Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы: III век.

Флавий Филострат

ЖИЗНЬ АПОЛЛОНИЯ ТИАНСКОГО

К оглавлению

КНИГА СЕДЬМАЯ

1. Я знаю, что тирания — наиглавнейшее испытание для философа, и поэтому решил рассмотреть, кто проявил в таких обстоятельствах больше отваги и кто меньше, а говорю я об этом вот зачем. Во время Домицианова тиранства Аполлония донимали изветами и доносами — кто, почему и для чего доносил, я подробно объясню ниже и расскажу, что отвечал Аполлоний, когда надобно было ответить, и с какою честью покинул он судилище, оказавшись пред тираном не столько ответчиком, сколько обвинителем. Однако прежде я желал бы кратко перечислить все, что отыскал я касательно стойкости мудрецов пред тиранами, и сравнить эти сведения с подвигами Аполлония, ибо именно таким способом надлежит постигать истину.

2. Зенон Элейский, коего почитают основателем диалектики, был схвачен 1 по обвинению в заговоре против мисийского тирана Неарха. Вздернутый па дыбу, утаил он имена сообщников своих, зато оговорил тех, кто был тирану верен, так что по облыжному обвинению были они казнены, будто и вправду изменили, а Зенон лишил тиранию опоры и освободил мисиян.

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 145

Платон утверждает2, что боролся за свободу сицилийцев, соучаствуя в замыслах Диона.

Фитон Регийский, изгнанный из отечества, бежал к Дионисию, тирану сицилийскому, у коего стяжал почести, несообразные с положением изгнанника, и отсюда понял, что тиран зарится на Регий, о чем и намеревался уже оповестить сограждан, но был схвачен вместе с письмом. Дионисий привязал его живьем к тарану и двинул этот таран на регий-скую стену в уверенности, что регияне поберегут Фитона и машину не разобьют, однако Фитон крикнул: «Пристреливайтесь по мне, как по цели свободы вашей».

Гераклид и Пифон, убившие Котиса Фракийского, были совсем молоды3 и оба через приверженность свою к беседам в Академовых садах обрели мудрость и свободу.

Кто не знает о Каллисфене Олинфийском?4 За один лишь день он успел и похвалить и охаять македонян, кои были в ту пору на вершиые могущества своего, — и так за бранчливые свои речи принял смерть.

А Диоген Синопский и Кратет Фиванский? 5 Диоген, явившись прямиком в Херонею, изругал Филиппа за афинян, ибо тот-де, хотя и признает афинян Геракловым потомством, однако же истребил на бранном поле тех, кто шел в бой за Гераклов дом. А когда Александр обещал Кратету ради него одного отстроить Фивы, тот отвечал, что не надобно-де ему отечества, которое возможно разорить оружною силою.

Нетрудно перечислить еще множество подобных примеров, но повесть моя не бесконечна, а потому пора оспорить хотя бы вышеприведенные случаи — не для того, чтобы умалить их красоту и славу, но для того, чтобы даже наилучшие деяния померкли в сравнении с подвигами Аполлония.

3. Итак, ни в деле элеата, ни в убийстве Котиса ничего достославного нет, ибо поработить фракийцев и гетов так легко, что освобождать их, по-моему, просто глупо, — кому свобода не в радость, тому и рабство не в тягость.

Можно было бы сказать, что Платону отчасти изменила мудрость его, когда принялся он вместо афинских обычаев исправлять сицилийские пли когда, обманутый и обманувший, был он в согласии с Законом продан, — но обо всем этом я говорить не стану, дабы не раздражать слушателей 6.

Что же до Фитона, то подвиг его отнюдь не прекратил злого тиранства па Сицилии, да притом Дионисий все равно казнил бы региянина, хоть и не побитого согражданами, — итак, Фитон, по-моему, не свершил ничего примечательного, ежели предпочел умереть ради свободы других, а не собственного ради рабства.

Ну, а Каллисфен и ныне не избегнул бы дурной славы за свою хвалу и хулу, ибо выходит, что то ли он обругал тех, кого сам же почитал достойными похвал, то ли расхвалил тех, кого следовало проклинать, — так и сяк тот, кто набрасывается с бранью на добрых людей, непременно покажется завистником, а тот, кто льстит негодяям, делается соучастником их преступлений, ибо от похвал злодеи еще пуще злеют.

10 Флавий Филострат

146 Флавий Филострат

Диогену следовало говорить с Филиппом до Херонейской битвы — вот тогда он мог бы его предостеречь от нечестивой брани с афинянами, — однако же он дождался, пока дело было сделано, и тут уж исправлять было нечего, но оставалось только упрекать.

Кратет был бы осужден всяким благонамеренным гражданином, ибо не поддержал Александра в его решении отстроить Фивы.

Не то Аполлоний! Не боялся он опасности для отечества, не тревожился о жизни своей, не предавался праздному витийству, не усердствовал ради каких-то мисиян или гетов, а тиран, коему он противился, владел не островом или округой, но начальствовал надо всей вселенной на суше и на море — и все же ради народного блага восстал Аполлоний против жестокого тиранства с такою же отвагою, с какою восстал против Нерона.

4. Кое-кто может возразить, что с Нероном-де Аполлоний лицом

к лицу не сходился, но целил в него издалека: бодрил Виндекса, пугал

Тигеллина и так колебал тиранство Нероново. А еще можно порою

услышать празднословные рассуждения, будто невелика-де честь уязвить

Нерона при его-то бабьем нраве, да при его-то бряцании и дудении, —

но что скажут эти пустомели о Домициане? Уж он-то телом был могуч,

уж он-то воротил нос от усладительных игр и напевов — оттого, что от-

вагу-де они умаляют, и главное его удовольствие было в чужих бедах и

слезах; а еще он говорил, что недоверие хранит народ от тиранов и тира

нов от всего света и что по ночам самодержцу надобно ото всех дел отды

хать, но для убийства это время очень даже годится. Вот почему знат

нейшие сенаторы были обезглавлены, а философы до того перетрусили,

что, позабыв о чести своей, разбежались кто куда: одни на Запад к кель

там, другие в ливийские и скифские пустыни, меж тем как оставшиеся

принялись сочинять оправдания тиранским злодействам. Один Аполлоний

оказался схож с Тиресием, который в Софокловой трагедии говорит

Эдипу:

Я не тебе служу, но Аполлону!7

Так и Аполлоний, сделав госпожою своею мудрость, остался свободен от гнета Домицианова, так что вышеприведенные слова Тиресия оказались для него вещими, ибо, отнюдь не боясь за себя самого, сострадал он гибнущим. Итак, он привлек к себе всех, сколько их было, молодых сенаторов, этим способом собравши воедино здравый смысл, коим некоторые из них, по его мнению, обладали; а еще посещал он провинции и объяснял наместникам, что тиранская сила не бессмертна и что самая подозрительность тиранов есть наилучшее свидетельство их обреченности. Он рассказывал магистратам об аттических- Панафинеях, на коих возглашаются славословия Гармодию и Аристогитону, и о том, как вышел Фра-сибул из Филы и разом низверг всех Тридцатерых8, а еще рассказывал он о старопрежних деяниях римлян, кои некогда с оружием в руках изгнали тиранов9 и учредили народоправство.

5. Как-то раз в Ефесе заезжий лицедей разыгрывал трагедию под

названием «Ино» 10. Между слушавших был проконсул Азии — человек

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 147

еще молодой и среди вельмож заметный, однако проявивший чрезмерную робость в беседе о вышеназванных делах. И вот, когда лицедей закончил пение ямбов, в коих Еврипид говорит, что тираны возвеличиваются долго, а низвергаются мигом, Аполлоний вскочил с места и крикнул наместнику: «Да ты, трус, ни Еврипида, ни меня не разумеешь!»

6. Пришло известие о том, сколь блистательное очищение устроил Домициан римской Гестии и как казнил он трех весталок, преступивших обет и осквернивших свое целомудрие, хотя надлежало им блюсти непорочность ради служения Афине Илийской и очагу ее11. Услышав новости, Аполлоний воскликнул: «О Солнце! Да очистишься и ты от скверны нечестивых убийств, коими полнится ныне вселенная!» И сказал он это не в сторонке, как свойственно трусам, но возглашал и воссылал молитву в окружении целой толпы народа.

7. Убивши родича своего Сабина, Домициан вознамерился жениться на вдове его Юлии, которая к тому же была одной из дочерей Тита и соответственно доводилась Домициану родною племянницею. По случаю этой свадьбы в Ефесе свершилось жертвоприношение, однако Аполлоний остановил священный обряд, промолвив: «Ночь древних Данаид — о! ты была лишь однажды!»

8. А вот каковы были подвиги Аполлония в Риме. Он полагал, что державу подобает вручить Нерве, который и вправду после смерти Домициана здравомысленно ею овладел. Орфит и Руф соучаствовали в этом замысле, и потому Домициан обвинил их обоих в заговоре и сослал на острова, а Нерву поселил в Таренте. С ними со всеми Аполлоний был в дружбе еще в ту пору, когда Тит правил сначала совместно с отцом и затем без отца; итак, он постоянно писал им о здравомыслии, дабы держали они сторону достойных самодержцев, и он же отвращал их от жестокого Домициана, ободряя для борьбы за общую свободу. Однако тут он решил, что письменные его наставления для ссыльных небезопасны, ибо многие вельможи оказались тогда преданы собственными рабами, друзьями и женами, так что ни единому домочадцу ничего доверить было нельзя. Поначалу Аполлоний, отведя в сторону то одного, то другого из товарищей своих, говорил: «Я вручаю тебе превеликую тайну: надобно пойти в Рим к имяреку, побеседовать с ним и вполне убедить, как убедил бы я сам». Но когда услыхал он, что друзья его выказали тирану неблагонамеренность и за то изгнаны, а с исполнением замыслов своих медлят, то стал он поучать о Судьбе и Доле и беседы свои вел в роще близ Смирны на берегу Мелёта.

9. Зная наверное, что Нерва вскорости получит державу, Аполлоний

рассказывал о том, как ни один тиран не волен одолеть Судьбу. Затем,

обратив взоры слушателей к медному изваянию Домициана, воздвигну

тому рядом с кумиром Мелета, он сказал истукану: «А ты, дурак, сколько

глупостей натворил с Судьбою и Долею! Ежели кому назначено после

тебя править, так он и убитый воскреснет». Об этих словах по Евфрато-

вым изветам донесли Домициану, однако никто не понимал, к которому

из изгнанников относилось вышеприведенное пророчество, так что тиран

ради успокоения страха своего вознамерился убить всех, а чтобы убий-

10*

148 Флавий Филострат

ство не показалось беспричинным, призвал Аполлония ответчиком по обвинению в тайных сношениях со ссыльными. Он рассуждал так: ежели Аполлоний явится, то будет осужден, и тогда изгнанников убьют вроде бы вместе с Аполлонием. Ну, а ежели философ исхитрится избежать открытого дознания, то изгнанникам тем более не миновать погибели, ибо будут они осуждены заодно со своим сообщником.

10. С таким вот умыслом Домициан и отписал проконсулу Азии, веля

схватить тианийца и доставить его в Рим. Однако же Аполлоний с при

сущей ему божественной прозорливостью все узнал наперед и сказал то

варищам, что пора-де ему отправляться в некое сокровенное странствие.

Тем слова его напомнили древнюю славу Абариса, и решили они, что и

у Аполлония сходные намерения 12, хотя он не объяснил решения своего

даже Дамиду, с коим и уплыл в Ахайю. Сойдя на берег в Коринфе и

почтив полуденное Солнце обычными обрядами, он в тот же вечер отбыл

в страну италов и сикулов и так при попутном ветре и доброй волне на

пятый день плаванья достиг Дикеархии. Там он повстречал Деметрия, почитавшегося храбрейшим из философов, ибо жил он неподалеку от Рима. Зная, что Деметрий трусит перед тираном, Аполлоний все же шутливо промолвил: «Вот я и поймал тебя! Роскошествуешь в счастливой Италии, если только Италия счастлива, и проводишь дни свои в блаженствах — так и Одиссей, говорят, позабыл в объятиях Каллисто родимый дом и отчий дым!» Деметрий обнял друга и после приветственных слов воскликнул: «Боги, что же станется с философией, ежели подвергает она опасности столь великого мужа?» — «А какая опасность?» — спросил Аполлоний. «Та самая, которую провидя, ты и явился сюда, — отвечал Деметрий, — ибо ежели не разгадал я твоего замысла, то, стало быть, и самого себя не знаю. Давай-ка обсудим все эти дела, только пойдем в такое место, где можно нам побыть наедине, а Дамид пусть останется с нами, — клянусь Гераклом, я так понимаю, что он состоит Иолаем при твоих подвигах».

11. С такими, словами Деметрий повел их туда, где прежде была

усадьба Цицерона13, а место это неподалеку от городской черты. Все

уселись под платаном. Цикады звенели среди усладительных благоуха

ний, и Деметрий, глянув на певцов, воскликнул: «О блаженные и певип-

номудрые твари! Научили вас музы песням, за которые никто не4 огово

рит вас и никто не осудит, и возвысили вас музы над утробного похотью,

да еще и уберегли вас в древесном вашем жилище от зависти человече

ской — вот и поете вы тут, счастливые, о совместном с музами благоден

ствии вашем». Поняв, к чему он клонит, Аполлоний возразил, укоряя то

варища за малодушие: «Стало быть, желая похвалить цикад; ты даже и

об этом-то открыто не сказал, но в страхе забился сюда, словно издан

общеобязательный указ, в коем цикад хвалить воспрещается?» — «Да не

хвалил я их, — отвечал Деметрий, — но изъяснял, что они распевают

себе тут спокойно, а нам уже и пискнуть не позволено, ибо мудрость

теперь под судом! В извете Анита и Мелета было сказано, что Сократ-де

преступен, ибо растлевает юношество и внедряет новых богов 14, а нас

винят за то, что имярек-де учен, праведен, постигнул божеское и челове-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 149

ческое и в законах сведущ весьма. А что до тебя, так насколько ты всех нас мудрее, настолько же и оговорен ты хитрее, ибо Домициан хочет приобщить тебя к тому самому делу, по коему был сослан Нерва и товарищи его». — «За что же их сослали?» — «За величайшее из возможных ныне преступлений — во всяком случае, так полагает тот, кто их сослал! Он утверждает, будто они уличены в посягательствах на власть его, а ты-де их к тому подстрекал и для того-де резал мальчишку».— «Как это резал? Неужто власть может сокрушиться скопцом?» — «Нет, не в этом винят нас доносчики, а будто ты волхвования ради заклал отрока, дабы прозреть грядущее по внутренностям его. И за одежду твою тебя винят, и за пищу, и за поклонение, какое тебе оказывают, — все перечислено в доносе! Так я слыхал от Телесина, нашего с тобою знакомца».— «Вот была бы удача свидеться с Телесином, ежели говоришь ты о том любомудре, который был консулом при Нероне!» — «Я говорю именно о нем, да только как сумеешь ты с ним встретиться? Вельможа для тирана всегда подозрителен, а уж тем более подозрителен вельможа, когда он ведет знакомство с людьми вроде тебя — ты только вспомни, в чем тебя винят! Притом Телесин подчинился указу, воспрещающему ныне всякую философию, а потому, чем оставаться с консулярами, он предпочел уйти в изгнание с философами». — «Тогда не стану подвергать его опасности — довольно с него бед от философии.

12. Но скажи мне, Деметрий, как, по-твоему, следует мне говорить и действовать, чтобы поменьше бояться?» — «Брось свои шутки и не ври, будто боишься того, о чем знал заранее, — когда бы ты и вправду боялся, ты бы уже удрал подальше от всех доносов». — «А ты бы удрал, когда бы тебе вот так угрожали?» — «Клянусь Афиной, я не удрал бы ни от какого суда, но тут-то никакого суда и нет — хоть защищайся, хоть не защищайся, никто и слушать не станет, а ежели и выслушают, так все равно убьют, даже и безо всякого приговора. Неужто ты согласен, чтобы я хладнокровно избрал столь рабскую и философу непристойную смерть? По-моему, философу прилично умереть ради свободы отечества или ради спасения родителей, детей, братьев и прочих сородичей, или ради друзей, кои мудрецам дороже собственного семейства, ибо обретены по любви. Но умирать ради пустого краснословия, тем помогая тирану казаться поумнее, — это куда несноснее, чем подобно Иксиону терзаться на небесном колесе! Я так понимаю, что ежели ты здесь, то прения сторон уже начались, хотя ты, конечно, объяснишь свое появление чистой совестью — дескать будь ты виновен, ты бы ни за что не отважился на такое путешествие, — да только Домициан этому не поверит и решит, что великая твоя отвага проистекает от некоей сокровенной силы. Скажут, что и десяти дней не прошло с тех пор, как призвали тебя к ответу, а ты уже явился в суд, хотя и о суде-то не слыхал, — вот так являя свою прозорливость, ты только поддерживаешь обвинение, ибо подтверждаешь донос о заклании отрока. Берегись, как бы все то, что ты наговорил в Ионии о Судьбе и Доле, не обернулось против тебя самого, — вдруг у Промысла дурные намерения, а стало быть, назначено тебе переть на рожон, и ты прешь, того не понимая, что всегда разумнее остеречься. Ежели не забыл

150 Флавий Филострат

ты Нерона, то знаешь, что я и сам не трепещу перед смертью, и все же в те времена жилось чуть полегче, ибо хотя кифара Неронова не ладила с подобающими самодержцу приличиями, одпако кое в чем звучала она не без согласной приятности, развлекая тирана и отвращая его от убийств, — тут-то людям и выходила передышка. Вот ведь не убил он меня, хотя из-за наших с тобой речей против бань я прямо-таки шею под меч подставил, а не убил потому, что был тогда в голосе и думал, будто достиг в песнях своих отменного благозвучия. А нынче за чью кифару и за чей голос будем мы свершать всесожжения? Все кругом полнится не пением, но одною лишь злобою, и нынешний наш тиран ни своими, ни чужими песнями не обольщается! Пиндар, восхваляя лиру15, говорит, что она-де чарованием своим усмиряет даже ярость Арееву и в бой бога не пускает, а наш-то, хотя и учредил здесь мусические игры16 и принародно венчает победителей, однако кой-кого из них уже прикончил, так что лебединую свою песню многие кифареды и флейтисты спели именно на этих состязаниях. Подумай, наконец, об опальных сенаторах — ежели покажешься ты дерзким и ежели не будет веры словам твоим, то непременно погибнут вместе с тобою и изгнанники. Спасение рядом, ты только глянь, сколько тут кораблей: иные отправляются в Ливию, ипые в Египет, иные в Финикию и на Кипр, иные прямо в Сардинию, а ипые в Сардинию и дальше, — взойди на любой и плыви, куда пожелаешь, так будет лучше всего! Поистине, всякий тиран смягчает суровость свою к именитому мужу, когда видит, что тот рад пребывать в безвестности».

13. Вполне убежденный речью Деметрия Дамид воскликнул: «Ты верный друг, и очень хорошо для Аполлония, что ты тут! Когда я ему советую не кидаться грудью на острый меч и не переть против тирана, грозней которого свет не видывал, то от моих разговоров толку выходит немного. Не встреться мне ты, я бы даже не знал, зачем мы сюда явились: вот так и покорствую я ему, как иной себе-то не покорствует, а спроси меня, куда я плыву и для чего, только посмеешься надо мною, ибо отмахал я Сицилийское море и Тирренский залив, ведать не ведая, куда держу путь, и ежели опасность такова, как ты говоришь, то я, значит, должен, ежели спросят, отвечать, что Аполлоний-де влюблен в смерть, а я-де в этой любви ему наперсник, — потому-то и плывем вместе! Однако же об этих делах я не знаю, и пора мне сказать, что я знаю, и сказать ради друга моего. Ежели я умру, то с философией ничего ужасного не случится, ибо я — вроде оруженосца у знатного воителя, и для разговора нашего вся моя цепа в том, что я с ним рядом. Ну, а ежели кто-нибудь убьет вот его? Тираны очень даже хитры на затеи и умеют кого надобно убрать — боюсь, как бы не вышло, что воздвигнется над сгинувшею философией курган и что наилучший из любомудров тому поможет. Вон сколько на нас нашлось Анитов и Мелетов и сколько доносов со всех сторон: будто бы один знакомец Аполлония смеялся, когда тот бранил тирана, а другой-де подзуживал говорить еще, а этот-де предложил предмет для речи, а тот-де, уходя, расхваливал услышанное. Вот что я скажу. Умирать за философию надобно, как умирают за храмы и за стены и за отчие могилы, — поистине, ради спасения их многие слав-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 151

ные мужи отдали жизнь с радостью! — но не стану я умирать ради погибели философии, да и всякий, кто предан любомудрию и Аполлонию, тоже такой смерти не захочет!»

14. Аполлоний отвечал так: «Дамид судит о нынешних обстоятельствах с опаскою, однако же робость его достойна сочувствия — все-таки он ассириянин и жил в соседстве с мидянами, а в тех местах тиранам покорствуют и о свободе не слишком мечтают. Но что до тебя, Деметрий, так уж и не знаю, сумеешь ли ты оправдаться перед философией! Ты охвачен страхом, и будь даже этот страх основателен, надлежало тебе его преодолеть, а ты, напротив, стараешься увлечь своими страхами меня, которого и настоящим-то страхом не запугать! Пусть мудрец умирает ради всего, тобою перечисленного, — чтобы ради этого умереть, не надобно быть мудрецом, ибо умирать за свободу велит закон, а умирать за родичей, друзей и милых понуждает природа. Весь род людской порабощен природою и законом 17 — природою по доброй воле, законом помимо воли, — а мудрецам более пристало гибнуть за собственные правила, хотя они ни законом не предписаны, ни природою в человека не вложены. Вот эти-то правила и блюдут мудрецы рьяно и дерзновенно, а ежели кто попробует помешать, тогда пусть жгут мудреца огнем и пусть рубят топором — никакая казнь его не сломит и не склонится он ни к какой лжи, но будет держаться за свои заповеди так же крепко, как если бы восприял их вместе с таинством. Знанием я больше всех людей, ибо постиг все сущее, а из знаемого мной иное — для учеников, иное — для мудрецов, иное — для меня, иное — для богов, но для тиранов ничего нет! Неужто не ясно, что явился я сюда вовсе не сдуру? Жизни моей ничто не грозит, и смерти от тирана я не приму, даже если бы сам того пожелал.

Я понимаю, что из-за меня попали в беду изгнанники, к коим определил меня тиран то ли в начальники, то ли в помощники, — пусть называет как хочет; да только ежели подвел бы я этих своих друзей, замешкавшись или сплоховав перед обвинением, что подумали бы обо мне порядочные люди? Всякий мог бы по праву убить меня за то, что надсмеялся я над мужами, коим препоручил вымоленное от богов! Неизбежно ославили бы меня предателем — а почему, это я и хочу объяснить.

Тираны бывают двух родов: одни убивают без суда, другие — после судебного дознания, так что те похожи на зверей проворных и дерзких, а эти ленивее и сонливее, но нет сомнений, что жестокость присуща и тем и другим. Пусть примером разнузданного беззакония будет у нас Нерон, а примером коварства Тиберий — оба убивали, но Нерон убивал неожиданно, а Тиберий прежде запугивал. Сам я полагаю, что более жестоко создавать видимость суда и казнить человека словно бы по закону, ибо смысла в этом нет, и безо всякого суда приговор был бы та-, кой же, так что тут тиран именует законом всего лишь отсрочку гнева своего, — а между тем смертный приговор лишает несчастливцев даже и всеобщей жалости, коей неправедно осужденные заслуживают не менее, чем надгробного камня. Нынешний наш тиран, как я вижу, сейчас следует именно такому образцу, однако же кончит он, по-моему, беззаконием, ибо

152 Флавий Филострат

приговоры выносит прежде дознания, а потом призывает людей к ответу, словно суда еще не было. Конечно, осужденный таким приговором почитается жертвою беззакония, но такого же приговора не избегнет и уклонившийся от суда.

Вот сейчас от меня зависит участь столь знатных мужей, а я сбегу от опасного всем нам суда — да найдется ли тогда на земле место, где сумел бы я избавиться от бесчестия? Положим, что ты все сказал верно, и я тебя послушался, а изгнанников прирезали, — неужто и тогда пожелает мне хоть кто-нибудь доброго плавания? К какому берегу мне править? Куда деваться? Боюсь, впору мне тогда вовсе покинуть Римскую державу и искать гостеприимства у таких друзей, которые живут подальше, — у Фраота или у вавилонского царя, или у божественного Иарха, или у почтенного Феспесиона. Но ежели и доберусь я до эфиопов, что, по-твоему, любезный, скажу я Феспесиону? Утаив действительные происшествия, окажусь я лгуном, хуже того — подлецом, а признаваясь во всем, должен буду говорить так: «О Феспесион! Евфрат оклеветал меня перед вами, однако я не ведаю за собою названных им пороков, ибо он сказал, будто я хвастун, колдун и в науках разбойник, а я во всем этом не повинен, но зато я предатель и убийца друзей своих, верности ни в чем не соблюдаю и прочее в этом роде. А пришел я сюда, дабы увенчаться венком праведности — ежели есть такой венок, — ибо настолько разорил я лучшие римские дома, что в них теперь и жить-то некому». Ну, каково тебе, Деметрий, это слушать? Ты вроде бы покраснел? А вообрази-ка, что бежал я в Индию и явился к Фраоту, — как я ему в глаза погляжу? Как объясню свое бегство? Уж не сказать ли ему, что в прежнее свое посещение был я честным человеком и не колебался умереть ради друзей, а после знакомства с ним по дешевке спихнул тебе наисвятейшую из доблестей людских? Что до Иарха, то он, ежели приду я к нему, и спрашивать ни о чем не станет, но обойдется со мною, как некогда Эол с Одиссеем. Эол с позором прогнал Одиссея18 с острова своего за дурное обращение с дарованным ему попутным ветром, а меня в тычки спустят с холма за дурное употребление питья Танталова, ибо мудрецам угодно, дабы всякий, кто испил из Танталовой чаши, соучаствовал в бедах друзей своих.

Я знаю, Деметрий, как хорошо умеешь ты ловить на слове, и уже готов к такому, например, твоему возражению: «А ты и не ходи к ним, иди к»незнакомым, и тогда бегство твое будет успешным, ибо куда проще затаиться среди чужих». Что ж, обсудим, стоит ли доверять подобному мнению, и думаю я по этому поводу вот что. Мудрец ничего не делает сам по себе и ради себя, так что даже мыслям его непременно найдется свидетель, хотя бы этот свидетель был он сам. Потому-то и начертано на Пифийском храме «познай самого себя», а начертал это то ли сам Аполлон, то ли некий здравомысленный муж, таким способом сделавший сии слова всеобщим достоянием. По-моему, мудрецу, познавшему самого себя и взявшему в наперсники собственный разум, невозможно ни разделять страхи большинства, ни допускать себя до подлостей, бесстыдно свершаемых прочими людьми, кои, поработясь тирану,

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 153

готовы предать лучших друзей, — пустяков боятся, а настоящего страха не ведают! Мудрость такого не дозволяет и вдобавок к дельфийским письменам славит слова Еврипида:

Едва поймешь содеянное зло, Губительным недугом станет совесть 19.

Воистину, совесть-то и начертала древле перед Орестом образы Евме-пид, когда обезумел он из-за матери, ибо разуму дано замышлять, но судит эти замыслы совесть. Ежели хватит у кого ума затеять доброе дело, то такого человека водит совесть по всем храмам и по всем улицам, π по всем заповедным святыням, и по всем на свете странам, — всюду она ему рукоплещет, всюду его хвалит и даже спящего не устанет ласкать, окружая его сонмом благоприветных сновидений. А ежели чей ум уклоняется ко злу, то такому человеку совесть не дозволяет ни людям прямо в глаза глядеть, ни вести привольный разговор, ни к алтарям и молитвам его не допускает, ни даже не дает коснуться кумира, поражая ударом едва протянутую руку, — точно как закон поражает преступника. И гонит совесть злодеев ото всякого общества, да еще во сие терзает их ужасами, так что все взаправду виденное или слышанное, или сказанное ими днем обращает она в летучий морок, а за то придает смутным и призрачным томлениям устрашающее правдоподобие. Вот и выходит, что ежели сделаюсь я предателем друзей своих, то изобличит меня совесть всюду, куда я ни пойду, — хоть к знакомым, хоть к незнакомым! По-моему, объяснения мои весьма внятны и доказательствами изрядно уснащены, а я к тому же и самого себя предавать не намерен, но воспротивлюсь тирану — как сказано у славного Гомера «Общий у смертных Арей!» 20

15. Дамид, по собственным его словам, был столь увлечен вышеприведенною речью, что вновь взбодрился и осмелел, да и Деметрий бросил увещевать Аполлония, но напротив, сочувственно похвалил сказанное, сопроводив добрыми напутствиями как опасное предприятие, так и самое философию, ради коей явилась столь великая отвага. Затем он позвал товарищей туда, где сам был на постое, однако же Аполлоний приглашения не принял, возразив: «Уже смеркается, а мне надобно отчалить в Римскую гавань, пока зажигают светильники, — в этот час отправляются корабли, назначенные в Рим. Пообедаем-ка лучше потом, когда все уладится, а сейчас против тебя очень даже могут состряпать обвинение, будто ты откушал с государственным изменником! Ты и на пристань нас не провожай, а то еще донесут, что ты со мною в сговоре и замышляешь непотребные дела». Деметрий и с этим согласился: обнял обоих и ушел, то и дело оглядываясь и утирая слезы.

Между тем Аполлоний, оборотясь к Дамиду, сказал: «Ежели у тебя силы и смелости столько, сколько у меня, то пора нам вместе взойти на корабль, а ежели не хватает у тебя духу, то лучше оставайся здесь: Деметрий нам обоим приятель — вот и поживешь у него». — «Да что же я тогда сам о себе думать буду? — воскликнул Дамид. — Ты давеча столько рассуждал насчет друзей и как надобно делить с ними все опасности,

154 Флавий Филострат

какие им грозят, а я, стало быть, ничего не послушаю, сбегу и брошу тебя в беде? Вроде бы прежде я не был подлецом, как по-твоему?» — «Ты прав, — отвечал Аполлоний, — идем! Но только я пойду, как есть, а тебе следует выглядеть попроще — длинные твои космы ни к чему, да и обувь лучше поменять, а вместо рубища надень этот вот холщовый плащ. Сейчас объясню, для чего мне все это надобно. Хорошо бы нам подольше продержаться на воле, да притом я и не хочу, чтобы тебя схватили вместе со мной, а в нынешнем твоем наряде тебя непременно уличат и схватят. Я хочу, чтобы ты был при мне и о делах моих свидетельствовал, но так, словно ты вовсе и не товарищ мой по любомудрию, — мало ли почему мы в дружбе?» Вот как лишился Дамид пифагорейского своего обличья, ибо сам он говорит, что сделал это не по трусливому малодушию, но признавая нужду в подходящей к случаю хитрости.

16. Отплыв из Диксархии, они на третий день достигли устья Тибра, откуда уже совсем близко до Рима. Держателем государева меча был в ту пору Элиан, который познакомился с Аполлонием еще в Египте и прежде весьма его любил, хотя и не выступал в защиту его перед Домицианом, ибо должность ему того не дозволяла, — поистине, как было ему заступаться за человека, коего император вознамерился предать суду, иначе, чем хлопоча за приятеля своего? Однако же все уловки, коими можно было неявно помочь Аполлонию, он употребил еще до прихода его, возражая поносной клевете такими речами: «Государь, у этих умников одна работа — пыжиться напоказ, и одно ремесло — брехать попусту! От жизни им толку мало, вот они и норовят помереть, да притом не могут дождаться, пока смерть к ним сама явится, а прямо-таки зазывают ее к себе и для того дразнят власти предержащие. По-моему, именно в рассуждении вышесказанного Нерон не поддался Деметрию и не казнил его: право же, Деметрий слишком хотел умереть — вот Нерон и оставил его жить, но не потому, что простил, а потому, что и убить-то побрезговал. А Мусоний Тирренский? Уж сколько он перечил властям, однако и его Нерон только заключил на острове, именуемом Гиара — впрочем, эллины до того обожают этих своих софистов, что стали тогда плавать к Мусонию, лишь бы с ним повидаться. Они и сейчас плавают на Гиару21, но теперь уже из-за пресловутого источника, ибо остров прежде был безводный, а Мусоний отыскал там источник, о коем эллины трещат не меньше, чем о Конском ключе на Геликоне» 22.

17. Все эти разговоры Элиан вел с самодержцем еще до прихода Аполлония, а когда тот пришел, то исхитрился лучше прежнего и сделал так. Аполлония он велел схватить и доставить к себе, а доносчику, обвинявшему того в чародействе и колдовстве, сказал: «Прибереги себя самого и свои речи для государева судилища». Тут Аполлоний возразил: «Ежели я колдун, как меня можно судить? А ежели можно меня судить, то какой я колдун? Видно, есть у доносчиков сила, коей даже и колдуны противиться не властны!» Тот хотел было говорить своп глупости дальше, но Элиан прервал его: «Оставь-ка ты меня в покое до суда! Я намерен самолично без твоей помощи дознаться, каков нрав у этого умника, так что ежели признает он свою вину, то прение можно будет сократить,

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 155

и ты уйдешь с миром, а ежели станет он запираться, то будет ему судьею государь». Затем, удалившись в скрытную палату, где тайно вершились ваяшые дознания, он отослал всех, сказав: «Уйдите прочь и не смейте подслушивать — такова государева воля».

18. Оставшись, наконец, наедине с Аполлонием, Элиан обратился к нему с такими словами: «Был я, Аполлоний, совсем молод в ту пору, когда отец государя нашего, явившись в Египет, приносил жертвы и совещался с тобою о своей судьбе. Я был тогда войсковым трибуном23, но в бою уже проверен, и потому император взял меня с собою, а ты встретил меня весьма приветливо, и пока государь решал городские дела, отвел меня в сторопу и, назвавши мое отечество, имя и род, предрек мне иынешнюю мою должность, почитаемую среди людей наивеличайшей24 и важнейшей всех прочих, вместе взятых. Да только мне от- нее одни хлопоты и несчастья, ибо оказался я стражем жестокого тирана, а присяги нарушить не могу — боюсь гнева божьего! Однако же к тебе я расположен, что и так ясно из рассказа моего о начале нашего знакомства, — все это я помню и почтение мое к тебе неизменно.. ,25 Когда я сказал, что хочу без свидетелей допросить тебя о деле, в коем уличает тебя обвинитель, это была лишь невипная уловка, чтобы нам с тобой побеседовать с глазу на глаз, — итак, взбодрись моим доброжелательством и узнай о намерениях государя. Какой будет тебе от него приговор, мне неведомо, да юлько по нраву своему он из тех, которые осудить-то хотят, но без достоверных улик казнить стыдятся, а он притом собирается через тебя погасить сенаторов, — желая запретного, он при этом ищет достигнуть желаемого законным путем. Что до меня, то мне надобно выказывать тебе притворный гнев, ибо ежели заподозрит меня государь в небрежение должностью, то уж и не знаю, который из нас с тобою погибнет первый!»

19. Аполлоний отвечал так: «Разговор у нас честный: ты высказал все, что у тебя на сердце, речь твоя праведна и о делах своих ты рассуждаешь точно, как мои единомышленники, и притом — свидетель Зевс! — ты столь благорасположен ко мне, что и опасность делить со мною готов, — а коли так, то и я открою тебе свои замыслы. Поистине, я мог бежать от вас в любую отдаленную область, куда власть ваша не простирается, и мог я отправиться к мудрецам помудрее меня самого, и мог по доллшому чипу служить богам, удалясь в страну, обитатели коей любезнее богам, чем здешний народ, и где нет никаких дознаний и доносов, ибо нет там ни обидчиков, ни обиженных, а потому и в судилищах пет надобности. Однако я побоялся, что ежели не явлюсь я в суд, то буду повинен в вероломстве, ибо тогда погибнут мужи, коим из-за меня же и грозит опасность. Вот я и пришел оправдаться — а теперь скажи, в чем надобно оправдываться!»

20. «Донос составлен из многих и различных статей, — отвечал

Элиан, — так что винят тебя и за твой наряд, и за прочие твои житей

ские правила, и за оказываемое тебе поклонение, и за то, что в Ефесе

ты когда-то предсказал мор, да еще за словесное оскорбление величества,

каковое совершал ты как тайно, так и явно, а порою якобы и по боже-

156 Флавий Филострат

ственному наущению. Но более всего государь доверяет извету, коему я в особенности не доверяю, ибо я-то знаю, что ты брезгуешь даже жертвенною кровью, а извет этот такой: ты якобы навестил Нерву в его усадьбе и там якобы помогал ему наводить порчу на государя — заклал какого-то аркадского мальчишку и этим-де жертвоприношением еще пуще раззадорил Нерву, а дело-де было темной безлунной ночью,—вот каков извет! Рядом со столь важным обвинением нет нам нужды разбираться в прочих доносах, хватит и этого, а уж сюда можно заодно притянуть и все прочее — наряд, привычки и пророчества, каковые, стало быть, и довели тебя до государственной измены, поощрив вышеуказанное жертвоприношение. Итак, тебе надобно защищаться от всех перечисленных обвинений — только говори с государем поучтивее!» — «Я уже засвидетельствовал свою учтивость, явившись в суд, — возразил Аполлоний, — а ежели при всем при том у меня и достанет отваги перечить тирану, зато тебе-то я послушен, ибо человек ты хороший, да и меня любишь. Право, ничего нет страшного в том, чтобы внушить отвращение врагу, — враги ненавидят нас не за явные и подсудные преступления, но за своп собственные и тайные обиды. Куда тягостнее дать другу повод для дурного о нас впечатления — уже лучше любая вражья напасть, ибо от бремени содеянной подлости подлецу бежать никак невозможно!»

21. Элиан с этой речью согласился и, пожелав Аполлонию бодрости духа, сам остался в уверенности, что тот неуязвим и что хоть лик Горгоны ему покажи — все ему нипочем. Затем, призвавши к себе чиновников, коим поручено было дело, он сказал: «Приказываю человека этого задержать и доложить государю о его прибытии и обо всех его разговорах», — при этом он прикинулся, будто весьма разгневан, а затем воротился во дворец и приступил к обычным своим обязанностям.

Тут Дамид вспоминает о происшествии, сразу похожем и не похожем на случай, приключившийся некогда в Афинах с Аристидом26. Когда Аристида за добродетель его изгоняли черепками, то еще за городской чертою повстречал он некоего селянина, и тот попросил написать на черепке имя Аристида — невежда не знал, ни как выглядит Аристид, ни даже как имя-то это пишется, но лишь позавидовал чужой праведности. А тут войсковой трибун, отлично знавший Аполлония, затеял с ним разговор и задорно спросил, как это он попал в такую беду, и когда Аполлоний ответил, что не знает, возразил: «Зато я знаю: люди тебе поклонялись, и потому пошел на тебя донос, будто почитают-де тебя наравне с богами». — «Кто же это?» — «Да хотя бы я — еще в дни юности, когда ты лечил у нас в Ефесе моровое поветрие». «Что ж, это оказалось весьма полезно и тебе самому, и исцеленному Ефесу». — «Именно поэтому я π придумал способ, как тебе оправдаться. Давай выйдем за городскую стену и я тебе там отрублю голову — тут-то обвинению конец, а ты на воле! Ну, а ежели ты меня припугнешь до изумления, и выроню я меч, тогда непременно следует тебя почитать священною особою, а стало быть, и судят тебя верно». Этот грубиян был куда грубее неуча, который изгонял некогда Аристида, да к тому же говорил с глумливою ухмылкою, гак что Аполлопий, словно бы ничего не слышав, продолжал беседовать

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 157

с Дамидом о Дельте, близ коей Нил якобы разливается по двум руслам.

22. Наконец Элиан снова призвал Аполлония и велел поместить его в темницу, но содержать без оков, объяснив: «Это пока государь не выберет для тебя времени, ибо желательно ему прежде увидеться с тобою наедине». Итак, Аполлоний покинул судилище и по дороге в тюрьму сказал Дамиду: «Побеседуем с узниками — больше-то нам заняться нечем! Придется ждать, пока тиран соберется поговорить со мною о своих надобностях».— «Они скорее всего назовут нас пустомелями, ежели отвлечем мы их от сочинения оправдательных речей, — отвечал Дамид, — да и глупо вести ученые разговоры в столь унылых обстоятельствах». — «Напротив, — возразил Аполлоний, — как раз в таких обстоятельствах люди особенно нуждаются в беседе и утешении. Вспомни стих Гомера 27 — тот, где сказано о Елене, мешающей в чаше египетские зелья для облегчения душевных скорбей! По-моему, Елена, сведущая в египетской науке, заговорила эту чашу, исцелив отчаявшихся воителей смесью вина и речей». — «Похоже на то, ибо побывала она в Египте и толковала с Протеем или, ежели верить Гомеру, познакомилась с Полидамною, супругою Фона. Но не будем сейчас об этом — мне надобно кое о чем тебя расспросить». — «Знаю, о чем ты меня спросишь! Ты хочешь услышать о моем разговоре с Элианом, и что он сказал, и был ли он грозен или приветлив», — и сказавши так, Аполлоний поведал Дамиду обо всем, что было. Тут Дамид пал ему в ноги и воскликнул: «Теперь поверю, что и Левкофея некогда протянула свой покров Одиссею28, когда упал он с корабля и мерил море саженками! Поистине нам, пропадающим в столь же горькой безысходности, словно протянул руку некий бог, дабы не остались мы вовсе беспомощны!» Аполлоний с укором спросил: «Да будет ли конец этим твоим страхам? Когда же ты поймешь, что мудрость разит наповал всякого, кто ее узрит, а сама не смущаема ничем?» — «Однако мы-то пришли к незрячему, — возразил Дамид, — и к такому, который не только из-за нас не смутится, но и ничто на свете не удостоит смущения своего». — «Неужто ты не понимаешь, Дамид, что он— сумасшедший дурень?» — «Понимаю, как не понять?» — «Ну, а насколько понимаешь тирана, настолько же его и презирай!»

23. Пока они так беседовали, подошел к ним некий узник — кажется, то был киликиянин — и сказал: «А вот я, господа хорошие, попал в беду из-за своего богатства». — «Ежели богатство твое неправедно, — промолвил Аполлоний, — и нажито разбоем или отравительством, или разорением древних царских могил, полных золота и самоцветов, тогда тебя надобно не только судить, но и казнить, ибо все твое богатство происходит от зверства и непотребства. Но ежели богатство твое наследственное или нажито вольною и честною торговлею, то у кого достанет подлости оттягать законное твое имение, да еще прикрывать этот грабеж личиною закона?» — «Имение мое — от многочисленных родичей, — отвечал киликиянин, — но оказалось в моем единоличном владении, так что трачу я не чужое, а свое, однако трачу не только на себя, а еще и с хорошими людьми делюсь. Но вот доносчики клевещут, будто разбогател я не на пользу тирану, потому что ежели соберусь я затеять заговор, то будет

158 Флавий Филострат

мне богатство подспорьем, а ежели примкну к чужому заговору, то и его весьма подкреплю своими деньгами. Все эти обвинения составлены в роде ппфийских пророчеств29, например, что от чрезмерного-де богатства родится дерзость и что богач-де голову несет высоко, а умом залетает далеко, и что деньги-де помеха законопослушанию и верноподданности, ибо богачи разве что по морде не бьют продажных проконсулов, а те за деньги все им спускают с рук.

В юности, когда не было в имении моем даже и сотни талантов, я лишь беззаботно веселился и за добро свое не слишком дрожал, но затем, после смертп дяди моего по отцу, получил я разом пятьсот талантов, π тут в мыслях моих произошла великая перемена — так укротители коней уздою меняют их дикий и непокорный нрав. Пока богатство мое приумножалось, стекаясь ко мне с земли и с моря, меня одолевал страх за него, а потому принялся я раздавать деньги: давал доносчикам, дабы подачкою заткнуть им рот, давал начальникам, дабы заступились они за меня перед зложелателями, давал родичам, дабы не завидовали они моему богатству, давал рабам, дабы не развращались и не жаловались на небрежение мое. А еще кормилось около меня целое стадо друзей, которые тоже заботились обо мне — и дела делали, и советами подсобляли. Вот так огородился я богатством моим и схоронился за надежною стеною, а все же попал сейчас в беду из-за этого самого богатства и уж не знаю, уйду ли отсюда живым». — «Крепись, — сказал Аполлоний, — ибо и жизнь твою выручит то же богатство: из-за него ты в оковах, но оно я^е — будучи потрачено — не только вызволит тебя из этой темницы, а еще и избавит от угождения доносителям и рабам, к коим попал ты в кабалу из-за того же богатства».

24. Другой узник рассказал, что вызван в суд за жертвоприношение, которое по должности своей свершил в Таренте, а винят его в том, что в общей молитве не помянул-де он Домициана отпрыском Афины. «Ты-то, видпо, думал, что у Афины детей нет из-за вековечного ее девства, — отвечал Аполлоний, — однако же совершенно упустил из виду, что сия богиня некогда родила афинянам дракона!» 30

25. Еще один узник был заключен в темницу по нижеследующему обвинению. Усадьба его была в Акарнании близ устья Ахелоя, а потому случалось ему плавать в лодке около Ехинских островов — и вот, приметив среди них один, уже вполне соединившийся с сушею, он засадил его плодовыми деревьями и винрградом сладкой породы, так что, наконец, возделанный участок оказался достаточным для прокормления, а сколько надобно было ему воды, столько он доставлял на свой островок с побережья. Из всего этого произошел донос, будто у сего акарнанянина совесть нечиста и не дают-де ему покою некие преступления, и потому-то пришлось-де ему бежать сюда, а на всей остальной земле нельзя-де ему быть, ибо он ее сквернит, вот и поступил-де он как Алкмеон, сын Амфи-араев, который после убийства матери своей жил в Ахелоевых протоках, а у этого земледельца преступление может быть иное, но — уж конечно! — не менее ужасное и вроде Алкмеонова. Акарнанянин все отрицал и говорил, что поселился на островке единственно ради спокойной

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 159

жизни; тем не менее, и он был призван к ответу, в конце концов оказавшись в узилище.

26. И еще многие подходили к Аполлонию с подобными жалобами, а содержались в темнице до пятидесяти узников и были среди них недужные, были отчаявшиеся, были готовые к смерти, были и такие, что причитали о детях своих, родителях и женах. «Думается мне, Дамид, — промолвил Аполлоний, — что люди эти нуждаются в том самом лекарстве, о коем уже поминал я поначалу, — в одном ли Египте зелье это родится или произрастает повсюду, сбираемое мудростью в ее же вертоградах, — так или сяк, давай попотчуем им этих злосчастных, дабы не сгинули они прежде времени от собственных чувствований». — «Разумеется, попотчуем, — согласился Дамид, — ибо сдается мне, что им только того и надобно». Тут Аполлоний, созвавши к себе узников, сказал: «Почтенные соседи мои и сотоварищи, мне вас жаль! Вы губите себя сами, не успевши узнать, погубит ли вас обвинитель, и чуть ли не готовы казнить себя прежде приговора, касательно коего вы заранее уверены, что приговор будет смертный. Итак, вы храбритесь на то, чего боитесь, и боитесь того, на что храбритесь, — это не годится! Вспомните, что говорил Архилох Паросский31, называвший стойкость в несчастьях страстоносностью и от богов милостью, — пусть же слова эти взбодрят вас среди ваших бедствий, кормчим искусством удержав на плаву, хотя волны и вздымаются выше корабля! Не бойтесь тягости нынешнего нашего положения, в коем вы оказались поневоле, а я добровольно. Право, ежели согласны вы со взводимыми на вас обвинениями, то лучше уж вам оплакивать день, когда были вы увлечены заблуждением к преступному злодейству. Но вот ты, например, неужто согласишься признать, что поселился на Ахелоевом островке с тем самым умыслом, о коем говорит обвинитель? А вот ты — неужто ты и вправду тратил богатство свое во вред императору? А ты — неужто ты преднамеренно отнял у государя звание сына Афины? Все вы попали в беду по таким доносам, кои сами же называете облыжными, — по тогда что толку в этих ваших причитаниях? Чем рыдать о чадах и домочадцах, лучше бы вам набраться стойкости, ибо в этом-то и состоит подвиг страстоносности! Быть может, вы опасаетесь, как бы не стали тяготы эти началом иных и худших страданий? Или невмоготу вам уже и от нынешних бед, хотя бы за ними и не последовали новые? Так или сяк, я хорошо знаю природу человеческую, а потому наставление мое не будет похоже на лечебную кашицу, но насытит вас силою и не допустит погибнуть! Мы, люди, заключены в темнице на весь срок, именуемый жизнью, ибо сама душа наша, опутанная узами бренного тела, хотя и многое сносит, однако же порабощается всем человеческим склонностям. По-моему, первым построителям жилищ было и невдомек, что городят они вокруг себя еще одну тюрьму в дополнение к имеющейся; а уж тем более это относится к обитателям царских палат, укрывающимся в чертогах своих ото всех па свете опасностей, — право же, эти жители дворцов опутаны узами куда теснее, чем узники, ими же заточенные в узилище. А ежели помыслить о городах и городских стенах, то я вижу, что и тут темница, да притом общественная, ибо и торгующие на рынке,

160 Флавий Филострат

и собравшиеся на сходку, и устроители зрелищ, да и зрители — все влачат железы! Даже у кочевых скифов оковы не легче наших, ибо заперты они Петром и Фермодонтом и Танаисом, а переправиться через эти реки нелегко, пока не оледенит их стужа, — и вот скифы, поставив дома на колеса, кочевать-то кочуют, но прячутся со страху в своих кибитках. А еще говорят — ежели это не сказки, — будто и Океан окружает Землю, дабы удержать ее в плену. Сюда, стихотворцы, это уже для вас: спойте отчаявшимся узникам о Кроне, древле по воле Зевса ввергнутом в оковы, и об Арее, первом среди богов воине, коего сначала на небесах связал Гефест, а затем на земле Алоей!32 Памятуя обо всем вышесказанном, а также и обо многих премудрых и преблагих мужах, брошенных в темницу бесчинством черни или втоптанных в грязь пятою тирана, давайте смиримся с нынешними нашими обстоятельствами, дабы не отставать нам от наших предшественников». Эта речь произвела в узниках столь сильную перемену, что почти все они утерли слезы, принялись за еду и обрели надежду спастись вместе с Аполлонием.

27. На следующий день Аполлоний толковал в таком же духе, однако был уже подослан к нему осведомитель, дабы оповещать Домициана о речах его. Вид у этого осведомителя был мрачный, и твердил он, будто грозит Аполлонию некая превеликая опасность, а говорил он обиняками, как то в обычае у доносчиков, успевших добыть десяток улик. Аполлоний понял уловку и повел беседу так, чтобы доносителю от нее толку не было: вспомнил о горах и реках, рассказывал о зверях и деревьях — итак, слушатели развлеклись, а соглядатай ничего не добился. Тогда, затащив рассказчика в уголок, он принялся было подстрекать его к поношению тирана, однако Аполлоний возразил: «Ты, голубчик, говори, что хочешь, — я-то па тебя доносить не стану, — а вот я все, что хочу сказать против императора, скажу ему в лицо!»

28. Случались в эту пору в темнице и другие происшествия — иные по злоумышлению, иные по нечаянности, но среди них не было ничего важного и для повести моей достопамятного. Впрочем Дамид, дабы ничто не забылось, записывал и всякую малость, так что имеется у него нижеследующий рассказ. Шел уже пятый день заключения, и вот вечером явился в темницу некий человек — по языку эллин —и позвал:

«Где тианиец?» Затем, отведя Аполлония в сторону и представившись гонцом Элиана, он предупредил, что завтра-де с Аполлонием будет говорить государь. «Я понимаю, что сведения эти тайные, — отвечал Аполло-пий, — ибо знать о таком может только известная нам особа». — «А еще велено главному надзирателю доставлять тебе все, что пожелаешь», — продолжал гонец. «Вы весьма любезны, однако я живу здесь точно так же, как и на воле, — беседую' обо всем, что придет на ум, а нужды ни в чем не имею». — «Неужто, Аполлоний, не имеешь ты нужды даже и в совете, как говорить тебе с императором?» — «Пожалуй, но только ежели не станет советчик подбивать меня к лести». — «Ну, а ежели он лишь посоветует тебе не выказывать государю грубости и высокомерия?» — «Отличный совет — я ему согласен следовать!» — «Ради этого-то я и приходил, — сказал гонец, — и теперь рад видеть тебя в столь со-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 161

образном расположении духа. Да еще надобно тебе быть заранее готовым к звуку государева голоса и к суровости лица его 33, ибо даже учтивый разговор ведет он громогласно, брови у него насуплены, взгляд хмур, а ланиты — и это всего заметнее — желты от разлившейся желчи. Все эти его свойства природные и неизменные, так что не стоят ни страха нашего, ни удивления!» — «А вот Одиссей, отправляясь в кикло-пову пещеру, — отвечал Аполлоний, — не знал заранее ни о том, сколь велик Полифем, ни о том, чем он кормится, ни о том, как грохочет его голос, — и все-таки отважился войти: поначалу испугался, зато из пещеры вышел, вполне явив мужество свое. Что же до меня, то с меня хватит уйти целым и невредимым, выручив друзей, ради коих и отважился я на сие опасное предприятие». Вот так побеседовав с гостем и пересказав вышеприведенный разговор Дамиду, Аполлоний улегся спать.

29. На заре пришел императорский посыльный писарь и возвестил: «По государеву повелению ты, Аполлоний, обязан в присутственное время явиться в Судебную палату, однако еще не ответчиком, но желает государь взглянуть, каков ты есть, и побеседовать с тобою наедине». — «А чего ради ты мне все это рассказываешь?» — спросил Аполлоний. «А ты разве не Аполлоний?» — «Свидетель Зевс, да! И притом из Тианы». — «Ну, а тогда кого же мне оповещать?» — «Тех, кто меня сюда запер, — иначе как прикажешь мне выйти из темницы?» — «Надзирателям уже велено, да и я приду в положенный час, а сейчас явился уведомить тебя о приказе, ибо отдан он был вчера поздней ночью».

30. Наконец писарь ушел, а Аполлоний снова улегся на постель, сказав: «Надобно мне вздремнуть, Дамид, а то ночь выдалась беспокойная — я все старался припомнить кое-что, слышанное от Фраота». — «Лучше бы тебе не спать, — возразил Дамид, — а вместо того приготовиться к назначенной встрече, ибо дело тебе предстоит весьма важное». — «Как же готовиться, когда я и ведать не ведаю, о чем меня спросят?» — «Стало быть, ты собираешься защищать жизнь свою наобум?» — «Клянусь Зевсом, Дамид, именно так — жил-то я тоже наобум! Лучше я расскажу тебе, что вспомнил давеча из речей Фраота, и, право же, ты сам увидишь, сколь полезен этот рассказ в нынешних обстоятельствах. Фраот воспретил укротителям бить львов, ибо битые львы злопамятны, однако же воспретил также и ублажать их, ибо от того становятся они строптивы, а лучше-де им пригрозить, да потом их приласкать и так приучить к послушанию. Не об укрощении зверей шла у нас беседа и не о львах говорил Фраот, но разумел он узду, коею возможно удержать тиранов от безрассудств и злодейств». — «Знатно молвил Фраот о тйранском нраве!» — отвечал Дамид. — Впрочем, и у Эзопа есть басня о некоем льве, не вылезавшем из своего логова. Эзоп говорит 34, что этот лев прикидывался хворым и так добывал себе в корм зверей, приходивших навестить мнимого больного, покуда лиса не сказала: «Ни один из тех, кто там был, не воротился к нам, да и по следам не видать, чтобы хоть кто-нибудь вышел назад, — зачем же нам лезть в львиное логово?» — «А вот я, — возразил Аполлоний — почитал бы лису

11 Флавий Филострат

162 Флавий Филострат

куда умнее, когда бы она аабралась в логово, но ушла бы оттуда целой и невредимой, да еще и обозначила бы следом своим возвратный путь!»

31. Сказавши так, он смежил глаза и ненадолго уснул, а на рассвете

помолился Солнцу, насколько это было возможно в темнице, и побеседо

вал с соузниками, ответив на все их вопросы. Так провел он время, пока

не наступил назначенный час и не явился посыльный писарь, зовя скорее

отправляться к императору, иначе придется-де тому их торопить, а это-де

негоже. «Идем», — сказал Аполлоний и смело пошел вперед. По дороге

сопровождали его четверо из охраны, но не стерегли каждый его шаг,

а держались на приличествующем расстоянии. Следом шел Дамид, хотя

и напуганный, однако по виду погруженный в раздумье. Все встречные

глазели на Аполлония, любопытствуя его нарядом, да и святость самого

его облика внушала изумление, но более всего обращало к нему сердца

даже и прежних его недоброжелателей то, что отважился он явиться

в Рим ради спасения опальных сенаторов.

Так дошли они до дворца, и тут Аполлоний, увидев снующую взад-вперед крикливую толпу служителей и просителей, сказал: «По-моему, Дамид, это заведение похоже на баню: одни спешат войти, другие выйтиг иные вроде бы успели дочиста отмыться, а иные вроде бы и вовсе неумыты». Эти его слова я настоятельно прошу запомнить безо всяких искажений и никоим образом не приписывать их каким-либо другим лицам — сказал так именно Аполлоний и притом еще повторил в одном из своих писем.

Затем увидел он дряхлого старика, сверх меры желавшего получить должность, а для того заранее лебезившего перед императором, и сказал Дамиду: «Вот уж кого никакой Софокл не убедил бы бежать35 от жестокого и лютого хозяина!»— «Так ведь и мы, Аполлоний, ломимся к этому самому хозяину, а иначе зачем бы нам стоять теперь у его дверей!» — отвечал Дамид. «Сдается мне, Дамид, что ты полагаешь,, будто двери здесь сторожит такой же Эак, какой стоит привратником у Аида, — поглядеть на тебя, так ты уже помер!» — «Не помер, так помру». — «Ты высказываешь мне, Дамид, свое неумение умирать — и это ты, мой товарищ, с юных лет предавшийся любомудрию! А я-то думал, что ты готов к смерти и знаешь все известные мне битвенные хитрости, — ибо точно как воителям и ратникам мало одной лишь отваги, но надобно еще и уметь в бою в надлежащее время перестроиться,, так же и философам положено загодя позаботиться о смертном своем часе, дабы не попасться врасплох, но и не спешить навстречу погибели, а самолично избрать для кончины своей подобающий случай36. Вот и я выбрал для смерти — ежели захочется кому меня убить — превосходный и согласный с философией повод, что и объяснил уже в твоем присутствии, а сейчас объясню это же самое одному тебе».

32. Так они беседовали, покуда не выдался у императора досужий

час, так что, избавясь ото всех дел, вознамерился он, наконец, погово

рить с Аполлонием, который и был препровожден в государеву палату

дворецкими служителями, не позволившими, однако же, Дамиду идти

следом. Император был в масличном венке, ибо как раз перед тем при-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 163

носил жертву Афине в Адонисовом дворе, а двор этот весь был уставлен цветочными горшками — такие цветы37 ассирияне растят у себя дома под крышей, готовя их к Адописовым игрищам. Прервавши священнодействие, император поворотился к посетителю и, изумленный его обликом, воскликнул: «Элиан, да ты привел ко мне какого-то небожителя!» Безо всякого смущения Аполлоний тут же, придравшись к слову, возразил: «А вот я, государь, полагал, что попечительствует о тебе Афина, да не меньше, чем древле о Диомеде под Троен, ибо отвела она от очей Диомеда пелену 38, затмевавшую взоры прочих бойцов, и тем помогла ему отличить людей от богов. Однако же твоих очей, государь, богиня, пожалуй, еще не прояснила таковою ясностью, — а жаль, ибо тогда ты и самое Афину разглядел бы получше, и человечий облик не путал бы с божественным». — «Ну, а ты, философ, успел уже прояснить свой взор от мглы?» — спросил император. «Давным-давно — еще с той поры, как занялся философией». — «А ежели так, то отчего почитаешь ты богами злейших моих врагов?» — «Изо всех людей лишь двух индусов почитаю я достойными звания богов — но какая же у тебя вражда с Иархом и Фраотом?» — «Не морочь мне голову индусами, а лучше скажи о своем драгоценном Нерве и его сообщниках!» — «Должен я говорить в его защиту, или . . .?» — «Нечего защищать — он уже застигнут на месте преступления! Ты мне докажи, что сам не виновен — я-то знаю, что ты сочувствовал замыслам его!» — «Ежели тебе желательно слышать, чему я сочувствовал, так слушай — правды скрывать я не стану!» Тут император решил, что сейчас предстоит ему услыхать превеликие тайны и что для врагов его все эти тайны окажутся окончательною погибелью.

33. Между тем Аполлоний с первого взгляда понял, что на уме у тирана, и продолжал: «Сколько я знаю, Нерва изо всех людей самый скромный и самый благонамеренный, а из подданных твоих самый верный — потому-то, быв отличным консулом, он так убоялся бремени государственных должностей, что совершенно отошел от дел. Сотоварищи его — ежели спрашиваешь ты о Руфе и Орфите — также, насколько мне известно, отменно смирны, презирают богатство и по возможности предаются безделью. Никому из них и в голову не придет затеять заговор или соучаствовать в какой бы то ни было затее этого рода». Разгневанный услышанным,, император воскликнул: «Уж не винишь ли ты меня в облыжном доносительстве? Выходит именно так, ибо я самоличным дознанием обнаружил, что названные лица суть отребья рода человеческого, нечестиво посягающие на мою державу, а ты мне тут доказываешь, будто они всего лишь добропорядочные лентяи! Ясно наперед, что ежели стану я допрашивать этих негодяев о тебе, то ни один из них пе подтвердит ни что ты колдун, ни что ты наглец, ни что ты бахвал, ни что ты сребролюбец, ни что ты знать не желаешь никаких законов, — да вы, сволочь, не иначе, как заранее успели сговориться! Погодите, обвинение так или сяк выведет вас, подлецов, на чистую воду, потому что обо всех ваших клятвах и жертвоприношениях я все знаю ничуть не хуже, чем очевидец и соучастник!» Аполлоний, нимало не убоявшись

164 Флавий Филострат

таких угроз, отвечал: «Стыдно государь, да и законам противно, ежели станешь ты судить заранее осужденных или осуждать прежде суда, — по коли так, то позволь тогда и мне без отлагательств приступттть к оправдательной речи. Ты обо мне, государь, дурного мнения и обижаешь меня хуже доносителя, ибо тот хотя бы обещает представить улики, а ты вполне веришь этим уликам, ничего еще о них не зная». — «Когда хочешь, тогда и оправдывайся, — я-то знаю, как заткнуть тебе рот и с чего мне лучше начать!» — и тут

34. император жестоко надругался над Аполлонием — велел остричь и обрить его, а затем заковать самым злодейским способом. О волосах Аполлоний сказал: «Я и позабыл, государь, что шерсть моя в опасности!», а о кандалах: «Ежели я, по-твоему, колдун, что тебе толку в этих оковах? А ежели ты меня сковал, то неужто я, по-твоему, все-таки колдун?» — «Вот и я отпущу тебя не прежде, чем обратишься ты в воду или в дерево, или в какого-нибудь зверя!» — «Хотя бы и умел, ни за что не стану, дабы не предавать безвинно притесняемых! Я пребуду таков, каков теперь, — делай с этим моим телом что угодно, покуда не защищу я друзей моих». — «А тебя-то кто защитит?» — «Время, дух божеский и страсть, сочетавшая меня с мудростью!»

35. Вот так описывает Дамид встречу, которая была у Аполлония и Домициана с глазу на глаз еще до суда. Однако же кое-кто злонамеренно искажает названное происшествие, утверждая, будто Аполлоний прежде оправдывался, а лишь затем был заключен в оковы и острижен. Эти-то клеветники и состряпали некое послание, сочиненное по-ионийски, в котором представляют Аполлония падающим в ноги Домициану со слезною мольбою, дабы тот совлек с него кандалы. Но Аполлоний изъяснял по-ионииски лишь заповеди свои , а писем его на ионийском наречии мне видеть не случилось, хотя и собрал я их множество, да к тому же не видывал я, чтобы письма его были многословны, — напротив, все они отличаются краткостью, словно намотаны на спартанскую булаву40. И еще: Аполлоний ушел из суда, выиграв дело, — как же мог он быть закован в кандалы после оправдательного приговора? Впрочем, о самом суде я пока рассказывать не стану, а расскажу, что говорил Аполлоний касательно стрижки и прочего, — право, речи эти весьма достойны внимания.

36. Итак, уже два дня был Аполлоний в оковах, когда явился к нему в темницу некий незнакомец, якобы подкупивший стражу, чтобы добраться до узника и посоветовать ему, как можно спастись. Человек этот был уроженцем Сиракуз и состоял наушником и лазутчиком при Домициане, коим и был подослан вослед первому соглядатаю, однако же с поручением попроще — прежний осведомитель заводил беседу издалека, а этот приступил напрямик, воскликнув: «Боги! Ну, кто бы мог помыслить Аполлония в оковах?» — «Тот, кто его в эти оковы заключил, — отвечал Аполлоний, — ибо, не помысливши, и заковать нельзя». — «А кто бы мог подумать, что сии святоблагоуханные кудри будут столь грубо острижены?» — «Я мог бы — волосы-то мои». — «Как же ты такое стерпел?» — «Так же, как всякий, кто попал в подобные обстоятельства

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 165»

не добровольно и не помимо воли». — «Но как сносишь ты бремя кандалов?» — «Не знаю, потому что голова у меня занята иными думами». — «Возможно ли не думать о телесной скорби?» — «Почему нет? У людей вроде меня боль или вовсе до ума не доходит, или прекращается умом». — «О чем же ты думаешь?» — «О том, как бы не думать о нынешних обстоятельствах». Тут лазутчик вновь помянул о волосах и принялся было сводить разговор к сему предмету, однако Аполлоний отвечал: «Повезло тебе, молодец, что не побывал ты вместе с ахеянами под. Троей, — уж то-то пришлось бы тебе причитать над Ахилловыми кудрями41, остриженными ради Патрокла, ежели и вправду он их тогда остриг! Да тебя не иначе как удар хватил бы из-за этих его кудрей! Ты тут твердишь, будто жалеешь мои седые нечесаные космы, — так насколько же сильнее скорбел бы ты об Ахилловой златокудрости?» Сиракузянин, конечно же, вел свои речи со злодейским умыслом, надеясь узнать, чем бы скорее измучить Аполлония, а заодно желая разведать,, не клянет ли узник государя, от коего претерпевает муки. Однако же ответы Аполлония совершенно сбили лазутчика с толку, а потому он объявил: «Государь злобится на тебя по многим причинам, но более всего за то, за что уже изгнаны преступные сообщники Нервы. До императора дошли кой-какие ябеды касательно речей твоих в Ионии — будто говорил ты о нем враждебно и дерзко, — однако же он вроде бы придает упомянутым доносам мало значения, ибо разгневан другими и куда более важными твоими преступлениями, тем паче, что донес ему о них муж, стяжавший превеликую славу». — «Ты, стало быть, назвал новый способ победить в Олимпии, — воскликнул Аполлоний, — да и как иначег ежели сказано, что славу может стяжать тот, кто силен в доносительстве? Речь идет о Евфрате — это понятно! Я-то знаю, как он во всем старается мне навредить, однако же случалось мне терпеть от него и худшие обиды. Вот, например, проведал он когда-то, что намерен я посетить нагих эфиопов, и тут же оклеветал меня перед ними, так что но распознай я вовремя его подлый замысел, пришлось бы мне уходить, даже не взглянув на эфиопских мудрецов». Удивленный таким ответом,, сиракузянин спросил: «Что ж, по-твоему, лучше пусть государь гневается^ лишь бы из-за Евфратовой клеветы эфиопы не усомнились в твоей добропорядочности?» — «Клянусь Зевсом, именно так, ибо туда я ходил учиться, а сюда пришел учить». — «О чем же ты будешь учить?» — «О доброте и лепоте своей, коих император еще не постиг». — «Но тогда почему не изъявил ты пред ним свою благонамеренность прежде? Объяснив все, как есть, ты не был бы сейчас под замком!» Аполлоний, догадавшись, что сиракузянин подстрекает его дать подходящие императору показания и думает, будто он, истомленный оковами, как-нибудь да согласится оговорить друзей своих, промолвил: «Слушай, любезный! Я уже сказал Домициану правду и вот я в оковах — что же будет со мною,, ежели отступлюсь я от правды? Он присуждает кандалы правде, а я — лжи!»

37. Сказавши так, Аполлоний повернулся к сиракузянину спиной,, а тот, раздосадованный превосходством мудрости его, покинул темницу.

ΙβΠ Флавий Филострат

Тут Аполлоний, оборотясь к Дамиду, спросил: «Ну как, уразумел ты этого Пифона?» — «Я уразумел, что он морочил и завлекал тебя, однако не понимаю, при чем тут Пифон и чего ради помянул ты это имя». — «Жил когда-то византиец Пифон, — отвечал Аполлоний, — и был он, говорят, отменным витией. И вот Филипп, сын Аминты, отрядил его послом к эллинам, коих желал поработить. Всюду Пифон преуспел и наконец явился в Афины, где в ту пору премного процветало красноречие. Там он принялся твердить афинянам, что они-де обижают Филиппа к плохо-де поступают, добиваясь волн для эллинов. Долго разливался посол в витийстве своем, но ответствовал на наглые его речи один Демосфен Пеанийскип, который числит противление Пифону среди подвигов своих. Я-то отнюдь не почитаю подвигом, ежели не поддался уговорам этого нашего гостя, а должность его уподобил Пифоновой просто потому, что он — точно как тот — явился сюда лазутчиком тирана и со столь же несуразными советами».

38. Аполлоний еще много рассуждал в таком же роде, однако Дамид. по собственным его словам, был слишком удручен обстоятельствами, ибо не видел из них никакого выхода, разве что богам помолиться, — вдруг да выручат, как выручали порой тех, кому пришлось еще хуже. Наконец, незадолго до полудня Дамид спросил: «Как по-твоему, тианиец, — это потому, что Аполлонию весьма нравилось такое обращение 42, — как по-твоему, тианиец, что с нами станется?» — «Что мы претерпели, то претерпели, — отвечал Аполлоний, — а сверх этого ничего нам не будет, и тем паче никто нас не убьет». — «Неужто мы столь неуязвимы? И когда же выйдешь ты на волю?» — «По приговору суда — вскорости, а ежели чзахочу — хоть сейчас!» С этими словами он стряхнул с ног оковы и промолвил: «Вот тебе, Дамид, зримое доказательство свободы моей, так что не унывай!» Тут-то Дамид, как сам рассказывает, в первый раз вполне уразумел, что природа Аполлония божественная и сверхчеловеческая, ибо он, не приносивши жертвы — да и какие жертвоприношения в тюрьме? — не молившись и слова не сказав, насмеялся над оковами своими, а затем вновь приладил их к ногам и опять сделался узником.

39. Люди ума недальнего полагают, будто такие дела творятся колдовским искусством, каковым объясняют они и многие другие человеческие подвиги. Что правда, то правда: обращаются к сему искусству и ристатели и все, состязающиеся ради желанной победы, однако же колдовство отнюдь не помогает им победить, хотя иные из этих злосчастных, победивших по чистой случайности, сами себя обкрадывают, приписывая победу свою чародейству, коему, впрочем, продолжают доверять, даже π потерпев поражение. «Ничего не убудет от победы моей, ежели пожертвовать то или се, да покадить тем или сем», — вот так они говорят и так думают. Не обходит чародейство также и купеческих дверей, и часто случается видеть купцов, кои объясняют торговые свои удачи искусством колдуна, а неудачи — собственною скупостью, ибо не при-несли-де жертв, сколько было надобно. Более же всего привержены колдовству влюбленные, коих любовный недуг доводит до такого легковерия, что они готовы идти за помощью хоть к бабкам-ворожеям, и, право же,

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 7 167

меня отнюдь не удивляет, когда, побывав у сих премудрых дев и наслушавшись их болтовни, получают они и носят вышитый пояс или какой-нибудь камень, добытый то ли из земных бездн, то ли с Луны, то ли со звезды, или все, какие ни есть, индийские злаки — денег на эти приворотные средства тратится прорва, да толку от них никакого. Ежели красавчик становится с обожателем чуть поласковей или, обольщенный подарками, отдается ему вполне, то влюбленный восхваляет всемогущество колдовской науки, а ежели искательство его безуспешно, то он объясняет неудачу свою каким-нибудь важным упущением: дескать, вот эти благовония он не воскурил, а вот эту жертву принести позабыл, да еще и зелья не сварил — потому-де ничего и не получилось. Впрочем, разнообразные способы, коими устраиваются небесные знаменья и многие ложные чудеса в этом роде, уже описаны моими предшественниками, довольно посмеявшимися над всяческим чародейством, так что мне остается лишь предостеречь молодых людей от сношения с колдунами даже пз озорства, дабы не сделалось это озорство привычкою. Но я слишком отвлекаюсь от повести своей — стоит ли так долго бранить ремесло, и без того запрещенное природою и законом?

40. Итак, Аполлоний обнаружил перед Дамидом истинную свою природу и потом еще некоторое время беседовал с ним, а около полудня явился гонец с нижеследующим поручением: «Государь разрешает тебя, Аполлоний, от этих оков по ходатайству Элиана и дозволяет тебе пребывать в узилище вольного распорядка, пока не придет тебе срок держать ответ в суде, а будет это дней через пять». — «Кто же меня отсюда выведет?» — спросил Аполлоний. «Я, — отвечал гонец, — следуй за мною!» Когда узники вольной тюрьмы вновь увидели Аполлония, то окружили его, будто уже и не чаяли, что он к ним воротится, ибо стосковались по нему, словно дети по ласковому отцу, вразумляющему их кротко и утешительно, да еще и рассказывающему о собственных молодых похождениях, — вот кем был для них Аполлоний, и они ему непрестанно об этом твердили, а он никогда и никому не отказывал в совете.

41. На следующий день, подозвав Дамида, Аполлоний сказал: «Я буду защищаться перед судом в назначенный день, а ты ступай в Дикеар-хию — проще добраться туда цешком, — передай привет Деметрию и повороти к морю, в ту сторону, где остров Калипсо 43, чтобы увидеть, когда я к тебе явлюсь». — «Живой или как?» — спросил Дамид. Аполлоний с улыбкой отвечал: «По-моему — живой, а по-твоему — оживший». Дамид говорит, что ушел без охоты, ибо не то, чтобы вовсе отчаялся в спасении Аполлония, однако же и твердой веры в таковое спасение у него не было. На третий день он пришел в Дикеархию, где услышал, что все эти дни бушевала зимняя буря, и по морю пронесся смерч, от коего многие корабли, плывшие к Дикеархии, потонули, а направляющиеся к Сицилии и Проливу сбились с пути, — тут-то Дамид и понял, почему Аполлоний велел ему тогда идти пешком.

42. Нижеследующее происшествие записано со слов Аполлония, рассказ коего слушал также и Деметрий. Некий отрок из Мессены Аркад-

168 Флавий Филострат

ской, явившись в Рим, привлек там все взоры своею молодою пригожестью, и многие в него влюбились столь страстно, что хотя в числе влюбленных оказался и Домициан, не побоялись быть ему соперниками. Между тем отрок был скромен и соблюдал юность свою в чистоте. Когда бы презрел он золото или деньги, или копей и прочие подобные приманки, коими порой завлекают красавчиков, то не заслужил бы он похвалы пашей, ибо именно в таких правилах и должен быть воспитан всякий муж-чипа; по юный аркадянии, стяжав почестей больше, чем все на свете царские любимцы вместе взятые, все-таки не соблазнился тем, чем был соблазняем — и так, наконец, по воле самодержавного своего обожателя оказался он в темнице. Там он подошел к Аполлонию, очевидно желая о чем-то поговорить, однако же от стыда оробел и не решался слова молвить. Поняв причину его робости, Аполлоний сказал: «Молод ты еще быть преступником, а сидишь под замком, совсем как мы, злодеи». — «И притом суждено мне умереть, — отвечал отрок, — ибо по нынешним нашим законам за скромность положена смерть». — «Так же было при Тесее, когда Ипполита за скромность его погубил родной отец». — «Вот и меня погубил отец! Я аркадянин из Мессены, однако он не стал воспитывать меня на эллинский лад, но прислал сюда изучать правоведение, — я и приехал за наукою, а император неверно меня разглядел». Аполлоний, будто не понимая, спросил: «Скажи, мой мальчик, уж не полагает ли государь, что глаза у тебя голубые, хотя — сколько я вижу — ты черноглаз? Или он думает, что нос у тебя кривой, хотя нос-то у тебя прямой, как по линейке, точно у Гермесова кумира? Или он как-нибудь ошибся касательно волос? По-моему, кудри у тебя густые и блестящие! Да и уста твои столь соразмерны, что равно пристало им хоть молчать, хоть говорить, а шея у тебя стройная и голову несешь ты гордо. Неужто государь решил, будто выглядишь ты как-то иначе, ежели жалуешься ты, что он неверно тебя разглядел?» — «Как раз вид-то мой меня и погубил, ибо из-за него император в меня влюбился; но он настолько не щадит предмета своих же восхвалений, что задумал меня опозорить и хочет любиться со мною, словно с женщиной!» Аполлоний был слишком восхищен отроком, чтобы приступить к нему с расспросами, полагает ли он зазорным вместе спать и прочее в этом духе, тем более, что видел, как краснеет юный аркадянин и как тщится выражаться попристойнее. Поэтому Аполлоний спросил только: «Владеешь ли ты у себя в Аркадии рабами?» — «Клянусь Зевсом, конечно — и мпогими». — «Как по-твоему, кем ты им приходишься?» — «Я — их законный хозяин!» — «А должны рабы слушаться хозяев или могут они пренебрегать повелениями своих господ?»—Тут юноша, сообразив, к какому ответу подводит его Аполлоний, возразил: «Я знаю, сколь сурова и неумолима тиранская сила, посредством коей желают тираны быть господами даже и вольным гражданам, однако я сам себе хозяин и уберегу свою неприкосновенность». — «Но как? Возможно ли защититься словами от влюбленного, который уже с мечом ломится к твоим прелестям?» — «Лучше подставить шею, ибо мечу того и надобно!» — «Я вижу, что ты — истинный аркадянин!» — похвалил Аполлоний. Позднее он упоминал об этом отроке в одном из

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 8 169*

своих посланий, описав его куда милее, чем удалось мне в повести моей. Восхваляя читателю послания смиренномудрие юноши, Аполлоний сообщает, что тот не был казнен тираном, коего удивил стойкостью своеюг. но уплыл в Малею и затем в Аркадии был в таком почете, какого не доставалось от сограждан даже спартанцам, стерпевшим порку 44.