ПРИГЛАШЕНИЕ К РАЗГОВОРУ 

Неопубликовано. К оглавлению работ 1970-х годов.
 
 

Приглашение к разговору

Основное условия, которое требуется от читателя этого очерка — это уверенность в том, что главная цель его жизни — это общечеловеческое счастье. (Для христианина это — царство Божие, для атеиста — коммунизм, мы говорим о том, что их роднит). Мы не можем сказать с уверенностью, какое же счастье человечества больше — в исповедании одной веры или во взаимообогащении нескольких, мирно живущих бок о бок. Но так как ни того, ни другого люди еще не испытали, первый путь — всеобщее единогласие — предлагается почти каждой религией, то мы будем говорить именно о втором пути. Это не только — из-за того, что говорить больше не о чем. Именно в наше время, в нашей стране, второй путь насущнее и — хотя бы теоретически возможнее.

Разговор будет идти о сосуществовании не всех, а именно двух направлений: христианства и атеизма. На практике, очевидно именно эти два течения являются количественно и идейно основными.

Оговоримся заранее — и в пределах указанных течений существуют оттенки веротерпимости и понимания собственной веры. Обращаясь к людям преимущественно не фанатичным, мы будем все же рассматривать мнения фанатиков, так как именно они на практике мешают началу диалога. Собственно, диалог между отдельными людьми уже ведется и не может не вестись, но, во-первых, он не отражается на широком и публичном уровне, а, во-вторых, некоторые официальные предрассудки его сильно ограничивают

Автор работы — христианин, однако, по мере сил он пытался не только советовать атеистам, но и указывать верующим на их недостатки.

Ставя своей задачей убедить людей заговорить друг с другом, не махая кулаками и более опасными предметами, не пользуясь насилием, мы приводим доказательства различной убедительности, в том числе такие, которые рассчитаны не на теоретическое, а на индивидуальное восприятие — потому что разговор должны начинать именно люди.

Мы будем рады, если хоть немного поможем найти теоретические и практические основы разговора между разными людьми, преодолеть барьер недоверия, добиться «мирного сосуществования», изгнать или обезвредить фанатизм.

Непосредственная связь и подчиненность христианства эксплуатации не может быть априорной в разговоре. Доказательства, найденные Лениным, теперь могут быть и пересмотрены, во всяком случае, многим атеистам надо хотя бы прочесть эти доказательства, а не ссылаться на них слепо.

Если говорить о христианстве, то оно существует и при строе, когда нет эксплуатации — слово же «пережиток» есть просто ничего не объясняющая попытка выразить этот факт.
 

Искренняя вера и искреннее неверие

Две стороны должны доверять друг другу и понимать, что одни действительно разные и даже противоположные стороны. Христианин должен понимать, что атеист не верит в существование Бога ни под каким видом, но так же атеист должен понимать, что христианин серьезно, подлинно верует в Троицу и другие догматы. Вопрос о правильности не ставиться.

Сказать, что атеист не верит в Бога — просто. Но надо это понять и почувствовать. Недопустимо считать его ниже себя — по морали, искренности убеждений, уму. Он просто поставлен по отношению к Богу в другую позицию, у него все — иное. (Но и сам атеист не должен заигрывать с христианством, искажая ради него хоть немного свою подлинную мораль, какой бы жесткой она ни казалась). Какие бы обстоятельства не привели атеиста на эту позицию — грехи ли, ошибки, исторические и социальные обстоятельства — теперь он все равно имеет непреходящую ценность перед Богом, его неверие путем, может быть нам неведомым, приведено на службу Царству. Вспомним слова Евангелия: «Если только братьев любите, то так делают и язычники, но будем любить и неверующих».

«Анонимным христианином» можно назвать практически любого безбожника, поскольку Господь использует его в деле спасения. Но тогда это выражение теряет всякую ценность выделяющего термина. Перетаскивать же в свой лагерь лучших людей противного (Ганди) — недостойно.

Как может атеист понять, что христианин действительно верует? Как понять, христианин не верит, не обманывает ни себя, ни других, не притворяется ради корысти, что он действительно ощущает, или помнит об ощущении, или стремится к ощущению Бога?

В самой атеистической критике уже содержится ответ на этот вопрос, так как нельзя же всех верующих объявить обманщиками. В тех случаях, когда веру человека просто невозможно, а то и невыгодно отрицать, атеисты ссылаются на гипноз, самовнушение, психические болезни, проч. Показательно, что они делают это лишь, в крайнем случае, предпочитая все-таки утверждать, что большинство христиан врет. Врали или притворялись ради корысти множество людей (по мнению атеистов), начиная от апостола Павла и — через Спинозу, Декарта, Коперника, Ломоносова, Пушкина и многих, многих других, — до современных батюшек. Мы же предлагаем, во-первых, шире применять такое объяснение, как «Отклонение от психической нормы» — оставляя на совести атеистов само понятие «отклонение» и норма», во-вторых, не боятся при этом признать, что все столь неясные и неразработанные наукой, как «гипноз», «самовнушение» представляют лишь констатацию того факта, что верующие в той или иной форме испытывают ощущения, которые они воспринимают как, хотя бы, благодать. Вопрос же о нормальности таких ощущений, о их гносеологической ценности, уже должен служить собственно предметом разговора. Мы позволим себе дать следующую формулировку проблемы: Ленин определил материю, как «объективную реальность, данную нам в ощущениях». Для верующего в это определение вполне входит понятие Божественного, атеист же заявит, что Бог — это реальность субъективная, зависящая от сознания. Так мы получаем исходное противоречие. Можно ли его разрешить?
 

Свобода и рабство

Самое тяжкое обвинение, выдвигаемое против христианства атеистами — тяжкое именно тем, что оно их убеждает эмоционально — это обвинение в духовном и физическом рабстве. «Религия ограничивает свободу воли, разума, действий». Почему создается такое мнение? Боимся, что это вызвано исключительно нетерпимостью. Достаточно христианину отказаться от какого-либо тезиса атеиста, будь то тезис мировоззренческий или научный, и атеист, вместо того, чтобы принять этот факт как самое обычное в жизни разногласие, поверить, что и у противника есть причина для отказа, все предпочитает сводить на духовную закабаленность и ограниченность. (Разумеется, атеисту кажется, что верующий не решается додумать какую-то мысль, но — разве в науке не приходят подчас строго логическими путями к совершенно противоположным выводам?) Словом «рабство» атеист говорит, что для христианина якобы установлена область, куда он не заглядывает, определенные вопросы, которых он сам не решает, а лишь пользуется данным сверху ответом. Такая точка зрения тесно связана с мыслью о насильственности христианства и, кроме убеждения в своей правоте, ни на чем не основана, — а убеждение в правоте присутствует и у собеседника, и потому его лучше не принимать в расчет. Считаем нужным пояснить: конечно, бывает, что христианин во время спора прячется за догмат — но он делает это, когда противник настроен непримиримо. Во-вторых, нет ничего удивительного в том, что многие личные позиции верующего выражаются вполне в богословских формулировках, даже тысячелетней давности, потому что еще никто никогда не отказывался от собственной мысли лишь потому, что кто-то так подумал раньше. В частной беседе атеист может согласиться с тем, что собеседник сам открыл и пережил свои тезисы; но в больших государственных масштабах — это значило бы отказаться от лозунга, стоявшего на изданиях СВБ: «Религия — опиум для народа». И вспомнить, что у Маркса эти слова звучат: «Религия — опиум народа». А это значило бы в каком-то виде признать за христианами свободу мысли, пускай в изготовлении дурмана, что уже совершенно поменяло бы ситуацию. В «дурман для самого себя» веришь, лишь, если о нем говорит за глаза, в трибуны или из брошюрки. Немного дружелюбия — и христианин расскажет собеседнику о том, почему же он так думает, пускай даже это будет слабая попытка, даже если собеседник не поймет ее.

Повторю еще раз: тут необходимо преодоление психологического барьера враждебности.

Речь может идти и о рабстве христианина в более широком смысле. Атеисту подчас бывает нестерпим уже сам факт того, что христианин думает именно об основах христианства, а не буддизма или марксизма, спрашивает совета у христианских священников, читает христианские книги, и рад следовать тому, что он узнает. Этому противопоставляется марксистская свобода мышления, берущая начало будто бы от свободомыслия XVIII века. Человек сам открывает великие истины, сам, по крайней мере, выбирает свой путь из многих возможных, сам, по крайней мере, выбирает свой путь из многих возможных, сам работает над своим характером. Атеист не прав в данном случае, и когда он говорит о христианстве, и когда он определяет марксизм. В христианстве он не говорит (по незнанию, либо по злому умыслу) о свободе — никакой человек не может стать христианином (имеется в виду настоящий, активный верующий), не сделав, как минимум одного шага к христианству. На деле же ему приходится делать очень много шагов. Даже в том случае, если человек вырос в христианской семье, он рано или поздно начинает непрерывно, подчас подспудно, выбирать между христианством и другими мировоззрениями.

В марксизме не говорит атеист о его «рабочей» стороне — о вполне официальном идеологическом воспитании, о непрекращающемся с детства руководстве над кругом чтения и знаний человека, о даже насильственном его направлении. Мы не хотим сказать, что свободы нет ни там, ни там, или что она везде. Сам смысл воспитания и личного поиска, их значение и соотношение, намного сложнее, чем принято думать, и они сам по себе должны служить предметом обсуждения. Для людей, которые уважают равноправие в споре, скажем: как не охаивается система идеологического воспитания в марксизме, также не охаивается система христианского наставничества. В какой системе у человека может быть большая свобода — это вопрос еще не решенный.

Для христианина, как мы уже говорили, возможность выступить против атеизма намного меньше и нетерпимость проявляется, в основном, в вырабатывании определенного внутреннего настроя. Христианская нетерпимость, хоть и бывает ужасно жестокой, но не проявляется столь широко как атеистическая и, во всяком случае, не носит поголовного, программного значения, даже наоборот. Христианину надо помнить, что и марксист является создателем своей системы взглядов, он ее хоть как-нибудь да понимает, или верит в нее, или, в наихудшем случае, кроме нее ничего не видал. Они не глупцы и не исчадия ада. Их теоретические построения можно понять, а в жизни они наравне с нами участвуют в осуществлении Божьего замысла. Мы не можем знать, почему Христос не является им, но любить их мы должны, как любим себя, как любим своих братьев, своих единоверных.
 

Плохая жизнь и скверные идеалы

Многие возражения против христианства можно объединить в двух формулах:

«Вы плохо живете, поэтому у вас должны быть плохие идеалы» и

«У вас плохие идеалы, поэтому вы должны жить плохо и не делаете этого лишь из-за остатков здравого, неверующего смысла».

Из обоих делается вывод о том, что Бога нет, т.е. идеалы плохие приравниваются к неверным.

Первый особенно часто, даже в основном, употребляется, когда атеист имеет дело с абстрактной массой верующих. Сюда относятся все обвинения в общественной пассивности, в антисоветской агитации и пропаганде, даже в пьянстве и разврате.

Мы считаем, что атеистам надо запомнить следующее. Если мы хотим вести разговор о правоте веры, верующих, мы не должны использовать подобные аргументы. Прежде всего, они предмет спора — религиозную философию — заменяют политику. Во-вторых, обвинения в дурной жизни, как оказывается на практике, относятся даже не к Церкви (общности верующих) в целом, а к отдельным людям. В-третьих, мы бы советовали присмотреться к правдоподобности, а затем и правдивости, подобных утверждений, хотя бы выслушать оправдания обвиняемой стороны.

Второй довод особенно любят именно в более или менее индивидуальных разговорах с верующими. Атеисты хотят при этом сказать, что все, что есть в христианах хорошего, зависит не от христианства, а от различных материалистических причин и роднит их с неверующими. Противнику еще как бы оказывается снисхождение: он-де все-таки живет хорошо. Такая позиция неэтична по отношению к противнику. Сказать, что жизнь человека лучше, чем его идеалы, — это все равно, что сказать, что человек не поступает согласно своим убеждениям. Это, скорее, оскорбление. Как же избавиться от привычки подобных оскорблений?

Поскольку безбожник не знает о существовании Бога, а о Его качествах слышал лишь со слов христиан, он должен отказаться от мысли, что может с уверенностью и безапелляционностью говорить о христианском идеале. Уважение к противнику, о чем мы уже говорили, не позволяет думать, что христиане проповедуют то, чего никогда не осуществляли, скорее надо посмотреть на себя и подумать: «А может быть, я неправильно понял сказанное. Слова о ничтожестве и покорности режут мне слух, но, может быть, этот верующий и не считает, что они означают животное безразличие и безволие? А что же?» Атеистам стоит постараться вникнуть в связь жизни христиан с их мировоззрением — именно в этой области слова, искаженные подчас десятилетиями неверного употребления многими людьми, могут лишь обмануть. Атеист под «смирением», оказывается, подразумевает совсем не то, что верующий. То, как его понимает христианин тоже, наверно, не покажется атеисту гениальным привлекательным, но и не вызовет отвращения.

Ни первый, ни второй тезисы, не касаются собственно существования Бога. Разумеется, этим христиане не получают заранее полного отпущения всех грехов. Искать подобную однозначную зависимость жизни от идеалов вообще нельзя. Разговор же о христианстве как образе жизни и как об идеологии — точнее, даже два разговора — это самостоятельный разговор. Мы постарались показать, как к нему может приступить атеист.

Однако и христианам нельзя приводить противоречия между теорией (в частности, большевистской) и практикой атеистов, их ошибки, как доказательство их мировоззренческой неправоты. На такой точке зрения стояли авторы «Вех», искавшие причину неудач революционеров в их духовной неразвитости. Подобная критика неверна в силу тех же причин, о которых мы говорили соответственно выше для атеистов. Мы знаем о принципах жизни атеистов лишь то, что они излагают в своих сочинениях, но нельзя отрицать, что преломление этих принципов в сознании атеистов, их цельный душевный настрой остается для христианина чуждыми и непонятными. И тут речь должна идти не о том, правы ли атеисты в отрицании Бога, а о правильности их действий как определенной группы людей с одинаковыми взглядами.

Как это лучше почувствовать каждому христианину? Какие бы беззакония не творил атеист, мы помним, что среди них были и замечательные люди, что в действии они подчас проявляли себя лучшими исполнителями воли Божией, чем христиане.

Таким образом, и со стороны христиан, и со стороны атеистов речь идет не об основе мировоззрения, не о верности принципов, а о правильности действий, поступков. Единственной же меркой соотношения поступков у людей разных взглядов может, по нашему убеждению, служить лишь степень не причинения зла другим людям — только эта формула достаточна емка и в то же время точна. В личном общении между людьми (сколько людей — столько разных мнений) этот принцип проявляется ежеминутно, а его нарушение приводило к кровавым трагедиям.

Думается, что при миролюбивом отношении друг к другу разговор мог бы оказаться не только не сварой, не сведением личных счетов, а строительством большего счастья. Впрочем, об этом и сказано в предисловии.
 

Дух и эксплуатация, материя и революция

Воинствующий марксистский атеизм, и христианство, как и любое иное учение, помимо философской значимости, несут еще и определенную социальную нагрузку — как осознанную, так и не вольную. И марксизм, и христианство, через веру людей влияют на ход развития общества, может быть, даже подчас определяют его — но нас интересует не это.

Казалось бы, вопросы политические не имеют отношения к вопросам философским. Однако в сознании у многих атеистов социальная несправедливость и связанность с нею в том или ином отношении христианства ведут к отрицанию Христа.

Материалистическая философия, как она сама заявляла, отличается своей способностью и желанием изменять мир. На практике убежденность материалистов довольно непосредственно связывается с их революционностью, причем материалисты связывают свою философию только с одним экономическим и политическим учением — о социалистической революции, коммунизме. В сознании отдельно взятых коммунистов атеизм вытекает именно из веры в бесклассовое общество.

В отличие от марксизма, христианство как учение никогда не связывало свои убеждения с каким-либо типом государства, с какой-либо определенной социальной теорией. В его первоисточнике — Евангелии — встречаются доводы как за, так и против рабовладельческого строя. Как это объяснить?

Одна из целей жизни церкви — достижение идеального, всеобще-счастливого общества людей уже на Земле — совпадает с главной целью марксизма, который называет это общество коммунистическим. Марксизм возник на такой стадии развития общества, когда стало возможным осуществить крупный (не первый) шаг по пути к этой цели; а именно, социалистическую революцию, уничтожение имущественного неравенства. Христианство же появилось еще при рабовладельческом строе, у него стояли совсем другие конкретные задачи в отношении установления всеобщего счастья, причем эти задачи не могли быть выполнены путем восстаний, подобных спартаковскому, ни даже путем пропаганды освобождения рабов. Здесь, как и вообще в истории, не надо догматически возводить особенности сегодняшнего дня в мерку, по которой мы оцениваем прошлое, — прошлое надо понять. Марксистская история по отношению к христианству этим еще не занималась

Мы не будем сейчас подробно говорить о социальном идеале христианства, его программе. Заметим лишь, что наряду с сиюминутными требованиями, как призыв к рабам повиноваться своим господам, в Евангелии намного чаще и настоятельнее звучат требования социального равенства и любви, рассчитанные на любые экономические и политические условия (это доказывается непрерывным — на протяжении двух тысяч лет — обращением к Евангельским лозунгам различных свободолюбивых, социалистических учений).

Здесь же теоретическая возможность хотя бы временного и неполного, но союза между христианством и марксизмом. Заметим, что эту особенность христианского идеала имел в виду Ленин, говоря, что в политической борьбе большевики могут идти и идут бок о бок с христианами, несмотря на различие философий.

Такому союзу, бесспорно, мешают некоторые особенности атеистической агитации в России. Начиная с двадцатых годов и по сегодняшний день, в атеистической печати поддерживается мнение, что христианство стоит на службе у эксплуататорских классов; в 20-х гг. это утверждалось четь ли не матом и револьвером (см. журналы и издания Союза Воинствующих Безбожников), а сейчас более мягко. При этом приводятся доводы, употребление которых доказывает незнание тех особенностей истории, о которых мы говорили выше, некоторые факты извращаются без всякой исторической основы (например, колонизация северорусских земель в XV веке, организованная монастырями, изображается как закрепощение крестьянских земель, хотя эти земли заселены не были и номинально принадлежали только князю; борьба с малочисленными еретическими движениями на Руси XIV в., изображается чуть ли не как борьба новой инквизиции против новой Реформации, хотя речь идет о применении церковных мер наказания к нескольким десяткам людей, и о некоторых случаях самосуда и смертной казни (против, которой, кстати, выступали те же церковники). Эти случаи тоже ужасны, но они не могут сравниться с инквизицией.

Очевидно, что много раз за церковную историю происходили нарушения евангельского идеала, но это были именно нарушения, пускай даже они принимали размеры глобальные, и, как в России XIX века, боролись за справедливость в Церкви. Принципиально же церковь никогда не оправдывала угнетения, как и марксизм — культ личности. Мы можем опять указать на непрекращающиеся свободолюбивые движения христиан, начиная с первых веков христианской эры, и, через альбигойцев, францисканцев, таборитов — до современности. Утверждать, что все эти движения лишь «прикрывались» Евангелием, внутренне его не принимая, — значит раз и навсегда отказаться понять эти движения полностью. Ведь абсурдно говорить, что английский епископ Стоквуд, выступивший недавно в «Морнинг стар» с коммунистической статьей, защищает капитализм, так же, как абсурдно о, что он не епископ, или епископ номинально. Вспомните — мы должны доверять собеседнику.

На каждое нарушение евангельского социального идеала можно отыскать его исполнение; идеал же и возможность его осуществления определяет лицо христианства, как социального учения.

Мы далеки от мысли утверждать, что все сказанное выше доказывает существование Бога; но оно очищает предстоящий разговор от ненависти, которую марксист питает по отношению к верующему, считая его защитником эксплуататоров, забывая, что среди тех, кто брал Зимний были и верующие, и атеисты.

Марксизм, его наиболее ортодоксальная партия — КПСС, непрестанно соединяет философскую и практическую стороны своего учения. Подобное соединение, бесспорно, может служить превосходным основанием для критики материализма за имеющиеся в советской и мировой истории ошибки большевиков. Однако мы считаем, что подобная критика неверна и ошибочна в идеологическом отношении, она никогда не заставит марксиста даже взглянуть на свои теоретические убеждения, он найдет для себя моральное удовлетворение в каком-нибудь — истинном или ложном — оправдании (например, скажет, что ошибки коллективизации были случайны), а вот само обвинение будет причиной разжигания самого вредного человеческого чувства — ненависти — в самом деликатном споре — мировоззренческом. Во-вторых, как то мы утверждали по отношению к христианству, в политическом споре с марксизмом мы должны ориентироваться в первую очередь на идеал, на программу, и уже потом — на практику ее осуществления. Нельзя, например, соотносить евангельский идеал с марксистской жизнью, а марксистскую программу с практикой Церкви. Надо соотносить практику Церкви с марксистской жизнью, а евангельский идеал с программой марксизма.

Обе теории осуждают несправедливость, и мы должны учитывать это. Если же формулировать предмет именно разговора, диалога, то речь может идти о том, насколько неизбежно, в какой степени в разное время, эти теории исторически, невольно, косвенно, ведут к несправедливости.
 

Заключение

Думаем, что читатель согласиться с нами, если мы скажем, что спор о существовании Бога не имеет практической, непосредственной ценности: он не может переубедить какую-либо из противных сторон, Скорее, спор должен идти о ценности и значимости веры в Бога, о земном смысле христианской религии. Пожалуй, в советской атеистической печати, действительно имеется много выступлений по этому вопросу, но тут же игнорируется совершенно метафизическая сторона спора, то есть в изображении советского писателя верующий предстает как человек, который только исполняет обряды. Это происходит оттого, что атеист, даже когда он хочет понять верующего (а это очень редкий и неправдоподобный случай), все-таки хочет это сделать лишь для того, чтобы его переубедить. Мы советуем отказаться от этого. На таком пути очень легко поверить в то, что «все средства хороши» (и так не раз было с 1917 г.). Разговор же о значимости веры в Бога, о ценности религии, может дать и практические результаты — он приведет когда-нибудь к тому, что атеисты и христиане будут жить и работать бок о бок, не боясь друг от друга каких-нибудь пакостей; возможно, что такое сотрудничество, «мирное сосуществование», приведет к более полному, всестороннему, цельному развитию общества, Земли, даже вселенной — судить о таком будущем уже не в человеческих силах. Что же необходимо для этого сейчас?

Повторим еще раз: необходим не монолог атеиста, когда даже бывает неясно, к кому и почему он обращается, а диалог, разговор, обмен мнениями между атеистами и христианами, причем без брани и обмана с обеих сторон.