Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Лукиан Самосатский

К оглавлению

РЫБАК, ИЛИ ВОССТАВШИЕ ИЗ ГРОБОВ

Перевод Н. П. Баранова

1. Сократ. Бейте, бейте распроклятого, камней не жалейте! Вализаваливай глыбами и черепков подваливай, бей дубьем его, бей нечестивого, да смотри, не ушел бы! И ты, Платон, бей его! И ты, Хризипи, бей его! И ты… как тебя там… все разом, щиты сомкнувши двинемся на него!

Да помогает котомка котомке, и посоху — посох.

Он нам всем — враг одинаково, и все вы без исключения им обижены… Ну-ка, Диоген: теперь или никогда!.. В дубье! Действуй палкой!.. Назад — ни шагу… Пускай достойной карой платит за хулу! Что это?.. Никак вы устали, Эпикур и Аристипп? Ой-ой-ой, стыд какой!

Мудрые, будьте мужами: о яростном вспомните гневе.

2. Аристотель! А ну, приналяг-ка! Ух! славно: попался зверек в ловушку! Поймали мы тебя, мерзкая тварь! Вот сейчас увидишь, что за мужей поносил ты злобной речью! Как же бы это его нам прикончить? Давайте-ка похитрее казнь придумаем для него, чтобы мы все оказались отмщенными: ибо каждому порознь, по справедливости, он должен семикратно уплатить смертью.

Первый философ. Решаю: распять надо его.

Второй философ. Согласен! Но — бичевать предварительно.

Третий философ. Надо глаза ему выбить!

Четвертый философ. Язык-то, язык много того ранее надо отрезать.

Сократ. Ну, а ты как решишь, Эмпедокл?

Эмпедокл. В жерло вулкана ввергните его, да знает, как поносить достойнейших.

Платон. А все же… лучше всего, чтоб его, как Пенфея или Орфея,

В горах застигнул рок и плоть разнес в клочки.

Чтобы каждый, получив по куску его тела, примиренный ушел и…

3. Лукиан. О нет, нет! Ради Зевса- Заступника, пощадите меня!

Сократ. Кончено! Тебе не уйти отсюда. Иль ты забыл? И у Гомера ведь сказано:

Люди и львы меж собой клятв нерушимых не ставят.

Лукиан. Однако и я умоляю вас совсем по Гомеру, — быть может, вы почтите эпическую музу и не отвергнете меня, как песнопевца:

Сжальтесь над мужем невинным и выкуп примите достойный:

Медь и любезное золото, их же и мудрые любят.

Сократ. Да и мы, не задумавшись, возразим гомеровским складом. Ну-ка, услышь:

В сердце своем не питай, злоязыкий, мысли о бегстве!

Брось говорить о деньгах: не уйдешь от карающей длани!

Лукиан. Горе горькое! И Гомер для нас бесполезен стал, наш надежнейший щит! Так! Тогда к Еврипиду остается прибегнуть: может быть, хоть этот выручит нас.

Не убивай! Просящего — нельзя убить.

Платон. Так что же? А вот это — разве не Еврипид:

Пусть злое терпит тот, кто злое совершил!

Лукиан. Итак, во имя слов, меня убьете вы?

Платон. Видит Зевс, убьем. Тот же Еврипид говорит:

Необузданным устам,

Беззакониям глупцов

Лишь один конец — беда.

4. Лукиан. Итак, если ваше решение обо мне — бесповоротно и никакой хитростью мне не избежать смерти, — что же? Хоть одно скажите мне: кто вы такие и чем столь жестоко обижены, что разгневались на нас безжалостно и смертью казнить собираетесь?

Платон. В чем твое страшное преступление против нас — себя самого, негодяй, спрашивай, и свои великолепные книги, где ты и самую философию злословил всячески и нам чинил оскорбления, словно как на торгу распродавал мужей мудрых и — что главное — свободных. Вот это возмутило нас, и мы поднялись на землю против тебя, отпросившись ненадолго у Аидонея. Перед тобой вот этот — Хризипп, тот — Эпикур, а я — Платон; вон — Аристотель, а тот, безмолвный, это Пифагор; и Диоген здесь и остальные все, кого ты рвал на части в своих книгах.

5. Лукиан. Уф! Отлегло… Уверен: меня вы не убьете, когда узнаете, как я всегда к вам относился. Так что побросайте-ка вы ваши камни, а еще лучше — припрячьте их: они вам пригодятся против достойнейших.

Платон. Вздор, вздор! Тебе сегодня же погибнуть должно, и вот уже

Каменный плащ облекает тебя за твои злодеянья.

Лукиан. Так знайте, мудрые: того, кто один из всех заслуживал бы ваших похвал, кто всегда для вас своим человеком и другом, и единомышленником, и, если это грубостью не прозвучит, опекуном был всех наших начинаний — вот кого вы убьете, если на меня руку поднимаете, на меня, который столько для вас потрудился. Смотрите же, не поступите подобно философам, ныне живущим, неблагодарными, злыми, безрассудными себя выказав к преданному вам человеку.

Платон. О, какое бесстыдство! Так нам еще и благодарить тебя за злоречие? Неужели ты думаешь, что и впрямь с рабами беседуешь? И перечисляешь нам благодеяния свои после стольких слов обидных и бесчинных?

6. Лукиан. Где же и когда оскорбил я вас, я, который всю мою жизнь благоговел перед философией и вас самих всячески превозносил и сочинения, вами оставленные, почитал за друзей? Да и все то, что говорю я, откуда же, как не от вас, я беру — и, подобно пчелам, с ваших цветов собранный мед несу людям? Они же слушают и хвалят, и каждый распознать старается, откуда, с какого цветка я собрал его. На словах изумляются сбору моих цветов, на деле же — вам и вашему лугу цветущему, по которому вы рассыпали столько пестрых цветов многообразной окраски для тех, кто сумеет собрать и заплести их так складно, чтобы голоса их не расходились друг с другом. И неужели найдется такой человек, чтобы, столько добра от вас испытав, злое сказать отважился о своих доброхотах, благодаря которым он только и сделался хоть чем-нибудь? Настоящим Фамиридом или Евритом надо уродиться, чтобы с Музами соперничать в песне, от коих научился петь, или с Аполлоном состязаться в стрелковом искусстве — с тем, кто научил людей натягивать лук.

7. Платон. Это все, дорогой мой, ты сказал, как принято у ораторов. Но слова в полнейшем стоят противоречии с твоими поступками и тем более тягостную знаменуют в тебе дерзость, что у тебя с беззаконием еще неблагодарность сочетается; ибо мы тебя одарили стрелами, как ты сам сказал, и на нас же ты обратил свой лук, одну-единственную поставив цель — злобными речами нас всех поносить. Так вот что от тебя получили мы за то, что те лужайки цветущие перед тобой раскинули и цветы рвать позволили, и отпустили домой с наполненной ими пазухой. Вот за все это ты и должен, по справедливости, умереть.

8. Лукиан. Постойте! Вы голосу гнева внемлете, а всякую справедливость отвергаете. Однако ж не думал я никогда, чтобы Платона, Хризиппа или Аристотеля мог гнев обуять! Напротив, мне казалось, что только вы одни и свободны от всего этого. Но если уж так, то не без суда хотя бы, достопочтенные, не без следствия умертвите меня, — ведь и этому также учили вы: не на силе и не на угнетении слабейшего строить управление городом, но судом разрешать разногласия, каждому предоставляя слово и выслушивая всех поочередно. Так и сейчас: избрав судью, начинайте меня обвинять, хотите — все сразу, хотите — тот, кого уполномочите, от общего имени, — а я стану оправдываться в возводимых на меня преступлениях. И, если вина моя будет доказана и соответствущий приговор вынесет мне судилище, я, конечно, понесу по заслугам, а вы не совершите никакого насилия. Если же я дам во всем отчет, если чистота моя и безупречность перед вами обнаружатся, тогда меня суд освободит, а вы на тех, что обманули вас и против меня настроили, обратите ваше негодование.

9. Платон. Знаем мы это! Пусти коня на равнину, так ты и уйдешь, сбив своих судей. Про тебя ведь говорят, что ты — ритор, мастер судиться и произносить коварные речи… Да и где же найдем мы судью такого, чтобы ты не подкупил его, по вашему обыкновению, и не убедил вынести в твою пользу неправый приговор?

Лукиан. Оставьте всякие опасения! Я никогда не выставлю посредником человека подозрительного и ненадежного, который продаст мне свой голос. Смотрите же, вот мой выбор: сама Философия пусть заседает с вами как член судилища.

Платон. А кто же будет обвинителем, если мы будем судьями?

Лукиан. Разом будьте и обвинителем, и судьями: и это ничуть не страшит меня. Справедливость настолько на моей стороне, что я надеюсь защитить себя с избытком.

10. Платон. Что нам делать, Пифагор и Сократ? Ведь, по-видимому, разумное он предъявляет требование, вызывая нас на суд?

Сократ. Так что же? Остается лишь отправиться в судилище, а там, пригласивши Философию, послушаем, что он скажет в свое оправдание. Без суда карать — это не по-нашему; так действует грубая толпа, сброд людей, одержимых страстями и право в кулаке полагающих. Несомненно, мы дадим повод злословить нас всем, этого ищущим, если побьем камнями этого человека, не выслушав его оправданий, и таким образом сами скажем «прости» справедливости. Что я, например, стану говорить про Анита и Мелета, моих обвинителей, или про тогдашний состав суда, если этот человек умрет, не получив в клепсидру ни капли воды?

Платон. Правильно ты, Сократ, советуешь. А потому отправимся к Философии. Пусть она рассудит, а мы будем приветствовать все, что она решит.

11. Лукиан. Прекрасно, мудрейшие: лучше будет так, да и законнее. А камни вы все-таки приберегите, как я советовал: немного спустя в судилище они вам нужны будут. Но как же бы это Философию найти нам? Я ведь не знаю, где она живет. Правда, я странствовал долгое время, разыскивая ее жилище, чтобы поближе познакомиться с ней. Тогда приходилось мне встречать людей, в плащи философские облеченных, бороды длинные отпустивших и утверждавших, что они от нее самой шествуют; я их расспрашивал, принимая за людей сведущих. Но оказывалось, что они еще больше, чем я, — невежды, и потому или вовсе не отвечали мне, не желая обнаружить свое невежество, или один на одну, другой на другую дверь указывали. И до сего дня я так и не мог разыскать ее жилище.

12. Не раз, то собственным следуя предположениям, то кем-нибудь руководимый, я подходил к одним дверям, проникнутый твердой надеждой, что теперь, наконец, я нашел ее; я заключал о том по множеству людей, входивших и выходивших: все смотрели сурово, были одеты пристойно и глубокомысленны обликом. И вот однажды, кое-как протолкавшись, вошел и я вместе с другими. И вижу какую-то бабенку: не проста, но всеми силами простой и безыскусственной прикидывается. Впрочем, мне тотчас же все ясно сделалось: и волос, как будто случайная распущенность, не осталось без украшений, и складки плаща весьма обдуманно накинуты. Было сразу видно, что это — ее наряд, и только для прикрасы ей служит мнимая небрежность. Проглядывали ненароком и белила и румяна, и речи, вполне подходящие для гетеры. Выслушивая от почитателей похвалы своей красоте, она ими явно тешилась; когда кто-нибудь одаривал ее, принимала с готовностью и тех, кто побогаче, усаживала к себе поближе, а на почитателей-бедняков даже и не оглядывалась. И часто, когда обнажала она себя, как будто нечаянно, я видел золотые ожерелья — цепи толще ошейников. Увидев это, я спешно стал пятиться и повернул обратно, жалея, конечно, тех злополучных, не за нос, а за бороды влекомых к ней и, подобно Иксиону, овладевших вместо Геры призраком.

13. Платон. Это все хорошо сказано. Ибо не сразу различаемы и не для всех узнаваемы двери к ней. А впрочем, нам не придется идти к Философии на дом. Мы здесь же, в Керамике, дождемся ее. Философия сама, наверное, к нам явится, идя из Академии на перипатетическую прогулку в Стою? Таков ежедневный ее обычай. Да, впрочем, вот она — уже приближается. Видишь ту, скромную, осанкой величавую, с благосклонным взором, ту женщину, в спокойном раздумье шествующую?

Лукиан. Многих я вижу, схожих осанкой и походкой и плащом. Но во всяком случае лишь одна из них есть она, истинная Философия.

Платон. Благие речи! Впрочем, станет ясным, которая — она, едва лишь молвит слово.14. Философия. Ба! Что я вижу? Платон, Хризипп, вы снова здесь, наверху? И Аристотель и все прочие — словом, само возглавление моей науки! Что ж, снова — в жизнь? Ужели что-нибудь вас огорчило в подземном мире? Я вижу: вы разгневаны. А это кого вы захватили и ведете с собой? Верно, какой-нибудь разрыватель могил, убийца или святотатец?

Платон. Клянусь Зевсом, о, Философия! Из всех святотатцев — нечестивейший: он посягнул хулу дерзновенную произнести на тебя, святейшую, и на всех нас, которые, кое-какие знания от тебя получившие, в наследие потомкам нашим их оставили.

Философия. Как? Вас возмутила чья-то брань, хотя вы знаете меня: чего только я от Комедии не наслушалась во время Дионисий, а все же считаю ее подругой, в суд не ходила и с жалобами не выступала пускай шутит прилично и обычно для торжества! А все потому, что знаю: от насмешки никакого худа не рождается, а, напротив, самое что ни на есть добро — словно золото, очищенное чеканкой, ослепительнее сверкает и выступает отчетливей. А вы — почему не знаю — гневом и негодованием исполнились. Ну, что вы его душите?

Платон. Мы, на один этот день отпуск выпросив, двинулись на него — да получит по своим заслугам за свои деяния: слухи возвестили нам, что он про нас сказывал, выступая перед толпой.

15. Философия. И что же? Бессудно, даже не выслушав оправдания, вы его убьете? Между тем — ясно: он что-то сказать хочет.

Платон. Нет! На тебя это все возлагается. И как бы ты ни решила, конец будет этому делу!

Философия. Что ты скажешь?

Лукиан. То же самое, владычица Философия! Одна лишь ты могла бы раскрыть истину. И я с трудом добился, усиленными мольбами, отложить это дело до встречи с тобой.

Платон. А-а-а, негодяй ты этакий, теперь владычицей ее зовешь? А недавно бесчестил Философию на глазах у всех, перед огромной толпой, распродавая по два обола каждую систему ее учений!

Философия. Да так ли? Может быть, не Философию, а крикунов базарных, что под нашим именем много мерзостей делают, порицал этот человек?

Лукиан. Сейчас узнаешь, разреши лишь выслушать мою защиту.

16. Философия. Идемте на холм Ареса или, лучше, прямо на Акрополь, чтобы с высоты видеть также все, что делается в Городе. А вы, подруги, покамест погуляйте в Стое. Я к вам приду, разобравши это дело.

Лукиан. Но кто они, Философия? Их наружность тоже прекрасна и благопристойна.

Философия. Вот эта, с мужественным видом, — Добродетель, та — Скромность, и Справедливость рядом с ней. Во главе их — Наука, а вон та, мало заметная, с лицом бесцветным — это Истина.

Лукиан. Я даже и не вижу, о ком ты говоришь.

Философия. Да вон она, неужто не видишь: та, без прикрас, нагая, все убегает и ускользает от взоров.

Лукиан. Вижу теперь, с трудом. Но почему бы тебе их тоже не взять с собой, пусть полным будет и совершенным судилище? А Истину я даже просил бы выступить на суде моим защитником.

Философия. Клянусь Зевсом, ты прав. Ступайте с нами и вы. Одно дело разобрать не трудно, да к тому же оно касается нас близко.

17. Истина. Идите вы, если хотите. Мне же ничуть не нужно слушать то, что и так давно вполне известно мне.

Философия. Но нам-то, Истина, ты, может быть, поможешь рассудить при случае и сообщить все сведения.

Истина. Так, значит, я могу с собой взять и этих двух ближайших моих помощниц?

Философия. О, конечно, всех кого захочешь.

Истина. Следуйте за нами, Свобода и Откровенность: быть может, нам спасти удастся этого беспомощного человечка, что всегда нашим почитателем являлся, ныне же попал в беду без всяких достаточных оснований. А ты, Улика, останься здесь.

Лукиан. О нет, владычица! Пусть она тоже пойдет: она нужнее, чем кто-нибудь. Ведь не со зверями придется в этой битве мне встретиться, а с лукавыми людьми, неуличимыми, которые всегда отыщут себе прикрытие, так что Улика должна быть налицо.

Философия. Непременно должна быть. Да лучше, если ты и Доказательство с собой прихватишь.

Истина. Идите все, раз признается, что вы необходимы на суде.

18. Аристотель. Смотри же, Философия! Он против нас на свою сторону склоняет Истину!

Философия. Что же? Вы боитесь, Платон, Хризипп и Аристотель, как бы она, Истина, не солгала в его пользу? Платон. Конечно, нет! Но он ужасный негодяй и льстец к тому же. Так что он заговорит ее.

Философия. Бодрее! Ничего не случится несправедливого, если с нами сама Справедливость. Идемте же.

19. Итак, скажи мне, как тебя зовут.

Лукиан. Меня? Я — Храброслов, сын Правдолюба, внук Уликослова!

Философия. Откуда родом?

Лукиан. Сириец, Философия, с берегов Евфрата. Но что в том? Ведь и средь этих моих противников, я знаю, кое-кто не менее, чем я, — варварского происхождения. А нравом и наукой они вышли не в солейцев, не в киприотов, ни в вавилонян и не в стагиритов, а впрочем ведь перед тобой ничуть не худшим явится и тот, чья речь звучит не чисто по-гречески, лишь бы мысли его оказались прямы и справедливы.

20. Философия. Благое дело! Напрасно я это спросила. А по занятию ты — кто? Вот это надо уж точно выяснить.

Лукиан. Я — хвастуноненавистник, шутоненавистник, лжененавистник, чвано- ненавистник, я ненавижу все эти породы дрянных людей! А их так много, ты знаешь.

Философия. Геракл! Какое, однако, многоненавидящее занятие!

Лукиан. Благое слово! Теперь ты видишь, сколько людей, враждебных мне, и какими бедами грозит мне мое ремесло. Однако не его одно, но и ему обратное я знаю до тонкости, я подразумеваю то, что любовью кончается: я — правдолюб, прекраснолюб и простолюб и все люблю, с чем сродно "быть любимым". Да только очень мало кто достоин изведать силу этого искусства, зато другому подчиненных и дружных с ненавистью целый строй, пятьдесят тысяч врагов, и вот я под угрозой стою: одно забыть, не занимаясь им вовсе, а в другом — уж очень навостриться!

Философия. А между тем не стуит! Ведь одно и то же, как говорится, и то и это, — так что не разделяй ремесла: на вид их два, а существо едино.

Лукиан. Тебе это лучше знать, Философия. А мое дело — известно: к негодяям — ненависть питать, а честных людей — любить и восхвалять.

21. Философия. Ну, вот мы и пришли, куда нам надо. Здесь, пожалуй, в преддверье Афины-Паллады устроим суд. Жрица! Расставь скамьи, а мы тем временем поклонимся богине.

Лукиан. О владычица Града! Будь мне против пустозвонов союзницей и припомни все клятвы ложные, что ежедневно ты слышишь от них. И все деяния их видишь лишь ты, обитая на вершине. Ныне час настал покарать их. И если ты меня побежденным увидишь и черных камешков больше окажется — тогда, свой камень положив, спаси меня!

22. Философия. Да будет так. Мы открываем заседание и выслушать готовы ваши речи, а вы, кого-нибудь одного избрав, кто лучше всех, по-вашему, сумеет обвинять, ведите связно ваши обвиненья и доказательства: ибо говорить всем разом затруднительно. Ты ж, Храброслов, защищаться будешь вслед за этим.

Хризипп. Но кто же найдется для суда пригоднее изо всех собравшихся, нежели ты, Платон? И удивительный, высокий ум, и благозвучный, чисто аттический язык, и любезное изящество, и убедительности полнота, и рассудительность, и точность слов, и приводимые уместно доказательства — все это вместе взятое тебе свойственно. Итак, тебе первое слово, ты и скажи за всех нас, что подобает. Ныне все приведи на память и в одно целое соедини, что говорил ты когда-то против Горгия, Пола, Гиппия и Продика: ибо этот противник — страшнее тех. Посыпь свою речь солью насмешки, измысли хитрые и трудные вопросы и, если почтешь нужным, может быть, вставишь куда-нибудь и то, что сам-де великий Зевс, мчавшийся по небу на крылатой колеснице, разгневается, если этот человек не понесет кары.

23. Платон. Никогда! Давайте кого-нибудь из сильнейших на это приспособим — Диогена хотя бы или Антисфена, или Кратета, а не то так и тебя, Хризипп. Ибо не красота сегодня и не искусное писательство нужны, но сила улик и всеоружье судебной речи: он ведь ритор, этот Храброслов.

Диоген. Так я ж его обвинять стану! Впрочем, очень долго, уверен, и говорить не придется. К тому же всех больше обижен я: в два обола давеча он объявил мне цену.

Платон. Диоген, о Философия, промолвит слово за всех нас вместе. Помни же, дражайший, не о себе одном старайся, обвиняя, но имей в виду всех. И пусть мы кое в чем друг с другом не согласны в наших взглядах, ты этого не вздумай исследовать, и о том, кто ж из нас прав, молчи сегодня, но всецело за нее, за Философию, возмущайся, оскорбления и поношения терпящую от речей Храброслова. Различия направлений опустив, в коих расходимся, то, что имеем общего, ныне защищай. Смотри же, одного тебя мы выставили, на тебе сейчас все наше будущее зиждется: нам ли высочайшее стяжать уважение или тому быть верным, что этот человек о нас рассказывал.

24. Диоген. Мужайтесь! Мы не останемся позади, я за всех скажу! И если даже Философия, на убедительные речи склонившись, — тишайшая ведь у нее природа и кроткая, — отпустить задумает его, то от меня не уйдет он: я ему покажу, что не напрасно с дубьем мы ходим.

Философия. Ну, ну, ну… только не так! Ты — больше словом; пристойней это, чем палкой… Не медли же! — Водяные часы уже наполнены, и на тебя судилище взирает.

Лукиан. Пусть остальные сядут с судьями, Философия, и голосуют вместе с вами. А Диоген один пусть обвиняет.

Философия. Так ты не боишься, что они подадут голоса против тебя?

Лукиан. Ни в коем случае! Я хочу, напротив, чтобы за меня было больше голосов подано!

Философия. Отлично сказано! Что же? Садитесь. А ты, Диоген, начни.

25. Диоген. Что за люди были мы при жизни, о том ты знаешь, Философия, сама хорошо, и говорить об этом нет никакой нужды. О себе я умолчу, но Пифагор, вот этот Платон и Аристотель, и Хризипп, и остальные все — кто не знает, сколько прекрасного они принесли в мир? Нет, не об этом, а о тех оскорблениях, которым подвергает нас, таких мужей, вот этот трижды проклятый Храброслов, я буду говорить сейчас. Он всего лишь ритор, это и сам он признает, бросил судилища, пренебрегши славой судебного оратора, со всем искусством, со всей силой, приобретенными им в красноречии, обрушился на нас и, не переставая, злословит нас, крикунами базарными, обманщиками величая, толпу же убеждая высмеивать и презирать нас как совершенное ничтожество. Более того, уже и ненавистными для очень многих он сделал и нас самих, и тебя, Философию, болтовней и вздором называя твои учения, также о важнейших знаниях, которые мы получили от тебя, толкуя с усмешкой. И вот: ему рукоплесканья и одобренье всех зрителей, а нам — одна обида. Такова уж природа народных толп: им любы те, кто насмехается или бранится, особенно когда то, что считалось священнейшим, разносят в клочья. Так точно и встарь их тешили Аристофан и Евполид, когда вот этого Сократа с издевкой выводили на подмостки и сочиняли про него разные нелепые комедии. Однако те поэты дерзали оскорблять так одного, притом же на празднике в честь Диониса, который позволяет это делать, и сама насмешка казалась частью праздника, да, может быть, и бог доволен ею, ибо любит смех.

26. А этот? Он созывает просвещеннейших людей и, — плод долгих раздумий и приготовлений, — наполнив большую книгу всяческой клеветой, начинает во весь голос злобно поносить Платона, Пифагора, Аристотеля достойного, Хризиппа славного, меня и без изъятия всех, хотя и праздника нет никакого и сам он ничего худого от нас не видел. Да, его можно было бы отчасти извинить за эти поступки, если бы он защищался, а не выступал сам зачинщиком. Но всего ужасней, что, делая все это, он именем твоим, о Философия, прикрыться хочет и, обольстив Диалог, являющийся нашим служителем, как союзником им пользуется против нас и как актером, да вдобавок и Мениппа, мужа нам дружественного, уговорил с ним вместе сочинить не одну комедию, — вот почему сегодня одного Мениппа здесь нет, и он не обвиняет вместе с нами, в общем деле предавши нас.

27. За все это он должен понести сегодня кару. В самом деле, что сможет он сказать, на глазах у стольких свидетелей разнесши в клочья величайшую святыню? Будет это и для слушавших его небесполезным — увидеть, что он наказан, да никогда никто другой не посягнет смеяться над Философией! Ибо хранить спокойствие и выносить обиды — это, конечно, была бы не умеренность, а слабоволие и просто глупость. Ну, а последнее — можно ли снести? Он словно бы невольников повывел нас всех на рынок, рядом выстроил, глашатая поставил и… распродал нас, как говорят. Притом одних — дороже пустил, других — по мине аттической, меня же — ах, из негодяев негодяй! — за два обола. А смотревшие смеялись. Вот зачем из гробов сегодня восстали мы, возмущенные, и тебя просим отомстить за нас, позорнейше оскорбленных.

28. Хор восставших. Славно, Диоген! Вот так! За всех сказал! Прекрасно! И все, что надо было, ничего не упустил.

Философия. Прекратите одобрения. Наполни водяные часы для защитительной речи обвиняемого. Твоя очередь говорить, Храброслов. Капли уже падают. Не медли же!

29. Лукиан. Не все против меня обвинения Диоген выставил, Философия, и я не знаю, что с ним сделалось — только пропустил он большую часть из них и притом наитягчайшие! Я, однако, настолько далек от желания отрицать мной сказанное или стараться найти какое-нибудь оправдание, что даже то, о чем умолчал обвинитель мой, или то, что я сам ранее не успел высказать, ныне договорить решил. Ибо таким образом ты увидишь, кого именно я глашатаю поручил, о ком говорил со злобой, крикунами базарными и обманщиками величал. Только за одним сейчас следите вы: правильно ли я обо всем этом буду говорить. Если же злословными несколько или жесткими покажутся мои речи, то не меня, обличающего, но их, полагаю, справедливо признаете виновными — их, такие дела совершивших. Дело в том, что, лишь только я увидел, сколько неприятностей с судебными речами неизбежно связано — обманы, ложь, дерзости, крик, суматоха и тысячи подобных, — я от всего этого бежал, естественно, и, к твоим благам, Философия, обратившись, почел достойным весь остаток моей жизни прожить под твоей защитой, словно от бурной морской пучины поспешив укрыться в некую тихую гавань.

30. Едва лишь я заглянул в ваши области, как от тебя — ибо иначе и быть не могло — и от этих всех мужей пришел в восхищение: вы — наилучшей жизни законодатели и стремящимся к ней руку протягиваете, прекраснейшие и наиполезнейшие подавая советы, лишь бы не преступал их человек, не скользил в сторону, но, напряженно вглядываясь в образцы, вами предложенные, по ним настраивал и направлял свою жизнь, хотя, Зевс свидетель, и в наши времена мало кто так поступает.

31. Но затем я увидел, что многие одержимы любовью не к философии, а лишь к известности, ею доставляемой, и в сподручном, общедоступном всем, легком для подражания — бороду я разумею, поступь и плащ — совершенно похожи на лучших людей, но жизнью и поступками противоречат своему облику и заботятся о противоположных вашим целях и оскверняют достоинство своих обетов. Тогда я вознегодовал, и положение мне сходным показалось с тем, как если бы трагический актер, сам будучи изнеженным и женственным, Ахилла или Тезея или даже Геракла играть задумал, не имея ни походки, ни голоса героя, скрывая свою расслабленность под величавой маской, — такой актер, чьим чрезмерным сходством с ними даже Елена и Поликсена были бы возмущены, не говоря уже о победителе Геракле, который бы, я думаю, такого молодчика немедля ударом палицы стер в порошок, и самого и маску, сочтя бесчестьем для себя такое уподобление женщине.

32. Видя, что вы сами терпите подобное от таких людей, я не в силах был выдержать позорного представления, когда обезьяны осмелились надевать на себя личины героев, когда стали они подражать ослу в Кумах, который, львиную шкуру накинувши, возомнил себя настоящим львом и до тех пор оглушал невежественных жителей Кум, испуская раздирающий рев, пока один чужестранец, не раз льва и осла видавший, не обличил и прогнал его, прибивши палкой. Но вот что, Философия, всего ужасней мне показалось: когда люди видели кого-нибудь из подобных философов поступающим подло, непристойно, распущенно, то все без исключения тебя, Философию, обвиняли, немедленно обрушиваясь на Хризиппа, на Платона, на Пифагора — словом, на того из вас, по чьему имени проходимец величался и чьему ученью подражал. От порочной жизни такого находящегося в живых философа люди заключали о вашей испорченности, людей, давно умерших; не при жизни вашей происходило это следствие: вы-то были в отсутствии, а обвиняемый находился налицо и на виду у всех чинил поступки возмутительные и бесчестные, так что вы заочно подвергались осуждению с ним заодно и подпадали унизительнейшей клевете, обвиненные в одинаковых преступлениях.

33. Этого я не мог снести, но стал обличать таких философов и начал отделять их от вас. Вы же, вместо того чтобы почтить меня за это, ведете в судилище? Итак, если я, увидев, что из посвященных кто-нибудь разглашает богинь несказанные таинства или священные пляски выплясывает, вознегодую и обличать стану, вы и тогда сочтете меня преступным? Нет, это несправедливо! Смотрите: и в театрах судьи обычно подвергают бичеванию, если какой- нибудь актер, Афиной или Посейдоном или Зевсом наряженный, нехорошо и недостойно богов свою игру выполнит. Конечно, боги не гневаются на судей за то, что облеченного их маской и в их одежды наряженного они предали в руки биченосцев, но, полагаю, даже рады они бывают, когда таких актеров сильнее бичуют: потому что раба или какого-нибудь вестника представить бесталанно — не велик проступок, но Зевса или Геракла в недостойном виде показать собравшимся — это бедой чреватый случай и позор!

34. Я продолжаю. Всего нелепее, что книги ваши такие проходимцы знают до тонкости, по крайней мере большинство из них. Словно для того только и читают их и наизусть заучивают, чтобы действовать как раз навыворот: вот как живут такие философы. Все, о чем они говорят — что надо презрение питать к деньгам и к славе, что только одно прекрасное считать добром, что следует быть безгневным и на пышность сильных свысока глядеть и как с ровней с ними беседовать, — воистину прекрасно это все, боги свидетели, и мудро и удивительно сверх всякой меры. Однако философы наставлением в этих самих истинах за плату занимаются и богатыми восхищаются и на денежки глядят, раскрыв рты, сами будучи злее собачонок, трусливей зайцев, угодливее обезьян, похотливее ослов, вороватее кошек и драчливее петухов. И потому они возбуждают одни насмешки, препираясь из-за всяких благ, от дверей богатеев друг друга отталкивая, на обедах многолюдных обедая, произнося за столом докучливые похвалы, сверх всякого приличия поглощая кушанья, жалуясь, что им мало подали, над чашей философствуя тоскливо и нескладно, не выдерживая крепкого вина. А присутствующие вместе с ними нефилософы смеются, разумеется, и отплевываются от философии, которая такую дрянь порождает.

35. Но всего постыднее, что каждый заявляет, будто он не нуждается ни в чем, что "лишь мудрец — богат", до хрипоты кричит, а немного спустя идет, выпрашивает и негодует, если не дадут, совершенно так, как если бы кто-нибудь в одеждах царственных, в высокой тиаре и диадеме и со всеми отличиями царского достоинства выпрашивать стал подаяние у своих подданных. И вот, когда философам хочется самим добиться какого-то подарка, долгий разговор ведется о том, что все должно быть общим, что богатство — вещь безразличная, и "что такое золото и серебро? Не то же ль, что камешки на берегу морском?" Но если какой-нибудь нуждающийся в помощи старинный приятель и друг придет и попросит у философов от их многого немного, тогда — молчанье, смущенье, непониманье и, по-стесихоровски, слова звучат наоборот, попятной песней. А разговоры бесконечные о дружбе, добродетель, красота — все это вдруг, вспорхнувши, улетает, не знаю куда, — поистине крылатые слова — и праздной оказывается войной с тенями, которую философы ведут изо дня в день для провождения времени.

36. И лишь до тех пор философы — друзья-приятели между собой, пока не ляжет золото иль серебро меж них. Но стоит кому-нибудь показать хотя бы один обол, кончено: мир нарушен, ни соглашение, ни переговоры невозможны, долговые записи в книгах зачеркнуты, добродетель прочь бежит — словом, то же происходит, что с собаками: когда кто-нибудь кость в середину своры бросит, они накидываются, кусают друг друга и завладевшего костью пса провожают лаем. Рассказывают, что один египетский царь однажды военной пляске выучил обезьян; животные, наиспособнейшие в подражании человеку, очень быстро усвоили ученье и плясали, в багряницы облаченные и масками прикрытые. Довольно долго представление проходило с большим успехом, пока наконец какой-то шутник из зрителей, пришедший с орехами за пазухой, не кинул их плясунам. Обезьяны, увидав орехи, забыли о пляске, превратились из воинов обратно в то, чем они и были, в обезьян, на куски разломали маски, одежды разорвали и драться начали друг с другом из-за орехов, — весь строй воинственного танца распался и обратился в потеху для зрителей.

37. Вот так же и те «философы» поступают, и я именно их порицал и никогда не перестану обличать и высмеивать. Что же вас касается и вам подобных, ибо существуют — да, да! существуют люди, воистину взыскующие философии и вашим законам верные, — то никогда я не дошел бы до такого безумия, чтобы хулу какую-нибудь на вас изречь или хотя бы грубое слово сказать. Да и что бы сказать я мог? Разве вы при жизни совершали что-нибудь подобное? А эти крикуны богопротивные заслужили, я полагаю, ненависть. В самом деле, неужели ты, Пифагор, или ты, Платон, или Хризипп, или Аристотель, скажете, что хоть в чем-нибудь приближаются к вам эти обманщики, что в своем поведении они обнаруживают близость и родство с вами? Клянусь Зевсом: вы и они — это "Геракл и обезьяна", по пословице. Или в том, что у них длинные бороды, что они, по их словам, философствуют, что видом сумрачны — в этом надо видеть сходство между ними и вами? Впрочем, и сходство я допустил бы, если бы они по крайней мере верно и правдоподобно вели игру. Но ведь легче ястребу сойти за соловья, чем этим людям — за философов! Итак, все, что я имел сказать в свою защиту, я сказал. Ты же, Истина, засвидетельствуй перед судом, истинны ли слова мои.

38. Философия. Отойди теперь, Храброслов, в сторону. Как же поступим мы? Каково ваше мнение о речи подсудимого?

Истина. Мне, Философия, все время, пока он говорил, хотелось сквозь землю провалиться: до такой степени истинны все его слова. Я слушала и узнавала каждого из совершивших тот или другой поступок и про себя соединяла имена с делами: вот это — к тому относится, а это сделал такой-то. И вообще он показал людей так ясно, будто на какой-нибудь картине, с полным сходством, не только одни тела, но и души самые изобразив во всех подробностях.

Скромность. И я совсем покраснела от стыда, любезная Истина.

Философия. А вы что скажете?

Восставшие. Да что ж тут думать? Снять с него обвинение, а самого к друзьям нашим и благодетелям причислить! Сказать прямо — с нами то же, что с троянцами случилось: на свою голову мы певца заставили петь о невзгодах фригийцев. Так пусть же продолжает песню и тех, богопротивных, изображает!

Диоген. Я и сам, Философия, всячески похвалы ему выражаю, отказываюсь от обвинения и другом моим объявляю этого мужа за его благородство.

39. Философия. Отлично! Итак, Храброслов, ты оправдан, оправдан единогласно, и на будущее время считай себя нашим.

Лукиан. Поклонимся Победе, крылатой богине! Впрочем, я думаю сделать это более трагически — торжественней выйдет:

О, святая Победа, высокая Честь,

Не оставь меня впредь,

Да не раз увенчаюсь венками.

Добродетель. Итак, приступим теперь ко второму кругу: вызовем тех, о ком говорил этот человек, — да понесут кару за все оскорбления, нанесенные нам. Обвинять же будет Храброслов каждого из них по очереди.

Лукиан. Правильно, Добродетель, сказано! А ну-ка, милейший Вывод, малютка Силлогизм, нагнись туда в город и созывай философов.

40. Силлогизм. Слуша-ай! Ти-и-хо!! Всем философам явиться на Акрополь — ответ держать пред Добродетелью, Философией и Справедливостью!

Лукиан. Ага! Кое-кто собирается, расслышав клич. Значит, все-таки есть такие, что боятся Справедливости. А большинству из них совсем и некогда: около богатых заняты. Но, если хочешь, чтобы явились все, ты вот как закричи…

Философия. Нет, нет! Ты сам, Храброслов, созови их, каким хочешь способом.

41. Лукиан. И это — не трудно… Слуша-а-ай! Ти-и-хо!! Всем называющим себя философами! Всем считающим себя достойными этого имени — явиться на Акрополь для дележки!! По две мины каждому будет выдано и пирожок сезамовый. А бороду длинную представивший еще и смокв кружок получит вяленых. А нести с собой каждому целомудрие, справедливость, воздержание — не обязательно! Если нет их, так и не надобно! Представить же по пяти силлогизмов с каждого: без них быть мудрецу не полагается!

На кон поставлены два золотых полновесных таланта:

Тот их получит от судей, кто спорщиком лучшим предстанет!

42. Ого! Вся дорога в гору — полна! Толкаются! Вот что значит только прослышать о двух минах. А вон с Пелазгика — еще! И от храма Асклепия — тоже! А со стороны Ареопага-то — еще больше! Смотрите — и от могилы Тала некоторые взбираются! И даже такие нашлись, что с севера, от Диоскуров, лезут, приставив лестницы. Ах, Зевс! "Гудят, как пчелы, гроздьями роятся", — опять говоря гомеровским языком. Да вон и оттуда огромные толпы и отсюда целые

Тьмы, будто листья в лесу и цветы на лужайках весною,

Ну, вот полон весь Акрополь философов, "с шумом" старающихся сесть поближе. И — куда ни глянь — котомки, бороды, лесть, бесстыдство, посохи, жадность, силлогизмы и… сребролюбие! А немногие, что на тот первый зов сюда явились, ничем не выделяющиеся, без особых примет, смешались с толпой остальных и затерялись в этом наружном сходстве с другими. Вот это и есть самое страшное, Философия, и кое-кто, пожалуй, не без основания упрекнет тебя за то, что ты не наложила на верных тебе никаких отличий и примет. Ибо часто всякие обманщики выглядят правдоподобней, чем истинные философы.

Философия. Скоро это будет сделано. Но выслушаем их.

43. Платоники. Нам первым получать — платоникам!

Пифагорейцы. Нет, пифагорейцам — нам: Пифагор-то ведь раньше жил!

Стоики. Болтаете пустое! Мы лучше, из Стои!

Перипатетики. А вот — нет! Где разговор о ценностях, там будем, пожалуй, мы первыми, прогуливающиеся мудрецы.

Эпикурейцы. Нам, эпикурейцам, пирожков дайте и мармеладу! А с деньгами мы подождем, хотя бы получили последними.

Академики. Где они, два таланта? Сейчас покажем, насколько мы, академики, задорнее всех спорим!

Стоики. Не видать вам, пока здесь стоики!

44. Философия. Перестаньте ссориться! А вы, киники, не бейте друг друга палками. Помните, что вас сюда не за тем призвали. Теперь я, Философия, Добродетель и, третья, Истина рассудим, кто из вас — подлинные философы. А после все, что окажутся живущими по нашим предписаньям, блаженство получат и будут признаны мудрейшими; а лживых крикунов, совершенно чуждых нам, злых, злому истребленью предадим, да не притязают пустые хвастуны на то, что выше их… Что же это? Бежите прочь? Великий Зевс! Прямо с кручи вниз многие прыгают. И снова пуст Акрополь, за исключением вот этих немногих, что остались, не испугавшись следствия.

45. Помощники! Подберите сумку, которую бросил кинический щенок, обратившись в бегство. Дайте, я посмотрю, что в ней такое. Бобы, наверно, книга да черный хлеб?

Лукиан. Нет! Вот — денежки, помада, бритва, зеркало и кости.

Философия. Отлично! Славный малый! Так вот что ты взял с собою, отправляясь на испытание? И с этим считал себя достойным всех порицать и наставлять других?

Лукиан. Теперь вы видите, что это за люди! Необходимо вам придумать какой-нибудь способ прекратить неведенье и дать людям возможность при встрече распознавать, кто ж из этих философов — человек порядочный и кто, напротив, ведет совсем иную жизнь. А ты, Истина, расследуй, — дело-то ведь о тебе самой идет сейчас, чтобы не одолела тебя Ложь и чтоб Неведенье не скрыло дрянных людей, желающих подделаться под честных.

46. Истина. Если вы согласны, поручим это дело самому Храброслову, так как он показал себя человеком честным, благорасположенным к нам и тебя, Философия, высоко почитающим. Пусть возьмет с собою Улику и со всеми, что за философов выдают себя, сведет знакомство. Затем, кого найдет действительно законными сынами философии, — пусть увенчает венком из ветви маслины и в пританей зовет, но если встретится ему — а их так много — какой-нибудь негодный актеришка, разыгрывающий из себя философа, тогда, совлекши с него плащ, пусть под корень отрежет ему бороду самым что ни на есть козлоцирюльным лезвием, а на лоб клеймо поставит или выжжет между бровями; изобразить же на железе каленом надо лисицу или обезьяну.

Философия. Превосходно, Истина! А доказательство пусть будет для них то же, какое бывает, как говорят, у орлов, которые смотрят на солнце, не мигая. Ну, это не значит, видит Зевс, что ты философов тоже заставишь глядеть на светило, чтобы проверить их права. Нет. Предложи им червонцы, славу и наслажденье. И если заметишь, что человек глядит презрительно и зрелищем отнюдь не увлекаем, — такого надо будет увенчивать оливковым венком; а кто глазами уставится на золото и руку к нему протянет, — того веди на прижигание каленым железом, предварительно остригши бороду.

47. Лукиан. Как решено, так и будет все сделано, Философия. Очень скоро ты увидишь, что большинство из философов придется в лисьи или обезьяньи шкуры нарядить, и только немногих надо будет увенчать. Однако, если хочешь, я и сюда, наверх, вам приведу кое-кого из них, клянусь Зевсом.

Философия. Что ты говоришь? Приведешь наверх? Сбежавших?

Лукиан. Конечно! Если только Жрица соблаговолит одолжить мне ненадолго леску и крючок, что посвятил богине рыбак из Пирея.

Жрица. Конечно! Вот — возьми! Да и удилище заодно, чтоб было все полностью.

Лукиан. Тогда уж будь до конца любезна, Жрица: дай мне еще несколько смокв и немного денег.

Жрица. Получай!

Философия. Что он задумал делать, этот человек?

Жрица. Он наживил крючок смоквой и червонцем… Садится на выступ стены… Закинул в город.

Философия. Эй, Храброслов! Что ты там делаешь? Камни, что ли, решил удить с Пелазгика?

Лукиан. Молчи, Философия!.. Сиди и жди улова. Вы же, Посейдон-Ловец и Амфитрита любезная, пошлите нам побольше рыбы!

48. А! Вижу одного… Огромный морской волк, вернее — златобров.

Улика. Ай, нет! Это — прожора! Вот: к крючку подходит, разинув пасть… Обнюхивает золото… Близко уже! Вот… Клюнул!.. Поймали!.. Тащи!

Лукиан. И ты, Улика, помогай сейчас! Берись вместе со мной за удочку. Вот! Наверху! А ну-ка, посмотрю я, кто ты, любезный, что за рыбка? Ого! Да это — собака морская, рыба-киник! Геракл, зубов-то, зубов! Как же это, высокоуважаемый? Облизывал камешки, надеясь здесь, в укромном месте, остаться незамеченным, да и попался? Ну, теперь будешь на виду у всех, за жабры подвешенный. Однако извлечем наживу и крючок. Вот — так. Ого! Крючок-то у тебя пуст! А смоква уже пристроена, и червонец — в брюхе.

Диоген. Ради Зевса! Пусть его вытошнит, чтобы снова посадить наживку для других.

Лукиан. Разумеется… Ну, что скажешь, Диоген? Знаешь ты его, кто он таков? Есть у этого человека что-нибудь с тобою общего?

Диоген. Ничего решительно.

Лукиан. Итак, что ж он стуит? Сколько нам назначить за него? Я-то в два обола его недавно оценил.

Диоген. Дорого просишь! Ведь он — несъедобен, противен с виду, сух и вдобавок бесчестен. Спусти его вниз головой со скалы! А сам другого вытащи, закинув удочку. Только вот что, Храброслов: смотри, не сломалось бы у тебя удилище, перегнувшись от тяжести.

Лукиан. Ничего, Диоген! Разве это рыба? Мельче рака! Небось, не сломит уду рак: он легковесный!

Диоген. Истинно так: дураки легковеснейшие! Но давай — вытаскивай!

49. Лукиан. Вот — другой. Что ж это такое? Такое плоское? Будто пополам распластанная рыба… Подходит — камбала, что ли? Рот раскрывши на крючок… Сглотнул!.. Есть!.. Вытащим…

Диоген. Кого поймал?

Улика. Это — тот, что себя платоником называет!

Платон. И ты, негодник, ловишься на золото?

Лукиан. Что ж нам с ним делать, Платон? Как ты думаешь?

Платон. С той же скалы и этого!

50. Диоген. А ну, еще закинь на другого.

Лукиан. Вон-вон — опять один подходит — красивейшая рыба: насколько можно разглядеть в глубину — с узорной кожей, с золотистыми такими полосами на хребте. Видишь, Улика? Это — тот, кто подделывается под Аристотеля. Подошел, потом снова уплыл в сторону, будто прогуливается и тщательно обдумывает, глотать иль нет. Вот снова приблизился… Раскрыл рот… Попался! Пожалуй-ка наверх!

Аристотель. Не спрашивай меня о нем, Храброслов: я не знаю, кто он такой.

Лукиан. Значит и этот — со скалы вниз!

51. Но вон смотри: видишь? Множество рыб одинаковой окраски, в колючках, толстокожих с виду. Скорее ежа схватишь, чем их? Невод для них, пожалуй, понадобится? Но нет невода. Хватит, если одного кого-нибудь из стаи вытащим. Наверно, пойдет на крючок самый дерзкий из них.

Улика. Закидывай, если думаешь закидывать, но сначала укрепи получше леску, чтобы он, проглотив золото, не перепилил ее зубами.

Лукиан. Закинуто. Пошли нам скорую добычу, Посейдон! Ого! Дерутся вокруг наживки. Целой стаей накинулись и гложут смокву, а другие припали к золоту… Кончено!.. Один напоролся, самый сильный. Посмотрим. По имени какого же философа ты прозываешься? Впрочем, что я? Смешно в самом деле рыбу заставлять говорить! Ведь рыбы — немы. Тогда ты, Улика, скажи: кто его учитель?

Улика. Вот он, Хризипп.

Лукиан. А, понимаю. Хризиппа выбрал верно потому, что в имени его есть отблеск золота. Итак, во имя Афины, скажи, Хризипп: ты знаешь этих людей? И учишь их так поступать?

Хризипп. Клянусь Зевсом, Храброслов, ты просто обижаешь меня своим вопросом, предполагая, что подобные люди имеют к нам какое-то отношение.

Лукиан. Прекрасно, Хризипп! Ты — благородный человек. Значит и этот — вслед за другими, вниз головой, тем более, что он — в колючках весь и страшно, как бы не пропорол себе желудок кто-нибудь, начав его есть.

52. Философия. Довольно, Храброслов, удить! А то их ведь много- пожалуй, кто-нибудь утащит у тебя золото вместе с крючком и уплывет с ними. Придется тебе потом расплачиваться со Жрицей. Итак, мы уходим, чтобы продолжить нашу прогулку. Да и вам, восставшие из мертвых, время возвращаться туда, откуда пришли, чтбы не опоздать к назначенному сроку. А ты, Храброслов, с Уликой вместе начните обходить философов, всех их по порядку, награждая венками или клеймя, как мы уговорились.

Лукиан. Будет сделано, Философия. Прощайте и вы, мудрейшие из людей. Идем вниз, Улика, исполним, что нам приказано… Но куда же мы прежде всего направимся? В Академию, быть может, или в Стою?

Улика. Начнем с Ликея.

Лукиан. Что ж! Все равно, начнем с Ликея. В одном, впрочем, я уверен: куда бы мы ни отправились, в венках нужды будет мало, а клейма нам постоянно будут нужны.

 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова