какими-то славными мальчиками. Один из них долго писал мне письма в стихах. В это время я была высока и тонка, с толстой косой и носом кверху.

Ленинград зимой — влажный, холодноватый, но есть что-то правильное в сочетании серого гранита, серой воды Невы и все время капающего дождя. К лицу серое небо Петербургу. Мы лазили на Исакиевский Собор смотреть сверху на город. Наверное, красиво, но мне не пришлось насладиться зрелищем: меня с крепко зажмуренными глазами два наших мальчика старались спустить вниз к возмущению идущих наверх. Почему я все время стремлюсь наверх, начисто забывая боязнь высоты?

Вскоре подошло время мне получать паспорт. К этому времени мой любимый папа был уже расстрелян в концлагере. Дядя Миша настаивал на изменении моей фамилии с Анзимировой на Бессмертную. Был суд, свидетели показали, что отца моего никто не видел. Мы заявили, что не знаем, где он. Из Киры Львовны Анзимировой я стала Кирой Михайловной Бессмертной. Будущее показало, что дядя Миша «открыл» передо мной Европу и Азию, так как после окончания института я стала ездить переводчицей за рубеж, что было престижно, засчитывалось за повышение квалификации и давало возможность заработать. При репрессированном отце это было бы совершенно невозможно.

Уже в десятом классе было ясно, что надо выбирать будущее. Алка и Ирка были уже с решениями. Я же хотела слишком многого: либо быть декоратором в театре (мама водила меня с моими рисунками на интервью к сыну Качалова, Шверубовичу, директору школы МХАТа), либо киноведом по западному кино, для чего упорно учила английский.

В конечном счете, я начала сдавать экзамены во ВГИК на киноведческий факультет и в Институт иностранных языков им. Мориса Тореза (МГПИИЯ, почему-то разрешалось сдавать документы-копии в два института). Во ВГИКе сначала были собеседования и две рецензии: на русский фильм «Учитель» и иностранный, какой-то немецкий. Я написала обе на четверки, понравилась на собеседованиях, и мне осталось сдать четыре общеобразовательных экзамена. Но я три из них уже сдала в Инъязе. Последнее собеседование во ВГИКе совпадало с экзаменом по истории в институте иностранных языков. Я подпрыгивала от нетерпения перед дверью, за которой сидела кинокомиссия, и в этот момент в коридор вышел в Г. А. Авенариус — глава и декан киноведческого факультета. Он спросил, почему я рвусь на комиссию. Я ответила, что не хочу опоздать на последний экзамен по истории в институте иностранных языков. Он удивился моей наглости сдавать сразу в два института и поинтересовался перспективой на отметку по истории. Я с гордостью сказала, что не меньше 5+, так как этот предмет один из самых любимых. Он открыл передо мной дверь и сообщил, что «эта вострушка» должна бежать на последний экзамен в другой вуз и предложил обсудить мою кандидатуру. Члены комиссии считали, что я гожусь, но только «молодовата». Одновременно сдавали экзамены редакторы Свердловской и Одесской студии, люди уже с 8 - 10-летним стажем работы. Впрочем, баллы покажут.

Они и показали. Меня приняли в два института одновременно. Я прорыдала два дня, так как мои родители устранились от решения. На третий день на лестнице нашего дома я встретила Авенариуса и пала ему на грудь. Он спросил, хочу ли я «ведать» советским кино, я сказала «нет», только американским и европейским. Авенариус похлопал меня по плечу с одобрением и сказал, что ждет меня на своей кафедре через пять лет с двумя иностранными языками. Решение было принято: я иду учиться в Институт иностранных языков с тем, чтобы потом работать киноведом во ВГИКе. Но этого не случилось, так как Авенариус через 3 года умер от нелепой случайности (задохнулся во сне), а я была оставлена работать в МГПИИЯ на кафедре 2-го иностранного языка.

Юноши так и «вились» над нашей квартирой. И встречали меня и провожали. С Юркой Голосовским мы уже ходили, держась за руки, и целовались. Он должен был уехать учиться в Калининград, в военную Академию. Его отец, руководитель партизанского отряда в Белоруссии, был застрелен в спину, когда вел отряд в атаку. Юра считал, что должен стать военным, но хотел быть юристом. Перед его отъездом мы объявили восхищенным мамам и дяде Мише, что хотим пожениться, даже подали заявление в загс, но у Юрки не хватает времени, нужного для загса. Он уехал в Калининград. Теперь у меня был жених и надежное прикрытие от агрессивных притязателей.

Мы с Юркой переписывались, обсуждали дальнейшую жизнь, книги. Когда он через 4 года вернулся в Москву, у меня уж был 2-х месячный Андрюша и милый муж Роман.

Муж, семья и новая взрослая жизнь.

Роман Григорьев был красивым, видным мужчиной и талантливым кинорежиссером- документалистом. Я его давно приметила в Доме Кино, он был так красив, что его фото висели в некоторых кинотеатрах среди фото киноактеров. Ко времени нашего знакомства он был уже известным кинорежиссером, только что сделанный им фильм об армии «На страже мира» получил Сталинскую премию. Он начинал, как редактор, но стал кинорежиссером, сценаристом, автором текстов. Он был руководителем киногруппы Юго-Западного фронта и дошел до Вены. Все мои мальчишки-студенты, естественно, проигрывали по сравнению с ним и тушевались. Я же была ошарашена его вниманием, его манерой со мной обращаться, как с фарфоровой, хрупкой очаровательной девушкой. Он меня пленил знаниями, надежностью, благоговением и восхищением.

Он полностью изолировал меня от поклонников, так как подъезжал к окончанию моих занятий и был уже у выхода из института, когда студенты начинали выходить. Я сразу оказывалась в его объятиях и в машине.

У него было много обязательств: он был председателем документальной секции в Союзе кинематографистов, он возглавлял секцию документалистов в Союзе журналистов. Почти каждый день было что-то интересное, либо в одном клубе, либо в другом. Мы ехали куда-либо обедать, потом вечером было что-либо завлекательное в творческих домах. В те времена люди искусства обладали большими возможностями, интересной интеллектуальной жизнью. Видеть заезжих западных кинозвезд можно было только в Домах творчества кино, писателей, журналистов или композиторов.

Во всех домах творчества были хорошие рестораны, западная музыка и ...почти всегда запрещенные для остального населения американские, английские и французские фильмы. Работники искусств были прикормленными и обласканными членами советского народа.

Роман был старше меня на 14 лет. Значения для меня это не имело (мой папа был старше мамы на 16 лет). Я была польщена вниманием Ромы ко мне, моим вкусам, интересам, желаниям. Мне было невероятно интересно и тепло с ним. Я радостно входила в его взрослую, светскую и загадочную жизнь. Мы были заметной красивой парой, нами любовались. Я влюбилась впервые и с почтением. Я была уверена, что с моим умным, неотразимым любящим и любимым мужем я проживу счастливую и безоблачную жизнь.

Мне нравились Ромины знакомые, писатели, художники и журналисты (Кукрыниксы, Константин Паустовский, поэт Сергей Алымов, журналист и фронтовой корреспондент Александр Кривицкий, фотокорреспондент Олег Кноринг, писатели братья Тур, молодой дагестанский поэт Расул Гамзатов, очеркист Евгений Кригер и др.). Рядом с этими людьми я чувствовала себя даже красивее и значительнее, чем была. Во всяком случае, интереснее, поскольку они меня слушали.

И в тоже время я чувствовала, что нужна Роману. Он был ранее женат на Марии Фиделевой, женщине на 22 года старше него. Она была прекрасным кинорежиссёром и умной милой женщиной. Она поддерживала его в творческой работе. Она умерла от рака за 3 года до нашего знакомства. Роману хотелось семьи, детей. В творчестве он преуспел: за фильмы «На страже мира» и «Слава труду» он уже получил по Сталинской премии. Впереди были «Дагестан», «Брюссель, 1958», «По берегам Волги», «Люди голубого огня», «Москва, ул. Горького» и другие.

Я же совершила ошибку, сказав, что не могу ему советовать в его работе. Я считала, что не понимаю, как надо делать документальные фильмы и что советовать. Я понимала только то, что мне не нравится, иногда я попадала в яблочко. Наверное, Роме было обидно мое устранение, ни слова он не сказал никогда. Просто радовался, если я вспоминала какие-либо эпизоды или удачные кадры. Получалось, что я только хорошенькая бабочка, украшающая его жизнь.

Весной 1950 года мы поженились и уехали в свадебное путешествие в Дагестан (в это время Рома делал фильм о Дагестане вместе с Расулом Гамзатовым). Каспийское море встретило нас теплым песком, зеленоватой водой, ароматом цветов и горами. Я часто оставалась под присмотром дамской части группы, когда мужчины разъезжались по объектам съемок или осмотра мест будущих. Жила киногруппа в гостинице, в центре Махачкалы. Рынок с молодым вином из бурдюков, пляж в 10 минутах ходьбы. Возвращались с работы мужчины, все весело и вкусно ужинали, гуляли по берегу вечерами, встречали друзей, купались в лунной дорожке. Мне очень хотелось забеременеть, и Роману хотелось детей, но почему-то я все еще была пустой. Я уже и имя мальчику выбрала «Андрей», как красавец-сын Тараса Бульбы, самостоятельно выбравший свою судьбу, несмотря на натиск отца.

Через месяц подготовительных работ киногруппа отправилась в аул, где когда-то жил Шамиль. Мы понимались все выше и выше и, наконец переехали речку, по другому берегу которой с почти отвесной розовой скалой, шла так называемая «тропа Шамиля». Через полчаса мы въехали в аул Гуниб, где был дом Расула Гамзатова и его отца, национального поэта Дагестана Гамзата Цадасы (а когда-то ауле жил сам Шамиль).

Это тот самый Гамзат Цадаса, перу которого принадлежали известные в то время строки:

Продажная шлюха и в шёлк разоденется,

А честь её больше, чем в доллар, не ценится!

Будь проклят кабан этот бешеный – Тито,

Из американского жрущий корыта!

А во время войны:

Вспышки залпов были ярче молний.

Бил нас недруг ливнями свинца,

Но железом стойкости наполнил

Берия солдатские сердца.

Гуниб был только краткой стоянкой. Через 2 дня меня посадили на коня - справа утес, слева пропасть, - которого вел под уздцы председатель райкома, и мы двинусь вверх на высокогорные пастбища. Что делали остальные участники похода мне не ведомо: я опять была между небом и землей. Я смотрела только на свои колени, если глаза не были просто закрыты. Целый час длился подъем, и мы, наконец, оказались рядом с облаками, а горы были где-то под нами. Я легла на душистую траву и сказала, что ни за что не поеду назад. Но после трёх часов общения с пастухами меня прикрепили к седлу лошади лицом вниз и свезли обратно в Гуниб. Поездка в горы была потрясающей, если смотреть снизу вверх, но не шевелиться. И медовый месяц в Дагестане был потрясающим.

Когда мы вернулись в Махачкалу, мы застали в гостинице веселую компанию — Альберт Гендельштейн, режиссер научно-популярной студии, красавец в стиле кинозвезды Цезаря Ромеро (его так и называли – «Дон Ромеро»), и его жену певицу Эдит Утесову, дочь Леонида Утёсова. Нас всех пригласили посетить виноградник, находящийся поблизости. Мы пришли на осмотр «объекта», и нам было предложено есть столько винограда, сколько захочется. Через полчаса Дита сказала, что ее поташнивает, потом «сдалась» я, а еще минут через 15 присмиревшие мужчины сказали, что они осмотрели объект и готовы уходить. Директор рассмеялся и сказал, что наш прием только начинается. В беседке, обвитой виноградом, нас кормили икрой и разными солеными рыбками. Оказывается, виноград быстро приедается и много съесть его нельзя. Долго потешались над нашими эмоциями. Вскоре наши друзья уехали, Роман продолжал уезжать на съемки и возвращаться, мы продолжали любить друг друга, и в январе обнаружился Андрюша.

Расул Гамзатов подарил Роме на прощание книгу стихов с надписью:

Чтоб тебе подарила Кира молодца

И на деда похожего и на отца.

Жизнь по-прежнему была радужной, ждали малыша (моя институтская подруга Зина с Толей Ивановым-Цыгановым тоже были «беременны») развлекались, ездили с друзьями за город по воскресеньям. Меня уже перестало тошнить, и я гордилась своим пузиком. Врачи уверяли меня, что все в полном порядке. Я ходила на занятия молодых мам, где нам объясняли, как правильно себя вести и дышать во время схваток и родов.

Закончился 4-ый курс, я сдала экзамены, которые сдавала уже с очевидным животиком, гордая и трепетавшая. У моих друзей, Зины и Толи Иванова-Цыганова, которые поженились на месяц раньше, уже появилась дочка Ира. Я считала, что получить ребенка есть редкая удача, но сомневалась, что от такой «примитивной вещи», которой занимаются супруги, появляются дети. Я прошла все неприятности с тошнотой и отвращением к виду и запаху мужа, что характерно для беременной.

Сдав экзамены, я уехала в Болшево, Дом творчества кинематографистов, на природу, где пробыла до 15 августа 1951 года. Потом вернулась домой, чтобы быть оближе к роддому. Тогда никто не ведал, что единственным хорошим роддомом в Москве мог быть только кремлёвский. В других домах для рожениц было мало условий, кроме рекомендаций как сдерживаться и не кричать от боли.

Рождение моего первого сына Андрея.

Мой первенец родился в 1951 году в августе. Мои «боли» начались в 10 часов вечера 24 августа. Дядя Миша и мама повезли меня в роддом по районному признаку. Он располагался в Мазилово (теперь Фили-Мазилово) возле Кастанаевской улицы. Я выполняла все правила поведения, правильно дышала, делала себе массаж живота и не орала, следовательно, не привлекала к себе внимание. Когда пошли «воды» (а я знала, как это будет), я схватила за руку проходившего мимо врача и сообщила, что «воды прошли». Она закричала «скорей повозку и в родилку ее!». Андрюша родился очень быстро, приблизительно за 30-35 минут. Это бьши «срочные роды». Бог ведает, как отразилось это на младенце, ведь он был скорородившимся, на его здоровье (дисфункция гипоталамуса, как говорили позже). Хотя ни один из врачей не соглашался признать это. Показали малыша - он был курнос и светловолос.

После первого кормления я его рассмотрела. Он был похож на расстрелянного папу Лёву (то есть на меня). У него были маленькие пальчики, он на меня смотрел, но брал грудь неохотно.

Через день всё выяснилось: у меня покраснела и затвердела грудь, температура была 39 и всё пошло хуже. Выписали меня из роддома с температурой 38, говоря, что все пройдёт. Еще неделю, несмотря на лекарства и примочки температура была 39-40 градусов. Рекомендованное лечение не помогало, температура росла, а молоко в этой груди не могло пробиться через уплотнения. У ребенка не было достаточно молока (в роддоме его чем-то кормили); у меня температура только поднималась.

И Роман и дядя Миша метались в поисках кормилицы, такая нашлась, молодая мама с шестимесячным сыном. Однако, чтобы продавать нам больше молока, она пила пиво!! Кто-то ей это посоветовал. А Андрюшенька пил ее молоко и мучился животом, и рыдал все ночи. Никто не спал, по очереди носили малыша на руках, а я даже прижать к груди его не могла, очень она болела. Через месяц нашли хорошего врача, и он полностью отменил кормилицу, прописав кормление из детской кухни для малыша. Мне же помог приятель Романа, врач. Чтобы отделаться от грудницы, он облучил левую грудь рентгеном. Затвердение осталось на всю жизнь, но температура и воспаление прошло после двух месяцев страданий.

То, что еще капало из моей груди, можно было пить, но это были крохи. Андрюшу перевели на бутылочки с кефиром из детской консультации. Он по-прежнему был беспокойным малышом, просыпался ночью по два-три раза, не очень хорошо ел. Очевидно, дама с пивом его здорово «достала». Помню, что вся семья качала его ночами по очереди. Постепенно он порозовел и стал прибавлять в весе, расти. Был белокож, голубоглаз и светловолос. Рома боялся взять его на руки, таким хрупким он казался. Но спать ночью он все равно не научился, ночью он любил компанию. Есть несколько фотографий его в юном возрасте, а на одной, у туалетного стола, ему уже один год.

Кто-то подарил ему лошадь, которую он, естественно, испугался: лошадь черная, грива и хвост серебряные, и зубы скалит. Выбросили ее из дома. А голубой волк был любим, очевидно, для зубов был приятен. Есть Андрюша не любил. Поэтому кормили его с уловками: давали любимого волка, он тянул его к себе, желая взять игрушку в рот, в этот момент в открытый рот можно было, изловчившись, положить еду. Хорошо начал есть много позже, когда можно было дать жареную картошку с черной икрой - его любимое блюдо.

Утром я убегала к 8 утра в институт, шел последний курс с дипломом, который надо было писать в библиотеке. Когда были сданы все госэкзамены и прошла защита диплома, я с Андрюшей, дедом Кузей и домработницей уехали в Баковку. Там жили Зина и Толя с дочкой Ирочкой, позже Андрюшиной подругой. Ко времени дачи Андрюшка уже пил обычный кефир и мог есть овощи и протертое мясо. В августе ему исполнился год. Есть фото его одного и с дедом Кузей.

В первое лето дача была не очень удачная. На следующее лето мы сняли более комфортную дачу в Кратове с чудесным участком, просторную и удобную (две больших комнаты и огромную террасу), рядом с семьей писателя-юмориста Бориса Ласкина, кузена дяди Миши. Два года с нами ездил и деда Кузя. Вокруг малыша была я (два с половиной месяца летом, так как это позволяла работа преподавателя в Институте иностранных языков, где я начала работать с осени 1952 года), дед Кузя и домработница.

Остальные члены семьи приезжали на день-два: Роман, как всегда летом был на съемках, на Волге, по-моему, а маме было плохо в соснах, у нее поднималось давление, и дядя Миша ее увозил. Рядом жили дочки Бобы Ласкина Наташка и Ленка, а за стеной кинооператор Аркадий Левитан с женой и дочерью Ольгой, одногодкой Андрюши.

Ольга (её называли Лялька) и Андрюша подружились, и на второй год жизни на этой даче произошел смешной эпизод. Лялька прибежала с громким ревом к матери и сказала, что у нее что-то оторвалось, когда она и Андрюша писали. У него все на месте, а у нее потерялось. Мы очень веселились по этому поводу.

В одном из выпусков тогдашней хроники «Новости дня» был эпизод о необыкновенном урожае клубники. Показывалось, как ребятишки ели первую клубнику. Это были Андрюша и Лялька. Их съёмки организовал Роман.

Другой «Лялькой», с которой Андрюша близко дружил в детстве и отрочестве, была Оля Барнет, дочь актрисы театра Вахтангова Аллы Казанской и блистательного, загубленного советской действительностью кинорежиссёра Бориса Васильевича Барнета. Барнеты жили в нашем доме киноработников у Дорогомиловской заставы прямо под нами, этажом ниже. Мы вместе с Аллочкой ходили с большими животами, а потом с колясками с детьми. А когда отмечали какой-нибудь праздник с массой гостей в одной квартире, детей отсылали спать в другую. В самом конце «периода животов» к нам присоединилась Светлана Фрэз, юная жена другого соседа, детского кинорежиссёра Ильи Фрэза, жившего прямо напротив. С их маленьким сыном Илюшкой Фрэзом Андрюша гулял во дворе.

Летом 1955 года я поехала с Андрюшей в Коктебель, так как ему нужно было теплое море и юг, было полезно для носоглотки и малыша и моей. Там мы жили на даче Максимилиана Волошина, которую его жена превратила в дом отдыха писателей. Кругом была красота, синьковое море, «профиль» Волошина, песок и солнце. Мы подружились с парой художников, глава семьи рисовал мой портрет, а его жена болтала с Андрюшей.

После отдыха этот художник (забыла его имя) уехал в Индию, не сделав прививки от оспы. Вернулся в Москву совсем больным, а озадаченные врачи никак не могли сообразить, что у него оспа. Умер и он, и врачи. В Москве была паника, многих их друзей положили в больницы, так что за портретом я не поехала.

На кратовскую дачу мы ездили три года подряд. На третий год вместо Левитанов вторую половину сняла семья капитана первого ранга Бориса Николаевича Зубова, будущего контр-адмирала. С их сыном Андрюшкой Зубовым мой Андрюша сдружился на многие годы, тем более, что позже они оказались в одном классе и в соседних домах на Кутузовском проспекте. Это был год Московского фестиваля молодёжи и оба Андрюшки наперегонки учили наизусть все флаги и все столицы всех стран мира.

Позже мы всей семьёй жили летом на разных дачах по Киевской железной дороге в Мичуринце, возле писательского городка Переделкино. Много позже, уже после рождения Мишеньки, мы ездили летом в Прибалтику, в Пириту, Усть-Нарву, Юрмалу (Дзинтари) и т.д.

Андрюша рос умненьким, любознательным, толковым, любил, когда ему читают, знал стихи. Любил слушать сказки, затем сам начинал читать стихи, играл в индейцев, «открывал» Америку. У него были прекрасные игрушки, индейские головные уборы, маленькие фигурки ковбоев и индейцев, пеших и конных рыцарей, корабли и много всякой другой зарубежной развлекательности, которые привозились отцом или мной из зарубежных командировок.

Роман по субботам или воскресеньям водил его в Зоопарк, в музеи, показывал и рассказывал о московских улицах. Деда Кузя играл с ним, бабушка читала, дядя Миша тоже притаскивал ему невиданные игрушки, так как в это время был в Китае и Индии, а я была любимой мамой и защитницей. В мае 1958 года я уехала работать в Брюссель, на международную выставку и вернулась в Москву в октябре. А 1 сентября этого года Андрюша пошел в 1-ый класс. Школа была в 3-х остановках от дома, его провожали по очереди все, встречали также. В школе он подружился с Андрюшей Зубовым и Юрой Филатовым, отдельно дружил с Олей Барнет, с Серёжей Шкунаевым, с Ирой, дочкой Зины и Толи Ивановых-Цыгановых, и ее подругами. Увлекался историей, географией, чему способствовали коллекции марок и монет, подаренные ему мною. Мы вместе возились с ними.

Он обладал прекрасной памятью, запойно читал и знал не по возрасту многое. Его первая учительница, дама из Подмосковья, жаловалась мне на то, что он иногда исправляет ее. Позже двух Андреев посадили на последнюю парту, и там они проигрывали ситуацию, которая могла бы быть в Европе, если бы Наполеон победил Россию и продолжал быть французским императором. Учился хорошо, легко и неровно, как и следовало: какие-то предметы не любил. Любил ходить со мной в театры и на просмотры зарубежных фильмов. К шестнадцати годам блестяще разбирался в американском и французском кино. В детстве два года к нему ходила учительница французского языка, к сожалению, не смогли найти продолжательницу ее дела. Немножко занимался с учительницей музыки, но расхотел, и не удалось уговорить, а меня, наверное, не было. С 1958 года по 1962 год я часто уезжала за границу: была «в обойме» переводчиц, так как «железный занавес» чуть приподнялся.

Смерть дедушки Кузьмы Егорыча Елизарова в 1954 году.

Все годы наших переездов, начиная с середины войны, дедушка Кузя и бабушка Александра Дмитриевна жили с нами. Уже не за печкой, но всегда на сундуке (то у двери нашей комнаты за занавеской на Сретенке, то на сундуке на кухне на Дорогомиловской). Я по-прежнему обожала его, ведь он был мне и за папу и за маму, начиная с 4 лет и далее до появления дяди Миши, которого после появления Андрюшки все в доме, с моей легкой руки тоже стали называть «деда».

С бабушкой у меня были более прохладные отношения: она время от времени шлепала меня за непослушание, ставила в угол, заставляла есть манную кашу. Но всем, что я умею по части достоинств барышни – вязание спицами и крючком, вышивание всеми способами, штопка чулок — всему научила меня бабушка, в соответствии с традициями её времени. Во время жизни в Сталинабаде, она распустила рваные дедушкины носки, привела шерсть в порядок, купила пять тонких маленьких спиц и посадила меня вязать себе носки. Носки и перчатки считаются самым трудным делом в вязании. Петли я теряла, спицы выскакивали из рук, плакала, но носки связала и носила еще год.

Во время нашей жизни на Сретенке после войны с ней сделался удар, наверное, от высокого давления. В те времена врачи больным давление не измеряли, наверное, не было приборов. Деда Кузя послал меня в больницу на Садовой, не догадался вызвать скорую помощь. Я привезла скорую помощь и двух врачей, но было поздно. Бабушка уже не дышала, ее увезли.

После приезда дяди Миши из Берлина мы переехали в 2-х комнатную квартиру на Большой Дорогомиловской. В большой комнате спали мама с дядей Мишей, я и деда Кузя получили 14-метровую комнату, но дед по-прежнему предпочитал сундук на кухне, говоря, что он все равно встает раньше всех. Я вставала рано, так как моя учеба в институте начиналась в 8 утра, а дедушка был уже на ногах с готовым завтраком для меня. Значит, вставал в 6 утра и я уходила из дома в 6:45 уже позавтракав. Когда я возвращалась домой, либо в 2 часа дня, либо к 4-м, дед говорил, что у него для меня есть что-то вкусное. Обычно это был нежнейший бифштекс или отбивная. Дед всегда покупал мясо сам, на Дорогомиловском рынке, тщательно выбирая. Понимал он в этом отлично, это была его настоящая профессия.

Очень он радовался рождению Андрюшки, подолгу сидел у его кроватки, любовался. Сердился на врачей, которые лишили меня возможности кормить малыша молоком. А болела я долго, больше месяца после родов. Андрюшка очень полюбил прадеда и проводил с ним много времени.

Осенью после первого года нашей жизни в Кратове случилась беда. Первое горе в моей жизни: дедушка Кузя, всегда деятельный и полный юмора (хорошо помню его комментарии к смерти Сталина и к «всенародному плачу», включая мамины рыдания), вдруг как-то сник и стал жаловаться на желудок, и даже рюмочка не помогала. Стали таскать его по врачам, исследовать. Поставил диагноз приятель Ромы (тот же врач рентгенолог, который лишил меня возможности кормить грудью, но вернул к жизни).

У деда оказался рак желудка. У моего любимого всеми уважаемого деда Кузи был обширный и уже неоперабельный рак: дед начал жаловаться слишком поздно, когда ему стало совсем невмоготу. Он считал боль пустяком. Спасти его уже было нельзя, да и сердце стало шалить. Дед все успокаивал, говоря, что после лекарства ему просто хорошо. Как-то ночью он позвал маму и дядю Мишу (его «перевели» спать в их комнату в нише). Он попросил зажечь свет и разбудить «Кирушку». Мы все прибежали к нему, он взял мою руку и мамину, пожал нам руки и сказал «ну все». Через минуту он перестал дышать. У него даже волосы и усы были белыми, как у того деда в Рыбинске на рынке.

Мой чудесный горячо любимый дед, наперсник и покровитель моих шалостей, маленьких и взрослых, ушел, держа мою руку. Это случилось в 1954 году осенью. Это была первая потрясшая меня смерть. Его и бабушкина могила находится на Пятницком кладбище, за Рижским вокзалом в Москве.

Моя работа с 1952 года. Бельгия.

С 1952 года я стала работать на кафедре 2-ого иностранного языка в МГПИИЯ, даже получила уже место в штате института. Работа мне нравилась: освобождалась я к 2 - 3 часам дня, были длинные каникулы летом, практически с 1 июня по 1 сентября. Весь январь тоже не было занятий, только 2-3 консультации. Такая работа давала мне много времени для дома, Андрюши и развлечений по вечерам с Романом. Мы многое видели, слышали, у нас были интересные друзья: Толя и Катя Шапиро (Толя работал в Институте США, Катя – диктором испанского языка Московского радио), актёры Маша Миронова и её муж Менакер (их сын, тоже Андрюша, будущий актёр Андрей Миронов, был старше моего на десять лет), кинооператор Боря Волчок и его жена Верочка (позже их дочь актриса Галя Волчек стала делать в своей фамилии ударение на первый слог) и другие.

В 1953 году, когда умер Сталин, моя мама, рыдая, собралась прощаться с его телом, неcмотря на то, что дед Кузя высмеивал и её и «всенародный траур». Она вышла из дома и подошла к трамвайной остановке. Подъехал трамвай, из которого вышел возвращавшийся с работы мой муж Роман. Он взял маму по друку и сказал ей: «Екатерина Кузминишна, вы сошли с ума». После чего отвёл её домой. По всей видимости, – учитывая число жертв от безумной давки в тот день, - Роман спас моей маме жизнь.

После январских каникул 1957 года меня вызвал ректор нашего института и сказал, что меня просят позвонить в Министерство Образования секретарю замминистра. Я удивилась, а он объяснил, что в Бельгии летом будет международная выставка, и выбирают людей, знающих языки для работы в Советском павильоне. Меня рекомендует институт, как хорошего преподавателя и пропагандиста, моя завкафедрой рекомендовала меня за успешную работу и внешность. И вот как-то меня вызвали в Министерство Высшего Образования. У кабинета замминистра было еще 3 девушки. Меня вызвали первой, я прошла по ковру в другой конец длинной комнаты, где стоял стол, два кресла и замминистра. Я ответила на несложные вопросы, министр все время улыбался. Последними его словами были слова удовлетворения, что такие очаровательные девушки будут работать в Советском павильоне и представлять СССР. После выхода из кабинета кадровичка сразу повела меня к себе и дала расписание, по которому я вместо уроков должна являться на собеседования, наставления и подготовку к работе на выставке, говоря, что это честь и доверие мне, как прекрасному работнику и милой женщине.

В это время Роман уже написал сценарий о Всемирной выставке в Брюсселе, подобрал группу и даже съездил на 2 недели в Брюссель, чтобы подготовить пребывание и работу киногруппы. Можно было надеяться, что в Бельгии я и Роман будем вместе, хотя бы временами. По существу так и вьшло. Я выехала в Брюссель в конце августа, так что лето мы с Андрюшей были вместе. Мы дружили, разбирались в марках и географии, вертели глобус, определяли, где я и папа будем. Отпустить нас обещали через 2-2,5 месяца (2 недели подготовка экспозиции, 1 месяц выставка, 2 недели опять на свертывание материалов).

Поселили нас на территории Советского посольства, в доме, построенном для сотрудников консульства. Меня поселили в уютной однокомнатной квартире вместе с очаровательной дамой, Марией Гарриковной Книппер. Она действительно была женой красавца-композитора Льва Константиновича Книппера (племянник О.Л. Книппер-Чеховой и брат немецкой актрисы Ольги Чеховой). То, что я узнала только сейчас в 2007 году, меня потрясло: оказалось, что Мари-Гари (как я её всегда называла) и Лев Константинович в своё время были крупнейшими разведчиками и работали на Берия и Сталина на самом высоком уровне - это потрясение еще не пережитое.

Маричка была чудесной соседкой, неоднократно бывавшей в Бельгии, великолепно говорившей по-французски, все знала в стране, она меня восхищала. На одном из приемов, по-моему, в Советском посольстве, она сказала, что я обратила на себя внимание королевы-матери (мачеха короля Бодуэна), и она хочет, чтобы меня ей представили, сказала, что нужно пожать королеве руку и сделать книксен. Я все это сделала и удостоилась минут десять поговорить с королевой. Она тогда была увлечена идеей создать в Брюсселе конкурс юных пианистов. Спросила, была ли я в Брюгге, и я рассказала ей об этом удовольствии! Тем более, что каналы Брюгге мало похожи на Петербургские.

Работали мы с восьми утра до восьми вечера, (вернее автобусы ждали нас утром в восемь, чтобы отвезти на противоположный конец города, где была выставка). Возвращались домой к девяти вечера. Такой график работы был первые два с половиной месяца выставки. Смешно, что когда мы переходили улицу с двумя-тремя машинами вдали (мы отваживались, хоть сигналы были красные) полицейский свистел и кричал «Рюс, цурюк!». Он знал, что только русские ничего не выполняют и не подчиняются светофорам.

Посольство, на землях которого стоял наш дом, было далеко от города и от выставки. Когда мы освобождались от работы раньше, то обычно ехали домой на трамвае около часа. Наш рабочий день длился двенадцать часов с получасовым перерывом на обед. Но два раза в неделю было разрешено либо приехать к полудню, либо уехать в пять вечера. Эти утренние часы были нужны для парикмахерской (в Брюсселе волосы не сохли быстро из-за очень высокой влажности), вечером же мы могли выйти из трамвая в центре, побродить, и что-либо посмотреть. Выходных дней не было почти два месяца, потом разрешили дважды в месяц выходные. Ужинали мы в кафетерии на первом этаже нашего жилого дома.

Четырёх молодых женщин «отобрали» (одна с английским, одна с французским, одна с немецким, одна с испанским) быть гидами по всему павильону. Я была гид с английским и поэтому водила всяких важных людей, как-то: японского принца с принцессой; князя Монако Ренье с его прославленной красавицей-женой, юной Грейс Келли; мэра Вашингтона, всемирно известного американского журналиста Арта Бухвальда и других. У каждого стенда были свои гиды, но водить по павильону была большая честь и, к тому же, тяжело, так как надо было держать в голове много заученного и не дай Бог что-то перепутать! В комнатах, посвященных колонии им. Дзержинского для юных преступников, меня всегда сбивал с текста Арт Бухвальд.

В результате его незапланированных вопросов и моих сбивчивых ответов выходило, что кроме юношей, живущих в этой колонии, в СССР иных преступников нет, и все перековываются в «ударников труда». В результате появилась юмористическая статья Арта Бухвальда и невразумительный «якобы мой» ответ (написанный нашими кагебэшниками) о том, что преступников у нас просто нет из-за революции.

Обычно я сидела за столом или ходила по своим владениям - отдел архитектуры и искусства. У нас на выставке были даже две «типичных» (так было переведено) квартиры, и посетители могли пройтись по ним и поинтересоваться, есть ли белье на кроватях и вилки с ножами в шкафу. Но наибольший интерес вызывали два туалета. Вернее, унитаз с его «полочкой» и «низом», куда в результате все сливалось или сползало сверху. В туалетах всегда было пять-шесть человек, стоявших головами вниз и что-то там изучавших. Все отчаянно спорили. Наконец, наш шеф, заместитель директора Архитектурного Музея Москвы, не выдержал и выслал на разведку Мари-Гари, как даму в возрасте и умную. Толпа радостно вступила с ней в дискуссию. Тема была: зачем порожек (или полочка), на который падает то, что должно упасть в туалет, ведь если сразу сделать как бы скат, покрытый водой, то все уже до спуска будет в воде. Меньше запаха, меньше микробов. Но Мария Гарриковна не моргнув глазом, ответила: «для того, чтобы удобнее было брать анализы». У нас был темный закуток, куда мы ходили хохотать. Туда мы и отправились, когда удовлетворенная толпа разошлась.

Второй курьез случился со мной. На стенах висели фото, свидетельствующие об интенсивной стройке во всех городах и весях СССР. На стенде лежали два кирпича. Как-то днем я заметила двух почтенного вида джентльменов рядом с этими кирпичами. Они отчаянно спорили и махали руками. Я с улыбкой подошла, чтобы развеять страсти и влезла в «историю». Оба мужчины были хозяевами кирпичных заводов. Спор их был о том, как выгоднее, продуктивнее и удобнее для разгрузки упаковывать эти кирпичи. Что касалось цветовой гаммы кирпичей, их это не интересовало, их было 20. У них. Но как у нас упаковывали кирпичи? По 40 штук в целлофан? По 25 штук в ящики? Чтобы можно было разгружать краном сразу на нужный этаж? Или у нас были какие-то новые разработки? Это было существенно. Я уже было открыла рот, чтобы сказать, что грузят навалом в грузовики, а потом, откинув один борт, сбрасывают их на землю. Но рядом проходил мой шеф. Я елейным голосом попросила директора Архитектурного Института объяснить господам, наиболее рациональный способ погрузки и разгрузки кирпичей. Он завел их в свой кабинет и, судя по его то красному, то белому лицу, как-то выходил из положения. А мне грозил за их спинами кулаком.

Когда нам разрешили выходной, в этот день можно было наконец поездить по этой чудесной, уютной, чистенькой и прямо кукольной стране. Я побывала в Брюгге, покаталась по каналам (вместе с подругой Юлькой, тоже переводчицей, и общим поклонником с автомобилем; с Юлей я сдружилась на всю жизнь), присутствовали на каком-то празднике, где шествовали воины в доспехах и на огромных кобылицах сидели Брумгильда и Крумгильда, походили по музеям и съездили в Гент, в замок. Этот город нас совершенно потряс. Затем мы часа два переходили туда-сюда границу Бельгии с Голландией по берегу холодного серого моря. Пограничники стояли и смеялись тому, что две молодые женщины перебегают то одну, то другую границу, - а была эта граница в парке, среди дорожек. Возбужденные ощущениями, что мы «нарушители» границ, мы потребовали отвести нас в Малин (Мехелен по-фламандски), где с 18-19 часов каждый день происходят колокольные концерты, и лучшие мастера колокольного звона участвуют в них. Это целые классические колокольные концерты, все звуки в городе замирают и люди слушают эту необычную музыку. Оказывается, поэтому красивый колокольный звон называется «малиновым». Этот день был незабываем.

Роман со своей группой жил в автоотелях, им было удобно останавливаться там, где у них были съемки. Как-то в свое «воскресенье» я целый день моталась с ними, и мы оказались в Амстердаме, где жил и творил Рембрандт, там же находится его дом-музей. Смотритель музея сразу же определил, что я буду играть Саскию, жену Рембранта, так как не разобрался, что это были съемки документального фильма, а не игрового. В главном Соборе этого города висел «Ночной дозор» и «Мадонна» Рубенса. В другой раз мы с Романом провели все воскресенье с семьей правнука А. С. Пушкина, где нам показали семейные фото. Устроители Выставки обязали каждую страну устроить два дня культуры, так мы познакомились с испанским танцовщиком Антонио (в испанском балете мужчины важнее дам), с американским певцом Луи Армстронгом, с Эдит Пиаф, мимом Марселем Марсо, с африканской современной музыкой и т.д. Интересен был каждый день, а меня, к тому же, иногда отпускали по вечерам, когда Роману надо было появляться на официальных вечерних приемах с женой.

Наконец наступил день, когда киногруппа с Мари-Гари во главе (и я здесь же), отправились на поле Ватерлоо. Видели там памятник Бонапарту в виде мраморного орла с перебитым крылом. Любим мы, русские, Францию и Наполеона! Все в этом месте было нам близко. У нас есть такая фотография: солдат в форме наполеоновских пехотинцев, Роман, я, Мари-Гари, кинооператор Юра Монгловский и еще кто-то.

Вскоре киногруппа предполагала уезжать, и Рома потребовал, чтобы я купила нечто необыкновенное. И он выбрал: на центральный улице, в роскошном меховом магазине, на куче битового кирпича валялось мехом кверху что-то необычное: шубка из бэби-фок (всего пять шкурок, с перламутровыми пуговицами и поясом сзади, английского покроя, цвета от светло- до темно-жемчужного). Она стоила всю почти зарплату Ромы и часть моей. Купили, очень шла. В Москве автобусы и троллейбусы замедляли движение, если я шла по тротуару рядом.

Пробыли мы в Бельгии четыре месяца. В первый же визит в театр в Москве (была премьера «Пушкина») я отказалась выйти из ряда в антракте в своих малиновых туфлях и роскошном костюме. Я малодушно плакала из-за убожества москвичек. Я так пригляделась на международной выставке к женскому виду, что убожество туалетов наших хорошеньких москвичек меня потрясло.

Жизнь после 1-ой поездки за рубеж в 1959 г. Ирак.

Роман был занят монтажом фильма «Брюссель, 1958». Дома меня ждал соскучившийся и подросший Андрюша. Он уже пошел в школу на Кутузовском рядом с большим «Универмагом».

В доме было оживленно, приходило много народа, было всем интересно послушать наши рассказы. Еще загадочный эпизод, связанный с Мари-Гари, был разыгран со мной на аэродроме Брюсселя: она познакомила меня с представителем Бенилюкса в СССР господином Лореданом. Это был очаровательный средних лет господин, элегантный, улыбчивый и милый. Все время полёта из Бельгии до Внукова он просидел на ручке моего кресле, зато напитки, сласти и угощения моим товарищам вокруг стюардессы приносили отменные. В Москве я сказала: «Ромочка, познакомься, это господин Лоредан, Посол Бенилюкса в Москве». Находчивый Ромочка сумел только улыбнуться и пожать ему руку.

Очень часто после преподавания я шла пешком по Остоженке (Метростроевской в ту пору) до Гоголевского бульвара, так как на Остоженке было два магазина, где днем (я работала с восьми утра до часу или половины второго дня) можно было купить либо кусок сливочного масла, либо сыр «Виола», либо худого синего цыпленка под названием «цыпленок парной». Потом поворачивала на Гоголевский бульвар и, проходя дом Книппер-Чеховой, поднимала глаза на 2 этаж и балкон и кричала: «Мари». Почти всегда на балкон выходила Мари-Гари и кричала в ответ: «Заходите на чашку кофе». И почти всегда в первые 2-3 месяца после возвращения из Бельгии там сидел вальяжный приветливый Господин Лоредан. Объяснения Мари-Гари были очень просты, «мы дружим, и ему интересно забегать в московскую квартиру».

Я продолжала преподавать в институте, мой статус повысился, я стала старшим политинформатором третьего курса. Ходила со своим курсом на все базы перебирать картошку или рубить капусту, без моей визы никому не подписывали характеристики для выезда на месяц на стажировку во Францию (я преподавала английский, как второй, на французском факультете). В зимние каникулы мы с Андрюшей поехали в Болшево.

Сразу после каникул в феврале 1959 года меня вызвали в Министерство Образования и сообщили, что «есть мнение поручить мне ответственную миссию» - поехать переводчицей с группой советских ученых, чтобы провести согласование и подписание договора о строительстве радиостанции и переоборудовании радиодома в Багдаде. Командировка не должна быть очень долгой, только шесть-семь месяцев. Выезжать в конце апреля. В это время между совершившим офицерский переворот, свергнувший иракскую монархию, Керимом Кассемом и Никитой Хрущевым были налажены отношения страстной дружбы. Во время путча король Ирака Фейсал и его первый министр были убиты. Никому даже в голову не пришло, что посылать в мусульманскую страну женщину, да еще полногрудую блондинку, для ведения переговоров было вопиющей глупостью. Я пыталась возражать, говоря, что лучше было бы послать мужчину, не никто в министерстве меня даже не слушал. Решение обо мне уже было подписано и точка. Во время переговоров в Багдаде на меня не смотрел ни единый мужчина, обращались они на своем языке к своему генералу, который переводил на английский, а я переводила с английского нашим «спецам». Ко мне лично был приставлен автомобиль с вооруженным шофером, такси брать мне категорически воспрещалось, а если я заходила в магазин, чтобы купить трусики, охрана стояла в дверях - боялись, что меня умыкнут в пустыню.

Задача наша была двоякого рода. Багдадский Радиодом (передающая радиостанция) была настроена на прием с расстояния восемнадцати километров от Багдада, остальные антенны - на середину Средиземного моря, а неграмотное население слушать Багдадского радио никак не могло. Вместе с переоборудованием Радиодома надо было переориентировать антенные поля. Кроме того, радиостанция оказалась построенной англичанами где-то после Первой Мировой Войны. Необходимо было строить другую, в другом месте, следовательно, согласовать это с министрами авиации, вооружения, строительства, водных ресурсов и прочее и прочее.

Чтобы получить достоверные данные о состоянии воды реки Тигр для очистных сооружений радиостанции, надо было выехать на лодке на середину потока и нырнуть на глубину четырех-пяти метров до дна. Оттуда надо было взять и воду и песок. В обмен на моё обещание поужинать с директором департамента Водных ресурсов Ирака он был «обольщен» на выполнение этой миссии. Он был выпускником Оксфорда, умел плавать и нырять и вполне соответствовал этой миссии. Кроме того, все-таки был джентльменом. Обычное население Багдада ни нырять, ни плавать не умело.

Жили мы в Багдаде в роскошном по тем временам отеле «Тайгресс» на берегу реки Тигр, в центре города. Приставлен был к нам на безотлучное пребывание рядом генерал Багдади, личный друг и советник Кассема. Переводчиц было две: я и другая Кира (Андрющенко, черноглазая и черноволосая молодая женщина). Как брюнетка, она не представляла такого интереса для местного населения, со мной же всегда было двое впереди и двое сзади, если случалось пройти хотя бы и десять шагов из машины.

Проезжая из гостиницы до радиостанции, где мы работали каждый день, мы проносились мимо какого-то бело-серебряного здания с сияющим куполом. Через 10 дней мы обнаружили нечто фантастическое: это была мечеть из белого мрамора (в зависимости от солнечного освещения то розового, то золотистого) с четырьмя минаретами. Огромный купол и купола минаретов были покрыты золотом (как выяснилось, не менее двадцати пяти сантиметров в толщину). Это было второе сокровище мусульман после Мекки – шиитская усыпальница Али, последователя Магомета. Каждый обеспеченный мусульманин, умирая, оставлял толику золота в дар мечети Али или Магомета (усыпальница Магомета была в Мекке). Я всё пыталась упросить шофера ехать помедленнее, но он категорически отказался, сказав, что неверным на это сокровище не полагается даже смотреть.

Теперь у меня была цель пребывания в Ираке: не только увидеть памятники старины, развалины Вавилона, но и проникнуть в мечеть Али.

Песок и воду со дня Тигра я получила, необременительно поужинав в ресторане на берегу реки, и теперь намечалась следующая авантюра. Моя часть группы работала с планами строительства новой передающей радиостанцией и со строительством всех необходимых коммуникаций вплоть до жилых домов. Нашим объектом для приведения всех наших интересов к логическому плану и концу (то есть все данные для проектировщиков, наших, советских) был министр Строительства и Архитектуры господин Нурредин Муххетдин. У него была прелестная жена и двое чудесных мальчишек, но этот человек пал жертвой моей неотразимости и готов был подарить мне луну.

Я созналась, что «луна» у меня есть дома, климат мне тоже подходит больше северный, но что у меня имеется неистребимое желание прильнуть к стене желаний, обращенных к Али, что я буду несчастнейшей из женщин, если уеду, не побывав в его потрясающей мечети.

Господин Нурредин дал клятву, что придумает, как исполнить желание любимой женщины. Из Москвы прибыл специалист по антенным полям, он должен был решить, какие частоты просить в Женеве для Багдадского радио, человек этот был полностью невинным в мусульманских делах. Я намекнула Нурредину, что он подходящий объект для использования в опасном приключении. План был составлен: Господин Нурредин с шофером и охраной заезжает за нами двоими, когда все остальные на радиостанции. Меня одевают в апу (покрывало сверху до полу, которую нужно руками держать чуть ниже носа), а моему голубоглазому толстенькому спецу выдают четки, так как он, якобы, азербайджанский мусульманин. За нами заехали, у «Садов 1001 ночи» машины остановились, мы пересели в авто Нурредина (я в апе, спец - с четками) и двинулись в сторону мечети. Вокруг нее стены, внутри стен ночуют паломники, пришедшие поклониться святому, а далее у лестницы мы были встречены высоким синеоким молодым красавцем, который в то время исполнял роль старшего служителя святыни (роль наследственная). Господин Нурредин сказал, что он должен посмотреть, все ли в порядке в сводах, что он пригласил с собой господина из Азербайджана, правоверного мусульманина с женой. К этому времени наш «мусульманин» уже кое-что сообразил, и поэтому кроме икоты и облизывания губ ни на что не был способен.

Мы были допущены к серебряной кружевной стене, чтобы завязать ниточку-желание. Моим желанием было и впредь ездить по разным странам - я вошла во вкус невероятных путешествий. За серебряной стенкой была золотая кружевная стена и за ней белый мраморный саркофаг. Были мы там минут пятнадцать, потом поблагодарили, сели в автомобили и опять остановились у «Садов 1001 ночи» (безлюдное место). Там господин Нурредин сел на землю и стал молиться. Он благодарил Али за то, что нас не залили ни кипятком, ни растерзали, как обычно делали с неверными паломники.

Но я сияла. Я приобщилась к святыне, я теперь стала «эффенди».

Была произведена еще одна необычайная эскапада с господином Нурредином. Для того, чтобы убедить наших специалистов в постоянном уровне воды в Тигре, для обеспечения и работы радиостанции (охладительные установки и для нужд людей, нам предложили съездить на север в Курдистан, где на границе с Ираном была построена огромная запруда в горах. Она помогла образовать гигантское бездонное озеро, сделать электростанцию и обеспечить уровень Тигра, так как река в некоторые времена года имела тенденцию местами почти пересыхать. Построили Дуккан-дам французы, а около синего-синего озера, окруженного горами со снежными вершинами, построили небольшой современный поселок - виллы с роскошными садами.

Поехали туда глава нашей группы (руководитель проекта), естественно со мной, затем Господин Нурредин с шофером, машина с двумя солдатами и оружием. Ехали просто по пустыне, ни дорог, ни поселков, ни растительности. И вдруг слышим отчаянные гудки и затем видим несущуюся к нам машину. В ней англичанин, геодезист или что-то еще. Уже три месяца он не видел белых людей, видел только двух арабов, привозивших ему воду и еду. Он был счастлив поговорить по-английски, и потом дважды приезжал к нам в отель пообедать с шефом и со мной в ресторане.

Вернулась в Москву я в конце августа. К моему удивлению, мне дали отпуск (обычно, все мои командировки были за счет отпуска). Роман тоже от чего-то там освободился, и мы уехали в Крым, в Севастополь и Гурзуф. Это было во второй раз, когда мы отдыхали вместе, так как в летние каникулы я жила на даче или еще где-нибудь с Андрюшей, а Роман был на съемках. А тут сентябрь, золотой сезон, мы уезжаем в Крым поездом до Симферополя, затем автомобилем мимо Ласточкиного Гнезда, все ниже и ниже и - море. Вид Севастопольской бухты стоит посмотреть и умереть. Там мы прожили пять дней в гостинице и переехали в крохотную гостиницу в Гурзуфе. Кто знает Крым и эти места, тот прекрасно представляет себе этот рай. Оттуда мы привезли Мишутку, правда ещё только в моем животике.

Второй сын - Мишенька.

К рождению 2-го сына мы переехали в четырехкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте. Было это чудом, которое произошло с помощью Алексея Аджубея, зятя Хрущева (Аджубей и Роман делали вместе фильм), так как дом был ведомственный - издательства «Известия», следовательно, Верховного совета. Мы отдали нашу 2-х комнатную на Дорогомиловской улице плюс однокомнатную Романа на Петровке. Квартира на Петровке была реликтом старой России: двадцатиметровая комната для холостяка плюс маленькая личная кухня. В большой объединенной общей ванной и туалетом остальной части квартиры прожил всю жизнь чудесный писатель Константин Паустовский.

В июне 1960 года родился Мишута. Когда он появился на свет, он не закричал: вокруг горла была пуповина. Врачи уговаривали, что все будет в порядке, показали мне милого черноволосого мальчугана, шлепнули его по попе и он закричал. В моем отделении была иранка, которая родила мальчика на 3 дня раньше, тоже черноволосого с черными глазами и смуглого. Их постоянно путали медсестры, принося младенцев кормить. Они были необыкновенные.

Мишенька был молчалив, хорошо спал и ел. Мы привезли его на дачу в Мичуринец сразу после роддома. Андрюша отнесся к младенцу с любопытством, но пожалел, что это не щеночек. Ему больше хотелось собачку, а не братика.

В это время Андрюша сдружился с Димкой Коротковым из милой семьи, жившей на даче по соседству. Другом и одноклассником Короткова был часто гостивший у них второй Димка – Дима Погоржельский. Втроём ребята играли в «Остров сокровищ», мушкетёров, индейцев, рыцарей Алой и Белой розы. Они зачитывались «Библиотекой приключений», научной фантастикой Уэллса и Беляева.

Мишутка никому не мешал спать, его присутствие было почти незаметным. Жизнь была полна заботой о мальчиках и их благополучии. Я жила на даче с домработницей и всецело занималась детьми. Роман был на съемках в Узбекистане, делал фильм «Люди голубого огня», за который потом получил Государственную премию Узбекистана. Вернулись мы с дачи с подросшими румяным Мишуткой и загоревшим Андрюшей к 1 сентября.

Из Узбекистана Роман привез необыкновенного человека - Женю Харзаманова. Он был начальником колонны буровиков и лидером поезда из вагончиков, где жили строители газопровода. Когда Роман показал фильм Шарафу Рашидову, председателю Совета Министров Узбекистана и его окружению, выяснилось, что Харзаманов (а это он был героем фильма «Люди голубого огня») находится уже 20 лет в розыске. За день до его отъезда из маленького сибирского городка была драка подростков. Кто-то использовал нож. Женя уехал на другой день утром и все свалили на него. Он прожил тяжелую жизнь без родителей, выбился в первоклассного известного строителя, укладывал трубы для газа и в болотах, и в пустыне, тянул их через реки. Даже если он был виноват, за 20 лет тяжкого труда он уже все искупил. Но Роману и министру газовой промышленности Кортунову пришлось 3 месяца «биться» за его освобождение из тюрьмы.

Из тюрьмы он приехал прямо к нам. Он считал и считает нас своей семьей. Другой семьи он не знал. Его дочки впоследствии стали моими племянницами. Это Наташа и Танюша. У Наташи я была на свадьбе в Бостоне, выполняя роль родственницы из России.

Мишенька рос, хорошел, но говорить начал поздно и плохо выговаривал много букв. Был он очень застенчив и молчалив при чужих. Его неспособность правильно выговаривать буквы смущала мальчика. Вот его первые слова: пешутоть - петушок, бибика - авто, бабака - собака. С 4-х лет Мишенька стал заниматься с логопедом. Были некоторые успехи, и мы думали, что дело только в произношении. Все было сложнее и хуже. У него была алалия (1-ый диагноз), позднее появился и 2-ой диагноз: эпилепсия (в слабой форме, так называемая «пти маль»). Постепенно Мишенька стал писать слова раздельно, подростком писал стихи и сказки, к прочитанному рисовал картины. Все это было уже в подростковом возрасте. В школу я приходила каждые два-три дня, и от отвечал учителям при мне, после уроков. Он по-прежнему стеснялся отвечать перед классом.

Но первое страшное случилось когда ему было 15 лет. После долгого стояния в очереди в Грановитую палату в мороз вместе со своими друзьями по клубу КЮИ (клуб юных искусствоведов при музее имени Пушкина) с Мишуткой сделался припадок. Врачи объяснили это половым созреванием и предупредили, что припадки могут повторяться при повышении внутричерепного давления. С этого эпизода я всегда спала вполглаза, как мать новорожденного. Я всегда слышала из другой комнаты, как изменяется его дыхание (приступы обычно случались ночью) и бежала вызывать скорую помощь для укола, снимающего внутричерепное давление. Писал Мишенька по-прежнему с ошибками и почти не использовал заглавных букв. О поступлении после школы в какое-либо училище надо было забыть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Поездка на выставку в Париж.

В сентябре 1961 года я довольно неожиданно выехала в Париж на месяц. Выставка была организована Торговой Палатой, они помнили меня с Брюсселя. Это было уже второй поездкой в Европу, к тому же я всю жизнь «нежно» относилась к Франции. Даже наличие полуторагодовалого сына не давало возможности отказаться. Мне предстояло работать в отделе «живопись и архитектура».

Вообще-то я дала согласие на поездку на июль в Лондон на выставку, но все сотрудники уехали, выставка началась, а меня никто не вызывал, и я спокойно жила с детьми на даче в Мичуринце. И вдруг звонок и вызов на другой день лететь в Париж на сентябрь - время начала занятий. Я в панике бросилась к завкафедрой второго иностранного языка. Она сказала, что не в силах отказать мне в работе в Париже.

Я приехала одной из последних (со мной ещё приехали два киноинженера из НИКФИ и директора Кремлевских музеев). Все снятые для сотрудников номера в дешевых гостиницах были заселены. Мне «пришлось» жить на Елисейских полях, на гuе de Marinian, в прелестной гостинице. У меня был люкс на двоих, и ко мне переселилась еще одна дама, которую я знала по Брюсселю. Ехать на выставку следовало со станции метро «Place Churchill» рядом с площадью Согласия. Теперь-то я знаю, что все, что со мной происходило, было интригами Мари-Гари (жена композитора Льва Книппера, известного агента КГБ и сама тоже агент). Она уже была в Париже, работая для дирекции павильона и хотела, чтобы я была рядом, очевидно я ей помогала «работать».

Незабываемы были встречи со «старыми русскими» - и совсем стариками и с молодежью. Несколько совсем старых бывших солдат обратились ко мне за помощью в содействии им в получении разрешения на отъезд на Родину, с тем, чтобы умереть и быть похороненными в России. Я поехала в консульство, там мне сказали, что у стариков нет связи с родственниками, которые взяли бы их к себе, они не имеют право получать какие-либо пособия, ехать им никак нельзя. А молодежь русских эмигрантов первой волны жаждали ехать в Сибирь, жить в своих «каравэнах», присоединенных к канализации и к трубам с горячей водой и газом!! Они очень «хорошо» думали о власти в СССР и заботе о населении! Никакой канализации и газовых труб кроме проложенных до революции, нигде не было. Ещё и сейчас, в 2007 году в 200 километрах от Москвы в деревнях и маленьких городках газа нет. Я изо всех сил уговаривала их сначала попробовать такую жизнь в Канаде. Две пары уговорила.

Работала я в секции «Искусство». Там были иконы Андрея Рублева, две картины П. Корина, и еще несколько других советских художников, были макеты церкви на Нерли и Московского Кремля. И всегда много посетителей и разговоров. В Париже также работали с 9 утра до 8 вечера (1/2 часа или ланч), раз в неделю скользящий график: или приехать на работу в 12 часов или уйти с работы в 5 часов вечера.

Среди развлечений вечерами были пешие прогулки по Парижу, насколько хватало сил. Кроме того я с Марией Гарриковной и начальством Павильона два раза была в удивительных местах по приглашению организаторов выставки от Франции. Первое потрясение - ужин в ресторане «Зеленая лягушка», где все бра на стенах были мужскими органами в подробностях. В меню были нарисованы мужчины с унылыми членами до рюмки вина этого ресторана, и мужиков в полной боевой готовности после ужина. Я, по просьбе Мари-Гари, была исполнена скромности и делала вид, что ничего не замечаю, принимая во внимание краску на лице двух наших русских руководителей. Но когда дело дошло до десерта, выхода не было: трем дамам за столом (еще одна француженка) было подано мороженое в форме двух яиц и торчащего члена. Ложек не дали, француженка стала лизать, наши мужики почти лишились чувств. Мари-Гари проворковала, чтобы официант принес нам ложки. Мы были спасены. Французы очень веселились. Они нарочно шокировали нас.

Второй визит опять по приглашению французской стороны был в кабаре «Мадам Артур», где все девушки и сама мадам были мужчинами. Смешно, весело, но чуть-чуть неприлично. Для нас, советских женщин из страны, где «секса нет», как сказали в ток-шоу Познера, такие непристойности в 1961 году были просто шоком.

Меня приглашали в гости многие русские, давно покинувшие Россию, но я всегда была естественно «очень занята» именно в этот день. А сколько было чудесных людей, приходивших через день в мою секцию к трем иконам Рублева! Около каждой стоял вооруженный охранник из старых русских.

Этот месяц в Париже был потрясающим и незабываемым. Была я также в церкви на улице Вожирар, где служил священник (когда-то жених и сосед по имению моего врача-гомеопата). Когда позже в Москве во время визита к ней сказала, что я знаю мужчину на фото на ее столе, она ответила, что это невозможно, так как он покинул Россию в 1918 или 1919 году, вместе с Деникиным. Я сказала, что познакомилась с ним в Париже у икон Рублева и затем встретилась с ним при посещении русской церкви на улице Вожирар. Она расплакалась, ей было 93 года, и она никогда никого не любила, кроме него.

Выставка действительно закончилась через месяц, и когда в последний день выставки спускали Советский флаг, в павильоне было столько русских, что протиснуться было невозможно. Они стояли плечом к плечу, они любили свою Россию. Кстати, половина из них, а может быть и более, никогда не получали французских паспортов. Они жили с видом на жительство, все еще надеясь вернуться в Россию.

Даже при интенсивной загруженности в павильоне выставки, мне всё же удалось посмотреть Лувр, Музей импрессионистов, подняться (опять вверх!) на Эйфелеву башню и, конечно, на Триумфальную арку. Там я купила Андрюше солдатиков в мундирах наполеоновской армии. Кроме того я и Мари-Гари съездили в Версаль на спектакль теней, когда освещаются окна дворца, слышна музыка и видны танцующие пары.

Работа в миссии ЮНЕСКО в Индии.

В декабре 1962 года я уехала на год в Бомбей, чтобы работать в миссии ЮНЕСКО в Бомбейском Технологическом Институте. Согласилась ехать, так как хотела построить кооперативную квартиру. В 1961 году начали разрешать работникам культуры и профессуре вступать в кооперативы для строительства домов и соответственно собственных квартир в них. Надо было много денег, мужчины и я не смогли бы заработать столько даже за три года. Дети росли, надо было думать об их будущем. Можно было построить квартиру только на имя моих родителей, с завещанием в пользу Андрея. Было решено на семейном Совете, что я привезу автомобиль «Волга», и его стоимость оплатит двухкомнатную квартиру. Роман не возражал против моего долгого отсутствия, так как он тоже должен был работать в Венгрии и Польше в течение шести-семи месяцев над фильмом «Магистраль». Дома остались мои родители и работница, дети были под хорошим присмотром.

В Бомбее меня встретили и отвезли на время в гостиницу, рядом с Индийским океаном. Я была одним из экспертов ЮНЕСКО, и мне полагалась зарплата в 2.700 долларов (был 1962 год!) и квартира. Я сняла ее рядом с плавательным бассейном для европейцев и чудесным швейцарским кафе. У меня был «boy», слуга, который каждый день мыл окна, полы и большую террасу, выходившую на солнечный закат. Я каждый раз думала, что он выдавил стекла, такими чистыми они были. Вы представляете, как выглядят окна, если их мыть каждый день?

Утром приходила машина за шестью людьми, жившими в городе (остальные члены миссии жили рядом с Институтом за городом). Всего в миссии было десять человек: один венгр, один американец, остальные из СССР. Кроме меня, было еще два переводчика. Моя работа был не легкой: я была обязана обеспечивать членораздельные лекции профессорам по следующим специальностям: автоматизация производства, резание металла и использование альфа-лучей. Все перечисленное было для меня полной абракадаброй. Чтобы начать хоть что-то понимать, следовало почитать учебники по этим специальностям сначала на русском, потом на английском языке (чтобы набраться лексики), предварительно неоднократно побеседовав с профессором, чтобы хоть чуть-чуть представлять о чем речь. После перевода работала над лекцией уже с профессором, чтобы обозначить интонацию, паузы и произношение. Сказать, что все поездки, выпавшие волей судьбы на мою долю, давали мне возможность порхать «как бабочка» было бы совсем неправильно. Везде надо было работать «по-советски»: либо без выходных совсем, либо с небольшой «поблажкой» в виде «скользящего графика» пару раз в неделю, в общем, по десять-двенадцать часов и порой в жутком климате, как в Индии. Когда я выходила из авто, привозившего меня в технологический Институт Тата, где работала группа UNESСO, мое платье сзади было либо мокрым от пота, либо от обильных неплановых месячных, вызванных тяжестью климата.

Наша задача была переводить лекции профессуры для плохо владеющих английским, но могущих «читать» лекции, прибегая к уже переведенному тексту. Работали с 9 утра до 3 часов дня, потом все расходились и разъезжались. Было очень жарко, а потом пришел сезон мансуна - жара 45 градусов плюс влажность 95 процентов! Вот где уж разыгралась моя щитовидка!

Вечером после 8 часов можно было выйти из дома (у меня было две комнаты, кухня, терраса и зимний сад, кондиционер) и пешком дойти до бассейна. Это было спасением.

Удалось, кроме Бомбея, увидеть Дели с Красной крепостью и «дорогой радж», Тадж-Махал и дворец Агры. Во дворце Агры принимавший нас гид, узнав, что я была в Багдаде в мечети Али, склонился в низком поклоне и поцеловал край моего платья, сказав, что я «эфенди» - приобщенная к святыне.

Из-за множества ядовитых змей не удалось вместе с грузинскими учеными подняться и осмотреть развалины дворца на высоком холме близ Бомбея, где якобы, жил Растеван - «повелитель правоверных, покоритель многих стран». Грузинская академия наук вычислила, что тигры и львы есть только около Бомбея, а «Витязь в тигровой шкуре» охотился на львов. Развалины дворца действительно могли быть дворцом Растевана и домом Тина-Тин.

Надо мной все смеялись по поводу быстрого отъезда: все остальные сотрудники менее трёх лет не работали. За каждый следующий год зарплата прибавлялась на две тысячи в месяц плюс премия за вредность климата.

Я пробыла в Индии десять месяцев и двадцать дней - это считался год службы за вычетом отпуска. Эта поездка была тяжела для здоровья, но очень выгодна материально. Кооперативная квартира была построена в районе Мосфильмовской улицы - в будущем для Андрея и в настоящем для мамы и дяди Миши, Михаила Самсоновича Бессмертного, куда они и переехали жить.

Последняя поездка. Турция, 1967 год.

Эта поездка была с группой инженеров-проектировщиков по строительству металлургического завода. Поселили нас в гостинице «Анкара» на центральной улице столицы. Стояла зима, а в Анкаре - 2-3 градуса утром до 12 часов дня, а затем все ходят в распахнутых пальто без шапок. Утром над крышами домов коричневый дым, так как в Турции бурый уголь и топят им. Днем небо синее, ни облачка, воздух свеж и бодрящ. Работать начали со следующего дня. Я была единственным переводчиком, а предстояло вести переговоры с английской фирмой - консалтингом лорда Джона Майлза. Лорд Майлз, очаровательный джентльмен, лет семидесяти пяти, гордился своей дочерью киноактрисой Сарой Майлз, она была известной британской кинозвездой шестидесятых-семидесятых годов, играла в «Blowup» у Антониони, в «Леди Каролине Лэм», в «Слуге» с Дирком Богардом и так далее.

Турки хотели выслушать все контрпредложения перед заключением договора о постройке нового металлургического завода и всех коммуникаций вокруг него, включая жилой поселок. Мне повезло: англичане уже изучили предлагаемый проект и по каждой теме дали по альбому с критикой.

Мне было дано две недели для их изучения вместе с соответствующим специалистом. Это значило: переводить с листа английские замечания, «входить» в суть, и собирать лексику. Наши словари не соответствовали международным терминам, и надо было собирать свои. Работали по семь-восемь часов с перерывом на обед в гостинице, где было дороговато. Вечером на третий день я в сопровождении двух очень пожилых джентльменов (один - специалист по домнам, другой - прокатному стану) отправилась на поиски кафе подешевле для нашей группы. Нашли болгарское кафе, очень вкусное и не дорогое, близко от гостиницы. Эти два джентльмена помнили английский и французский ещё с гимназии. Я помогла им тренировать их английский, посоветовав купить книгу Лоуренса «Любовник леди Чатерлей»: лексика и ситуации давали возможность «освежить» английский. Англичане пришли в восторг от моего совета, услышав о моем предложении тренировать английский про помощи романа «Любовник леди Чатерлей». В СССР в те годы Лоуренс категорически не издавался.

Для меня эти два джентльмена были незаменимыми кавалерами и защитниками. Я отвечала им взаимностью и водила в кино, переводя им «сходу», сидя сзади, за их спиной. Там мы нагляделись фильмов с Луи де Фюнесом. Выяснилось, что я неплохо справлялась и с французским. К этому времени я уже сдала экзамены для аспирантов, в том числе французский.

Начали обсуждение с англичанами на семнадцатый день нашего пребывания, сидя напротив друг друга, а турки с двух сторон справа и слева. Темы: шихтовый двор, домны, очистительные сооружения, прокатный стан, система электрической подводки и прочее, прочее. Скучать, «зевать» мне не удавалось, работа была напряженной, но мне «помогал» еще один поклонник - сам Джон Майлз. Он подсказывал и уводил меня от трудностей. Через два месяца договор турки подписали.

В Турции уже было два металлургических завода - первый построили после Первой Мировой Войны англичане, второй построили после Второй Мировой Войны американцы. Туркам хотелось иметь более модерновый завод и обеспечить работой неработающих мужчин. Нам было предложено выбрать место для нового завода и поселка. На двух автомобилях мы отправились по роскошному шоссе в горах восточной части страны. Это была дорога, оснащенная станциями Mobil и Standard Oil и без единого населенного пункта, вплоть до города Конья (древний Иконий), где мы попали на стадион с «танцующими дервишами». Их танцы на людях происходят только раз в году, с участием 200-250 человек. Они молятся, кружась вокруг своей оси, пока не впадают в транс и не падают. Кроме того, мы попали в необыкновенный старинный армянский христианский монастырь, вырубленный в розовом туфе. Незабываемы сохранившиеся настенные иконы этого монастыря, выполненные натуральными краскамй, почти все в охре разных оттенков. Дальнейшая дорога, по которой мы ехали, проходила частью своей по бывшим армянским землям, эту территорию отдал Ата-Тюрку в 1924 году наш «доблестный» командир Красной Армии и такой же «доблестный» «дипломат и политик» - Климент Ефремович Ворошилов, левая или правая рука Сталина. Дорога эта была построена, по-моему, по маршруту «Берлин – Анкара – Багдад».

Перед выездом из Анкары я получила «консультацию» из консульства, как лучше и интереснее объехать страну. Уже знала, что проедем через перевал, где проходил Александр Македонский, и переедем через реку, где купался и утонул Фридрих Барбаросса. Обратно по этой высокогорной великолепной дороге я планировала не возвращаться. Я притворялась, что у меня от разряженного воздуха болит голова и что я «укачиваюсь» в машине. Цель моя была достигнута: мы возвращались в Анкару по дороге вдоль Средиземного моря. По пути римлян, мимо всех оставленных виадуков, дворцов, храмов и амфитеатров, всех сохранившихся римских построек. Мы даже купались в море. А потом, через жуткий перевал в тумане, по узкой дороге, с опасностью для жизни, вернулись в Анкару. Всю дорогу через опасный перевал я пела все русские песни, которые помнила, подбадривая турка-шофера, за что получила от него мешок апельсинов у двери гостиницы в Анкаре. Апельсины он нарвал на берегу моря, напротив Кипра, где среди деревьев были видны солдаты и техника, готовые начать переправу на Кипр. В это время турки и греки «делили» Кипр, а мы проезжали мимо не спеша, чтобы сделать фото, и даже останавливались кое-где.

Выбрали наши «спецы» место для строительства металлургического завода рядом с Искандеруном (Александреттой), дивным городом на берегу моря среди апельсиновых рощ, названным в честь Александра Македонского. Наши спецы «умели» изгадить пейзаж и загрязнить окружающую среду. Зато безработных турок там было много, можно было рассчитывать на «сплоченный пролетариат» в этом регионе. Поездка в Турцию была очень напряженной по работе, но впечатления от Средиземного моря были неизгладимы. Много позже, когда я была с младшим Сыном Мишей в Турции радом с Антальей, я показала ему и ворота Адриана и Колизей поблизости, где до сих пор устраивают певческие праздники.

Позже, когда я отдыхала в 1994 году с младшим сыном Мишей в Турции рядом с Анталией, я показала ему и ворота Адриана и Колизей, где до сих пор устраивают певческие праздники. Кроме того, мы жили в Сиде, где до сих пор стоят развалины храма Аполлона, сохранилась агора (главная площадь), термы, стены города и маяк.

Через три месяца мы вернулись домой, после встречи Нового Года в посольстве. В то время там случилась беда: жены молодых дипломатов работали в посольстве на reception. Один молодой турецкий бизнесмен, торговавший сухофруктами, свел знакомство очень близкого свойства почти со всеми этими молодыми дамами. Будучи молодым привлекательным обеспеченным человеком, он дарил «дамам сердца» одинаковые жемчужные украшения и невзначай одарил их какой-то венерической болезнью. А в посольстве проходила диспансеризация, и сразу обнаружились заболевшие мужья (8-10 человек). Началось расследование, вышли на этого турка, все стало ясно, и стали менять состав молодых дипломатов, а те - разводиться с женами. Одна из них была соседка моей подруги Юльки. Уезжая в Турцию, я везла ей письма от родителей. Так я узнала причину высылки многих после всего полугода работы за рубежом.

После поездки в Турцию я получила втык на кафедре и незамедлительную кару - сдачу любого кандидатского экзамена с последующей работой над кандидатской диссертацией. Первым делом я пошла в университет марксизма-ленинизма. Тогда окончание его приравнивалось к сдаче экзамена по этому предмету, то-есть первого кандидатского экзамена. Главное было в том, что в этом университете было легко сдать экзамен, не надрываясь, а просто пролистав литературу.

Через месяц я получила приглашение от леди и лорда Джон Майлз приехать в их поместье и пожить у них. Кроме того, я получила умоляющее письмо от лорда Джона посетить их и познакомиться с его семьей, которой он так много обо мне рассказывал. На приемах в советском посольстве лорд ходил, только держа меня за руку, сообщая встречному и поперечному, что не представляет, как он со мной расстанется, так как он сработался и подружился со мной. Он был очень милый человек, но как можно было объяснить ему, что моя поездка в его поместье «погостить» была абсолютно нереальной!

Жизнь нашей семьи повседневная

С 1960 года мы стали жить в прекрасной по советским понятиям четырёхкомнатной квартире с видом на Москву-реку на Кутузовском проспекте, напротив гостиницы «Украина», одного из пяти высотных домов, построенных по желанию Сталина. Дом наш принадлежал Президиуму Верховного Совета и издательству газеты «Известия». Разрешение нам на переселение сюда в результате сложного обмена было дано Алексеем Аджубеем, зятем Хрущёва. Мой муж работал с ним над каким-то фильмом, Аджубей был сценаристом.

В доме жили многие наши знакомые: брат репрессированного Михаила Кольцова карикатурист Борис Ефимов, журналисты Евгений Кригер, Татьяна Тесс, Александр Кудреватых. Вместе с ними и сами по себе мы часто ездили в Дом Кино на просмотры недоступных и невиданных другими жителями Москвы и страны американских и французских фильмов. В Доме Кино был хороший ресторан и джаз-оркестр под управлением известного ударника Лаци Олаха. В субботу там можно было не только вкусно поужинать (там подавали жареных перепёлок), но и потанцевать.

Мой муж Роман Григорьев был председателем секции документалистов Союза кинематографистов и главой секции документалистов в Союзе журналистов (муж писал сценарии и опубликовал более 50 обзоров в газетах «Правда», «Известия» и «Советское искусство», а также постоянно печатался в журнале «Искусство кино»). И в том и в другом союзе он должен был бывать и раз в месяц вести программы вечеров. Естественно, на этих вечерах он всегда был вместе с женой.

Кроме того в доме творчества Союза киноработников в Болшеве раз в год проводился семинар для представителей документальных киностудий Владивостока, Новосибирска, Свердловска и союзных республик. Для них всегда из киноархива в Белых Столбах привозили по два иностранных фильма в день. Одним из ведущих семинара всегда был мой муж.

Настоящая фамилия мужа была Кацман, псевдоним он вынужден был взять по приказу Сталина после фильма «На страже мира». Дело было так. Когда он получил свою первую Сталинскую премию (всего у него их две) за фильм об армии «На страже мира», список кандидатов попал на стол Сталину, который лично проверял его. Фильм Ромы ему очень понравился. Согласно рассказу Ивана Григорьевича Большакова, который был в то время министром кинематографии, Сталин, заметив фамилию Кацман, проговорил со своим обычным акцентом:

«Пачэму фамилия Кацман? Нэпорядок! Нэлза!»

В то время начинался период борьбы с «безродными космополитами», готовилось фальшивое (как обычно) дело «врачей-убийц» и такая фамилия выглядела как красная тряпка для быка.

«Вычеркнуть, Иосиф Виссарионович?» - спросил Большаков.

«Нэт. Зачэм вичэркнуть? - возразил вождь. – Харашо снял! Маладэц! Как его отчэство?»

«Григорьевич», - подсказал Большаков.

«Отныне будэт Роман Григорьев!» - приказал Сталин.

С тех пор мой муж стал Романом Григорьевым и оставался им всю жизнь.

Обычно «кинокалендарные» вечера в Доме журналистов и Доме Кино заканчивались каким-либо художественным фильмом заграничнного происхождения. По приглашению Союза кинематографистов в страну часто приезжали иностранные кинозвёзды. Очень хорошо помню приезд и выступление в Доме Кино Марлен Дитрих, Николь Курсель, Ива Монтана с Симоной Синьоре. Иногда меня просили их приветствовать на английском языке в группе советских актёров и от их имени.

Зачастую советские звёзды одалживали мои платья, чтобы появиться на сцене Дома Кино вместе с зарубежными звёздами. У меня туалеты были – я ездила за рубеж – у наших актрис соответствующих туалетов не было. Элина Быстрицкая была на сцене в моих платьях дважды. Остальных актрис уже не помню.

Ив Монтан неоднократно давал концерты в Московском театре эстрады, также как и Жак Брель и знаменитый французский мим Марсель Марсо. Приезжали в СССР англичане с мюзиклом «Моя прекрасная леди» и американцы с мюзиклом «Порги и Бесс». Естественно, мы с мужем и родителями бывали на всех премьерах, а иногда и ходили второй раз.

Зарубежные кинодокументалисты из «братских стран», приезжая в СССР, нередко бывали гостями в нашем доме, например Ежи Боссак и Лютек Перский из Польши, Манфред Краузе из Восточной Германии, кинооператоры из Венгрии и другие.

Мой муж Роман «с супругой» был довольно часто приглашаем в посольства Венгрии, Польши и Китая, особенно после его фильма о СЭВе (Союзе экономической взаимопомощи) «Магистраль», снятого в 1964 году. Несколько раз бывали мы и на приёме в Кремле в Георгиевском зале, а однажды даже на правительственном обеде в группе писателей и киноработников с жёнами.

Московские театры радовали зрителей хорошими спектаклями, как-то: «Пушкин» с В. Якутом, «Пансион небесных ласточек» с двумя сёстрами Пашковыми и «Турандот» с Цецилией Мансуровой в театре Вахтангова. В знаменитом позже Театре на Таганке шло сразу несколько чудесных спектаклей: «Тартюф», «Добрый человек из Сезуана» и что-то ещё с молодым В. Высоцким.

Каждый сезон в Большом театре и в Малом по соседству были добротные оперы, балеты и спектакли. Зимой в Консерватории появлялись пианисты, дирижёры и певцы из-за рубежа. Практически каждый месяц кроме просмотров зарубежных фильмов в Доме Кино и в Доме журналистов были и ещё какие-нибудь неожиданные радости.

Всё написанное мною выше требует объяснения. Киноработники, писатели и журналисты были обласканные и прикормленные члены советского общества. Они создавали миф о культуре, образе жизни и расцвете искусств. Они были покорными исполнителями заказов кремлёвских хозяев. Поэт Константин Симонов был в некотором роде наш родственник, так как был женат на сестре Бориса Ласкина, автора песни «Три танкиста» и кузена дяди Миши Бессмертного. Он рассказывал о своей встрече с Багировым, азербайджанским Сталиным. Симонов вместе с Евгением Долматовским, Павлом Антокольским и Тихоном Хренниковым от Союза композиторов были на чествовании какого-то азербайджанского поэта, объявленного классиком. После речей в оперном театре Баку «классик» пригласил московских гостей к себе домой на шашлык. Неожиданно подъехали две машины – Багиров и охранники. Все выпили стоя за юбиляра, сели обедать. Вдруг Багиров говорит: «Встать!» Все встали, полагая, что будет ещё более важный тост. Багиров оглядел всех и сказал: «Сесть!» Все сели и принялись за еду. «Встать!» - опять приказал Багиров. Все снова встали, он опять обвёл всех глазами и скомандовал: «Сесть!». Все ещё раз сели. «Хорошая советская интеллигенция! – проговорил Багиров. – Послушная. Продолжайте праздник». И с этими словами уехал.

Вот почему советской творческой интеллигенции разрешалось смотреть заграничные фильмы, им были доступны концерты иностранных исполнителей и давались визы на поездки в за рубеж. Они были послушными, а иногда и наивными слугами коммунистов. Непокорных потихоньку убирали, как это было сделано с нашим другом Сашей Галичем и многими другими.

Продолжаю. Обычно очень занятыми и интересными были зимы. Летом же Роман обычно был на съёмках, а я с детьми на даче. В Прибалтику я впервые поехала на отдых с детьми в 1962 году. Друзья с эстонской Таллинской киностудии сняли мне дачу под Таллином в Пирита. Рядом с нами, прямо напротив, были развалины великолепного шведского монастыря св. Бригитты (отсюда произошла название Пириты). Неподалёку был яхт-клуб, на автобусе можно было доехать до Катриорга – дворца, выстроеного Петром I для своей супруги. Море и пляж с золотым песком были чудесны, а я с детьми была в этом маленьком городке «русским дивом», точнее «дивой».

Однажды после купания я остановилась возле ларёчка с соками, чтобы напоить детей. Там стоял не очень трезвый пожилой эстонец, который посмотрел на меня злыми глазами и сказал по-эстонски что-то вроде «Убирайся в свою Москву со своими щенками». Это я поняла по слову «Москва» и выражению его глаз. Продавщица и другие эстонцы приумолкли, глядя на меня. А друзья со студии научили меня, если будут как-то обижать, произнести «Мине персе». Именно это я и сделала, лучезарно улыбаясь. Все сразу же расхохотались, обидчик был посрамлён, а я стала знаменитостью. Позже мне перевели ту фразу, оказалось, что я послала эстонца в задницу.

Кстати, очень многие в Эстонии и других прибалтийских республиках принимали меня за свою, обращаясь ко мне на своих языках, а затем допытываясь. Правда ли, что я родилась на Волге. В Пирите продавщица из булочной, завидев меня, выходила на улицу, чтобы сказать: «Проуа, прислите вашу бонну за свежими пирожками, которые любят ваши дети». Дети мои тогда были красивы, Андрей 13 лет, в шортах и рубашечках из Бомбея, и Мишута 3 лет, в шортиках и таких же бантиках на шее. Андрей там учился плавать в эстонской группе, и тренер сказала мне, когда я как-то пришла с Мишей посмотреть на занятия: «Проуа, ваш сын очень умён. Он прекрасно понимает меня, когда я говорю по-эстонски и уже знает все команды».

На следующий год друзжя-эстонцы сняли нам дом в ещё одном прекрасном месте, в Усть-Нарве. Жили мы рядом с маяком недалеко от впадения реки Нарвы в Балтийское море. В самой Нарве была роскошная шведская крепость, отвоёванная Петром I в шведской войне. Крепопсть была в отличном состоянии и под защитой ЮНЕСКО. От неё тянулся мост с чугунными орлами на другую сторону реки к приземистой русской крепости Ивангород с башнями и белым русским храмом. В шведской крепости мы несколько раз были в сопровождении русского эстонца с внешностью голливудской звезды – Жоржа Кубышкина. На мои просьбы показать нам эстонскую Нарву, о которой я слышала столько восторженных отзывов в прошлом, он реагировал уклончиво, хотя много рассказывал о красивейших местах города.

Наконец как-то раз он сказал: «Давайте, я расскажу вам, что случилось со старой Нарвой». В 1945 году советские войска окружили город. Крепость на высоком берегу прекрасно защищалась немцами, за ней были городские кварталы, с другой стороны река, очень широкая и глубокая у моста. Форсировать её было трудно, особенно ввиду крепости. Русские три дня подряд просили население по радио покинуть дома. На четвёртый день началась бомбёжка города, которая продолжалась без перерыва двое суток. После войны восстановили только шведскую крепость (и то шведы) и здание ратуши на центральной площади. «Сейчас город Нарва состоит только из уродливых советских пятиэтажных домов. Мы туда не ездим», - заключил Жорж свои воспоминания.

Он также рассказал, что советские войска, вошедшие в государства Прибалтики по соглашению с фашистской Германии, были встречены с радушием – почти все крупные землевладельцы там были остзейскими немцами. Жорж рассказал, что в начале войны с Германией многие эстонские юноши добровольно пришли на русские призывные пункты с желанием воевать против немцев. Был организован полк из трёх тысяч человек. Русские посадили молодёжь в теплушки, увезли их в Сибирь, где погрузили всех на баржи и довезли до острова в дельте Лены, где и высадили среди таёжных красот. И без каких бы то не было вещей, кроме нескольких топоров и ножей. Вернулись из этой поездки только пятеро, в том числе и сам Жорж – без единого зуба и похожий на скелет. Эстония – маленькая страна, этого никто не забыл. И это только одна из подобных историй, которые рассказывались в то время шопотом и в узком кругу, как и история с Багировым.

Кстати где-то к югу от Таллина находилось большое поместье прибалтийского немца и дальнего родственника семьи Анзимировых полярного путешественника графа Фёдора Литке (по-немецки Lütke), на племяннице которого был женат прадед моего отца. Позже он стал адмиралом и президентом Академии наук.

Мои поездки в Прибалтику с детьми на летние каникулы были прекращены нашими мужчинами, моим мужем и приёмным отцом, после двух не очень удачных отпусков. В Юрмале в Латвии мы с Мишей в 1969 году снимали дачу, а Андрей жил отдельно в санатории и общался в основном с Любой Аловой и её мужем, вместе с которыми пропадал на пляже.

Ветры на Балтийском море постоянны и прохладны, и Мишута простудился, что перешло в воспаление лёгких, довольно серъёзное. Приехали домой и долечивались.

В 1970 году, на следующий год мы с Мишей и моей подругой по поездке в Индию Наташей Ивановой соблазнились поездкой в Литву на Куршскую косу, которая тянется от Клайпеды в сторону Кёнигсберга, в город Нида. Приехали в Клайпеду, затем на пароме до Куршской косы, затем на маршрутном такси до Ниды мимо очаровательных рыбацких посёлков вдоль Куршского залива. Мы сняли две комнаты рядом с центральной городской площадью, вышли к пляжу и морю и, когда спустились с дюны к воде, нас чуть не сдуло. Ветер гудел, маяк стонал день и ночь, о купании не приходилось и думать. Так продолжалось две недели, гуляли мы только в лесу вдоль дороги к Кёнигсбергу или спустившись вниз с песчаных холмов Куршской косы. Купаться в Куршском заливе не рекомендавалось: вода была грязная и с водорослями. Вдоль великолепного шоссе в Кёнигсберг тянулись обширные малинники, за ними росли многочисленные белые грибы. Мы наслаждались сбором грибов, набирали литровые банки малины и жарили в сухарях только шляпки белых.

В это время наша соседка по снятым комнатам, не выдержав завываний ветра и стонов маяка, собралась покинуть Ниду и перебраться в Белгород-Днестровский (Аккерман) под Одессу на Чёрное море. Мы с Наташей снова соблазнились: переехать к тёплому морю от ветров Балтики нам очень улыбалось, ко всему прочему, в Белгороде нам обещали снять комнаты. Опять мы повторили поездку в Клайпеду, оттуда добрались до аэропорта, затем самолёт в Одессу и такси в порт, чтобы сесть на пароходик до Белгорода.

Белгород оказался старинным городком с одноэтажными домами в садах, улицами со старыми липами и старинной крепостью высоко над городом на берегу Днестра. В этой крепости бывал Пушкин. До самого моря надо было немного проехать, но залив и пляж были рядом, комнары тоже были недурны. На другой деню я позвонила в Москву и сказала, что мы перебрались из Литвы на юг под Одессу. У телефона был дед Миша, услышав мой восхищённый голос, он замолчал, потом сказал:

«Слушай внимательно. В Одессе и вокруг – холера. Я сейчас свяжусь с Кишинёвской киностудией и попрошу, чтобы они вывезли вас оттуда. Не купайтесь, фрукты мойте в марганцовке».

Я онемела и печально вернулась к своим. На другой день пляж был закрыт, мы походили по городу и поднялись в крепость. Там мы пробыли часа три, спустились вниз и цъели мороженое. Ночью у Миши поднялась температрура. Я вызвала врача, другие дачники сказали, что уже организован лагерь-лазарет для заболевших. Я стала собирать вещи, чтобы переезжать в этот лагерь. Вечером пришёл усталый врач, у Миши температура 39, понос и рвота. Врач внимательно выслушал меня, спросил, были ли мы в крепости, обратил моё внимание на обожжённую на солнце кожу и велел лечить солнечные ожоги и быть внимательной. После его ухода в наше окно заглянула неизвестная красивая женщина и сказала:

«Я – Сара, сестра директора Кишинёвской киностудии. Машину, которая шла за вами, остановили санитарные кордоны. Сейчас приедет мой муж с машиной и мы отвезём вас к нашей тёте, у неё большой дом и чудесный сад. Собирайтесь».

Через пятнадцать минут мы уехали к радости хозяев и других дачников. Дом и сад были прекрасны, сад тенистый и со множеством фруктов. Муж Сары был самый известный врач в Белгороде, он сказал, что использует всех своих влиятельных знакомых и попытается посадить нас на последний поезд из Молдавии в Москву. Этот состав сейчас обрабатывают санитары, поезд должен выехать завтра. Сара и её тётя стали готовить нас к отъезду. Они сварили две трёхлитровые банки варенья, приготовили две банки морса, выпекли четыре больших каравая хлеба, причём каждый положили в запечатанный целлофановый пакет с отдельной тарелкой и ножом. Сварили три литра киселя и извлекли из чулана пятилитровую бутылку, наполнив её чаем. Я причитала и возражала против всех припасов, но они говорили, что свежие фрукты сейчас есть нельзя, а их забота пригодится.

Нам повезло: нас посадили в поезд. Даже в мягкий вагон. Поезд не останавливался ни на одной станции – только в чистом поле в окружении солдат, по вагонам проходили врачи, кого-то высаживали, затем поезд продолжал путь опять без остановок. Нашему проводнику запретили кипятить чай, а туалеты она не убирала по своей инициативе. Если бы у меня не было воды, киселя, морса и хлеба, не знаю, как бы мы вышли из положения. На станциях, где можно было купить или набрать воду, поезд не останавливался, а ехали мы в Москву двое суток вместо обычных двенадцати часов.

На Киевском вокзале нас встретил перрон, заполненный мужчинами. Мои выхватили Мишуту, а на меня даже не смотрели, наказывая за самоуправство. Если бы мы задержались в Белгороде ещё на день-два, пришлось бы оставаться там на все сорок дней карантина.

Когда через неделю я встретила в Доме кино приятеля моего мужа известного журналиста Александра Кривицкого с женой и стала рассказывать о своих неудачах, упомянув только о радостях сбора грибов и малины, мне был нанесён последний удар. Во время войны Кривицкий был в Прибалтике, работал в армейской газете и освобождал Куршскую косу. Дорога в Кёнигсберг отчаянно защищалась немцами – ведь она вела прямо в сердце Пруссии. Когда военные действия закончились, трупы с дороги сбрасывались в специально выкопанные вдоль неё рвы, которые затем засыпались землёй. Именно там впоследствии стали в изобилии расти грибы и малина, которыми мы так обильно лакомились в то лето.

Годы после окончания командировок и до 1990 года.

Вскорости после моего возвращения из Турции Андрей окончил школу, но не свою, среднюю школу, а школу вечернюю, с хорошими отметками, в возрасте 16 лет. Его уговорила перейти туда для облегчения жизни подруга его детства Оля Барнет, позже ставшая актрисой МХАТа. Я была уже дома после командировки в Турцию. После окончания Андреем 9 класса школы в 1967 году мы вдвоем с ним ездили на Финский залив в дом отдыха кинематографистов Репино, одновременно с Сашей Галичем и его очаровательной женой Аней. У нас сложилась очень шумная и весёлая компания, куда также вошли забавный актёр Гриша Шпигель, молодой кинорежиссёр Илья Авербах и сценаристка Наталия Рязанцева. Андрею было интересно со «взрослыми» и он проводил с нами гораздо больше времени, чем со своими сверстниками, особенно на пляже. Галич нередко пел для нас и даже устроил вечер песни для всех отдыхающих в Репине.

Окончив школу летом 1968 года, Андрей решил было поступить во ВГИК на киноведческий факультет зарубежного кино. Он был вполне готов к сдаче экзаменов, так как знал французское и американское кино великолепно. Минусом был его юный возраст: туда шли люди уже со стажем работы на студиях. Я не помню, сдавал ли Андрей все экзамены или его уговорили повременить с поступлением. Вторым возможным институтом для него был Институт иностранных языков. Я с Андреем занималась перед экзаменом по-английскому 10 дней с 9 утра до 9 вечера. Английский был сдан на 4, остальные отметки были пятерки. У него было достаточно баллов для поступления на переводческий факультет. Не дожидаясь списка поступивших, в августе 1968 года мы отплыли по Оке и Волге до Казани. Очень хорошо помню шлюзы на Оке и чудесные Касимов и Муром, Константиново, где родился Есенин. Позже Мишута, младший брат Андрюши, нарисовал город Муром с моих слов. Картина находится в музее Андрей Рублёва. Там же, на волжском пароходе мы услышали о советской оккупации Чехословакии. В приречных сёлах и посёлках выстраивались длинные очереди в продовольственные магазины: на случай войны народ запасался солью и спичками.

Андрей был зачислен в Инъяз и стал очень заметен на переводческом факультете. Дамская половина института иностранных языков трепетала. Если я встречала его на переменах, он был под ручку с 4-6 девушками. Меня неоднократно вызывал декан переводческого с просьбой образумить сына и не смущать девиц. И то правда, куда бы я не приходила или приезжала с Андрюшей, я только и слышала комплименты моему умному очаровательному образованному сыну. Знающие его кинодамы называли его за глаза «ваш Антиной». Позже у него возник роман с племянницей ректора института, который также меня вызывал для объяснений.

После 2-го курса на английском факультете Андрей заявил, что он не любит английский язык (хотя, я думаю, его довела до этого противная партийная училка в мужской рубашке с галстуком), что он всегда любил французский язык и Францию. Он досдал все необходимые экзамены и перешел на французский факультет, проучившись два летних месяца на ускоренных курсах изучения французского языка по методу знаменитого профессора Лозанова и прямо в его группе.

К этому времени кончилась моя наполненная событиями, впечатлениями, поездками и светским общением в Москве жизнь.

За годы с 1972 до 1 января 2002 года случились четыре смерти: моих родителей, самоубийство мужа Романа и убийство сына Михаила.

Началась беда с болезни Романа, которую не сразу распознали. Он заболел болезнью Паркинсона после нервного стресса, последовавшего за резкую критику и настоящие гонения за фильм «Москва, улица Горького». В фильме были кадры о людях, которые до сих пор жили в подвалах роскошных старинных домов на Тверской (улица Горького после революции). Прошло более 40 лет после революции, а люди живут по-прежнему в подвалах, в каждой комнате по многочисленной семье. Кроме того, в фильме ничего не говорилось о значении этой центральной улицы в жизни столицы первой в мире страны победившего социализма. Ничего о деятелях партии и правительства. Всего этого простить Роману не могли. Романов, председатель Госкомитета по кинематографии и Головня, директор Студии документальных фильмов подняли страшный скандал.

Мой муж заболел, и сначала болезнь было трудно распознать. Началось с дрожащих рук, кончилось нетвердой походкой и трудностями в движении. Лекарство, которое имелось только в Японии, как последнее достижение, называлось Эль-Допа. Пузырек его на 1 неделю стоил 75 рублей. Моя зарплата тогда была 120 рублей в месяц, Романа - 250 рублей. Мы покупали это лекарство через Дмитрия Тёмкина (известного голливудского композитора русского происхождения, работавшего в ту пору на Мосфильме на фильме «Чайковский») и Олега Трояновского (посла СССР в Америке, чей родственник Марк Трояновский был кинохроникёром и другом нашей семьи). Болезнь плохо поддавалась лечению, симптомы нарастали. Особенно они сказывались на походке. Роман по-прежнему возглавлял в Союзе кинематографистов секцию документального кино, ему надо было вести заседания, делать доклады, то-есть быть на людях. Для него все это становилось мучительным.

После встречи в Болшеве с нашим давним приятелем Альбертом Гендельштейном, зятем Леонида Утесова, который был болен Паркинсоном на два года дольше, чем Роман, стало ясно будущее. Альберт, некогда элегантный красавец, поведал ему о своих страданиях и унижениях. Он не мог даже расстегнуть ширинку в туалете, не мог натянуть брюки и так далее. И он не мог прекратить свою жизнь, этот красавец и денди, у него физически не было возможности на какое-либо действие. С подсказки Альберта Гендельштейна Роман решился на самоубийство. Роман, красивый мужчина и успешный кинорежиссер, считал, что не мог зависеть от «молодой жены» (мне было тогда сорок пять) при надобности пойти в туалет. И он осуществил этот план, 3 сентября1972 года он повесился в своем кабинете. Нашел его старший сын Андрей. Он вошел в комнату, на двери которой висела записка «Кира, войди одна, без Миши». Он же вынимал его из петли.

Его смерть была не только шоком для Андрея (ему был 20-й год), но и для меня и всей семьи. Дяде Мише было за 70, он уже был пенсионером и работал главой Бытовой комиссии Союза кинематографистов СССР, которую для него выдумали: он был одним из старейших кинематографистов и всех знал. Мама давно не работала, у меня кончились заработки в командировках. В семье было двое сыновей, которые еще требовали заботы и экономических вложений. Мне надо было срочно находить выход из ситуации. На 10-ый день после кончины Романа, когда вокруг меня сидели сочувствующие, ко мне приехала Ольга Ивановна Москальская (профессор кафедры грамматики и единственный член Академии Педагогических наук в моем Институте) и сказала, подавая мне листок бумаги: «Вот тема диссертации и совет с чего начать». Я начала с той же недели и потом проводила все субботы и воскресенья в Библиотеке Ленина, с открытия до закрытия.

Вскоре после смерти отца Андрей решил жениться, он был в плохом душевном состоянии, наши врачи из 2-ой Минздравовской поликлиники и не подумали давать антидепрессанты ему или мне. Они утверждали, что все обойдется и так. Андрей женился, свадьба была на 30 человек в ресторане СЭВа. Последние сбережения дяди Миши «ушли». Детям Романа Григорьева полагалась пенсия в связи с утратой кормильца по 80 рублей в месяц. Андрей еще учился в институте, Мишуте было 12 лет. Надо было «суетится», чтобы заработать побольше и выход был только один – мне начинать писать кандидатскую и получить чуть больше зарплату. В мае (начала в сентябре) я подала заявку на обсуждение диссертации. Кроме того, 2-ой семестр я работала на двух факультетах: в Ростокино и в другом конце города - на Остоженке. Надо было проводить эксперимент по диссертации. Через год, в сентябре 1973 я защитила диссертацию и получила вожделенную прибавку к зарплате - 100 рублей.

Андрей со своей первой женой Леной Павловой сначала жили со мной и Мишей на Кутузовском проспекте. Варвара Семеновна, наша домоправительница по-прежнему приходила к нам 2 раза в неделю и готовила, так как что я была вольна пропадать по библиотекам из-за диссертации. Позже они жили на Мосфильмовской в квартире дедушки и бабушки, а мама и дядя Миша переехали обратно к нам на Кутузовский.

Через 3 года отец Лены Анатолий Дмитриевич Павлов, который был заместителем референта председателя Совета Министров СССР Косыгина получил новую квартиру, оставив дочке две 20-метровых комнаты в бывшей двухкомнатной квартире Георгия Димитрова в Нижне-Кисловском переулке за Военторгом (в ту пору это был дом Коминтерна), где жили родители Лены. Андрей с Леной переехали в свою собственную квартиру, а свою квартиру у «Мосфильма» дядя Миша начал сдавать: нужны были деньги.

Потом Андрей посетил церковь рядом на Остоженке во время пасхи. В этой церкви дежурили комсомольские активисты из нашего института. Был скандал, Андрюшу исключили из комсомола, ему грозило исключение из института! Скандал с трудом удалось замять с помощью деда Миши и тестя - и их связей. Андрея не отчислили, только вынесли выговор за увлечение религией.

После окончания института Андрюша начал работать в Институте Теории и Истории Кино. Там он был очень на месте, но не желал сдавать экзамены по марксистской эстетике и марксизму-ленинизму, то есть отказывался приступить к кандидатской диссертации. Мне дважды звонила киновед Маша Шатерникова, дочь Сергея Юткевича, с просьбой уговорить Андрея сдать экзамен марксизма-ленинизма и эстетику. Тем более, что опубликованные статьи у него уже были. Статьи его публиковались в прибалтийских киножурналах и в изданиях его института кино, работал он так же и в Бюро пропаганды киноискусства, читая лекции об американском и французском кино по всей стране и выступая перед показом фильмов.

После рождения сына Васи в апреле 1975 года, Андрей с Леной, кажется, крестили Васю во Владимире, крестным отцом его был Василий Васильевич Шульгин (член Государственной Думы, принимавший в 1917 году вместе с Гучковым отречение императора Николая II и один из основателей Белой Гвардии). Арестованный в Югославии в 1944 году, Шульгин был привезён в Москву и посажен на 25 лет в Лубянскую тюрьму, потом во Владимирский централ. После смерти Сталина Хрущёв выпустил старика на свободу и разрешил соединиться с приехавшей к нему женой, до этого перебравшейся в США и потерявшей всякую надежду увидеть мужа в этой жизни. В Москве ему жить не разрешалось и он с женой жил во Владимире, куда Андрей всё время к нему ездил. Супруга Шульгина к тому времени уже скончалась.

С Андреем после его женитьбы отношения были не очень близкими, причины мне не были ясны, лишь много позже выяснилось, что у него была непрекращающаяся депрессия. Эта депрессия была результатом его входа в комнату, где висел его покончивший с собой отец. Страшно представить всё это. Близкие, теплые, любовные отношения со мной закончились.

После 4-х лет супружества Андрей и Лена, его первая жена, развелись. Лена вышла замуж за венгерского журналиста Йожефа Мерука. По необходимости, Андрей разрешил венгру усыновить Васю, так как мальчику надо было ходить в венгерский сад и школу (а события 1956 года и наши танки на улицах Будапешта венгры хорошо помнили).

В 1979 году Андрей снимал квартиру на Мосфильмовской улице у Лорочки Яблочкиной, которая вышла замуж за сценариста Феллини Тонино Гуэрру и уехала в Италию. После смерти деда он поселился в его квартире, так как мама переехала обратно ко мне. В это время Андрей женился, разводился, у нас бывал редко, дружил и работал вместе с отцом Александром Менем. Андрей был не только его прихожанином и подопечным, но также близким другом.

В 1981 году заболел дядя Миша, его положили в больницу, и там открылось язвенное желудочное кровотечение. Случилось это в пятницу, следовательно, в субботу и воскресенье помощь не была оказана: обычно в эти дни на пятиэтажную больницу был один дежурный врач. В понедельник была сделана операция, но было поздно. Когда я видела его в реанимации (меня пустили), его единственная заботы была, успели ли оформить Андрюшино «наследство», то есть перевод квартиры на имя Андрея. Я сказала, что получаю у нотариуса все документы на другой день. Когда я уходила, мы не прощались навсегда, но на другой день его уже не было в живых. Ушел из жизни человек, который всю жизнь отдал маме, мне, Андрюше и многим другим людям. Мой дядя Миша, мой нежный заботливый не-родной папа.

Через год после смерти дяди Миши умерла мама. Ей стало нехорошо с сердцем, я вызвала скорую, ее увезли в больницу с подозрением на инфаркт. Мама говорила врачам, что её все время «подозревают», но ничего не оправдывается и просила принести карточку из нашей поликлиники. Утром мне позвонили с сообщением, что моя мама не проснулась. Было 6 декабря, 5 декабря она родилась, а 7-е декабря ее именины - Катеринин день.

Остались мы трое: я, Андрей и нездоровый Мишенька, который уже работал на студии «Мосфильм», в самом интеллигентном цехе - звуковом. Андрей сказал, что не собирается быть главой семьи; кроме того, он теперь жил отдельно в квартире моих покойных родителей.

Я повела себя не лучшим образом: связалась на 4 года с молодым мужчиной, который жил у меня в квартире на Кутузовском. Врачи поддерживали меня советами сохранять эту связь, так как мои женские органы протестовали против долгого «простоя»: 4 года до смерти Романа и далее. В матке была опухоль, ее надо было либо лечить «примитивным способом», либо вырезать все и обеспечить себе тяжелейший климакс.

Когда Андрей решил жениться на Лене Садыги в 1985 году, мы с Варварой Семеновной организовала застолье. Летом он с Леной и лениной дочкой Катюшей поехал с Мишей в Отепя (в Эстонии). Там он и Миша заново сблизились (я с ними не ездила). Андрей познакомился с историей Отепя и развалин крепости и аббатства. Оказалось, что аббатство в Отепя было описано, как одно из известных мест с привидениями. Я и Миша уже испытали в предыдущий приезд это приключение, но не знали подробностей.

В 1989 Андрей разошёлся и с Леной Садыги, я же долго и тщательно готовила потом ее дочку для жизни в Америке, занимаясь с ней английским. В 1990 году, после моего визита к школьной подруге в 1989 в Нью-Йорк, Андрей уехал в командировку в Вашингтон от Института истории и теории кино на 1 год. Оттуда он не вернулся. Связь с ним прервалась. Он не писал. Позвонил он мне только в начале января 2002 года, узнав о смерти Мишеньки.

Первая поездка в США.

В мае 1989 года я месяц гостила у своей подруги Аллы Меерсон и её мужа Лёни Белопольского, которые эмигрировали по израильской линии в середине 70х годов. Они жили в городе Черри-Хилл между Нью-Йорком, Филадельфией и Атлантик-Сити. Они очень приветливо меня принимали, Алла была моей подругой со школьных лет, от одной парты, одних книг, увлечений и интересов. Её муж – очень образованный нейрохирург, неплохой художник и любезный хозяин, - возил меня по всем интересным местам Нью-Йорка и Филадельфии и в выпендрёжный Атлантик-Сити, конечно, и в казино. Я даже выиграла 75 долларов, после чего меня оттуда увели. Зато у меня появились «свои» деньги для подарков в Москве детям. Хорошо помню, что купила им по паре джинсов, трикотажные Т-shirts, ботинки и какие-то куртки. Денег хватило на всё.

Перед моим отлётом из США из Питтсбурга приехала с сыном Ирина Елагина, приятельница моих друзей. После приезда в США в 1975 году Алла стала работать в Питтсбургском университете, а Лёня – в больнице. В том же университете преподавал поэт Иван Елагин, считавшийся до эмиграции Иосифа Бродского лучшим поэтом Русского Зарубежья. Елагин был уже профессором, а приехал он в США после окончания войны из молодёжных трудовых немецких лагерей под Киевом. За три месяца до войны были в очередной раз арестованы его отец и мать. Его отцом был украинский поэт-футурист Венедикт Март (Матвеев), одновременно приходившийся дядей нашей поэтессе Новелле Матвеевой.

Алла преподавала французский язык, а Елагин был главой кафедры славистики. С со своей второй женой Ириной Даннгейзер он познакомился в Нью-Йорке. Она приехала туда с матерью также после войны из Германии, где родилась, училась и затем работала переводчицей у союзников. Её отец, немецкий дипломат, женился на дочери русского белого генерала, который, по счастью, оказался в 1918 году в Тегеране со всей семьёй.

Ирина Елагина и их сын Серёжа стали моими добрыми друзьями. Ирина овдовела за год с небольшим до нашего знакомства, ей хотелось приехать посмотреть Москву. Естественно, я пригласила её ко мне, благо места было много, квартира большая и теперь только двое жителей. Ирина приезжала ко мне три раза. Одновременно с приездом из Киева Алексея, друга Ивана со студенческих лет и жизни в немецком трудовом лагере. Алексей жил у своих московских друзей. В своё время он побывал 6 лет в сибирском концлагере, поскольку, в отличие от Ивана Елагина, после войны вернулся в Киев. Елагину возвращаться было некуда.

Мы с Мишей очень заботились об Ирине и Алексее, водили и возили их по самым интересным местам Москвы и Подмосковья: в Ново-Иерусалимский монастырь, в Сергиев Посад, в Кусково и Архангельское, во всевозможные музеи, ходили по театрам. Почему-то вспоминается наше с Ириной посещение цыганского театра «Ромэн» с песнями и танцами - вышли мы оттуда танцуя. Никаких проблем с деньгами не возникало, потому что мы за всё платили пополам, а после 1992 года и сдачи нашей квартиры в аренду мы стали «равны» в финансовом отношении.

Ирина прислала нам своих друзей из Питтсбурга – Джона и Валю Борсом. Валечка – украинка, тоже родилась в трудовом немецком лагере, её родители приехали в Америку в 1946 году. Многих тогда приглашали жить и работать в Питтсбурге, где строились новые заводы. Семья Борсом были людьми обеспеченными, жили в Москве в гостинице, но свой досуг проводили только с нами. Мы показали им Москву также со всем рвением и с гордостью. Ведь показывали мы, по существу, объекты и достижения старой России! Затем семья Борсом приезжала в Москву ещё раз с дочкой Кэтрин.

Когда уже в 2005 году я была в Питтсбурге на свадьбе Серёжи Елагина, я плотно общалась и с Джоном и с Валей. Сергей считал меня близкой его семье в силу необычайного приключения. Где-то в 1993 году Ирина Елагина позвонила мне из Питтсбурга и попросила прислать карты геодезической сьёмки Красной площади и Кремля для дипломного проекта Сергея в архитектурном колледже. Геодезической сьёмки Красной площади и Кремля!!

Секретные документы?

Но секретов в России к этому времени было уже мало и все они продавались. Я позвонила одной Мишиной подружке, которая работала в Моспроекте, и сказала о своей просьбе. Та обалдела, но обещала подумать. Через неделю я встретилась в метро с девушкой, у которой под правой рукой были тубы с документами, а под левой – газета «Правда». На мне была дублёнка, а в руке конверт. В конверте было $300 – таково было условие. Документы были у меня. Надо было их быстро переслать в Америку. Через неделю я всучила их Володе Томашевскому, который улетал в Буффало. Он опасался, но всё-таки взял. Через два месяца Сергей блестяще защитил «бумажный проект» переделки центра Москвы в свете перестройки и «новых времён». И получил престижную первую свою работу в этом же колледже.

В 1990 году весной Мишута вместе с приятелем с «Мосфильма» Володей Старобинцевым сопровождал пару пожилых американцев из Нью-Йорка в Самарканд и Бухару. Володя был из тех мест, работал на студии администратором и мог быстро найти для туристов и гостиницу, и переводчика. Эту пару нам с Мишей прислала из США моя подруга Алка, чтобы мы «заработали». Наша задача была предоставить им жильё (одна из наших комнат), еду, машину, сопровождение и перевод, а также театры и экскурсии. Вставала я в 7 утра, готовила им завтрак, у подъезда их уже ждала нанятая мной машина. Мы уезжали на осмотр разных мест в Москве и Подмосковье, возвращались к 4 часам, я подавала обед (который готовила накануне вечером после посещения театра с моими гостями). Вечером сопровождала гостей в театр, на концерт или просто прогулку по Кремлю и так далее. Мишута покупал продукты, ходил на работу и мыл посуду. Так продолжалось десять дней. С этой парой Мишута и летал в Самарканд, где они пробыли четыре дня.

Хорошо, что я покупала билеты только Володе и Мише. Когда американцы уезжали, они положили передо мной $200. Я платила за автомобиль, каждый день покупала свежие продукты, готовила, переводила их беседы. Увидев предложенную ими сумму, я сказала что могу себе позволить оказать им гостеприимство бесплатно, и не взяла их деньги. Эта сумма была им названа Аллой перед их отъездом из Нью-Йорка. Что это было с её стороны? Неужели наивность?

Поездка на Украину в 1988 году.

В 1988 году было ещё одно интересное приключение. В то время я занималась английским с очаровательной молодой женщиной Олечкой (фамилию забыла). Она и её муж должны были эмигрировать в США и ей надо было освежить английский язык и разговориться. Муж её английский знал (не помню, какая у него была профессия), но был он сыном богатого московского меховщика, в средствах был свободен, «бросал» великолепную квартиру и увозил с собой Олечку, её родителей и брата.

Уезжать они дольны были в октябре, пришла Олечка ко мне в июне. Весь июнь и июль она ездила к нам в Александровку на дачу. В августе он сказала о предложении её родителей приехать к ним на хутор под Харьковым; Все расходы на дорогу и жизнь мою и Миши тоже брал на себя муж Олечки. Я ответила, что идея неплоха, это даст Олечке много насыщенных английским языком дней, к тому же она сумеет попрощаться с родственниками в Харькове, а мы с Мишей познакомимся с Харьковым, родным городом моего мужа Романа. Кстати, в Харькове находится та бурса, в которой учились дети Тараса Бульбы. С нами поехала и наша собака Джуни.

Родители Олечки оказались очаровательными, ещё молодыми людьми. Папа Аркаша был главой большой строительной организации, мама – тоже инженер-строитель. Их сын Витька и приехавший Миша сразу подружились и все будни бегали по Харькову, я с Олей и Джуни была привезена в роскошный украинский сад с вишнями, сливами, виноградом и грушами. Стоял там маленький мазаный домик, но со всеми удобствами. Не зря хозяева были строителями.

Был там даже пруд с рыбой, как-то мальчики ловили рыбу, на лов Миша не надеялся, так как эта рыбалка была первой в его жизни. Он был потрясён. Что удочка его была «неутомима». Жарили рыбу в два приёма, столько её было. Рядом через пруд был ещё один дом со смешным пузатым хозяином. Аркаша видно поручил ему присматривать за нами. В первый же наш день в купальниках в тени плодовых деревьев, он появился, увидел мои «прелести» в купальнике, воскликнул «ну и гарна баба!» и поинтересовался, чего нам не хватает. Я ответила, что, пожалуй, вареников с вишнями. Через три часа он опять появился с блюдом горячих вареников и крынки со сметаной. Олечка и я спросили откуда, он ответил «моя баба слепляла». Так было вечером каждого дня: его баба что-нибудь для нас готовила, хотя Аркаша вместе с нами загрузил в машину кучу вкусностей и все яства были в погребе посередине сада. В субботу и воскресение нас навещали Олечкины родители и мальчики. Тогда начинался пир горой по-украински в большом доме у Павло, нашаего благодетеля с другой стороны пруда и его гостеприимной хлопотливой хозяйки Оксаны.

Мои занятия с Олечкой были по-прежнему по 6-7 часов в день. Мишута через неделю вернулся в Москву на работу, а через двенадцать дней приехал Аркаша и сказал, что никак не может купить для меня билет в мягкий вагон, а именно так мы приехали в Харьков. К 1 сентября я должна была быть в Москве, где начинала работать на ускоренных курсах английского языка. Я просила Аркашу купить для меня и Джуни любые билеты. Он купил два билета в общий вагон. Трудности с билетами объяснялись тем, что с Азовского моря возвращались к началу учебного года семьи с детьми. Уезжала я, по-моему, 27 или 28 августа. Олечка улетела на два дня раньше, так как их вызывали то ли в консульство, то ли в Овир. Два дня без Оли меня поводили по Харькову, затем Аркаша повёз меня с Джунькой к поезду. У вагона была куча народа с детьми, чемоданами и корзинками с дарами юга. Когда толпа погрузилась. Подошли мы с Джуни. Проводник крикнул: «Пошли вон с собакой!» и преградил нам дорогу, но Аркаша сказал: «Ты с ума сошёл, это американка с собакой и она опаздывает на самолёт, если не уедет сегодня, а других билетов нет!» Проводник изменился в лице и подсадил меня под зад в вагон, после чего подал мне Джуньку. Мы с Аркашей расцеловались и он шепнул: «Только по-английски!»

Я зачирикала слова благодарности и, когда вошла в вагон, где были люди даже на третьих полках ногами в проход, весь вагон выдохнул: «Собака!» Проводник повторил, что американка не должна опоздать на самолёт, а других билетов нет. Все замолчали. Джуни смотрела на меня ошеломлённо и еле двигалась, а я говорила с ней по-английски. Собака была умна и многое понимала, но по-английски всё же не говорила. Надо было видеть: проводник принёс два спальных комплекта серого и влажного постельного белья и постелил две полки: нижнюю для меня и под ней – для Джуни. Присмиревшая собака сидела между полками на полу неподвижно, сияя глазами.

Вскоре ко мне пришла приятельница Аркаши, которая ехала в соседнем хорошем вагоне. Она знала английский, представилась и мы стали хихикать и болтать. Вагон затих, все ходили мимо нас на цыпочках, а мамаши говорили чадам: «Вот я говорила тебе, надо было хорошо учить английский, сейчас бы поговорили с американкой».

Утром нас встретила Олечка с мужем и весёлым возгласом: «Hello, Madam and Joony! We are glad everything is OK!» Я лучезарно сказала всему вагону «Good bye» и мы с Джунькой вышли.

Моя и Мишина жизнь после отъезда Андрея в США.

После школы Миша стал работать в звукоцехе студии «Мосфильм», где проработал 18 лет, до 1996 года и краха студии. Отпускать его от себя было опасно, врачи были бессильными и не могли подобрать лекарство, долго искали и нашли врача не только по профессии, а Божьим даром, который подобрал подходящее средство.

Все годы после моего ухода на пенсию в 1986 и до 1991 жили мы с Мишей дружно, но трудновато. Я работала то на курсах по 3 месяца, с перерывом для набора следующей группы. Два года я работала вахтером в элитном доме для номенклатуры. Попала я в вахтеры из-за того, что врачи посоветовали мне «помолчать» (то есть не преподавать язык), так как голосовые связки были в полном беспорядке. При малейшей простуде я теряла голос.

Жильцами дома были Шеварднадзе (министр иностранных дел), Власов (глава МВД), Крючков и Бобков (хозяева КГБ), Кручина, которого потом сбросили с 12-го этажа, так как он был хранителем денег компартии в СССР, и помощник Горбачева Черняев, мой страстный поклонник. Денег за свою работу я получала столько же, сколько работая старшим преподавателем в Институте иностранных языков плюс дары из кондитерского особого цеха от 5 - 6 особо внимательных джентльменов.

Я работала сутки с 10 утра до 10 утра следующего дня. Ночью спала в полглаза в специально построенной квартире для вахтера. Моей обязанностью ночью было открывать дверь припозднившимся жильцам. Как-то к Бобкову (КГБ) пришел в гости композитор Никита Богословский с женой. Он близко дружил с моей мамой с начала его карьеры на студии «Детфильм». Он знал меня ещё с подросткового возраста, знал моего сына Андрюшку с детства (по Болшеву), Андрюша даже одно время дружил с его сыном, тоже Андрюшей. Когда он меня увидел в вахтерах, он вытаращил глаза и не сказал ничего, так как был неприятно удивлён. А я улыбалась. Всегда говорили о связях Никиты Богословского с КГБ. Теперь я убедилась в них собственными глазами.

Я проработала в этом элитном доме до 1991 года, когда появились совершенно новые возможности, так как приватизация квартир сделала нашу квартиру годной для сдачи. Но об этом чуть ниже.

Летом 1989 и 1991 года мы снимали дачу близко от Москвы радом с очень престижной теперь Барвихой, которая близка к Горкам-1 и 2, цековским дачам. Сейчас по этому шоссе (Рублёвское) ездят президентские машины с сиренами, блистательные автомобили «новых» и «старых» «КГБ-русских», высятся навороченные особняки новой власти и причей элиты.

Во время нашей жизни в посёлке Александровка по шоссе ходил автобус до метро «Молодёжная», а от этого метро автобус 205 до «Мосфильма» и дальше. Миша работал на «Мосфильме». У Александровки текла река Москва ещё до входа в Москву, потому с чистой водой и белым песком. Мишута хорошо плавал и успевал утром до автобуса поплавать.

В Барвиху я часто ездила с друзьями за продуктами на из автомобилях. Осенью и весной Миша ездил в Барвиху с нашей собакой Джуни, ласковой и умной спаниэлихой, в лес гулять. Это тоже было недалеко от дома на Кутузовском проспекте (на автобусе до метро «Фили» и затем до Барвихи поездом).

Наша Александровка была известна ещё до революции; здесь был дворец великого князя Сергея Александровича и его жены Елизаветы Фёдоровны. Во время нашей жизни в Александровке вокруг дворца и церкви стоял забор, а за ним дом отдыха Московского обкома партии. Места, леса красивые, чистая река и удобное сообщение с Москвой. Также можно было проехать четыре остановки на автобусе до дворца князя Голицина в Петрове-Дальнем (опять цековский дом отдыха) или до конца к чудной церкви в селе Уборы в стиле нарышкинского барокко, как в Филях.

В 1990 Миша уехал в командировку от «Мосфильма» в Калининград на два месяца. В августе 1991 года он был дома в Москве и таскался к Белому Дому с термосами горячего кофе с бальзамом для мёрзнущих защитников парламента. Погода 19 и 20 августа была дождливой и холодной. Два раза он приводил домой по 5-6 человек поесть и погреться. Осада Белого Дома, переговоры на мосту, танки вокруг – всё было под нашими окнами через реку. Очень было страшно, когда из Московского грузового порта приплыли четыре баржи с ярко горящими огнями. Думали, что они с войсками, но баржи встали на якорь у моста и с криками «ура!» подняли андреевские флаги.

Через два дня вся Москва ходила смотреть и читать надписи на стенах здания Верховного Совета. Какие слова! Какие надежды и пожелания, радость и мечты! Мишка был днём на работе, а на третий день все надписи были закрашены, а фотографий у нас нет. А это было бы бесценно.

Уже к следующему лету было ясно, что на мою пенсию и Мишину зарплату прожить, сохраняя привычный образ жизни, не удастся. Мои соседи и друзья Галя и Володя Томашевские первыми решились на сдачу квартиры, столкнувшись с такими же финансовыми проблемами. К тому же Володина Внешторговская академия, где он преподавал, «приказала долго жить». А весной 1992 года произошла приватизация квартир по желанию. Томашевские и я получили документы под номерами 5 и 6, в первых рядах. К лету Москва была полна иностранцев, иностранных риалтерских фирм и зазывных объявлений в почтовых ящиках. Наша квартира из четырёх комнат в престижном районе на красивой улице и в доме Верховного совета ценилась высоко. Томашевские и я сдали наши квартиры за $1500 каждую, так как они нуждались в евроремонте и переоборудовании за счёт съёмщиков. Для себя мы сняли квартиры поскромнее, двухкомнатные, за $300 и тоже на Кутузовском проспекте, только подальше от центра. Мы стали богачами, цены были прежними, один доллар стоил 8 рублей, потом 12 рублей, а у нас целая тысяча пятьсот долларов в месяц!

На другое лето мы опять жили в Александровке, а в сентябре могли себе позволить поплыть по Волге до Астрахани и обратно 24 дня. Мне хотелось дать Мише возможность пережить то, что у меня было в детстве: Волга и незабываемые города на ней, Ярославль, Кострома, Нижний, Казань, Симбирск и наконец Астрахань с белым кремлём с изразцами. А главное – остатки старой России.

Остатков, слава Богу, было больше, чем неприглядных хрущёвских пятиэтажек. Мишка увлечённо зарисовывал маковки церквей, то и дело возникающих слева и справа по борту, а я ему рассказывала о путешествиях с дедушкой Кузей, об огромных ярмарках, о людях давних лет. На каждой стоянке покупали книжечки о чудных городах и их былой роли в жизни реки, страны и людей.

На пароходе была группа туристов из Америки, потомков немцев Поволжья, некогда приглашённых Екатериной Великой. Они приехали, чтобы найти в архивах города Энгельса под Саратовым информацию о судьбах своих родственников, высланных по приказу Сталина в 1941 году в Казахстан. С ними я близко общалась, и вот как это вышло. В Саратове на главной улице с прекрасными купеческими особняками я наткнулась на объявление о том, что в художественной галлерее проходит выставка портретов семьи Романовых из запасников Зимнего Дворца и музеев Петербурга. Прибыли мы в Саратов около 6 вечера, выставка уже закрывалась. Из-за шторма в Рыбинском водохранилище мы сбились с графика и на обратном пути из Астрахани не должны были опять причаливть к Саратову. Мы с Мишкой кинулись обратно к пристани и к нашему капитану с мольбой что-либо сделать, чтобы опять зайти в Саратов, чтобы и пассажиры и команда могли ознакомиться с диковинной выставкой. Взамен я обещала капитану один-два раза выступить перед американцами с воспомианиями о детстве на пароходе. Всё получилось, капитан был убеждён в нашей правоте и вернулся в Саратов. Мы посетили выставку на другой день. Она располагалась в трёх залах, портреты были писаны лучшими художниками России и Европы. Почему-то больше всего помню милое печальное лицо императора Николая II кисти Серова. Уж очень трагические глаза!

В Астрахани мы с Мишей отделились от экскурсии и пошли просто бродить по улицам вокруг Кремля, где познакомились с казаками, молодыми членами Астраханского казачьего войска. Мы залюбовались старинным одноэтажным домом с большим чудесным садом. Забор был высок, но калитка казалась незапертой. Я коснулась её, она совсем открылась и за ней стоял высокий красивый старик. «Нет, нет, не уходите! - сказал он. - Вы, наверное, с парохода». Мы сознались, что да , что полюбопытствовали заглянуть в сад. Он разрешил нам осмотреть его, причём с каждого дерева и куста срывал для нас угощения, после чего пригласил зайти в дом. Дом действительно был очень необычный и, очевидно, походил на дом дедушки Кузи в Алатыре. В гостиной посередине стоял старинный круглый стол, в каждой стене был выход (то-есть, на все четыре стороны): в спальни, в кабинет и на кухню. Когда-то дом принадлежал какому-то чиновнику, а наш хозяин попал в него необычно. Его отец владел садами на другом берегу Волги (15 тысяч деревьев). Весной 1927 года в их деревню въехали три автомобиля с военными, окружили их дом, родителей и 6-7 человек детей, посадили в машины и увезли. Наш хозяин Николай был постарше, ему было 8 лет, и он с приятелями был в это время на рыбалке. Когда он бежал в деревню берегом Волги, перевозчик сказал ему: «Не ходи домой. Беги куда-нибудь». И предложил сесть к нему в лодку.

За неделю до этого Николай с отцом ездили в Астрахань к чиновнику за какими-то документами. Мальчик переправился в Астрахань и пошёл к этому дому, больше он никого не знал. Чиновник и его жена спрятали мальчика у себя, их сын, белый офицер, был убит в 1918. Других детей у них не было. Мальчика усыновили. В 1941 году он ушёл на фронт, попал в плен, работал у немецкого фермера в саду. Эту работу он хорошо знал. Хозяин и его дочка не чаяли в нём души. Когда война кончилась, они уговаривали его жениться и остаться. Он не мог: в Астрахани оставались очень пожилие приёмные родители. Он вернулся к ним и всю жизнь потом вспоминал уютную немецкую ферму и свою невесту. Он плакал, когда мы рассказывали ему о невиданном изобилии товаров на рынках в городах, в которых мы побывали на Волге. Для нас это изобилие было дивом, мы привыкли к пустым полкам, на которых кроме частика в томате ничего не было.

Из Астрахани мы привезли 5 килограмм чёрной икры (5 банок по 150 рублей) и две огромных селёдки «сиг», о которых я раньше только читала у Горького. Купили мы также два огромных арбуза. Из Чебоксар я позвонила Аккуратовым, чтобы они встретили нас на машине и купили картошки и водки. На подступах к Москве у нас была стоянка у какого-то острова, там мы собрали полную авоську грибов и отварили их на пароходе. Зато в Москве был пир горой: картошка, жареные грибы, икра, потрясающая селёдка, водка, астраханские арбузы и помидоры! И Аккуратовы, и моя подруга Нина Кондратьева получили в подарок по банке чёрной икры!

После нашего возвращения в Москву Мишута опять ездил в командировку от «Мосфильма», на сей раз в старинный подмосковный город Дмитров, где увлечённо рисовал церкви. Никаких проблем со здоровьем у него не было. Позже он ездил со своим близким другом кинооператором Юрой Кобзевым на родину Юры в Тбилиси. Это была очень поучительная для Миши поездка. Юра ездил на сбор школьных друзей, в основном грузин. Было много застолий, поездок и встреч с нашими весёлыми и дружелюбными южными соседями.

После командировки в калининград Мишута очень сдружился с Роландом Гусевым. В Калининграде Роланд был ещё матросом на каком-то торговом судне. Потом он был актёром любительского театра и дважды приезжал с женой в Москву на фестиваль любительских театров и к нам. После одного из визитов уговорил Мишу взять отпуск на две недели и погостить у него в Петрозаводске, поплавать на лодке и катере по окрестностям. Поездка была очень романтическая: леса – вода – рыбалка – нетронутая старина Севера России. Позже, перед моим отъездом в Америку Роланд специально приезжал ко мне поговорить о Мише, его работах. Сейчас, летом 2006 года репортёр петрозаводской газеты.

Мишутка отличался воображением и с ранних лет строил из немецких кирпичиков невиданные дворцы и замки - крепости с висящими балконами. Жаль было их ломать для последующего произведения, а фотографировать не приходило в голову, ведь «архитектор» - вот, перед нами. Очень важно было и общение с братом. Андрей отличался не только внешностью, но и блестящей памятью, умом и знаниями. Он научил братика читать, а позже подсказал Мишутке мысль рисовать иллюстрации к прочитанным книгам и записывать краткое содержание. Затем были 6 лет учебы в великолепном клубе КЮИ (Клуб юного искусствоведа) при изобразительном музее им. Пушкина, оттуда образовались добрые друзья: Дима Гутов, Марина Левчук, Андрей Кафтанов, юный поэт Григорий Зобин.

Позже, работая на «Мосфильме» он нашел понимание и помощь в цехе художников. Главный художник «Мосфильма» Ю. Чекмарев очень поддерживал Мишеньку в рисовании. Он запрещал другим художникам исправлять его работы, говоря, что у Мишуты свой почерк в рисовании городов и пейзажей. Художники покровительствовали Мише и были горды им на выставках его работ.

Сделаться художником помогли Мише его застенчивость, воображение и выражение его мыслей посредством кирпичиков и карандаша. Он часто старался не попадаться на глаза, молчаливо творя что-то с игрушками и бумагой. Игрушки у детей были необычны, занимательны и красивы: дядя Миша и Роман по-прежнему бывали за границей и привозили что-либо необыкновенное: железную дорогу, которую надо было собрать вместе с вокзалом и всеми коммуникациями, а уж потом запускать; индейские головные уборы с перьями, с луками и прочим. В доме было много книг, что-то читали иногда вслух. Для мальчиков делалось все для их развития. Несколько лет я ездила с ними в Прибалтику на все лето: в Юрмалу, в Нарва-Йесуу. Позже я с Мишутой ездила в Пицунду, Турцию и в Париж, плавала с ним по Волге до Астрахани.

Мишута выражал свои мысли и впечатления в картинах, стесняясь их показывать чужим. После случайного знакомства со Светланой Калистратовой, художником и куратором галереи Art-З на Арбате, ситуация изменилась. Светлана Николаевна приехала к нам, посмотрела работы Мишуты, отобрала сорок шесть картин и предложила устроить ему выставку. Среди картин было шесть, посвященных нашествию монголов на Русь. Мишута в это время увлекался книгой Льва Гумилева «От Руси к России». Через четыре дня нам позвонили из Центрального Дома Художников на Крымском Валу и попросили привезти несколько работ для просмотра. Мишута «отбивался» от меня, но вынужден был под моим напором отвезти туда десять картин на просмотр. После просмотра нам сказали немедленно сделать для работ рамки, заплатить 300 долларов и получить зал в 100 метров для открытия выставки через три дня сроком на один месяц, что мы и сделали.

Выставка прошла успешно, а далее последовали выставки в Ярославле, Галерее Art-3 (Москва), в Туле (все выставки персональные) и несколько в других галереях. После его гибели были еще две персональные выставки: в Академии художеств на Пречистенке и в Музее им. Андрея Рублева, в который позже я подарила серию «Нашествие». Мишуту приняли в Союз Художников России и в МОСХ, он был признан как оригинальный своеобразный художник.

Теперь мы ездили на лето в Литву, Мишута - в Ниду, на рукотворный узкий полуостров Неринга, а я - в Палангу, где снимала комнату либо у знакомых литовцев, либо в Доме творчества художников. И то и другое рядом со входом в волшебный парк графа Тышкевича. Он имел там дворец, розарий и парк со всеми сортами прекрасных деревьев. Перед дворцом фонтаны, цветы и статуя Христа, с руками, распахнутыми для объятий. Каскад прудов с белыми лебедями, море в пяти минутах ходьбы от дворца вниз за дюны. Я уходила в парк часов в 7 утра, гуляла, собирала вдоль дорожек грибы (не приносила себе или хозяевам меньше 400-500 грамм) и выходила к морю на белоснежный, ещё безлюдный пляж. Позже, чем 10.30 утра я на пляже не оставалась, возвращалась в парк поближе к цивилизации и ресторанам. Там было место встречи всех друзей. Позже кто-нибудь из них присоединялся ко мне на обед в каком-нибудь милом и вкусном месте. Возвращаясь из парка. Я звонила Мишеньке. Было ещё утро, он тольлко завтракал. Кормила его славная хозяйка, любившая Мишу, как сына. И хозяин и хозяйка жили в Ниде всю жизнь, но были русскими. Близкая им литовская семья уговаривала Мишу креститься в католической церкви, в которую он с ними ходил. Идею креститься он привёз из Литвы и воплотил позже в Москве в Троицко-Голенищевской церкви – церкви моего детства.

Однажды летом вокруг имения графов Тышкевичей было празднование 100-летия основания Паланги. Приезжал последний граф Тышкевич, родственник известной красавицы актрисы Беаты Тышкевич. Граф торжественно преподнёс мэру Паланги дарственное письмо от семьи Тышкевичей на владение замком, теперь музеем. Мы с Мишей, конечно, присутствовали и в церкви на богослужении, и на митинге, и прошли в торжественной процессии по центральной улице Паланги под музыку оркестра пожарников, рядом с извозчиками и их лошадьми. Мы были признанными «палангистами», со мной радостно здоровались во всех магазинах и ресторанах. Литовцам надо было привечать туристов на их курорт.

Живя в Литве порознь с сыном, мы виделись с Мишей каждые две недели: или он или я приезжали друг к другу. Дорога из Ниды в Палангу была очень занимательной. В Ниде надо было сесть в маршрутку, проехать вдоль всего узкого перешейка по милым старинным немецко-литовским городкам и остановиться напротив Клайпеды. Там пересесть на паром, переплыть весь порт, полный всяких судов, опять сесть в маршрутное такси и доехать до центра Паланги, где Мишуту встречала я. Мишута обязательно приезжал ко мне, когда во дворце были концерты дирижёра Саулюса Сандецкиса, лучшего исполнителя Моцарта в Европе.

Жили в Литве мы подолгу, с 19-20 июня до 19-20 августа, если Мишуте давали такой длинный отпуск. Его обычно разрешали, так как киностудия «Мосфильм» умирала. Окончательно она развалилась в 1996 году.

Кроме поездок в Палангу мы с Мишей могли себе позволить и путешествия подальше. Сначала я съездила на две недели на разведку в Турцию, а следующей весной мы поехали туда вместе с сыном. Я уже проезжала эти места во время моей давней поездки в 1967 году вдоль Средиземного моря в Анкару. На сей раз я выбрала для нас местечко под названием Сиде, в 20 километрах от города Анталья, с гаванью, стеной вдоль гавани и воротами римского императора Адриана. Я как раз только что прочла по-французски «Мемуары Адриана» Маргерит Юрсенар и знала, что мне искать в Турции.

В Сиде были целы агора, термы, крепостная стена и храм Аполлона без крыши, рядом в 5 километрах был римский амфитеатр, который ещё использовался по назначению во время некоторых праздников. Мне очень хотелось всё это показать мише. Тем более, что он очень любил историю и почему-то все римские завоевания. Как и все завоевания Наполеона.

В 1995 году мы с Мишей полетели в Париж на неделю Рождества. Кроме Парижа у нас была ещё одна цель. Сын моих старых друзей Аллы и Лёни, эмигрировавших в США, Павел Белопольский жил в Париже, работал переводчиком в ЮНЕСКО, купил свою первую квартиру в Париже и 24 декабря ему исполнялось 30 лет.

До этого Павел жил у нас два месяца, совершенствуя русские газетные термины, вместе с ещё одной девушкой, которая собиралась сдавать экзамен по русскому языку, желая получить работу синхронного переводчика. Я с ними занималась по 3-4 часа в день.

В Париже мы жили чуть дальше Дворца Инвалидов, у метро «Монмартр». Естественно, мы покатались на кораблике по Сене, Миша лазил на Эйфелеву башню и Триумфальную Арку, мы побывали у гроба Наполеона, в Лувре, в музее модернизма. Были на ужине у Павла, куда привезли две банки икры, банку солёных белых грибов и коробочки засахареной клюквы – кроме чудесного письменного прибора из уральского малахита в виде подарка на тридцатилетие. У нас была к Павлу только одна просьба: свозить нас на его машине на кладбище Сен-Женевьев-дю-Буа на могилы выдающихся русских людей.

У него не было ни желания, ни бензина. Он сказал, что пришлось бы слишком много тратить. Честно говоря, мне было очень обидно. Всё время жизни у нас Павел с восхищением ел землянику с рынка, икру и прочие русские чудеса, не платя ни копейки. Я считала себя обязанной за приём в Черри-Хилле. Он только спрашивал: «Откуда у вас деньги?», на что я отвечала, что из тумбочки. Я их занимала на время его пребывания.

После поездок в Турцию и во Францию Мишута мне сказал: «Спасибо за путешествия, но больше всего я люблю море, сосны, дюны, пустынный пляж – мою чудесную Литву».

В Париже внезапно сильно подморозило, улицы превратились в каток, так как накануне был дождь. Я поскользнулась, упала и на другой день ниже колена левой ноги у меня появился большой тромб. Страховка у меня была. Меня отвезли в больницу, сделали нужное исследование, дали лекарство на недель. Велели ходить и, как только захочу, приехать в Париж на операцию, так как вены в ней нуждаются.

1 января 1996 года вечером мы улетели в Москву, и там в течение месяца я добивалась выплаты мне по страховке денег, затраченных на больницу и лекарства. В России страховая фирма ни за что не желала платить. Я пригрозила президенту фирмы сделать операцию в Париже, за которую им пришлось бы заплатить тысячи. Им пришлось заплатить мне около $750.

К этому времени у Миши уже было три операции на венах двух ног. Оперировали его в 1 Градской больнице, делал операцию очень известный своим мастерством профессор. Через 4-5 месяцев после Парижа я опять обнаружила у себя тромб на том же месте. Меня положили в Измайловскую больницу, где от неоказанной вовремя помощи когда-то умер дядя Миша. Я пролежала в больнице десять дней, тромб рассосался, но я жаловалась на боль в паху. Туда никто не догадывался приложить какую-то пластинку, с помощью которой исследовали тромб под коленом.

Мишута привёз меня домой, на другой день было открытие его выставки в Галлерее Артз на Арбате. Я туда еле пришла и ушла через полчаса. На другое утро вся моя нога от паха до середины икры была в тромбах. Мишка испугался и позвонил в 1 Градскую больницу своему профессору. Тот сказал: «Скорее вези маму ко мне», сделал исследование на каком-то аппарате, сказал мне не шевелиться, не вставать и не есть – завтра утром у меня будет операция. Позвал Мишу в кабинет, спросил, может ли он достать $1500, так как положение очень опасное, оперировать должны две бригады врачей и долго, а обезболивающее средство дорого.

Мишка занял у Томашевских деньги, так как не стал меня пугать, спрашивая, где лежат наши сбережения. Операция прошла успешно, тромб «поймали» выше ноги, но до какой-то опасной для жизни артерии. С тех пор я должна мазать вены триоксазином, летать с опаской на самолётах (бесперерывно шевеля ногами) и носить лечебные чулки.

С приходом Ельцына, крахом коммунистической системы и развалом СССР люди приобрели столько свобод и возможностей, что все растерялись. Население привыкло к тому, что все вопросы за него решались сверху коммунистическими лидерами, над стадом всегда был «пастух», надсмотрщик. Люди давно уже привыкли быть ведомыми овечками и не представляли себе иного существования. Тех, кто выбивался из стада, выгоняли, ссылали, расстреливали, а тут… делай что хочешь, говори вслух что думаешь, выходи из колхоза и заводи фермерское хозяйство, становись собственником своей квартиры в государственном доме, получай ваучер как долю в государственном богатстве и вкладывай его в своё дело… Тут-то и началось всеобщее безумие и вакханалия.

Некоторые реботнико интеллектуального плана решали переехать в деревню, продать квартиры в городе и заняться фермерством. Некоторые начали скупать ваучеры и затем вкладывали их в какое-либо дело, торговую палатку, или ехали с деньгами в Турцию или Китай, чтобы закупить одежду и обувь, в которой так нуждалась страна, доведённая до полунищеты дефицитом буквально на всё. Некоторые толковые люди, продав квартиры и объединившись, скупали ваучеры по цене бутылки водки и покупали у лопухов-рабочих заводы «Уральский никель» или нефтяные разработки. Скупщики ваучеров стояли у входа на любую станцию метро или у начала эскалатора.

В это же время попявились финансовые пирамиды, из которых самой популярной была «Властилина» и пирамида Мавроди, хорошего экономиста и организатора. Люди стояли в очередях ночами, чтобы приобрести их лотерейные билеты. Быигрывались либо автомобили по цене 10 батонов хлеба. Либо квартиры. Надо было только купить побольше билетов и подождать три месяца. Когда пирамиды обрушились и люди не получили ничего, а организаторы их были арестованы, потерпевшие стали организовывать голодовки и митинги протеста в защиту хозяев пирамид.

Мои знакомые и я с Мишенькой решили вложить свои ваучеры в фирму «Гермес», которая обещала в свою очередь вложить деньги в нефтяные разработки в Сибири. Когда эта афера лопнула, мы узнали, что на их обещание купились 80% работников театра и кино вместе с некоторыми государствеными деятелями того времени. Прибыли, естественно, никто не получил, а ваучеры были потеряны. Тем не менее, следует упомянуть, что меня всё-таки не покинул здравый смысл, и после приватизации нашей четырёхкомнатной квартиры в элитном доме и районе, я отважилась сдать её в наём риэлтору-англичанину. В течение четырёх лет он делал в ней несколько раз ремонт и обеспечивал её жильцами, первым из которых стал президент французской фирмы, снабжающей Париж газом из Средней Азии. По меркам начала 90х годов мы стали «миллионерами»: за $1 давали 28-30 рублей, а француз платил нам $1.500 в месяц.

Где-то в это время, в 1991 или 1992 году, моя знакомая, работающая переводчиком, попросила разрешение привести к нам одного американца. Это был человек лет семидесяти пяти, приехавший из Америки со специальным напутствием от своих единомышленников и со страстным желанием помочь освобождённым земледельцам России в деле организации фермерских хозяйств. Он оставил свою процветающую ферму в штате Айова на двух своих сыновей и был готов встретиться с заинтересованными лицами и поделиться своим опытом и знаниями, причём пробыть в России сколько надо и без каких-либо финансовых вложений. Он сказал, что прибыл в США в начале 1932 года, эмигрировав из Германии из-за фашистских настроений. В наше время его ферма стала высокодоходным делом, которым управляла его семья из шести человек.

Этот американец жаждал знакомства со всяким, кого могла бы заинтересовать его помощь и опыт или кто был способен направить его к людям, нуждавшимся в его знаниях. К сожалению, мы не смогли ему помочь. Это был интересный человек, последователь Рудольфа Штейнера и его Антропософского общества. Однажды после ужина он стал расспрашивать нас о наших нуждах и семьях и, увидев фотографию Миши, спросил, кто из нашей семьи происходит от монголов. Я удивилась его вопросу и спросила, почему он упомянул о монголах. Он ответил, что этот вопрос ему подсказала форма растительности на мишином лице. Я призналась, что среди далёких предков моего отца действительно были татары. Он просиял и пояснил, что некогда очень увлекался историей России и всеми нашествиями на Европу из Азии.

Его пребывание в Москве оказалось безрезультатным. Он обивал пороги каких-то учреждений, но так и не добился связи с заинтересованными в развитии фермерских хозяйств лицами. Единичные фермерские хозяйства, появившиеся в первые годы ельцинской свободы, были либо сожжены близживущими колхозниками, либо их владельцы были убиты, а дома разграблены. Затем оставшаяся в деревнях молодёжь навсегда покинула эти деревни, а люди старшего возраста спились и доели всех кур, овец и коров. Сельское хозяйство России прекратило своё существование. Теперь – в 2008 году, когда я побывала в Москве последний раз - здесь продаётся картофель из Израиля, молочные продукти из Прибалтики, мясо и куры из Германии, Польши и США.

В 1996 году случилось необыкновенное событие, сюрприз, нечаянная радость. Вдруг позвонила Лена (первая жена Андрюши) и сказала, что она в Москве вместе с Васей (единственным сыном Андрея) и они хотят нас навестить. Я пригласила их прийти в этот же вечер и кинулась печь пирог. Мишка побежал в магазин купить чего-нибудь вкусного и бутылку вермута (пил только бокал этого напитка). Вечером пришла улыбчивая Лена и высокий крупный мужик с очаровательной улубкой и широко распахнутыми для объятий руками – Васька!

Расстались мы с ним в 1978 году после развода его родителей в 1977, лет эдак 14 назад. Вася рассказал, что уже побывал в Америке и заново познакомился с папой Андреем и с его женой Линн. Что не знал о русских родственниках со стороны отца, так как уехал из нашей жизни совсем маленьким, трёхлетним. Всю следующую неделю он приходил к нам часов в 10 утра, мы вместе завтракали, разговаривали, я показывала ему его фото с моими покойными ныне родителями, которые его обожали, рассказывала о нашей жизни за все эти годы, отделившие его от нас. Днём Мишка таскал его по Кремлю, музеям и просто красивым историческим и памятным местам.

Вечером они возвращались голодные и весёлые. Почему-то Вася всегда просил пельмени, уж очень они ему нравились. Хорошо, что в это время в продаже было сортов восемь пельменей, а в немецком магазине рядом с нами продавались отменные «домашние» пельмени по самой высокой для пельменей цене. Но они-то и были по-настоящему хороши, точь в точь как у нашей многолетней домоправительницы Варвары Семёновны.

По венгерски Василий – Ласло. Фамилия у него осталась от отчима-венгра – Мерук. Так что в Венгрии он Ласло Мерук, уменьшительное имя – Лаци. Васенька говорит по-венгерски и по-испански как на родных языках (его отчим долго был венгерским корреспондентом в Мадриде), по-русски и по-английски тоже свободно. Сейчас он совладелец двух ресторанов, одного в Буде и одного в Пеште, в самом центре.

Васенька рассказал о предложении Андрея и Линн переехать в Америку, но он обожает Венгрию и считает себя европейцем, поэтому пока предпочитает жить в Будапеште. Он сказал, что познакомился со своими новыми американскими родственниками, детьми Линн от первого брака и их маленькими детьми, что очень подружился с Линн и переписывается с ней и Андреем. Его приход и дружба очень нас с Мишей обрадовали, это была ниточка от Андрея и кусочек прежней жизни нашей семьи.

Мишины подруги.

Во время моего пребывания в больнице после операции Мишуте готовила, его успокаивала и за ним ухаживала его милая подруга Танечка. Она была женой Володи Старобинца, с которым Миша летал с Алкиными американцами в Самарканд и Бухару.

Танечка относилась к Мишеньке с большой нежностью, тем более, что Володя много пил и вёл себя не очень здорово. В семье копились поводы для развода. Мишута колебался, так как надо было «уводить» жену приятеля, но… кончилось всё трагически. Володя в очень сильном подпитии вёл автомобиль, Танечка сидела рядом с ним, машина стукнулась на повороте правой стороной, дверь открылась, Танечка выпала из машины и стукнулась виском о камень. Смерть её была мгновенной. После Таничкиных похорон Миша отказался разговаривать и встречаться с Володей. Через год Володя бросился под поезд.

Затем появилась Тина. Она была очень необычным человеком, написала книжку, была знакома с художниками, галлеристами, была лет на десять старше Миши. Она жила с Мишей у нас до его выставки в 1998 году в Доме художника. Познакомился с ней Мишута в доме художника Х., где он занимался работами маслом. Открытие выставки, вся подготовка к ней – во всём этом Тина помогала Мише. Кстати, есть фотографии и Танечки, и Тины, и любимой Ирины.

После выставки в 1998 году в Доме художника появилась Ирина, многолетняя Мишутина любовь со времени его юношеских занятий в Клубе юных искуствоведов (КЮИ) при Музее изобразительных искусств имени Пушкина. При появлении агрессивной Ирины Тина отступила. Ирина развелась с мужем и поселилась у нас. Мы в это время жили в доме №24 по Кутузовскому проспекту, где позже Мишута и погиб. Ирина один раз ездила с ним в Ниду, приезжали они и ко мне в Палангу. Друзья Миши в Ниде не «приняли» Ирину, считая её жадной, эгоисткой, потребительницей. После первых месяцев Мишута стал видеть, что Ирина ненадёжна, вздорна и очень эгоистична. Я ублажала её туалетами, которые привозила из Литвы, давала деньги на рестораны и развлечения. Но Ирина настаивала, что ей нужно снимать квартиру, где она могла бы преподавать какие-то аритмичные танцы (она два раза ездила на два месяца в Германию в школу последователей Рудольфа Штейнера). Я ей объяснила, что надо чуть потерпеть, купим квартиру Мише и ей, а я буду снимать маленькую для себя. Но соединяться с Мишей Ирина не хотела, ей нужно было содержание и приятное общество. На Мишину выставку в Туле Ирина ездила с ним вместе.

В 2001 Миша попросил меня не торопиться с приглашением для Ирины, ему хотелось от неё отдохнуть. Она в это время, как выяснилось позже, занималась оформлением очередной поездки в Германию. В конце августа мы вернулись в Москву, и Мишка поехал на неделю на дачу к Славе Гончарову, другу своего детства по московскому двору. Через два дня Ирина улетела в Германию, взяв у меня $500 и ничего не сказав Мише. Телефона у Славы не было. Миша обиделся, и когда она позже ему звонила и звала приехать к ней в Германию, он отказался. После приезда со Славиной дачи Мишута под руководством Славы и его жены крестился в Троице-Голенищевской церкви на Мосфильмовской. Потом я устроила им торжественный обед, на котором был Слава с женой и двумя детьми. Один из них выздоравливал после кори. Миша корью в детстве не болел, заразился от мальчика и слёг с опасной для взрослого болезнью на месяц. Его даже хотели госпитализировать в Измайловскую больницу, но я не дала, сама его выхаживала. Он весь был покрыт сыпью от лба до пипки. Мне говорили, что все грехи после крещения из него вышли. После возвращения Ирины в ноябре Миша не захотел с ней ни разговаривать, ни видеться. Они расстались...

Гибель младшего сына Михаила.

В последние годы свой отпуск Мишенька проводил на Ниде в Литве, так как обожал море, песок и одинокие прогулки. Весной и осенью в Москве уезжал в субботу или воскресенье за город, в лес, прихватив с собой нашего спаниэля Джуни. Лекарство «работало», Бог помогал ему.

Он стал признанным художником, членом творческих союзов с собственными выставками. Альбом его живописи вышел уже после его смерти и есть даже в Библиотеке Конгресса США.

Мишенькины успехи не были незаслуженными: Андрей развил его воображение, мое участие выражалось в поддержке его задумок, в посещениях старинных усадеб, монастырей, музеев, поездкам по городам и даже странам. Мною тоже было заслужено это вознаграждение, я помогла Мишуте стать личностью. Он и состоялся, как личность. Эти слова я сказала ему за неделю до его смерти. За неделю до того дня, когда кто-то, приглашенный им в мое отсутствие посмотреть картины, задушил Мишуту и обворовал квартиру. Мишута погиб. Это случилось 29 декабря 2001 года.

Мишенька в этот период расстался со своей многолетней любовью Ириной из-за ее вздорности и эгоизма. Были и другие женщины, но все как-то не складывались прочные союзы, а ему эти связи были очень нужны. Я старилась, он очень боялся моих болезней и потери меня, его единственного самого близкого друга и поддержки. Мы были очень дружны, близки и верны друг другу.

Приезд в США к Андрею и Линн.

Я прилетела в Вашингтон в пятницу 5 декабря 2002 года в 10 часов вечера (рейс «Аэрофлота» опоздал на четыре часа). Встреча была чудесной. Ирэну встречал Саша. Поговорили десять минут и расстались: Ирэне надо было ещё шесть часов ехать до городка, где живут и работают её дети с внуками. Мы поехали в штат Виргиния на юг от Вашингтона. До кондоминиума Андрея и Линн минут 45 езды.

У ребят прелестный дом, обставленный в староамериканском стиле, дубовый овальный стол с львиными лапами, такие же стулья и буфет. На следующий день в субботу разговоры, воспоминания, ответы на вопросы. Вечер в тепле и внимании семьи.

В воскресенье Андрей повёз меня в русскую православную церковь, где служит отец Виктор Потапов. Я с ним познакомилась в 1989 году, когда он привёз мне ящик с Библией на всех языках России для воскресных школ отца Александра Меня. Прихожане русского храма, по-моему, люди из новых эмигрантов, либо из обнищавщих старых. Есть несколько «породистых» фигур. В доме, примыкающем к церкви, Андрей жил 3-4 месяца пока не нашёл работу, до этого он жил у о. Виктора Потапова.

Со своей будущей женой Линн Андрей познакомился через три месяца после своего приезда США, так что их союз давний, устоявшийся и очень нежный. Я счастлива за Андрея, наконец-то настоящий друг – жена.

В день моего рождения 11 декабря утром меня поздравили и подарили розы. Вечером – цикламены, которые мне всегда дарил покойный муж, и тёплый, приятный ужин. Ресторан и театр заказаны на завтра. Вечером в пятницу дети приехали раньше, чем обычно на 2 часа и забрали меня на обед в ресторан напротив театра Форда в Вашингтон, который, оказывается, совсем рядом. В этом ресторане пил для храбрости актёр Бут, который затем перешёл через улицу в театр, вошёл в ложу президента Линкольна и смертельно его ранил.

После обеда перешли на другую сторону 10-й улицы и вошли в театр. И ресторан и театр сохранены в том же старинном интерьере. Ложа Линкольна пуста, обита чёрным крепом и украшена американскими флагами. К Рождеству смотрели пьесу по «Рождественским колоколам» Диккенса, очень хороший спектакль о скаредном ворчуне, который никого не любил и не признавал праздников.

В субботу 13 декабря из Бостона приехал Скотт, сын Линн, его жена Дебби и дети София и Эйби. Милейший сын, журналист в «Бостон Глоб», толковый, образованный, похож на какого-то президента. Его жена Дебби – вариант Мерил Стрип, чудесные дети София 5 лет и сын Абрам (Эйби) 8 месяцев. Скотт дал сыну такое имя из-за конфликта с мусульманами, как символ мира - в честь праотца Абрама, которого равно чтут и евреи, и христиане и мусульмане.

Общались, как со старыми знакомыми с теплом, вниманием и интересом.

В воскресенье обед дома у Андрея с Линн. Пришли ещё шесть человек знакомиться со мной, их друзья. Была подруга Линн Трейси, немолодая супружеская пара Джуди и Смоки, три афро-американки, тоже подруги Линн (одна из них эмигрантка из Эфиопии, дочь расстрелянного коммунистами министра императора Хайле Селассие) и шестеро нас. Было очень тепло и интересно. В понедельник рано утром Скот с семьёй уехал обратно в Бостон. Андрей и Линн ушли на работу. Я позвонила Ире Елагиной, Иде Михайловне и Наташе Харзамановой. Когда вернулись, ели сваренные мною щи.

Поездка в Орегон в 2002

Во вторник 18 декабря ребята вернулись с работы раньше, мы наскоро пообедали и поехали в гостиницу возле аэропорта, где переночевали, так как самолёт вылетал очень рано. Летели без приключений с пересадкой в Миннеаполисе (Миннесота) до Портленда (Орегон).

Забрав багаж, проехали на бесплатном автобус до стоянки автомобилей, где Линн взяла напрокат на десять дней авто. Перегрузили наши чемоданы и поехали в отель в пригороде Портленда, где живёт дочь Линн Соня, её муж Тревис и дочери Кайли и Тейлор. Поспали и поехали к Соне.

На следующий день побывали в супермаркете «Сирс» для рождественских покупок и открыток. Внутри каток, карусель. Вечером вся семья Сони приехала к нам в отель, где наслаждались гостиничным бассейном и джакузи. Обедали в китайском ресторане.

21 числа всей семьёй поехали на Тихий Океан. Ехали через горы, покрытые сосной, через фермы, выращивающие грецкие орехи и тыквы, молочные фермы и те, где разводят лошадей. Лошади всюду! Видела три большие розовые горы («три сестры», самые большие в Орегоне, одна из них – Маунт-Худ). Остановились в городке Линкольн-Сити на тихоокеанском побережье. Гуляли вдоль берега около залива. На другой стороны в бинокль видны тюлени. Город – курорт, кругом зелёные горы. Потрясающе! И на Тихом Океане я тоже никогда не была!

На следующий день Линн с Андреем повезли меня в центр Портленда показать город и посетить знаменитый книжный магазин «Пауэллз», самый большой в западном полушарии. Он занимает целый квартал, несколько домов. Старые (букинистические) и новые книги стоят рядом, покупай любую. Множество отделов, большой отдел русской книги с отличной подборкой литературы русской и переводной. В кафе при магазине (только безалкогольные напитки и чай с кофе) можно читать книги, не покупая их. Что и делают студенты университета, расположенного в самом центре города. Я купила смешной подарок – книгу Артуру и красивые поздравительные открытки для Андрея и Линн. Обедали в ресторане «суши». Вкусно!

22 декабря – визит к Нэнси, орегонской подруге Линн (Линн - из Орегона). Очаровательная семья. Дом тоже, без наших представлений о «евроремонте». Кухня связана с гостиной как бы окном, что делает «подоконник» баром или местом, куда ставят угощение и, таким образом, все сами подходят с тарелками. Был дивный обед (окорок, овощи и так далее).

Сочельник. Утром прогулка, затем в 5 часов обед у Сони и Тревиса, после чего всей семьёй едем в церковь в Портленд. Церемония рождественской службы в огромной, битком набитой Пресвитерианской церкви Портленда. Стоит описать. Очень необычная из серого камня просторная старая церковь, слегка стилизованная под готику. Внутри скамьи, все сидят. Орган наверху, вокруг галлереи и балконы тоже со скамьями. Внизу лицом к нам три пастора, несколько женщин и ребёнок. По очереди говорят о рождении Христа, читают соответствующие строки Евангелия. Потом собственно служба. Чтение молитв, Евангелия, время от времени все встают и поют псалмы или церковные гимны, текст которых заранее раздают при входе. Похоже на театр, только очень тёплый, трогательный и объединяющий. Все люди празднично разодеты.

Рождество. Утром завтрак у Сони около ёлки с подарками, поздравлениями в открытках. Днём погуляли, сейчас отдыхаю, потом пойдём всей семьёй в ресторан на праздничный обед.

Получила кучу подарков от всех, нежные окрытки. Первую поздравительную утром от Андрея принесла Линн (наши комнаты сообщаются, но надо постучать прежде, чем войти). Андрей очень заботлив и нежен. Подарки милые.

На следующий день Андрей уехал в Портленд в книжный магазин отдохнуть от суеты. Почти каждый днь девочки Кайли и Тейлор приезжают в отель, чтобы сходить в бассейн. Я осталась в отеле, погуляла 45 минут, теперь тоже отдыхаю, читаю детектив, смотрю телевизор. Вечером будем где-то обедать, приезжает Джордан, приёмная дочь Линн с мужем Робертом и сыном Джошуа (ранее мы заезжали к ним по дороге на океан).

Теперь несколько слов о первых впечатлениях о США, американцах, телевидении, жизни и атмосфере.

1) Люди вежливы, приветливы, в самолётах, аэропортах и ресторанах одеваются просто и без затей. Правда, я пока что не встречала жён миллионеров или кинозвёзд. Они просто не думают, какое впечатление производит на других их простая одежда. Они одеваются для удобства, а не чтобы показать себя или выделиться.

2) На экранах телевидения люди одеты так же, как и толпы на улицах, тоже часто улыбаются и смеются по малейшему поводу. Многие женщины не столь привлекательны, вполне обычны, но улыбка их преображает. Мужчины далеко не все Аполлоны, но они держатся непринуждённо и тоже улыбаются, даже если говорят о чём-то малоприятном.

3) Некоторые люди живут как в цирке, но это в основном так называемая «рвань», которую можно видеть на некоторых программах, в особенности на разбирательствах в гражданских судах (судья Джуди и др.) или на шоу Джерри Спрингера, где люди кричат друг на друга, наслаждаются чужими интимными тайнами или конфликтами из-за супружеских измен и вообще «кто с кем спит». Но таких шоу мало и вы не обязаны их смотреть.

4) Программы новостей в основном говорят о США, о событиях в других странах совсем немного. Люди очень далеки от расовых проблем, от зависти к деньгам и богатству. Они свободны и чувствуют себя равными перед будущим, которое сами выбирают.

5) В Америке очень важно быть молодым и образованным. Я вижу это по семье Сони. Тревис и Соня поженились очень рано, сразу после окончания школы. Они начали семейную жизнь без надлежащей подготовки к ней. Сейчас Соне 27 лет, Кайли – 10. Соня с трудом успевает следить за малышкой и за домом. Муж у неё очень милый, но ни он, ни она не имели возможности продолжить учёбу в колледже. В 17 лет у Тревиса уже была жена и маленькая дочь. Он много работает, Соня занимается девочками, он должен их всех обеспечивать, но имеет лишь профессию рабочего. Разумеется, Линн с Андреем им помогают, но с двумя дочерьми на руках Соня може учиться только заочно по компьютеру. Кайли очень толковая, смышлёная и умная, в свои десять лет она уже выглядит, как юная леди.

6) Такую женщину, как Линн, я ещё ни разу не встречала. Дельная, умелая, любящая, преданная, приветливая, понимающая, очень работящая, динамичная, ответственная во всём. При этом видно, что она любит моего сына. Она заботится о нём, следит за его здоровьем, настроением, желаниями. Они живут полной семейной жизнью. Наши русские жёны… [предложение не окончено].

27 декабря поехали к сестре Линн в горы, на ферму, вокруг леса, поля и сады с грецкими орехами, виноградники, фермы с ламами-альпако, лошадьми и молочными хозяйствами. Вернулись к обеду. На следующий день в 5 утра тронулись в обратный путь. Сдали в аэропорту арендованную машину, самолёт был в 9:20 с пересадкой в том же Миннеаполисе. Прилетев в Вашингтон и получив багаж, поехали в паркинг, где Линн оставила машину. По дороге пообедали в китайском ресторане. Вернулись домой, был уже вечер и я сразу вырубилась.

В воскресенье 29 числа годовщина Мишиной смерти. С утра ревела, молилась. Разговаривала с Линн. Андрей не показывался до обеда. Сделала борщ и баклажаны. Звонила Дайана, во вторник привезёт картины Светланы Каллистратовой.

Вечером зажгли свечи и сели втроём за стол. Андрей читал поминальные молитвы об усопшем Мишеньке по-церковнославянски, потом Линн читала по-английски, а я плакала. Всё равно нестерпимо без М., надеюсь только на Бога, чтобы его обнять и встретиться.

31 января. Решили тихо встретить Новый Год. Я сделала опять баклажаны, сациви и лобио. Ребята вернулись с работы пораньше, перекусили борщом. В 11 часов пришла поздравить ребят их соседка из Никарагуа с бутылкой шампанского. Посмотрели старый чудный мюзикл с Фредом Астером и Джинджер Роджерс, в полночь дождались традиционного репортажа из Нью-Йорка с Таймс-Сквер, ещё раз выпили, поцеловались и через полчаса разошлись спать. Празднование Нового Года здесь популярно в основном у студенческой молодёжи, его принято отмечать весело, буйно и с большим количеством алкоголя.

1 января 2003. С утра поливает дождь, как и обещали. И всё-таки вечером пошли в гости к симпатичным людям, друзьям Андрея. Они ленинградцы – Светлана и Борис. Дням Андрей повёз меня в Вашингтон к Белому Дому. Был перерыв в дожде и мы чудесно погуляли в центре. Масса белок, которые подбегают к тебе в надежде получить угощение. Белки голубовато-коричневые, а хвосты совсем голубые.

На следующий день Андрей остался дома, так как его студенты ещё не вернулись с каникул. Поехали в Вашингтон в Национальную Галлерею. Посмотрели только левую сторону: работы 12 века, иконы разных школ, затем Тинторетто, Джотто, Боттичелли, Тициан, Эль-Греко и тому подобное. Ходили около двух часов, пока я ни взмолилась.

Вышли обратно на Молл – огромная территория за Белым Домом в центре Вашингтона, вокруг 9-10 музеев, вдали с одной стороны здание Капитолия, с другой – простой обелиск Вашингтону. Внутри обелиска лифт, можно подняться на самый верх и смотреть на столицу оттуда. Выше Капитолия (здания парламента) строить дома в Вашингтоне запрещено. Были бы ножки помоложе – ходить бы часами.

Сделали фото для моих бумаг, подъехали на метро до паркинга, где оставили машину, и поехали домой. Линн вернулась с работы пораньше из-за лёгкого недомогания, но, тем не менее получила все фото для меня со всеми членами семьи и, по-моему, что-то сделала с дискетами Мишеньки.

Сегодня 12 декабря, 2006. Москва.

Я опять в Москве, где сняла квартиру в Крылатском. Пред этим надолго ездила к Андрею и его жене Линн в США и вернулась к декабрю сего года.

Вчера мне исполнилось 80 лет. По правде говоря, я их не чувствую. Все это объясняю действием витаминов, которыми меня снабжает Линн, внимательная и заботливая, теперешняя жена Андрея. Она полуирландка, полушотландка, хорошенькая, деловая, милая женщина. Мне с ней легко, в отличие от отношений с Андреем, где все непредсказуемо.

Получала вчера кучу комплиментов по поводу блеска глаз, подвижности и оживления, не подобающих возрасту. Отношу все это к тому, что вместо совершенно белой головы с редкими, увы, волосами представилась гостям в красиво причесанном темно-седом парике, то есть превратилась из старухи с редкими волосами в волосатую молодуху. Разительное впечатление, и не надо никаких лифтингов и прочих парафарнелий.

Глаза же зажглись от 27 гостей, я их всех объединила в слово «друзья», так как мои родственники - это и мои друзья, с которыми мне уютно и приятно общаться. Думаю, не все люди могут это сказать. А не родственников - друзей у меня давно отстоявшаяся когорта со стажем дружбы: 62 года – Зина Иванова-Цыганова, 64 года - Ира Буяновер, 50 лет - Ирочка Киселева, 34 - Танечка Харзаманова, 47 лет - семья Томашевских, а вновь примкнувшие 8 лет - Светлана Калистратова с мужем, Галя Добрушина - 6 лет. Остальные родственники со дня рождения. Новенькой бьша только Наташа Анзимирова с сыном (новая племянница из Анзимировых).

Ровно за неделю до гибели Мишеньки я получила вторичное удостоверение как пострадавшая от сталинских репрессий. А через два дня позвонил мужской голос и попросил позвать Киру Львовну Анзимирову. Я онемела, с 16 лет, со времени получения паспорта я была Кирой Михайловной Бессмертной. Я спросила, с кем говорю, мужчина ответил: «Я твой брат, ищу тебя много лет». Я спросила, как зовут маму - он ответил: «Рената» и спросил в свою очередь, почему я «Михайловна». Я ответила, что меня удочерил чудесный человек, мамин второй муж Михаил Самсонович Бессмертный. Выходя замуж, я не меняла фамилию. Мой сводный брат получал своё удостоверение на следующий день после меня. Чиновница, выдававшая удостоверение, сказала ему, что его сестра получила такое же удостоверение вчера. Мой брат вцепился в неё, сказав, что ищет меня много лет. Он знал о моём существовании, а я о нём не знала.

Так появился в нашей жизни Владислав Львович Анзимиров, Дима (так его все зовут), мой сводный брат. За четыре дня до гибели Мишеньки. Теперь у меня есть еще много родственников: Лев - сын Димы и две его дочки, близнецы Наталья и Юлия. И у всех них дети! Миша Нестеров чудесно выбрал и организовал место действия, зал и прочее, было очень тепло и красиво из-за моря цветов и красивых лиц, молодых было больше, и это здорово.

Я получила море подарков, даже неловко перечислять: видик, плед, красивую микроволновую посуду, косметический набор Loreal, 10 тысяч рублей, сердечко - коробочку из горного камня, красивую огромную шаль шерстяную, бусы из великолепного крупного хрусталя. Просто задарили. Сижу сейчас после завтрака (овсянка и кофе) и кайфую. Хорошо иметь, любить, хранить и дорожить друзьями и родственниками. Жаль, что не было со мной Андрюши и Линн (а Мишенька всегда со мной, так же как и Роман, и мама, и деда Кузя, и любимый дядя Миша). Спасибо, тебе, Бог, что дал и даешь мне все это.

29 декабря 2006 года. Москва.

Пять лет назад «ушел» Мишута. День смерти моего любящего нежного сына и самого большого друга. Пришло шесть человек. Помянули Мишуту, дядю Мишу и всех членов моей семьи. Было необыкновенно тепло, и все отметили, что если Миша знал бы, он бы порадовался, что и его помнят и меня любят.

В 2007 году.

6 января 2007 года.

Где-то около шести вечера позвонила Лена из Будапешта (первая жена Андрея). У Васеньки, моего внука, родился сын - Александр. У меня уже правнук. Я счастлива и за Ваську, и Сильвию, и Андрея. Васенька появился в моей и Мишиной жизни за два года до Мишиной смерти, когда у нас началась перестройка. В середине 90-х годов все сыновья ответственных партийных работников Венгрии развелись со своими русскими женами и Лена осталась одна. К этому времени она давно уже свободно говорила по-венгерски, поэтому осталась жить и работать в Будапеште. Андрей и Линн видятся с Васей каждый год. А на его тридцатилетие два года назад мы были там втроем.

Я по-прежнему уже пять лет одна, регулярно езжу в США, сын в Америке, а внук и правнук в Венгрии. У меня есть Андрей и чудесная его жена Линн с кучей очаровательных внуков и детей Линн в Орегоне.

Летом 2007 года навсегда переезжаю в Америку. Три года назад Андрей и Линн специально купили очень большой дом, где у меня есть собственные аппартаменты: просторная гостиная, большая спальня, ванная с туалетом и огромный чулан.

У Андрея огромная русская библиотека, много английской классики и детективов, а также очень большая фильмотека DVD, так что скучать там не приходится. Днём, когда они на работе, я смотрю американское телевидение, которое невероятно интересно и разнообразно, просто нужно знать, что и какие каналы смотреть. Я много раз ездила с ними в невероятно красивый Орегон, наконец-то была на Тихом Океане. Ездила в Бостон и Нью-Йорк, была в Балтиморе на могиле Эдгара По. Дети возят меня по историческим полям битвы времён Гражданской войны и по чудным маленьким викторианским городкам Виргинии.

Заключение или Окончание?

Все это я написала, чтобы привести в порядок мысли и чувства. Еще раз прошлась по прошлому, радостному и горькому. Это моя жизнь, и моя боль, и мои потери. Когда мне было двадцать лет, какой-то знакомый родителей, посмотрев на мою руку, сказал: «Будете много путешествовать и переживете две трагедии». Сбылось.

Когда Андрей уехал в 1990 году, он оставил нам своего друга Владимира Стабникова. По-моему, он был грузин или армянин. Не могу объяснить его интерес к нам, но он появлялся какое-то время еженедельно. Он заинтересовал Мишу каким-то астрологом и завлек нас к нему. Его предсказание Мише: «К 40 годам вы прославитесь, а после у вас будут проблемы со здоровьем». Его предсказание мне: «Проживете долгую жизнь и совершите дальнее путешествие на склоне лет». Все сбылось.

Я описала свою жизнь, не украшая и не очерняя все, что со мной происходило и происходит. Я старалась вспомнить, как можно больше из того, что мне было интересно, или печально, или больно и горько.

Виргиния, январь 2008

 

ПАМЯТИ КИРЫ БЕССМЕРТНОЙ

Сегодня, в субботу, 25 октября 2008 года в 5:45 (17:45) дня по Вашингтонскому времени (разница с Москвой 8 часов) мой любимая и незабвенная мама Кира Михайловна Бессмертная (она же Кира Львовна Анзимирова) отошла в лучший мир. Вчера, в пятницу. 24 октября 2008 года в 8:30 (20:30) вечера священник из церкви Святой Анны совершил над ней таинство соборования. Мама отошла в присутствии моём и моей жены Линн Фрейзер, мы приняли её последний вздох. Её успение было очень тихим, мирным и быстрым, без страданий – таким, о каком она всегда мечтала, о чём нередко говорила со мной и особенно с моей женой. Всё это время я читал над ней православные благодарственные молитвы Богу за Его помощь в болезни и за всю её долгую, насыщенную, интересную и яркую жизнь, затем покаянные псалмы и псалмы, читаемые в минуты смертной болезни или опасности, затем пасхальные молитвы о победе Иисуса Христа над смертью, затем полагающиеся молитвы на исход души. Когда она отошла, я прочитал над ней специальный православный чин молитв об усопших.

Всю свою жизнь мама была сильной, независимой, энергичной и жизнелюбивой женщиной, много помогавшей родственникам и друзьям. Все друзья и родственники в России, США и Венгрии поражены тем, как быстро всё произошло– за две с небольшим недели. Свет на это проливает долгая беседа с её лечащими врачами, пульмонологом, онкологом и реаниматором после кончины моей мамы. Они сказали, что она скончалась из-за невероятно агрессивного рака, который таился в её теле несколько лет – может быть даже лет десять, видимо, в лёгких. В некий момент он достиг критической точки и в буквальном смысле взорвался. Этот тип рака с трудом идентифицируется даже при американской технологии: врачи до сих пор не уверены, что же это такое. Сама мама ещё до больницы говорила мне, что никогда в жизни не болела так сильно. Мне это было неясно, поскольку в то время мы все, как и врач-терапевт, прописавший ей сильный антибиотик, были уверены, что это просто острый бронхит, на худой конец – пневмония. Однако мама явно ощущала нечто очень непривычное, что стало понятно лишь позже. После приёма антибиотика она пару дней чувствовала себя лучше, но затем стала нарастать сильная слабость и лёгкое затруднение дыхания. Я принял решение с её согласия поместить её в больницу.

Мама была доставлена в Больницу штата Виргиния (Арлингтон, Виргиния) в среду 15 декабря 2008 в 10:30 вечера с диагнозом острый бронхит и (под вопросом) пневмония. Мы провели с ней всю ночь. У неё была обнаружена жидкость около лёгких, которую откачали, после чего она получила возможность снова свободно дышать и чуствовала себя точно заново рождённая. В течение последующих трёх дней и позже ей были сделаны все доступные американской медицине исследования – а их много: рентген, cat-scan, MRI, ультразвуковое исследование щитовидной железы и так далее. Использовались сильные лекарства. Она получала самый лучший уход. Мама была невероятно впечатлена технологией и уровнем ухода в американских больницах (а наша – одна из лучших в районе Вашингтона) и вниманием персонала и докторов. Она мечтала послать всем друзьям и знакомым копию меню, которое ей приносили, чтобы она заказывала себе в палату еду. В больнице она читала книги, смотрела телевизор, попросила привезти ей её маленький личный молитвенник для путешествующих, что я и сделал.

Мы посещали её ежедневно, её также посещали американские друзья и родственники моей жены, живущие в районе Вашингтона и хорошо знавшие маму. В субботу 18 октября, когда я был с мамой, меня попросили выйти из палаты и подойти к телефону, чтобы поговорить с её лечащим доктором. Он сказал мне, что врачи и он лично уверены на 98 процентов, что у мамы множественные раковые метастазы в лёгких, которые неоперабельны. Позже диагноз подтвердился. Мама узнала о нём через пару дней, поскольку в США никогда ничего не скрывают от пациентов. Она неоднократно говорила мне и моей жене, что абсолютно не боится смерти, но хотела бы избежать страданий. Мы были у неё все последующие дни и каждый день она чувствовала себя всё слабее. Она уже не могла читать и только смотрела телевизор, в основном программы канала National Geographic. 21 октября мне на работу позвонила жена и сообщила, что маму перевели из лёгочного отделения в отделение ревнимации. В этот вечер мы с ней почти не разговаривали, так как она оставалась под воздействием седативных средств и общего наркоза, который был необходим для исседования её лёгких.

22 октября в среду, когда я приехал к ней в больницу днём, она уже не могла говорить, но реагировала движениями головы и пожатием руки. Я провёл с ней около четырёх часов, за каковое время мы много говорили о жизни, о родственниках и друзьях, я вспоминал с ней своё детство и рассказывал ей, как любил её и гордился своей красавицей-мамой. Я сообщил ей о всех поимённо, кто молился за её здоровье и был вместе с нею в эти дни испытаний и болезни. Она просила передать всем, что очень благодарна за всё и что очень любит вас всех. Тогда же в среду я сказал ей, что очень люблю её и очень горжусь такой матерью, как она. В ответ она крепко пожала мою руку и уже не отпускала её. Мне пришлось уйти, лишь когда ей стали делать процедуры. В тот же вечер я вернулся к ней, провёл с ней ещё час и ушёл из-за позднего времени.

На следующий день она уже никого не узнавала, и я благодарю Бога за то, что мне удалось пробыть с нею так долго накануне.

Учитывая тот факт, что мы с ней не были в контакте 15 лет и состояли в холодных отношениях почти 10 лет до этого из-за конфликта, происхождение которого не имеет никакого значения, хочу сообщить всем, что, - благодарение Богу за то, что Он нас снова соединил, - за последние годы мы удивительно сблизились с мамой, прояснили все неясности и состояли в отношениях любви и тесной дружбы. Она наслаждалась жизнью в США, большим количеством фильмов и книг, путешествовала вместе с нами, приобрела американских родственников и друзей. Незадолго до обострения болезни она узнала, что стала во второй раз прабабушкой, поскольку у моего сына Василия родился второй сын.

Она систематически вязала свитера и платья для всех внуков и внучек и в Венгрии, где живут дети моего сына, и в Орегоне, где живут дети моей жены и их дети – внук моей мамы и три внучки (неродные). Все они были в постоянном контакте с нами и молились о мамином здоровье.

Мама оставила завещание, по которому желала быть кремированной, но ничего не сказала, где бы хотела покоиться, в Америке или России.

Мы благодарны всем за их поддержку и молитвы.

Вечная ей память!

Андрей и Линн

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ СЫНА

Жизнь в семье - это сохраняется навсегда... Молодой человек, он все время хочет жить по-своему, он хочет сам быть, создать свой мир, отделиться от всего остального... И когда родители умирают, ты вдруг понимаешь, что это-то и была жизнь. То, что вот ты живешь - это не жизнь, это дело твоих рук, и ты знаешь, что именно твоих рук. И ты знаешь себя, и для тебя все это уже достаточно скомпрометировано. А тогда была жизнь, созданная ими. Ведь ты прекрасно знаешь, как нам бывает интересно входить в чужие квартиры, как это все для нас соблазнительно. Это происходит оттого, что нам интересно входить в чужую жизнь. И то же самое можно сказать о родителях: мы вошли в некотором роде в их квартиру, эта жизнь была создана ими, мы все в ней знаем наизусть, и до поры до времени не осознаем, что мы - тоже их рукоделие. И нам ничего не стоит это перевернуть, сбежать отсюда. Но наша жизнь - это плоды наших трудов, и они, эти плоды, не так убедительны...

Иосиф Бродский