ЖИЗНЬ АПОЛЛОНИЯ ТИАНСКОГО

КНИГА ВТОРАЯ

1.       Итак, с наступлением лета путешественники выехали из Вавилона, имея при себе проводника, а также погонщика верблюдов и все необходимые припасы, коими в изобилии снабдил их царь. Путь их лежал через плодородные края, и в деревнях их привечали со всяческой учтивостью, ибо золотые удила головного верблюда оповещали всех встречных, что царь снарядил в дорогу кого-то из своих друзей. Наконец, когда достигли они Кавказа, то почуяли, как сами о том рассказывают, все возрастающее благоухание.

2.       Кавказский хребет мы можем почитать началом Тавра, который пересекает Армению и Киликию вплоть до Памфилии и Микалы и до побережья, где обитают карияне — это и есть конечный предел Кавказа, а вовсе не начало его, как порой утверждают, ибо Микала невысока, а вершины Кавказа столь неимоверны, что едва не вонзаются в солпце. Вместе с прочими горами Тавра Кавказ окружает всю сопредельную с Индией Скифию, достигая Меотиды и левобережного Понта и простираясь на двадцать тысяч стадиев, ибо именно такова общая протяженность Кавказского хребта. Что же до сказанного о нашей части Тавра, будто она-де тянется за Армению, то долгое время этому никто не хотел верить, однако ныне подтверждением упомянутых домыслов оказались барсы, коих, насколько я знаю, ловят в душистых лесах Памфилии. Благовония для барсов усладительны, а потому, издалека влекомые чутьем, лишь только донесут к ним ветры дух источаемой стираксом смолы \ они бегут из Армении через горные хребты в поисках этих благоуханных слез. А еще рассказывают, что некогда в Памфилии была поймана самка барса с золотым обручем на шее, и на обруче этом было начертано армянскими письменами: «Царь Аршак Нисейскому богу». Действительно, в ту пору царем Армении был Аршак2, который, как я полагаю, увидев огромность зверя, посвятил его Дионису и отпустил, — Нисейским богом индусы и все прочие восточные племена именуют Диониса по индийской Нисе. Некоторое время зверь повиновался людям, позволяя гладить и ласкать себя, но весною, когда даже барсы распаляются любострастием, самка пришла в исступление и, томясь по самцу, умчалась в горы как была с ошейником — а поймали ее, завлечепную благоуханием, у отрогов Тавра. Итак, Кавказ огибает Индию и Мидию, а другой излучиной своего хребта спускается к Красному морю.

3.       У варваров сохраняется предание3, нашедшее отзвук также и в сказаниях эллинов, будто Прометей за свое человеколюбие был прикован к Кавказу, а Геракл — какой-то другой Геракл4, ибо не о фиваице тут речь — не пожелал терпеть подобной несправедливости и застрелил птицу, пожиравшую нутро Прометея. Узилищем Прометея была якобы пещера, которую показывают у подножия горы, и Дамид сообщает, что и ныне со скал там свисают путы, непонятно из чего сделанные. Однако кое-кто утверждает, будто Прометей был прикован к двуглавой вершине горы, так что руки его, распятые между двумя утесами, были распро-

30                                            Флавий Филострат

стерты не менее чем на стадий — столь огромен он был. Орла обитатели Кавказа считают врагом и потому выжигают огненными стрелами орлиные гнезда на скалах и расставляют на орлов капканы, говоря, что это-де им за Прометея— такова власть предания!

4.      Проезжая по Кавказу, Аполлоний и его спутники видели, по их же рассказам, людей ростом в четыре локтя и к тому же черных, а когда переправились они через Инд, то увидели других — ростом уже в пять локтей. На пути к этой реке случились с ними нижеследующие достойные упоминания происшествия. Светлою лунною ночью явилась им на дороге нежить эмпуса5, постоянпо меняющая свое обличье, а порой исчезающая совсем. Однако Аполлоний сразу узнал эмпусу и принялся бранить ее, приказав спутникам делать то же самое, ибо именно таким образом нужно изгонять это чудище. Действительно, эмпуса бросилась наутек, визжа, как визжит лишь нежить.

5.      В другой раз, на. вершине горы, когда из-за крутизны перевала шли они пешком, Аполлоний спросил Дамида: «Скажи, где были мы вчера?» — «На равнине», — отвечал тот. — «А где же мы сегодня, Дамид?» — «В Кавказских горах, ежели только я не лишился памяти». — «Когда же ты был выше, а когда ниже?» — продолжал допытываться Аполлоний. — «Об этом и спрашивать не стоит!» — воскликнул Дамид. — Вчера мы двигались по углубленной в земле лощине, а сегодня едва не касаемся неба». — «Ты, стало быть, полагаешь, Дамид, будто вчера мы шли по низу, а сегодня по верху?» — «Клянусь Зевсом, это так, или я сошел с ума!» — «А чем, по-твоему, различаются эти дороги и чем сегодняшняя для тебя предпочтительнее вчерашней?» — «Вчера мы шли по мпоголюдной дороге, — отвечал Дамид, — а здесь людей мало». — «Что же, Дамид, — возразил Аполлоний, — разве не можешь ты и в городе свернуть с шумной улицы в безлюдный переулок?» — «Я этого не говорил, а хотел сказать, что вчера наш путь лежал мимо деревень, и кругом были люди, а сегодня мы идем путем священным и заповедным, ибо ты сам слышал от проводника, что варвары называют этот край обителью богов». С этими словами Дамид устремил взор на горные вершины, Апол-лопий же вновь обратился к начальному предмету беседы: «Можешь ли ты выразить, о Дамид, какие тайны ты постиг, странствуя у края небес?» — «Не могу», — отвечал тот. — «А должен, — возразил Аполлоний, — ибо если уж вознесли тебя стопы на сию богозданную башню, то ныне тебе надобно куда разумнее рассуждать о небе, солнце, луне — водь по-твоему, стоя здесь, рядом с небом, в него можно хоть посохом ткнуть!» — «Сколько я вчера знал о божественном, столько знаю сегодня, — отвечал Дамид, — и ничего нового по сему поводу мне на ум непришло». — «А ежели так, Дамид, то ты все еще внизу и ничего не'приобрел, пребывая на вершинах, ибо к небу ты не ближе, чем вчера! Мои расспросы с самого начала преследовали разумную цель, хотя ты и решил, что я только шутки ради выспрашиваю от яйца» 6. «Однако же я и вправду полагал, что спущусь вниз поумневшим, Аполлоний, — возразил Дамид, — ибо приходилось мне слышать и об Анаксагоре Клазомелском, как наблюдал он небо с вершины ионийского Мимапта, и о Фалесе Ми-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 2                                  31

летском, как созерцал он звезды с соседней Микалы. Говорят, что иным такой наблюдательной вышкой служит Пангей, иным — Афон, а я вот взобрался на куда как высочайшую высоту, и все-таки спущусь ничуть не мудрее, чем прежде». — «Так ведь и они не стали мудрее, — сказал Аполлоний, — ибо хотя с подобных возвышенностей небеса кажутся синее, звезды больше, и видно, как солнце восходит из ночной тьмы, но ведь все это и раньше было известно овчарам и козопасам. Ни Афон, ни прославленный песнопевцами Олимп не явят восходящему, сколь печется бог о роде человеческом или сколь угоден богу почет от людей, или что есть добродетель или что есть справедливость, или что есть смиренномудрие. Прозреть можно лишь душою, ибо ежели чистою и беспорочного устремится она к святости, то воспарит куда выше вершин Кавказа — вот это и хотел я тебе разъяснить».

6.  Перевалив через горы, путники вскоре повстречались с людьми,

едущими на слонах, — то были обитатели равнин между Кавказом и ре

кой Кофеном, дикие хозяева слоновых стад, хотя порой передвигаются

они и на верблюдах, ибо для скорого путешествия индусы использую!

верблюдов, способных пробежать за день тысячу стадиев, ни разу не

склонивши колен. Итак, один из индусов, скакавший на таком вот вер

блюде, приблизясь, спросил проводника, куда направляются чужеземцы,

а узнав об их намерениях, тут же известил обо всем остальных кочевни

ков, которые с радостными криками стали зазывать путпиков подойти

поближе, а когда те подошли, угостили их пальмовым вином, пальмо

вым же медом, и, наконец, мясом только что освежеванных львов и

барсов. Приняв все, кроме убоины, Аполлоний с товарищами повернули на

восток, держа путь в страну индусов.

7.   Когда они полдничали около родника, Дамид протянул Апол

лонию чашу упомянутого индийского вина и сказал: «Вот тебе услада,

Аполлоний, от Зевса Спасителя, ибо давно ты не пил». Помянув Зевса,

он совершил возлияние и добавил: «Надеюсь, ты не отвергнешь этот на

питок, как отвергаешь сок лозы». Рассмеявшись, Аполлоний спросил:

«Я ведь и от денег отказываюсь, не так ли, Дамид?» — «Клянусь Зев

сом, — отвечал тот,— ты не раз уже это доказывал!» — «Стало быть,—

продолжал Аполлоний, — мы не прельщаемся монетами, отвергая золото и серебро, хотя и видим, как охочи до денег не только обычные люди, но

даже и цари. Ну, а ежели кто-нибудь даст нам вместо серебряной медную, или позолоченную, или фальшивую монету? Уж не принять ли нам ее

потому лишь, что прочие в нее не вцепились? Вот у индусов, например, в ходу монеты из самородной и черной меди — и, разумеется, попавши

в Индию, всякий должен за все расплачиваться именно такими деньгами. Так что с того? А когда бы давешние добрые кочевники предложили нам

еще и денег, разве ты, Дамид, видя, как я отказываюсь, стал бы меня наставлять и поучать, объясняя, что деньги — это монеты, отчеканенные римлянами или мидийским царем, а тут-де нам дают нечто совершенно иное, изобретенное индусами? Да что ты сам бы обо мне подумал,

если бы убедил меня подобными речами? Разве ты не решил бы, что я

лицемер и бросил философию, как трусливый воин бросает щит? К тому же.

32                                             Флавий Филострат

ежели кто и бросит щит, то, по слову Архилохову7, добудет себе новый, ничуть не хуже брошенного, а как воротить себе опозоренную и покинутую философию? Отказ от всякого вина мне Дионис еще простит, но ежели предпочту я вино пальмовое вину виноградному, то такой выбор наверняка опечалит бога, и скажет он, что дар его поруган, а между тем Дионис совсем близко от нас, ибо ты слышал слова проводника, что отсюда недалеко до горы Нисы, где бог этот совершает множество чудес. Притом не только виноград пьянит людей, о Дамид, но точно так же хмелеют они и от пальмовой браги, — право же, нам уже не раз случалось видеть индусов, одурманенных этим напитком: одни плясали до упаду, а другие что-то напевали, клюя носом, совсем как наши пьяницы, в неурочный час бредущие с ночной попойки. Да и сам ты, без сомнения, считаешь этот напиток настоящим вином — ведь им ты совершил возлияние Зевсу, молясь, как молятся над вином. Все сказанное, Дамид, я говорю в свою защиту, ибо не намерен отвращать от питья ни тебя, ни наших спутников, более того, я даже готов позволить вам есть убоину, потому что вижу, что пост не идет вам на пользу, хотя и пошел некогда на пользу любомудрию, коему был я предан с малых лет». Товарищи Дамида обрадовались этим словам и в особенности разрешению от поста, гтодягяяг, что сытнейшая пища скрасит тяготы пути.

3. Наконец, Аполлоний и его спутники переправились через Кофен — сами на лодках, а верблюды вброд, ибо река еще не достигла берегов —-и оказались в местности, подвластной царю8, где возвышается Ниса, вплоть до самой вершины покрытая посевами, словно лидийский Тмол, и доступная восхождению, ибо землепашцы проложили на склонах тропинки. По собственным рассказам путешественников, взобравшись на гору, они обнаружили там святилище Диониса, которое якобы сам Дио-гшс устроил себе во славу, окружив кольцом лавровых деревьев такой участок земли, какой требуется для соразмерного храма. Стволы лавров увиты виноградом и плющом, а посреди капища воздвигнут кумир бога, ибо оп предусмотрел, что со временем деревья разрастутся, и ветви их образуют свод, а ныне это сбылось, так что ни дождевая влага, ни порывы ветра не достигают святилища, в коем находятся еще и серпы, и корзины, и точила, и прочие принадлежности Диониса-виноградаря — зсо из золота и серебра. Кумир изваян из белого камня и являет образ молодого индуса. Когда бог веселится, сотрясая Нису, то города в долине слышат его и радуются вместе с ним.

9. Касательно Диониса эллины несогласны с индусами, да и сами индусы расходятся во мнениях. По-нашему, он из Фив пошел на Индию военным и вакхическим походом9, о чем свидетельствует, в числе прочего, и пожертвование его в Пифийское святилище, хранящееся в тамошней сокровищнице, — это индийское серебряное блюдо с надписью: «Дио-пис, сын Семелы и Зевса, от индусов — Аполлону Дельфийскому». А вот индусы, живущие в окрестностях Кавказа и на берегах Кофена, утверждают, будто Дионис явился к ним ассирийским гостем, хотя и знавшим фиванские обряды. Однако индусы, населяющие междуречье Инда и Ги-ттраота, а также обитающие на пространствах вплоть до Ганга, говорят,

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 2                                   33

что Дионис — сын реки Инда, а уж к нему-де явился фиванец, позаимствовал у него тирс и перенял тайные священнодействия — он-то и назвал себя сыном Зевса, объявляя, будто до самого рождения жил в отцовском бедре и по этой причине получил от него гору Мер (Бедро) 10, что по соседству с Нисой, а на Нисе якобы он во славу индийского Диониса взрастил виноградные лозы от побегов, принесенных из Фив. По их словам, на Нисе свершал дионисийские священнодействия также и Александр, однако обитатели Нисы говорят, что Александр вообще не поднимался на гору, ибо хотя и желал этого по своему честолюбию и пристрастию к старине, но опасался, как бы его македоняне, давным-давно не видавшие винограда и очутившиеся в винограднике, не начали бы томиться по дому, — или, приобвыкнув уже к воде, не захотели бы вновь отведать вина — поэтому, помолясь Дионису и принеся жертвы у подножья горы, он обошел Нису стороной. Я знаю, что кое-кому вышесказанное не внушит доверие, ибо соратники Александра так и не написали правды об этом происшествии, но тем более надлежит мне держаться правды, к коей они не стремились, потому что в противном случае не лишили бы Александра заслуженной хвалы — ведь куда достославнее ради стойкости войска не взойти на гору, нежели, как утверждают иные повествователи, взобраться на вершину веселия ради.

10.      Дамид говорит, что не видал Бесптичьеп скалы, находящейся по соседству с Нисой, но в стороне от прямого пути, с коего их проводник боялся свернуть. Впрочем, он передает, что ему довелось слышать, будто скала эта была покорена Александром, а Бесптичьей зовется не потому, что имеет в высоту пятнадцать стадиев, ибо священные птицы летают и выше, но потому, что на вершине ее якобы имеется расселина, затягивающая парящих над нею птиц, —такое можно увидеть и в Афинах, в преддверии Парфенона, и во многих местах Фригии и Лидии. Вот почему скала эта именуется Бесптичьей.

11.      По дороге к Инду повстречался им отрок лет тринадцати, едущий на слоне, да еще и погоняющий его стрекалом. Пока остальные дивились этому зрелищу, Аполлоний спросил Дамида: «Что, по-твоему, требуется от хорошего наездника?» — «Что же еще, — отвечал Дамид, — как не сидеть верхом и править лошадью, да поворачивать ее уздою, да наказывать за непокорность, да еще следить, чтобы не свалилась она в яму, в канаву или в пропасть, в особенности ежели путь лежит через болота и трясины?» — «Неужто больше ничего мы не потребуем с тобой, о Дамид, от хорошего наездника? — продолжал расспрашивать Аполлоний. — «А еще, клянусь Зевсом, когда лошадь скачет вверх по крутому склону, он должен ослабить удила, а когда она спускается вниз, то он должен натянуть удила и не давать ей воли, а еще ему следует заботиться о ее ушах и гриве, да к тому же, по-моему, искусный наездник не станет злоупотреблять хлыстом — во всяком случае я думаю, что только такую езду стоит полагать достохвальною». — «Ну, а всаднику, отправляющемуся в поход, что требуется?» — «Все то же самое, Аполлоний, — отвечал Дамид, — а вдобавок он должен уметь нападать и защищаться, наступать и отступать и теснить врагов, да так, чтобы лошадь не понесла,

3    Флавий Филострат

34                                            Флавий Филострат

испугавшись звона щитов, сверканья шлемов, боевых кличей и яростных воплей — все это, по-моему, также относится к искусству верховой езды». — «Что же ты скажешь, коли так, об этом отроке на слоне*?» — спросил Аполлоний. «Он достоин особенного восхищения, Аполлоний, ибо, будучи столь мал, управляет столь великим животным, погоняя его стрекалом, — ты и сам видишь, как он цепляет слона стрекалом, словно якорем, не устрашаясь ни обличьем исполинской твари, ни огромностью^ ни силой. Все это я пахожу сверхъестественным и, клянусь Афиною! — никогда бы такому не поверил, когда бы услыхал от кого другого». — «Ну, а если бы кто-нибудь пожелал продать нам этого мальчишку, ты купил бы его, Дамид?» — «Зевс — свидетель, я отдал бы за него все, чг(у имею! По-моему, способность властвовать величайшим из вскормленных землей созданий словно полоненною крепостью, доступна лишь тому, кто по самой сути своей могуч и свободен». — «А что же ты будешь делать с погонщиком, — вновь спросил Аполлоний, — если не купишь вместе с ним еще и слона?» — «Я поставлю его домоправителем, — отвечал Дамид, — и он будет начальствовать над моею челядью куда лучше, чем я сам». — «Разве ты не способен сам управиться со своими домочадцами?» — «Как ты управляешься, так и я управляюсь, Аполлоний, ибо как и ты, я покинул дом и пустился странствовать, любопытства ради изучая чужие края». — «Однако, когда бы ты и вправду купил мальчишку и было бы у тебя две лошади, одна для скачек, а другая для войны, то скажи-ка, Дамид, на которую ты бы его посадил?» —«Пожалуй на скаковую — я видел, что так поступают другие, ибо удержится ли он на боевом коне, привыкшем носить вооруженного всадника? Да мальчик и не сумеет, как положено воину, носить латы, шлем и щит! Разве по силам копье тому, кто и стрелы-то в руках не держал? В военном деле он вроде как заика». —«В таком случае, — возразил Аполлоний,— нечто иное, Дамид, погоняет и направляет слона, а вовсе не погонщик, пред коим ты от восхищения едва не простирался ниц». — «Что же это такое, Аполлоний? — удивился Дамид. — Я не вижу на слоне никого и ничего, кроме отрока». На это Аполлоний ответил вот что: «Слон лучше всех прочих животных поддается приручению и, будучи хоть раз приневолен служить человеку, затем все готов от него снести, выказывая ему всяческое повиновение и ревностную любовь, так что с радостью, подобно малому щенку, берет пищу из человеческих рук, а подошедшего хозяина ласкает хоботом и позволяет ему даже класть голову себе в глотку, держа рот открытым, сколько потребуется — все это мы видели у кочевников. А еще — Зевс свидетель! — рассказывают, будто по ночам слоны оплакивают свою неволю, уже не трубя, как обычно, но горестно и жалостно стеная, однако ежели окажется человек близ скорбящего слона, тот, словно устыдившись, прерывает плач. Сам собою управляет слон, о Дамид, а потому и погоняет его не столько стрекало погонщика, сколько природное послушание».

12. Когда путники подошли к Инду, то увидели, как стадо слонов переходит реку, и услыхали об этих животных следующее. Слоны бывают болотные, бывают горные, имеется также и равнинная порода. Ловят их

Жизнь Аполлония Тианскозо, кн. 2                                   35

для военных надобностей, ибо они идут в бои, неся на себе башню, в коей могут вместиться разом десять или пятнадцать индусов, которые стреляют из луков и мечут копья, словно из крепости. Да и сам слон владеет хоботом как рукой, пользуясь им для метания копий. Насколько ливийский слон больше нисейского жеребца, настолько же индийские слоны больше ливийских. О сроке жизни слонов и как они долговечны уже сказано другими, а наши путешественники встретили якобы близ Таксилы, величайшего города индусов, слона, коего местные жители умащали елеем и украшали лентами, ибо то был один из боевых слонов, сражавшихся в войске Пора против Александра, и сражался он столь храбро, что Александр посвятил его Солнцу. На этих его то ли бивнях, то ли рогах, надеты, говорят, золотые кольца, на коих вычеканено эллинскими письменами следующее: «Александр, сын Зевса, посвящает Аянта Солнцу» — Аянтом Александр назвал слона, полагая, что великое достойно великого. По расчетам местных жителей со времени битвы минуло целых триста пятьдесят лет, не говоря уже о годах, прожитых слоном до битвы. 13. Юба, некогда правивший ливийскими племенами, рассказывает, будто в древности ливийцы бились на слонах, причем у одних слонов на бивнях тавром была крепость, а у других никакого тавра не было. Далее он повествует, что, когда ночь прервала сражение, то меченые слоны, обессилев, бежали в Атласские горы, и он сам четыреста лет спустя якобы поймал одного из беглецов, у которого на бивне оказалось глубокое тавро, нимало не стертое временем. Упомянутый Юба называл слоновьи бивни рогами, потому что растут они от висков, не стачиваются один о другой и остаются как выросли, а не падают и не обновляются, подобно зубам. Однако я с такими доводами согласиться не могу, ибо рога, хотя и не всякие, ио по крайней мере у оленей, также падают и обновляются, что же до зубов, то у людей .все они, действительно, падают и обновляются, а вот среди животных нет ни одного, чей клык или резец выпал бы сам по себе, или, выпавши, вырос бы заново — ведь природа оснащает звериные челюсти зубами, дабы снарядить их для боя. Опять же рога, начиная от самого корня, каждый год наращивают годовое кольцо, чему доказательством козлы, быки и бараны, между тем как зубы вырастают однородными и — если только не повредить их — навсегда таковыми остаются, ибо вещество зуба крепостью подобно камню. К тому же рогами обладают лишь парнокопытные животные, а у слонов на ногах пять ног-. тей и много пальцев, которые не сливаются в копыто, так что подошва у слона мягкая. И еще: всех рогатых тварей природа снабдила полыми костями, из коих и прорастают полые же рога, а меж тем слоновые бивни сплошь костяные, и ежели расщепить эту сплошную кость, то посредине обнаружится лишь узкий желобок, точно как в зубе. У болотных слонов бивни сизые, рыхлые и для рукоделий негодные, ибо слишком часто в них попадаются трещины или бугры, мешающие резчику; бивни горных слонов, хотя и меньше размером, однако белы достаточно, да и в работе хороши; но наилучшие бивни у слонов с равнины — превосходные огромностью и белизной, а резцу столь послушные, что любой желаемый вид обретают в человеческих руках. Касательно же нравов слонов надлежит

3*

36                                             Флавий Филострат

мне отметить следующее: слонов, выловленных на болотах, индусы считают скудоумными и слабосильными, горных — злонравными, коварными и недоступными приручению, кроме как по собственной их воле; а вот слоны с равнины якобы и добродушны, и покорны, и к подражанию склонны — они и пашут, и пляшут, и бьют ногами оземь в лад со свирелью.

14. Итак Аполлоний увидел слонов, переправлявшихся через Инд: в стаде было голов тридцать и среди всех меньший — вожак; а те, что покрупнее, перетаскивали детенышей на бивнях, обвив их для надежности хоботом. При этом зрелище Аполлоний обратился к Дамиду с та-кпми словами: «Глянь, никто не учил их всему этому, но поступают они, сообразуясь с природной смекалкой и здравым смыслом. Ну разве не тащат они своих отпрысков точно как настоящие носильщики увязанную поклажу?» — «Я вижу, Аполлоний, сколь благоразумно и мудро их поведение, — отвечал Дамид, — но почему же в таком случае ведется между пустозвонами нелепое прение, врождена или не врождена привязанность к детям? Пример вот этих слонов вопиет, что привязанность к детям врождена, ибо они не могли, подобно прочему, научиться ей от людей, потому что и с людьми-то никогда не жили; лишь природное чадолюбие побуждает их к попечению и заботе о потомстве». — «О слонах и говорить не приходится, Дамид, — возразил Аполлоний, — ибо слон разумом и здравым смыслом уступает, пожалуй, только человеку; куда убедительнее для меня пример медведей: дикостью своей они превосходят всех зверей, а тем не менее на все готовы ради медвежат. Да и у волков, столь приверженных к хищности, волчица охраняет щенков, а супруг доставляет ей пропитание, дабы отпрыски его были целы. Равным образом вспоминаются мне самки барсов, со всею пылкостью своего нрава радующиеся материнству, ибо в эту пору дозволено им повелевать самцами и владычествовать в семье, а самцы все от них сносят ради потомства. Также и о львицах иногда рассказывают, будто питают они страсть к барсам и привечают их в львиных логовах в долине, однако лишь приблизится время родов, бегут они в горы и следуют повадкам барсов, ибо чада их появляются на свет пятнистыми. Потому-то львицы и прячут своих детенышей, вскармливая их в чаще лесов, и прикидываясь, словно пропадают там целыми днями ради охоты, — стоит проведать обо всем этом львам, они тут же разрывают детенышей на части, избавляясь от незаконного потомства. Ты, конечно, встречал у Гомера рассказ о том, как лев впадает в ярость11 и напрягает всю силу для битвы за своих львят. А о грозной тигрице рассказывают и в этих краях, и на берегах Красного моря, будто она подходит к самому кораблю, умоляя вернуть пойманных тигрят, и ежели ей их воротят, то удаляется она в радости, а ежели уплывает корабль, то ревом оглашает она море, а порой и умирает на берегу. А кто не знает обычая птиц? Так, например, орлы и аисты не достроят гнезда, прежде чем не приладят к постройке одни — орлиный щипец 12, другие — светозарный самоцвет, дабы отвадить змей и воспрепятствовать покраже яиц. Да и наблюдая морских обитателей, пусть и не дивимся мы чадолюбию добросердечных дельфинов, однако можем ли не дивиться китам, тюленям и прочим живородящим? Я самолично видел

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 2                                   37

в Эгах содержащуюся в зверинце тюлениху, которая столь сильно скорбела о детеныше, рожденном и умершем в неволе, что три дня не принимала пищи, хотя вообще тюлени — чрезвычайно прожорливые создания. А разве кит не прячет своих отпрысков в пещере собственного горла всякий раз, как спасается бегством от кого-то или чего-то, еще более огромного, ч<;м он сам? Да и ехидна, увидев порожденных ею змей, высовывает язык, дабы облизать и приласкать их, ибо никак нельзя нам принимать па веру, Дамид, дурацкие рассказы, будто-де ехидны родятся без матери — подобное мнение не согласуется ни с природою, ни с опытом». «Итак, ты готов, — сказал Дамид, —восславить Еврипида за ямбический стих, вложенный им в уста Андромахи:

Ужель душа людская Не в детях? 13

«Я согласен, — отвечал Аполлоний, — что в словах этих заключена божественная мудрость, но было бы куда мудрее и правдивее, когда бы стих относился ко всем живым тварям». — «Тогда тебе пристало, Аполлоний, изменить этот ямб, дабы звучал он так:

Душа всего живого В детенышах.

И я согласен с тобой — это гораздо лучше!»

15. «Однако скажи мне: разве в начале нашей беседы не сошлись мы па том, что слоны .мудры и в делах смекалисты?» — «По справедливости рассудили мы так, Дамид, — отвечал Аполлоний, — ибо если бы не руководил этим животным разум, то не удалось бы выжить ни ему самомуг ли племенам, среди коих оно обитает». — «Но тогда почему же, — продолжал Дамид, — стадо переправляется через реку таким бестолковым и несообразным способом? Ты же видишь: впереди идет самый маленький слон, за ним чуть больший, потом другой — еще побольше, а все великаны тащатся в хвосте. Между тем им следовало бы идти в обратном порядке, дабы наибольшие слоны были для остальных защитой и оплотом».— «Напротив, — возразил Аполлоний,—ибо, во-первых, они сейчас, по-видимому, стараются бежать от людей, с коими мы вскоре повстречаемся, потому что они идут по слоновому следу, а в подобном случае, действительно, надлежит сильнейших ставить замыкающими — точно так делается и на войне, а посему тебе нельзя не признать, что слоны искусны в строе. А, во-вторых, если бы при переправе впереди шли самые большие животные, то остальные не могли бы судить, высока ли вода, и можно ли им идти вброд, ибо там, где для великанов брод неглубок и удобен, всем прочим он может быть тяжел и опасен, окажись их рост ниже уровня воды, — ну, а ежели самый маленький слон сумеет пройти,, то и для остального стада это знак, что препятствий к переправе нет. Притом, когда бы более рослые слоны м переправились первыми, то для менее рослых река оказалась бы еще глужбе, ибо первые тяжестью тела и грузной поступью непременно примяли бы донный ил, между тем как

38                                            Флавий Филострат

маленькие слоны и этим не могут повредить большим, потому что те глубоко в воду не погружаются.

16.      Я самолично отыскал в сочинении Юбы главу о том, как слоны помогают друг другу, спасаясь от охотников, и как они вступаются за обессилевшего, а ежели выручат его, то обступают словно лекари и смазывают ему раны соком алоэ». И часто вели они столь же ученые беседы, едва находился для этого достойный повод.

17.      Об Акесине Неарху и Пифагору говорили15, что река эта впадает в Инд и что в ней водятся змеи длиною до семидесяти локтей — и все это, по словам наших путешественников, точно так и есть, а у меня имеется про запас еще и рассказ о драконах, ловлю коих описывает Дамид. Приблизясь к Инду и желая переправиться на другой берег, путешественники стали расспрашивать вавилонянина, знает ли он что-нибудь о реке и о переправе, но тот отвечал, что никогда реку не переплывал и не имеет понятия, как это делается, а на вопрос: «Почему же ты не нанял проводника?» —возразил: «Есть кому проводить нас!» — и показал им нарочно предназначенное для такого случая послание, заставившее их вновь подивиться человеколюбию и дальновидности Вардана. Послание это было к наместнику прибрежной области Инда: хотя он и не подчинялся Вардану, однако тот папоминал об услугах, ему оказанных, и, не требуя за них воздаяния — ибо не в его-де обычае торговаться о благодарности, — писал, что будет весьма признателен, ежели наместник окажет Аполлонию гостеприимство и поможет продолжить путешествие. Кроме того, царь снабдил проводника золотом, дабы передать Аполлонию в случае нужды — да не доведется тому ожидать благодеяний от кого другого. Индус, получив послание, объявил себя чрезвычайно польщенным и окружил Аполлония столь великим почтением, словно тот был поручен ему индийским царем: он предоставил гостям свой собственный роскошный корабль, плоты для верблюдов и проводника по всей области в пределах Гидраота, а также написал к своему царю, дабы тот не уступал Вардану в попечении о божественном эллине.

18.      Итак, они переправились через Инд в судоходной его части — ширина русла там около сорока стадиев. Об Инде пишут, что течет он с Кавказа и уже в истоке своем полноводнее всех судоходных азиатских рек, из коих многие к тому же в него впадают, так что подобно Нилу Инд питает землю индусов, насыщая ее илом — поэтому индусы и засевают свои поля на египетский лад. Этим утверждениям я не решусь противопоставить сведения о снегах на вершинах Эфиопских и Катадупских гор, а равно не решусь и спорить с ними в рассуждении' того, что Инд не может вполне уподобиться Нилу, коль скоро в истоках его нет тающих снегов. Более того, мне известно, что бог поселил эфиопов и индусов на противоположных краях земли, сделав их равно черными — как тех, кто обитает у заката солнца, так и тех, кто обитает у восхода, — но разве было бы возможно подобное совпадение, когда бы и тут πтам зимою не стояла бы летняя жара? А если солнце припекает землю круглый год, откуда возьмется снег, да притом столь обильный, чтобы питать водою реки и заставлять их разливаться? А если даже в этих солнечных

Жизнь Аполлония Тиапского, кн. 2                                   39•

краях и бывают снегопады,  то произойдет ли от  таяния  снегов  такое море воды, чтобы напитать реку, затопляющую весь Египет?

19.      При переправе через Инд путешественникам случилось видеть множество бегемотов и крокодилов, подобных нильским; также и цветы Инда якобы совершенно сходны с нильскими. Что же до времен года, то зима в Индии солнечная и теплая, а летом стоит удушающая жара, однако но благодти божественного промысла в эту порупо всей стране часто льют дожди. И еще передают со слов индусов, будто когда наступает время разлива Инда, царь является к реке и приносит ей в жертву быков и жеребцов — только черных, ибо черный цвет для индусов предпочтительнее белого, как я думаю, потому, что и сами они черные, — а принеся жертву, царь якобы бросает в воду еще и золотую меру, отлитую по образцу хлебной меры. Зачем царь все это делает, индусы не имеют понятия, но, по предположению Аполлония и его спутников, топит он меру то ли ради изобильного урожая, который именно такою мерой мерят земледельцы, то ли ради усмирения вод, дабы разливом своим не погубили они страну.

20.      После того как путешественники переправились через реку, назначенный наместником проводник повел их прямым путем к Таксиле, где пребывает царь индусов. Обитатели этого края носят одежду из местного льна, плетеные из волокон папируса башмаки, а в случае дождя — также и шапку, а знать наряжается в виссон, и произрастает этот виссон якобы на дереве со стволом, как у белого тополя и с листьями, как у ивы. Аполлонию, по его собственным словам, виссон был приятен своим сходством с привычным ему небеленым холстом. Виссон вывозится из Индии в Египет для многих священных надобностей. Таксила по размеру едва ли уступает Ниневии и превосходно укреплена по образцу греческих городов; именно там и пребывал царь, правивший в то время державою Пора. Перед городскою стеной путешественники увидели храм, сложенный из порфира и высотою пе мепее ста футов, а близ храма —святилище, то ли небольшое само по себе, то ли кажущееся таковым рядом с храмом, но притом окруженное колоннадой и заслуживающее восхищения, ибо стены его были обиты листовою медью и украшены картинами подвигов Пора и Александра: из самородной и черной меди, золота и серебра были изваяны слоны, кони, воины, шлемы и щиты, а копья, стрелы и мечи — целиком из железа. Изображения эти были сходны со знаменитыми работами Зевксида или Полигнота, или Евфранора, столь изощренных в передаче светотени, протяженности, объема и сходства — не хуже, говорят, вышло и тут, притом что сочетание цветов было заменено сочетанием металлов. Да и сама по себе нравственная природа изображений была усладительна, ибо Пор воздвиг святилище после кончины Македонянина, который представлен на картинах побеждающим и спасающим раненого Пора и дарующим ему завоеванную Индию. Рассказывают, что Пор сильно скорбел после смерти Александра, оплакивая его как царя благородного и милосердного, и что при жизни Александра, когда тот уже покинул Индию, Пор хоть и был царем по праву, однако пе повелевал индусами самодержавно и не издавал царских

40                                            Флавий Филострат

указов, но, как положено добронравному наместнику, все, что делал, делал именем Александра.

21.       Не могу я в своем повествовании обойти также и нижеследующие рассказы об упомянутом Поре. Когда Александр готовился к переправе через Инд, и многие советовали Пору заключить военный союз с царями, правящими за Гпфасом л Гангом, ибо Македопяшш-де не станет тягаться с объединенными силами всей Индии, Пор отвечал так: «Ежели моим подданным не устоять без союзника, то лучше и мне не царствовать». А когда ему донесли, что Дарий взят в плен, он заметил: «Царь, но не человек». А когда погонщик, разукрасив слона, на коем Пор намеревался сражаться, сказал: «Вот этот слон и понесет тебя, государь», — то Пор возразил: «Ежели я останусь, каким был, то сам его понесу». А когда его уговаривали принести жертву реке, дабы не принимала она македонских плотов и сделалась непереходимой для Александра, он отказался, промолвив: «Негоже носящим оружие заниматься ворожбой». Послебитвы, когда даже Александру он показался божественным мужем сверхчеловеческой природы, один из родичей сказал ему: «Когда бы ты преклонился перед Македонянином тотчас, как только он переправился на наш берег, то ни сам ты, о Пор, не был бы побежден в битве и ранен, ни индусы не погибли бы в таком множестве». На это Пор отвечал: «Я слыхал о честолюбии Александра и знал, что ежели преклонюсь перед ним, он будет видеть во мне раба, а ежели буду сражаться — царя. Я предпочел уважение жалости и не ошибся, ибо, явившись пред Александром таким, каким он меня узрел, я в один день все потерял и все приобрел». Вот каков был этот царь, судя по рассказам. И еще говорят, что красотою он превосходил всех индусов и что ростом он был выше всех людей, живших после троянского поколения, и что когда воевал он с Александром, то был совсем молод.

22.       Проводя в храме долгое время ожидания, пока царю возвещали о приходе чужеземцев, Аполлоний спросил: «Скажи, Дамид, существует ли wiiiBomicb?» — «Разумеется существует», — отвечал тот. — «Что же творится сим искусством?» — «Оно смешивает все, какие пи есть цвега: голубой с зеленым, белый с черным и красный с желтым». — «Но зачем? Не только же для раскрашивания восковых цветов!» — «Ради подражания— дабы изобразить собаку и копя, и человека, и корабль, и все, на что взирает солнце. Более того, и само солнце становится предметом изображения, порой влекомое четырьмя конями — в этом образе, говорят, оно является здесь16, — а порой озаряющее факелом небеса — это когда живописуешь эфир и обитель богов». — «Стало быть, Дамид, живопись ест ι» подражание?» — «Л что лее еще? Если не подражание, тогда получается, будто живописать — это глупо забавляться красками и только». — «В таком случае, что ты скажешь о небесных зрелищах, когда ветер разносит облака, и мы видим кентавров, козерогов и даже — клянусь Зевсом! — лошадей и волков? Неужели это тоже подражание?» — «Пожалуй». —«Тогда, о Дамид, не бог ли живописец? Не он ли, покинув свою крылатую колесницу, на коей свершает путь, правя дела божеские и человеческие,   порой   присаживается   отдохнуть   π   забавляется   рисованием,   как

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 2                                  4?

дети, рисующие на песке?» Дампд покраснел, ибо этот нелепый вывод основывался на его же словах, однако Аполлоний, не желая унижать друга и не питая пристрастия к язвительным словопрениям, продолжал: «Впрочем, Дамид, ты ведь имел в виду вовсе не это, а скорее то, что подобные картины возникают на небесах по случайному произволению  божества, меж тем как мы, по природе склонные к подражанию, творим картины в соответствии с замыслом. Не правда ли?» — «Пожалуй, Аполлоний,— отвечал Дамид, — я предпочту такое решение, ибо оно более убедительно и здраво». — «Стало быть, Дамид, имеется два рода подражания: первый род мы могли бы определить как подражание посредством ума и рук — это и есть живопись, а второй род есть изображение посредством одного лишь ума». — «Отнюдь, — возразил Дамид, — ибо тогда надобно почитать живопись более совершенной, коль скоро доступно ей изображение посредством и ума и рук, а другой род есть в этом случае только  часть живописи: ежели кто-нибудь, не будучи живописцем, примется познавать и подражать одним лишь умом, то и картины из рук его не  выйдет». — «То  есть ежели рука у  пего поражена  недугом  или  поранена?» — «Да нет же, клянусь Зевсом! Если он не держал в руках ни грифеля, ни кистей, пи красок и ничего не смыслит в рисовании». — «В таком случае, Дамид,— промолвил Аполлоний, — мы оба сошлись на том, что подражание у людей от природы, а рисование от искусства — равно как и ваяние. По-моему, тебе не стоит настаивать, будто живописное изображение создается лишь сочетанием цветов, ибо древним живописцам хватало одной краски, и только по мере развития искусства использовать стали четыре краски, а затем и более. Живописью надлежит называть даже и нераскрашенный рисунок, сополагающий свет и тень, ибо и в таких изображениях .видны сходство, облик, мысль, кротость, дерзость, хотя и при отсутствии красок, по каковой причине не переданы там ни кровь, ни цвет волос или бороды, а также одинаково выглядят и бледный и смуглый. Тем не менее, когда бы мы таким образом нарисовали какого-нибудь индуса, он непременно казался бы черным: приплюснутый нос, курчавые волосы, выдвинутый подбородок и блестящие глаза сделали бы очевидным для всякого разумного зрителя, что перед ним изображение черного индуса. Стало быть, я могу утверждать, что созерцающий живопись должен быть причастен подражанию: никто не похвалил бы коня или быка на картине, когда бы не располагал представлением об изображаемом животном,  и  никто  не  восхищался   бы   Тимомаховым   безумным   Аянтомг когда бы не держал в голове мысленного  образа Аянта  и привычного воспоминания о том, как Аянт под Троей перерезал стадо овец, а затем сидел, обессиленный и сломленный, замышляя самоубийство. Что же до этих искусных созданий Пора, то мы, Дампд, не должны объявлять их ни только кузнечным ремеслом, ибо они изображают картины, ни только живописью, ибо они выкованы кузнецом, но надлежит нам почитать их изощренным художеством единого мужа, живописца и кузнеца вместе — таков был и сработанный Гефестом Ахиллов щит у Гомера 17. Картины эти полны убивающих и убитых — всяк скажет, что земля хоть и медная, а кровоточит».

42                                            Флавий Филострат

23.       Пока Аполлоний рассуждал таким образом, явились к нему царские гонцы с толмачом, дабы пригласить его быть гостем у царя в течение трех дней, ибо далее запрещено было чужестранцам оставаться в столице. Итак, его повели во дворец. Я уже описывал выше городские укрепления, однако рассказывают также, что сам город наподобие Афин застроен тесно и беспорядочно, а дома поставлены таким образом, что ежели смотреть снаружи, то видно лишь одно жилье, а ежели зайти вовнутрь, то обнаруживаются еще и подземные помещения, углубленные в землю настолько же, насколько возвышается надземная часть постройки.

24.       Путешественники увидели также храм Солнца, где содержится слои Аянт и стоят золотые изваяния Александра и изваяния Пора, отлитые из черной меди. Стены храма были отделаны алым камнем, и золото сверкало, испуская лучистое — словно рассветное — сияние. На самом алтаре были выложены из жемчуга иносказательные узоры? как это принято во всех варварских святилищах.

25.       Вокруг дворца не увидели они никакой пышности, не было там ни телохранителей, ни стражников, но обретались лишь немногие слуги, как это обычно в состоятельных домах, да три или четыре посетителя, желавших, видимо, побеседовать с царем. Такой порядок понравился путешественникам куда больше, чем вавилонская роскошь, и удовольствие это усугубилось, когда вошли они во внутренние чертоги, нбо покои, дворы и весь вообще дворец отличались весьма скромным убранством.

26.       Тут Аполлоний решил, что царь индусов привержен к мудрости, а потому обратился к нему через толмача со следующими словами: «Я радуюсь, государь, взирая на твое любомудрие». — «А я сверх меры рад, что ты так обо мне думаешь», — отвечал царь. — «Обычай у вас таков или сам ты поставил своей власти столь скромные пределы?» — «К узаконенной умеренности я добавляю собственную, так что, имея больше других, нуждаюсь в немногом, ибо многое полагаю принадлежащим моим друзьям». — «Блажей ты в сокровищах, ежели серебру и золоту предпочитаешь друзей, от коих приумножается для тебя всяческая благодать!» — «Я делю свое богатство также и с врагами, —возразил царь,— ибо варвары, обитающие на рубежах моей страны, постоянно затевают раздоры и совершают разбойные набеги на мои земли, однако же я усмиряю их все теми же деньгами, так что эти дикари еще и несут у меняпограничную службу, не только не вторгаясь к нам, но, напротив, сдерживая свирепость сопредельных варваров». Тут Аполлоний спросил, давал ли варварам отступного также и Пор. «Пор любил войну, а я люблю мир», — отвечал царь, и этими словами он еще пуще порадовал Аполлония, совершенно его обаяв, так что впоследствии тот, отчитывая Евфрата за измену философии, говорил: «Будем уважать хотя бы индуса Фраота» — такое имя носил царь индусов. Когда один наместник, щедро награжденный царем, хотел увенчать его золотою митрой, разукрашенной самоцветами, Фраот сказал: «Если бы я и был охоч до подобных вещей, то все-таки отверг бы их ныне и обнажил бы голову, встретясь с Аполлонием. Но поелику я и прежде не видел толку во всех этихувен-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 2                                  43

чиваниях, то зачем сейчас стану наряжаться, пренебрегая гостем и забывая собственные правила?» Затем Аполлонии спросил царя, чем он трапезует. «Вина я пью столько же, сколько возливаю Гелиосу, — отвечал тот, — а то, что добываю на охоте, едят другие, меж тем как сам я довольствуюсь самой потехой. Пища моя — овощи, финики и пальмовая мякоть, а также все, что вспоено рекой. Многие плоды приносят мне и те деревья, которые взрастил я вот этими руками». Аполлоний слушал с превеликим удовольствием и поглядывал на Дамида.

27.       Обстоятельно потолковав о пути к брахманам, царь велел оказать вавилонскому проводнику гостеприимство, полагавшееся всем, кто являлся из Вавилона, а проводника, посланного наместником, отпустил, дав ему на дорогу припасов. Затем он отослал толмача и, взяв Аполло-пия за руку, спросил его: «Не пригласишь ли ты меня отобедать?» Вопрос этот он задал по-гречески. «Почему же ты не говорил со мной так с самого начала?» — удивился Аполлоний. «Я боялся показаться дерзким и не сознающим своего случаем сужденного варварства, — отвечал царь, — однако, очарованный тобою и заметив твою доброжелательность, я не мог таиться долее. Что же до греческого языка, то я владею им вполне и многократно докажу тебе это». — «Но почему же, — спросил Аполлоний, — ты сам не приглашаешь меня к обеду, а велишь мне тебя пригласить?» — «Потому что ты знатнее меня, ибо мудрость царственнее царственности» — и с этими словами царь повел Аполлония и его спутников тудаг где обычно свершал омовения. Купальня представляла собой сад в стадий длиною, посреди коего был вырыт пруд, наполнявшийся прохладною питьевою водой, а на каждой стороне его находились ристалища, где царь на эллинский лад упражнялся в метании копья и диска, ибо телом был весьма крепок, отчасти благодаря молодым годам — ему минуло двадцать семь лет, — отчасти благодаря упомянутым упражнениям. Вдоволь натешившись ристалищем, нырнул он в воду и стал упражняться в плавании. Наконец, искупавшись, все отправились в транезную, увенчанные, ибо таков обычай индусов, когда пируют они у царя.

28.       Никак нельзя мне умолчать и о распорядке пиршества, столь подробно описанного Дамидом. Царь и его ближайшие родичи — человек пять — возлежали на подушках, все прочие сидели на скамьях. Вокруг стола, подобного алтарю — высотой до колена взрослого мужчины, а местоположением посреди трапезной — кружком разместились тридцать пирующих. Стол был устлан ветвями лавра и другого дерева, весьма сходного с миртом и служащего индусам источником благовоний; кроме того на столе находились рыба и птица, а рядом с гаими — поданные целиком львы, аптилопы и кабаны, и еще седла тигров, ибо прочие части этого животного почитаются несъедобными18, потому что новорожденный тигренок якобы сразу простирает передние лапы к восходящему Солпцу. Каждый участник трапезы, вставши, шел к столу, выбирал желаемое, отрезал себе кусок 19 и, воротившись на место, насыщался, обычно заедая мясо хлебом. Когда все вдоволь поели, внесли серебряные и золотые чаши, из расчета по одной на десятерых пирующих: пили из них внаклонку, словно на водопое. Пока гости пили, были приведены им для зп-

44                                            Флавий Филострат

бавы лихие скоморохи, изощренные в своем искусстве: так некоего отрока, похожего па плясуна, подбрасывали вверх и тотчас же метали в него стрелу, пока он был еще наверху и не успел опуститься на землю — отрок, перекувырнувшись, избегал стрелы, но если бы ошибся, наверняка был бы пронзен наповал, ибо лучник заранее обошел гостей, показывая им острие и давая проверить оружие. А еще стреляли сквозь кольцо, и стреляли в волос, и один лучник поставил своего сына около деревянной доски и очертил его стрелами — все это развлекало пирующих, и во время попойки головы их оставались ясными.

29.      Товарищи Дамида дивились столь точному прицелу и восхищались меткостью стрелков, однако Аполлоний, евший вместе с царем, поелику оба они придерживались одинаковых правил, был не слишком увлечен забавой и спросил царя: «Скажи, государь, откуда ты научился греческому языку и откуда вокруг тебя столько любомудрия? Не думаю, что всем :)тнм ты обязан учителям, ибо подходящих учителей в Индии нет». Улыбнувшись, царь отвечал: «В старину люди спрашивали чужестранцев, не разбойники ли они, ибо слишком часто те промышляли этим грозным ремеслом, — а вы, по-моему, склонны спрашивать чужаков, не занимаются ли они философией, ибо полагаете, будто всякому встречному доступно столь божественное призвание. Мне известно также, что между философией и разбоем у вас разницы нет: по рассказам, люди вроде тебя попадаются редко, а в большинстве своем философы, словно как воры, рядятся не по мерке, да еще и чванятся, нацепив чужое тряпье. И роскошествуют они прямо-таки по-разбойничьи, зная, что пребывают на милости правосудия — потому-то они столь преданы чревоугодию, любострастию и щегольству. А причина тут, по моему разумению, в том, что есть у вас законы о смертной казни для фальшивомонетчиков и еще о какой-то там казни за приписывание детей20, но за подлог и порчу философии не карает никакой закон и никакая власть этому не препятствует.

30.      У нас, напротив, в любомудрие посвящены лишь немногие, а испытание им такое: юноша, достигший восемнадцати лет, — а этот возраст, насколько я знаю, и у вас служит мерой возмужалости, — должен переправиться через Гифас к мужам, коих намерен посетить и ты, по прежде ему надлежит заявить принародно, что хочет он предаться любомудрию, дабы всякий желающий мог ему воспрепятствовать, ежели он уходит нечистым. Под чистотой я разумею прежде всего происхождение по отцу и матери, да не будет никто из них уличен в чем-либо постыдном, затем деда и бабку, а также прадеда и прабабку — пе был ли кто из них буяном или распутником, или бесчестным стяжателем. Если не обнаружится у предков никакого изъяна или позора, наступает пора проверить и испытать самого юношу: во-первых, довольно ли он памятлив, во-вторых, по природе ли скромен или только прикидывается скромным, затем —не склонен ли к пьянству или к обжорству, или к бахвальству, или к насмешливости, или к чванству, или к сквернословию, слушается ли отца и мать, учителей и воспитателей, а главное — не злоупотребляет ли своей миловидностью. Сведения о родителях и о предках собирают по устным

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 2

свидетельствам и по городским записям, ибо, когда умирает индус,  то в дом его является чиновник, по закону обязанный бнисать, какую жизнь вел усопший, и ежели чиновник этот допустит себя обмануть или сам допустит обман, то по закону в наказание никогда уже не сможет занимать какую-либо   должность,  потому   что   извратил   он   жизнь   человеческую. Мнение о юношах составляют на основании их наружности, ибо многое о нраве человека говорят его глаза, и многое можно понять и заметить по очертанию бровей и щек — вот так-то мудрые и ученые мужи наблюдают людские умы, словно отражения в зеркале. Высоко ценят у нас философию — почет ей ото всех индусов, а стало быть, взыскующие науки непременно должны быть многократно испытаны и проверены. Ну вот, я довольно объяснил тебе, как постигаем мы философию от учителей и как получаем доступ к философии через испытание, а теперь расскажу о себе. 31. Дед мой был царем и мне тезкою 21, отец же мои был частным человеком, ибо осиротел совсем юным и, по индийским законам, опекунами ему были назначены двое родичей.  Однако, клянусь Солнцем,  царские обязанности они исполняли недобросовестно и несообразно, так что подданные тяготились их властью, и шла о ней дурная молва. Наконец некоторые из вельмож составили заговор, напали на правителей во время праздника и убили их как раз, когда они приносили жертву Инду. Дорвавшись до власти, заговорщики стали управлять государством сообща, а отца моего, коему не минуло еще и шестнадцати лет, родня из страны отослала за Гифас к тамошнему царю— у того держава куда богаче и многолюднее моей, — и царь этот пожелал его усыновить, но отец мой от этого отказался, объяснив, что не следует противиться Случаю, лишившему его даже и собственного царства, а взамен попросил позволить ему любомудрия ради уйти к мудрецам, ибо тогда-де и собственные горести легче будет ему стерпеть. А когда царь захотел вернуть ему отеческий престол, он отвечал: «Если ты поймешь, что я стал истинным философом, верни мне царство, а если нет — позволь мне идти своим путем». После этого царь самолично отправился к мудрецам и объявил, что будет им премного признателен, ежели позаботятся они об отроке, столь благородном от природы, да и мудрецы, разглядев в отце моем некое величие, рады были приобщить его к своей мудрости и благосклонно наставляли ретивого ученика. На седьмой год после этого царь занемог и в смертный час, послав за моим отцом, назначил его сонаследником державы вместе со своим собственным сыном, а также обручил его со своей подросшей дочерью.   Отец  же,  увидев,  что  царевич  окружен  льстецами  и  погряз в пьянстве и других пороках, а к нему самому относится с подозрением, обратился к своему соправителю с такими словами: «Владей всем один и сам кормись со своей державы, ибо нелепо будет, ежели тот, кто не сумел удержать собственного царства, обнаглеет настолько, чтобы править чужим. Только сестру мне отдай — больше мне от тебя ничего не надо». И женившись на царевне, поселился он возле мудрецов, имея в уделе семь  зажиточных  деревень,  каковые  деревни  царь  дал  в  приданое  за своей сестрой. Я — плод этого союза, и отец, образовав меня прежде по-эллински, затем отправил меня к названным мудрецам еще до достиже-

46                                            Флавий Филострат

ния принятого возраста — минуло мне тогда лишь двенадцать лет, — а мудрецы воспитали меня, словно свое чадо, ибо ко всякому, кто явит им знание греческого языка, питают они особую приязнь, потому что, по их мнению, такой человек отчасти уже уподобился им.

32. Когда родители мои опочили почти одновременно, мудрецы велели мне отправиться в свои деревни и позаботиться о собственном имении, ибо минуло мне в ту пору девятнадцать лет. Однако деревни эти успел уже оттягать любезный мой дядюшка — даже участка, приобретенного отцом, не оставил он мне, ибо принадлежат-де все эти земли к царским владениям, а мне-де и того много, что позволено мне жить. Тогда, собравши складчину с материнских отпущенников22, нанял я себе четырех провожатых. Как-то раз, когда читал я «Действо о Гераклидах» 23, предстал предо мною гонец из отчизны, доставивший послание от преданного моему отцу человека, призывавшего меня переправиться через Гидраот и соединиться с ним ради возвращения нынешнего моего царства, ибо много-де надежд у меня воротить себе державу, ежели только действовать без промедления. Наверно некое божество привело мне на ум помянутое «Действо»! Итак, я внял знаменью и, переправившись через реку, услыхал, что один из беззаконных правителей умер, а другой осажден в этом вот дворце. Тогда я поспешил вперед, объявляя жителям попутных деревень, что я — сын имярека и явился ради своей державы, — а поселяне, увидев сходство между мною и дедом, радостно приветствовали меня и шли вослед, захватив с собой ножи и луки, так что делались мы день ото дня многочисленнее. Когда я подошел к воротам столицы, горожан обуял такой восторг, что они похватали факелы с алтаря Солнца, бросились за ворота и ввели меня в город, восхваляя многими песнопениями моих отца и деда. Самозванца же они замуровали в стену, как я ни возражал против подобного рода казни».

33. Тут Аполлоний перебил царя: «Ты, стало быть, и впрямь сыграл Гераклидов! Хвала богам за то, что промыслом своим споспешествовали они благородному мужу исполнить свое назначение! Однако расскажи мне об этих мудрецах: не они ли некогда подчинились Александру и, приглашенные к нему, рассуждали о небесах». — «То были оксидраки 24, — отвечал царь, — всегда остававшиеся независимым и воинственным племенем, — они утверждают еще, будто владеют мудростью, но в действительности ничего путного не знают. Подлинные мудрецы обитают между Гифасом и Гангом, а до этих краев Александр не добрался — не из боязни, а, как я полагаю, из-за неблагоприятных знамений. Впрочем, когда бы даже он переправился через Гифас и покорил всю округу, то все-таки не мог бы взять крепость, где обитают мудрецы, будь с ним хоть десять тысяч Ахиллов и тридцать тысяч Аянтов, ибо мудрецы не бьются с пришельцами, но отражают их, посылая знамения и бедствия, — таковы их святость и богоизбранность. Рассказывают, будто Геракл-египтянин25 вместе с Дионисом, покорив оружием индусов, отправились походом на мудрецов: соорудили осадные машины и попробовали пойти па приступ, а мудрецы никак не оборонялись, по, как казалось наступавшим, пребывали в покое — однако, лишь только воины прибли-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 2                            47

знлись, тотчас низверглись иа них громы и молнии, прогоняя их и выбивая из рук оружие. Тогда-то, говорят, и лишился Геракл своего золотого щита, который мудрецы принесли в дар богам, отчасти из-за славы Геракла, отчасти из-за чеканных изображений на щите, ибо там был представлен сам Геракл; как он устанавливает Гадиру пределом земли, воздвигает скалы вместо пограничных столбов и впускает воды Океана во внутреннее море, — из всего этого ясно, что Геракл был не фиванцем, но египтянином, явившимся в Гадиру и установившим рубеж земле».

34.     Пока они так беседовали, коснулись их слуха звуки песни, сопровождаемой свирелью, и Аполлоний спросил царя, к кому обращено славословие. «Индусы поют царю колыбельную, когда отправляется он почивать, — отвечал тот, — да будет его сон полон добрых сновидений и да пробудится он поутру милостивым и милосердным к своим подданным». — «Ну, а сам ты как смотришь на это, государь? Ведь свирель поет для тебя». — «Я не насмехаюсь, ибо все должно идти по закону, хотя сам я не нуждаюсь ни в каких колыбельных: по-моему, когда царь правит праведно и кротко, то ему самому от этого еще лучше, чем подданным».

35. Побеседовав таким образом, улеглись они спать, а едва занялся день, царь первым зашел в опочивальню, где разместился Аполлоний с товарищами, и, нащупав кровать, на которой лежал Аполлоний, окликнул его и спросил, о чем он задумался, добавив: «Ведь не можешь ты спать, ежели пил лишь воду, презирая вино». — «А пo-твоему пьющие воду не спят?»—возразил Аполлоний. — «Спят, но сон их легок и, так сказать, смежает лишь ресницы, а не разум». — «Напротив, он смежает и то и другое, — отвечал Аполлоний, — а, возможно, разум даже более, ибо пока разум не нашел успокоения, то и очам не знать сна. Безумцы не способны уснуть именно из-за возбуждения рассудка, ибо мысли их мечутся взад-вперед — потому и взор у них яростный и свирепый, словно у вечнобдящих змеев. Стало быть, государь, чтобы обстоятельно изъяснить необходимость сна и значение его для людей, надобно нам разобраться, почему трезвенник нуждается в сне менее, чем пьяница». — «Не мудрствуй лукаво, — промолвил царь, — право, ежели примешься ты толковать о пьяницах, то обнаружится, что они и вовсе не спят, ибо помраченный разум наполняет их смятением и тревогой: заметь, что всякий, кто попробует уснуть, захмелев, непременно свалится с крыши, а потом еще и докатится до подвала и свалится туда26, как, говорят, случилось с Иксионом. Но я-то имел в виду не пьяницу, а лишь человека, хоть и выпившего вина, но оставшегося трезвым, — а такому спиться куда лучше, чем совершенному трезвеннику».

36. Тут Аполлоний окликнул Дамида: «Мой собеседник превосходен и весьма изощрен в словопрении!» — «Я уже заметил, — отвечал Дамид, — что это, так сказать, „встреча с чернозадым"27». Меня очень убеждают высказанные им доводы, — а потому пора тебе пробудиться и расправиться с ним». Приподняв голову, Аполлоний обратился к царю: «Ну что ж, я изъясню на основании твоих собственных слов, насколько слаще спится нам, пьющим воду. Ты ясно сказал, что у пьяниц рассудок

48                                            Флавий Филострат

помрачен, а сами они подобны безумцам, ибо случается нам наблюдать, как, захмелев, воображают они, будто видят две луны или два солнца. Однако выпившие поменьше порой остаются совсем трезвы, ничего такого им не чудится, и полны они благожелательности и веселья, кои охватывают их зачастую безо всякого житейского повода — эти люди упражняются в приговорах, хотя в суде и рта не открывали, или говорят о своем богатстве, хотя за душой у них ни гроша. А все перечисленное, государь, есть именно умопомешательство, ибо хмельное веселье расшатывает рассудок, так что я сам знаю многих, столь твердо уверенных в своем процветании, что они уже и почивать спокойно не в силах, а" мечутся они во спе, ибо, как говорится: «большое богатство — большие хлопоты». Людьми изобретены снотворные зелья: испивши их или умастившись ими, человек сваливается и засыпает, как убитый, но, пробудившись от такого сна, пребывает в изумлении и не может понять, на каком он свете. Подобные зелья не столько напояют душу и тело, сколько высасывают из них последние соки, ибо навевают не настоящий и здоровый сон, но лишь погружают в полумертвое забытье или в беспокойную дрему, полную видений. Это касается даже и добросовестно изготовленных лекарств, и тут ты сразу со мной согласишься, если только не склонен к пустому препирательству более, нежели к выяснению истины. Между тем трезвенники вроде меня наблюдают сущее таким, каково оно есть, не расписывая и не воображая того, чего не существует; никогда не проявят они безрассудства или скудоумия, не станут дурачиться или попусту веселиться, но всегда они в здравом уме и исполнены рассудительности, будь то в сумерки или в рыночные часы, и не клюют они носом, даже когда бодрствуют в трудах до глубокой ночи. Сои не погоняет их, словно хозяин, гнущий под ярмо шеи тех, кто поработился вину, но пребывают они вольными и с поднятой головой, а ложась почивать, приемлют сон незамутненного душой, не лепеча глупостей о своем благоденствии и никого не виня в своих неудачах, ибо и к тому и к другому трезвая и неподвластная страстям душа одинаково готова — потому-то, беспечальная, почиет она сладким и спокойным сном.

37. Более того, пророческие сны — а это наибожественнейший из даров человеческих — душа прозревает легче, когда не замутнена она вином, но в чистоте приемлет и созерцает видение; потому-то толкователи снов, коих стихотворцы именуют толмачами сновидений, не станут объяснять видение, не расспросив прежде, в каких обстоятельствах оно явилось, ибо если видение явилось на рассвете среди утреннего сна, то они соглашаются признать его истинным прозрением души, уже освободившейся от винного дурмана, а если сон был вечерним или полуночным, когда душа еще пропитана и затуманена хмелем, то они в мудрости своей отказываются от толкования. Я покажу со всею очевидностью, что подобного же мнения придерживаются и боги, наделяющие пророческим даром лишь трезвые души. Был у эллинов, государь, прорицатель, звавшийся Амфиараем ...» — «Знаю, — отвечал царь, — ибо ты, по всей вероятности, говоришь о сыне Оикла — том, которого живьем поглотила земля, когда возвращался он в Фивы».—«Он и иные прорицает в Ат-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 2                                  49-

тике28, государь, посылая сновидения вопрошающим, а жрецы, привечая паломника, запрещают ему вкушать пищу в течение одного дня и пить вино в течение трех дней, дабы воснриял он пророчество ясною душою. Однако если бы вино было столь превосходным снотворным, то премудрый Амфиарий повелел бы своим почитателям придерживаться противных правил и являться в святилище, налившись вином, словно двуручные кувшины! Я могу перечислить множество оракулов, славных меж эллинов и варваров, где жрец вещает с треножника, напившись воды, но не вина. Да и ты, государь, полагаешь богоносцами и меня, и всех, пьющих воду, ибо мы избранники нимф и вакханты трезвости». — «Тогда не примешь ли ты и меня, о Аполлоний, в священный круг своих собратьев?» — спросил царь. «Разумеется, но только ежели ты не выказываешь своим подданным грубости, ибо любомудрие с его умеренностью и умиротворенностью сочетает в царственном муже достойные восхищения свойства, как это и видно у тебя; зато, государь, мелочность и грубость кажутся еще низменнее на такой высоте, так что злые языки могут счесть их проявлением спеси».

38.      Побеседовав таким образом, они покинули опочивальню, ибо уже рассвело. Понимая, что царю пора потолковать с послами и прочими подобными особами, Аполлоний сказал: «Ты, государь, займись государственными делами, а мне позволь посвятить этот час Гелиосу, ибо должен я вознести к нему обычаем предписанную молитву». — «Да услышит бог твою молитву, — отвечал царь, — ибо благодать его на всех, для кого благодатью стала твоя мудрость! Что до меня, то я подожду твоего возвращения, ибо надобно мне рассудить несколько дел, в коих твое присутствие будет весьма полезно».

39.      Воротившись с наступлением дня, Аполлоний полюбопытствовал, какие дела царь успел рассудить, но тот отвечал: «Нынче я не судил, ибо знамения были неблагоприятны». — «Неужто и в подобных случаях ты руководствуешься знаменьями, словно в путешествии или в военном походе?» — спросил Аполлоний. «Клянусь Зевсом, так, — промолвил царь, — потому что и тут есть опасность, как бы судящий не уклонился с верного пути». Аполлонию эти слова понравились, и он снова спросил, по какому же делу намерен царь вынести приговор, добавив: «Я вижу, что ты погружен в раздумье и колеблешься, какое вынести решение». — «Я, действительно, колеблюсь и потому ожидаю твоего совета, — сказал царь, — а дело такое. Истец продал ответчику участок, где было зарыто никому не ведомое сокровище, и лишь позже при вспашке обнаружился клад, золота. Продавший землю говорит, что имеет-де на него преимущественные права, ибо не стал бы продавать надел, если бы хоть заподозрил,, что там зарыто такое богатство, — а купивший заявляет, что вправе пользоваться найденным в земле, которая сделалась теперь его собственностью. Оба рассуждают справедливо, а я покажусь глупцом, ежели велю им поделить золото, ибо так решают дела только старые бабки». Аполлоний в ответ промолвил следующее: «Оба спорщика не философы — это ясно уже из того, что препираются они о золоте. По-моему, наилучший приговор ты вынесешь, ежели будешь держать в уме, что боги в первую

50                                            Флавий Филострат

очередь пекутся о тех, кто доблестно взыскует мудрости, и лишь во вторую очередь о тех, кто не совершает преступлений и не замечен в несправедливости. Философам боги дарят способность должным образом судить о делах божеских и человеческих, а людям добрым, хотя и простым, дают они средства к существованию, дабы не обратились те в преступников, ощущая недостаток в необходимом. По-моему, государь, следует как бы взвесить тяжущихся на весах, разобравшись в жизни каждого из них, ибо не верю я, что боги изгнали истца с его собственной земли, если не был он негодяем, и что отдали они ответчику даже  хранившееся под землей, если не был он лучше бывшего владельца». Оба тяжущихся явились назавтра, и продавший землю был уличен в разврате и небрежении жертвами, которые надлежало ему приносить местным божествам, а ответчик оказался человеком добрых правил и усердным в благочестии. Итак, мнение Аполлония возобладало: добродетельный покинул судилище, владея своим имуществом по воле богов.

40. После того как суд завершился таким образом, Аполлоний обратился к индийскому царю и сказал: «Сегодня третий день, как я твой гость, государь, а, стало быть, по закону завтра на рассвете следует мне удалиться». — «Закон не торопит тебя этим предписанием, — возразил царь, — и ты можешь задержаться тут на все утро, потому что явился после полудня». — «Мне приятно твое гостеприимство, — отвечал Аполлоний, — но, поистине, мне кажется, что ты ради меня мудришь с законом». — «О, когда бы ради тебя я мог вовсе упразднить его! Однако скажи-ка мне, Аполлоний, вот что: верблюды, на которых, говорят, вы приехали, везли вас от самого Вавилона?» — «Оттуда, ибо дал мне их Вардан». — «А смогут ли они везти вас дальше, пройдя уже столько стадиев от Вавилона?» Тут Аполлоний промолчал, зато заговорил Дамид: «Сей муж, государь, ничего не смыслит в путешествиях и ничего не знает о племенах, среди коих мы вскоре окажемся. Для него побывать в Индии — детская игра, как будто всюду под рукой будешь или ты, или Вардан! Вот и касательно верблюдов он тебе ничего не объясняет, а между тем они так плохи, что скорее мы их понесем, чем они нас, и потому надобны нам другие. Ведь ежели эти околеют где-нибудь среди индийских пустынь, нам останется только сидеть рядом, отгоняя коршунов и волков, да только от нас их никто не отгонит, когда придет наш черед подыхать». — «В этом я вам помогу, — отвечал царь, — и дам других верблюдов — я так мыслю, что четырех вам будет довольно, — а наместник Инда отошлет в Вавилон еще четырех. У меня на Инде стадо верблюдов, сплошь белых». — «А не дашь ли ты нам, государь, также и проводника?»—спросил Дамид. «Да, и проводнику тоже дам верблюда и припасов, и еще напишу Иарху, старейшине мудрецов, чтобы принял он Аполлония как стоящего не ниже себя, а вас -— как философов и сцутников божественного мужа». Затем индийский царь наделил их также золотом и самоцветами и полотном, и множеством прочих даров, но Аполлоний сказал, что золота у него и так довольно, потому что Вардан все же дал потихоньку денег проводнику, а вот полотно он возьмет, ибо оно   напоминает   одежды   исконных   старожилов   Аттики.   После   этого,

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 3                                   51

взявши один из самоцветов, он воскликнул: «О драгоценный, как вовремя я отыскал тебя не без вмешательства божественного промысла!»—видимо прозрев в камне некую тайную и чудодейственную силу. Спутники Дамида также не приняли золота, однако набрали довольно самоцветов, дабы по возвращении домой посвятить их богам.

41.  Итак, они оставались там и на следующий день, ибо царь не отпустил их, а дал им послание к Иарху, в коем было написано нижеследующее: «Царь Фраот учителю своему Иарху29 и сотоварищам его: радуйтесь! Аполлоний, муж премудрый, полагает вас мудрее себя и явился, дабы поучиться у вас. Итак, отошлите его не прежде, чем узнает он все, ведомое вам, и не пропадет ничто из науки вашей, ибо превосходит он всех людей памятливостью и красноречием. Да узрит он также и престолг на коем я восседал, когда ты, отец мой Иарх, венчал меня на царство. Спутники его также достойны похвал за преданность свою столь великому мужу. Желаю тебе и товарищам твоим всего наилучшего».

42.  Путешественники выехали из Таксилы и после двух дней пути достигли равнины, где, по преданию, Пор бился с Александром, и увидели там ворота, кои, говорят, ничего не затворяли30, но воздвигнуты были в память победы, ибо на них изваян был Александр на колеснице, запряженной восьмеркой, — таким предстал он пред наместниками Дарий в битве при Иссе. Неподалеку друг от друга были воздвигнуты еще двое ворот: на одних был изваян Пор, на других — Александр, — как я полагаю, изображены они были встречающимися после битвы, ибо один преклонил колена, а другой его приветствовал.

43.  Переправившись через Гидраот и миновав земли нескольких племен, достигли они Гифаса, а еще на тридцать стадиев дальше обнаружили алтари со следующими надписями: «Отцу Амону», и «Брату Гераклу»31, и «Афине-Провидице», и «Зевсу Олимпийскому», и «Кабирам Самофракийским», и «Гелиосу Индийскому», и «Аполлону Дельфийскому». Еще рассказывают, что рядом находился медный столб, на коем было начертано: «Александр остановился здесь». Можно предположить, что алтари эти воздвиг Александр, дабы отметить таким образом предел своей державы; а вот столб, по-моему, поставили индусы, обитающие за Гифасом, теша свою гордость тем, что Александр не пошел дальше.