БЕГЛЫЕ РАБЫ

Перевод Н. П. Баранова

1. Аполлон. Правду ли говорят, отец, что какой-то человек во время Олимпийских игр взял да и вверг сам себя в огонь и что это сделал человек уже пожилой и не простой чудодей из тех, что показывают подобные штуки? Мне Селена об этом рассказывала и говорила, будто она собственными глазами видела, как тот горел.

Зевс. Чистейшая правда, Аполлон. Да только лучше бы этого не случилось!

Аполлон. Такой достойный был старец? И не заслужил того, чтобы погибнуть в огне?

Зевс. Пожалуй. Но я — то имел в виду большую неприятность, которую мне причинил тогда отвратительный чад, подымающийся, как и подобает, от поджаривания человеческого тела. Если бы я не ушел, отправившись как можно скорее в Аравию, я бы конечно погиб, будь уверен, от этого негодного дыма. Однако и там, среди благоухания и роскоши ароматов, в сплошном фимиаме мои ноздри долго не хотели забыть осквернивший их запах и отвыкнуть от него. Даже сейчас при одном воспоминании о нем со мной морская болезнь готова приключиться.

2. Аполлон. Чего же хотел он, Зевс, так с собой поступая? И что за прок: взять и обуглиться, бросившись в костер?

Зевс. Уж в этом, пожалуй, ты, дитя мое, потребуй отчета сначала у Эмпедокла, который тоже ведь прыгнул в жерло огнедышащей горы в Сицилии.

Аполлон. Очевидно, оба жестоко страдали желчью. Но у этого, о котором я спрашивал, была же, наверное, какая-то причина для овладевшего им желания?

Зевс. Я приведу тебе его собственную речь, произнесенную им перед собравшимися в оправдание своей добровольной кончины. Он сказал, насколько я помню…

3. Но что это за женщина спешит сюда, к нам, в смятении и слезах? Она, по-видимому, жестоко чем-то обижена… Да это — Философия! По имени меня кличет, и так жалобно! О чем ты плачешь, дочь моя? Почему покинула людей и явилась сюда? Неужели опять эти невежды вступили в заговор против тебя, как раньше, когда они, по обвинениям Анита, погубили Сократа? Уж не потому ли ты бежишь от них?

Философия. Нет, отец, ничего подобного не произошло. Напротив, вся эта толпа простых людей одобряет и ценит меня, выказывая мне свое уважение и восхищение. Они готовы поклоняться мне, хотя и не очень хорошо разбираются в моих словах. Но вот те, — я уж не знаю, как и сказать, — те, что называют себя моими добрыми знакомыми и друзьями, те, что именем моим прикрываются, — вот кто неслыханно со мной обошелся.

4. Зевс. Как? Философы против тебя составили некий заговор?

Философия. Отнюдь нет, отец: философы и сами вместе со мной обижены.

Зевс. Так кто же тогда обидел тебя, если ты ни ученых, ни неучей не считаешь виноватыми?

Философия. Есть такие люди, Зевс, между двумя станами стоящие, между невежественной толпой и философами: и нарядом, и взглядом, и поступью — нам подобны и одинаково с нами выглядят. Они притязают на звание моих воинов и нашим именем величаются, учениками, собеседниками, собратьями нашими себя называя. Поведение же их всяческой скверной, невежеством, наглостью, беспутством наполнено и немалое наносит нам оскорбление. Вот от их-то обид, отец, и бежала я.

5. Зевс. Это ужасно, дочь моя. Но что же тебя всего больше обидело?

Философия. Обида немалая, отец, посуди сам! Помнишь: воззрев на жизнь, полную неправды и беззакония, с невежеством и надменностью сдружившуюся и возмущаемую ими, ты сжалился над родом людским, мятущимся в неведении, и ниспослал меня, распорядившись позаботиться о том, чтобы люди прекратили взаимные обиды и насилия, оставили жизнь, подобную звериной, и, обратив свои взоры к истине, стали более мирно строить свое общежитие. И сказал ты, посылая меня на землю: "Что люди делают и в каком они пребывают невежестве, это ты, дочка, и сама видишь; я же, — ибо я жалею их все-таки и думаю, что ты одна только способна уврачевать происходящее, — я из всех нас, небожителей, тебя избрал и посылаю исцелить людей".

6. Зевс. Помню, помню. Многое в таком роде я говорил тогда. Нет, ты о дальнейшем сейчас расскажи: как они в самом начале тебя, к ним слетевшую, приняли и что такое ты ныне от них вытерпела.

Философия. Я не сразу направилась к эллинам, отец, но, поскольку мне казалось более трудным в моем деле варваров воспитать и обучить, это я и сочла нужным раньше совершить. Итак, я оставила сначала в покое страну эллинов в уверенности, что она легче других мне подчинится, приняв узду и тяжесть ярма, и двинулась прежде всего к индусам, самому многочисленному народу из живущих на земле. Без труда я убедила их сойти со своих слонов и завязать знакомство со мной, так что сейчас есть целое племя — брахманы, граничащие с нехреями и оксидраками — они все поголовно мне преданы, живут по нашим заветам, уважаемые всеми соседями, и умирают совсем особенной смертью.

7. Зевс. Ты имеешь в виду голых мудрецов, гимнософистов? Как же, слышал о них много разных рассказов. И о том слышал, что всходят они на огромный костер и, усевшись спокойно, сгорают, не изменившись нисколько в лице, не меняя положения тела. Впрочем, это — не великий подвиг. Вот и в Олимпии недавно, я видел, произошло нечто подобное. Вероятно, ты и сама тогда была там при сожжении этого старика.

Философия. Я даже и не ходила, отец, в Олимпию из страха перед проклятыми этими людьми, о которых говорила: я видела, как множество их туда направлялось, чтобы обрушиться с бранью на собравшихся и наполнить своим лаем покои позади твоего храма. Поэтому я не видела, как умер этот человек.

8. Итак, сразу после брахманов я спустилась в Эфиопию, потом — в Египет, вошла в общение с местными жрецами и пророками, наставила их в делах божественных и поднялась в Вавилон посвятить халдеев и магов; оттуда далее, в Скифию, после — во Фракию, где со мной вели беседы Евмолп и Орфей, которых я и отправила к эллинам моими предтечами: одного, Евмолпа, чтобы он посвятил греков в таинства, — поскольку он усвоил всю нашу божественную науку; другого — чтобы он заворожил их своими песнями и воздействовал на них силой музыки. Тотчас вслед за ними отправилась и я сама.

9. Вначале, тотчас после моего прибытия, греки, правда, не проявили ко мне большого радушия, но и не отказали совершенно в приеме. Понемногу в беседах с ними я привлекла на свою сторону из всех их семь человек друзей и учеников, да кроме того еще одного с Самоса, одного из Эфеса и из Абдеры одного, в общем очень немногих.

10. Вслед за ними, сама не знаю как, выросло вокруг меня племя софистов — людей, не пытающихся проникнуть поглубже в мое учение, однако и не совершенно ему чуждых; это своего рода кентавры, существа составные, смешанные, заблудившиеся между пустословием и философией: они и к невежеству до конца не подходят, и в меня вглядываться зорко не могут; перед их подслеповатыми слезящимися глазами по временам появляется как будто лишь тень моя или призрак туманный и неясный; между тем они воображают, что им все уже известно в точности. Отсюда-то и разгорелась среди них бесполезная, ни на что не нужная, но, по их мнению, совершенно непобедимая ученость: все эти хитроумные, непонятные, неуместные ответы и заводящие в тупик, путанные, как лабиринт, вопросы.

11. Потом, натолкнувшись на противодействие и обличения со стороны моих друзей, эти мудрецы начали сердиться и, объединившись, восстали на них, а в конце концов повлекли их на судилище и предали палачам, подносящим цикуту. Конечно, уже тогда, пожалуй, следовало бежать немедленно, не подвергая себя дальнейшему общению с ними, но тут Антисфен, Диоген, а немного спустя Кратет и наш Менипп убедили меня остаться еще ненадолго, определив небольшой срок. Но лучше бы я их не послушалась! Не пришлось бы мне тогда позднее столько вытерпеть.

12. Зевс. Однако, Философия, ты так и не говоришь мне, чем же ты обижена, и только высказываешь свое недовольство.

Философия. Ну, хорошо, Зевс! Тогда слушай, какова она, эта обида.

Есть такая дрянная порода людей, большею частью рабов или мелких поденщиков, которым с детства не было досуга сойтись со мной поближе: занимались они, чем полагается заниматься рабу или поденщику — они или какое-нибудь ремесло изучали, подходящее для таких людей — сапожничали, плотничали, с прачечными имели дело или шерсть чесали, чтобы подходящей стала для женской работы, легкой для пряжи и чтобы скручивалась удобно, когда работницы основу натягивают или нить сучат. Занятые с детства подобными заботами, они, конечно, и имени-то моего не слыхали. Когда же они вступили в число взрослых мужей и увидели, с каким уважением относится толпа к моим друзьям, как терпеливо сносят люди их откровенные речи и радуются, находя в них для себя врачевателей, слушаются их советов и робеют пред их упреками, — мои друзья показались им настоящими властителями.

13. Однако изучить все, имеющее отношение к такого рода деятельности, было делом долгим, лучше сказать — совершенно невозможным. С другой стороны, занятия ремеслом были скудны, связаны с трудом и едва способны доставить самое необходимое. А кое-кому и самое положение раба казалось — да оно и в самом деле таково — тяжелым и невыносимым. И вот, порассудив, они ухватились за последнюю надежду, за последний якорь, что зовется у мореходов священным. Руководимые милейшим Отчаянием, они пустились в путь, пригласивши с собою в качестве спутников Дерзость, Невежество и Бесстыдство, которые всегда выступают их надежнейшими союзниками; а кроме того тщательно подготовили еще доселе неслыханные злословия, которые, впрочем, были у них всегда наготове, всегда на языке. С этой-то единственной поклажей — каков запас для направляющих свой путь к философии — они соответствующим образом и с большим искусством принялись изменять свой наряд и все свое обличье, проделав по отношению ко мне совершенно то же, что, по словам Эзопа, проделал некогда осел в Кумах, который, накинув на себя львиную шкуру и испуская пронзительный рев, выдавал себя за настоящего льва. И возможно, что находились люди, которые и в самом деле верили ему.

14. Подражать нам — я разумею наш внешний вид — очень легко, как тебе известно, и всякому доступно: небольших хлопот стоит накинуть на себя грубый плащ, приладить суму, взять дубинку в руки и поднять крик или, скорее, ослиный рев либо лай собачий, браня и порицая всех. Эти люди знали, что нисколько не пострадают за свои речи, ибо уважение, внушаемое самым видом философа, сулило им полную безопасность. И у этих рабов в руках оказывалась свобода помимо воли их господина, которого они просто прибили бы палкой, если бы он захотел вернуть их под свою власть. И пропитание они имели теперь не скудное, не то, что раньше — ячменная лепешка и ничего более; они кушали уже не рыбку соленую с каким-нибудь салатом, а всевозможные жаркуе, и вина пили самые тонкие, и деньги получали от всякого, от кого только хотели. Ибо они ходят из дома в дом и дань собирают, или, по собственному их выражению, "стригут овечек", зная, что большинство подаст им или из уважения к их философскому облику, или из боязни наслушаться грубостей.

15. Предвидели они, я полагаю, также и то, что люди будут ставить их наравне с истинными философами. Никто не различит их, не разберется в этом, если наружное сходство будет соблюдено. Ибо рабы в корне пресекают всякую попытку изобличить их и, если кто-нибудь начинает их вежливо, исподволь, расспрашивать, они тотчас же поднимают крик, укрываются в свою крепость — брань — и хватаются за палку. Попытайся узнать, каковы же дела их, — найдешь лишь великое множество слов; а если по словам судить их захочешь — они требуют, чтобы смотрели на их поступки.

16. И вот весь город наполнился подобными бездельниками, особенно теми, что записались в число последователей Диогена, Антисфена и Кратета и выступают под знаком пса. Хотя они ни малейшего рвения не проявляют в подражании лучшим чертам собачьей природы — бдительности, привязанности к дому и к хозяину, способности помнить добро, — зато собачий лай, прожорливость, похотливость, льстивое вилянье перед подачкой и прыжки вокруг накрытого стола — это все они усвоили в точности, не пожалев трудов.

17. Ты сам увидишь, что произойдет в скором времени: все ремесленники, повскакав со своих мест, пустыми оставят мастерские, когда увидят, что они трудятся и из сил выбиваются, с утра до вечера согнувшись над работой, и все же едва-едва могут просуществовать на столь ничтожную плату, а разные бездельники и мошенники живут среди всяческой роскоши, властно требуя, хватая, что идет в руки, возмущаясь, если не удастся получить, и не благодаря, даже если получат. Такая жизнь представляется беднякам веком Крона, когда, без всяких хлопот для людей, мед сам проливался им в рот с неба.

18. Впрочем, дело было бы еще не так страшно, если бы, совершая подобные поступки, эти философы не наносили нам никаких других оскорблений. Но они с виду, на глазах у людей, так важны и суровы, а стоит им заполучить или хотя бы заприметить хорошенького мальчика или красивую женщину, как они такое делают, что лучше об этом помолчать. Некоторые из них даже жен друзей своих соблазняют к неверности, по примеру того молодого троянца, — с целью, конечно, и их приобщить к философии. А после, предоставив своих возлюбленных всем ученикам на общее пользование, думают, что поступают по учению Платона, не разумея, в каком смысле этот божественный муж требовал, чтобы жены считались общим достоянием.

19. Как они на пирушках себя ведут и как пьянствуют — об этом долго было бы рассказывать. Но что бы ты думал? Все это они делают, сами обвиняя других в пьянстве, беспутстве, любострастии и корыстолюбии! Да! Нигде ты не найдешь двух вещей, столь противоречащих друг другу, как их слова и их поступки. Так, они утверждают, что ненавидят лесть, хотя в лести способны превзойти самого Гнафонида или Струфия; они убеждают других говорить правду, а сами не могут языком пошевелить, чтобы не солгать при этом. Наслаждение всем им ненавистно — на словах! — и Эпикур враждебен; на деле же все их поступки имеют целью наслаждение. Своей способностью ссориться из-за пустяков и легко поддаваться гневу они превосходят маленьких ребят. Так что немалую они представляют потеху для зрителей, когда по какому-нибудь случайному поводу закипит в них желчь: с почерневшим от гнева лицом они бросают вокруг бесстыдные, полупомешанные взгляды, и рот их наполняется пеной или, лучше сказать, ядом.

20. Я всячески желаю тебе быть от них подальше, когда изливаются из их уст эти отвратительные нечистоты: "Клянусь Гераклом, не нуждаюсь я в обладании золотом или серебром! Одного обола довольно мне, чтобы купить себе бобов. А жажду утолит источник или река". А спустя немного времени выпрашивают не обол, не несколько драхм, а целые сокровища. Разве хоть один купец, распродав весь свой груз, получит такую выгоду, какую этим людям приносит философия? Потом, насобирав достаточно и хорошо запасшись, они отбрасывают прочь свой жалкий плащ и нередко покупают себе земли, тонкие одежды, кудрявых мальчиков и целые доходные дома, сказав навсегда «прости» суме Кратета, плащу Антисфена и бочке Диогена.

21. А простые смертные, видя это, начинают отплевываться от философии и всех философов считают такими же, обвиняя меня, будто я их этому научаю. И вот уж сколько времени как невозможным для меня сделалось склонить на свою сторону хоть одного из этих простых смертных. Со мною происходит то же, что с Пенелопой: все, что я сотку, — все это немедленно снова распускается. А Невежество и Неправда посмеиваются, глядя на нескончаемую мою работу и на бесплодный труд.

22. Зевс. Поглядите, боги, что вытерпела наша Философия от этих проклятых обманщиков! Да, пора нам подумать, что же делать и какой карой их настигнуть. Один удар моего перуна — и делу конец, но это слишком скорая для них смерть.

Аполлон. Я дам тебе один совет, отец. Мне ведь и самому уже ненавистны сделались эти болтуны своим невежеством: за Муз обидно! Конечно, удара перуном от твоей десницы эти люди не стоят, но почему бы тебе не послать против них полномочным карателем Гермеса? Он ведь и сам к наукам причастен и очень быстро распознает, кто истинный философ и кто — нет. Затем, первых он прославит, как полагается, а вторые понесут наказание, какое он сочтет подходящим.

23. Зевс. Правильно, Аполлон! Но только и ты, Геракл, ступай с Гермесом. Возьмите с собой и ее, Философию, и как можно скорее отправляйтесь на землю. Так и знай: тринадцатый — и немалый притом — подвиг ты совершишь, если вырубишь этих гнусных и бесстыдных животных.

Геракл. Конечно, отец, куда приятнее было бы еще раз очистить от навоза Авгиевы конюшни, чем возиться с этими людьми. Тем не менее пойдемте!

Философия. Не хочется мне, а надо идти с вами: так отец решил.

24. Гермес. Идемте же вниз, чтобы хоть немногих из них еще сегодня истребить. Куда же нам направиться, Философия, в какую сторону? Ты ведь знаешь, где живут философы. Или и спрашивать нечего? В Элладе?

Философия. Ни в коем случае, Гермес. Там их очень немного, притом — настоящие философы. А тем, о ком я говорила, нисколько не нужна нищая Аттика. Нет, там, где много золотых и серебряных копей, где-то в таких местах нам надлежит их искать.

Гермес. Значит надо немедленно двигаться во Фракию!

Геракл. Ты прав. И я буду вам проводником в дороге. Мне ведь все во Фракии знакомо: не раз туда хаживал. Ну вот, сюда! В эту сторону!

Гермес. В какую?

25. Геракл. Видите, Гермес и Философия, вон те две горы, что выше и красивее всех остальных гор? Гемом называется большая, а напротив нее — Родопа. Внизу расстилается плодоноснейшая равнина, начинающаяся у самого подножья обеих гор; три холма, чрезвычайно красивых, не обезображенных обрывами, подымаются на ней, будто несколько крепостей лежащего внизу города. Да вон и самый город уже виднеется.

Гермес. Клянусь Зевсом, Геракл, он больше и красивее любого города. Он издали уже сверкает красотой. И река какая-то огромная протекает мимо, вплотную подходя к нему.

Геракл. Это — Гебр. А сам город — создание знаменитого Филиппа… Но вот мы уже приближаемся к земле, уже ниже облаков спустились… Итак, в добрый час! Ступим на землю.

26. Гермес. Да будет так. Так что же нам делать? Как выследить дичь?

Геракл. Это уже твое дело, Гермес: ты же вестник. Вот и возгласи, не медли.

Гермес. Это ничуть не трудно. Только имен-то их я не знаю. Потому ты, Философия, подсказывай, кого нужно вызывать, и приметы говори при этом.

Философия. Да я и сама точно не знаю, как они прозываются, потому что никогда с ними дел не имела. Судя, однако, по их страстной привязанности к золотому Плутосу, ты не ошибешься, если станешь вызывать разных Плутиадов, Плутогенов, Плутоклов, Евплутиев и Плутонов.

27. Гермес. Согласен… Но кто это такие? Они тоже как будто что-то высматривают. Впрочем, они подходят к нам и даже спросить о чем-то собираются.

Люди. Может быть, вы скажете нам, мужи незнаемы, или ты, достопочтенная: не видели ли вы трех мошенников и с ними вместе одну женщину, обстриженную по-лаконски наголо и на женщину непохожую — совершенный мужчина с виду?

Философия. Вот так! Да они как раз наших ищут!

Люди. Как ваших? Все они — наши рабы, сбежавшие от нас. Но мы главным образом женщину преследуем, которую они похитили и увели с собою.

Гермес. Скоро вы о них узнаете, поскольку мы их именно и разыскиваем. А сейчас, не откладывая, сделаем-ка оповещение.

"Кто увидит раба — пафлагонца, варвара из Синопы, чье имя на богатстве строится и с «Плуто» начинается, лицом бледного, с головою стриженой, с бородой отпущенной, с сумою прилаженной и в плаще изношенном, злобного, грубого, крикливого, бранчивого, — пусть сообщит о том и сам награду назначит!"

28. Первый преследователь, хозяин раба. Что ты кричишь такое, любезный? Не понимаю! Он ведь у меня просто Жуком назывался, волосы носил длинные, бороду должен был выщипывать и ремеслу был мною обучен: сидел в моей валяльне и подстригал лишнюю шерсть, которая на плащах мохнатилась.

Философия. Он самый и есть, твой беглый раб, только теперь он из себя корчит философа и обделал себя до полного сходства.

Первый преследователь, хозяин раба. Что за наглость! Жук в философию пустился, речи произносит, а обо мне и думать забыл!

Спутники его. Ничего! Всех найдем. Эта женщина говорит, что знает их.

29. Философия. Но кто это еще к нам направляется, Геракл? Прекрасный собою, с кифарой.

Геракл. Орфей это, мы с ним вместе на Арго плавали: сладчайший из корабельных запевал. Под его песню мы гребли, нисколько не уставая. Здравствуй, милейший и любезнейший Музам Орфей! Надеюсь, ты не забыл Геракла?

Орфей. Ну, еще бы. Так же, как и вы меня, думаю: ты, Философия, и вы, Геракл и Гермес. Однако придется вам сейчас выплатить мне награду за сообщение: я доподлинно знаю того, кого вы разыскиваете.

Гермес. Покажи нам в таком случае, сын Каллиопы, где же он? В деньгах, я думаю, ты не нуждаешься, будучи мудрецом.

Орфей. Ты прав. А теперь дом его, в котором он живет, я, пожалуй, вам покажу, а самого его — нет: боюсь наслушаться дерзостей! Это ведь из негодяев негодяй, который одно только это искусство и изучил в совершенстве.

Гермес. Покажи хоть дом.

Орфей. Вот он, по соседству. А сам я покину вас и пойду прочь, чтобы даже не видеть его.

30. Гермес. Прислушайтесь! Мне кажется, это женский голос, распевающий что-то из Гомера?

Голос беглянки.

Гермес. Тогда и Жука ты должна ненавидеть, который

Второй преследователь. Ко мне этот стих подходит: мою жену он соблазнил и увел с собою за то, что я принял его в дом.

Голос беглянки.

Первый преследователь. Очевидно, о проклятом Жуке речь идет.

Голос беглянки.

31. Второй преследователь. Бедная женщина, сколько, однако, ты вытерпела от этих псов. Говорят, она беременна от них.

Гермес. Не падай духом: родит она тебе какого-нибудь Кербера или Гериона, чтобы опять нашлась работа вот для него, для Геракла… Но они сами выходят, не придется и в двери стучаться.

Первый преследователь, хозяин раба. Попался, Жук! Что же примолк? А ну-ка, посмотрим, что у него в суме! Бобы, наверно, или кусок хлеба.

Гермес. Клянусь Зевсом, нет: кошель с золотом!

Геракл. Неудивительно! Он ведь только сначала, в Элладе, объявил себя киником, а здесь стал золотом отливать, как хризолит, и совсем хризипповцем сделался. Скоро, увидишь, он процветет и, как Клеанф, вознесется в своей славе, когда подвесим мы его за бороду, этого мерзавца.32. Третий преследователь. А ты, негодяй, уж не мой ли сбежавший Пузырь случайно? Да, он самый и есть! Вот смех-то! Куда же еще идти дальше? И Пузырь философствует!

Гермес. А для этого, третьего, среди вас нет господина?

Четвертый преследователь. Есть-то есть, я — его владелец, но я охотно отпускаю его: чтоб он пропал!

Гермес. Что же так?

Четвертый преследователь. А то, что очень уж он подгнил. «Благоуханный» — дали мы ему прозвище.

Гермес. Геракл-заступник, слышишь? И после этого — сума и посох! Ну, а ты — получай обратно свою жену!

Второй преследователь. Ни в коем случае! Ни за что не возьму себе исписанной книжонки, беременеющей старым плодом.

Гермес. Какой книжки?

Второй преследователь. Есть такая комедия, приятель, — "Трехголовый".

Гермес. Ну, это вполне прилично, потому что есть ведь и такая комедия: "Трехчленный муж"!

33. Первый преследователь. Тебе, Гермес, надлежит рассудить, что же делать далее.

Гермес. Вот мое решение: этой женщине, чтобы она не родила действительно какого-нибудь чудовища о трех головах, возвращаться к мужу обратно в Элладу. Двух этих беглых молодчиков вернуть их владельцам, и пусть учатся заниматься своим прежним делом: один, «Пузырь», пусть моет грязное белье, а «Благоуханный» снова штопает рваные плащи. Обоих предварительно отстегать мальвой. А потом и этого третьего отдать смоловарам: пусть безжалостно сведут с него бороду, да и всего, по-женски, смолою обмажут. После же вывести его на Гем и оставить на снегу голого, со связанными ногами.

Раб. Ой, беда! Ой, беда мне! Ой-ой-ой! О-го-го-го!

Хозяин. Что это ты за смесь трагических диалогов устраиваешь! Не медли, следуй за мной — к смоловару. Да сними, смотри, сначала свою львиную шкуру: пусть все видят, что ты — осел!