Я вот все задумываюсь, почему малодушие охватывает меня за пять минут до того, как Господь вынесет свое решение? Видимо, как перед смертью «или, или, лама савахвани», когда дивный старец вдруг видит ангелов и бесов, и начинает метаться. А два его сына, пытающиеся его удержать, получают от 90-летнего отца такие удары, что один своим телом выламывает окно, а другой мирно уходит в нокаут. То есть надо терпеть, претерпевший же до конца что-то узнает. Но в малодушии так хорошо молиться, прям как царь Давид: глаголал я во исступлении моем «всяк человек — ложь». Для малодушия нужны две вещи: борода и слюни, чтобы их пускать в бороду, как делал Давид. Это способ такой. Никто не есть ложь, но и не все — истина. Но я скажу, что премудрость возвышает сынов своих и поддерживает ищущих ее: любящий ее любит жизнь, и ищущие ее с раннего утра исполнятся радости. Преисполнен ли я радости поутру? Нет. Я смотрю на моего спящего кота, который вчера, когда я в три часа ночи вышел послушать малиновку, поющую на моей березе, кинулся на меня с рыком и разодрал мне руку, придурок. Ни одна из версий котов не позволяла себе такого поведения. Отрыгнется ему. Это уже третья версия малиновки, прабабка и прадед которых выводили у меня в скворечнике своих птенцов. Тогдашняя версия домашнего кота Саркоидоза все присматривалась к птенцам. Они никак не могли высохнуть от жидкости, которая была скорлупе. Желтенькие и смешные, они выбирались по одному на жердочку скворечника и грелись на солнышке, сохли. А маменька ихняя, цепляясь за длинные косы моей плакучей березки, все пыталась уязвить в голову кота, который в траве мирно медитировал на птенчиков. Я ее предупредил, что ее сожрут, но она не послушалась, только серые перышки от нее и остались. Малиновки на следующий год поселились с другой стороны дома, но все так же поют литию по своей бабушке, сидя на памятной для них березе. Только сорокам их пение не нравится, стрекочут, перенося на своих хвостах бесов. Не помню, кто из святителей Московских выгнал всех сорок из столицы своей молитвою. О, Господи, Господи, помилуй нас. Знаю я, что истина сначала идет с нами путями извилистыми, наводит на нас страх и боязнь, и мучает нас своим водительством, пока не уверяется в душе нашей и не искусит нас своими уставами. Только потом она выйдет к нам на прямом пути и обрадует нас, и откроет тайны свои. О, Господи, Господи, я совратился с пути, истина оставила меня и отдала меня в руки падения моего. Ты говорил мне: «Наблюдай время и храни себя от зла и не постыдишься за душу твою: потому что есть стыд, ведущий ко греху, и есть стыд, который слава и благодать». Стыд от слова «студ», то есть когда я мерзну от ледяного холода греха, который от слова «греть, жечь». То есть это такой мороз, который обжигает. Как обжигает руку в сильный мороз чугунная ограда, когда хватаешься, чтобы не упасть. Но падаешь. Падаешь в объятья Господа. Не удержу слова, когда оно может помочь: ибо в слове познается мудрость и в речи языка — знание.
Живу я на улице Железнодорожной и в середине ее торчит острый железный крюк, он огромный, черный, и его почти никто не видит. Большая часть жителей нашей улицы зацеплены им: побитая машина, поллитра водки на ночь, бесконечное латание своих хибар, смена труб, нежелание наслаждаться окружающим и восприятие любого типа религиозности как сезонного гриппа. Так как я живу здесь долго, меня принимают за местного сумасшедшего, потому что летом я устраиваю ночной патруль, прогуливаюсь по району в трусах и с топором. Не понимают, но побаиваются. Соседи все больше хорошие люди, задушевные. На самом краю живет семья Ивановых. У них растут три брата-безотцовщины. Один — брюнет, другой — рыжий, а третий, младший, Андрюха — совершенно беленький. Всяко бывает. Естественно, что все дети на улице — мои крестники. А все началось с Андрюхи, он подошел ко мне и попросил отвести его на крещение. Я его до этого стриг, как и всех ребятишек на улице. А тут такая необычная просьба, было ему лет 6-7. Ну, пошли, да и покрестились. А старшие братья, мать и бабушка стали над ним посмеиваться, подтрунивать. Все же железный коготь ул. Железнодорожной не собирался отпускать от себя никого. Я его утешал как мог, заходил за ним по воскресеньям, мы шли с ним на обедню. Ему нравилось на службе. Идем однажды домой из храма, говорим о животных, о том, что «вся тварь совместно воздыхает, ожидая спасения сынов человеческих». Я ему говорю:
— Все животные понимают человека. Вон, смотри, бежит собака, надо бы с ней поздороваться.
Он посмотрел на меня недоверчиво.
Собака пробегает мимо, я ей говорю: «Здравствуй, собака!». Она на меня внимательно посмотрела и кивнула, и побежала дальше ( собаки, они же всегда по делам бегают).
Андрейка остановился и посмотрел на меня:
— Так что же, и мой кот Васька все понимает?
— Конечно, только виду не подает. А то бы ты его тапочки себе носить заставил.
— Это как?
— Ну вот, мама просит тебя помыть посуду, что ты — немедленно бросаешься мыть? Нет. Ты еще что долго делаешь? Правильно, включаешь дурака. Вот так животные изображают, что будто ничего не понимают.
Очень он тогда подивился. А я дивился, как это его престарелая бабушка, которой давно пора бы подумать о душе, издевается над его христианством. Ходил Андрейка ко мне в Воскресную школу, ходил в храм. Постепенно перестали над ним издеваться в семье, напротив, старшие братья тоже пришли просить о крещении. Крестили и их. Однако в храм ходить не стали. Через некоторое время, бабушка их сделалась весьма религиозной, хотя, правда, тоже вне Церкви.
Я старался помочь чем мог, но этим только вбивал клинья между братьями. Принес им компьютер, они стали драться из-за него. Принес новой одежды, Андрейке определил красивую серебристую куртку, благо что по размеру она была только на него. Так средний ночью из зависти встал и облил эту куртку растительным маслом. Так и выросли. Старший подженился, принес ко мне свою дочь нести креститься. Я говорю:
— Ты сам в храм не ходишь, а мне ответственность за ее безбожие брать не положено. Не понесу крестить.
Крестили где-то сами. И продолжали жить, зацепившись душой за острый коготь улицы Железнодорожной, побухивая, ловя друг друга на изменах, продолжая жить «ради детей», но, скорее всего, что крюк уже обступала новая жизнь, где не только менялись гаджеты, но и менялись души, и самый язык — дом бытия.
Вот Андрейка пришел из армии, была у него мечта — машина. Тут же Господь подал ему ее. На этом мечты как то сразу кончились. Хотя однажды он вдруг говорит мне: «Хочу быть журналистом». Я пошел, договорился в университете. Нужно было для бюджетного места только сочинение написать. Он проспал. Крюк. Ладно. Дал денег на первый год образования, он, оказавшись среди девичьего коллектива, растерялся так, что провалил обе сессии. Коготь. Взял его к себе на работу. Три года он пинал балду, так ничему и не научившись. Стал жить с девушкой с весьма интересным акцентом: детей они боялись так, что он пользовался презервативами, а она, на всякий случай, пила контрацептивные таблетки. Любая ссора могла привести к окончательному разрыву. Секс на пороховой бочке. Причем, девушка поставила условие не жениться до пятого курса, потом она планировала два года поработать, чтобы удачно выйти в декрет. Какой такой декрет после стольких лет таблеток? Соответственно, ближайшее время, когда Андрейка сможет причащаться — это лет через семь. А так — епитимья до образования ячейки общества. Крюк. В результате он дошел до такого каменного бесчувствия, что, кажется, вообще перестал что-либо понимать, то есть не просто включал дурака, а не понимал реально. Ничего не читает, учиться не хочет, никаких интересов, ни одного желания. Он слабел вдали от крюка улицы Железнодорожной, она не отпускала его от себя и манила, манила. И не отпустит вовек. Слезть с крюка, который вогнан в сердце, не так легко. Пришлось уволить. В храме замечен не был.