Иосиф Флавий

ИУДЕЙСКАЯ ВОЙНА

К оглавлению

1. После того как Тит прошел указанным путем пустыню между Египтом и Сирией, он прибыл в Кесарию, где прежде всего хотел привести в порядок свое войско. В то время как он в Александрии помогал своему отцу укрепить новое, Богом дарованное ему господство, смуты в Иерусалиме еще более разрослись, и образовались три партии, обратившие свое оружие друг против друга, что, пожалуй, в несчастьи можно было бы назвать счастьем и делом справедливости. Враждебные действия зелотов против народа, носившие в себе начало падения государства, подробно описаны выше, от самого возникновения до их гибели. Не без справедливости можно назвать это состояние мятежом в мятеже, который, подобно взбесившемуся зверю, из–за отсутствия питания извне начинает раздирать собственное тело.

2. Элеазар, сын Симона, тот самый, который прежде побудил зелотов отделиться от народа в храм, как бы из негодования против жестокостей, совершаемых изо дня в день неистощимым в своей кровожадности Иоанном, в действительности же потому, что ему было невыносимо подчиняться восставшему против него тирану, помышляя сам о единовластии и стремясь к господству, – этот Элеазар основал отдельную партию, привлекши к себе из влиятельных лиц Иуду, сына Хелкии, и Симона, сына Эзрона, к которому присоединился еще Эзекия, сын Хобари, человек небезызвестный, а каждый из них в отдельности увлекал за собой немалое количество зелотов. Они заняли внутреннее пространство храма и над священными воротами, на виду Святая Святых, водрузили свое оружие. Обилие жизненных припасов укрепляло их дух, ибо жертвенные даяния доставляли этим людям, считавшим все дозволенным, избыток во всем; но они были озабочены малочисленностью своих сил, а потому, сложив оружие на означенном месте, оставались в покое. С другой стороны, преимущество Иоанна над ними в превосходстве сил терялось позицией, которую он занимал, ибо враги стояли над его головой, а потому он не мог нападать на них без опасности для себя. Однако ожесточение не давало ему покоя: терпя больше вреда, чем сам причинял Элеазару, он все–таки не переставал нападать; беспрестанно повторялись вылазки, а перестрелка продолжалась беспрерывно. Все места храма были осквернены убийствами.

3. Симон, сын Гиоры, тот тиран, которого народ в своем отчаянии призвал к себе на помощь и который имел в своих руках Верхний город и большую часть Нижнего, еще с большей настойчивостью напирал теперь на людей Иоанна, подвергавшихся нападению также и сверху.Симон же производил свои нападения снизу, находясь по отношению к Иоанну в таком же положении, в котором последний находился по отношению к тем, которые стояли выше его. Иоанн, теснимый с двух сторон, так же легко терпел потери, как легко наносил их сам, ибо насколько он благодаря своей позиции был сильнее Симона, настолько же он был слабее Элеазара. Нападения снизу он мог легко отражать руками; против тех же, которые сражались с высоты храма, он защищался машинами. В его распоряжении находилось немало катапульт, каменометен и друтих метательных машин, которыми он не только поражал врагов, но и убивал многих, приносивших жертвы. Хотя они в своем безумии позволяли себе всякие бесчинства, все же они впускали в храм желающих жертвовать, ограничиваясь лишь обыском последних; причем коренные жители обыскивались более строго, чем чужеземные иудеи. Но когда иудеи своими просьбами обезоруживали их жестокосердие и вступали в храм, то здесь они падали жертвами царившей междоусобицы, ибо стрелы силой машин долетали до жертвенника и храма и попадали в священников и жертвоприносителей. Многие, поспевшие из дальних стран ко всемирно известному и священному для всех людей месту, падали перед своими жертвами и своей кровью смачивали алтарь, высоко чтившийся всеми эллинами и варварами. Тела туземцев и чужих, священников и левитов лежали, смешавшись между собой, и кровь от этих различных трупов образовала в пределах святилища настоящее озеро. Испытал ли ты, несчастнейший из городов, нечто подобное от римлян, которые вступали в тебя, для того чтобы тебя очистить от гнусных поступков твоих собственных детей? Ибо божьим городом ты уже перестал быть и не мог больше быть после того, как ты сделался могилой твоих собственных граждан и когда ты храм превратил в кладбище для жертв, павших в междоусобной борьбе. Быть может, ты когданибудь опять возродишься, если ты умилостивишь Бога, который разрушил тебя! Однако долг историографа повелевает подавить в себе чувство горести, ибо здесь не место для личной скорби, а для описания событий. Я прослежу поэтому дальнейшее развитие восстания.

4. Таким образом, внутренние враги города были разъединены на три враждебных лагеря: Элеазар и его приверженцы, под охраной которых находились посвященные храму первые плоды, неистовствовали против Иоанна, а шайка последнего грабила жителей и стояла против Симона. Но и Симона для поддержки против другого лагеря мятежников город должен был снабжать провиантом. Иоанн, подвергаясь нападениям с двух сторон, выстраивал своих людей двумя противоположными фронтами и в то время, когда с галерей обстреливал противников, вторгавшихся из города, он посредством машины защищался против rопьеметателей, сражавщихся из храма. Как только нападавшие сверху давали ему вздохнуть свободно (что случалось часто, когда те напивались или были утомлены), он во главе многочисленного войска предпринимал смелые вылазки против Симона и по мере того, как отбивал его назад в глубь города, сжигал на всем пространстве здания, наполненные зерном и разного рода другими припасами. Когда отступал Иоанн, то же самое делал Симон, точно они нарочно, в угоду римлянам, хотели уничтожить все, что город приготовил для осады, и умертвить жизненный нерв своего собственного могущества. Последствием было то, что все вокруг храма было сожжено, что в самом городе образовалось пустынное место, вполне пригодное для поля битвы между воюющими партиями, и что весь хлеб, которого хватило бы для осажденных на многие годы, за небольшим исключением был истреблен огнем. Таким образом, город пал от голода, который отнюдь не мог бы наступить, если бы его не подготовили сами же мятежники.

5. В то время, когда город со всех сторон громили его внутренние враги и ютившийся в нем всякий сброд, все население его, как одно огромное тело, терзалось от сознания своей беспомощности. Старики и женщины, приведенные в отчаяние бедствиями города, молились за римлян и нетерпеливо ожидали войны извне, чтобы избавиться от потрясений внутри. Граждане, объятые паническим страхом и совершенно растерявшись, не имели ни времени, ни возможности подумать о возврате; не было также надежды ни на мир, ни на особенно желанное бегство. Ибо все было занято стражами, и как ни враждовали между собой главари разбойников во всем остальном, но мирно расположенныхлюдей или заподозренных в желании бежать к римлянам они убивали как общих врагов; их солидарность только и проявлялась в умерщвлении тех, которые заслуживали быть пощаженными. День и ночь беспрерывно слышались громкие крики сражавшихся, но еще печальнее было тихое стенание плачущих. Хотя несчастья одно за другим приносили все новые и новые поводы к плачу, но страх замыкал рот и сдерживал громкие вопли, боязнь удерживала чувства от проявления, и они терзались подавленными стенаниями. Не было больше уважения и сочувствия к родственникам; исчезла забота о погребении убитых – до того каждый был удручен своим собственным отчаянием. За исключением тех, которые участвовали в мятеже, все сделались бесчувственными ко всему, да и видели они перед собой только неминуемую свою гибель. А мятежники, стоя на грудах трупов, все неистовее боролись между собой, точно они бешеную ярость сосали из трупов под их ногами. Измышляя друг против друга все новые козни, исполняя с бессердечием каждое свое решение, они не оставляли неиспробованным ни единого рода беззакония и жестокости. Иоанн употреблял даже священный лес для постройки военных машин. Народ и священники еще раньше решили подпереть храм снизу и поднять его на двадцать локтей; тогда царь Агриппа с величайшими затратами и усиленными трудами доставил на место из Ливана строевой лес, достойный удивления по стройности и длине стволов; теперь же, когда война прервала строительные работы, Иоанн приказал разрезать балки и строить из них башни, находя эти балки по их размерам пригодными для целей борьбы со сражавшимися с ними сверху храма; он воздвиг башни за стеной, против западной галереи, где, собственно, и возможно было их построить, так как другие части храма отстояли слишком далеко вследствие ступеней.

6. Этими сооружениями, устроенными с неблагочестивой целью, Иоанн надеялся победить своих врагов. Но Бог разрушил его планы, приведя к городу римлян еще прежде, чем кто–нибудь из его людей успел стать на сооруженные им башни. Тит именно выступил из Кесарии с одной частью армии, послав другой части приказание соединиться с ним под Иерусалимом. Он имел при себе три легиона, прежде опустошавшие Иудею при его отце, и двенадцатый легион, который раньше под предводительством Цестия был побежден, но который всегда отличался храбростью, и теперь, помня то поражение, еще с большей жаждой боя спешил отомстить. Пятый легион получил приказание присоединиться к нему через Эммаус, а десятый – через Bерихон идти на Иерусалим. Сам же Тит выступил с остальными отрядами, к которым примкнули вспомогательные войска царей, возобновленные и усиленные, и еще много союзников из Сирии. И та рать, которую Веспасиан выделил из четырех легионов и послал с Муцианом в Италию, была опять пополнена из приведенных Титом отрядов, так как из александрийского войска за ним последовали две тысячи отборных солдат и, кроме них, стянуты были к нему три тысячи воинов из гарнизонов на Евфрате. При нем находился также самый испытанный своей преданностью И славившийся своей опытностью в военном деле друг его, Александр Тиберий, бывший правитель Египта, которому он теперь поручил начальство над войском. Он оказался достойный своего назначения, так как первый из всех признал власть нового императора и с безотчетной преданностью связал свою собственную судьбу с темной еще будущностью последнего. Выделяясь своим возрастом и опытностью, он сопровождал Тита в качестве советника в войне.

 1. Поход Тита во вражескую страну открывали отряды царей и все прочие вспомогательные войска; за ними шли строители дорог и квартирмейстеры, а также вьючные животные с багажом предводителей; за ними, под прикрытием тяжеловооруженных воинов, следовал сам полководец, окруженный многочисленным отборным войском и копьеносцами. Вслед за ними и непосредственно перед машинами ехали принадлежавшие к легионам всадники, а позади машин – трибуны под прикрытием отборного войска и начальники со своими когортами. За ними появлялись полевые знамена с орлом посередине, предшествующие трубачам, а тогда уже – главное ядро легионов, по шести человек в ряду. Каждый легион имел свой обоз, который возил поклажу. Наконец, в хвосте находились наемные отряды и охранявший их арьергард. В таком обычном у римлян порядке похода Тит подвигался через Самарию в Гофну, завоеванную еще его отцом и снабженную теперь гарнизоном. Здесь он переночевал и на следующее утро двинулся дальше. Маршируя целый день, он к вечеру разбил лагерь на месте, называемом иудеями на их родном языке «Шиповой долиной», возле деревни Гаватсаула (что обозначает холм Саула) на расстоянии около тридцати стадий от Иерусалима. Отсюда он с шестьюстами избранных всадников отправился на разведку, желая ознакомиться с укреплениями Иерусалима и настроением иудеев и разузнать вместе с тем, не сдадутся ли они со страха без борьбы при одном его появлении; ибо он знал, как это и было в действительности, что народ, находившийся под гнетом мятежнической партии и разбойников, жаждал мира и только потому бездействует, что чувствует себя бессильным.

2. Пока Тит ехал по большой дороге, ведущей прямо к стене, никто не показывался у ворот; когда же он возле башни Псефина, свернув с дороги, повел свою конницу в сторону, несметные враги ринулись внезапно мимо так называемых Женских башен через ворота, лежавшие против памятника Елены, прорвали линию всадников, бросились навстречу находившимся еще на дороге, воспрепятствовали им соединиться с другими, свернувшими уже в сторону, и таким образом отрезали Тита с немногими людьми. Идти вперед Титу было невозможно, так как все пространство до стены было изрыто канавами, сделанными для плантаций, и поперечными садами, обведенными многими заборами; но и обратное отступление к своим он тоже нашел отрезанным многочисленным неприятелем, находившимся посередине, большинство же его людей, не подозревавшее опасности своего государя, разбежаяось в том предположении, что и он вместе с ними повернул назад. Видя тогда, что его спасение может зависеть только от его личной храбрости, он повернул своего коня назад, крикнул своей свите следовать за ним и бррсился в самую толпу неприятеля, чтобы силой проложить себе дорогу к своим. Тогда–то можно было убедиться воочию, что перипетии войны и судьба государей находятся в руках божиих: сколько ни летело стрел на Тита, который был без шлема и без щита (ибо, как уже было сказано, он выехал не как воин, а только в качестве разведчика), все–таки ни одна его не задевала, а все без всякого действия просвистели мимо, точно они с умыслом не попадали в цель. С мечом в руках, прокладывая себе дорогу через напиравших на него сбоку, перескакивая через многих, становившихся ему на пути, он мчался на коне через опрокинутых все вперед и вперед. При виде этой смелости Цезаря они подымали крик и друг друга призывали к нападению на него; но куда только устремлялся он, все бежали и рассеивались. Разделявшие с ним опасность товарищи его, получая удары сзади и с боков, держались тесно возле него, ибо каждый из них имел еще надежду на спасение: помочь Титу открыть себе выход прежде, чем его не оцепили. Двое из самых задних пали; один был оцеплен на коне и заколот, другой, соскочивший с коня, был также убит, а его конь уведен. Но с остальными Тит благополучно спасся в лагере. Успехи иудеев при этой первой стычке внушили им сумасбродные надежды: мгновенная милость судьбы вселила в них страшную самоуверенность.

 3. На следующий день Тит, после того как ночью присоединился к нему легион из Эммауса, снялся с лагеря и двинулся вперед до места, называемого Скопом. Отсюда открывается вид на город и исполинское здание храма, вследствие чего это примыкающее к северу от города плоскогорье весьма кстати названо Скопом. Находясь еще в семи стадиях от города, он приказал построить для обоих легионов один общий лагерь, а позади них в трех стадиях – другой лагерь для пятого легиона, ибо ввиду того, что солдаты последнего были утомлены от ночного похода, он нашел нужным отвести им более защищенное место, дабы они тем спокойнее могли укрепиться. Едва только они приступили к сооружению лагеря, как появился уже десятый легион из Иерихона, где им оставлена была часть тяжеловооружен ных воинов для охраны этого завоеванного Веспасианом прохода. Этот легион получил приказание расположиться лагерем в шести стадиях от Иерусалима на так называемой Елеонской горе, лежащей против города на востоке и отделенной от него глубокой лощиной, называющейся Кидроном.

4. Только война извне, мощно и внезапно обрушившаяся на город, положила конец беспрерывным распрям, царившим между партиями. С ужасом увидели мятежники этот тройной лагерь римлян, и тогда они начали искать сближения между собой и соединения с дурной целью. "Чего мы еще ждем, – говорили они друг другу, – как мы можем допустить, чтобы нам дыхание было отрезано тремя стенами? Неприятель крепко уселся против нас, а мы, запертые в наших стенах, остаемся спокойными зрителями неприятельских действий, как будто бы они были благодетельны для нас, оставляя в бездействии наши руки и наше оружие. Да! Мы храбры только против себя, римлянам же наш раздор поможет покорить город даже без меча". Такими словами они соединились, друг друга ободрили, взялись за оружие и сделали внезапную вылазку против десятого легиона. С ужасающими кликами грянули они через долину и бросились на римлян, работавших над укреплениями. Так как последние разделились по своим работам и большинство сложило с себя оружие (они и не предполагали, чтобы иудеи осмелились на вылазку или чтобы они даже при желании могли предпринять ее ввиду царившего между ними разлада), то внезапное нападение привело их в замешательство: часть бросила работу и сейчас же отступила назад, многие побежали за своим оружием, но были убиты еще прежде, чем могли стать против врагов. К иудеям примыкали ободренные их победой все новые и новые бойцы, а счастье делало их в собственных глазах и в глазах римлян еще более многочисленными, чем они были на самом деле. Солдаты, приученные к боевой тактике и умеющие сражаться сомкнутыми рядами по команде, скорее всего теряют самообладание при неожиданном расстройстве. Поэтому отступили теперь перед нападением застигнутые врасплох римляне. Всякий раз, однако, когда преследуемые оборачивались, они удерживали напор иудеев и наносили раны тем, которые в своей стремительности были менее осторожны. Но по мере того, как масса нападающих все более возрастала, увеличивалось смятение римлян, которые, наконец, были отброшены от своего лагеря. Дело приняло такой оборот, что всему легиону угрожала опасность; но тогда Тит, уведомленный об их опасном положении, быстро поспешил на помощь. Громко негодуя против трусости бежавших, он заставил их повернуть назад, сам во главе прибывшего с ним отборного войска набросился на иудейский фланг, многих смял, еще больше ранил, а остальных обратил в бегство и оттеснил в самую лощину. Иудеи, однако, после большого урона, вскоре выбились из этой местности и, поднявшись на противоположную возвышенность, обернулись лицом и сражались через лощину. До полудня продолжался бой в таком положении; но когда солнце начало клониться к западу, Тит оставил на месте против неприятеля только то войско, с которым он прибыл на помощь, да еще несколько других когорт; остальную же часть легиона он отправил для возобновления шанцевых работ на вершине горы.

5. В этих действиях иудеи усмотрели бегство римлян, и так как поставленный ими на стене вестник возвестил об этом потряхиванием своей одежды, то совершенно свежая многочисленная толпа бросилась с такой стремительностью, что их наступление походило на бег свирепейших зверей. И действительно, никто из построенных в боевом порядке римлян не выдержал их удара; строевая линия, точно под напором тяжелого орудия, была прорвана, и все пустилось бежать вверх по горе. Один Тит с немногими остался посреди склона горы. Его свита, которая из уважения к полководцу, пренебрегая опасностью, осталась при нем, настойчиво умоляла его удалиться от иудеев, ищущих смерти, а не броситься в опасность за войском, которое должно было бы прикрывать его; он должен, наконец, подумать о своем высоком положении в качестве руководителя войны и владетеля мира, чтобы не обратиться в простого солдата и чтобы не подвергать столь явной опасности собственную личность, от которой зависит все. Но он делал вид, будто ничего не слышит, оказывал сопротивление тем, которые ринулись ему навстречу, убивал других, которые силой хотели овладеть доступом вверх, бросился по крутому склону на тесно сплотившуюся массу врагов и отбил их назад. Но иудеи, как они ни были смущены твердым и стремительным нападением Тита, и теперь еще не бежали в город, а, расступившись по обеим сторонам, преследовали бегущих кверху. Этот новый натиск Тит останавливал нападением на фланги. Но между тем солдаты, работавшие наверху над шанцами, увидев, что их товарищи внизу разбежались, были вновь охвачены ужасом и отчаянием. Весь легион рассеялся, так как все считали, что против набега иудеев противостоять невозможно и что Тит также находится в бегстве, ибо, думали они, если бы он удержался на месте, то другие не бежали бы. В паническом страхе бежали они по всем направлениям, пока, наконец, некоторые не увидели полководца в самом водовороте сражения и, полные опасения за его жизнь, возвестили криками всему легиону о его опасном положении. Стыд заставил всех возвратиться: осыпая друг друга упреками за бегство, а еще больше за то, что покинули Цезаря, они со всей силой бросились на иудеев, и как только последние начали отступать, окончательно оттеснили их в долину. Иудеи хотя боролись еще и при отступлении, но римляне благодаря занятому ими возвышению находились в более выгодном положении, вследствие чего они опрокинули неприятеля в самую пропасть. Теперь Тит преследовал тех, которые раньше на него нападали; легион он опять послал к его шанцевым работам, а для отражения неприятеля остался сам с теми отрядами, которые прежде сражались вместе с ним. Чтобы сказать правду, не вдаваясь в преувеличение из лести и не умаляя из зависти, Цезарь один дважды спас угрожаемый легион и доставил ему возможность спокойно укрепить свой лагерь.

1. Внешняя война на время приостановилась, иартийная же борьба внутри вспыхнула вновь. Так как с 14–м днем месяца ксантика приближался праздник опресноков, к которому иудеи относят начало своего избавления от египтян, партия Элеазара открыла храмовые ворота, чтобы впустить народ, собравшийся на молитву; Иоанн же воспользовался праздником для прикрытия своих хитрых замыслов. Он снабдил тайным оружием менее известных из его людей, больпшнство из которых к тому же еще были нечисты, и приказал им смешаться с толпой для того, чтобы овдадеть храмом. Проникнув внутрь, они сбросили с себя верхнее платье и вдруг предстали перед всеми в полном вооружении. В храме поднялась неимоверная сумятица; непричастный к партийной борьбе народ думал, что нападение готовится на всех без различия; но зелоты поняли, что оно направлено только против них, и поэтому покинули ворота, соскочили со стенных зубцов и, избегая всякого столкновения, скрылись в подземные ходы храма, народ же, робко теснившийся у алтаря и кругом в храме, был растоптан и умерщвлен палками и мечами. Много спокойных граждан пало от рук своих личных врагов как сторонники противной партии; кто только был узнан кем–нибудь из мятежников, которого он раньше оскорбил, был теперь им убит как зелот. Совершив много зверских насилий над невинными, они после этого объявили прощение виновным и, когда последние вышли из подземелья, дали им свободно разойтись. Сделавшись сами обладателями внутреннего храма и всех его запасов, они почувствовали себя еще сильнее для сопротивления Симону. Таким образом, существовавшие до сих пор три враждебные партии распались на две.

2. Тит между тем принял решение сняться со своим лагерем, расположенным на Скопе, и ближе придвинуться к городу. С этой целью они поставили отборный отряд всадников и пехоты в количестве, признанном им необходимым для защиты против вылазок иудеев, и приказал всему остальному войску выровнять все промежуточное пространство до стены. Тогда все заборы и решетки, которыми жители Иерусалима огораживали свои сады и рощи, были сломаны, плодовые деревья в окружности срублены и ими заполнены все углубления и впадины; скалистые же утесы были устранены железными инструментами. Таким образом они выровняли все пространство междуСкопом и памятником Ирода, находившимся близ так называемого   Змеиного пруда.

3. В эти дни иудеиустроили римлянам такого рода ловушку. Самые отважные из мятежников, представляя из себя изгнанных миролюбивыми жителями, вышли за город из так называемых Женских башен; здесь они, как бы опасаясь нападения римлян, столпились все вместе, и каждый старался укрыться за плечами другого. Другие же, с виду простые граждане, стояли там и сям на стене, взывали о мире, просили о пощаде и призывали к себе римлян, обещая им открыть ворота. Одновременно с этими громкими взываниями они бросали камнями в своих же, как будто хотели отогнать их от ворот; а те делали вид, буд– то хотят насильно вторгнуться, то обращались с трогательными просьбами к своим сограждаиам, то, наконец, устремлялись к римлянам, но каждый раз в страхе и отчаянии пятились назад. Солдаты поддались на этухитрую ловушку; полагая, что одни попались уже им в руки и их немедленно можно будет наказать, а другие откроют им город, они тотчас приступили к делу. Титу, однако, этот неожиданный призыв казался подозрительным: только днем раньше он приглашал –иудеев через Иосифа на добровольную сдачу и не встречал, однако, сочувствия. Он приказал поэтому солдатам не трогаться с места; но неко– торые из тех, которые впереди всех были заняты работами, уже поспешно взялись за оружие и двинулись к воротам. Мнимо изгнанные из города вначале как будто попятились назад, но когда солдаты были уже между башнями ворот, они бросились вперед, оцепили их и напали с тыла; в то же время стоявшие на стене осыпали их густым градом камней и разного рода стрелами, которыми многих убили и еще больше ранили. Повернуть назад им было нелегко, так как их теснили с тыла; но, помимо этого, стыд за ослушание приказа военачальников заставлял уже довести до конца начатую ошибку – поэтому–то они так долго держались в бою. Но сильно израненные иудеями и, в свою очередь, нанеся им не меньше ударов, они отбили, наконец, оцепивших их врагов. Еще при своем отступлении они до гробницы Елены были преследуемы неприятельскими стрелами.

4. Иудеи тогда в грубой форме проявили свое торжество над римлянами: они осмеивали их за то, что дали обмануть себя хитростью, прыгали, потрясая своими щитами, и громко ликовали от радости. Солдаты же были встречены угрозами центурионов и гневом Цезаря. «В то время, – сказал последний, – когда иудеи, которых одно только отчаяние ведет в бой, действуют все–таки обдуманно и осмотрительно, расставляют сети, устраивают засады и при этом еще за их послушность, взаимное доверие и прочную солидарность покровительствуемы счастьем, римляне, которым счастье всегда так благоприятствует за их дисциплину и повиновение предводителям, напротив, терпяттеперь поражение, попадаются в плен вследствие своей собственной опрометчивости и, что еще более постыдно, сражаются без предводителей, в присутствии Цезаря. Глубоко будут вопиять военные законы, точно как и мой отец, когда он узнает об этом поражении, он, который поседел в битвах, никогда не потерпев такого удара, и законы, которые всегда самое малейшее упущение против дисциплины карают смертью. Теперь эти законы должны были быть свидетелями того, как целый отряд войска покинул строй! Но пусть сейчас узнают своевольники, что у римлян даже победа без приказа не приносит славы». По этим словам, обращенным к полководцам, можно было подумать, что он намерен поступить со всеми по всей строгости закона; солдаты поэтому упали духом, так как они ожидали для себя заслуженной казни. Но легионы окружили Тита и настойчиво просили его помиловать их товарищей и ради послушности значительного большинства простить поспешность немногих, которые совершенную ими только что ошибку хотят загладить в будущем своей храбростью.

5. Тит удовлетворил их просьбу, тем более что последняя совпадала с его собственными интересами; ибо он полагал, что наказать одного человека должно действием, а при наказании целой толпы можно ограничиться только словами. Он простил поэтому солдат, предупредил их серьезно, чтобы они в будущем были осторожнее, и начал обдумывать, как наказать иудеев за их хитрость. Когда по истечении четырех дней промежуток до стены был выровнен, он для того, чтобы в безопасности перевести сюда обоз и остальную часть армии, расставил самое ядро войска в семи рядах по направлению от севера к западу против стены; впереди стояла пехота, сзади конница, каждая часть в трех рядах, а седьмую линию образовали поставленные между ними стрелки. Так как этим сильным строем у иудеев была отнята последняя возможность дальнейших вылазок, то вьючный скот трех легионов и обоз могли безопасно двинуться вперед. Сам Тит расположился станом на расстоянии около двух стадий от стены у одного из углов последней, против башни, называемой Псефиной, где обводная стена на своем северном протяжении загабается к западу. Остальная часть войска разбила лагерь у так называемой Гиппиковой башни, тоже в двух стадиях от города. Десятый же легион сохранял свою позицию на Елионской горе.

1. Тройной стеной был обведен город, и только в тех местах, где находились недоступные обрывы, была одна стена. Сам город был расположен на двух противолежащих холмах, разделенных посередине долиной, в которую ниспадали ряды домов с обеих сторон. Тот из двух холмов, на котором находился Верхний город, был выше и имел более плоскую вершину. Вследствие своего укрепленного положения он был назван царем Давидом (отцом Соломона, первого соорудителя храма) крепостью, а нами – Верхним рынком. Второй холм, названный Акрой, на котором стоял Нижний город, был, напротив, покат с обеих сторон. Против него лежал третий холм, ниже Акры, от природы и прежде отделенный от нее широкой впадиной; но Хасмонеи во время своего владычества заполнили этудолину, чтобы связать город с храмом; вместе с тем была снесена часть Акры; высота ее понижена для то– го, чтобы храм возвышался над нею. Долина, называемая Тиропеоном, о которой мы сказали, что она отделяла Верхний город от Нижнего, простирается от Силоама, каковым мы называем пресный и обильный водой источник. Снаружи оба холма города были окружены глубокими обрывами и вследствие своих крутых спусков нигде с обеих сторон не доступны.

2. Из трех стен древнейшая была труднопобедима вследствие окружавших ее пропастей и возвышавшегося над последними холма, на котором она была построена; но ее природная мощь была значительно возвеличена еще искусственно, так как Давид и Соломон, равно как й последовавшие за ними цари, старались превзойти друг друга в укреплении этой твердыни. Начинаясь на севере у так называемой Гиппиковой башни, она тянулась до Ксиста, примыкала затем к зданию совета и оканчивалась у западной галереи храма. С другой стороны по направлению к западу она, начинаясь у того же пункта, шла к месту, называемому Бетсоном и простиралась до Ессейских ворот, возвращалась затем к югу от Силоамского источника, загибала опять восточнее, к рыбному пруду Соломона, отсюда тянулась до так называемой Офлы и оканчивалась у восточной галереи святилища. Вторая стена начиналась у ворот Генната, принадлежавших еще к первой стене, обнимала северную сторону И доходила только до Антонии. Третья стена начиналась опять у Гиппиковой башни, откуда она тянулась на север от башни Псефины, отсюда, простираясь против гробницы Елены (царицы адиабенской и матери царя Узата), шла через царские пещеры и загибала у угловой башни так называемого Гнафейского памятника; после этого она примыкала к древней стене и оканчивалась в Кидронской долине. Этой третьей стеной Агриппа обвел возникшую новую часть города, остававшуюся прежде совсем незащищенной; ибо вследствие прироста населения город все больше распространялся за стены и после того, как заключилй в пределах города северный склон храмового холма, потребовалось идти еще дальше и застроить четвертый холм, называемый Бецетой, лежащий против Антонии и отделенный глубоким рвом, проведенным нарочно с той целью, чтобы нижние сооружения Антонии, сообщавшиеся с холмом, не были так легко доступны и так низко расположены. Высота башен, естественно, выиграла значительно вследствие глубины окопа; эта позже построенная часть города называлась на отечественном языке Бецетой, что на греческом языке означает «Новый город». А так как жители этой части города нуждались в защите, то отец ныне живущего царя, называвшийся также Агриппой, начал строить вышеназванную стену; но, убоявшись затем, чтобы грандиозность сооружения не возбуждала подозрения императора Клавдия в стремлении к новшеству или отпадению от него, он прекратил постройку, положив ей только основание. И если бы стена была окончена так, как она начата, город сделался бы поистине неприступным: ибо стена была сложена из огромных камней, которые имели по двадцать локтей длины и десять локтей ширины каждый и которые нелегко было бы ни подкопать железными орудиями, ни сдвинуть с места машинами; стена имела десять локтей в ширину, а высота ее, без сомнения, превысила бы значительно ширину, если бы рвение того, который начал сооружение, не наткнулось на препятствия. Впоследствии стена эта, несмотря на напряженные усилия иудеев, была воз– вышена только до двадцати локтей, получила еще брустверы на два локтя и зубцы трех локтей вышины, так что общая высота достигала двадцати пяти локтей.

3. Над стеной возвышались башни двадцати локтей ширины и двадцати локтей высоты каж– дая, четырехугольные и, как сама стена, массивиые. По прочности сложения и красоте камней они не уступали храмовым сооружениям. На этих двадцатилоктевых массивах находились великолепные покои, а над ними – еще помещения верхнего яруса; для дождевой воды там построено было весьма много цистерн с широкими лестницами, ведущими к каждой в отдельности. Таких башен третья стена имела девяносто; расстояние между каждыми двумя башнями измерялось двумястами локтей. На средней стене были размещены четырнадцать башен, а на древней – шестьдесят. Окружность всего города достигала тридцати трех стадий. Если третья стена сама по себе была достойна удивления, то находившаяся на северо–западном ее углу башня Псефина, против которой расположился лагерем Тит, представляла выдающееся творение искусства. Простираясь вверх на высоту семидесяти локтей. она открывает дальний вид на Аравию и на крайние пределы еврейской земли до самого моря. Она была восьмиугольная. На противоположной ей стороне, на древней стене была сооружена царем Иродом Гиппикова башня, а вблизи последней еще две другие башни, которые по величине, красоте и крепости не имели себе подобных в мире. Ибо изящество этих сооружений было не только делом врожденного царю вкуса к величе– ственному и ревностной его заботы о городе, но и являлось данью чувствам его сердца, так как этими башнями он воздвиг памятники трем любимейшим лицам: своему брату, другу и жене, имена которых он присвоил этим сооружениям. Свою жену он, как мы выше сообщили (1, 22, 5), убил из ревности, двух других он потерял на войне, где они храбро сражались. Гиппикова башня, названная по имени друга, была четырехугольная, двадцати пяти локтей ширины и длины, тридцати локтей высоты и массивно построена; на этом, составленном из глыб массиве, находилось вместилище для дождевой воды двадцати локтей глубины; над ним возвышалось еще двухэтажное жилое здание, вышиною в двадцать пять локтей, разделенное на различного рода покои и увенчанное маленькими двухлоктевыми башенками и трехлоктевыми брустверами, так что общая высота башни достигала восьмидесяти локтей высоты. Вторая башня, названная Иродом по имени его брата Фазаеля, имела по сорок локтей в ширину и длину и столько же в вышину и была вся массивная. Наверху ее опоясывал кругом балкон вышиной в десять локтей, защищенный брустверами и выступами; в середине этого балкона возвышалась другая башня, помещавшая в себе великолепные покои, снабженные даже баней, так что вся башня совершенно походила на царский замок. Ее верпшна была еще роскошнее предыдущей и украшена башенками и зубцами. В общем она имела около девяноста локтей высоты. По внешнему виду она была похожа на Фаросский маяк, что перед Александрией, но значительно превосходила его объемом. В то время в ней укрепился Симон, сделав ее главным пунктом своей власти. Третья башня Мариамма (по имени царицы) имела массивное основание в двадцать локтей вышины, двадцать локтей ширины и столько же длины; жилые помещения наверху были устроены еще великолепнее и разнообразнее, чем в предыдущих башнях, ибо царь считал приличествующим здание, названное по имени женгцины, больше разукрасить, чем те, которые носили имена мужчин; –зато последние были, наоборот, сильнее женской башни. Высота этой башни достигала пятидесяти пятилоктей.

4. Величина этих трех башен, как ни была она значительна сама по себе, казадась еще большей благодаря их местоположению; ибо древняя стена, на которой они стояли, сама же была построена на высоком холме и, подобно вершине горы, подымалась на  вышину тридцати локтей, а потому башни, находившиеся на ней, выигрывали ,в вышине. Поразительна была также величина камней, употребленных для башен, ибо последние были построены не из простых камней или обломков скал, которые люди могли бы нести, ;а из обтесанных белых мраморных глыб, из которых каждая измерялась двадцатью локтями длины, десятью локтями ширины и пятью – толщины; и так тщательно они были соединены между собой, что каждая башня казалась выросшей из земли одной скалистой массой, из которой уже впоследствии рука мастера вырезала формы и углы – так незаметны были швы сооружения. К этим стоявшим на севере башням примыкал изнутри превосходивший всякое описание царский дворец, в котором великолепие и убранство были доведены до высшего совершенства. Он был окружен обводной стеной в тридцать локтей высоты, носившей на одинаковых расстояниях богато украшенные башни, и помещал в себе громадные столовые с ложами для сотен гостей; неисчислима была разновидность употребленных в этом здании камней, ибо самые редкие породы были доставлены сюда массами из всех стран; достойны удивления потолки комнат по длине балок и великолепию убранства. В нем находилось несметное число разнообразной формы покоев, и все они были вполне обставлены; ббльшая часть комнатной утвари была из серебра и золота. Много было перекрещивавшихся между собой кругообразных галерей, украшенных разнообразными колоннами, открытые их места утопали в зелени. Здесь виднелись разнородные парки с прорезывавшими их длинными аллеями для гулянья, а вблизи их глубокие водовместилища и местами цистерны, изобиловавшие художественными изделиями из меди, через которые протекала вода. Кру– гом этих искусственных источников находились многочисленные башенки для прирученных диких голубей. Однако нет возможности описать но достоинству этот дворец; мучительно только воспоминание об опустошении, произведенном здесь разбойничьей рукой; ибо не римляне сожгли все это, а, как выше было рассказано, внутренние враги сделали это в начале восстания: в замке Антония впервые вспыхнул огонь, затем он охватил дворец и уничтожил также верхние постройки трех башен.

1. Храм, как выше было замечено, был построен на хребте сильно укрепленного холма. Вначале вершины его еле хватало для самого храма и алтаря, так как холм со всех сторон был покат и обрывист. Но после того как царь Соломон, первый основатель храма, укрепил стеной восточную часть холма, на земляной насыпи была построена еще колоннада; на других сторонах храм стоял еще открытым. В последующие же века народ все больше расширял путем постоянных насыпей поверхность холма; тогда разломали и северную сторону и прирезали еще столько места, сколько впоследствии составлял весь объем храма. После того как иудеи подкрепили холм от самой его подошвы тройной террасообразной стеной и окончили превзошедшее всякие ожидания сооружение, на что были употреблены долгие века и все священные сокровища, стекавшиеся со всего мира, они обустроили верхнее пространство и нижнее храмовое место. Самая низкая часть храма покоилась на фундаменте в триста локтей высоты, а местами и больше. Но не вся глубина этого замечательного фундамента была видна, ибо большей частью заполняли лощину для уравнения ее с улицами города. Употребленные для фундамента скалы имели величину сорока доктей. Изобилие денежных средств и рвение народа неимоверно ускоряли ход работ, и, благодаря этой неослабной настойчивости, с течением времени было возведено сооружение, которое раньше не надеялись даже когда–либо окончить.

2. Достойны такого основания были также воздвигнутые на нем здания. Все галереи были двойные, двадцатипятилоктевые столбы, на которых они покоились, состояли каждый из одного куска самого белого мрамора; покрыты же они были потолками из кедрового дерева. Высокая ценность этого материала, красивая отделка и гармоничное сочетание его представляли величественный вид, хотя ни кисть художника, ии резец ваятеля не украшали здания снаружи. Ширина каждой галереи достигала тридцати локтей, и весь объем их, включая также и замок Антонию, исчислялся шестью стадиями. Непокрытые дворовые места были вымощены везде разноцветной мозаикой. Между первым и вторым освященным местом тянулась каменная, очень изящно отделанная ограда вышиной в три локтя. На ней через одинаковые промежутки стояли столбы, на которых на греческом и римеком языках был написан закон очищения, гласивший, что чужой не должен вступать в святилище, ибо это второе священное место называлоеь именно святилищем. Оно находилось на четырнадцать ступеней выше первого места. Святилище представляло собой четырехуголь– ник, обнесенный особой стеной. Внешняя вышина последней, хотя достигала сорока локтей, не была видна из–за прикрывавших ее ступеней; внутри же стена имела только двадцать пять локтей; ибо так как стена была построена на высоком месте, на которое взбиралась по ступеням, то не вся внутренняя часть ее была видна, потому что холм ее закрывал. Лестница оканчивалась наверху площадкой, имевшей до стены десять локтей. Отсюда другие лестницы, в пять ступеней каждая, вели к воротам, которых на севере и юге было восемь (по четыре на каждой стороне), а на востоке двое. Столько ворот было здесь необходимо, так как на этой стороне огорожено было место, предназначенное для богослужения женщинам; поэтому здесь понадобились еще вторые ворота, прорубленные в стене против первых; и на других сторонах, т. е. на юге и севере, в женский притвор вели особые ворота; через другие ворота женщинам не дозволялось входить, точно так же, как им не разрешалось выходить из своего притвора в другие части храма. Это место было одинаково открыто как для ту– земных, так и чужестранных иудейских женщини без различия. Западная сторона не имела никаких ворот, стена закрывала ее наглухо. Галереи, находившиеся между воротами во внутренней етороне стены и ведшие к казнохранилищам, покоились на ряде больших и чрезвычайно красивых столбов. Впрочем, кроме величины, они и во всех других отношениях не уступали тем, которые находились в нижнем дворе.

3. Девять из этих ворот были от верха и до конца сплошь покрыты золотом и серебром, равно как косяки и притолоки; одни из них, находившиеся вне храма, были даже из коринф– ской меди и далеко превосходили в стоимости посеребренные и позолоченные. Каждые ворота состояли из двух половин, имевших по тридцать локтей высоты и пятнадцать ширины. Внутри ворот с обеих сторон находились просторные помещения наподобие башен, имевшие тридцать локтей в ширину и более сорока в вышину. Каждую из этих башен поддерживали две колонны по двенадцать локтей в объеме. Все ворота были одинаковой величины; только те, которые находились поверх коринфских, на восточной стороне женского притвора, против храмовых ворот, были значительно больше; они имели пятьдесят локтей вышины и двери сорок локтей ширины; были покрыты более толстыми серебряными и золотыми листами и украшения на них были еще более великолепны, чем на других. Эту металлическую облицовку пожертвовали для девяти ворот Александру, отцу Тиберия. Пятнадцать ступеней вели от стены, составлявшей границуженского притвора, до больших ворот – на пять ступеней меньше тех, которые вели к остальным воротам.

4. К самому зданию храма, возвышавшемуся посередине, т. е. к святилищу, вели двенадцать ступеней. Фронтон здания имел, как в высоту, так и в ширину, сто локтей; задняя же часть была на сорок локтей уже; ибо с обеих сторон фронтона выступали два крыла, каждое на двадцать локтей Передние ворота храма, семидесяти локтей вышины и двадцати пяти ширины, не имели дверей – это была эмблема бесконечного открытого неба. Лицевая сторона этих ворот была вся покрыта золотом, и через них виднелась вся внутренность первого и большого отделения храма. Внутри ворот все кругом блистало золотом. Внутреннее помещение храма распадалось, таким образом, на два отделения; но открытым оставалось только переднее, которое имело девяносто локтей в вышину, пятьдесят в длину и двадцать в ширину. Ворота, которые вели в это отделение, были, как сказано выше, сплошь позолочены, равно как и вся стена, окаймлявшая их. Над ними находились золотые виноградные лозы, от которых свешивались кисти в человеческий рост. Из двух отделений храмового здания внутреннее было ниже внешнего. В него вели золотые двери пятидесяти пяти локтей вышины и шестнадцати ширины; над ними свешивался одинаковой величины вавилонский занавес, пестро вышитый из гиацинта, виссона, шарлаха и пурпура, сотканный необычайно изящно и поражавший глаз замечательной смесью тканей. Этот занавес должен был сяужить символом вселенной: шарлах обозначал огонь, виссон – землю, гиацинт – воздух, а пурпур – море; два из них – по сходству цвета, а два – виесон и пурпур – по происхождению, ибо виссон происходит из земли, а пурпур из моря. Шитье на занавесе представляло вид всего неба, за исключением знаков зодиака.

5. Через этот вход входили в низшую часть храмового здания. Последняя имела шестьдесят локтей вышины, столько же длины и двадцать локтей ширины; в свою длину она опять разделялась на два отделения: первое из них, перегороженное от второго на расстоянии сорока локтей, заключало в себе три достопримечательных, всемирно известных произведения искусства: светильник, стол и жертвенник для курений. Семь лампад, на которые разветвлялся светильник, обозначали семь планет, двенадцать хлебов на столе – зодиак и год; курильница, наполненная тринадцати родов курильными веществами, взятыми из моря, необитаемых пустынь и обитаемой земли, указывала на то, что все исходит от Бога и Богу же принадлежит. Самая внутренняя часть храма имела двадцать локтей и была отделена от внешней также занавесом. Здесь, собстяенно, ничего не находилось. Она оставалась запретной, неприкосновенной и незримой для всех. Она называлась Святая Святых. По бокам низшего отделения храма находились многие сообщавшиеся между собой трехэтажные жилйща, которые с обеих сторон были доступны через особые входы. Верхнее отделение храма не имело никаких подобных пристроек, так как оно было уже и выше почти на сорок локтей. Вместе с тем оно было и проще отделано, чем низшее. Если прибавить к шестидесяти локтям от земли упомянутые сорок, то получится в общем высота в сто локтей.

6. Внешний вйд храма представлял все, чте только могло восхищать глаз и душу. Покрытый со всех сторон тяжелыми золотыми листами, он блистал на утреннем солнце ярким огненным блеском, ослепительным для глаз, как солнечные лучи. Чужим, прибывавшим на поклонение в Иерусалим, он издали казался покрытым снегом, ибо там, где он не был позолочен, он был ослепительно бел. Вершина его была снабжена золотыми заостренными спицами для того, чтобы птица не могла садиться на храм и загрязнять его. Каменные глыбы, из которых он был построен, имели до сорока пяти локтей длины, пяти – толщины и шести – ширины. Перед ним стоял жертвенник вышиной в пятнадцать локтей, тогда как ширина и длина его были одинакового размера в пятьдесят локтей. Он представлял собой четырехугольник и имел на своих углах рогообразные выступы, с юга к нему вела слегка подымавшаяся терраса. Он был сооружен без железного инструмента, и никогда железо его не коснулось. Храм вместе с жертвенником были обведены изящной, сделанной из красивых камней решеткой около локтя вышины, которая отделяла священников от мирян. Гноеточивым и прокаженным был воспрещен вход в город вообще; женщинам же не дозволялось входить в храм во время их месячного очищения, но и когда они были чисты, им запрещалось переступать вышеозначенную границу. Мужчины, когда они не были вполне чисты, не должны были входить во внутренний двор, точно так же, как и священники в подобных случаях.

7. Лица, происходившие из священнического рода, которые вследствие какого–либо телесного недостатка не могли совершать священную службу, находились внутри решетки возле физически безупречных и получали также части ?жертв, принадлежавших им ввиду их родового происхождения, но носили простую одежду, ибо только участвовавшие в службе должны были носить священное облачение. У жертвенника и в храме служили только чистые и безупречные священники, одетые в виссон; из благоговения к своим священным обязанностям они в особенности воздерживались от употребления вина для того, чтобы не нарушить какого–нибудь обряда. С ними всходил первосвященник, но не всякий раз, а только по субботам, новолуниям, годичным праздникам и если совершалось какое–нибудь всенародное празднество. Он совершал священную службу в поясе, прикрывавшем тело от чресел до голеней, в льняной нижней одежде и гиацинтово–голубой, достигавшей до ног, обхватывавшей все тело, верхней одежде, обшитой кистями. К кистям привешены были золотые колокольчики с гранитными яблоками попеременно: первые как эмблема грома, вторые – молнии. Повязка, прикрепляющая верхнюю одежду к груди, представляла пеструю ткань из пяти полос: золота, пурпура, шарлаха, виссона и гиацинта – тех еамых тканей, из которых, как выше было сказано, были сотканы занавесы храма. Поверх этого он носил еще надплечное одеяние, вышитое из тех же цветных тканей с преобладанием золота. Покрой этого облачения походил на панцирь, две золотые застежки скрепляли его, и в эти золотые застежки были вправлены красивейшие и величайшие сардониксы, на которых были вырезаны имена колен народа. На другой стороне свешивались двенадцать других камней четырьмя рядами, по три в каждом: карнеол, топаз и смарагд; карбункул, яспис и сапфир; агат, аметист и янтарь, оникс, берилл и хризолит. На каждом из этих камней стояло одно из названий колен. Голову покрывала тиара, сотканная из виссона и гиацинтово–голубой материи; ее обвивала кругом золотая диадема с надписанными священными буквами. Это были четыре гласных. Это облачение он не носил во всякое время, так как для обычного ношения употреблялся более легкий убор, а только тогда, когда входил в Святая Святых, и то один раз только в году, когда все иудеи в честь Бога постились. О городе, храме и касавшихся их обычаях и законах я еще ниже буду говорить обстоятельнее, ибо еще немало остается сообщить о них.

8.Замок Антония с двумя галереям и на внешней храмовой площади, западной и северной, образовывал угол. Построен он был на отвесной со всех сторон скале, вышиной в пятьдесят локтей. Это было творение царя Ирода, которым он преимущественно доказал свою любовь к великолепию. Прежде всего скала от самой своей подошвы была устлана гладкими каменными плитами, отчасти для украшения, отчасти же для того, чтобы пытавшийся вскарабкаться наверх или слезать вниз, соскальзывал с нее. Затем перед самым зданием замка подымалась на три локтя стена, внутри которой сам замок возвышался на сорок локтей. Внутренность отличалась простором и устройством дворца; она разделялась на разного вида и назначения покои, на галереи, бани и просторные царские палатки, так что обстановка со всеми удобствами придавала замку вид города, а пышность устройства – вид царского дворца. В целом он имел форму башни, но на своих четырех углах опять был обставлен четырьмя башнями, из которых две были пятидесяти локтей вышины, а две другие, а именно, нижняя и восточная, – семидесяти, так что с них можно было обозревать всю храмовую площадь. Там, где замок соприкасался с храмовыми галереями, от него к последним вели лестницы, по которым солдаты квартировавшего всегда в замке римского легиона вооруженными спускались вниз, чтобы разместившись по галереям, надзирать за народом в праздничные дни с целью предупреждать мятежные волнения. Точно как храм для города, так и Антония для храма служила цитаделью. В ней находился также гарнизон для всех троих. Кроме этого, и Верхний город имел свою собственную цитадель – дворец Ирода. Холм Бецета, как сказано было выше, был отделен от Антонии; он был высочайший из всех холмов и одной своей частью соединен С Верхним городом. Он один заслонял также вид на храм с северной стороны. Так как о городе и стенах я имею в виду еще ниже говорить о каждом в отдельности, то можно пока ограничиться сказанным.

1. Из вооруженных мятежников города дееять тысяч человек, не считая идумеян, образова– ли партию Симона; они состояли под командой пятидесяти предводителей, над которыми Симон начальствовал как главнокомандующий. Идумеяне, бывшие на его стороне в числе пяти тысяч воинов, управлялись десятью предводителями. Первыми из них признавались в известной степени: Иаков, сын Сосы, и Симон, сын Кафлы, Иоанн, занимавший храм, имел шесть тысяч тяжеловооруженных воинов под начальством двадцати предводителей; кроме того, к нему примкнули забывшие свою прежнюю вражду зелоты в числе двух тысяч четырехсот, руководимые своими прежними вожаками Элеазаром и Симоном, сыном Ямра. Обе эти партии, как выше было замечено, враждовали между собой, а жертвой их распрей был народ, так как та часть населения, которая устраняла себя от участия в их злодействах, подвергалась грабежам со стороны обеих партий. Симон владел Верхним городом и большой стеной до Кидрона; кроме того, в его власти находилась та часть древней стены, которая тянулась от Силоамского источника к востоку до дворца Монобаза (царя адиабинов по ту сторону Евфрата), равно как названный источник вместе с Акрой (Нижним городом) и вся местность до дворца Елены, матери Монобаза. Иоанн же властвовал над храмом и большей частью его окружности, далее – над Офлой и Кидронской долиной. Уничтожив огнем часть города; лежавшую между их владениями, они создали открытое место для своей взаимной борьбы. Ибо даже тогда, когда римляне стояли уже лагерем под стенами Иерусалима, междоусобная война не унималась. Образумившись на минуту после первой вылазки против римлян, они вскоре вновь впали в свою прежнюю болезнь, опять раз– двоились между собой, воевали друг с другом и делали все только на руку осаждавшим. Друг с другом они поступали так, что и от неприятеля их не могло ожидать более жестокое обращение, а после их действий в городе никакое бедствие йе могло казаться новым; еще до падения города его несчастье было так велико, что римляне могли только улучшить его положение. Я думаю так: междоусобная война уничтожила город, а римляне уничтожили междоусобицу, которая была гораздо сильнее стен; всякую вину можно поистине приписать туземцам, а всякую справедливость – воздать римлянам. Но пусть каждый судит по тому, чему поучают события.

2. В то время, когда город находился в таком положении, Тит в сопровожцении отборного отряда всадников объехал его с целью высмотреть удобный пункт нападения на стену. На всех пунктах он нашел затруднения; со стороны глубоких долин стена и так была недоступна; но и на других пунктах наружная стена казалась слишком массивной для машин. Наконец он решил предпринять штурм у гробницы первосвященника Иоанна. На этом месте наружное укрепление было ниже, а второе не примыкало к нему, так как в менее населенной части Нового города укрепления были оставлены в пренебрежении. Отсюда поэтомулегко можно было перейти к третьей стене, через которую Тит предполагал овладеть Верхним городом, как через Антонию – храмом, На этом объезде был ранен стрелой в левое пле– чо друг его Никанор в тот момент, когда он вместе с Иосифом ближе подъехал к стене, чтобы как человек, хорошо известный иудеям, предложить им мир. Из того, что они не пощадили человека, приблизившегося к ним для их же собственного блага, Тит понял, как велико их упорство. Он поэтому с еще большим рвением принялся за осаду, позволил легионам опустошать окрестности города и отдал приказ собрать материалы для постройки валов.

Вслед за этим он разделил войско на три части для работы. В промежутках между валами он выстроил пращников и стрелков, а перед фронтом последних поставил еще скорпионы, катапульты и баллисты с целью отражать вылазки неприятеля против рабочих и попытки воспрепятствовать работам со стены. Деревья все были вырублены, вследствие чего пространство перед городом вскоре обнажилось. В то время, однако, когда отовсюду приносились деревья для валов и все войско усердно занималось работами, иудеи тоже не оставались праздными. Народ, жизнь которого проходила среди убийств и грабежей, теперь опять воспрянул духом: он надеялся вздохнуть свободно, когда его притеснители будут отвлечены борьбой с внешним врагом, и отомстить виновным, если римляне одержат верх.

3. Иоанн из страха перед Симоном оставался на своем посту, несмотря на то, что его войско горело желанием идти навстречу внешнему неприятелю. Симон, напротив, по томууже одному, что он находился ближе к осадным работам, не бездействовал, а расставил на различных местах стены метательные машины, отнятые у Цестия (11, 18, 9) и у гарнизона в Антонии (11, 17, 7). Эти машины, впрочем, не приносили иудеям существенной пользы, так как они не знали, как обращаться с ними; лишь немногие, научившиеся обращению с машинами от перебежчиков, стреляли из них и то плохо. Зато они метали в рабочих камни и стрелы, делали правильные вылазки и завязывали с римлянами небольшие сражения. Но защитой от стрел служили для римлян построенные на насыпях плетеные кровли, а против вылазок их защищали метательные машины. Ибо все легионы были снабжены превосходными машинами, в особенности десятый легион имел необыкновенно сильные скорпионы и громадные баллисты. посредством которых он опрокидывал стоявших даже на стене, не говоря уже о тех, которые делали вылазки: эти машины извергали камни весом в таланты на расстояние двух стадий и больше; а против их ударов не могли устоять не только передовые воины, непосредственно застигнутые ими, но и стоявшие далеко позади них. Вначале иудеи ускользали от вылетавших камней, так как последние предупреждали о себе своим свистом и были даже видимы для глаз вследствие своей белизны; к тому же еще стражи с башен давали им знать каждый раз, когда машина заряжалась и камень вылетал, выкрикивая на родном языке: «Стрела летит!», тогда те, в которых метила машина, расступа–лись и бросались на землю. При употреблении этой предосторожности камни часто падали без всякого действия. Но римляне, со своей стороны, решили окрасить камни в темный цвет: таким образом они перестали быть видимыми заранее и попадали в цель; один выстрел сразу уничтожал многих. Но несмотря на весь вред, который терпели иудеи, они все–таки не давали римлянам ии единой спокойной минуты для сооружений осадных валов, а денно и нощно всякого рода хитростью и смелостью старались мешать им в этом.

4. Когда сооружения были окончены, мастера отмерили расстояние до стены, бросив туда с вала прикрепленный к шару кусок свинца; они должны были прибегнуть к этому средству, так как иначе они были бы обстреляны сверху. Найдя, что тараны могут достигать стены, они привезли их сюда. Тит приказал тогда установить метательные машины на более близком расстоянии для того, чтобы иудеи не могли удерживать тараны от стены, а затем отдал приказ пустить в ход сами тараны. И вот когда разом с трех мест в городе раздался страшный треск, жители его подняли крик, да и сами мятежники немало ужаснулись. Ввиду общей опасности, обе партии подумали, наконец, об общей обороне и сказали друг другу: «Мы ведь действуем только на руку врагам! Если Бог и отказал нам в поетоянном согласии, то по крайней мере в настоящую минуту мы должны забыть взаимные распри и соединиться воедино против римлян!». И действительно, Симон обещал находившимся в храме безопасность, если они только выйдут к стене, и Иоанн, хотя и с недоверием, но принял предложение. Забыв всякую вражду и взаимные раздоры, они стояли теперь вместе, как один человек, заняли стену, бросали с нее массы пылающих головней на сооружения и поддерживали беспрерывную стрельбу против тех, которые заряжали стенобитдвые орудия. Люди посмелее бросались толпами вперед, срывали защитные кровли с машин и нападали на скрывавшихся под ними воинов большей частью победоносно, скорее всего по своей беше– ной отваге, чем вследствие опытности. Но Тит ни на минуту не покидал рабочих с обеих сторон машин он расставлял всадников и стрелков и при их помощи отражал поджигателей, прогонял стреяявших со стены и доставлял таранам возможность действовать беспрепятсгвенно. Стена, однако, не поддавалась ударам: один только таран пятнадцатого легиона отбил угол башни; но стена осгалась нетронутой и не подверглась даже опасности, ибо башня далеко выдавалась вперед, а потому от ее повреждения не так легко могла пострадать стена.

5. Так как иудеи на некоторое время прекратили свои вылазки, то римляне подумали, что они из страха и усталости обратились на бездействие и рассеялись по своим сооружениям и легионам. Но иудеи, как только это заметили, сделали у Гиппиковой башни через тайные ворота вылазку всей массой, подожгли сооружения и были уже готовы вторгнуться в лагерь. Хотя на их шум успели собраться ближе стоявшие римляне, равно как и более отдаленные, но быстрее римской тактики была бешеная отвага иудеев: они обратили в бегство первых встретившихся им на пути и бросились на собиравшихся. Вокруг машин завязался ужасный бой: иудеи делали, все, чтобы их зажечь, римляне, со своей стороны, – чтобы этого не допустить; неясный гул слышался на обеих сторонах; множество из передо вых рядов пало мертвыми. Но иудеи своей бешеной отвагой победили: огонь охватил со– оружения, и сами солдаты погибли бы в пламени вместе с машинами, если бы часть отборнейших александрийских отрядов с неожиданным для них самих мужеством, которым они в этой битве прославили себя больше других, не отстаивали поля сражения до тех пор, пока на неприятеля не обрушился Цезарь во главе отборнейшей конницы. Двенадцать из передовых он собственноручно положил на месте; их судьба привела остальную массу к отступлению; он преследо–вал ее, загнал всех в город и таким образом спас сооружения от пожара. В этом сражении один иудей был схвачен живым. Тит велел распять его на виду стены, чтобы этим ужасным зрелищем сделать других более податливыми. Уже после отступления был убит Иоанн, предводитель идумейский, в то время когда он, стоя перед стеной, разговаривал с одним преданным ему солдатом. Арабский стрелок выстрелил в него в грудь, и он умер мгновенно к великой скорби иудеев и к сожалению мятежников, ибо он выделялся своей храбростью и мудростью.

1. В следующую ночь в римском лагере произошла неожиданная паника. Одна из пятидеся– тилоктевых башен, воздвигнутая Титом впереди каждого вала для того, чтобы они прикрывали доследние от стоявших на стене иудеев, обрушилась сама собой среди глубокой ночи. Страшный грохот, произошедший при ее падении, навел на войско ужас; все бросились к оружию в том предположении, что неприятель делает нападение; ужас и смятение воцарились в легионах, и так как никто не мог объяснить, в чем дедо, они в своем отчаянии предполагали то одно, то другое. Когда врагов все–таки нигде не было видно, они начали пугаться самих себя: каждый в страхе спрашивал у другого пароль, боясь, не прокрались ли иудеи в самый лагерь. В этом паническом страхе они оставались до тех пор, пока Тит не узнал о происшедшем и не приказал объявить во всеуслышание причину грохота. С трудом они дали себя этим успокоить.

2. Иудеи храбро сопротивлялись против всякого рода нападений; но башни причиняли им много вреда: оттуда именно они одновременно были обстреливаемы более легкими машинами, копьеметателями, стрелками и пращниками; вместе с тем эти башни по своей высоте были недосягаемы для иудеев; не могли они также быть опрокинуты и взяты по своей тяжести; а железная броня предохраняла их от огня. Если же иудеи удалялись за пределы выстрелов, то они не могли больше останавливать наступление таранов, которые своими беспрестанными ударами, хотя медленно, а все–таки достигали кое–каких результатов. И уже стена поддалась Никону (так иудеи сами называли самый большой таран, вследствие того, что он все побеждал); а иудеи между тем давно уже были истощены от борьбы и бодрствования по ночам вдали от города. К тому же они еще по легкомыслию или потому, что вообще плохо обдумывали все свои действия, считали излишней охрану этой стены ввиду того, что за ней оставались еще другие две, и большей частью малодушно отступали от нее. Таким образом римляне вторглись в стенные отверстия, пробитые Никоном, после чего все стражи бежали за вторую стену. Те, которые перешли через стену, открыли ворота и впустили все войско. На пятнадцатый день осады, в седьмой день месяца артемизия, римляне овладели первой стеной. Большую часть ее они разрушили, равно как и северную часть города, как раньше это сделал Цестий (II, 19, 4).

3. Тогда Тит, заняв все пространство до Кидрона, построил свой лагерь внутри стен в так называемом Ассирийском стане. Так как он находился еще на расстоянии выстрела от второй стены, то немедленно начал наступление. Иудеи разделились по позициям и защищали стену упорно, люди Иоанна боролись с замка Антония, северной храмовой галереи и гробницы царя Александра, а отряды Симона заняли вход в город у гробницы Иоанна и защищали линию до ворот, у которых водопровод загибает к Гиппиковой башне. Часто они бросались из ворот и вступали в рукопашные схватки, но каждый раз были отбиваемы за стены; ибо в стычках на близком расстоянии они, не посвященные в римское военное искусство, были побеждаемы, между тем как, сражаясь со стены, они одерживали верх. Римляне обладали силой вместе с опытностью; на стороне иудеев была смелость, усиленная отчаянием, и присущая им выносливость в несчастье. Наряду с этим последних все еще поддерживала надежда на спасение, а первые в той же степени надеялись на быструю победу. Ни одни, ни другие не знали усталости; нападения, схватки около стен, вылазки мелкими партиями происходили беспрерывно в течение всего дня, и ни одна форма борьбы не осталась неиспробованной. Рано утром они начинали, и едва ли ночь приносила покой – она проходила бессонной для обоих лагерей и еще ужаснее, чем день: для иудеев потому, что они каждую минуту ожидали приступа к стене, для римлян потому, что они всегда боялись наступления на их лагерь. Обе стороны проводили ночи под оружием, а с проблеском первого утреннего луча стояли уже друг против друга готовыми к бою. Иудеи всегда оспаривали друг у друга право первым броситься в опасность, чтобы отличиться перед своими военачальниками. Больше, чем ко всем другим, они питали страх и уважение к Симону. Его подчиненные были ему так преданы, что по его приказу каждый с величайшей готовностью сам наложил бы на себя руки. В римлянах храбрость поддерживали привычка постоянно побеждать и непривычка быть побежденными, по– стоянные походы, беспрестанные военные упражнения и могущество государя, но больше всего личность самого Тита, всегда и всем являвшегося на помощь. Ослабевать на глазах Цезаря, который сам везде сражался бок о бок со всеми, считалось позором; храбро сражавшиеся нахадили в нем и свидетеля своих подвигов, и наградителя, а прославиться на глазах Цезаря храбрым бойцом считалось уже выигрышем. Многие поэтомувыказывали часто превышавшее их собственные силы военное мужество. Когда, например, в те дни сильный отряд иудеев стал перед стенами в боевом порядке, и оба войска обстреливались еще издали, один всадник, Лонгин, вырвался вперед из рядов римлян, врубился в самый строй иудеев, разорвал его своим набегом и убил двух храбрейших из них – одного, став– шего против него в упор, а другого, обратившегося в бегство, заколол сбоку вытянутым у первого копьем и тогда ускакал из рук врагов обратно к своим. Это был, конечно, совсем исключительный подвиг, но многие старались подражать ему в геройстве. Иудеи нисколько не печалились о причиненных им потерях. Все их помыслы и усилия были направлены на то, чтобы и со своей стороны наносить урон. Смерть казалась им мелочью, если только удавалось, умирая, убить также и врага. Для Тита, напротив, безопасность солдат была столь же важна, как победа; стремление вперед без оглядки он называл безумием и признавал храбрость только там, где обдуманно и без урона шли в дело. Поэтому он учил свое войско быть храбрым, но не подвергать себя опасности.

4. Наконец, под личным руководством Тита был установлен таран против средней башни се– верной стены, где один хитрый иудей, по имени Кастор, стоял на страже с десятью ему подобными после того, как другие бежали перед стрелками. Некоторое время они, притаиваясь за брустверами, тихо лежали; но, когда башня начала колебаться, они выскочили с разных мест; Кастор при этом простер свои руки, как человек, умоляющий о пощаде, взывая к Цезарю, и жалобным голосом просил сжалиться над ним. Тит прямо– душно поверил ему, вознадеявшись, что иудеи теперь намерены переменить свой образ мыслей; он приказал поэтому остановить таран, запретил стрелять в просящих и пригласил Кастора говорить. Когда тот заявил, что он хочет сойти и сдаться, Тит ответил, что он приветствует его разумное решение и будет очень рад, если все последуют его примеру, так как он, со своей стороны, охотно протянет городу руку примирения. Пять из десяти присоединились к лицемерным просьбам Кастора, междутем как другие кричали, что они никогда не сделаются рабами римлян, пока у них будет возможность умереть свободными людьми. В этом споре прошло долгое время, в продолжение которого наступление было приостановлено. Кастор между тем послал сказать Симону, что он может совершенно спо– койно совещаться со своими людьми о делах, не терпящих отлагательства, ибо он еще долго задержит римское войско. В то же время он делал вид, будто старается склонить на сдачу также и сопротивлявшихся ему, а те, точно в негодовании, подняли обнаженные мечи над брустверами, пронзили себе щиты и пали на землю, как будто заколотые. Изумление охватило Тита и его окружающих при виде решимости этих людей и, будучи не в состоянии видеть снизу все в точности, они дивились только их мужеству и жалели вместе с тем об их участи. Тогда один из римлян ранил Кастора в лицо у носа; Кастор вытащил стрелу, показал ее Титу и жаловался на несправедливое обращение. Цезарь сделал выговор стрелявшему и дал поручение Иосифу, стоявшему возле него, идти к стене и протянуть руку Кастору Но Иосиф отказался, ибо он подозревал, что просящие замышляют недоброе, и удерживал также своих друзей, желавших поспешить туда. Перебежчик по имени Эней вызвался на это дело, а так как Кастор кричал еще, чтобы кто–нибудь пришел за получением денег, хранившихся при нем, то этот Эней еще проворнее побежал и подставил свой плащ; но Кастор поднял камень и швырнул его вниз; в него самого он не попал, так как тот был настороже, но ранил сопровождавшего его солдата. Этот обман привел Тита к убеждению, что снисходительность на войне только вредна, между тем как строгость больше предохраняет против хитрости. Разгневанный этим издевательством, он приказал заставить действовать таран с большей неукротимостью. Когда башня колебалась уже под его ударами, Кастор и его люди подожгли ее и прыгнули сквозь пламя в находившийся под нею тайный проход, чем еще раз удивили своей храбростью римлян, полагавших, что они бросились в огонь.

1. На этом месте Тит овладел второй стеной пять дней спустя после взятия первой. После того, когда иудеи удалились от нее, он вступил с тысянью вооруженных воинов и с избранным отрядом, составлявшим его свиту, и занял в Новом городе шерстяной рынок, кузнечные мастерские и площадь, где происходила торговля платьем, а также улицы, расположенные в косом направлении к стене. Если бы он сейчас же или сломал более значительную часть стены, или, как принято по военному обычаю, разрушил взятую часть города, то его победа, по моему мнению, не была бы омрачена никакими потерями. Но Тит надеялся, что, избегая крутых мер, которые он мог принимать по своему усмотрению, он смягчит упорство иудеев, и потому приказал не расширять входа настолько, чтобы он одеяался удобным для отступления; он думал, что те, кому он хотел оказать снисхождение, не устроят ему засаду. Еще больше при своем вступлении он запретил убивать коголибо из схваченных иудеев или сжигать дома; одновременно с тем он предоставил мятежникам свободу продолжать борьбу, если только они сумеют это сделать без вреда для народа, а последнему обещал возвратить его имущество. Ибо для него было крайне важно сохранить для себя город, а для города храм. Народ и раньше был склонен к уступчивости и податливости, воины же иудейские принимали его человеколюбие за бессилие: Тит, думали они, распорядился так потому, что он чувствует себя не в силах овладеть всем городом. Они грозили смертью всякому, кто подумает о сдаче; а кто проронил слово о мире, того убивали. В то же время они напали на вступивших римлян, частью бросаясь им навстречу на улицах, частью обстреливая их с домов; одновременно с тем другие отряды делали вылазки из Верхних ворот против римлян, находившихся вне стены. Эти вылазки навели такой страх на расположенную у стены стражу, что она поспешно соскакивала с башен и бежала к себе в лагерь. Громкий вопль поднялся среди римлян: находившиеся внутри города были оцеплены кругом врагами, а стоявшие извне были охвачены ужасом при виде опасности покинутых ими товарищей. Между тем число иудеев все больше росло; точное знакомство с улицами давало им значительный перевес: они ранили массу римлян и с неудержимой силой теснили их назад. Последние поневоле оказывали продолжительное сопротивление, так как через тесный проход, сделанный в стене, они не могли бежать большими массами. Все вступившие в город, несомненно, были бы перебиты, если бы им на помощь не явился Тит. Расположив стрелков на концах улиц, он сам стал в самой страшной давке и стрелами отбивал неприятеля. Бок о бок с ним сражался Домиций Сабин и в этой битве выказывал себя отменно храбрым. Продолжая без перерыва стрельбу, Цезарь этим отражал нападение иудеев до тех пор, пока его солдаты не совершили свое отступление.

2. Таким образом, римляне, после того как они уже завоевали вторую стену, были опять от– рошены от нее. Дух иудеев, желавших войны, еще более поднялся; успех внушил им новые надежды. Римляне, думали они, уже не осмелятся вступить в город, а в случае возобновления борьбы никогда не одержат победы над ними. Бог за их грехи помрачил им ум, и они не видели, что изгнанные отряды составляли пока только маленькую часть римской армии, и не замечали подкрадывавшегося к ним голода. Они сами продолжали еще насыщаться воплями граждан и питаться кровью обывателей! Лучшие же люди давно уже испытали недостаток во всем, даже в самых необходимейших жизненных продуктах. Но в гибели людей мятежники усматривали только облегчение для самих себя; только тех они считали достойными жизни, которые знать не хотели о мире и жили для того, чтобы бороться с римлянами; а если иначе рассуждавшая масса погибала, то они только радовались этому, как освобождению от тяжелой ноши. Так они относились к жителям города. Римлян же, если только те пытались вновь вторгнуться в город, они вооруженной рукой отбивали и своими телами затыкали отвер стия в стене. Три дня они так держались, храбро сопротивляясь. Но на четвертый день геройский удар Тита был для них слишком силен: они были отброшены и потянулись на свою прежнюю позицию. Тит тогда опять овладел стеной и приказал снести всю северную ее часть. В башнях южной стены он поместил гарнизон и стал подумывать о взятии приступом третьей стены.

1. Тит, однако, решил приостановить на время осаду и дать мятежникам время одуматься для того, чтобы видеть, не сделаются ли они более уступчивыми ввиду разрушения второй стены или из опасения голода, так как награбленных ими припасов не могло уже хватить на долгое время. Этот отдых он употребил на нужное дело, а именно; на выдачу продовольствия солдатам, чему уже наступил срок. Он приказал предводителям вывести войско на место, видимое для врагов, и здесь вручить каждому солдату порознь следуемое ему жалованье. По принятому в таких случаях обычаю войско выступило с открытыми щитами, которые обыкновенно накрывались чехлами, и в полном вооружении; всадники водили своих лошадей также во всем убранстве. Ярким блеском серебра и золота засияла окрестность города, и насколько восхитительно было это зрелище для римлян, настолько было страшно для их врагов. Вся древняя стена и северная сторона храма были переполнены зрителями, даже крыши домов покрылись любопытными, и весь город, казалось, кипел толпами людей. Даже самые отважные были охвачены ужасом, когда увидели всю армию сосредоточенной в одном месте, пышность оружия и отличный порядок среди солдат, и я думаю, что этот вид заставил бы мятежников одуматься, если бы они, вследствие своих преступлений перед народом, не отчаивались в прощении римлян; они были того мнения, что и в сяучае прекращения борьбы им не миновать смерти преступников, а потому предпочли смерть в бою. Помимо этого, и воля судьбы была уже такова, чтобы невинные вместе с виновными и город вместе с бунтовщиками погибли заодно.

 2. Четыре дня римляне употребили на то, чтобы выдать продовольствие всем легионам. На пятый день Тит, увидев, что иудеи все–таки не выступают с миролюбивыми предложениями, разделил свое войско на две части и приступил к постройке насыпей; одной против замка Антония, а другой – у гробницы Иоанна. С этого последнего пункта он думал завоевать Верхний город, а с первого – храм, ибо без храма и обладание городом нельзя было считать обеспеченным. Таким образом, на каждом из двух названных пунктов легионы соорудили по одному валу. Работавшим угробницы старались мешать посредством вылазок идумеи и хорошо вооруженный отряд Симона, а у замка Антония – люди Иоанна и отряд зелотов. Вследствие занимаемой ими возвышенной позиции они теперь имели преимущество не только при употреблении ручного оружия, но также в стрельбе из машин, так как благодаря повседневным упражнениям они приобрели навык и научились владеть ими. Они имели триста копьеметательных и сорок камнеметательных машин, с помощью которых значительно затрудняли возведение валов. Но Тит, который в сохранении или гибели города усматривал выигрыш или потерю лично для себя, во время осады не упускал из виду и другую задачу, а именно: склонить иудеев к перемене своего образа мыслей. Свои военные действия он сопровождал дружескими советами и, зная, что часто добрыми словами можно успеть больше, чем силой оружия, он часто лично обращался к ним с напоминаниями спасти полузавоеванный уже город путем добровольной сдачи, частью же, в надежде, что соотечественнику они будут более послушны, посылал к ним Иосифа, который говорил с ними на их родном языке.

3. Иосиф обошел стену, чтобы отыскать место, где он находился бы вне выстрела и, вместе с тем, мог бы быть услышанным, и в пространной речи сказал им следующее: «Сжальтесь, наконец, над самими собой и народом, сжальтесь иад родным городом и храмом, не будьте ко всему этому более жестоки, чем чужие! Римляне уважают святыни своих врагов и до сих пор не трогали их, хотя они к ним непричастны, между тем как те, которые воспитаны в лоне этих святынь и которые в случае их сохранения останутся единственными их обладателями, делают все, клонящееся к уничтожению. Вы видите: ваши сильнейшие стены пали, оставшиеся еще слабее завоеванных. Вы знаете, что мощь римлян несокрушима, а их господство для вас не ново. Если война за независимость – дело славное, то ее следовало бы вести в самом начале; но раз покорились однажды и долгое время мирились с чужим господством, то после этого захотеть свергнуть с себя иго – не значит стремиться к свобо– де, а к жалкой гибели. Более слабым властителям можно еще отказать в повиновении, но не тем, которым подвластно все. Какие страны избежали всепокоряющей власти римлян? Разве только те, которые вследствие своего знойного или сурового климата не имеют для них никакой цены. Везде счастье на их стороне, и Бог, который заставляет мировое господство переходить от одного народа к другому, ныне избрал своим обиталищем Италию. Есть закон, твердо установленный как у животных, так и у людей, – это то, что более сильное оружие всегда побеждает и что слабые покоряются более сильным, поэтому–то предки наши, далеко превосходившие нас и телесной и духовной силой, равно как и другими оборонительными средствами, подчинились римлянам, чего они, наверно, не сделали бы, если бы не были убеждены, что Бог на стороне последних. А вас что поощряет к сопротивлению? Большая часть города уже завоевана, а вы сами внутри, если даже стены уцелеют, находитесь в худшем положении, чем военнопленники. Голод, водворившийся в городе, истребляющий пока только народ, но долженствующий вскоре уничтожить ваше войско, не составляет большой тайны для римлян. Если даже последние прекратят наступление и не вторгнутся в город с мечом в руках, то и тогда рядом с вами поселился ведь непобедимый внутренний враг, который с каждым часом приобретает все больше силы. С голодом вы ведь не можете бороться посредством оружия. Иначе вы были бы единственные, которые подобным образом совладали бы с таким бедствием. Как хорошо было бы, – продолжал он, – если бы вы одумались до того, как зло сделается непоправимым, и если бы приняли спасительное решение, пока еще есть время! Римляне не вспомнят вам совершившегося, если вы только не доведете свое упрямство до конца, ибо они по природе своей милостивы в победе и более склонны преследовать свои собственные выгоды, чем мстить врагу, а их собственные интересы не состоят в том, чтобы взять безлюдный город или опустошенную от людей страну. Поэтому Тит и теперь предлагает вам помилование. Если же он, после того как вы даже в самой крайней вашей нужде не последуете его милостивым предложениям, должен будет взять город силой, тогда он не пощадит никого. А что вскоре падет также третья стена, за это ручается взятие обеих первых; да если бы даже эта твердыня была бы несокрушима, то ведь город борется против вас за римлян!»

4. В то время, как Иосиф говорил– им все это, многие, стоявшие на стене, осмеивали его, другие ругали, и некоторые даже стреляли в него. Видя, что его доводы, основанные на действительных фактах, не производят на них никакого действия, он перешел к отечественной истории и сказал: «О вы, несчастные, забывающие своих истинных союзников, вашими руками и вашим оружием вы хотите побороть римлян? Случалось ли когда–нибудь, чтобы мы таким путем побеждали? Не всегда ли мстителем нашего народа, когда с ним несправедливо поступали, являлся Бог, Творец? Бросьте взгляд назад, вы увидите, что, собственно, толкнуло вас в эту борьбу и какого великого союзника вы оскорбили. Вспомните чудеса времен ваших отцов и сколько раз на этом священном месте находили гибель наши враги. Я, хотя не без содрогания, начинаю рассказывать о делах Бога недостойным ушам вашим, но вы все–таки слушайте для того, чтобы убедиться, что вы боретесь не только против римлян, а также против Бога. Древний египетский царь Нехао, называвшийся также фараоном, пришел с десятками тысяч на нашу страну и похитил царицу Сарру, родоначальницу нашего племени. Что делал тогда ее муж Авраам, наш прародитель? Мстил ли он грешнику с оружием в руках? Нет! Имея триста восемнадцать вассалов, из которых каждый владычествовал над несметным количеством людей, он, невзирая на яих, считал себя все–таки совершенно покинутым без помощи Бога. Он поднял тогда свои праведные руки к оскверненномувами теперь месту и вымолил себе помощь непобедимого союзника. Не была ли царица сейчас же на следующий вечер возвращена обратно неприкосновенной к ее супругу, а египтянин, устрашенный ночными сновидениями, не бежал ли он после того, как :излил молитву на месте, запятнанном вами братоубийством, а любимых Богом евреев одарил золотом и серебром? Должен ли я умолчать или говорить о переселении наших праотцов в Египет, где они, насилуемые и угнетаемые чужими царями, в течение четырехсот лет всецело полагались на милость божию вместо того, чтобы, как вы, конечно, могли сопротивляться с оружием в руках? Кто не знает, как затем Египет напол– нялся всякого рода зверьми и был изнуряем всевозможными болезнями, как страна лишилась своего плодородия, а Нил – своих вод? Десять казней следовали одна за другой, после чего наши предки были отпущены под прикрытием, без кровопролития, без всяких опасностей, потому что сам Бог вел своих избранников. Когда наш священный ковчег был похищен ассирийцами, не стонала ли тогда вся наша филистимская земля, идол Дагон и вся нация, к которой принадлежали похитители? Гнилые язвы появились у них на сокрытых местах тела, и вместе с пищей они испускали и внутренности. Кончилось тем, что те же руки, которые похитили ковчег, привезли его вновь обратно под звуки кимвалов и тимпанов и свой грех перед святыней искупили всевозможными жертвами. Вы видите, чго Бог явил свою милость нашим предкам за то, что они, не прибегая к мечу, всецело надеялись на него. Ассирийский царь Сеннахирим, когда он с бесчисленными народами изо всей Азии осадил этот город, пал ли он от человеческих рук? Последние тогда не были заняты оружием, а были простерты к молитве. Но ангел убил в одну ночь несметное войско, и когда ассириянин с наступлением утра поднялся, он нашел сто восемьдесят пять тысяч мертвых, и бежал он с остатками от безоружных евреев, которые даже не преследовали его.

Вам известно также, вавилонское пленение, когда семьдесят лет народ жил на чужбине, не помышляя о насильственном освобождении, пока Кир в угоду Богу не предоставил им свободу, дал им проводников, и они снова сделались избранниками своего союзника. Словом, нельзя привести ни одного случая, где наши предки только силой оружия завоевали себе счастье или чтобы они терпели несчастье, когда они без борьбы отдавались в руки провидения: не трогаясь с места, они побеждали, как только этого хотел небесный судья; если же они сражались, то всегда были поражаемы. Это случилось также, когда царь вавилонян осаждал этот город, а наш царь Седекия, вопреки пророчеству Иеремии, сразился с ним; тогда он сам был казнен и сделался свидетелем разрушения города и храма. И однако, насколько тот царь и его народ были праведнее вас и ваших вожаков! Ни царь, ни народ не убивали же Иеремии, когда он открыто вещал, что они сами своими грехами навлеклй на себя немилость божью и что они будут побеждены, если добровольно не сдадут города. Вы же, напротив, – не говорю уже о преступлениях, которые вы совершаете в городе, для них я не имею слов, – поносите меня, который учит вас, как вести себя, стреляете в меня из озлобления за то, что я вам напоминаю о ваших злодеяниях, за то, что вам вовсе не хотелось бы слушать о тех поступках, которые вы каждый день совершаете. Но возвратимся к нашей истории. Когда Антиох Эпифан, много грешивший перед Господом, осаждал город, и наши предки сделали вооруженную вылазку, то они сами погибли в этом сражении, а город был разграблен врагами, святилище же было предано запустению на три года и шесть месяцев. К чему еще больше примеров? А теперь вот римляне – кто их накликал на нашу страну? Не безбожие ли ее жителей? Что дало первый толчок к порабощению ее римлянами? Не междоусобица ли наших праотцов? Безумие Аристобула и Гиркана и их взаимный раздор повлекли за собой поход Помпея против столицы, и Бог покорил под власть римлян тех, которые уже не были достойны свободы. После трехмесячной осады города они сдались, междутем как они не грешили, как вы, ни перед святилищем, ни перед законом и обладали гораздо большими средствами для ведения войны. Не знаем мы разве, какой конец постиг Антигона, сына Аристобула? В его царствование Бог еще раз отдал на порабощение грешный народ: Ирод, сын Антипатра, привел Сосия, а Сосий – римское войско; Иерусалим был оцеплен и осаждаем в течение шести месяцев, пока его жители в воздаяние за грехи не были побеждены, а город разграблен. Таким образом, сила оружия никогда не составляла опоры нашего народа, ибо война всегда влекла за собой порабощение. По моему убежде– нию, те, которые владеют священным местом, должны представлять все на суд божий и отвергать всякую человеческую силу, пока в них жива надежда на всевышнего судью. Но что исполнилй вы из того, на что законодатель наложил благословение? И что оставили вы из того, что он обрек проклятью? Во сколько раз вы преступнее ваших отцов, которые тем не менее пали еще быстрее, чем вы? Тайные преступления, как воровство, обман и прелюбодеяние, были для вас слишком ничтожны! Вы соперничали между собой в разбоях и убийствах и прокладывали себе новые, неведомые еще пути зла. Храм сделался местом сборища для всех, и руками коренных жителей осквернялись Богу посвященные места, чтимые издали даже римлянами, которые в пользу нашего закона оставляют многие из своих обычаев. И вот, после всего этого вы ждете помощи от того, против которого вы так грешили. Но, допустим, вы точно такие же благочестивые богомольцы и молитесь о божеской помощи с такими же чистыми руками, как некогда наш царь, когда он призывал к Богу против ассирийцев и когда Бог за одну ночь уничтожил в прах ту великую армию; но разве действия римлян можно приравнивать к тому, что сделали ассирийцы, чтобы вы могли надеяться на подобную же помощь Бога? У ассирийцев царь купил за деньги пощаду города, а они вопреки данному слову иришли, чтобы зажечь храм; римляне же требуют только установленной подати, которую наши отцы уплачивали их отцам; раз только они до– бьются этого требования, они оставят город неразрушенным и храм нетронутым, все остальное они предоставят нам; семьи наши свободны, имущество в нашем распоряжении, а священные законы останутся неприкосновенными. Только безумие можетдопустить, чтобы Бог поступил со еправедливыми одинаково, как с несправедливыми. Кроме того, ведь Бог, когда нужно, умеет быстро помогать: могущество ассирийцев он сломил в первую же ночь, когда они стали лагерем под стенами Иерусалима, а потому, если бы он считал наше поколение достойным свободы или римлян достойными наказания, то он, как точно некогда на ассирийцев, сейчас обрушился бы на римлян – еще когда Помпей наложил свою руку на народ, или позже, когда нагрянул Сосий, когда Веспасиан опустошал Галилею и, наконец, в настоящие дни, когда Тит приблизился к городу. Однако Магнус и Сосий не только не разбиты, но они и город взяли силой, Веспасиан в войне с нами достиг императорского достоинства, а что касается Тита, то для него даже источники обильно потекли водой – те источники, которые раньше иссякли для вас. До его прибытия, как вам известно, Силоам и все источники вне города высохли, так что вода покупалась по мере; теперь же эти источники стали столь изобильными, что они щедро наделяют водой не только ваших врагов и их скот, но даже сады. Это чудесное знамение вам уже знакомо из прежних времен, а именно: при нашествии названного вавилонского царя, который разгромил город и сжег храм, а между тем тогдашние наши предки не могли упрекнуть себя в таких преступлениях, как вы. А потому я думаю, что божество бежало из своей Святая Святых и стоит теперь на стороне тех, с которыми вы воюете. Если праведныйт человек бежит из порочного дома и с презрением отворачивается от его обитателей, то неужели вы думаете, что Бог будет сопутствовать вам в вашей греховной жизни, – он, который видит сокрытое и слышит умалчиваемое. Впрочем, вы разве етараетесь что–либо скрыть от зрения и слуха Ведь все ваши дела стали известны даже врагам; вы ведь хвастаете нарушением законов и ежедневно оспариваете друг у друга первенство в злодеяниях. Ваши бесстыдства вы выставляете напоказ, точно это – добродетели. Но несмотря на все это, вам, если захотите, остается еще путь спасения, и божество охотно прощает осознающего свою вину и кающегося в своих грехах. Бесчувственные! Бросьте ваше вооружение, сжальтесь над полуразрушенным уже отечеством! Оглянитесь вокруг себя и смотрите: какое великолепие, какой город, какой храм, скольких народов приношения вы хотите принесть в жертву! Кто хочет предать все это огню? Кто желает, чтобы все это исчезло? Что еще больше заслуживает сохранения, чем это? Но если вы, непреклонные и более бесчувственные, чем камни, перед всем этим закрываете глаза, так подумайте о ваших семействах! Пусть каждый представит себе мысленно своих детей, жену и родителей, которых вскоре похитит голод или меч! Я знаю, что опасность витает и над моей матерью, моей женой, моей не беззнатной фамилией и издревле известным родом; вы думаете, что из–за них, быть может, я вам так советую. Нет! Убейте их, берите мою собственную кровь за ваше спаеение! И я сам готов умереть, если только после смерти моей вы образумитесь».

1. Мятежники не поддавались на слезные призывы Иосифа, ибо они не считали изменение образа действий безопасным для себя, но среди народа возникло движение в пользу перехода к римлянам. Одни продавали за бесценок свое имущество – свои драгоценности, вырученные за них золотые монеты проглатывали, чтобы они не были найдены разбойника– ми, и бежали в римский лагерь. Когда золото вновь появлялось наружу, они употребляли его на свои необходимейшие потребности, так как большинству из них Тит позволил селиться на любом месте в стране. Это еще больше подстрекало осажденных к бегству, ибо таким путем они освобождались от внутренних потрясении, не делаясь вместе с тем рабами римлян. Одновременно с тем же люди Иоанна и Симона старались воспрепятствовать побегу со стороны иудеев еще ревностнее, чем вторжению со стороны римлян, и предавали немедленной казни всякого, на кого только падала тень подозрения.

2. Богатым людям, однако, оставаться в городе было опасно, ибо и их обвиняли в желании бежать к неприятелю для того, чтобы их казнить и овладеть их богатством. С голодом возрастала свирепость бунтовщиков, и с каждым днем оба бедствия делались все более ужасающими. Когда жизненные продукты перестали появляться на рынках, мятежники вторгались в частные дома и обыскивали их. Если находили что–нибудь, они били хозяев за то, что те не выдавали добровольно; если ничего не находили, они также их истязали, предполагая, что припасы тщательно ими сокрыты. Присутствие или отсутствие у кого–либо съестных припасов они определяли по наружному виду несчастных: у кого вид был еще здоровый, тот, значит, имел запас пищи; истощенных, напротив, они не беспокоили, так как не было причины убивать тех, чья жизнь подкашивалась уже голодом. Богатые отдавали тайком все свое имущество за одну только меру пшеницы, менее состоятельные – за меру ячменя, затем они запирались в самых затаенных утолках своих домов и в своем нестерпимом голоде пожирали зерно немолотым или, по мере того как обстоятельства и страх позволяли, еле спеченным. Стол нигде не накрывался – пищу выхватывали из огня еще сырой и в таком виде проглатывали ее.

3. Жалкое было питание, и сердце сжимадось при виде того, как более сильные забирали лучшую часть, тогда как слабые изнемогали в отчаянии. Голод господствовал над всеми чувствами, но ничто не подавлялось им так сильно, как чувство стыда; все, что при обыкновенных условиях считалось достойным уважения, оставлялось без внимания под влиянием голода. Жены вырывали пищу у своих мужей, дети у своих родителей и, что было немилосерднее всего, матери у своих бессловесных детей; любимые детища у них на руках умирали от голода, а они, не робея, отнимали у них последнюю каплю молока, которая могла бы еще продлить им жизнь. Но и с такими средствами питания они не могли укрыться  мятежники подстерегали их повсюду, чтобы и это похитить у них. Запертый дом служил им признаком того, что обитатели его кое–что поедают; внезапно они выламывали двери, вторгались вовнутрь и вырывали у них кусок почти из глотки. Стариков, цепко державшихся за свою пищу, они били беспощадно, женщин, скрывавших то, что име– ли в руках, волочили за волосы, не было сожаления ни к почтенной седине, ни к нежному возрасту; они вырывали последние куски и у детей, которых швыряли на землю, если те не выпускали их из рук. С теми, которые для предупреждения разбойников наскоро проглатывали то, что в противном случае было бы у них похищено, они поступали еще суровее, точно у них отнималось неотъемлемо им принадлежащее. Пытки ужасного рода они изобретали для того, чтобы выведать места хранения припасов: они затыкали несчастным срамные отверстия горошинами и кололи им заостренными палками в седалище. Иные подвергались неимоверным мучениям только ради того, чтобы они выдали кусок хлеба или указали на спрятанную горсточку муки. Пытавших можно было бы назвать менее жестокими, если бы их поступки были вызваны нуждой, но они не терпели голода, а стремились на ком–либо вымещать свою свирепую злобу и хотели при этом заготовить себе припасы на будущее. Бывали смельчаки, которые ночью прокрадывались чуть ли не до римского лагеря и там собирали дикие овощи и травы, но возвратившись с добычей, довольные тем, что спаслись от рук неприятеля, они под вергались нападению своих же людей, которые все у них отнимали и не оставляли ничего, если даже те молили и именем Бога заклинали уделить им хоть часть того, что было добыто ими с опасностью для жизни: ограбленный должен был довольствоваться тем, что ему по крайней мере пощадили жизнь.

4. Такие насилия, впрочем, терпело простонародье от прислужников тиранов, но люди именитые и богатые были приведены к самим тиранам. Там одни были умерщвлены по лож– ному обвинению в заговоре, другие – под предлогом, что они хотят предать город рим– лянам, чаще же всего выступали подставные свидетели, обвинявшие их в том, что они име– ли в виду перебежать к римлянам. Ограбленные Симоном были препровождаемы к Иоанну, а разоренные последним передавались в руки первого. Так поочередно они пили кровь своих сограждан и делили между собой трупы несчастных. Воюя между собой за верховную власть, они были единодушны в злодействах. Кто препятствовал друтому принимать участие в насилиях над согражданами, считался самолюбивым негодяем, а тот, который был устранен от участия, жалел о том, что лишился случая совершить жестокость, как о потере доброго дела.

5. Описать в отдельности их изуверства нет возможности. Коротко говоря, ни один город не переносил чего–либо подобного, и ни одно поколение с тех пор, как существует мир, не сотворило больше зла. В конце концов, они издевались еще над еврейским народом для того, чтобы казаться менее безбожными в отношении чужестранцев. Но этим они ясно по– казали, что сами были рабы, скопище бродяг и незаконнорожденное отребье своего народа. Они–то и разрушили город, они принудили римлян, против своей собственной воли, дать свое имя печальной победе и сами же почти своими руками втащили в храм замедливший огонь. Без скорби и слез смотрели они из Верхнего города на пожарище, тогда как оно у римлян вызвало чувство сострадания. Об этом, впрочем, еще будем иметь случай поговорить, когда дойдем до описания соответствующих событий.

1. Тит, между тем, быстро закончил сооружение валов, несмотря на то, что солдаты много терпели от защитников стены. После этого он послал часть всадников для поимки тех иудеев, которые в поисках средств питания спускались в загородные овраги. Между ними попадались также и воины, которые не могли уже насыщаться одними грабежами, но большей частью это были бедняки из простого народа. Если они не переходили к римлянам, то лишь потому, что боялись за судьбу своих семейств, ибо бежать с женами и детьми было невозможно из–за бдительности бунтовщиков, оставить же их на произвол этих злодеев, значило бы преднамеренно обречь их на смерть. Голод, однако, внушал им смелость покидать город, но и после того, как им удавалось обмануть стражу, опасность угрожала им еще от внешнего врага. Попадаясь в руки римлян, они невольно из страха перед казнью обо– ронялись, а раз оказавши сопротивление, они считали уже бесполезным просить после о по– миловании и погибали. После предварительного бичевания и всевозможного рода пыток они были распяты на виду стены. Тит хотя жалел этих несчастных, которых ежедневно было приводимо пятьсот человек, а иногда и больше, но, с другой стороны, он считал опасным отпускать на свободу людей, взятых в плен силой, а если бы он хотел их охранять, то такая масса охраняемых скоро могла бы превратиться в стражу для своей  стражи. Главной же причиной, побуждавшей Тита к такому образу действия, была надежда, что вид казненных склонит иудеев к уступчивости из опасения, что в случае дальнейшего сопротивления их всех постигнет такая же участь. Солдаты в своем ожесточении и ненависти пригвождали для насмешки пленных в самых различных направлениях и разнообразных позах. Число рас– пятых до того возрастало, что не хватало места для крестов и не хватало крестов для тел.

2. Мятежники, однако, не только не отрезвились этим ужасающим зрелищем, а, напротив, коварно воспользовались им для склонения на свою сторону и остального народа. Они пригоняли к стене родственников переметчиков и тех граждан, которые были миролюбиво настроены, и указывали им на то, какая участь постигает бежавших к римлянам, утверждая при этом, что распятые были не военнопленниками, а просители помощи и пощады. До поры до времени, пока дело не разъяснилось в настоящем своем виде, многие, действительно, воздерживались от бегства и оставались в городе, но иные тотчас же бежали оттуда с преднамеренной целью погибнуть как можно скорее, так как смерть от рук врага считалась уже усладой в сравнении с мучительной смертью от голода. Тит, между тем, приказал отрубить руки многим пленникам для того, чтобы они не были приняты за перебежчиков и своим искалеченным видом вызывали бы доверие осажденных, и в таком виде послал их к Иоанну и Симону со следующим предложением: пора бы им остановиться и раскаянием спасти хотя бы в последнюю минуту собственную жизнь, величественный родной город и храм, который не имеет равного себе удругих народов; если же они его не послушаются, то они будут вынуждены уничтожить весь город. Одновременно с тем он объехал валы и поторопил рабочих, желая этим показать, что за его угрозами последует и исполнение. Но те, на стене, в ответ на эти слова, поносили Цезаря и его отца. «Смерть мы презираем, – восклицали они, – смерть гораздо приятнее нам, чем рабство. Но пока мы еще дышим, мы будем причинять римлянам столько вреда, сколько у нас хватит сил и возможности. Нашим городом мы нисколько не дороожим, так как мы, как ты сам заявляешь, все равно должны погибнуть; что же касается храма, то Бог имеет лучший храм – вселенную. Однако мы еще надеемся, что и этот храм будет оберегаем тем, который в нем обитает. С ним в союзе мы осмеиваем всякие угрозы, от которых действительность еще далека, ибо исход дела в руках божиих!»

 3. В это время в римский лагерь прибыл Антиох Эпифан во главе многих тяжеловооружен– ных воинов и со свитой так называемых македонян. Это были исключительно его ровесники, люди высокого происхождения, едва только вышедшие из отроческого возраста, вышколенные и вооруженные на македонский манер, откуда и их название: «македоняне». Большинство, однако, из них далеко не достигало славы этой нации. Из всех царей, подчиненных римлянам, самым счастливым был царь коммагенский; но и он испытал на себе изменчивость судьбы. Уже на закате лет он представлял собой пример того, что никто до самой смерти не может считать себя счастливым. Сын его, появившийся туда в такое время, когда отец его находился на высоте своего счастья, выражал свое удивление по поводу того, что римляне так медлят с покорением стены. Он сам был храбрый воин, обладал твердой, непреклонной волей и могучей телесной силой, которая в связи с его отвагой была почти непобедима. Тит на его слова, посмеиваясь, отвечал– «Наше желание вполне совпадает с вашим».Тогда Антиох со своими македонянами сделал приступ на стену. Благодаря своей силе и ловкости он лично успел увернуться от иудейских стрел, осыпая в то же время иудеев своими стрелами, но его юные воины, за исключением только немногих, были смяты; они бились изо всех сил, чтобы доказать, что не отделяют слово отдела, но покрытые многочисленными ранами должны были все–таки уступить. Они узнали тогда, что и истые македоняне, для того чтобы побеждать, должны еще обладать счастьем Александра.

4. С большими усилиями и после беспрестанной семнадцатидневной работы римляне в 29-й день артемизия окончили сооружение валов, начатое ими 12-го того же месяца. Они пост– роили четыре главных вала: один, против Антонии, был проведен пятым легионом посреди так называемого Воробьиного пруда; другой, почти в двадцати локтях от первого, был воздвигнут двенадцатым легионом; десятый легион возвел свое укрепление на значительном отдалении от последнего, у так называемого Миндального пруда, на севере, наконец, в тридцати локтях дальше, у гробницы первосвященника, находились шанцевые сооружения пятнадцатого легиона. На всех этих валах были уже поставлены машины. Тогда Иоанн приказал провести изнутри под находившиеся против Антонии укрепления нодземный ход и подпереть столбами как самый ход, так и сооружения, находившиеся под ним, затем он заложил туда дров, обмазанных смолой и асфальтом, и приказал все это поджечь. Когда подпоры сгорели, мина обвалилась и за ней с большим грохотом обрушились сооружения. Вначале поднялся густой столб пыли, так как огонь был наполовину потушен мусором, но когда весь свалившийся лес обрушился, огонь возгорелся ярким пламенем. Страх объял римлян при этом неожиданном зрелище, все мужество их пропало, они считали уже себя близкими к победе и вдруг лишились этой надежды даже на будущее. Тушить огонь они считали бесполезным делом, ибо если бы и удалось прекратить пожар, то самих валов уже больше не существовало.

5. Два дня спустя Симон со своими людьми предпринял нападение на другие валы, на кото– рых римляне уже установили тараны и ими потрясали стену. Некий Тефтай из галилейского города Гарсиса и Мегассар, из преданных слуг Мариаммы, далее сын Наватая из Адиабены, по прозвишу Хагейр, что значит хромой, схватили факелы и сделали вылазку на машины. Более удалых и опасных воинов, чем этих трех, город не имел в этой войне. Словно навстречу товарищам, а не густо сплоченной вражеской массе, без страха и колебания ринулись они сквозь ряды неприятеля и начали поджигать машины. Обданные градом стрел, встреченные со всех сторон ударами мечей, они не покидали своего опасного поста до тех пор, пока огонь не охватил строения. Когда пламя вспыхнуло, римляне бросились туда на помощь из стана, но иудеи старались со стены отгонять их прочь и завязывали также ру– копашный бой с огнетушительной командой, нисколько не щадя при этом своей жизни. Когда римляне вытаскивали тараны из–под горевших уже защитных кровель, иудеи и тогда старались овладевать ими, бросались в самый огонь и не выпускали машин из рук, если даже им приходидось держаться за раскаленное железо. От машин огонь распространился дальше до валов, так что вспомогательный отряд прибыл уже поздно. Окруженные везде огнем, римляне увидели себя не в силах спасти свои сооружения и потянулись обратно в лагерь. Но иудеи, подкрепленные приливом сил изнутри и ободренные успехом, с неудержимой стремительностью бросились вперед, протеснились до лагерных шанцев и вступили в схватки с часовыми. (Перед лагерем у римлян всегда стоит особая вооруженная стража, которая каждый раз сменяется другой, а за оставление поста часовым закон наказывает его смертью). Стражники, предпочитая геройскую смерть в бою казни преступника, удерживали свои посты. Многие из бежавших устыдились, когда увидели своих товарищей в крайней опасности и опять вернулись на свои места. Они поставили на лагерный вал метательные машины и посредством их удерживали нахлынувшую из города толпу, не позаботившуюся ни о каких мерах предосторожности к своей безопасности и защите. Ибо иудеи схватывались с каждым человеком, попадавшимся им на пути, тяжестью своей массы они опрокидывали врагов, в своем порыве, не знавшем никакой осторожности, сами натыкались на копья; их превосходство заключалось не столько в успешных результатах, сколько в собственном своем мужестве, а римляие, если отступали, то не из–за того, что они терпели значительные потери, а больше всего потому, что избегали их бешеной отваги.

6. Вскоре, однако, появился Тит с замка Антония, где он высматривал позиции для других валов. Прежде всего он сделал солдатам строгий выговор за то, что они, господствуя уже над вражеской стеной, покидают свои собственные укрепления, что, выпустив иудеев из заключения, они как будто сами натравили их на себя и теперь сами пришли в положение осажденных. Затем он со своими собственными отборными отрядами набросился на неприятельский фланг. Хотя иудеи в то же время имели против себя римлян и с фронта, тем не менее они обратились также против Тита и храбро сопротивлялись. Среди общей свалки пыль ослепляла глаза, а бранные клики заглушали уши – никто больше не мог различать друзей и недругов. В то время, когда иудеи боролись теперь уже не в сознании своей силы, а больше из отчаяния, римляне, напротив, воодушевлялись мыслью о славе, чести оружия и Цезаре, который предшествовал им в сражении. Я думаю, что они в пылу ярости на этот раз покончили бы со всей массой иудеев, если бы последние, не выжидая исхода, не отступили обратно в город. Но и римляне были сильно удручены разрушением валов, так как в один час они потеряли плоды многих дней усилий и труда; многие отчаивались уже в  возможности покорения города обыкновенными машинами.

1. Ввиду этого Тит созвал военный совет. Более горячие из предводителей были того мнения, что следует всей армией сразу сделать приступ на стены. «До этих пор, – говорили они, – иудеи сталкивались только с разрозненными частями войска, но если сразу нагрянуть на них всей массой, так они не выдержат такого удара: они будут засыпаны стрелами». Из более рассудительных одни советовали опять строить валы, другие же – продолжать осаду без всяких валов, а только наблюдая за тем, чтобы жители не могли ни покидать города, ни получать припасов извне, и таким образом заставить неприятеля голодать, но отнюдь не вступать больше с ним в бой, ибо тщетна всякая борьба с людьми, которыми руководит отчаяние и которые считают смерть от меча лучшим благом для себя, их без того ожидает худшая участь. Что же касается самого Тита, то он хотя признавал, что это не сделает чести римлянам, если такая могущественная армия будет праздно стоять под стенами города, но, с другой стороны, он также соглашался, что излишне бороться с людьми, которые сами истребляют друг друга. «Строить новые валы, – сказал он, – дело трудное вследствие недостатка строевого леса, запереть все выходы еще труднее, ибо оцепить город кругом войском будет нелегко вследствие его огромной величины и его почвенных условий, кроме того, это и небезопасно ввиду вылазок, которые будут совершать иудеи, последние, наконец, если даже все известные ходы будут охраняемы, по необходимости и вследствие своего знакомства с местностью отыщут себе тайные ходы. А раз жизненные припасы будут тайным образом поступать в город, то это только затянет осаду и можно опасаться, что долгая продолжительность ее умалит славу победы. Со временем, конечно, всего можно достигнуть, но для славы требуется также быстрота. А потому, – продолжал он, – чтобы соединить быстроту с безопасностью действий, следует весь город обвести стеной: только таким путем можно запереть все выходы и заставить иудеев или сдаться из отчаяния, или погибнуть от голода, без всяких усилий со стороны римлян. При всем этом я не думаю остаться совершенно праздным, а постараюсь также и новые валы строить, так как тогда можно будет ожидать лишь самое слабое сопротивление. Если же кому–нибудь такое со– оружение покажется слишком грандиозным и невыполнимым, то пусть тот подумает о том, что мелкие предприятия недостойны римлян, а с другой стороны –– совершить нечто великое без напряжения сил никому не дано и доступно разве одному божеству».

2. Этими словами он убедил полководцев и тотчас отдал приказ войску приступить к ра– ботам. Невероятное рвение охватило солдат. После того как обводная стена была разделена по частям между легионами, соревнование началось не только между последними, но и между отдельными когортами в каждом легионе. Простой солдат хотел отличиться перед декурионом, последний перед центурионом, а этот перед трибуном; честолюбие трибунов побуждало каждого из них искать одобрения предводителей, а соревнование последних вознаграждал Цезарь. Он лично по нескольку раз в день совершал объезды и сам осматривал работы. От Ассирийского стана, где находился его собственный лагерь, он вел стену в нижнюю часть Нового города, отсюда через Кидрон, на Елеонскую гору, огибал гору по южному склону до утеса Перистереона и ближайшего к нему холма, подымающегося через долинуу Силоамского источника, оттуда он направил ее опять к западу в долину того же источника, затем стена подымалась по направлению к усыпальнице первосвященника Анана и, обняв гору, на которой некогда расположился лагерем Помпей, обратилась к северу, мимо деревни Эребинтона, охватила затем памятник Ирода и примыкала опять к востоку, к лагерю Тита, где она началась. Стена имела тридцать девять стадий в окружности. Снаружи к ней пристроены были тринадцать сторожевых башен, объем которых в общей сложности достигал десяти стадий. В три дня воздвигнуто было это сооружение. Дело, для которого целые месяцы не могли бы ечитаться чересчур продолжительным сроком, окончено было с такой быстротой, которая превосходит всякие возможности. Заперев этой обводной стеной город и разместив войска в сторожевых башнях, Тит в первую же ночь сам совершил объезд для наблюдения за стражами, вторую ночь он предоставил Алек– сандру, а в третью ночь полководцы между собой метали жребий. Ночная стража, также по жребию, делила между собой часы сна, причем бодрствовавшие в течение всей ночи обходили промежутки между башнями.

3. Раз отнята была возможность бегства из города, то и всякий путь спасения был отрезан иудеям. А голод между тем, становясь с каждым днем все более сильным, похищал у народа целые дома и семейства. Крыши были покрыты изможденными женщинами и детьми, а ули– цы – мертвыми стариками. Мальчики и юноши, болезненно раздутые, блуждали, как при– зраки, на площадях города и падали на землю там, где их застигала голодная смерть. Хоро– нить близких мертвецов ослабленные не имели больше сил, а более крепкие робели перед множеством трупов и неизвестностью, висевшей над их собственной будущностью. Многие умирали на трупах в ту минуту, когда они хотели их хоронить, многие еще сами доплетались до могил прежде, чем их настигала неумолимая смерть. Никто не плакал, никто не стенал над этим бедствием: голод умертвил всякую чувствительность. С высохшими глазами и широко раскрытыми ртами смотрели медленно угасавшие на тех, которые до них обретали покой. Глубокая тишина, как страшная могильная ночь, надвинулась на город. Но ужаснее всего этого были все–таки разбойники. Точно могильщики они вламывались в дома, грабили мертвецов, срывали с них покрывала и со смехом удалялись или же пробовали на трупах ос– трые наконечники своих кинжалов; нередко они, для испытания своего оружия, пронзали таких, которые боролись еще со смертью; друннм же, которые, напротив, умоляли, чтобы их убивали, они со спесивой насмешливостью предоставляли умирать голодной смертью. Умиравшие при своем последнем издыхании устремляли свои остывшие глаза к храму, где они оставляли мятежников в живых. Последние одно время погребали умерших на средст– ва общественной казны, так как запах трупов был для них невыносим, но после, когда число мертвецов все увеличивалось, их прямо швыряли со стен в пропасть.

4. Однажды, когда Тит на одном из своих обходов увидел эти пропасти, наполненные мертвецами, и массу гноя, вытекавшего из разложившихся трупов, он со вздохом поднял свои руки и призвал Бога в свидетели, что не он виновен во всем этом. Таково было положение города. Зато римляне были теперь бодры и веселы: мятежники больше не тревожили их вылазками, так как они были охвачены унынием й голодом, хлеба и других съестных припасов римляне получали в избытке из Сирии и соседних провинций. Многие солдаты становились против стены, показывали обильные запасы продуктов, чем еще сильнее разжигали голод врагов. Видя, однако, что никакие испытания не могут вынудить у мятежников никаких уступок. Тит из жалости к остаткам населения, из желания спасти от гибели по крайней мере тех, которые еще уцелели, начал опять строить валы, несмотря на то, что доставка строевого материала была чрезвычайно затруднительна. Все деревья вокруг города были вырублены еще раньше для прежних строений, так что солдатам теперь приходилось доставать лес изза девяноста стадий. Тем не менее римляне против одной только Антонии возвели четыре вала и даже значительно больших, чем были прежние. Цезарь обошел все легионы и сам подгонял рабочих, чтобы показать разбойникам, что они у него в руках. Они же, единственные, не знавшие ни сожаления, ни раскаяния, продолжали свои жестокости. Души свои они как будто отделили от своих тел и управляли теми и другими, как совершенно посторонними, им не принадлежащими предметами: душа не знала жалости, тело не ощущало боли. Мертвых они терзали, как собаки, а больными они наполняли темницы.

1. Симон предал мучительной казни даже Матфию, которому он был обязан доступу в город. Первосвященник Матфия, сын Боефа, пользовался высоким авторитетом и влиянием на народ. Когда зелоты, с которыми уже вступил в союз Иоанн, терзали городское население, он убедил народ впустить Симона как спасителя, не сговорившись с ним предварительно и не ожидая с его стороны ничего дурного. Но как только Симон вступил в город и сделался его властелином, он начал относиться к Матфии, хлопотавшему в его пользу, одинаково враждебно, как к другим, приписывая этот шаг его простодушию. В те именно дни Матфия был схвачен и обвинен в приверженности к римлянам, и Симон, не давая даже ему возможности защиты, приговорил его вместе с тремя сыновьями (четвертый сын еще раньше бежал к Титу) к смертнои казни. Когда осужденный молил его в благодарность за то, что он ему открыл ворота, казнить его прежде, чем сыновей, Симон, напротив, приказал казнить его последним. На трупах своих детей, казненных на его собственных глазах, он был умерщвлен после того, как его еще предварительно вывели напоказ римлянам. Это было исполнено самым жестоким сподвижником Симона, Ананом, сыном Бамада, который, глумясь, воскликнул тогда: «А нука посмотрим, захотят ли помочь тебе те, к которым ты хотел бежать?» Тела убитых Симон воспретил предать земле. После них были казнены священник Анания, сын Масамбала, видный человек, Аристей из Эммауса, секретарь совета, и вместе с ними еще пятнадцать выдающихся лиц из народа. Отца Иосифа они все еще содержали в одиночном заключении и, опасаясь измены, публично объявили, что никто из жителей не имеет права ни говорить с ним, ни посещать его. Тех, которые своими стонами выражали сочувствие казненным, без суда и следствия предавали смерти.

2. После описанных происшествий некто Иуда, сын Иуды, один из начальников, подчи– ненных Симону, которому последний вверил охрану одной башни, отчасти, быть может, из сожаления к безжалостно убитым, больше, однако, из опасений за свою собственную участь, созвал десять самых преданных ему солъдат и обратился к ним со следующими словами: «Доколе мы будем терпеть такие ужасы? Разве мы себя спасем тем, что останемся верными злодею? Разве не воюет уже против нас голод? Или не близко ли уже вторжение римлян? И как предательски поступает Симон со своими благодетелями! У него мы всегда должны дрожать за свою жизнь, между тем как на слово римлян можно положиться смело. Предадим же стену и спасем себя и город! Что касается Симона, то для него не будет слишком жестоким возмездие, если он, лишенный всякой надежды на спасение, скорее понесет кару». Склонив такими словами этих десятерых, он к утру разослал остальных своих подчиненных на разные позиции для того, чтобы сохранить свой план втайне, сам же он в третьем часу начал вести с башни переговоры с римлянами. Одни из последних отнеслись к его предложению с презрением, другие с недоверием, большинство же не хотело принять его потому, что по их расчету город вскоре должен был без всякой опасности для них попасть в их руки. Тем не менее Тит начал было приближаться со своими тяжелово– оруженными воинами к стене. Но в эту самую минуту неожиданно нагрянул Симон, который, узнав о заговоре, быстро занял башню, тут же на глазах римлян перебил солдат и изуродованные их тела сбросил со стены.

3. В это время Иосиф, который не переставал делать свои напоминания, во время одного из своих обходов вокруг стены получил удар камнем, сброшенным на голову, и так был ошеломлен им, что моментально упал на землю. При виде этого иудеи устремились наружу и, наверно, потащили бы его в город, если бы Тит не отрядил быстро людей для его защиты. В то время, когда солдаты дрались между собой, Иосиф в бессознательном состоянии был унесен. Мятежники, думая, что они покончили с человеком, смерти которого они алкали, громко возликовали. Весть об этом быстро распространилась среди остального населения города и произвела удручающее впечатление, так как они думали, что действительно умер тот, присутствие которого внушало им смелость переходить к римлянам. Когда мать Иосифа, содержавшаяся в заключении, узнала о смерти своего сына, она сказала приставлен- ным к ней стражникам из Иотапаты, что она вполне верит этому слуху, но будь сын ее даже жив, она бы не имела от него никаких радостей. Но наедине со своими прислужницами она с горечью воскликнула: «Так вот что сулила судьба мне, детьми благословенной матери! Сына, на которого я могла надеяться, что он предаст мой прах земле, я сама теперь не могу хоронить!» Однако скорбь ее, равно как и злорадство разбойников, не была продолжительна. Иосиф скоро оправился от полученного им удара, вновь появился перед стеной и крикнул своим противникам: «Немного времени еще пройдет, и вы должны будете дать мне удовлетворение за мою рану!» Народ же он опять призывал на добровольную сдачу. Его появление вновь воскресило надежды гражцан и внушило вместе с тем страх мятежникам.

4. Многие, побуждаемые нуждой, открыто соскакивали со стены и бежали к римлянам, другие же бросались вперед с камнями в руках, делая вид, что идут в бой, а затем скрывались у неприятеля. Но их постигала еще худшая участь, чем тех, которые оставались в городе: утоление голода, которое они находили у римлян, еще больше ускоряло их смерть, чем самый голод, пожиравший их дома. Ибо вследствие голода они являлись к римлянам распухшие и как бы одержимые водянкой, и вот, переполняя в таком состоянии свой желудок, они лопались. Только те избегали этой горькой участи, которые, наученные опытом, медленно умеряли свой голод и лишь постепенно вводили пищу в отвыкший от питания организм. Однако и спасшихся таким путем ожидало еще другое несчастье. Сирийцы заметили, что один из перебежчиков при испражнении подбирал золотые монеты. Последние, как мы уже выше сообщали, они проглатывали прежде, чем покидали город, так мятежники всех обыскивали. А золота было очень много в городе: за двенадцать аттик покупали такое количество золота, какое, обыкновенно, имело стоимость двадцати пяти атгик. Как только эта хитрость была обнаружена на одном перебежчике, разнесся слух по всем лагерям, что переметчики приходят наполненные золотом. Тогда многие арабы, а так– же сирийцы вскрывали животы искателям убежища, чтобы отыскать золото в их внутрен- ностях. Это было самое страшное из всех бедствий, постигшее иудеев; в одну ночь было распорото около двух тысяч человек.                  1

5. Когда Тит узнал об этом гнусном деле, он был готов оцепить виновных всадниками и всех их расстрелять, однако громадное количество этих виновных удерживало его от своего намерения, ибо подлежавших наказанию было гораздо больше, чем погибших упомянутым образом. Ввиду этого он созвал к себе предводителей вспомогательных отрядов и начальников легионов (ибо и римляне были замешаны в этих зверствах) и, обратившись с негодованием к тем и другим, произнес: «Неужели среди моих солдат есть такие, которые, из–за возможного барыша, способны совершить нечто подобное? Неужели они не стыдятся собственного оружия, сделанного также из золота и серебра?» Арабам и сирийцам он сказал: «А вы в чуждой для вас войне хотите прежде всего самовольно удовлетворить ваши инстинкты, а затем за вашу свирепую кровожадность и вашу ненависть к иудеям сделать ответственными римлян. Вот некоторые из моих собственных солдат уже разделяют с вами ту же позорную репутацию, которой вы пользуетесь». Самим же солдатам он грозил смертью за повторение этого преступления и отдал приказ по легионам, чтобы подо– зрительные были выявлены и приведены лично к нему. Но жадность к деньгам, как видно, не боится кары; человеку врождена отвратительная любовь к наживе и ничто не подвергает его стольким опасностям, как сребролюбие, ибо всякая другая страсть имеет свой предел и может быть обуздана страхом. Во всем этом, впрочем, участвовала и рука провидения, которое отвергло весь народ и все пути спасения превратило для него в пути гибели. То, что Цезарь воспретил своими угрозами, совершалось теперь над перебежчиками тайно: варвары встречали и резали беглецов еще прежде, чем другие могли их заметить, оглядываясь, чтобы не быть замеченными кем–либо из римлян, они их вскрывали и вынимали из внутренностей омерзительную добычу. Впрочем, только в некоторых найдено было золото, большинство же пало жертвой несбывшихся надежд убийц. Ввиду этой опасности, многие, решившиеся уже на переход к римлянам, теперь воздерживались от этого.

 6. Между тем Иоанн, когда у народа уже нечего было брать, обратился к святотатственному грабежу: массу принадлежавших храму священнных даров, богослужебной утвари, кувшинов, чаш и столов он приказал расплавить: даже посланные Августом и его супругой в дар кружки для вина не были пощажены. В то время, когда римские императоры во все времена окружали храм почетом и умножали его сокровища, иудей сам расхитил дары иноземцев. Своим окружающим он говорил: «Предметы, посвященные Богу, можно без всякого стеснения употребить на служение Богу, а те, которые борются за храм, имеют право черпать из него средства к существованию». На этом основании он позволил себе так– же взять из внутреннего храма священного масла и священного вина, которое священники хранили для окропления сжигаемых жертв, разделил их между народом, а последние без страха израсходовали того и другого больше хина. Я не могу умолчать о том, что мне внушается скорбью. Мне кажется, если бы римляне медлили с уничтожением этих безбожников, то тогда сама земля разверзлась бы и поглотила бы город, или его посетил бы потоп, или, наконец, молнии стерли бы его, как Содом, ибо он скрывал в себе несравненно худшее из всех поколений, которые постигли эти кары. Безумие их ввергло в гибель весь народ.

7. Но зачем мне перечислять в отдельности все бедствия народа? Достаточно вспомнить показания Манная, сына Лазаря, бежавшего в те дни к Титу и утверждавшего, что через единственные ворота, находившиеся под его охраной, со дня разбития лагеря перед городом, т. е. от 14–го ксантика до 1–го панема, вынесено было сто пятнадцать тысяч восемьсот восемьдесят мертвых. Поистине ужасающее число! А между тем Маннай не был начальником стражи, а был поставлен у ворот для ведения счета только тем мертвецам, за погребение которых уплачивалось из городской кассы, но было еще много умерших, кото– рых хоронили родные и близкие. Погребение состояло в том, что трупы выносили за город, а там их бросали на произвол судьбы. Многие перебежчики из высшего сословия, прибывавшие за Маннаем, определяли число мертвых из неимущего класса, выброшенных за ворота, в 600 000, число остальных никак нельзя было определить. Когда, рассказывали они дальше, не было возможности вследствие недостатка сил выносить умерших бедняков, последних сваливали в большие дома и здесь их запирали. Мера пшеницы доходила в цене до таланта, а когда затем, вследствие обнесения города стеной, нельзя было доставать и зелени, голод увеличивался до того, что люди рылись в клоаках, шарили в старом навозе, чтобы отыскивать жалкие крупицы корма. То, чего раньше нельзя было видеть без отвращения, сделалось теперь предметом питания. Римляне, слыша только рассказы об этом, проника– лись сожалением, мятежники же, которые видели все это своими глазами, оставались вполне равнодушными к этому, пока не пришел и их черед испытать нужду. Злой рок их ослепил, и они не видели, что предстояло городу и им самим.