ДРУГ ОТЕЧЕСТВА, ИЛИ ПОУЧЕНИЕ

Перевод Н. П. Баранова

1. Триефонт. В чем дело, Критий? Ты совсем на себя непохож стал и брови хмуришь. Видно, какие-то замыслы ты в тайниках своей души строишь, расхаживая взад и вперед, похожий на коварного душой мздолюбца, у которого "бледность покрыла ланиты", по слову поэта. Уж не Трехглавца ли пса ты узрел или Гекату, вышедшую из Аида, с заранее обдуманным намерением с кем-нибудь из богов встретился? Никогда, как кажется, ты не впал бы в такое состояние, даже если бы услыхал, что вся вселенная затоплена, как во времена Девкалиона… Тебе я говорю, любезный Критий! Не слышишь разве, как я изо всей мочи кричу, вплотную присоседившись к тебе? Сердишься ты на нас, что ли? Или оглох? Или ждешь, чтобы я руки пустил в дело?

Критий. Ах, Триефонт! Длинную, рождающую недоумение речь я только что выслушал, запутавшуюся средь множества тропинок. Я все перебираю в уме весь этот вздор и уши затыкаю, чтоб не пришлось еще раз услыхать подобное: я лишусь рассудка, я застыну, как некогда Ниоба, и, как она, дам пищу для росказней поэтов. Я стремглав полетел бы с кручи от охватившего меня головокруженья, если бы ты не окликнул меня, дружище! Пошли бы про меня тогда рассказы, как о прыжке Клеомброта, родом из Амбракии.

2. Триефонт. Геракл! Что за чудеса ему привиделись или послышались, если поразили они самого Крития? Ведь сколько громом оглушенных поэтов, потерявших соображение, сколько философов, рассказывающих небывальщину, не могли потрясти рассудок Крития, принимавшего все это как пустую болтовню!

Критий. Повремени немного и пока не беспокой меня: поверь, я отнесусь к тебе со всякой заботой и вниманием.

Триефонт. Вижу, что дело немалое и нешуточное ты в уме перекатываешь с места на место, дело из тех, о которых и говорить строго запрещено: ты бледен, глядишь исподлобья, как бык, неверны твои шаги: бродишь взад и вперед, — все это выдает твое состояние. А ну-ка, развей эти страхи, извергни из себя засевший в тебе вздор, — "да не случится с тобой беды".

Критий. Но ты, мой друг, остерегись: отбеги подальше от меня шагов на сотню, чтобы эти вздоры не подхватили тебя на воздух на глазах у всех, а после, низвергшись в какое-нибудь море, тебе не дать ему, как некогда Икар, прозванье «Триефонтово»: ибо чрево мое безмерно вздулось от всего того, чего я понаслушался сегодня от этих распроклятых мудрецов!

Триефонт. Я-то отбегу, на сколько хочешь. Ты же — знай выдувай все напасти.

Критий. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Тьфу! — вздорные речи! Ух! Ух! Ух! Ух! — долой опасные решения… Ай-ай-ай-ай — прочь, пустые надежды!

3. Триефонт. О-го! Вот так ветры! Даже тучи в небе завелись!.. Сначала с запада крепкий Зефир подул и волны погнал перед собой; но тотчас же ты двинул с севера на Пропонтиду Борей, так что на канатах придется тащить суда в Черное море против волн, вздыбившихся от твоего выдува. Сильно ж был вспучен у тебя кишечник! Какое клокотанье и стесненье должны были возмущать твой желудок! Многоухим показал себя, столько дряни наслушавшись! Ты, как это ни чудовищно, очевидно, даже сквозь ногти слушал!

Критий. Ничего нет удивительного, Триефонт, в том, чтобы слушать ногтями. Тебе ведь известно об икре ноги, служившей утробой, о беременной голове, и о мужской природе, чудесно перешедшей в женскую, и о женщинах, превращенных в птиц. Вообще жизнь преисполнена чудес, если захочешь поверить поэтам. Но… раз уж я встретил тебя в этом месте, отойдем в сторону туда, где платаны защищают нас от солнца, где соловьи и ласточки звенят приятно. Пусть пенье птиц, услаждающих слух, и тихо журчащая вода очаруют наши души.

4. Триефонт. Идем, Критий. Но я боюсь, нет ли какого волшебства в том, чего ты наслушался, и не обратил бы меня твой удивительный испуг в пестик, в дверной косяк или еще в какой-нибудь неодушевленный предмет.

Критий. Клянусь Зевсом, обитающим в эфире, ничего подобного с тобой не случится.

Триефонт. Ты еще больше испугал меня, поклявшись Зевсом: как он сможет наказать тебя, если ты преступишь клятву? Я убежден, что и тебе не безызвестно, как обстоит дело с этим твоим Зевсом.

Критий. Что ты говоришь? Зевс не сможет сослать меня в Тартар? Разве ты не помнишь, как он всех богов отбросил прочь от небесного порога, и Салмонея, что пытался соревноваться с ним в громе, поразил недавно своим перуном, да и сейчас еще поражает нечестивцев? За то и прославляют его поэты — Гомер в том числе — как укротителя Титанов и убийцу Гигантов.

Триефонт. Ты дал, Критий, беглый обзор всех деяний твоего Зевса, но, быть может, тебе будет угодно выслушать и меня. Не превращался ли он сам, движимый похотью, в лебедя, в сатира, а то так и в быка? Не посади он быстро на свой загривок распутную девчонку и не уплыви с ней на море, пришлось бы, пожалуй, твоему молниеносцу и громовержцу Зевсу пахать, натолкнувшись на земледельца, и вместо того, чтобы метать перуны, на своих боках почувствовать стрекало погонщика. А бражничать с эфиопами, чернокожими людьми, с мрачнейшим лицом и, подвыпив, двенадцать суток не вставая пировать у них, с такой-то бородищей — это, по-твоему, не зазорно? А уж история с орлом, с Идой, с беременностью во всех частях тела — обо всем этом мне и говорить-то стыдно.

5. Критий. Тогда, может быть, Аполлоном поклянемся, любезный друг, великим пророком и врачевателем?

Триефонт. Этим лгуном, который не так давно погубил Креза, а потом саламинцев и бесчисленное множество других людей, всем изрекая двусмысленные прорицания?

6. Критий. Ну, а если Посейдоном? Тем, что держит в руках трезубец и в битве кричит пронзительным, устрашающим голосом, будто девять или десять тысяч мужей? И «землеколебателем» его еще величают. Как ты думаешь, Триефонт?

Триефонт. Блудником клясться? Блудником, который только что соблазнил Тиро, дочь Салмонея, и продолжает прелюбодействовать, выступая спасителем и главарем всех ему подобных? Когда Арес попался в сети и вместе с Афродитой был тесним несокрушимыми узами и когда все боги безмолвствовали, краснея за его распутство, тогда конник Посейдон стал хныкать, заливаясь слезами, как малыши, боящиеся учителя, или как старуха-сводница, обманывающая девиц. Он пристал к Гефесту, прося выпустить Ареса, и это хромое божество, сжалившись над престарелым богом, освободило Ареса. Значит сам любодействует, если спасает прелюбодеев!

7. Критий. Гермесом?..

Триефонт. Не говори мне о дрянном рабе распутнейшего Зевса, что и сам блудобезумно прелюбодействует!

8. Критий. Ну, Ареса и Афродиту ты, разумеется, не примешь. Вижу по тем упрекам, которые ты только что им бросил. Значит оставим их. Упомяну еще Афину, деву, богиню- оруженосицу, внушающую трепет, с головой Горгоны на груди, богиню, сразившую Гигантов. Наверно, против нее тебе нечего сказать!

Триефонт. Расскажу тебе и про нее, если ты станешь мне отвечать.

Критий. Спрашивай, о чем хочешь.

Триефонт. Скажи мне, Критий, что за прок в этой Горгоне, и для чего богиня всюду таскает ее с собой на груди?

Критий. За ее страшный вид, за то, что она отпугивает опасности. Кроме того, Горгоной богиня наводит ужас на врагов и в битве заставляет победу клониться в ту сторону, куда захочет.

Триефонт. Благодаря Горгоне, значит, и неодолима совоокая Афина?

Критий. Да, конечно.

Триефонт. Тогда почему же мы сожигаем бедра быков и коз не тем, кто имеет силу защищать других, а тем, кто сам пользуется защитой? Они бы и нас неодолимыми сделали, как Афину!

Критий. Но голова Горгоны не в силах прийти на помощь нам издали, как боги. Необходимо, чтобы кто-то принес ее.

9. Триефонт. Но что такое эта Горгона? Мне хочется услышать это от тебя, потому что ты эти вопросы исследовал и притом с превеликим успехом. Я ничего о ней не знаю, за исключением одного лишь имени.

Критий. Девой родилась она, прекрасной и возбуждающей желанья. Но Персей, муж благородного происхождения, прославившийся за свое волшебство, коварно обезглавил Горгону, околдовав колдовскими наговорами. И голова ее служит защитой богов.

Триефонт. Вот прекрасно! Это как-то ускользнуло от меня, что боги в людях нуждаются. Ну, а при жизни что было в Горгоне путного? Была подругой для каждого посетителя кабачка или втихомолку распутничала и сама себя девицей величала?

Критий. Клянусь неведомым богом, чей жертвенник воздвигнут в Афинах, девой она пребыла вплоть до своего обезглавления.

Триефонт. Значит, если девице отрезать голову, то голова эта превращается для людей в пугало? Мне известно, что несчетное число девушек были по суставам розняты

Эх, кабы знать об этом, милейший Критий, сколько бы я тебе Горгон добыл с Крита! Из тебя бы я в наши дни вновь сделал неодолимого воителя, а поэты и риторы возвеличили бы меня больше, чем Персея, за то, что не одну, а многих Горгон я разыскал.

10. Кстати, раз уж зашла речь о Крите: я вспоминаю, что мне там показывали могилу твоего Зевса и взрастившие мать богов заросли — так и остаются эти кусты вечноцветущими.

Критий. Но ты не узнал ни ее заклинаний, ни таинств?

Триефонт. Если бы заклинания производили такие чудеса, Критий, наверно они могли бы и мертвых воскрешать, возвращая их на милый свет. Но все это — вздор, сказки для детей, росказни суеверных поэтов. Оставь поэтому в покое и эту мать.

11. Критий. Не согласишься ли ты тогда на Геру, супругу и сестру Зевса?

Триефонт. Умолчим о ней за ее распутнейшие связи, оставим ее подвешенной Зевсом за ноги и за руки, и — мимо!

12. Критий. Но кем же в конце концов мне поклясться?

Триефонт.

Сего почитайте Зевсом! Сей есть истинный бог! Критий. Ты меня считать учишь? Арифметика у тебя вместо клятвы! Да и считаешь ты, как Никомах из Герасы. Не понимаю, что ты говоришь: едино — три, три — едино. Не четверицу ли ты разумеешь Пифагорову или восьмерку и тройную декаду?

Триефонт.

Так не станешь мерить следы блохи. Ибо я открою тебе, что такое Все и Кто был прежде всего и каков состав Всего. Я недавно еще испытывал то же самое, что ты сейчас. Но повстречался мне Галилеянин, с плешивым лбом, с длинным носом, восходивший по воздуху до третьего неба и прекрасным вещам там выучившийся, — он водой обновил меня, наставил на блаженный путь по следам праведников и искупил меня из мест нечестия. И я тебя, если ты меня послушаешь, сделаю воистину человеком.

13. Критий. Говори, о многоученейший Триефонт! Я весь в страхе!

Триефонт. Читал ты когда-нибудь сочинение Аристофана-комика "Птицы"?

Критий. Конечно, читал.

Триефонт. Там стоит написанным следующее:

Критий. Правильно! А что было потом?

Триефонт. Был свет непреходящий, незримый, непостигаемый, что разрешает тьму. Он разогнал это нестроение единым словом, им изреченным, — так писано у косноязычного, — он землю утвердил на водах, протянул небо, образовал созвездья недвижных звезд и определил бег тем, которых ты чтешь как богов; землю цветами изукрасил, человека из небытия перевел в бытие и он — сущий в небе — взирает на правых и неправых и записывает в книге деяния людей. И всем воздаст в день, им самым предначертанный.

14. Критий. А то, что Мойры напряли каждому, это тоже заносится в те книги?

Триефонт. Напряли? Что?

Критий. Ну, рок.

Триефонт. Расскажи, любезный Критий, о Мойрах, а я послушаю тебя и научусь.

Критий. Не говорит ли Гомер, прославленный поэт:

И о великом Геракле сказано:

Вся жизнь человека, все ее превратности определены роком:

И скитанья в чужих краях от Судьбы проистекают:

Итак, по свидетельству поэта, все порождается Мойрами. И сам Зевс не пожелал сына своего Сарпедона

Но вместо того

Поэтому, Триефонт, оставь надежды, что ты сможешь сказать о Мойрах что-нибудь новое, хотя бы ты вместе со своим учителем совершил воздушное путешествие и посвятился в неизреченные таинства.

15. Триефонт. Но почему же, милый мой Критий, тот же самый поэт указывает на двойственность судьбы, на возможность двоякого исхода: если так-то поступит человек — такой приключится конец; а если это сделает, то и конец получится другой. Так, Ахилл говорит, что для него

А про Евхинора повествуется, что он

16. Разве не у Гомера об этом написано? Не есть ли это лишь двусмысленный обман, разверзающий перед нами двойную пропасть? Но, если хочешь, я приведу тебе еще слова самого Зевса. Не он ли сказал Эгисфу, что ему суждено жить долгие годы, если удержится от прелюбодеяния и от коварных замыслов против Агамемнона, если же отважится на подобные деяния — смерть не запоздает? Да я и сам частенько пророчествовал подобным образом: "Если убьешь своего ближнего, будешь приговорен к смерти; а если не сделаешь этого, будешь прекрасно жить и

Видишь, как неустойчивы указания поэтов, двусмысленны, и нет под ними ничего прочного. Брось же все это, да запишут и тебя в небесную "Книгу добрых".

17. Критий. Добро! Ты все опять привел к началу. Скажи однако, Триефонт: ну, а деянья скифов тоже в небесах записываются?

Триефонт. Все записывается, раз и среди иноплеменников встретится порядочный человек.

Критий. Много же, судя по твоим словам, должно быть писцов на небе, чтобы всему вести запись!

Триефонт. Не богохульствуй и не говори всяких пустяков об истинном боге, но вступи в число оглашенных и научись от меня, если хочешь жить вовеки веков. Если бог небо раскинул как воловью шкуру, землю на водах утвердил, звезды сложил в созвездья, человека вывел из небытия, — что же удивительного, если он и поступки каждого записывает! Ведь и ты, оборудовав домишко, служанок и слуг в нем поставив по местам, никогда не пропустишь им обманных поступков. Насколько же легче богу, создателю всего, все обежать, и дела и мысли каждого? А твои боги для тех, кто мыслит здраво, — игрушечные боги!

18. Критий. Необыкновенно хорошо ты говоришь! И со мной делается как раз обратное тому, что было с Ниобой: из каменного столба я снова стал человеком. Итак, этим богом я и поклянусь тебе, что никакого худа от меня не приключится.

Триефонт. Поскольку ты действительно, от чистого сердца, меня любишь, ты не обойдешься со мною коварно, не будешь

 Давай же, спой мне теперь свою удивительную песенку, чтобы и мне в свой черед побледнеть и совсем перемениться в лице! Хотя не стану я безгласным, как Ниоба, но все же в птицу превращусь, подобную соловью, и в песне разнесу по цветущим лугам поразившие тебя чудеса.

Критий. Во имя сына, от отца рожденного, не случится с тобой этого!

Триефонт. Говори же, от духа получив силу речи. А я сяду, готовый -

19. Критий. Вышел я на главную улицу, намереваясь сделать кое-какие самонужнейшие покупки. И вот вижу: целая толпа народу о чем-то между собой шушукается, к самому уху припадая губами. Окинув их взглядом, я прикрыл рукой глаза от солнца и стал зорко высматривать, не увижу ли кого-нибудь из друзей. Наконец замечаю Кратона, служащего, с которым мы дружим с детства и вместе выпиваем.

Триефонт. А, знаю, о ком ты говоришь. Этот сборщик податей! Но что ж дальше?

Критий. Ну вот: локтями порастолкав толпу, я пробрался вперед и, пожелав доброго утра, подошел к Кратону.

20. В это время один человек, по имени Харикен, старикашка с храпом в носу, закашлялся, выворачивая нутро, а слюна у него была чернее самой смерти, и стал держать речь расслабленным голосом: "Он, как я сказал, оставит долги сборщикам податей и ростовщикам уплатит за них, что полагается, и всем частным лицам, и государству, и чародейные слова примет, не причисляя их к особому искусству". И много разной более ядовитой чепухи он нес. Но окружавшие с удовольствием внимали его речам и были увлечены новизной того, что слышали.

21. Потом заговорил другой, по имени Хлевохарм, в совершенно истертом плаще, босой и с непокрытой головой; лязгая зубами, он сказал: "Некий оборванец, пришедший с гор, с остриженными волосами, показал мне слово, начертанное в театре священными письменами, слово о том, что он наводнит золотом всю прохожую улицу". Тогда выступил я и, следуя Аристандру и Артемидору, сказал: "Не добром для вас кончатся такие сны: тот говорит об уплате долгов, — его долги соответственно умножатся; этот же и последнего обола лишится, как приобретенной во сне груды золота. Мне, право, кажется, что вы, уснувши на Белой Скале в Стране Снов, за короткую ночь столько чудес нагрезили".

22. Все расхохотались во все горло, признав меня совершенным невеждой, и, казалось, вот-вот задохнутся от смеха. Обращаясь к Кратону, я сказал: "Разве уж так плохо я это все выноздрил, — говоря языком комедии, — и не по Аристандру тельминскому, не по Артемидору эфесскому исследовал их сны?" — "Молчи, Критий, — ответил он. — Если ты сумеешь придержать язык, я посвящу тебя в великолепные таинства и открою то, что ныне готово свершиться. Ибо не сны это, но истина, и в месяце Месори они сбудутся". Услыхав такой ответ от Кратона и убедившись, что все они свихнулись разумом, я покраснел от стыда за них и с угрюмым видом пошел прочь, крепко браня Кратона. Вдруг один из них, взглянув на меня мрачно и свирепо, схватил за плащ, разорвав его, и стал убеждать меня войти в уговор с ними, подбиваемый тем престарелым чудаком.

23. Они завели об этом длинный разговор, и Кратон убедил меня, злосчастного, вступить в круг этих обманщиков и встретиться с ними в так называемый "пагубный день": он утверждал, что я буду посвящен во все их таинства. И вот я прошел сквозь "железные ворота", переступив "медный порог". Покружив по многочисленным лестницам, я попал наконец в чертог с золоченой кровлей, напоминавший дворец Менелая в описании Гомера. Конечно, я тоже стал озираться вокруг, как тот юный островитянин. Но, великий Зевс, не Елену увидел я, а сгорбленных и побледневших людей. Они же, заметив меня, обрадовались, пошли мне навстречу и спросили, какие печальные новости мы им принесли. Они явно желали всего наихудшего и радовались бедам, как театральные богини возмездия. Наклонившись друг к другу, голова к голове, они пошептались, а потом спросили меня:

Судя по внешности, ты человек порядочный" Я ответил: "Порядочных людей вообще мало, как я посмотрю. А зовут меня Критием. Я — здешний, как и вы".

24. Тогда эти верхогляды спросили меня: "Как дела в городе? Как дела вообще на земле?" Я ответил: "Все довольны и впредь будут довольны". Они подняли брови в знак несогласия: "Ну, нет, ведь положение города чревато бедами". Я отвечал в их духе: "Вы, на небеса восходящие и с высоты все созерцающие, с величайшей зоркостью и это заметили. Ну, а как обстоят дела в эфире? Будет ли солнечное затмение? Очутится ли Луна на прямой линии между Солнцем и Землей? Расположатся ли Марс и Юпитер под прямым углом, а Сатурн — в противостоянии с Солнцем? Произойдет ли соединение Венеры с Меркурием, и будут ли от этого зачаты гермафродиты, которые так радуют вас? Пошлют ли нам небеса проливные дожди? Или снегом обильным устелют землю? Градом побьют хлеба или наведут на них ржавчину? Голод и мор и засуху нашлют на нас? А как сосуд с громами? Не опустел ли? И возобновлены ли запасы в складе молний?"

25. Они со всезнающим видом наболтали в ответ всякого излюбленного ими вздора: будто предстоят большие перемены, город будет охвачен беспорядками и народными волнениями, войска потерпят поражение от неприятеля. Возмущенный всем этим, вспыхнув от гнева, как дубовая ветка в окне, я пронзительно крикнул им: "Вы, одержимые! Не слишком-то подымайте ваш голос, не очень зубы точите против мужей львино-храбрых: вся их жизнь — в мече и копье и в шлеме с белой гривой. Пусть на ваши собственные головы все это обрушится за то, что вы гибель накликаете на свое отечество. Не в заоблачных странствиях вы этого наслушались, не усидчивостью ученой постигли. А если пророчествам и предсказаниям всяких крикунов поверили, то это вдвойне говорит о вашем невежестве. Все это — выдумки старых баб и детские сказки! Только женская голова способна заниматься подобными вымыслами!"

26. Триефонт. Что же они на это ответили, любезный Критий, вместе с волосами и мысли свои и всякую рассудительность остригшие?

Критий. Все это они мимо ушей пропустили и укрылись за хитрую выдумку. Они заявили: "Десять раз мы встречаем солнце, пребывая без пищи, и во всенощных бдениях, среди песнопений, видим такие сны".

Триефонт. Ну, а ты что? Важное ведь они сказали и способное в тупик поставить!

Критий. Не беспокойся, я себя не уронил, возразил им наилучшим образом. "Так в городе и болтают про вас, — сказал я, — что, когда грезите, тогда это все вам представляется". Они, осклабившись, отвечали: "Ну, положим, не в постельке посещают нас видения". — "Раз это верно, — сказал я, — значит вы, небесные путешественники, все-таки не достаточно основательно исследовали грядущее, но, поверив в свои сновидения, болтаете о несуществующем и несбыточном. Не понимаю, как вы можете нести такой вздор, доверяясь снам; притом всем прекрасным вы гнушаетесь, а находите радость в самом отвратительном, не извлекая из этого пренебрежения к прекрасному никакой для себя пользы. А потому бросьте вы эти нелепые призраки, эти злые советы и пророчества, чтобы не послал вас бог ко всем воронам за то, что вы призываете несчастье на родину и лживыми речами предвещаете недоброе".

27. Все присутствующие с полным единодушием стали усиленно бранить меня. Если захочешь, я повторю тебе и эту брань, которая сделала меня безгласным, как каменный столб, покуда твоя спасительная беседа не разрушила моего окаменения и не превратила меня опять в человека.

Триефонт. Молчи, Критий, не растягивай этой чепухи. Разве не видишь, как вздувается мое чрево, как я беременею. Словно бешеной собакой, укушен я твоими речами. И, если я не успокоюсь, выпив какое-нибудь дающее забвение снадобье, все это, засев в моей памяти, больших бед наделает. Итак, довольно, помолись лучше, начав с «Отче», поставив в заключение преславную песнь.

28. Но что это? Никак Клеолай, широко шагая, поспешно идет и приближается к нам? Окликнем его, как ты думаешь?

Критий. Окликнем, конечно.

Триефонт. Клеолай! Не пробеги мимо, не обойди нас. Иди сюда и будь здоров. Нет ли у тебя чего-нибудь рассказать нам?

Клеолай. Будьте вы оба здоровы, достойная пара!

Триефонт. Но что за спешка? Ты совсем задыхаешься: какие-нибудь новые события произошли?

Клеолай. Пала крикливая древняя кичливость персов

29. Критий. Это значит, что теперь, как и всегда, божество не забывает добрых, но возвеличивает их, ведя к лучшему. Мы же с тобой, Триефонт, обрели прекраснейшую участь. Я был озабочен вопросом, что оставлю я после смерти по завещанию своим детям. Тебе ведь известна моя бедность не меньше, чем мне — твоя. Но теперь хватит моим детям и того, что они будут жить в дни правления нашего императора. Богатство нас не оставит, а дикое племя не будет наводить на нас трепет.

Триефонт. И я, Критий, оставлю в наследство детям счастье видеть гибель Вавилона, порабощение Египта, сынов Персии, встретивших день рабства, прекращение скифских набегов, а там, конечно, и отражение их от наших границ. Мы же, обретя в Афинах Неведомого бога, преклонимся перед ним и, простерши руки к небесам, возблагодарим его за то, что он удостоил нас стать подданными такой державы. А другие — пусть себе болтают. Мы лишь скажем о них, словами пословицы:

"Что до того Гиппоклиду?"