О ПЛЯСКЕ

Перевод Н. П. Баранова

1. Ликин. Однако, Кратон, тяжелое же ты выставил обвинение, давно, видимо, к нему подготовившись, против плясок и самого искусства пляски и заодно против нас, находящих радость в подобном зрелище! Выходит, что мы как будто дурному и женскому делу отдаемся. Поэтому послушай, как сильно ты уклонился от истины и как, сам того не заметив, направил свои обвинения против величайшего из жизненных благ. Единственное твое извинение, что ты с начала своего существования жил грустной жизнью, в одних только лишениях находишь благо и, не испытав того, о чем говоришь, признал его достойным порицания.

2. Кратон. Неужели, Ликин, друг любезный, настоящий мужчина, к тому же не чуждый образования и к философии в известной мере причастный, способен оставить стремление к лучшему и свое общение с древними мудрецами и, наоборот, находить удовольствие, слушая игры на флейте и любуясь на изнеженного человека, который выставляет себя в тонких одеждах и тешится распутными песнями, изображая влюбленных бабенок, самых, что ни на есть, в древние времена блудливых — разных Федр, Партеноп и Родоп, — сопровождая свои действия звучанием струн и напевами, отбивая ногою размер? Разве это действие не смехотворное развлечение и не менее всего приличествующее человеку свободного происхождения и подобному тебе? Поэтому, когда я узнал, что ты тратишь время на подобные зрелища, мне стало не только стыдно за тебя, но и обидно: как, забыв Платона, Хризиппа и Аристотеля, ты проводишь время, предаваясь занятию, напоминающему щекотанье перышком в ухе? А между тем и для слуха, и для зрения найдется многое множество других, достойных развлечений, — раз ты в них нуждаешься: хоровод флейтистов или размеренное пение с сопровождением кифары, а в особенности величавая трагедия и живая веселая комедия — словом, все то, что удостоилось быть содержанием общественных состязаний.

3. Итак, мой милый, тебе придется усиленно защищаться перед людьми образованными, если ты не хочешь быть совершенно исключенным и изгнанным из круга добродетельных людей. Впрочем, лучше всего для тебя будет, я полагаю, исцелиться с помощью полного отречения от этих забав и признаться с самого начала, что ты никогда не был повинен в чем-нибудь подобном. А на будущее время будь осторожен, чтобы не сделаться незаметно для нас из недавнего мужчины какой-нибудь Лидой-флейтисткой или вакханкой. Правда, это будет столько же твоя вина, как и наша, если мы не сумеем оторвать тебя, как Одиссея, от лотоса забвения и возвратить к обычным занятиям раньше, чем театральные сирены незаметно не овладели тобой окончательно. Впрочем, те гомеровские обольстительницы злоумышляли только против ушей пловца, почему плывший мимо них нуждался в воске, а ты, видно, попал в полное рабство благодаря еще и глазам.

4. Ликин. Ай-ай-ай, Кратон! Ну, и зубастую же ты спустил на меня собаку, вашу, киническую! И все-таки пример, приведенный тобою, сравнение с лотофагами и сиренами, по-моему, нисколько не подходит к моему положению. Ведь те, кто вкусил лотоса и слышал сирен, гибелью платили за угощенье и слушанье, а для меня помимо того, что само удовольствие мне досталось куда более сладостное, еще и конец оказывается благополучным: со мною не случается, чтобы я домашних забывал и себя не помнил! Напротив, скажу без малейшего колебания — всякий раз я возвращаюсь из театра гораздо более умудренным и проницательным в делах житейских. Весьма уместно сказать словами Гомера, что видевший подобное зрелище

Кратон. О! Геракл! Как тяжко твое состояние, Ликин, если ты не только не стыдишься, но даже как будто гордишься им. Ведь во всем этом самое ужасное то, что ты не подаешь нам никакой малейшей надежды на исцеление, отваживаясь восхвалять столь позорные и отвратительные развлечения.

5. Ликин. Скажи мне, Кратон: ты так неодобрительно отзываешься о пляске и театральных представлениях потому, что сам неоднократно на них присутствовал, или, не испытав подобного зрелища, все же считаешь его позорным и отвратительным, по собственному твоему выражению? Ведь если ты сам видел, значит и ты находишься в одинаковом с нами положении; в противном же случае — смотри, как бы не оказалось безрассудным твое осуждение и дерзким, ибо ты порицаешь то, чего не знаешь.

Кратон. Только этого еще не доставало. Чтобы я с моей длинной бородой и седой головой уселся среди всех этих бабенок и обезумевших зрителей и стал вдобавок в ладоши бить и выкрикивать самые неподобающие похвалы какому-то негоднику, ломающемуся без всякой надобности!

Ликин. Ты заслуживаешь снисхождения, Кратон! Но если ты когда-нибудь меня послушаешься и, так сказать, ради опыта предоставишь себя в мое распоряжение, пошире раскрыв глаза, — я уверен, ты впредь не успокоишься, пока не захватишь раньше других удобное место на представление, откуда будет хорошо видно и слышно все, до мельчайших подробностей.

Кратон. Не дожить мне до лета, если я когда-нибудь себе позволю что-нибудь подобное, пока у меня будут голени волосатые и борода не выщипана! До тех пор могу тебя лишь пожалеть, так как ты вконец у меня завакханствовал!

6. Ликин. Так вот что, дружище: не хочешь ли, прекратив свои порицания, послушать немного, что я тебе скажу о пляске и о том, какие красоты в ней заключаются? Скажу о том, что пляска не только услаждает, но также приносит пользу зрителям, хорошо их воспитывает, многому научает. Пляска вносит лад и меру в душу смотрящего, изощряя взоры красивейшими зрелищами, увлекая слух прекраснейшими звуками и являя прекрасное единство душевной и телесной красоты. А если в союзе с музыкой и ритмом пляска всего этого достигает, то за это она заслуживает не порицания, а скорее хвалы.

Кратон. Ну, не очень-то у меня много досуга слушать, как обезумевший человек станет собственный недуг расхваливать. Но если уж так тебе хочется облить меня потоком разного пустословия, я готов взять на себя эту дружескую повинность и предоставить свои уши к твоим услугам, так как и без воску могу внимать зловредным речам. Итак, отныне я буду нем перед тобой, а ты говори все, что угодно, как будто никто тебя не слушает.

7. Ликин. Прекрасно, Кратон! Этого-то мне больше всего и хотелось. Немного спустя ты сам увидишь, покажется ли пустяками то, что я намереваюсь сказать. Итак, прежде всего тебе, по-видимому, совершенно неизвестно, что пляска — это занятие не новое, не со вчерашнего и не с третьего дня начавшееся, — например, от времени наших пращуров или от их родителей, — нет: люди, сообщающие наидостовернейшие сведения о родословной пляски, смогут сказать тебе, что одновременно с происхождением первых начал вселенной возникла и пляска, появившаяся на свет вместе с ним, древним Эросом. А именно: хоровод звезд, сплетенье блуждающих светил с неподвижными, их стройное содружество и мерный лад движений суть проявленья первородной пляски. После, мало-помалу, развиваясь непрерывно и совершенствуясь, пляска теперь, как кажется, достигла последних вершин и стала разнообразным и всегармоничным благом, сочетающим в себе дары многих Муз.

8. Первой, говорят, Рея нашла усладу в искусстве пляски, повелев плясать во Фригии корибантам, а на Крите — куретам. Богиня немалую получила пользу от их искусства: они спасли Зевса, совершая вокруг него свою пляску, и сам Зевс, наверно, признает, что он в долгу у куретов за сохранение жизни, так как только благодаря их пляске избежал он отцовских зубов. Это была вооруженная пляска: справляя ее, куреты ударяли с шумом мечами о щиты и скакали весьма воинственно, словно одержимые каким-то божеством. Впоследствии лучшие из критян, ревностно предавшись пляске, сделались отличными плясунами. При этом не только простые граждане, но и люди царственного происхождения почитали за честь быть первыми в пляске. Так и Гомер, желая Мериона прославить, а не опозорить, назвал его «плясуном». И, действительно, Мерион был настолько знаменит и всем известен в искусстве пляски, что не только эллины, но и сами троянцы, хотя они были ему врагами, знали об этом, ибо даже среди битвы, я полагаю, они могли видеть в движениях Мериона легкость и размеренность, приобретенные им в пляске. В таком приблизительно смысле и у Гомера говорится:

И все же говорящий это не укротил Мериона, так как последний, в пляске усвоивший ловкость, без труда, думается мне, уклонялся от направляемых в него копий.

9. Много и других героев я мог бы назвать, упражнявшихся в пляске и превративших это занятие в искусство, но достаточно будет, полагаю, упомянуть о Неоптолеме. Он был сыном Ахилла и в то же время весьма прославился как отличный плясун, обогативший свое искусство новым прекраснейшим видом пляски, который по его прозвищу «пиррихием» назван. И я уверен, что самому Ахиллу весть об изобретении его сына принесла больше радости, чем красота и мужество Неоптолема. Ведь в конце концов и непобедимый дотоле Илион искусством этого плясуна был взят и сравнен с землею.

10. Лакедемоняне, слывущие храбрейшими из эллинов, усвоили от Полидевка и Кастора особый вид пляски, которому можно обучаться в лаконском местечке Кариях, — он так и зовется «кариатидой». Во всех своих делах спартанцы прибегают к Музам вплоть до того, что даже воюют под звуки флейт, выступая мерно и с музыкою в лад. И к битве первый знак у спартанцев подается флейтой. Потому-то спартанцы и одержали над всеми верх, что музыка и стройная размеренность движений вели их в бой. И доныне можно видеть, что молодежь спартанская обучается пляске не меньше, чем искусству владеть оружием. В самом деле: закончив рукопашную, побив других и сами, в свой черед, побитые другими, юноши всякий раз завершают состязанье пляской. Флейтист усаживается в середине и начинает наигрывать, отбивая размер ногою, а юноши, друг за другом, по порядку, показывают свое искусство, выступая под музыку и принимая всевозможные положения: то воинственные, то, спустя немного, просто плясовые, приятные Дионису и Афродите.

11. Поэтому и песнь, которую юноши поют во время пляски, содержит призыв к Афродите и эротам принять участие в веселии и с ними вместе поплясать. А другая песня, — их поется две, — дает наставление, как надлежит плясать. В них говорится: "Дальше ногу отставляйте, юноши, и выступайте дружней!" Другими словами: "лучше пляшите!" Подобным же образом поступают и пляшущие так называемое "ожерелье".

12. «Ожерелье» — это совместная пляска юношей и девушек, чередующихся в хороводе, который, действительно, напоминает ожерелье: ведет хоровод юноша, выполняющий сильные плясовые движения, — позднее они пригодятся ему на войне; за ним следует девушка, поучающая женский пол вести хоровод благопристойно, и таким образом как бы сплетается цепь из скромности и доблести. Равным образом и празднество Гимнопедии в Спарте есть пляска.

13. Что касается Ариадны и хоровода, искусно установленного для нее Дедалом, которому уподобляет Гомер изображение на щите Ахилла, то о них я говорить не буду, поскольку ты об этом читал; опущу я и двух плясунов, заправил хоровода, которых поэт в том же месте назвал «кувыркалы»; равно обойду я молчаньем и к тому же щиту относящийся стих:

— картина, очевидно, своей красотой побудившая Гефеста изобразить ее на щите. Наконец для феаков было весьма естественным тешиться пляской при их роскошной, всяческим благополучием преисполненной жизни. И, действительно, Гомер заставляет своего Одиссея именно этому искусству феаков всего больше дивиться и следить с изумлением за "сверканием ног".

14. В Фессалии искусство пляски развивалось настолько успешно, что даже о своих вождях и передовых бойцах жители говорили будто о предводителях хоровода, так и называя их «плясоводами». Это ясно видно из надписей на воздвигнутых отличившимся статуях. "Град избрал его, гласит одна надпись, — своим плясоводом". Другая: "Илатиону, хорошо сплясавшему битву, — народ поставил его изображение".

15. Не стану говорить о том, что не сыщется ни одного древнего таинства, чуждого пляски, так как Орфей и Музей, принадлежавшие к лучшим плясунам своего времени, учреждая свои таинства, конечно, и пляску, как нечто прекрасное, включили в свои уставы, предписав сопровождать посвящения размеренностью движений и пляской. В подтверждение этого, — поскольку о самих священнодействиях молчать подобает, памятуя о непосвященных, — я сошлюсь на всем известное выражение: когда кто-нибудь разглашает неизреченные тайны, люди говорят, что он «расплясал» их.

16. А на Делосе даже обычные жертвоприношения не обходились без пляски, но сопровождались ею и совершались под музыку. Собранные в хоровод отроки под звуки флейты и кифары мерно выступали по кругу, а самую пляску исполняли избранные из их числа лучшие плясуны. Поэтому и песни, написанные для этих хороводов, носили название "плясовых припевов", и вся лирическая поэзия полна ими.

17. Впрочем, что говорить об эллинах, когда даже индийцы, встав на заре, поклоняются Солнцу, но в то время, как мы, поцеловав собственную руку, считаем нашу молитву свершенной, индийцы поступают иначе: обратившись к востоку, они пляской приветствуют Солнце безмолвно, одними движениями своего тела подражая круговому шествию бога. Это молитвы индийцев, их хороводы, их жертва; поэтому дважды в течение суток они таким образом умилостивляют бога: в начале и на закате дня.

18. А эфиопы — те, даже сражаясь, сопровождают свои действия пляской, и не выпустит эфиопский воин стрелы, с головы им снятой, — ибо собственной головой они пользуются вместо колчана, окружая ее стрелами наподобие лучей, — пока не пропляшет сначала, не пригрозит неприятелю своим видом, не устрашит его предварительной пляской.

19. А теперь подобает нам, пройдя Индию и Эфиопию, спуститься нашим рассуждением в соседний Египет. Ведь и старинное сказание о египтянине Протее говорит, по-моему, лишь о том, что это был некий плясун, человек, искусный в подражании, умевший всячески изменять свой облик, так что и влажность воды он мог изобразить, и стремительность огня в неистовстве его движенья, и льва свирепость, и ярость барса, и трепетанье древесных листьев — словом, все что угодно. Но сказанье взяло природные способности Протея и превратило их в своем изложении в небылицу, будто Протей превращался в то, чему в действительности только подражал. А это последнее присуще плясунам и в наши дни: ведь всякий может видеть, с какою быстротой плясуны, применяясь к случаю, тотчас же меняются, следуя примеру самого Протея. Надо думать, что и в образе Эмпусы, изменявшей свой вид на тысячу ладов, преданье сохранило память о такой же плясунье — женщине.

20. Далее справедливость требует не забыть о римской пляске, которую благороднейшие из граждан, так называемые салии — одно братство жрецов носит такое имя, — справляют воинственнейшему из богов — Аресу; эта пляска почитается у римлян делом весьма почтенным и священным.

21. По вифинскому преданию, не слишком расходящемуся с италийскими, воинственному божеству Приапу (по-видимому, один из Титанов или один из идейских дактилей, которые как раз занимались этим делом, то есть обучением военной пляске) Гера поручила своего Ареса, тогда еще мальчика, но уже обнаруживавшего суровый нрав и мужественного непомерно. Приап обучил Ареса владеть оружием, но не прежде, чем сделал из него законченного плясуна. И за это даже плата Приапу от Геры была положена: во все времена получать от Ареса десятину с приходящейся на его долю военной добычи.

22. Что касается дионисических и вакхических празднеств, то, я думаю, тебе и без моего рассказа известно, что они сплошь состояли из пляски. Три главнейшие вида ее — кордак, сикинида и эммелия — были изобретены тремя сатирами, слугами Диониса, и по их именам получили свои названия. При помощи этого искусства Дионис одолел тирренцев, индийцев и лидийцев, и все эти столь воинственные племена оказались очарованными пляской этих шумных дионисических содружеств.

23. А потому, странный ты человек, смотри, как бы не впасть тебе в нечестие, возводя обвинение на занятие, по происхождению своему божественное и к таинствам причастное, множеству богов любезное, в их честь творимое и доставляющее одновременно великую радость и полезную назидательность. Дивлюсь я тебе и потому еще, что ты, будучи знатоком Гомера и великим почитателем Гесиода, — я, как видишь, обращаюсь к поэтам, — ты вдруг дерзаешь им противоречить — им, которые восхваляют пляску преимущественно перед всем! Так, Гомер, перечисляя все, что есть на свете наиболее приятного и прекрасного — сон, любовь, пенье и пляску, — только последнюю назвал «безупречной». Мало того: видит Зевс, поэт подтверждает и сладостность пенья, а как раз то и другое присуще искусству, о котором мы говорим: и сладкозвучная песня, и непорочная пляска, которую ты ныне задумал порочить. И повторно, в другом месте своих поэм, Гомер говорит:

Да, поистине желанно пение, сопряженное с пляской, и это прекраснейший дар богов. И Гомер, по-видимому, разделив все дела людские на два разряда — войну и мир, — только одну пляску, как самое прекрасное, противопоставляет воинским подвигам.

24. И Гесиод, который не с чужих слов, а сам видел Муз, пляшущих вместе с появлением зари, в начале своей поэмы описывает, как величайшую похвалу богиням, как они

А ты, милейший, чуть не до богоборства доходишь, произнося хулы на искусство пляски.

25. Сам Сократ, мудрейший из людей, если верить словам Аполлона пифийского, не только отзывался с одобрением об искусстве пляски, но и достойным изучения его почитал, высоко ценя строгую размеренность, изящество и стройность отдельных движений и благородную осанку движущегося человека. Несмотря на свои преклонные годы, Сократ не стыдился видеть в пляске одну из важнейших наук. И, видимо, Сократ собирался немало потрудиться над пляской, так как он без колебания брался за изучение и маловажных предметов, ходил даже в школы флейтистов, не раз и с Аспазией беседовал, не пренебрегая умным словом, хотя бы оно исходило от женщины, от гетеры. Между тем Сократ видел лишь начало искусства, еще не развившегося тогда до столь совершенной красоты. А если бы увидел Сократ тех, кто поднял пляску на огромную высоту, я уверен, он оставил бы все остальное, на одно это зрелище устремил свое внимание и признал, что детей прежде всего надо обучать именно пляске.

26. Когда ты восхваляешь комедию и трагедию, ты, мне кажется, забываешь, что каждой из них свойствен особый вид пляски: трагедии строгая и соразмеренная эммелия, а комедии — необузданный кордак; иногда к ним присоединяется еще третий вид — вольная пляска сатира Сикинида. Но, поскольку ты с самого начала предпочел пляске трагедию, комедию, а равно хоровод флейтистов и пение певцов-лириков, назвав эти виды искусства достойными уважения, ибо они входят во всенародные игры, — давай сопоставим каждый из них с пляской. Впрочем, флейту и лиру мы, пожалуй, оставим в стороне, так как они тоже являются вспомогательными орудиями танцора.

27. Итак, обратимся к трагедии и по внешности ее исполнителей постараемся понять, что она собою представляет. Какое отвратительное и жуткое зрелище — человек, вытянутый в длину, взобравшийся на высокие каблуки, напяливший на себя личину, что подымается выше головы, с огромным раскрытым ртом, будто он проглотить собирается зрителей. Я уже не говорю о нагрудниках и набрюшниках, тех накладках, которыми автор придает себе искусственную полноту, чтобы худоба тела не слишком выдавала несоразмерность его роста. Затем актер начинает кричать из-под этой оболочки, то напрягая, то надламывая голос, а порою даже распевая свои ямбы. Но всего позорней, что, разливаясь в песне о страданиях героя, автор несет ответственность всего лишь за свой голос, так как об остальном без него позаботились поэты, жившие давным-давно. Впрочем, пока пред нами какая-нибудь Андромаха или Гекуба, это пенье еще можно стерпеть, но когда выйдет сам Геракл и затянет в одиночку песню, себя не помня, не стыдясь ни львиной шкуры, что составляет его наряд, ни палицы, — тогда, конечно, всякий благомыслящий признает это ошибкой непростительной.

28. Далее, ты упрекал искусство пляски за то, что в нем мужчины изображают собою женщин. Но то же обвинение можно было бы поставить и трагедии, и комедии, поскольку в них среди действующих лиц женщин даже больше, чем мужчин.

29. Комедия считает смешную сторону своих масок за главную часть доставляемого наслаждения: таковы маски каких-нибудь рабов — Давов плутов, Тибиев и шутников-поваров. Напротив, наружность танцора всегда нарядна и благопристойна; но об этом нет нужды распространяться: это ясно всем, кто не слеп. А как прекрасна сама маска! Как она подходит к разыгрываемому действию! И не зияет, как драматические, а плотно сжимает губы, ибо у танцора нет недостатка в тех, кто кричит вместо него.

30. Дело в том, что в старину одни и те же люди и пели, и плясали, но позднее, поскольку усиленное дыхание при движении сбивало песню, порешили, что будет лучше, если плясунам будут подпевать другие.

31. Что касается изображаемого содержания, то в обоих случаях они одни и те же, — пляска в этом смысле ничуть не отличается от трагедии, разве только тем, что она — разнообразней, гораздо богаче содержанием и допускает бесчисленные превращения.

32. Если же пляска не включена во всенародные игрища, — этому причиной, я утверждаю, то, что судьи признали пляску делом слишком большим и важным, чтобы вызывать ее на испытанья. Впрочем, я мог бы указать на самый лучший в Италии город халкидского происхождения, который дополнил состязания, происходящие в нем, как неким украшеньем, именно пляской.

33. Ну, а теперь пора мне оправдаться перед собою в моих умышленных пропусках, притом весьма многочисленных, чтобы не прослыть мне невеждой или неучем. Мне, конечно, небезызвестно, что многие, до меня писавшие о пляске, наибольшее внимание уделяли тому, чтобы разобрать все виды пляски и названия их перечислить и указать, в чем состоит каждая из них и кем придумана; этим авторы надеялись дать доказательство своей многоучености. Я же прежде всего считаю подобное честолюбие безвкусицей, и мне этому учиться уже поздно, да и не ко времени оно мне, а потому я опускаю все это.34. Далее, я прошу тебя иметь в виду и не забывать, что в мое намеренье сейчас не входит выводить родословную пляски в целом. Я также не ставил себе задачей в своем сочинении перечислить названия разных плясок, кроме тех немногих, о которых упомянул вначале, наметив лишь самые крупные, родовые подразделения. Нет, в настоящем по крайней мере случае мое рассуждение стремится главным образом к тому, чтобы воздать хвалу нынешнему состоянию пляски и показать, сколько она в себе содержит и наслаждения, и пользы, — развилась она до столь полной красоты не с самого начала, но преимущественно в правление Августа. Ибо первичные разновидности пляски были как бы ее корнями и основанием постройки, а цвет ее и совершенный плод, который как раз теперь и достиг особенно высокого развития, — об этом-то ныне я и веду речь; поэтому я опущу пляску вприсядку «клещей», танец «журавля» и другие виды пляски, как отнюдь не свойственные искусству наших дней. Так и всем известный фригийский вид, что пляшет на пирушках в опьянении во время попоек деревенщина, выделывая, часто под дудку женщины, порывистые, тяжелые прыжки, — и эту разновидность, доныне еще преобладающую в деревнях, я пропустил не по незнанию, а потому, что она ничего не имеет общего с совершенным танцем. Ведь и Платон в своих «Законах» одни виды пляски одобряет, о других говорит с большим презрением, различая одни, служащие для увеселения, другие — для пользы, отвергая все непристойные, о других же отзываясь с уважением и даже с восхищением.

35. Вот и все — о самой пляске, так как удлинять речь введением всяческих подробностей может лишь невежда. А теперь я расскажу тебе о самом плясуне: какими качествами он должен обладать, какие упражнения ему надлежит проделывать, что надо знать и как овладеть своим искусством. Искусство это — ты сам убедишься — не из легких и быстро преодолимых, но требует подъема на высочайшие ступени всех наук: не одной только музыки, но и ритмики, метрики и особенно излюбленной твоей философии, как естественной, так и нравственной, — только диалектику пляска признает для себя занятием праздным и неуместным. Пляска и риторики не сторонится; напротив, и ей она причастна, поскольку она стремится к той же цели, что и ораторы: показать людские нравы и страсти. Не чужды пляске также живопись и ваяние, и с нескрываемым усердием подражает она стройной соразмеренности произведений, так что ни сам Фидий, ни Апеллес не оказываются стоящими выше искусства танца.

36. Но прежде всего плясуну предстоит снискать себе милость Мнемозины и дочери ее Полимнии и постараться обо всем помнить, ибо, по примеру гомеровского Калханта, плясун должен знать

чтобы ничто не ускользало из его памяти, но всегда находилось у него наготове. Главная задача плясуна в том и состоит, чтобы овладеть своеобразной наукой подражания, изображения, выражения мыслей, умения сделать ясным даже сокровенное. То, что говорит Фукидид в отношении Перикла, превознося этого выдающегося человека, могло бы и для плясуна быть наивысшей похвалой: "Он знал все, что нужно, и умел истолковать это". В нашем случае под «истолкованием» я разумею выразительность отдельных фигур.

37. По сути дела, повторяю, пляска в целом есть не что иное, как история далекого прошлого, которое актеру надлежит всегда иметь наготове в своей памяти и уметь изобразить приличествующим образом: он должен знать все, начиная с самого хаоса и возникновения первооснов вселенной, вплоть до времен Клеопатры Египетской. Таким промежутком времени надлежит ограничить у нас многосторонние знания плясуна. В особенности внутри отведенного времени ему должны быть известны в совершенстве оскопление Урана, появление на свет Афродиты, битва с Титанами, рождение Зевса, обман Реи, подкладывание камня, заключение в узы Крона, раздел мира по жребию между тремя братьями.

38. Далее чередою идут: восстание Гигантов, кража огня, лепка из глины людей, наказание Прометея, силы двух Эротов, а после: блужданье Делоса и муки Латоны рожающей, уничтожение Пифона, покушение Тития и обнаружение середины земли путем слета двух орлов.

39. Затем — Девкалион и происшедшее при нем великое крушение жизни в волнах потопа, одинокий ковчег, сохранивший остатки человеческого рода, и новое возникновение людей из камней; потом — растерзание Иакха, коварство Геры, сожжение Семелы, двойное рождение Диониса, все предания про Афину, про Гефеста и Эрихтония, спор об Аттике и Галирротий, и первый суд на холме Ареса — словом, все целиком аттическое баснословие.

40. Особенно блуждание Деметры и обретение Коры, гостеприимство Келея, земледелие Триптолема, виноградарство Икария, несчастье Эригоны и все предания о Борее, все предания об Орифии, Тезее и Эгее. Кроме того — прием Медеи Эгеем, новое бегство ее к персам, дочери Эрехтея и дочери Пандиона, их страдания и деяния во Фракии. Потом Акамант и Филлида, первое похищение Елены, поход Диоскуров против Афин, страдания Ипполита и возвращение Гераклидов в Пелопоннес, — ибо и эти сказания с полным правом можно считать аттическими. Таковы те весьма немногие из афинских преданий, которые я привожу здесь в качестве примера, опустив множество других.

41. По порядку следует Мегара — Нис и дочь Скилла, красный волосок Ниса, плаванье Миноса и неблагодарность его к своей спасительнице. За Мегарой — Киферон, бедствия фиванцев и лабдакидов, прибытие Кадма на чужбину, отдых коровы, зубы дракона, рождение из почвы спартов-сеянцев, превращенье Кадма, в свою очередь, в змея, постройка стен под звуки лиры и безумие стеностроителя, надменность его жены Ниобеи, ее безмолвие скорби, судьба Пенфея и Актеона, история Эдипа и Геракла со всеми его подвигами и убийство им своих детей.

42. Дальше — Коринф, тоже полный сказаний. Тут и Главка с Креонтом, а до них еще Беллерофонт и Сфенебея, борьба Солнца с Посейдоном, а за нею — безумие Афаманта, бегство детей Нефелы по воздуху на златорунном баране и прием Ино и Меликерта морской пучиной.

43. Вслед за этим пойдут деяния Пелопидов: Микены и все, что случилось в них и раньше их. Это — Инах, Ио и стерегущий ее Аргус, Атрей, Фиест и Аэропа, золотой баран, брак Пелопеи, убийство Агамемнона и наказание Клитемнестры, а еще до этих событий — поход семи вождей, прием Адрастом изгнанников-зятьев и предсказанье о них оракула, лишение погребения павших и вызванная этим гибель Антигоны и Менекея.

44. Также о происшествиях в Немее, об Ипсипиле и Археморе всенепременно должен помнить танцор. Да и случившееся раньше он обязан знать: девство Данаи и рождение от нее Персея и предназначенное ему на долю состязание с Горгонами. С Персеем же тесно связаны и эфиопские сказанья о Кассиопее, Андромеде и Кефее, тех самых, что позднейшие верования сопричислили к созвездьям. Надо будет знать и древнюю повесть про Египет и Даная и про злодейский умысел первой брачной ночи.

45. Немало таких сказаний представляет и Лакедемон: Гиакинф, соперник Аполлона — Зефир, убийство отрока ударом диска, о цветке, из крови выросшем, жалобные знаки на нем по этому поводу, воскрешение Тиндарея и гнев Зевса на Асклепия. И дальше: радушный прием Париса и похищение Елены после разрешения спора о яблоке.

46. Надо сказать, что со спартанской историей тесно связана также история Илиона, история, богатая событиями и действующими лицами; и, конечно, каждый павший под Троей дает содержание для представления на сцене. Необходимо все это постоянно держать в памяти, в особенности же события начиная с самого похищения Елены и вплоть до совершившихся при возвращении героев из-под Трои, а равно и скитания Энея и любовь Дидоны. Не чужды этим и те события, что разыгрались вокруг Ореста, включая и отважные деяния героя в Скифии. И более ранние сказания не вносят разногласицы, но тоже родственны илионским: Ахилл в девичьем платье на Скиросе, мнимое безумие Одиссея, уединение Филоктета, все вообще скитания Одиссея, Кирка, Телегон, власть над ветрами Эола и остальные похожденья вплоть до наказанья женихов. А из случившегося ранее — заговор против Паламеда, гнев Навплия, безумие Аянта, гибель второго Аянта у скал Эвбеи.

47. Немало и в Элиде найдется такого, от чего может отправляться тот, кто ищет содержания для пляски: Эномай, Миртилл, Крон, Зевс, первые борцы на олимпийских состязаниях.

48. Много преданий и с Аркадией связано: бегство Дафны, превращенье Каллисто в зверя, кентавров пьяное бесчинство, рожденье Пана, влюбленность Алфея и подводный бег Аретусы.

49. Перенесемся мысленно на Крит, — и здесь искусство пляски соберет себе богатую добычу: Европу, Пасифаю, двух быков, Лабиринт, Ариадну, Федру, Андрогея, Дедала, Икара, Главка, Полиида дар прорицателя и Тала, медного сторожа, обходившего Крит.

50. Перейдем в Этолию, — и от нее пляска получит многое: Алфею, Мелеагра, Аталанту, тлеющую головню и реки с Гераклом борьбу, и рождение Сирен, и появление на море Эхинадских островов, ставших жилищем Алкмеона после безумия; наконец кентавра Несса и ревность Деяниры, а за нею — костер на Эте.

51. И Фракия имеет много такого, что должно быть известно всякому, кто посвящает себя пляске: Орфей и растерзание его на части, говорящая голова его, плывущая на лире; Гем, Родопа, наказание Ликурга.

52. Еще больше дает Фессалия: Пелия, Язона, Алкестиду, поход пятидесяти юношей, Арго и говорящий его киль.

53. Далее приключение на Лемносе, Эет, сон Медеи, растерзание Апсирта, события в пути, а после — Протесилай и Лаодамия.

54. Переправимся снова в Азию, и здесь также много подходящего для сцены: сразу перед нами — Самос, горестная участь Поликрата, скитания его дочери вплоть до страны персов и предания еще того древней: болтливость Тантала, угощение за его столом богов, разрубание на куски Пелопса и его плечо из слоновой кости.

55. В Италии — Эридан и Фаэтон и сестры-тополя, скорбящие и источающие янтарные слезы.

56. Придется знать нашему танцору и Гесперид, дракона, сторожившего золотые плоды, бремя Атланта, Гериона и угнанных из Эрифии быков.

57. Не останутся неизвестными ему и все рассказы о превращеньях людей, изменивших человеческий облик в древесный, звериный или птичий, о женщинах, ставших мужчинами, — я разумею Кенея, Тиресия и им подобных.

58. А в Финикии танцор узнает Мирру и знаменитый плач ассирийцев по Адонису, сменяемый весельем, а равно и позднейшие события: все то, на что отважились уже при македонском владычестве Антипатр и Селевк из-за любви к Стратонике.

59. По существу, таинственные сказания египтян танцор также должен знать, но толковать их в пляске иносказательно, — я разумею Эпафа и Осириса и превращения богов в животных. Но прежде всего любовные похождения их, в том числе и самого Зевса, все многочисленные образы, которые он принимал.

60. Наконец пусть не останутся танцору неизвестными все мрачные картины подземного царства, все наказания и вины каждого из осужденных, а равно и дружба Тесея с Перифоем, не прекратившаяся даже перед сошествием в Аид.

61. Короче говоря, танцору необходимо знать все, о чем повествуют Гомер и Гесиод и лучшие из остальных поэтов, в особенности — трагики. Итак, вот то весьма немногое, что я на выбор взял из огромного — лучше сказать, бесконечного — количества преданий. Я перечислил лишь главнейшие, опустив остальные: пусть воспевают их поэты и изображают пляской сами танцоры. А ты постарайся сам отыскать их по сходству с уже указанными мною. Все это должно быть у танцора всегда под руками, наготове для каждого случая, как бы хранящееся про запас.

62. Но, поскольку искусство танцора — подражательно, поскольку он обязуется движениями изобразить содержание песни, — танцор должен подобно ораторам упражняться, добиваясь наибольшей ясности, чтобы все, им изображаемое, было понятным, не требуя никакого толкователя. Зритель, видящий пляску, как сказал однажды пифийский оракул:

63. Как раз это и случилось, говорят, с киником Димитрием. И он тоже подобно тебе порицал искусство пляски, утверждая, что танцор является всего лишь каким-то придатком к флейте, свирелям и отбиванию такта, не внося от себя ничего в развитие действия. Танцор-де движется, но движения эти совершенно нелепы и бессодержательны, в них нет никакого смысла, а зрителей одурачивает лишь оправа представления: шелковые наряды, красивая маска, флейта, ее переливы и стройное пение хора все то, чем украшается игра актера, сама по себе полное ничтожество. Случилось это во времена Нерона. И вот один пользовавшийся тогда известностью танцор, человек, как говорят, весьма неглупый, лучше чем кто-нибудь знавший историю и отличавшийся красотою движений, обратился к Димитрию с разумнейшею, на мой взгляд, просьбой: посмотреть сначала на его пляску, а потом уже бранить его, и обещал при этом показать свое искусство без сопровождения флейты и пения. Так он и сделал. Приказав молчать отбивавшим размер, флейтистам и даже хору, танцор сам, одною лишь пляской, изобразил противозаконную любовь Афродиты и Ареса, донос Гелиоса, коварство Гефеста, кующего сеть и набрасывающего ее на обоих, на Афродиту и на Ареса, представив богов, стоящих тут же, в отдельности каждого, охваченную стыдом Афродиту и смущенные мольбы Ареса — словом, все, что составляет содержание этого приключения. После этого Димитрий, сверх меры восхищенный виденным, выразил танцору величайшее свое одобрение, воскликнув громким голосом: "Удивительный ты человек! Я слышу, что ты делаешь, а не только вижу! Мне кажется: самые руки твои говорят!"

64. А теперь, поскольку мы уже заговорили о временах Нерона, я хочу рассказать тебе про случай с человеком не эллинского происхождения, имевший отношение к тому же самому танцовщику. Происшествие это может послужить к величайшей славе этого искусства. Один из живущих в Понте варваров, человек царской крови, посетил по каким-то делам Нерона и наряду с другими зрелищами увидел также этого актера, плясавшего столь выразительно, что иноземец, хотя и не разбирал слов хора, ведь он был греком лишь наполовину, — однако все понял. И вот, когда, уже собираясь обратно на родину, он прощался с Нероном и тот предложил гостю просить, что он хочет, обещая исполнить просьбу, иноземец сказал: "Танцора этого мне подари, и тем доставишь мне величайшую радость". Нерон спросил: "Да на что же он тебе будет нужен?" — "Соседи у меня есть, — отвечал чужестранец, — варвары, на другом языке говорящие, и переводчиков для них достать нелегко. Так вот, если мне что-нибудь понадобится, этот плясун все им растолкует знаками". Вот сколь сильное впечатление произвела на чужестранца игра танцора, сколь выразительной и понятной она ему показалась.

65. Эта игра, как я сказал, составляет основное содержание пляски, является ее целью, и это роднит ее с искусством ораторов, в особенности выступающих с так называемыми декламациями. Ибо ораторы, пользующиеся наибольшим успехом, бывают обязаны им правдоподобной передачей изображенных лиц. Оратор добивается того, чтобы слова его не расходились с образами выводимых им храбрецов, тираноубийц, бедняков или поселян, и стремится, чтобы в каждом из них выступали на вид своеобразные, именно ему свойственные черты.

66. Мне хочется привести тебе слова, сказанные по этому же поводу еще другим человеком не греческой крови. Увидавши пять масок, приготовленных для танцора, — из стольких частей состояло представление, — и видя только одного актера, чужестранец стал расспрашивать: кто же будет плясать и играть остальных действующих лиц? Когда же узнал, что один и тот же танцор будет играть и плясать всех, он сказал: "Я и не знал, приятель, что, имея одно это тело, ты обладаешь множеством душ".

67. Так сказал иноземец. Не без оснований и жители Италии именуют танцоров «пантомимами», то есть «всеподражателями»: это название передает довольно точно то, что танцоры делают. Помнишь прекрасный совет поэта юноше: "Повадку, мой мальчик, усвоив зверя морского, полипа, в скалах живущего, со всеми городами общайся". Вот то же необходимо делать танцору: нужно срастаться со своей ролью и вживаться в каждое из изображаемых лиц. Вообще пляска обязуется показать и изобразить нам нравы и страсти людские, выводя на сцену то человека влюбленного, то разгневанного; один раз изображая безумного, другой — огорченного; и все это — с соблюдением должной меры. Кажется почти невероятным, что в один и тот же день актер, только что бывший безумным Афамантом, сейчас же предстает нам как робкая Ино; он и Атрей и, немного спустя, Фиест, а потом — Эгисф или Аэропа. И все это — один и тот же человек!

68. Ведь во всех остальных случаях зритель или слушатель находится под воздействием лишь чего-нибудь одного: например — флейты или кифары, или напева, выводимого голосом, или высокой игры трагического актера, или забавных выходок комика, — танцор же все это в себе соединяет, и каждый может видеть собственными глазами, сколь разнообразно и сложно обставлено его представление: тут и флейта, и свирель, и отбивание размера ногами, и звон кимвала, и звучный голос актера, и стройное пение хора.

69. Далее, в прочих зрелищах проявляется лишь одна сторона человеческой природы: либо его душевные, либо телесные способности. В пляске же неразрывно связано то и другое: ее действие обнаруживает и ум танцора, и напряженность его телесных упражнений. И, что самое важное, в пляске каждое движение преисполнено мудрости, и нет ни одного бессмысленного поступка. Поэтому митиленец Лесбонакт, достойный во всех отношениях человек, прозвал танцоров «мудрорукими». Он посещал их представления, чтобы вернуться из театра, сделавшись лучше. А Тимократ, учитель Лесбонакта, попав как-то раз случайно на представление и увидев танцора, показывавшего свое искусство, сказал: "Какого зрелища лишился я из почтения к философии!"

70. И если истинно то, что говорит о душе человека Платон, то в танцоре прекрасно видны три составных ее части: гневная, когда он показывает нам человека рассерженного, страстная, когда изображает влюбленных, и разумная, когда танцор налагает узду на каждое из душевных движений. Эта сдержанность насквозь проникает всю пляску, как осязание все остальные ощущения. Уделяя особое внимание красоте и благообразию пляски, разве тем самым не заявляет танцор о правоте Аристотеля, восхваляющего красоту и считающего, что она тоже входит в состав добра, как одна из трех частей его? Я слышал даже, как один человек, в мальчишеском увлечении, толковал и самое безмолвие масок, употребляемых в пляске, как некоторый намек на учение Пифагора.

71. Далее, в то время как все прочие занятия сулят либо наслаждение, либо пользу, только одна пляска охватывает и то, и другое. И, разумеется, польза, ею приносимая, оказывается тем значительнее, что она сопряжена с удовольствием. В самом деле, насколько приятнее смотреть на пляску, чем на юношей, состязающихся в кулачном бою и обливающихся кровью, или на борющихся и катающихся в пыли.

Пляска же часто изображает то же самое, только с большей безопасностью и, вместе, с бульшей красотой и приятностью. И, конечно, напряженные движения танцора, его повороты, круговращенье, прыжки, откидывание тела доставляют наслажденье другим, смотрящим на танцора, и для него самого оказываются чрезвычайно здоровым занятием: я по крайней мере склонен считать пляску прекраснейшим из упражнений и притом превосходно ритмизованным. Сообщая телу мягкость, гибкость, легкость, проворство и разнообразие движений, пляска в то же время дает ему и немалую силу.

72. Не оказывается ли таким образом пляска чем-то исполненным высшего лада, раз она изощряет душу, развивает тело, услаждает зрителей, обогащает их знанием старины, — все это под звуки флейт и кимвалов, под мерное пение хора, чаруя и зренье, и слух? Итак, ищешь ли ты стройного сочетания человеческого голоса с другими, — где ты найдешь это, как не здесь? Где услышишь пение более многоголосное и мелодичное? Или хочешь флейт и свирелей более звонких, — вдоволь и этим сможешь усладить себя в пляске. Я не говорю уж о том, что и нравственно ты станешь лучше, общаясь с подобным зрелищем, когда увидишь, что театр ненавидит дурные деяния, оплакивает обиженных и вообще воспитывает зрителей и улучшает их нравы.

73. А теперь, говоря о том, за что танцор заслуживает величайшей похвалы, скажу так: заботиться одновременно и равно усердно как о силе частей своего тела, так и о мягкости и гибкости их — это, по-моему, столь же удивительно, как если бы человек изобразил вместе и мощь Геракла, и изнеженность Афродиты!

74. Продолжая далее мое слово, я намерен показать тебе, каким должен быть совершенный танцор по своим душевным и телесным качествам. Впрочем, о душевных я уже почти все сказал: я утверждаю, что танцор должен обладать хорошей памятью, быть даровитым, сметливым, остроумным и особенно метким в каждом отдельном случае. Кроме того, танцору необходимо иметь свое суждение о поэмах и песнях, уметь отобрать наилучшие напевы и отвергнуть сложенные плохо.

75. Что же касается тела, то, мне кажется, танцор должен отвечать строгим правилам Поликлета: не быть ни чересчур высоким и неумеренно длинным, ни малорослым, как карлик, но безукоризненно соразмерным; ни толстым, иначе игра его будет неубедительна, ни чрезмерно худым, чтобы не походить на скелет и не производить мертвенного впечатления.

76. Мне хочется привести тебе кое-какие возгласы из толпы зрителей, умеющей весьма неплохо разбираться во всем этом. Так, антиохийцы, славящиеся своим остроумием и высоко чтущие пляску, тщательно следят за всем, что говорится и делается на сцене, и ни для кого из них ничего не пройдет незамеченным. Однажды выступил малорослый актер и стал танцевать Гектора, но тотчас же все в один голос закричали: "Это Астианакт, а где же Гектор?" В другой раз случилось, что чрезмерно долговязый танцор вздумал плясать Капанея и брать приступом стены фиванцев. "Шагай через стену, — воскликнули зрители, — не нужна тебе вовсе лестница!" Тучному толстяку, пытавшемуся высоко подпрыгивать, зрители заявили: "Осторожней, пожалуйста! Не провали подмостков!" Чересчур худощавого, напротив, встретили, будто больного, криками: "Поправляйся скорее!" Обо всем этом я вспомнил не ради смеха, но желая показать тебе, что даже целые города оказывают чрезвычайное внимание пляске, будучи в состоянии взвесить достоинства ее и недостатки.

77. Далее, пусть наш танцор будет проворен и ловок во всяких движениях и умеет как ослаблять, так и напрягать мышцы тела, чтобы оно могло изгибаться при случае и стоять твердо, если это понадобится.

78. Не чужды пляске и движения рук, что применяются при борьбе. Напротив, в борьбе есть красота, которая отличает таких мастеров, как Гермес, Полидевк и Геракл. В этом ты сам убедишься на любом из танцоров, изображающих их, если посмотришь внимательно. Геродоту кажется более достоверным то, что мы видим, а не то, что слышим. А пляске свойственны впечатления для слуха и зрения.

79. Пляска обладает такими чарами, что человек, пришедший в театр влюбленным, выходит образумившимся, увидев, как часто любовь кончается бедой. Одержимый печалью возвращается из театра смотря светлее, будто он выпил какое-то дающее забвенье лекарство, "боли врачующее и желчь унимающее", по слову поэта. Доказательством того, что происходящее на сцене нам близко и понятно каждому из смотрящих на представление, служат те слезы, которые нередко проливаются зрителями, когда им показывают что-нибудь жалостное и трогательное. Вакхическая пляска, особенно процветающая в Ионии и в Понте, несмотря на свой шутливый характер, до такой степени покорила тамошних жителей, что в установленный срок они поголовно, забыв все другие дела, сидят в театре целыми днями и смотрят на тианов, корибантов, сатиров и пастухов. Мало того: исполняют эти пляски в каждом городе самые знатные люди, занимающие первенствующее положение. Они не только не стыдятся этого занятия, но, напротив, даже гордятся им больше, чем благородством своего происхождения, почетными обязанностями и заслугами предков.

80. Но, поскольку я сказал тебе, в чем добродетель танцора, послушай теперь об его недостатках. Телесные я тебе уже показал, а те, что коренятся в его душевных свойствах, ты, я думаю, сейчас сумеешь подметить. Дело в том, что многие из наших актеров по своему невежеству — неосуществимо, чтобы все были людьми учеными — ошибки грубые в пляске обнаруживают. Одни совершают нелепые движения, совсем, как говорится, не под струну, так что ноги их говорят одно, а ритм музыки — другое. Другие соблюдают хорошо размер, но путают изображаемые события, представляя то позднейшее, то случившееся раньше. Помню, я видел однажды такой случай: один актер, плясавший рождение Зевса и пожирание Кроном своих детей, по ошибке сплясал нечестие Фиеста, сбитый сходством обоих происшествий. А другой, представляя Семелу, поражаемую перуном Зевса, сделал ее похожею на Главку, которая жила гораздо позже. Однако за таких неудачных танцоров не следует, я думаю, осуждать самое искусство пляски. Нет, их надлежит считать тем, что они есть, невеждами — и всячески поощрять тех, чье исполнение отвечает в достаточной мере всем правилам искусства и ритму музыки.

81. Теперь подведу итоги. Танцору надлежит быть во всех отношениях безукоризненным: то есть каждое его движение должно быть строго ритмично, красиво, размеренно, согласно с самим собой, неуязвимо для клеветы, безупречно, вполне закончено, составлено из наилучших качеств, остро по замыслу, глубоко по знанью прошлого, а главное — человечно по выражаемому чувству. Ибо актер лишь тогда заслуживает полное одобрение зрителей, когда каждый смотрящий игру узнает в ней нечто, им самим пережитое; сказать точнее — как в зеркале увидит в танцоре самого себя, со всеми своими страданиями и привычными поступками. Вот тогда люди от восхищенья оказываются не в силах сдержать себя, но все без исключений начинают рассыпаться в похвалах, ибо каждый видит образ своей собственной души и узнает самого себя. Говоря проще, это зрелище осуществляет для собравшихся знаменитое дельфийское предписание: "Познай самого себя". Тогда зрители уходят из театра, поняв, на чем надлежит им остановить свой выбор и чего, напротив, избегать: уходят, научившись тому, чего раньше не знали.

82. Случается и танцору, как и оратору, что называется, «переусердствовать», когда он в своей игре теряет чувство меры и обнаруживает совершенно излишнюю напряженность: если нужно показать зрителю чтонибудь значительное, он показывает чудовищно огромное, нежность выходит у него преувеличенно женственной, а мужество превращается в какую-то дикость и зверство.

83. Подобный случай, припоминаю, имел место однажды на моих глазах с танцором, который до этого пользовался большим успехом, был вообще человеком умным и действительно достойным удивления, но тут, не знаю, по какой роковой случайности, он заблудился в преувеличениях и впал в безобразное переигрыванье. Он плясал Аянта, охваченного безумием тотчас после поражения, и до такой степени сбился с пути, что зритель с полным правом мог бы принять его самого за сумасшедшего, а не за играющего роль безумного: у одного из тех, что отбивали такт железною сандалией, танцор разорвал одежду; у другого, флейтиста, вырвал флейту и, обрушившись с нею на Одиссея, стоявшего рядом и гордившегося своей победой, раскроил ему голову. Если бы не защищала Одиссея его войлочная шапка, принявшая на себя большую часть удара, погиб бы злосчастный Одиссей, попавши в руки сбившемуся с толку плясуну. Впрочем, весь театр безумствовал вместе с Аянтом: зрители вскакивали с мест, кричали, бросали одежды, — так, по крайней мере, вела себя грязная чернь, уже тем самым невежественная, превратно понимающая красоту, не видящая, что — худо и что — хорошо, и считающая подобное изображение страсти верхом совершенства. Люди же более развитые понимали, что делается на сцене и краснели за танцора, однако из вежливости не хотели позорить его своим молчанием, но тоже выражали одобрение и прикрывали этим безумие пляски, так как совершенно ясно видели, что перед ними разыгрывается безумие не Аянта, а самого актера. Бедняге показалось мало всего перечисленного, и он проделал нечто еще того забавнее: спустившись со сцены в места для зрителей, он уселся среди сенаторов между двух консуларов, очень боявшихся, что он и кого-нибудь из них, как барана, возьмет и отхлещет плетью. Одни дивились этому происшествию, другие смеялись над ним, третьи подозревали, уж не охватил ли танцора действительный недуг от стремления изобразить его чересчур естественно.

84. Впрочем, и сам он, говорят, когда отрезвел, сильно раскаивался в ошибках, которых наделал, и даже заболел с горя, что его могли действительно заподозрить в сумасшествии. И это сам высказал с полной отчетливостью. Именно, когда поклонники стали просить танцора еще раз сплясать им Аянта, он извинился перед зрителями, сказав: "Актеру достаточно один раз сойти с ума". Но сильно его огорчил соперник по искусству, взявший его роль: когда для него был написал подобный же Аянт, он изобразил безумие с большой благопристойностью и скромностью и заслужил общее одобрение за то, что сумел остаться в границах пляски и не дошел в игре до пьяного бесчинства.

85. Этим немногим, милый друг, я ограничусь из всего, что можно было бы сказать о задачах пляски и ремесле танцора. Все это я изложил тебе, чтобы ты не слишком сердился на меня за мою страсть к этому зрелищу. А если ты согласишься пойти со мной посмотреть на пляску, я уверен, ты будешь совершенно пленен этим искусством и, мало того, будешь охвачен плясобезумием. Так что мне не будет нужды говорить тебе, как Кирка Одиссею: Дивно: ты выпил зелье мое, но не зачарован.

Ибо ты будешь зачарован, и, клянусь Зевсом, не ослиную голову, не кабанье сердце принесут тебе эти чары, но рассудок твой станет тверже, и, радуясь свершившемуся, ты и другим позволишь большими глотками испить того же напитка. Помнишь, Гомер говорит о золотом жезле Гермеса, что он им

То же самое делает и пляска: она завораживает взоры и в то же время заставляет бодрствовать и будит мысль каждой подробностью своего действия.

Кратон. Так, Ликин. Я уже покорился тебе. И глаза и уши мои во всю ширь распахнуты. Не забудь же, приятель: когда пойдешь в театр, займи и мне место рядом с собой, чтобы ты не один возвращался домой умнее нас.