Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы: III век.

Флавий Филострат

ЖИЗНЬ АПОЛЛОНИЯ ТИАНСКОГО

К оглавлению

КНИГА ШЕСТАЯ

1. Эфиопия объемлет собою закатный край всего подсолнечного

мира — точно как Индия объемлет восток. Гранича через Мероэ с Егип

том и захватывая часть Неведомой Ливии, Эфиопия пределом своим

имеет море, которое стихотворцы именуют Океаном и которое, по их сло

вам, со всех сторон омывает землю. Египту Эфиопия дарует Нил, исте

кающий от Порогов и несущий, от эфиопов весь ил для Египта. А вот по

величине страну эту не стоит сравнивать с Индией \ как и никакую дру

гую страну из тех, что славятся меж людьми. Если даже соединить Эфио

пию со всем Египтом, — так, по нашему мнению, и делает река, — то и

вдвоем не будут они соизмеримы Индии, настолько та пространна. Од

нако реки в обеих странах — Инд и Нил — оказываются, ежели пораз

мыслить, сходны, потому что в летнюю пору, когда земля жаждет, на-

пояют влагою сушу, и потому что только в них, в отличие от прочих рек,

водятся крокодилы и бегемоты, и потому что похожи посвященные им

обряды, ибо многие из индийских заклинаний возглашаются также π

ради Нила. Сходство упомянутых стран подтверждается и произрастаю

щими в обеих благовониями, и обитающими в обеих львами, а еще тем,

что тут и там ловят и приручают слонов. И звери в обеих странах жи

вут такие, каких больше нигде не встретишь, и люди чернокожие, каких

в других краях не бывает, и племена карликов, и племена лопотунов, и

прочие подобные диковины. Что до индийских грифонов и эфиопских

муравьев, то обличьем они несходны, однако повадками якобы похожи:

по преданиям, те и другие стерегут золото и в обеих странах держатся

близ золотоносных жил. Но хватит об этом — вернемся к нашей повести

и обратимся к Аполлонию.

2. Когда подошел он к границе Эфиопии и Египта — место это зовется Сикамином, — то вдруг увидел на дороге золото в слитках' и лен, и слоновую кость, и разные коренья, и душистый елей, и благовония, — все это лежало без присмотра на перекрестке2, а зачем — я сейчас объясню, тем более, что подобное и у нас до сих пор в обычае. На это торговое место эфиопы везут товар, какой есть в Эфиопии, а египтяне, забравши привезенное, несут туда же равноценный египетский товар и так за имеющееся приобретают то, чего у них нет. Обитатели этой пограничной области не вовсе черны, но цвет у них различный: одни белее эфиопов, другие чернее египтян. И вот, Аполлоний, узнав вышеупомянутый торговый обычай, сказал: «Милые наши эллины дышать не могут, ежели не наживут на медяк медяка и ежели не вздуют цены, заморочив покупателя или придержав товар: иной врет, будто дочери его пора замуж, иной — будто сын у него уже в совершенных годах, иной — будто сполна внес обеденный пай3, иной — будто выстроил себе дом, иной — будто ему стыдно казаться худшим барышником, чем отец его. Сколь прекрасно, когда богатству почета поменьше, равенство цветет, а «железо чернеет без дела!»4 Тогда и люди в согласии, и земля словно бы едина».

3. Так вот рассуждая и, по обыкновению своему, обращая всякую не-

118 Флавий Филострат

чаянность в повод для беседы, двигался он к Мемнону, а вожатым у них был юный египтянин, о коем Дамид записал нижеследующее. '

Упомянутый юноша звался Тимасион, едва вышел из отроческих лет и был еще во цвете миловидности, так что в него влюбилась мачеха, но он остался целомудрен — и тогда она стала его преследовать и накликала на него отцовский гнев, оклеветав пасынка похуже Федры5, ибо оговорила его, будто он-де обабился, и любовники-де ему милее женщин. Юноша покинул Навкратис — дело было в Навкратисе — и поселился близ Мемфиса: снарядил себе судно и сделался нильским корабельщиком. И вот, плывя вниз по реке, увидел он Аполлония, плывшего вверх, понял, что перед ним общество мудрецов, опознавши их по рубищам и книго-чийству, и попросил: «Допустите ревнителя мудрости разделить с вами плаванье». «Мальчик разумен, — сказал Аполлоний товарищам, — а потому, да удостоится его просьба согласия», — и затем, пока юноша еще только плыл к ним, он шепотом рассказал о происшествии с мачехой сидевшим по соседству спутникам.

Тут корабли сблизились, и Тимасион, сказавши своему кормчему что-то касательно груза, перескочил к философам и поздоровался с ними. Тогда Аполлоний, велев ему сесть напротив, промолвил: «Ну, египетский молодец — ведь ты вроде бы из местных, — говори, чего ты сделал дурного и чего хорошего! Ежели сделал ты плохое, то ради юных лет твоих получишь от меня прощение, а ежели сделал ты хорошее, то с похвальным моим поручительством присоединишься к этим вот любомудрам». И заметив, что Тимасион покраснел и в смущении прикусил язык, колеблясь, то ли сказать, то ли не сказать, он настойчиво повторил вопрос, точно как если бы ничего наперед не знал. Наконец Тимасион, собравшись с духом, отвечал: «Боги, ну что мне сказать о себе самом? Не так уж я дурен, но можно ли почитать меня добрым, мне неведомо, ибо удержаться от преступленья — это еще не заслуга». «Отлично, дитя мое! — воскликнул Аполлоний, — слова твои словно доносятся из Индии, ибо именно таково было суждение божественного Иарха. Но скажи, как и когда пришел ты к подобному мнению, — ведь ты, кажется, уберегся от какого-то греха?»

Лишь только юноша приступил к рассказу о том, как домогалась мачеха его любви и как остался он непреклонен, слушатели зашумели, потому что все сошлось с божественным пророчеством Аполлония, а Тимасион, прервав свой рассказ, спросил: «Что с вами, государи мои? Право же, повесть моя заслуживает удивления не более, чем осмеяния». «Не повести мы дивились, — возразил Дамид, — но тому, что тебе пока неведомо. А тебя, молодец, мы хвалим как раз за то, что ты думаешь, будто не совершил ничего превосходного».

Тут Аполлоний спросил: «Скажи, юноша, почитаешь ли ты жертвами Афродиту?» — «Конечно, каждый день, — отвечал Тимасион, — ибо, по-моему, богиня эта премного сильна в делах божеских и человеческих». Тогда Аполлоний в восторге возгласил: «Постановим, о мужи, увенчать его за скромность превыше скромности Ипполита, сына Тесеева! Поистине, Ипполит обижал Афродиту и потому-то, пожалуй, ни любостра-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 119

стию не поддался, ни любовным влечением никогда обуян не был, так что был нрав его груб и жесток, а этот юноша говорит, что почитает богиню, и все же не ответил на страстные домогательства, но, убоявшись самой богини, бежал, дабы уберечься от порочной любви. Попросту отвергнуть одного из богов, как Ипполит отверг Афродиту, — это я не называю смиренномудрием, ибо куда как смиренномудреннее восхвалять всех богов, а тем паче в Афинах, где даже неведомым божествам воздвигнуты алтари»6. Столь пространно было рассуждение Аполлония о Тимасионе, коего он, впрочем, прозвал Ипполитом за обращение с мачехой, а еще, пожалуй, за попечение о телесной своей крепости и приверженности к упражнению силы.

4. Вот с таким-то проводником и добрались путешественники до святилища Мемнона. О Мемноне Дамид пишет нижеследующее7. Был он сыном Зари, но под Троей не погиб, да и не ходил ни к какой Трое, но опочил в Эфиопии, процарствовав пять поколений, а эфиопы оплакивают его юность и скорбят о якобы безвременной его смерти, потому что они изо всех людей — самые долгоживущие. По словам Дамида, место, где воздвигнут кумир Мемнона, похоже на старинную вечевую площадь: такие площади еще остались в заброшенных ныне городах, а попадаются там осколки каменных столбов и остатки стен, и скамьи, и дверные косяки, и Гермесовы кумиры, — иное разорено руками человеческими, а иное временем. Мемнон изображен8 безбородым юношей с ликом, обращенным к восходу, а изваян он из черного камня со сдвинутыми ступнями — таков был способ ваяния при Дедале — и с руками, упертыми в престол, так что он словно бы еще сидит, но уже порывается подняться. Достославны и общий вид изваяния, и выражение его очей, и уста, будто готовые заговорить, однако, по свидетельству путешественников, дивиться всем упомянутым свойством надобно не иначе, как при полном их раскрытии, а именно когда падет на изваяние рассветный луч, что и случается при восходе солнца — и уж тут не сдержать восторга, ибо от прикосновения луча тотчас же уста Мемнона словно отверзаются, а очи словно зажигаются блеском в ответ восходу, как бывает у солнцелюбивых людей. Тут путешественники, по их же словам, уразумели, что Мемнон изваян встающим навстречу Солнцу — совсем как те, кто из вежливости поднимается на ноги. Затем принесли они жертвы Гелиосу-Эфиопу и Мемнону-Восходу — такие имена называли жрецы, ибо первое-де произведено от «сиять» и «пылать» 9, а второе от материнского прозвания — и, наконец, отправились на верблюдах в край нагих мудрецов.

5. По дороге встретился им человек, одетый на мемфисский лад, однако глядевший скорее бродягой, чем путником. Товарищи Дамида стали спрашивать встречного, кто он таков и почему странствует, но Тимасион им сказал: «Лучше спрашивайте не его, а меня — он вам нипочем не расскажет о своей беде, ибо стыдится приключившегося с ним несчастья, а я человека этого знаю, жалею и все вам о нем поведаю. Он по нечаянности убил кого-то в Мемфисе, а мемфисские законы велят тому, кто изгнан за нечаянное убийство, — за это положено изгнание, — пребывать у Нагих, пока не очистится от преступления, и домой воротиться чистым,

120 Флавий Филострат

да прежде еще посетить могилу убитого и заклать там какую-нибудь мелочь. А пока не попал еще изгнанник к Нагим, надобно ему бродить по этому краю, покуда не сжалятся над ним мудрецы, точно как над просителем». Тогда Аполлоний спросил Тимасиона, какого мнения мудрецы об этом вот изгнаннике. «Не знаю, — отвечал юноша, — по только бродит он тут просителем уже седьмой месяц, а разрешения не сподобился».

На это Аполлоний промолвил: «Не назовешь мудрецами мужей, отказывающих человеку в очищении и не ведающих, что убитый им Филиск возводил род свой к египтянину Фаму, опустошившему некогда страну Нагих». Удивленный Тимасион воскликнул: «О чем это ты?» — «О том, что и вправду было, дитя мое! — отвечал Аполлоний. — Поистине, упомянутый Фам злоумышлял некогда против жителей Мемфиса, а Нагие разоблачили и окоротили его, и тогда он, обозленный неудачей, разорил обитель мудрецов, ибо разбойно угнетал все земли близ Мемфиса. Я вижу, что Филиск, убитый этим вот человеком, был потомком Фама в тринадцатом колене и, без сомнения, заслужил проклятье тех, чьк> страну во время оно опустошил Фам. Неужто мудро поступают Нагиег отказывая в очищении человеку, который ради них же и постарался? Хотя бы и умышленно совершил он убийство, его увенчать за это пристало, а он к тому же сделался убийцей по нечаянности!»

Тут юноша в ошеломлении спросил: «Кто ты, чужеземец?» «Я тот, кого ты узнаешь у Нагих, — отвечал Аполлоний, — а сейчас, поелику завет мой не дозволяет мне говорить с оскверненным кровью, вели емуг дитя мое, бодриться, ибо он будет очищен без промедлений, ежели придет в пристанище мое». И когда человек этот явился, Аполлоний совершил над ним очищение по уставу Пифагора и Эмпедокла 10, а после велел ему возвращаться домой, ибо он уже чист от своего преступления.

6. Снявшись с привала на восходе солнца, путешествспники к полудню прибыли в обитель Нагих11. Нагие живут на невысоком холме почти на берегу Нила, а мудростью не столько обгоняют египтян, сколько отстают от индусов, а нагота их принаряженная, словно у греющихся на солнышке афинян. Деревья в этом краю немногочисленны, однако имеется небольшая роща, куда Нагие собираются на сходки, а храмы у них — в отличие от индусов — воздвигнуты не там же, по в разных частях холма и, по мнению египтян, храмы эти достойны внимания. Более всего Нагие угождают Нилу, почитая реку сию сразу землею и водой 12. Никакие укрытия и строения им не надобны, ибо живут они на воздухе и под открытым небом, однако для посетителей устроен у них соответственный приют — небольшой навес размером с элейскую стою,, где ристатели ожидают полуденного возглашения 13.

7. Тут же Дамид описывает одно предприятие Евфрата — по нашему разумению, не столько ребяческое, сколько недостойное звания философа. Евфрату не раз доводилось слышать, что Аполлоний хочет сравнить египетскую мудрость с индийской, и вот он послал к Нагим Фрасибула из Навкратиса, дабы тот оклеветал тианийца. Тот явился — якобы для беседы с мудрецами — и рассказал, что собирается-де к ним тианиец и что будет-де у него с ними изрядное прение, ибо мнит он себя мудрее пре-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 121

мудрых индусов, коих поминает при каждом слове, и что готово-де у него для Нагих десять тысяч обвинений и что не уступит-де он ни солнцу, ни небу, ни земле, ибо сам ими движет и правит, и ворочает, как хочет.

8. Измыслив все это, навкратиец ушел, а Нагие поверили, что рассказал он правду. Итак, когда Аполлоний явился, они от бесед с ним напрямик не отказывались, но врали, будто у них важные дела, коими они очень заняты, а потому с гостем могут поговорить, только когда найдется у них досужее время и когда будут они знать, чего он хочет и ради чего пришел. Посланный к путешественникам гонец приглашал их разместиться под навесом, но Аполлоний отвечал: «Не стоит говоршь о крове, ибо небо в этих краях всем дозволяет оставаться голыми», — этими словами он попрекнул Нагих за то, что нагота их не от стойкости, но для удобства. А еще он сказал: «Я не удивлен, что им неведомо, чего я хочу и зачем пришел, однако индусы меня об этом не спрашивали».

9. Как-то раз, когда Аполлоний возлежал под одним из деревьев, отвечая на вопросы товарищей, Дамид отвел Тимасиона в сторонку и спросил: «Вот эти Нагие, приятель, — ты ведь с ними знаком, — так в каком роде их мудрость?» — «Она превосходна и могуча», — отвечал Тимасион. «Однако же, голубчик, поступать с нами так, как они поступают, вовсе не мудро! Не поговорить о мудрости с таким великим человеком, а вместо зтого заносится перед ним — уж и не знаю, товарищ, что это, если не спесь?» — «Спесь? Ничего подобного я за ними не замечал, хотя побывал здесь уже дважды — они всегда учтивы и любезны с посетителями. Совсем недавно — пожалуй, дней пятьдесят назад — гостил тут некий Фра-сибул, любомудрием отнюдь не примечательный, однако и его приняли с распростертыми объятиями, когда он сослался на Евфрата».

«Что ты говоришь, парень? Неужто видел ты в этих краях навкратийца Фрасибула?» — «Да, и более того — я привез его сюда па своем собственном корабле!» — «Клянусь Афиною, я все понял! — воскликнул Дамид в возмущении. — Похоже, тут не обошлось без подлого плутовства!» На это Тимасион возразил: «Я давеча спрашивал твоего друга, кто он таков, однако он еще не удостоил меня ответом. Ежели это не тайна, скажи мне, кто сей муж — тогда, быть может, я сумею помочь тебе отыскать желательное решение». И услыхав, наконец, от Дамида имя тиа-нийца, он сказал: «Ты верно уловил суть дела! Когда мы с Фрасибулом шгыли обратно, я спросил, какова была цель его путешествия, а он, признавшись, что о науке не слишком радеет, рассказал мне, как внушил этим вот Нагим подозрения против Аполлония, — теперь-де, когда бы тот к ним ни явился, они на него и глядеть не пожелают. С чего пошла у них эта ссора, я не знаю, но Фрасибул, по-моему, повел себя подло и по-бабьи. Впрочем, я поговорю с нашими хозяевами и объясню, как было дело, ибо я с ними в дружбе». Итак, под вечер Тимасион воротился, сказав Аполлонию только, что переговорил с Нагими, однако Дамиду он потихоньку сообщил, что Нагие переполнены услышанным от Фрасибула и намерены явиться поутру.

10. Проведя вечер в незначительных и кедостопамятных разговорах,

улеглись они спать там же, где ужинали. На рассвете Аполлоний, помо-

122 Флавий Филострат

лившись по своему обыкновению Солнцу, погрузился в размышление, и тут Нил, младший из Нагих, подбежал к нему со словами: «Мы пришли к тебе». — «Отлично, — отвечал Аполлоний, —* ибо я-то ради вас шел от самого моря». Сказавши так, он последовал за Нилом.

Собеседники встретились около навеса и после взаимных приветствий Аполлоний спросил: «Где мы будем разговаривать?» — «Здесь»,— промолвил Феспесион, указывая на рощу. Упомянутый Феспесион был у Нагих главным, так что и тут пошел впереди, а остальные пристойно и неспешно брели ему вслед — совсем как судьи в Олимпии за своим старейшиной.

Усевшись как придется, уже без соблюдения прежнего порядка, вое уставились на Феспесиона, будто на хозяина беседы, и он начал свою речь такими словами: «Говорят о тебе, Аполлоний, будто ты посетил Пи-фийское и Олимпийское святилище — доносил нам об этом и Стратокл-фаросец, якобы повстречавший тебя там. Так вот: в Дельфах для гостей и на флейтах дудят, и на струнах бряцают, и песни поют, да еще ублажают их комедиями и трагедиями, так что только под самый конец дают им лицезреть состязания нагих ристателей, а из Олимпии, напротив, все перечисленные развлечения изгнаны как бесполезные и несообразные с обычаем, так что гостям по установлению Гераклову показывают лишь нагих ристателей — и только. Знай, что между нашей мудростью и индийской различие такое же: индусы наподобие пифийских зазывал увлекают толпу многовидным чародейством, а мы предстаем в наготе своей словно на Олимпийском ристалище. Нам здесь земля постелей не стелит и не поит нас вином и молоком, как вакхаптов, да и воздух не возносит нас ввысь — нет! мы спим на голой земле и кормимся природными ее плодами, кои дарует она нам не в насильственных муках, но по доброй воле. Впрочем, пошутить и мы умеем. А ну-ка вот ты, дерево!» — так обратился он к вязу, третьему по порядку от того, под коим велась беседа. «А ну-ка, дерево, поздоровайся с премудрым Аполлонием!» И названное дерево поздоровалось, как было велено — голос у него оказался ясный и звуком подобный женскому. Этим способом Феспесион хотел унизить индусов и возвыситься во мнении Аполлония, ко всякому слову поминавшего индийские чудеса.

К сказанному Феспесион добавил нижеследующее: «Мудрецу надлежит блюсти чистоту пищи, гнушаясь всякой убоины, а еще не распалять очи похотью, а еще избегать зависти, научающей неправедным делам и речам, — вот и довольно. Что же до чародейства и колдовства, то они истине вовсе не надобны. Взгляни на Аполлона Дельфийского, ради прорицалища своего завладевшего серединой Эллады: там, как тебе, пожалуй, и самому известно, паломник задает короткий вопрос, и Аполлон безо всяких чудодействий отвечает, что знает. Уж ему-то легче легкого сотрясти весь Парнас, заставить Кастальский ключ источать вино, запрудить воды Кефиса — а он являет одну лишь истину, ничем из перечисленного ее не приукрасив! Так что не следует нам воображать, будто по собственной воле Аполлона стекается к нему все это золото и прочие блистательные подношения или будто ему было бы приятно, расширься

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 123

его святилище хоть вдвое против нынешнего, — поистине, некогда сей бог обитал в убогом жилище и: вылепили для него лишь малую хижину, и, для постройки этой, по преданию, пчелы несли соты, а птицы — перья. Невзыскательная простота есть наставница мудрости и пестунья истины, а потому будь привержен простоте, позабудь об индийских сказках и прослывешь ты совершенномудрым! Стоит ли голосить из-за «делай так» или «делай сяк», «ведомо» или «неведомо», «такое» или «сякое?» Что толку от всего этого шума, а лучше сказать — ото всех этих попусту бряцающих перунов?

Тебе случалось видеть в книжках с картинками Продикова Геракла 15. Этот Геракл юн и не успел еще избрать себе жизненный путь, а Подлость и Доблесть вцепились в него и тащат каждая в свою сторону. Под

лость разукрашена золотом и побрякушками, одета в пурпур, щеки у нее румяные, волосы кудрявые, глаза подмалеваны и даже сандалии на ней

золоченые, ибо в такой вот обуви выступает она на рисунке; а Доблесть, напротив, кажется измученной и глядит горько, неприбрана, одета убого, а не блюди она женской стыдливости, была бы и вовсе нагой. Так вот, вообрази, Аполлоний, будто это ты сам стоишь между индийской мудростью и нашей и слушаешь, кто тебе что обещает. Индийская мудрость обещает устлать ложе твое цветами, напоить тебя молоком и накормить медом, а еще г— свидетель Зевс, ты только захоти! — будет тебе нектар и

будут крылья, и на пиру будут тебе услужать ходячие треножники, и

воссядешь ты на золотой престол, а уж делать-то тебе ничего не при

дется, ибо все само собой поплывет тебе в руки. Другая мудрость, на

против, велит тебе спать в грязи на голой земле и, подобно нам, удру

чаться наготой, и ничего милого или приятного не добудешь ты без тяж

кого труда, да притом нельзя тебе будет ни лелеять свою спесь, ни го

няться за почестями, а еще придется избегать сонных видений, увлекаю

щих от надежной земли. Ежели будет твой выбор подобен Гераклову и

примешь ты твердое решение истиною не пренебрегать и природной про

стоты не отвергать, то по праву скажешь о себе, что множество львов

полонил и множество гидр порубил 16, и многих одолел Герионов и Нес-

сов, и все свершил Геракловы подвиги! Ну, а ежели нравится тебе скомо

рошничать, то угодишь ты и зрителям и слушателям, да только ока

жешься не умнее любого человека и превзойдет тебя всякий нагой егип

тянин».

. 11. После этих слов все оборотились к Аполлонию: товарищи его заранее знали ответ, а вот товарищам Феспесиона было любопытно, найдется ли гость возразить. Однако Аполлоний, похвалив египтянина за плавность и звучность речи, спросил: «Больше ничего не скажешь?» — «Клянусь Зевсом, я все сказал!»—отвечал тот. Аполлоний вновь спросил: «Может быть кто-нибудь из египтян добавит?» — «Выслушав меня, ты выслушал всех».

Тогда Аполлоний, чуть помедлив и словно бы разглядевши сказанное, промолвил так: «О премудрый египтянин! Твоя речь о выборе, который, по словам Продика, в юности свершил Геракл, была по мысли здравой и по духу философской, да только мне она без пользы! Я пришел к вам

124 Флавий Филострат

отнюдь не для того, чтобы советоваться, как жить мне дальше, ибо давным-давно избрано мною верное решение, а я старше вас всех, кроме разве Феспесиона, так что, явившись сюда, я бы и сам — мне это более пристало! — дал вам совет насчет выбора мудрости, когда бы не оказалось, что вы уже успели выбрать. Впрочем, годы мои столь преклонны и мудрость моя столь превосходна, что я без колебаний изложу перед вами причины своего решения, дабы объяснить, как сумел я верно выбрать жизнь, лучше которой и придумать нельзя.

Поистине, великое мое научение было от Пифагора, ибо Пифагор сокровенной своей мудростью познал самого себя — и не только кто он есть, но и кем он был прежде; и к алтарям приходил он, блюдя чистоту, — не сквернил утробу свою мертвечиною и не марал тело свое одеждой, выделанной из убиенных тварей; а еще он первым из людей замкнул уста свои и так обрел завет, называемый «щитом молчания», да и в остальном философия его была истинной и пророческой. Вот и стал я твердить сию науку, но совсем не потому, что избрал одну премудрость из двух, как советуешь ты, любезный Феспесион, а потому, что представляла мне философия учения свои, сколько их ни есть, наделяя каждое подобающим ему чином и тем повелев мне поглядеть на них самому и свершить здравый выбор. Все сии учения блистали величием и святостью — порою блеск иного из них слепил очи, — однако все я рассмотрел со вниманием, иба сами они побуждали меня к этому, завлекая и суля каждое свое. Одно учение обещало, что безо всякого труда окунусь я в море наслаждений, другое — что даст мне отдых от трудов, третье — что к трудам моим добавится веселье 17, — итак, всюду удовольствия и обжорство без узды, и ладонь для денег открыта, и иет препоны похоти, но дозволено хоть влюбляться; хоть домогаться, хоть что угодно в этом роде, и лишь одно учение хвастливо возглашало18 воздержание от подобных страстей, но было дерзко, злоречиво и гнало в толчки всякую другую науку.

Тут узрел я несказанную красоту мудрости, обаявшей некогда и самого Пифагора — наука сия не стояла в толпе, но держалась в стороне, молчала и, наконец поняв, что все остальные мне не годятся, а с нею я не знаком, молвила так: «Нет во мне, отрок, пригожести, но изобильна я тяготами: ежели согласится кто с моим уставом, то придется ему «отвергать всякую пищу, ради коей убита живая тварь, и о вине придется позабыть, дабы не замутить премудрого кубка, воздвигнутого в трезвых душах, и не согреет его плащ или иная одежда тканая из животной шерсти, а сап-далии достанутся ему тростниковые, а спать он будет где случится, а ежели узнаю я, что привержен он любострастию, так есть у меня гиблые ямы, куда препроводит его и низвергнет сопутствующее мудрости правосудие; столь сурова я с ревнителями своими, что даже и уста их держу на замке! А теперь узнай, какова награда тому, кто все эти тяготы стерпит: сразу вступит он во владенье праведностью и благомыслен-ностыо, и зависти ему никто не внушит, и будет он тиранам страшен* а сам перед ними не склонится, и малые жертвы его будут слаще богамг чем потоки бычьей крови! Ежели будешь ты чист, то дарую я тебе знание грядущего, а очи твои так просветлю светом, что распознаешь ты

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 125

бога, узнаешь героя и уличишь призрачную нежить, сокрытую под личиною человечьей». И вот, о премудрые египтяпе, я избрал именно эту жизнь, а свершив сей верный выбор вослед Пифагору, не обманул и не был обманут, ибо сделался я таким, каким должно быть философу, и получил все, что философу назначено. Доводилось мне размышлять η о происхождении чародейства, и об основаниях его, а решение мое таково: к чародейству способны те, у кого святости в избытке 19 и кто превосходен в познании души, первопричина коей неуничтожима и безначальна.

Я понимал, конечно, что все это не для афинян — когда Платон изрек о душе совершенномудрое и богодухновенное слово, то афиняне слово сие отвергли20, а приняли обратные и ложные мнения. Надобно мне было разузнать, есть ли на свете город или народ, где рассуждали бы не по-нашему — один так, другой этак, но все — хоть стар, хоть млад — держались бы единого учения о душе. Сам-то я, руководимый незрелостью л неопытностью, любопытствовал именно о вас, ибо множество слыхал рассказов о сверхъестественных ваших познаниях, но когда изъяснил я это наставнику своему21, он прервал речи мои нижеследующими словами: «Предположим, что ты —из влюбчивых и питаешь страсть к юной миловидности, а тебе повстречался красивый отрок и, очарованный пригожестью его, принялся ты расспрашивать, чей он сын, и вот оказалось, что отец у него — воевода и богат конями, а деды у него — хороводители, однако же ты его именуешь «о потомок корабельщика!» или «о сын окружного старосты!». Как, по-твоему, привлечешь ты этим способом расположение отрока или, напротив, опротивеешь ему вконец, ибо не зовешь его по отческому чину, но измышляешь ему в предки каких-то безвестных ублюдков? Ну, а ежели питаешь ты страсть к мудрости, постигнутой индусами, то неужто будешь именовать ее порождением не отцов, но вотчимов? Это было бы для египтян даже лучшим подарком, чем если бы Нил снова — как в баснословные времена — при разливе затопил бы их медом!» После такого разговора я и поворотил от вас к индусам в рассуждении того, что наука их изощреннее, ибо солнце светит им яснее, а мнение их о природе и богах ближе к истине, ибо обитают они в соседстве с богами, рядом с первоначалом всякого тепла и всякого живорождения.

Наконец добрался я до индусов, и поучения их оказали на меня то же действие, какое, по преданию, оказывала на афинян премудрость Эсхилова. Упомянутый Эсхил был сочинителем трагедий — и вот, увидев, как недостает еще трагическому искусству изысканности и правильности, заставил он хор держаться строем, убавил длительность песен и так нашел место для лицедейских словопрений, а смертоубийство придумал изгнать с подмостков, дабы не свершалось оно на глазах у зрителей. Нельзя умалить мудрость названных нововведений, но все же следует признать, что могли они придти в голову и другому, худшему сочинителю. Однако Эсхил умел подумать не только о том, как бы самому прослыть отличным сочинителем трагедий, а умел он подумать и о том, как бы придать трагическому искусству еще больше величия и пе низводить его до обыден-

126 Флавий Филострат

пости: ради этого он установил разным героям разные и соответственные личины, определил высоту котурнов сообразно с каждой ролью, впервые навел порядок в одеяниях лицедеев, отличив убором героев от героинь. Вот потому-то афиняне, называя Эсхила отцом трагедии, и приглашали его на Дионисии даже после смерти22, ибо приняли они закон о трагедиях его: да будут допущены к соисканию первенства по праву новосочиненных. И все-таки даже и от отлично составленной трагедии радость недолгая, не долее Дионисий, а от философии связной — это по уставу Пифагорову — и притом богодухновенной — это было у индусов и прежде Пифагора — радость не на краткий миг, но на веки вечные.

Итак, по-моему, ничего нет странного в том, что я предался благоустроенному любомудрию, которое индусы вознесли на сообразную ему высоту и движут божественною машиною, — а теперь пора объяснить, почему я прав, восхищаясь индусами и почитая их премудрыми и блаженными. Увидел я мужей, обитающих на земле и не на земле, без крепости обороненных, ничем не владеющих и всем обладающих, — а ежели покажется, будто говорю я загадками, то мудрость Пифагорова сие допускает, ибо сам Пифагор дозволил окольные намеки, когда обрел в речи наставницу молчания. Вы тоже совещались с Пифагором об упомянутой премудрости в те времена, когда чтили индийскую науку, ибо в древности вы и сами были индусами, но затем, устыдившись повести о переселении своем из земли, постигнутой божьим гневом, пожелали вы называться кем угодно, лишь бы не явившимися из Индии эфиопами, — чего вы только ради этого не делали! Именно по этой причине вы совлекли одежды, в коих пришли сюда, — словно поснимали с себя свое эфиопство; именно по этой причине порешили вы почитать богов на египетский лад — только бы не по-своему; именно по этой причине воспретили вы говорить хоть что-то хорошее об индусах — будто, гнушаясь индусами, не гнушаетесь вы собственным своим происхождением. И в последнем вы ничуть не изменились, ибо еще и сегодня злоречиво и язвительно утверждали, что нет-де от индусов никакого толку, кроме разве способности поражать и развлекать зрителей и слушателей. А так как пнчего еще не ведая о моей мудрости, вы уже являете полное равнодушие к ее славе, то о себе самом я и говорить не стану — с меня довольно мнения обо мне индусов, — но на индусов нападать не позволю! Неужто нет ни в ком из вас и малой доли от здравомыслия Гимерийца, который, сочинив песнь о Елене23, затем сочинил еще и другую — по смыслу противоположную предыдущей — и эту последнюю назвал «песневоротом?» Вот и вам самое время признаться в ошибке своей и перемелить нынешнее свое мнение об индусах на лучшее, а ежели не способны вы сочинить песневорот, то хотя бы не злословьте о мужах, чьею властью не пренебрегают даже боги, удостоившие их участия в божественности своей! В твоей речи, Феспесион, ты поминал простоту и непритязательность Пифийского прорицалища и приводил в пример храм, слеплённый из воска и перьев» но мне он не кажется непритязательным, ибо стих:

Пчелы! Несите мне воск, и птицы! несите мне перья!24

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 127

свидетельствует об изощренном замысле постройки. Впрочем, и ее-то бог, по разумению моему, счел тесною и недостойною мудрости своей, так что пожелал себе новых и новых храмов, на сей раз величественных и просторных: один из них, говорят, был еще и украшен золотыми вертишейками, чарующими, словно Сирены. Да и наряжая Пифийскую свою обитель, бог собрал туда славнейшие подношения, не отвергая ни изваяний — а дарили святилищу исполинские истуканы богов, людей, лошадей, быков и прочих тварей, — ни принесенного Главком поставца, ни Полиг-нотовой картины25, на коей изображено взятие Троянского кремля. Воистину не почитал бог прикрасою храму лидийское золото26, но принимал его ради эллинов, показывая им варварскую роскошь, как я мыслю, для того чтобы прельщались они чужеземным богатством более, чем междоусобными распрями, а в остальном поощрял он соприродный мудрости своей эллинский вкус и блистанием его прославил Пифийское прорица-лище. По-моему, и пророчествует он стихами27 тоже для красоты, ибо, не будь у него такого намерения, отвечал бы он «делай так» или «не делай так», «иди» или «не ходи», «ищи союзников» или «не ищи союзников», — ответы эти и вправду краткие или, как вы выражаетесь, нагие, однако же бог, желая явить витийство свое и усладить вопрошающего, изъясняется стихами. А еще не допускает он, будто есть что-либо ему неведомое, но говорит, что и о песке знает, сколько в нем песчинок28, и бездну морскую измерил хоть вширь, хоть вглубь. Может быть, по-твоему, Аполлон, вещая столь велеречиво и выспренно, тоже скоморошничает? Вот что я скажу, Феспесион, ежели не наскучил еще тебе своей речью. Порою к овчарам, а то и к волопасам приходит бабка с решетом, обещая вылечить волхвованием заболевшую скотину и почитая себя не просто мудрою, но даже и помудрее подлинных волхвов. Пред индийской премудростью вы кажетесь мне точь-в-точь такими бабками: у индусов и святость, и устроение на пифийский лад, а у вас — но нет, довольно! Поистине, не менее, чем индусам, мила мне благопристойность, так что останусь я ей предан как помощнице и водительнице речей моих: позволительно мне чтить индусов любовью и хвалою, но хула для меня под запретом, а потому оставлю я без внимания достойное хулы. Ты слыхал, как сказано у Гомера о стране киклопов29, что жестоких и неправедных тварей вскормил бесплодный и дикий край, — тебе, конечно, стихи эти нравятся. Когда какие-нибудь эдоны или лидияне впадают в вакхическую ярость, ты готов верить, будто отверзаются для них молочные и винные источники и будто они из них пьют. Но в таком случае зачем отрицаешь ты произвольные дары земли, обретаемые премудрыми индийскими вак-хантами? А самоходные треножники движутся и на пирах у богов30 — уж насколько груб и злобен Арей, но даже он не бранит за них Гефеста, и никто никогда не слыхивал от богов обвинения вроде: «Ты преступен, Гефест, ибо украсил пир богов и уснастил его чудесами», да и за золотых кукол никогда Гефеста не осуждали, будто портит-де он вещество, вдыхая в золото живой дух. Поистине, всякое искусство радеет о порядке и красоте, для коих оно и предназначено! И босые ноги, и рубище, и сума — это тоже обретение красоты и порядка, да и нагота ваша, хоть и

128 Флавий Филострат

кажется простой и безыскусной, тоже придумана для красоты — точно по слову «всякому своя спесь» 31. Предоставим обычаю идти своим чередом, и пусть служат индусы Солнцу так, как Солнцу угоднее, ибо подземным богам милы пропасти и пещерные обряды, но у Солнца колесницею воздух, и ради подобающей ему хвалы надлежит, вознесясь от земли, парить вместе с богом — многие этого хотят, а могут одни индусы».

12. Дамид говорит, что, услышав все вышесказанное, вздохнул с облегчением, ибо на египтян речь Аполлония произвела столь сильное действие, что Феспесион, несмотря на черноту свою, зримо покраснел, да и остальные были словно ошеломлены силою и складностью услышанного рассуждения, а младший из египтян — звался он Нил — в восхищении вскочил па ноги, кинулся к Аполлонию и, схватив того за руку, попросил рассказать о беседах с индусами. «От тебя я ничего таить не стану, — отвечал Аполлоний, — ибо вижу, что ты усердный слушатель и рад всякой премудрости, но ни с Феспесионом, ни с кем другим, кто почитает индусов болтунами, я разглагольствовать об этих предметах не намереп». Тут Феспесион спросил: «А будь ты купцом или корабельщиком и привези ты к нам товары из Индии, ты, стало быть, решил бы, что ежели товар от индусов, так неблагонадежным покупателям нельзя ни поглядеть его, ни пощупать?» — «Я показал бы свой товар тому, кто попросит, — возразил Аполлоний, — но если бы кто-то, придя на пристань еще до подхода корабля, принялся бы хаять поклажу, а меня самого корить и бранить, что явился-де я из страны, из коей ничего путного не возятг и что товар-де у меня плевый, да если бы он к тому же и остальных в этом убеждал — вот в подобном случае, неужто ты думаешь, будто найдется дурак, чтобы бросить в такой гавани якорь или причальный канат? Нет, всякий тут же подымет паруса и уйдет в открытое море, ибо куда как приятнее вручить поклажу свою ветрам, лишь бы не досталась она бестолковому и негостеприимному племени!» «Ну, а я, — воскликнул Нил, — ловлю твой причальный канат и прошу тебя, корабельщик: поделись со мною привезенным товаром, дабы взошел я на твое судно добровольным спутником и смотрителем поклажи твоей!»

13. Тут Феспесион, желая покончить с разговором, сказал: «Я рад, Аполлоний, что ты огорчен услышанным: авось поймешь, что и нам было огорчительно, когда бранил ты нашу мудрость, еще не побывав здесь и ничего о ней не зная». Несколько мгновений Аполлоний оставался в изумлении от этих слов, ибо ничего не слыхал об изветах Фрасибула и Евфрата, но затем, как и всегда с ним бывало, сообразил, что именно случилось н отвечал: «А вот индусам, Феспесион, и огорчаться бы не пришлось, ибо в мудрой своей прозорливости они и слушать' бы не стали Евфратова вранья! Что до меня, то никакой личной вражды с Евфратом у меня нет, но поначалу отвращал я его от стяжательства и порицал за страсть из всего выколачивать деньги, а затем понял, что советы мои ему без пользы и следовать им он не в силах, — однако же он почел это для себя бесчестием и теперь не упускает повода меня оклеветать. Ежели все его изветы против нрава моего показались вам убедительны, знайте: вас опозорил он больше, чем меня. Поистине, хотя оклеветанному и гро-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 129

зит немалая опасность, ибо безвинно становится он жертвою ненависти, но внемлющие клевете тоже, по-моему, не избегают опасностей: во-первых, они будут уличены в том, что уважили вранье и предпочли его истине, а во-вторых, в том, что по глупости и легкомыслию, кои даже мальчишкам постыдны, уподобились завистникам, допустив к себе зависть и с ее слов затвердив ложные слухи — вот и опозорились, поверивши молве о чужом позоре. Легковерие в делах присуще самой природе человеческой, однако никак нельзя быть легковерным ни самодержцу, ни народному вожаку — у такого даже демократия обернется тиранией, ни судье — не доискаться ему до правды, ни корабельщику — будет на его судне раздор, ни полководцу — разве что для пользы неприятеля. И философу тоже нельзя быть легковерным, ибо не сумеет он постигнуть истину, — а значит, из-за Евфрата вы перестали быть мудрецами! Разве могут почитать себя мудрецами обманутые вралем? Разве не отступились они от мудрости ради лжи лжеца?» Желая унять Аполлония, Феспесион возразил: «Довольно о Евфрате и о пустопорожних слухах! Хочешь, мы тебя с ним помирим? У нас в правилах, чтобы мудрец помогал мудрецам».— «Ну, а с вами кто меня помирит? Я оклеветан и надобно мне отбиться от клеветников!»—воскликнул Аполлоний. <.. .> «Да будет так, — отвечал Аполлоний32, — и приступим к ученой беседе, ибо это лучше послужит примирению».

14. Тут Нил, в жажде послушать Аполлония, сказал: «Вот тебе и положено начать беседу π рассказать нам о странствиях своих среди индусов и о своих с ними разговорах — толковали-то вы, конечно, о возвышенных предметах». — «Да и мне бы хотелось услыхать о премудрости Фраотовой, ибо вы вроде бы привезли к нам из Индии образцы речей его», — присовокупил Феспесион. Тогда Аполлоний, начав повествование свое от вавилонских происшествий, рассказал египтянам все как было, а они прилежно и усердно ему внимали, хотя с наступлением полудня прервали беседу — в эту пору и у Нагих свершаются священнодействия.

15. Когда Аполлоний и спутники его собрались обедать, Нил принес им овощи, хлеб и сушеные плоды — кое-что он сам, а кое-что и прочие египтяне,—учтиво промолвив: «Мудрецы посылают эти гостинцы вам, а также мне, ибо я буду трапезовать вместе с вами, не то, чтобы без приглашения, но — как они выразились — сам себя пригласивши». «Милый юноша, — отвечал Аполлоний, — ты сам и нрав твой — приятнейший из гостинцев, ибо приверженность твоя индусам и Пифагору свидетельствуют о неподдельности любомудрия твоего. Займи место — прошу! и кушай на здоровье». «Вот я, — сказал Нил, — да только не хватит у тебя еды, чтобы мне насытиться». — «Неужто ты обжора и сладкоежка?» — «Еще какой обжора! Хотя прежнее твое угощение было столь обильно и столь роскошно, я все-таки не наелся досыта и почти сразу воротился, чтобы еще поесть. Можно ли назвать меня иначе, как ненасытным и прожорливым чревоугодником?» — «Я напитаю тебя досыта, — сказал Аполлоний, — а что до предметов беседы, то одни выберешь ты, а другие я сам».

9 Флавий Филострат

130 Флавий Филострат

16. После обеда Нил сказал: «До сего времени я был наг, держась с Нагими в едином строю, словно лучник с лучниками или пращник с пращниками, но ныне вздену я тяжелый доспех, и твой щит снарядит меня». — «Однако же, египтянин, — возразил Аполлоний, — будет тебе, пожалуй, предъявлен от Феспесиона и товарищей его иск, ибо переметнулся ты к нам без долгих сомнений, а, стало быть, предпочел наш обычай не таким способом, каким положено избирать жизненный путь». — «Я так мыслю, что выберешь — виноват, не выберешь — опять же виноват, — отвечал Нил, — но остальных потом осудят еще строже, потому что они старше и умнее, а я успел выбрать раньше — вот сейчас! Так что к ним иск будет справедливее, ибо, при всех своих предо мною преимуществах, не сумели они толком разобраться, куда лучше поворотить».— «Знатно сказано, мой мальчик! — промолвил Аполлоний. — Однако смотри: ни мудрость, ни старость не пригодились им не только для верного выбора, но и для пристойного отказа, а ты в речах смелее и потому кажешься скорее предводителем их, нежели последователем».

На эти слова египтянин отвечал нижеследующим возражением: «Молодому человеку положено слушаться старших — я и слушался, не сомневаясь, что упомянутым мужам ведома мудрость, коей никто более не постиг. А еще был я всецело им предан вот по какой причине. Некогда отец мой отправился по делам своим в Ерифрейское море — он начальствовал над кораблем, посылаемым египтянами в Индию — и там познакомился с прибрежными индусами и воротился с рассказом о тамошних мудрецах, весьма сходным с твоими рассказами. Слушая батюшку, я узнал, что индусы мудрее всех людей на свете и что эфиопы хоть и ушли из Индии, но мудрость индийскую унаследовали и приверженность к отечественным обычаям сохранили. Поэтому, едва достигнув юности, я отдал наследственное свое имение тем, кто на него зарился, а сам поспешил сделаться нагим среди Нагих, дабы постигнуть индийскую или родственную индийской науку. Нагие показались мне мудрыми, хотя и не на индийский лад, но когда спросил я их, почему отказались они от индийских заветов, они принялись бранить индусов примерно теми же словами, какими и перед тобою давеча бранились, а меня, совсем еще, как видишь, молодого, приняли в свое общество — по-моему, они боялись, что я от них сбегу и подобно батюшке пущусь в Красное море. Честное слово, я бы непременно так и поступил и дошел бы до самой твердыни мудрецов — но тут некий бог послал тебя мне на помощь, и теперь изведаю я индийской премудрости без плаванья в Красное море и без скитаний среди прибрежных туземцев. Не сегодня совершил я свой выбор, нет! я выбрал себе жизнь давным-давно, однако не мог сделать, как решил, — но неужто надобно дивиться, когда заплутавший охотник наконец-то снова берет след? А ежели я попробую увлечь за собою и остальных и обратить их в свою веру, скажи: неужто покажусь я наглым хвастуном? Не следует пренебрегать юностью — и юноша подчас рассудит лучше старца, да притом, советуя другим принять мудрость, мною уже избранную, я по крайней мере избегну обвинения, будто всех-де уговариваю, а сам-то не верю! Если кто-либо, присвоив ниспосланное Случаем

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 131

Благо, пользуется им в одиночку, то ругается он над Благом, ибо отнимает сладость его у многих!»

17. Когда Нил закончил эту свою речь, — а была она ребячливой, — Аполлоний промолвил: «Ты столь привержен к моей науке, что не обсудить ли нам прежде, какая будет мне за нее плата?» — «Пожалуйста, проси чего хочешь!»—воскликнул Нил. «Я прошу тебя держаться избранного решения, но не докучать Нагим неубедительными для них советами».— «Ладно, я согласен уплатить». Вот таков был между ними разговор, а под конец Нил спросил, долго ли еще останется Аполлоний у Нагих. «Пробуду столько, сколько заслуживает их мудрость, — отвечал тот, — а после мы собираемся пойти к Порогам ради нильских родников, ибо приятно не только глянуть на истоки реки, но и услыхать голос водопада».

18. Побеседовав и еще кое-что вспомнив об Индии, путешественники улеглись спать прямо на траве, а поутру после обычных молитв отправились вслед за Нилом, который и привел их к Феспесиону. Обменявшись приветствиями, все расположились в роще и приступили к разговору, а затеял его Аполлоний, промолвив: «Вчерашняя беседа обнаружила, насколько важно не держать мудрость под спудом: воистину, когда индусы научили меня всему, что я почитал для себя годным, то я, памятуя о наставниках своих, принялся и сам учить людей постигнутой мною науке. Да и вам, ежели, наконец, усвою я премудрость вашу, будет от меня польза, ибо без передышки стану я возвещать ваше учение: эллинам — устно, индусам — письменно».

19. «Спрашивай, ибо ответ идет вослед вопросу»,— сказали египтяне, и Аполлоний приступил так: «Во-первых, хочу я спросить, с чего вы взяли и внушили местным жителям, будто у многих богов столь несуразные и смехотворные образы? Впрочем, почему у многих? Почти у всех! Лишь несколько кумиров имеют вид мудрый и богоподобный, а остальные ваши капища устроены словно бы и не для богов, но для нелепых и презренных скотов» 33. На это Феспесион возразил с неудовольствием: «Разве ваших истуканов делают иначе?» — «Иначе — у нас такая работа превосходна красотой и богоблагодатностью». — «Ты, наверно, говоришь об Олимпийском Зевсе34, о пресловутой Афине, о кумирах Книдском, Аргосском и прочих прекрасных и исполненных прелести изваяниях?» — «Нет, не только: я говорю, что все и повсюду соблюдают пристойность, и одни вы выставляете богов своих более для осмеяния, нежели для почитания». — «Неужто всякие ваши Фидии и Праксители возносились на небеса, чтобы запомнить, как выглядят боги, а затем изваять их точно такими? Или резцом их водило что-нибудь иное?» — «Иное — и в этом ином была вся полнота мудрости». —" «Что же именно? О чем тут можно говорить, кроме подражания?» — «О воображении! Все это и работа воображения, и она куда искуснее подражания, ибо подражание создает лишь виденное, а воображение — еще и невиданное, творя возможные, хотя и небывалые образы. Подражанию частою помехою бывает изумление, а воображению нет помехи, ибо не смутят его собственные мечтания. Помышляя об упомянутом кумире Зевса, надобно видеть его вместе с не-

9*

132 Флавий Филострат

бом и временами года и звездами — таким Зевсом и вдохновился некогда Фидий! А ежели собрался кто изваять Афину, то надобно ему помнить о битвах и о хитроумии, и о ремеслах, и о том, как выпрыгнула богиня из отчей главы!35 Ну, а ежели вместо Гермеса, Афины и Аполлона сработаешь ты и притащишь в храм сокола или сову, или волка, или пса, то хотя бы все твои звери и птицы и отличались завидным правдоподобием, однако же славе божьей выйдет от этого унижение». — «Ты взял себе в привычку бранить наши обычаи, ничуть в них не разобравшись! — возразил Феспесион. — Если уж что у египтян мудро, так это их богобоязненное почтение к кумирам, святость коих преумножается посредством вымысла и намека». Тут Аполлоний со смехом воскликнул: «Ох, люди! Вдоволь изведали вы египетской и эфиопской науки, ежели кажутся вам святыми и богоподобными ибисы, псы и козлы, как услышал я сейчас от премудрого Феспесиона. И эти-то святыни внушают благоговейный трепет? Похоже, что всяческому богохульству, святотатству и шутовству такие боги внушают не страх, но презрение! Если уж обиняки преумножают святость, то больше было бы пользы египетскому благочестию, когда бы вы и вовсе не воздвигали кумиров, но направили бы богословие свое по иному пути, который куда как мудрее и заповеднее: пусть бы строились для богов храмы и ставились бы в этих храмах алтари, и были бы уставы и запреты касательно порядка и чина жертвоприношений и возглашений и прочих обрядов, но кумиров бы никаких не водружали, а кто пришел в храм, тот пусть сам и вообразит обличье божества, ибо разум рисует и ваяет искуснее художника, — но вы-то отнимаете божью красоту и у взоров, и у помыслов!» На это Феспесион сказал: «Жил когда-то в Афинах некий Сократ — тоже старый дурак, ну, совсем как мы! — и вот почитал он богами хоть пса, хоть гуся, хоть явор, да еще и божился ими». — «Не дураком он был, — отвечал Аполлоний, — но истинным и божественным мудрецом, ибо поминал он в клятвах псов и гусей не ради святости их, а во избежание божбы».

20. Тут Феспесион, желая переменить предмет беседы, спросил Аполлония о лаконских плетях — правда ли, что спартанцев секут принародно? «Еще как секут, Феспесион! — отвечал Аполлоний, — а особенно — именитых и почтенных» 36. — «Тогда что же делают они с негодными рабами?» — «В старину по Ликургову дозволению их убивали,' а теперь тоже секут». — «И какого же мнения о таких делах держатся в Элладе?» — «Такого, что все отовсюду сбегаются ради этого зрелища — оно увлекает и радует не меньше, чем Гиакинфии или Гимнопедии». — «Неужто достойным эллинам не стыдно глядеть, как секут всех их будущих начальников? Неужто не зазорно им слушаться начальников, коих принародно высекли? А ты-то, говорят, позаботился и о спартанцах — почему же ты обошел исправлениями своими такое непотребство?» — «Я советовал им исправить все, что возможно исправить, а они усердно исправляли. Поистине, спартанцы вольнее и благороднее всех эллиноз и поэтому согласны внимать лишь доброму советчику, а обряд бичевания совершается в угожденье Артемиде Скифской и, как говорят, установлен вещими предначертаниями, ну, а перечить богам, по-моему, — сущее без-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 133

рассудство». — «Не слишком мудрыми выходят по словам твоим, Аполлоний, эллинские боги, ежели велят они плеткой упражнять благородство!» — «Не плеткой, но людскою кровью, коей кропят алтарь: у скифов людей убивали, однако просвещенные лакедемоняне заменили столь жестокую жертву состязанием в стойкости — это не смертельно, а первины крови богине по-прежнему достаются». — «Тогда почему вы не приносите в жертву Артемиде чужеземцев? У скифов был и такой обычай!» — «Потому что никакой эллин не станет в точности подражать дикарским нравам».—«Твои лакедемоняне проявили бы больше человеколюбия, заклав на алтаре двух-трех чужестранцев, но не изгоняя их поголовно». — «Давай не будем ругать Ликурга, Феспесион, — надобно и его понять! Он воспретил чужестранцам селиться в Спарте не потому, что был нелюдимым бирюком, но для сохранности спартанских правил и ограждения их от сторонней порчи» 37. — «Ну, а я согласился бы, пожалуй, почитать спартанцев такими, какими хотят они казаться, когда бы они жили рядом с чужестранцами и все же не отступились бы от отеческого обычая— вот тут-то и стало бы очевидно, что остаются они тверды в добродетели даже и при гостях. Однако они, хоть и гонят чужестранцев, а правила свои нарушают и живут точь-в-точь как те самые эллины, от коих они всегда воротили нос! Взять к примеру их морские дела или закон о налогообложении, или повод для войны с афинянами38 — все по афинскому образцу, не сказать больше! Да и военная победа над афинянами досталась им не прежде, чем их самих победили афинские нравы. А почитать таврических и скифских богов — это разве не означает приятия чуждых обычаев? Хотя бы совершилось такое и по божьему слову, но плети-то тут зачем? Неужто для умножения рабской стойкости? По-моему, было бы куда согласнее с лаконскими заветами заклать на алтаре юного добровольца и так явить бесстрашие перед лицом смерти, — вот это лучше обнаружило бы спартанскую твердость и отвратило бы эллинов от соперничества со спартанцами. Ну, а ежели надобно им приберечь молодцов своих для войны, то и для такого случая имеется скифский закон об умерщвлении всех, кто старее шестидесяти лет, — этот закон подошел бы спартанцам даже лучше, чем скифам, когда бы искренпе, а не ради пустого бахвальства славили они смерть. Не спартанцам перечу я, Аполлоний, по тебе: поистине, ежели станем мы язвить древние обычаи, по ветхости своей нам уже не понятные, да еще примемся позорить богов, коим в угождение обычаи сии установлены, то от подобных мудрствова-пип произойдут в изобилии одни лишь нелепости! Тогда возьмемся кстати и за Елевсинские мистерии — почему они такие, а не сякие, давай придираться к Самофракийским таинствам — почему свершаются они вот таким способом, а не вот этаким, давай прицепимся к Дионисиям39 и к плодородному члену, и к Килленским истуканам — только бы успеть все охаять! Обратимся-ка лучше к любому другому предмету и будем уважать Пифагоров завет, согласный и с нашими правилами: обо всем промолчать не можем, так хоть об этом помолчим». — «Если бы ты, Феспесион, был прилежен и любознателен, — возразил Аполлоний, — то открылись бы тебе премногие доблести Лакедемона, а также истинные пре-

134 Флавий Филострат

имущества спартанских правил сравнительно с прочими эллинскими обычаями. Однако тебе подобные беседы противны до того, что находишь ты неприличным даже говорить о таких вещах! Ладно, потолкуем о другом предмете, в важности коего я убежден, ибо я намерен расспросить тебя о праведности».

21. «Отлично,—отвечал Феспесион, — ибо такая беседа уместна не только для наделенных мудростью, по и для обделенных. Но дабы не увязнуть нам в индийских мнениях и там окончательно не запутаться безо всякого толку для разговора, расскажи-ка ты сначала, что думают индусы о праведности, — ты ведь, кажется, выпытал у них все доподлинно. Ежели мпепие их верно, мы с ним согласимся, а ежели сумеем мы сказать что-нибудь поумнее, то соглашайся с нами ты, — это будет по справедливости». — «Превосходна и усладительна для меня, Феспесион, твоя речь!—сказал Аполлоний. — Итак, слушай, о чем беседовал я с индусами. Я поведал им о том, как был кормчим большого корабля — это в те времена, когда душу мою питало другое тело, — и как почитал я себя праведником из праведников, потому что разбойники деньгами прельщали меня предать им судно — пускай-де я поведу корабль прямиком к засаде, а опи-де возьмут груз, — и вот я, во избежание погони, пообещал все исполнить, а сам обошел условное место и миновал засаду стороной». — «Ну и как, — спросил Феспесион, — согласились индусы, что ты поступил праведно?» — «Они только посмеялись надо мною, ибо не почитают праведностью воздержание от неправедности». — «Суждение индусов здраво: поистине, умному мало не измышлять глупостей, смелому мало не удирать из строя, скромному мало не предаваться разврату-— ничего нет похвального в том, чтобы просто сторониться зла. Не может почитаться доблестью посредственность, равно далекая и от чести, и от. нечестия». — «В этом случае, Феспесион, за какие же дола увенчаем мы праведника?»

Однако Феспесион переспросил: «Неужто не случилось у вас более подробного и более полезного разговора о праведности, когда государь столь обширной и счастливой державы беседовал с вами о праведно обретенном царстве?» — «Твой укор справедлив, — отвечал Аполлоний, — если ты имеешь в виду то, что я не поговорил о праведности с Фраотом, но ежели разумеешь ты царя, упомянутого во вчерашнем моем повествовании, то разве не ясно, что этот пьяница ненавидит всякое любомудрие? Ну, скажи, стоило ли из-за него суетиться? Невелика честь понравиться самовлюбленному хлыщу! Впрочем, мудрецам вроде нас праведность даже необходимее, чем царям и полководцам, а потому давай обсудим, каков бывает подлинный праведник, потому что ни я сам в происшествии с кораблем, ни кто-либо другой, воздержавшийся от преступления, не может, по вашим словам, почитаться праведным, и хвалить такого человека не за что!» — «Вот именно!—воскликнул Феспесион.— Это было бы похоже на иные афинские и спартанские постановления: «увепчать имярека, ибо он не повинен в блудодействе», или «удостоить имярека гражданства, ибо он не повинен в святотатстве». Кто же тогда праведник и каковы дела его? От роду я не слыхивал, чтобы кого-то увен-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. в 135

чали за праведность и постановили бы о праведнике что-нибудь вроде «увенчать имярека, ибо явил он праведность свою в таких-то и таких-то делах». А ежели вспомнить, что сталось с Паламедом под Троей и с Сократом в Афинах, так и вовсе окажется, что праведность счастья не приносит, ибо чем праведнее человек, тем больше терпит он обид. Упомянутых Паламеда и Сократа по крайности казнили за нарушение закона, хотя бы и по облыжным изветам, а вот Аристида, сына Лисимахова, погубила некогда лишь праведность его — только великая доблесть увела в изгнание великого мужа! По-моему, праведность просто смешна, ибо поставили ее Зевс и Мойры для противления грехам человеческим, а она и себя-то защитить не умеет. Пожалуй, нам хватит Аристида, чтобы объяснить, какое различие между праведным и непреступным. Скажи, не тот ли это Аристид, о коем вы, эллинские гости, рассказываете, будто уплыл он взимать дань с островов40 и собрал все подати исправно, а воротился в прежних лохмотьях?» — «Тот самый, — отвечал Аполлоний,— ибо чрез него некогда процвела любовь к бедности». — «А ежели так,— продолжал Феспесион, — то положим, что двое афинских витий намерены произнести каждый по хвалебной речи по случаю возвращения Аристида от союзников: и вот один призывает увенчать его, ибо воротился он, отнюдь не разбогатев и не составив себе никакого состояния, но остался беднейшим из афинян и даже обнищал против прежнего, а другой вития предлагает нижеследующее постановление: «Поелику Аристид обязал союзников данями не чрезмерными, но с имением их сообразными, и поелику явил он попечение о верности их афинскому народу, дабы без обиды платили они уставные подати, да будет увенчан за праведность свою». Не кажется ли тебе, что сам Аристид воспротивился бы первому предложению, как позорящему все его житейские правила и унижающему его почестями за несодеянное преступление, и что со второю речью он вернее всего согласился бы, найдя в ней точное изъяснение замыслов своих? Поистине, радея об умеренности податей, Аристид позаботился не только о данниках, но в равной степени и об афинянах, что сделалось вполне очевидно после его смерти, когда афиняне отступились от Ари-стидовых правил и обложили острова слишком тяжкими податями, — тут-то и пришел конец морскому владычеству41, в коем заключалось главное преимущество афинян, тут-то спартанцы и захватили море, и так от Афинской державы ничего не осталось, ибо все афинские данники восстали и отложились от Афин. Стало быть, Аполлоний, праведник — в прямом смысле этого слова — не тот, кто не преступен, но тот, кто и сам в делах праведен, и чужой неправедности противится, а уж от такой праведности происходят и прочие добродетели и более всего честность в суде и справедливость в законодательстве. Праведник и судить будет куда честнее, чем присяжные, хотя бы присягали они на алтаре, и законы установит не хуже, чем Солон и Ликург, чьи законы были начер-тапы тою же праведностью».

22. Вот такой разговор о праведности был у Аполлония с Феспесио-ном, и, по словам Дамида, Аполлоний согласился с египтянином, ибо нашел суждение его здравым. Еще они беседовали о бессмертии души и

136 Флавий Филострат

о природе — приблизительно в духе Платонова «Тимея», однако больше всего рассуждали об эллинских законах. Наконец Аполлоний сказал: «Свое путешествие я предпринял, во-первых, ради вас, а во-вторых, чтобы поглядеть на истоки Нила, о коих еще извинительно не полюбопытствовать, оказавшись в Египте, но я-то добрался до самой Эфиопии, так что было бы просто стыдно не побывать у нильских родников и не зачерпнуть из них речей». — «Счастливого пути, — отвечал Феспесион,—и молись истокам обо всем, что тебе мило, ибо они святы! Вожатым ты возьмешь, конечно, Тимасиона, в Навкратисе рожденного и в Мемфисе обитающего, — он в этих делах знает толк и в очищении не нуждается, потому что чист. Ну, а с тобою, Нил, нам желательно кой о чем переговорить без посторонних ушей!» Смысл последних слов был Аполлонию вполне понятен, ибо он уже догадался, как раздражает египтян любовь к нему Нила, так что он оставил их препираться, а сам приступил к сборам, чтобы на рассвете пуститься в путь; Нил пришел вскоре, однако ничего из услышанного не пересказал, но только потихоньку ухмылялся, а остальные из уважения к его скрытности не стали выспрашивать, над чем это он посмеивается.

23. Пообедав и поговорив обо всяких мелочах, путешественники улеглись спать, а с наступлением дня попрощались с Нагими и пошли в сторону гор, держа Нил по правую руку. Наконец они увидели кое-что достойное описания, а именно нильские пороги. Пороги эти суть земляные горы, весьма похожие на лидийский Тмол, а низвергающиеся с них потоки вместе со смытою почвою приемлет Нил и так творит землю египетскую. Шум горного водопада вместе с грохотом от низвержения его в Нил производят звук грозный и для слуха нестерпимый, так что многие, слишком близко подойдя к порогам, совершенно оглохли.

24. Отсюда Аполлоний и товарищи его продолжили свой путь, пока не явились перед ними округлые холмы, поросшие деревами, от этих деревьев у эфиопов идут в дело и листья, и лыко, и смола. Путешественники чуть ли не натыкались по дороге на львов, барсов и прочих хищников, но никакого ущерба не понесли, ибо звери пускались наутек, словно пугались облика человеческого. Еще они видели несчетных оленей, серн, страусов и онагров, а также превеликое множество буйволов и козлотуров: сии последние суть помесь двух пород, по коим.и именуются. Путешественникам попадались на дороге не только кости, но и полуобглоданные туши козлотуров, ибо львы пренебрегают объедками, до отвала насыщаясь свежатиной и навряд ли тревожась о легкой добыче.

25. В этих краях обитают кочевые эфиопы, живущие в кибитках, а рядом — слоноловы, торгующие битыми слонами и получившие имя по этому своему промыслу. Еще имеются в Эфиопии племена насамонов, людоедов, пигмеев и шалашеногов, населяющие пространства вплоть до Океана, однако же к Эфиопскому берегу никакой моряк по доброй воле пока не плавал.

26. Беседуя о встречных зверях и рассуждая о том, как природа различно питает различных тварей, путешественники услышали, наконец, раскаты грома — еще не разящего, но словно сокрытого в тучах, — и Ти-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 137

масион объявил: «Государи мои, рядом с нами Порог — от устья он самый дальний, а к истокам ближайший». Пройдя стадиев десять, они увидели низвергающуюся с горы реку, ничуть не более полноводную, чем Марсий в первом своем слиянии с Меандром42. Помолясь Нилу, они пошли вперед, и тут уж никаких зверей им не попадалось, ибо животные по природной своей робости боятся шума и предпочитают селиться близ тихих вод, подальше от грохочущих стремнин. Еще через пятнадцать стадиев до путешественников донесся звук следующего водопада, на сей раз ужасный и для слуха нестерпимый, ибо этот водопад был вдвое обильнее прежнего и низвергался с более высоких гор. Дамид рассказывает, что у него самого и у одного из спутников от грохота зазвенело в ушах, поэтому он повернул назад и попросил Аполлония не ходить далее, однако тот вместе с Тимасионом и Нилом упорствовал и пошел к третьему порогу, а воротясь, поведал нижеследующее. В этом месте над Нилом громоздятся горные отроги высотою до восьми стадиев; отроги эти совершенно отвесны, словно в некоей странной каменоломне, и к ним обращен высокий берег Нила. Питающие реку ключи струятся по кромке гор, а затем низвергаются оттуда на скалистый берег и пенистым полноводным потоком падают, наконец, в Нил. Этот двойной водопад во много раз оглушительнее прочих, и в горах от него такой гул, что любопытный наблюдатель может лишиться слуха. Добраться до первоистока реки нельзя: говорят, об этом нечего и мечтать из-за демонских полчищ, о коих гласят местные предания. Впрочем и Пиндар в премудрости своей также повествует о божестве43, приставленном к нильским истокам для надзора за мерою речных вод.

27. Миновав пороги, путешественники сделали привал в эфиопской деревушке. Там они и ужинали, перемежая ученую беседу шутками, когда вдруг услыхали, как по всей деревне женщины кричат друг другу: «Держи! Лови!» — и мужей своих зовут на помощь, а мужчины хватают, что подвернется — кто палку, кто камень — и вопят, будто гонятся за насильником. А причина была в том, что уже десять месяцев по деревпе незримо гулял сатир, лютый до женщин: двух, внушивших ему особенную страсть, он якобы уже убил. Товарищи Аполлония были напуганы, однако он утешил их: «Не бойтесь, тут какой-то сатир балует». — «Вот именно, клянусь Зевсом! — воскликнул Нил. — Некоторое время назад он же озоровал в нашей обители, по мы утихомирить буяна не сумели».— «Есть средство даже па таких буянов, — возразил Аполлоний, — и средство это, говорят, некогда применил Мидас. Упомянутый Мидас был в некотором родстве с сатирами44, о чем свидетельствовали его уши, и во г один сатир принялся шутить над родичем, распевая об его ушах охальные песенки, да еще и на свирели играл. Ну, а Мидас слыхал — по-моему, от матери своей, — что ежели сатир упьется вином и уснет, то становится смирен и добронравен. Близ дворца был пруд: царь добавил в воду вина и пустил сатира напиться, а тот упился и так был побежден. Давайте докажем истинность предания — пойдем к деревенскому старосте и, ежели имеется у жителей вино, плеснем его сатиру, а он попадется, точно как Мидасов насмешник». На том и порешили: Аполлоний вылил в корыто.

138 Флавий Филострат

откуда пил деревенский скот, четыре кувшина египетского вина, и позвал сатира, произнеся некое тайное заклинание, — и вот, хотя сатир был невидим, вино стало убывать, словно кто-то его пил. Когда корыто опустело, Аполлоний сказал: «Сатир уснул, пора с ним мириться!» С этими словами он повел жителей к пещере Нимф45, которая находилась шагах б тридцати от деревни, и показал спавшего там сатира, однако велел не бить его и не ругать, ибо навсегда-де он покончил со своей дурью.

Описанный подвиг Аполлоний свершил не мимоходом, но походя46, и ежели доведется кому-нибудь прочитать послание его к бесстыжему юнцу47, то следует помнить, что имеется в виду именно это приключение. Нет повода сомневаться ни в действительном существовании сатиров, нп в их склонности к любострастию. Есть у меня на Лемносе один знакомец, одногодок мой, так вот, к его матери якобы похаживал сатир, π это правдоподобно, ибо к спине у приятеля моего словно бы приросла оленья шкура, концы которой были связаны на шее и спускались на грудь. Но довольно подробностей. Приключение Аполлониево — истинное, да и я не вру.

28. Когда Аполлоний воротился из Эфиопии в Александрию, то начался у него с Евфратом раздор хуже прежнего, так что дня не проходило без спора. Впрочем, словопрения Аполлоний доверял Мениппу и Нилу, а сам лишь изредка тратил время на Евфрата, ибо был слишком занят воспитанием юного эфиопа.

29. Когда Тит, загубив несчетное множество людей, взял наконец Иерусалим48, то соседние с иудеями народы хотели было почтить его венком, но Тит от почестей отказался, объяснив, что не своим-де произволом свершил упомянутое деяние, но явился-де тут божий гнев, коим и была-де направлена его, Тита, десница. Аполлония такой ответ порадовал, ибо стало ясно, что Тит рассудителен, сведущ в делах божеских и человеческих, да притом скромен и благоразумен, ежели не хочет венка за пролитие крови. И вот Аполлоний отрядил Дамида передать Титу послание, в коем написано было нижеследующее: «Аполлоний Титу, полководцу римскому — радуйся! Не взыскуешь ты честей ни от брани, ни от кровопролития, а я венчаю тебя венцом смиренномудрия, ибо знаешь ты, какие венцы тебе надобны. Будь здоров!» Тит весьма порадовался посланию и отвечал так: «Я знаю и запомню милость твою к родителю моему и ко мне. Я полонил Иерусалим, а ты меня!».

30. В Риме Тит удостоился почестей, подобающих содеянным подвигам и был провозглашен самодержцем сделавшись соправителем отца своего, — итак, он пустился обратно в Рим, однако же и в этих обстоятельствах не забывал Аполлония, полагая желанной даже краткую встречу с ним, а. потому пригласил его в Таре. Аполлоний пришел. Обняв гостя, Тит промолвил: «Батюшка в подробностях описал мне, как советовался с тобой, — гляди, вот письмо его! Он пишет, что ты — наш благодетель и что мы всем тебе обязаны. Мне тридцать лет, отцу шестьдесят, а я званием ему равен и призван править, хотя еще и подчиняться-то толком не научен, — вот я и боюсь, не досталось ли мне больше, чем положено». Тогда Аполлоний потрепал Тита по затылку — а шея у того

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 139

была крепкая, точно как у настоящего силача, — и возразил: «Да кто же сумеет вздеть ярмо на этакого здоровенного быка?» — «Тот, кто заботился обо мне, когда был я теленком!» —отвечал Тит, разумея, что подначален только родителю своему, коего привык слушаться с малолетства. «Мне особенно приятно видеть, — сказал Аполлоний, — что ты готов повиноваться отцу, коему рады повиноваться даже и неродные дети, и что почитаешь ты престол того, с кем делишь почет. Совместная власть юности и старости слаще самых согласных созвучий хоть лиры, хоть флейты, ибо от согласия старшего с младшим старость наберет силы, а молодость убавит дерзости!»

31. «Ну, а меня, о тианский гость, неужто не научишь ты править и государить?»—спросил Тит. «Ты уже сам всему научился, — отвечал Аполлоний, — ибо из сыновнего твоего послушания ясно, что будешь ты похож на отца. Расскажу-ка я тебе лучше нечто полезное и достославное об Архите. Упомянутый Архит жил в Тарепте, был искушен в премудрости Пифагоровой и написал книгу о воспитании детей. Так вот, в этой книге сказано: «Да будет отец для детей примером в добродетели, ибо и отцы вернее пойдут благим путем, ежели сыновья послушно за ними последуют». Впрочем, я могу познакомить тебя с моим товарищем Демет-рием, который останется при тебе, сколько ты того пожелаешь, и преподаст тебе правила, потребные доброму государю». — «А скажи, Аполлоний, какого рода мудрость у этого Деметрия?» — «Такого, чтобы рубить напрямик и говорить правду безо всякого страха — в этом и состоит ки-ническая сила», — отвечал Аполлоний и, заметив, что Тит недоволен песьим именем49, добавил: «О молодом Телемахе сказано50, что были при нем два пса, и Гомер даже посылает их вместе с юношей на итакий-ское вече, хотя тут речь идет о неразумных тварях, а с тобою будет пес, который и других, и тебя самого облает, ежели ты в чем ошибешься, да облает мудро, не станет брехать попусту». — «Ладно, давай мне в спутники пса, — согласился Тит, — а я позволю ему даже кусаться, ежели учует он какой-нибудь мой грех». — «Я напишу ему в Рим, где он сейчас любомудрствует». — «Напиши! Хоть бы и за меня кто-нибудь похлопотал и написал тебе, чтобы отправился ты со мною в Рим».— «Я навещу тебя, когда нам обоим это будет поудобнее», — отвечал Аполлоний.

32. Затем Тит удалил присутствующих и сказал Аполлонию: «Теперь мы одни, тианиец, а потому ответь, можно ли задать тебе наиважнейший для меня вопрос». — «Спрашивай — и чем важнее дело, тем смелее спрашивай». — «Я хочу спросить, как уберечь мне свою жизнь и кого больше всех опасаться. Не кажусь ли я трусом, перепуганным прежде времени?» — «Совсем напротив: ты стоек и предусмотрителен, ибо о таких вещах воистину надо думать заранее», — с этими словами Аполлоний, оборотясь к Солнцу, поклялся, что и сам безо всяких вопросов собирался побеседовать об упомянутом предмете, ибо получил от богов наказ остеречь Тита, дабы боялся он при живом отце отцовских врагов, а после смерти отца — родичей. «А мне какая смерть назначена?»—спросил Тит. — «Та же, что и Одиссею, ибо сказано, что вышла его погибель от моря» 51.

140 Флавий Филострат

Дамид толкует это пророчество в том смысле, что Титу следовало остерегаться смерти от рыбы тригоны, каковая рыба якобы погубила Одиссея. И правда, унаследовав отцовскую власть, Тит два года спустя умер, отравившись морским зайцем — названная рыба содержит в себе некий неведомый яд, из всех ядов земных и морских самый убийственный. Нерон травил этим кушаньем своих врагов, а Домициан отравил брата52, но не потому, что не желал по-братски делить власть, а потому, что не желал делить ее с кротким и милосердным правителем.

Итак, побеседовав с глазу на глаз, Аполлоний и Тит принародно обнялись и Аполлоний сказал на прощанье: «Победы тебе, государь! Одолевай врагов оружием, отца — добродетелью!»

33. Вот послание Аполлония к Деметрию: «Аполлоний-философ Деметрию-псу — радуйся! Я вручаю тебя государю нашему Титу, дабы наставил ты его в подобающих самодержцу правилах, так что ты меня не подведи и предайся ему всецело, — да не кусайся! Будь здоров».

34. В былую пору жители Тарса не терпели Аполлония за его язвительные попреки, коим по беспечной своей изнеженности и возразить-то толком не умели, однако после описываемых ниже происшествий они прониклись к нему столь великой приязнью, что почитали его градодержцем и домоустроителем. Было это так. Когда император принародно совершил жертвоприношение, горожане обратились к нему с ходатайством о весьма важном деле, а он отвечал, что передаст-де их просьбу отцу и сам-де тоже за них похлопочет. Тут выступил вперед Аполлоний и спросил: «Ну, а если бы я уличил кого-либо из присутствующих в сговоре против тебя и отца твоего и в связях с Иерусалимскими мятежниками, то есть в тайной помощи явным твоим недругам, скажи, что бы им от тебя досталось?» — «Что же, как не смерть!»—воскликнул Тит. — «Неужто не стыдно, — возразил Аполлоний, — карая без промедлений, откладывать благодеяние? Неужто прилично казнить в одиночку, а миловать вместе?» Обрадованный такими словами Тит отвечал: «Я согласен даровать искомое, ибо отец мой не прогневается, что покорен я истине и тебе».

35. По рассказам, Аполлоний обошел множество племен, обо всем

любопытствуя и всем внушая любопытство. Однако последующие его

странствия — а странствовал он много — не идут в сравнение с преж

ними, ибо в новых местах он уже не бывал, но посещал знакомые. Во-

ротясь из Эфиопии, он долго жил в приморском Египте, а затем вновь

отправился в путешествие по Финикии, Киликии, Ионии, Италии и

Ахайе, нигде не упуская возможности показать, что отнюдь не изменился.

Поистине, трудно познать самого себя, и потому, как я полагаю, мудрецу

особенно трудно остаться самим собой, ибо не сумеет он заменить дур

ные свои наклонности добрыми, не научившись прежде не изменять са

мому себе. Впрочем, обо всем этом я довольно сказал в других моих

сочинениях, из коих усердный учебник может понять, что настоящего че

ловека пп переделать, ни поработить нельзя. Нет нужды растягивать

наше повествование излишними подробностями о том, как рассуждал

Аполлоний и кого наставлял, и все же постараемся не упустить ни еди

ного рассказа о его приключениях — многим они неизвестны, а собрать

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 141

все эти сведения нелегко и, по-моему, они куда важнее и достопамятнее всего прочего, ибо нельзя нам не согласиться, что странствия Аполлония весьма похожи на скитания Асклепиадов53.

36. Некий юноша, сам безо всякого образования, воспитывал птиц, обучая их у себя дома разным разностям, так что птицы его умели говорить человеческими голосами и свистеть наподобие флейты. Повстречавшись с ним, Аполлоний спросил: «Каким делом ты занят?» — и юноша тут же принялся рассказывать о своих соловьях и дроздах, и как витийствуют у него щеглы, однако самый говор его выдавал совершенное невежество. «По-моему, ты только портишь птиц! — сказал Аполлоний. — Во-первых, ты не даешь им щебетать по-своему, хотя птичий щебет столь сладостен, что никакие свирели и флейты не способны вполне подражать его звуку, а во-вторых, сам ты говоришь по-гречески хуже некуда и от того питомцы твои косноязычны. Право, молодец, ты себе же пакостишь! Вот поглядел я на твой наряд и на челядь твою и решил было, что ты — юноша благовоспитанный и из семьи порядочной, но тут же сразу объявились доносчики54 и уличили тебя, ибо язык у них ядовитее змеиного жала. Что тебе толку от этих птичек? Никакими на свете соловьиными песнями не отпугнешь ты назойливых приживальщиков, которые выкачают из тебя все твое добро, и будешь ты им швырять деньги, словно подачки псам, — давать и давать, покуда сам с голоду не пойдешь побираться! Надобно тебе поворотить на пристойный путь и переменить привычки, а иначе сам не заметишь, как слиняет твое богатство, и будет птичкам твоим уместнее не петь, но причитать. А средство для потребной тебе перемены простое: во всех городах обитает племя, с коим ты пока не знаком, и зовется это племя — учителя; давши им малую часть имения своего, получишь ты верную прибыль, потому что научишься держать речь принародно или в суде — дело-то это нехитрое. Повстречай я тебя раньше, когда был ты помоложе, я бы посоветовал тебе отправиться на выучку к философам и софистам, дабы огородил ты свой дом всяческой премудростью, однако возраст твой для этого уже непригоден, а потому научись хотя бы простому разговору. Знай, что завершенное образование уподобило бы тебя грозному и щитоносному латнику, но и с образованием начальным добудешь ты легкий доспех55 и станешь пращником, разгоняющим доносчиков, словно собак». Эта речь оказала на юношу желаемое действие: он бросил забавляться с птицами, отправился к учителям, и разум его укрепился, а речь исправилась.

37. Рассказывают в Сардах два предания: одно — будто воды Пактола несли некогда Крезу золотые зерна, другое — будто деревья старше земли. Касательно первого Аполлоний сказал, что око кажется достоверным, ибо в древности на Тмоле действительно водился золотой песок, дождями увлекаемый в Пактол, однако же со временем — как и всегда в подобных случаях — он был вымыт без остатка. Второму рассказу он только посмеялся, промолвив: «По-вашему, деревья сотворены раньше земли, а мне вот не довелось узнать, что звезды сотворены прежде неба, хотя и посвятил я наукам многие годы». Этими словами дал он понять, что невозможно возрасти, ежели возрасти не на чем.

142 Флавий Филострат

38. Правитель Сирии ссорил антиохийцев, внушая им взаимные подозрения, так что на городской сходке начался раздор, но тут случилось сильное землетрясение, и обыватели, устрашенные знамением, принялись", как велит обычай, просить друг у друга прощения. Аполлоний, выступив вперед, возгласил: «Явным примирителем вашим сделался бог, а потому не ссорьтесь более! Неужто не осталось у вас страха божьего?» Такими словами побудил он горожан прийти к согласию, ибо враждующие стороны были одинаково напуганы.

39. Расскажу еще об одном достопамятном происшествии. Некий обыватель свершал жертвоприношения Земле, желая отыскать клад. С такою же просьбой обратился он безо всякого стеснения к Аполлонию, а тот, распознав его склонности, сказал: «Ты, я вижу, опытный делец». — «Это так, да только нет мне удачи — на мой скудный доход и семьи-то не прокормить». — «Похоже, что домочадцев у тебя множество и все лентяи, ибо сам ты вроде бы вовсе не дурак». Обыватель со слезами отвечал: «У меня четыре дочери, каждой подавай приданое, а у меня сейчас всего-то денег — двадцать тысяч драхм. Выдели я дочерям приданое, так и того не останется! Девицы думают, что я мало даю, а мне придется околевать с голоду». Тут Аполлоний, проникшись состраданием, пообещал: «Мы с Землей — ты, говорят, приносил ей жертвы — о тебе позаботимся!» С этими словами он повел обывателя в предместье, точно как если бы собрались они за товаром к огороднику. Там Аполлоний увидел участок, густо усаженный оливами, и порадовался, ибо деревья были рослые и хорошо ухоженные, а еще он заметил цветник и пасеку -г- итак, он зашел в сад словно бы по важному делу, а затем, помолившись Пандоре 56, воротился в город. В городе он отправился к владельцу именья — а тот разбогател наиподлейшим способом, ибо получил свою долю за доносы на финикиян —и спросил: «Во сколько обошлась тебе покупка такого-то участка и сколько ты вложил в него сам?» Тот отвечал, что купил землю в прошлом году за пятнадцать тысяч, а вложить пока ничего не успел — и Аполлоний уговорил его продать именье за двадцать тысяч, получив таким образом пять тысяч чистой прибыли. Между тем кладоискатель все еще не понимал, какая ему привалила удача, полагая сделку невыгодной и даже убыточной: двадцать-то тысяч были у него в руках, и деньги эти были верные, а урожай новоприобретенного имения мог погибнуть от мороза, града и прочих бедствий. Однако же, едва вступив во владение землей, он нашел на пасеке горшок с тремя тысячами золотых, а затем собрал отличный урожай маслин, хотя повсюду в тот год земля родила плохо, а к дочерям его стало свататься несметное множество женихов — вот тут-то и принялся он славословить Аполлония.

40. Отыскал я рассказ и о другом достославном приключении. Некий

человек решил, будто влюблен в изваяние нагой Афродиты, — такой ку

мир воздвигнут в Книде. Итак, этот влюбленный подносил истукану

дары, твердя, что подарит еще больше, ибо намерен жениться. В иных

обстоятельствах Аполлоний счел бы все это просто нелепостью, однако

обитатели Книда не разделяли такого мнения, но, напротив, утверждали,

что богиня воссияет ярче прежнего, ежели заведет себе любовника. Тогда

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 6 143

Аполлоний решил изгнать из святилища подобные глупости и на вопрос горожан, намерен ли он исправить что-нибудь в порядке жертвоприношений и обетов, отвечал: «Я намерен вправить вам глаза, а что до храмовых обрядов, то пусть будут, как были!» Затем, призвав к себе развратного мечтателя, он спросил: «Почитаешь ли ты богов сущими?» Тот отвечал, что почитает-де их сущими и даже влюблен в богиню, супружества коей домогается, надеясь вскоре сыграть свадьбу. «Это стихотворцы заморочили тебе голову, — возразил Аполлоний, — сказками о всяких Пе-леях и Анхизах, женившихся на богинях! А вот я касательно всех этих любовных дел знаю одно: боги любятся с богами, люди с людьми, звери — со зверями, и так повсюду подобное влечется к подобному ради сходного с родителями и здорового потомства. У созданий несходных и разнопородных никакого супружества и никакой любви получиться не может — вспомни об Иксионе и перестань мечтать о чуждой возлюбленной! Иксион на картинках катится по небу на пыточном колесе, а тебе, ежели не уйдешь ты из храма, по всей земле будет погибель — и тогда уж не жалуйся, что боги осудили тебя несправедливо». Этой речью Аполлоний утихомирил безумие так называемого влюбленного, и тот покинул святилище, прежде принеся жертву, дабы простила его богиня.

41. Был год, когда весь левый берег Геллеспонта дрожал от землетрясений, а египтяне и халдеи57 бродили по тамошним городам, вымогая деньги, — надобно-де пожертвовать десять талантов Посейдону и Гее. Жители, одолеваемые страхом, собирали требуемую мзду частью из городской казны, частью из собственных средств, однако вымогатели отказывались свершить умилостивительную жертву, ежели деньги не будут отданы их доверенным менялам58. Тут Аполлоний решил помочь горожанам: пришел и выгнал всех, кто наживался на чужой беде, а затем доискался до причин божьего гнева, принес подобающие случаю жертвы и малою ценою отвел напасть — земля успокоилась.

42. В ту же пору император Домициан издал законы против оскопления и против насаждения новых виноградников59, а имеющиеся виноградники велел вырубать. Явившись к ионянам, Аполлоний сказал: «Все эти запреты не для меня, ибо мне — наверное, единственному из людей! — вино и эта штука безо всякой надобности. А вот придурку нашему и невдомек, что у людей-то мужество он бережет, но землю холостит!» После этих слов ионяне отважились отрядить к императору посольство в защиту виноградников, дабы отменил он закон, повелевав-

. ший земле пребывать в бесплодии и запустении.

43. А в Тарсе об Аполлонии рассказывают вот что. Некоего юношу

покусала бешеная собака, и от того сделался он сам вроде пса: лаял,

скулил и бегал на четвереньках, так что и руки шли у него в ход, — и

когда Аполлоний, придя в Таре, встретил больного, тот маялся уже трид

цатый день. Аполлоний велел отыскать собаку, сотворившую такое зло,

но жители отвечали, что собаку найти не было возможности, ибо наки-

иулась-де она на юношу за городской стеной, когда он упражнялся

с копьем, и что узнать у больного, как собака выглядит, тоже не было

возможности, ибо он теперь и себя-то не узнает. На миг призадумавшись,

144 Флавий Филострат

Аполлоний сказал Дамиду: «Собака белая, лохматая, породы пастушеской, похожа на амфилохийских псов60, а сидит она сейчас около такого-то ручья, — сидит и дрожит, потому что пить хочет, а воды боится. Приведи мне ее на берег реки — туда, где ристалище, но только скажи ей, что это я зову». Дамид приволок собаку, и она припала к стопам Аполлония, завывая, словно проситель у алтаря. Аполлоний ее погладил и так окончательно усмирил, а рядом с нею, придерживая за руку, поставил юношу и затем возгласил, не тая от народа сокровенного знания: «Душа Телефа Мисийского воплотилась в этом отроке, и такую же участь судила ему Судьба!»61 Сказавши так, он велел собаке вылизывать укушенное место, дабы вновь уязвитель обернулся целителем, — и сразу юноша признал отца, вспомнил мать, заговорил со сверстниками и, наконец, испил воды из Кидна. Не позабыл Аполлоний и о собаке: помолился Кидну и погнал ее вплавь. Переплыв реку, собака стала на берегу и залаяла — такое с бешеными собаками случается весьма редко, — а потом зашевелила ушами и завиляла хвостом, поняв, что выздоровела, ибо бешенство можно вылечить водою, если только хватит у больного храбрости глотнуть лекарства.

Вот таков был Аполлоний — таков он бил в городах и храмах, таков был с чернью и со знатью, таков был с мертвыми и недужными, таков был с мудрецами и невеждами, таков был и с самодержцами, соделав-шими его наставником своим в добродетели.

 

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова