Ко входуБиблиотека Якова КротоваПомощь
 

Сократ Схоластик

ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ

К оглавлению


КНИГА III

ГЛАВА 1

О Юлиане, его происхождении и воспитании, и о том, как он, достигнув царской власти, уклонился к язычеству

Царь Констанций окончил жизнь в пределах Киликии третьего числа ноября, в консульство Тавра и Флоренция. При тех же консулах, в одиннадцатый день следующего месяца декабря, прибыл из западных областей в Константинополь и здесь провозглашен самодержцем Юлиан 1. Намереваясь несколько поговорить о царе Юлиане, муже красноречивом, просим всех близких к нему не требовать от нас нарядных выражений, как будто рассказ непременно должен равняться с достоинствами того, о ком идет речь. История наша — христианская, посему речь в ней, для ясности, идет смиренно и просто, что обещали мы и в начале. Скажем же о Юлиане, его происхождении, образовании и о том, как достиг он царской власти. Но для этого надобно начать несколько выше. Константин, назвавший Византий своим именем, имел двух братьев, происходивших от одного отца, но не от одной матери: имя одному было Далмаций, другому Констанций. У Далмация был сын, называвшийся тем же именем, а у Констанция — два сына, Галл и Юлиан 2. Когда создатель Константинополя умер, и воины лишили жизни юного Далмация, тогда участи его едва не подверглись осиротевшие также, по смерти своего отца, Галл и Юлиан. Первого спасла только болезнь, казавшаяся смертельной, а последнего — детский возраст, так как ему было в то время восемь лет от роду 3. Впоследствии царский гнев против них миновал, Галл начал посещать школы учителей в Ефесе 4 юнийском, где у них находились доставшиеся в наследство от предков богатые поместья, а Юлиан, подросши, слушал науки в Константинополе в базилике, где тогда были училища и ходил в простой одежде, руководимый евнухом Мардонием. Учителем грамматики был у него лакемедонянин Никоклес, а риторике учился он у софиста Экиволия, который считался в то время христианином, ибо царь Констанций опасался, как бы, слушая учителя язычника, не уклонился он к (языческому) суеверию. Юлиан вначале был действительно христианином. Так как он показывал отличные успехи в науках, то в народе распространилась молва, что он мог бы хорошо управлять делами римской империи. Сделавшись слишком гласной, эта молва, наконец, стала беспокоить царя. Посему царь отправил его из столицы в Никомидию 5, запретив однако посещать школу сирийского софиста Ливания 6, который, быв изгнан из Константинополя учителя-{133}ми 7, открыл тогда школу в Никомидии и излил свой гнев против учителей в особом сочинении. Юлиану запрещено было посещать Ливания потому, что по религии был он язычник. Несмотря однако на то, Юлиан любил произведения Ливания, приобрел их и читал тайно. В то время, как он сделал успехи в риторике, в Никомидию прибыл философ Максим — не византиец, отец Эвклида, а ефесянин, которого впоследствии царь Валентиниан повелел умертвить за чародейство. Впрочем, это случилось позднее, а тогда привело его в Никомидию не иное что, как слава Юлиана. Учась у Максима философии, Юлиан стал подражать учителю и в религии; учитель также возбудил в нем и желание царствовать. Когда все это дошло до слуха государя, Юлиан, находясь между надеждою и страхом, хотел избегнуть подозрения и, быв прежде христианином искренним, теперь сделался притворным: остригся наголо, показывал вид, будто ведет жизнь монашескую, и, тайно занимаясь философией, явно читал священное Писание христиан, был даже поставлен чтецом никомидийской Церкви и, посредством такого притворства, спасся от гнева царского. Это делал он из страха, а сам, не теряя надежды, говорил многим приближенным, что для него было бы блаженное время, когда бы он получил власть над всей империей.

При таком положении дел, брат его Галл провозглашен был кесарем и, на пути в области восточные, для свидания с ним, заезжал в Никомидию. Последний вскоре потом был умерщвлен, — и Юлиан стал царю подозрителен. Царь приказал наблюдать за ним, а он, стараясь убегать от своих наблюдателей, переходил из места в место, пока, наконец, супруга царя, Евсевия, узнав, что он скрывается, убедила государя не делать ему никакого зла и позволить отправиться в Афины для изучения философии 8. Отсюда-то, короче говоря, царь и вызвал его, сделал кесарем и, выдав за него в супружество сестру свою Елену, послал его в Галлию против варваров 9, ибо варвары, которых царь Констанций незадолго перед тем нанимал себе в помощь против Магненция, не получив никакой добычи в войне с тираном, опустошали города римской империи. Так как Юлиан по летам был еще молод, то царь приказал, чтобы он ничего не делал без совета военачальников, а военачальники, получив такую власть, стали нерадиво заниматься своим делом, отчего варвары одерживали верх 10. Посему Юлиан, оставив полководцев проводить время в роскоши и пьянстве, начал сам одушевлять воинов и назначил известную награду всякому, кто умертвит варвара. Вот вся причина, по которой и силы варваров стали уменьшаться, и сам он начал приобретать любовь воинов. Носится молва, будто раз, при вступле-{134}нии его в один городок, висевший на веревках между колоннами венок, которыми обыкновенно украшаются города, спустился на его голову и во всех зрителях возбудил восклицание, что этим знамением предвещается ему царствование. Некоторые говорят, будто Констанций для того послал его против варваров, чтобы в схватке с ними он погиб. Не знаю, справедливо ли это сказание. Кто отдал ему в супружество собственную сестру, тот, строя против него козни, строил бы их против самого себя. Впрочем пусть всякий судит об этом как угодно. Когда Юлиан донес царю о нерадении военачальников, то прислан был другой полководец, соответствовавший ревности Юлиана. При его содействии, Юлиан начал смело вступать в сражения с варварами, а они, прислав к нему послов, уверяли, что нападают на области римские по повелению царя, и показывали письмо его. Однако же посла Юлиан заключил в оковы, а с ними вступил в сражение, одержал над ними решительную победу, взял в плен самого царя варваров и отослал его к Констанцию 11. После столь счастливых успехов воины провозгласили его царем, а за неимением царской короны, один из копьеносцев, взяв цепь, которую имел на своей шее, возложил ее на голову Юлиана. Таким-то образом Юлиан достиг царской власти.

Но что делал он после того, и свойственно ли делать это философу, пусть судят сами читатели. Не отправив к Констанцию посольства и не выразив ему своего уважения, как благодетелю, он все делал по собственному произволу: сменял начальников провинции, по городам порицал Констанция, читая всенародно письмо его к варварам, отчего жители принимали его сторону, а от Констанция отделялись. Тогда перестал он и притворяться христианином, ибо проходя по городам, отворял капища, приносил жертвы идолам и называл себя первосвященником, а язычники между тем стали праздновать языческие свои праздники. Поступая таким образом, он домогался случая начать междоусобную войну против Констанция. Юлиан, сколько от него зависело, совершил бы все зло, обыкновенно неразлучное с войною, ибо намерения этого философа не исполнились бы без великого кровопролития, но Бог, распорядитель судеб своих, потребил одного из противников без вреда для других людей, ибо когда Юлиан находился во Фракии, пришла весть, что Констанций умер. Таким образом, римская империя избавилась тогда от междоусобной войны. Юлиан прибыл в Константинополь и немедленно начал помышлять о том, как бы расположить к себе народ и привлечь его любовь. Для сего употребил он следующую хитрость. Ему хорошо было известно, что все исповедники {135} единосущия ненавидели Констанция за то, что он изгонял их из Церквей, а епископов лишал имущества и отправлял в ссылку. Ясно знал он также и о неудовольствии язычников, что им запрещали приносить жертвы и что они с нетерпением ждали времени, когда капища их откроются и им позволено будет приносить жертвы идолам. Итак, ропот тех и других на покойного царя, и каждый стороны по особенным причинам, был ему известен. Но он открыл еще, что все вообще жаловались на насилие евнухов и преимущественно на лихоимство начальника их, Евсевия. Поэтому со всеми вел он себя искусно; с одними притворствовал, другим благодетельствовал из видов тщеславия, а всем вообще обнаруживал, как он расположен к языческому суеверию. И, во-первых, желая укорить и обличить пред народом жестокость Констанция к подданным, он повелел вызвать из ссылки изгнанных епископов и отдал им взятое в казну имущество их; потом приказал своим приверженцам в наискорейшем времени отворить капища язычников, а обиженным евнухами определил возвратить все, что было несправедливо у них отнято, начальника же царской постельной Евсевия предал смертной казни — не только за то, что он многим нанес обиды, но и за то, что брат царя Галл был лишен жизни, как стало известно, по его наветам. Тело Констанция Юлиан почтил погребением царским, а евнухов, цирюльников и поваров изгнал из дворца: евнухов потому, что отвергнув свою супругу, не намеревался вступить в брак с другой; поваров потому, что употреблял самую простую пищу; а цирюльников потому, что и одного, говорил, будет достаточно для многих. По этим-то причинам он изгнал из дворца всех их. Из писцов весьма многих обратил он в прежнее состояние, а прочим приказал выдавать следующее писцу жалованье. Уничтожил почту на мулах, быках и ослах, и для общественных надобностей оставил почту только конную. За все это хвалят его немногие, а весьма многие порицают, потому что, уничтожив царское великолепие, поражавшее взоры простого народа, он унизил понятие и о царской власти. Кроме того, Юлиан проводил ночи без сна, занимаясь сочинением речей, которые потом читал в сенате. Из всех царей, начиная с Юлия Цезаря, он первый и один только произносил речи в сенате. Уважал он также ученых, а особенно философов. Влекомые молвою об этом, носители философских плащей, нередко отличавшиеся более одеждою, чем ученостию, стекались во дворец со всех сторон и все вообще были тяжки для христиан, как люди обманчивые и приспособлявшиеся к вере государя. Возрастая более и более тщеславием, Юлиан в своем сочинении, под заглавием «Кесари» осмеял всех бывших {136} до него царей и, движимый той же страстью, писал сочинения против христиан. Изгнать поваров и цирюльников свойственно было, по крайней мере, философу, если не царю; но порицать и осмеивать других не прилично ни философу, ни царю, потому что тот и другой — выше всякой брани и клеветы. В делах здравомыслия и умеренности царь может быть философом, но если философ будет во всем подражать царям, то уклонится от своей цели. Впрочем о царе Юлиане, его происхождении, воспитании, нравах, и о том, как он достиг царской власти, довольно и этих кратких сведений.

ГЛАВА 2
О бывшем в Александрии возмущении и о том, как умерщвлен был Георгий

Упомянем теперь, что тогда же происходило в церквах. В великой Александрии случилось возмущение по следующей причине. В этом городе было одно место, с давних времен запустевшее, брошенное и наполненное множеством нечистот. Там в древности язычники, при совершении таинств богини Митры 12, закалывали в жертву людей. Это место, как никому не принадлежавшее, Констанций еще задолго пред сим подарил александрийской церкви. Георгий 13 вознамерился построить на нем молитвенный дом и для того приказал очистить его. Когда же стали очищать, то на великой глубине открыли священную пещеру, в которой совершаемы были языческие таинства. Здесь нашлось множество черепов людей молодых и старых, которые, как гласило предание, были умерщвлены давно, когда еще язычники гадали по внутренностям и приносили волшебные жертвы, чародействуя над человеческими душами. Нашедшие это в пещере Митры христиане нарочито старались выставить языческие таинства всем на посмешище и, с торжеством ходя по городу, показывали народу голые черепа. Видя это и не могши перенести позора, александрийские язычники воспламенились гневом, схватили, какое случилось, оружие и, напав на христиан, умертвили многих различным образом; одних убили мечами, других кольями или камнями, иных удавили веревками, некоторых распяли, употребив этот род смерти для посмеяния над крестом, а многим нанесли смертельные раны. Причем, как обыкновенно бывает в подобных случаях, не щадили и ближайших родственников: друг поражал друга, брат брата, родители детей, все стремились к убийству. Вследствие сего христиане отказались от своего намерения — очистить пещеру Митры, а язычники, {137} вытащив Георгия из церкви, привязали его к верблюду, терзали и потом сожгли вместе с верблюдом.

ГЛАВА 3
О том, как царь, разгневанный убиением Георгия, упрекал александрийцев посланием

Разгневанный убиением Георгия, царь своим посланием укорял народ александрийский. Распространилась молва, будто с Георгием поступили так люди, ненавидевшие его по привязанности своей к Афанасию, но я думаю, что во время возмущений ненавистники обыкновенно присоединяются к возмутителям. Да и самое послание царя винит более народ, чем христиан. Кажется, Георгий и прежде и после был тягостен и неприятен для всех, посему-то народ и воспламенился против него враждою. А что царь действительно винит более народ, прочитай самое послание.

Самодержец кесарь Юлиан, Великий, Август — александрийскому народу.

«Если вы не почтили создателя вашего (города) Александра 14, а еще более — великого бога, святейшего Сераписа, то как не удержала вас мысль о человечестве и его праве? Прибавлю, как не удержала вас мысль о нас, которого все боги, а особенно великий Серапис поставили управлять вселенной, как не удержала эта мысль вас, которым следовало соблюсти разборчивость касательно людей, причинивших вам обиды? Впрочем, может быть, вас увлекли ярость и гнев, так как им свойственно возмущать мысли и побуждать к делам дурным, но, прекратив возмущение, вы к хорошим своим помыслам опять присоединили беззаконие, вы, простой народ, не устыдились дерзнуть на то же самое, за что справедливо возненавидели других. Скажите мне ради Сераписа, за какие обиды возненавидели вы Георгия? За то, что он вооружил против вас блаженной памяти Констанция, отвечаете вы, потом ввел войско в священный город, вследствие чего царь Египта занял святейшее капище Божие и похитил оттуда изображения, священные приношения и украшения, а против вас, когда вы, справедливо негодуя, хотели отомстить за Бога, или лучше, за стяжания Божии, осмелился несправедливо, беззаконно и нечестиво послать вооруженных воинов. Но может быть, он берег самого себя и опасался более Георгия, нежели Констанция, между тем как прежде поступал с вами не тирански, а весьма умеренно и благородно. По этим причинам разгневавшись на врага богов Георгия, вы снова осквернили {138} священный город, тогда как виновного следовало бы подвергнуть приговору судей, и в таком случае не было бы ни убийства, не беззакония, но (соблюдена была бы) совершенная справедливость, которая сохранила бы вас вполне невинными, наказала бы совершившего непростительно нечестивое дело и образумила бы всех прочих, выражавших богам презрение, вменяющих ни во что столь великие города и столь славные народы, и такую жестокость в отношении к ним считающих шуткою своей власти. Сравните это мое послание с тем, которое я отправил к вам незадолго прежде, и посмотрите, какое между ними различие. Какие тогда высказывал я вам похвалы! А теперь, клянусь богами, желал бы хвалить вас, но не могу по причине вашего беззакония. Народ дерзает, как собака, терзать человека, и потом не стыдится простирать к богам свои, как бы нисколько не окровавленные руки. Но Георгий заслужил это страдание? Скажу, пожалуй, что может быть еще большее и жесточайшее, однако же если прибавите: за вас, — соглашусь и сам, а когда скажете: чрез вас, — я не буду согласен; потому что у вас есть законы, которые должны быть особенно уважаемы и соблюдаемы от всех и каждого. Пусть и случается, что честные люди иногда нарушают их, но вы, как общество, обязаны строго управляться ими, повиноваться им и не нарушать ничего, что хорошо постановлено издавна. Счастье ваше, граждане александрийские, что вы совершили это преступление при мне, который по страху Божию и ради моего, соимянного мне деда 15, управлявшего Египтом и вашим городом, сохраняю братскую к вам расположенность. Требующая уважения власть, строгое и не укоризненное начальство никогда не оставляют без внимания дерзости народа, но, как опасную болезнь, уничтожает ее жестокими средствами; тогда как я, по упомянутым сейчас причинам, употребляю легчайшие — увещание и слово. Этого, знаю, скорее послушаетесь, так как вы, сколько дошло до моего слуха, по происхождению греки, и доныне в мыслях и делах сохраняете достопочтенный и благородный характер своего происхождения. Да будет объявлено это гражданам моим александрийцам». Так писал царь.

ГЛАВА 4

О том, что, по смерти Георгия, Афанасий возвратился в Церковь и начал управлять Александрией

Спустя немного времени, Афанасий возвратился из места своего убежища и народ александрийский принял его с радостью, изгнал из церквей приверженцев арианского учения и {139} молитвенные дома передал Афанасию. Ариане же стали собираться в местах незначительных и на место Георгия рукоположили Люция. В таком положении были дела Александрии.

ГЛАВА 5
О Люцифере и Евсевии

В то же время, по повелению царя, вызваны из ссылки Люцифер и Евсевий, Люцифер был епископ сардинского города Каралы, а Евсевий, как было сказано прежде, епископство-вал в лигурийско-итальянском городе Веркеллах. Возвращаясь из верхней Фиваиды, где находились в ссылке, оба они совещались между собою, каким бы образом воспрепятствовать нарушению правил Церкви.

ГЛАВА 6
О том, что, находясь в Антиохии, Люцифер рукоположил Павлина

Решено было: Люциферу отправиться в Антиохию сирийскую, а Евсевию в Александрию для того, чтобы, составив Собор вместе с Афанасием, подтвердить догматы Церкви. Вместо себя в Александрию Люцифер послал диакона, через которого обещал изъявить свое согласие на все, что будет постановлено Собором, а сам отправился в Антиохию и нашел тамошнюю Церковь в смятении. Народ (антиохийский) разделился на партии, ибо не только введенная Евзоем арианская ересь разъединяла эту Церковь, но и последователи Мелетия, как я сказал прежде, из привязанности к своему учителю, отторглись от единомышленных себе христиан. Люцифер рукоположил им епископа Павлина и вскоре выбыл оттуда.

ГЛАВА 7

О том, что Евсевий соединился с Афанасием, и что оба они, составив Собор епископов в Александрии, ясно исповедывали единосущие Троицы

Евсевий прибыл в Александрию и вместе с Афанасием немедленно созвал Собор 16. Епископы съехались из различных городов и вошли в рассуждение о многих и нужнейших предметах. Богословствуя о Святом Духе, они признали единосущие Его с прочими лицами святой Троицы. Касательно Воче-{140}ловечившегося определили, что Он принял не только плоть, но и душу, как полагали и древние церковные учителя, ибо тут не выдумывали какого-нибудь нового учения, чтобы ввести его в церковь, но постановляли то, что от начала хранилось в церковном предании и несомненно исповедуемо было мудрейшими христианами. Так раскрывали этот предмет все мужи древнейшие, и свое мнение оставили нам в писаниях. Ириней и Климент, Аполлинарий иерапольский и Серапион, предстоятель Церкви антиохийской 17, в своих сочинениях утверждают, как нечто, единодушно исповедуемое ими, что Вочеловечившийся принял и душу. Да и Собор, бывший по поводу епископа аравийской Филадельфии Берила, в послании к нему передает то же учение. Ориген в писаниях, носящих его имя, везде говорит, что Воплотившийся принял и душу; частнее же рассуждает он об этом таинстве в девятом томе своих толкований на книгу Бытия, где обширно доказывает, что Адам есть образ Христа, а Ева — Церкви. Достоверные свидетели сего учения суть святой Памфил и прозванный его именем Евсевий. Оба они, излагая жизнь Оригена и опровергая предубеждение врагов касательно сего мужа, в знаменитых своих книгах 18, написанных в защиту его, говорят, что Ориген не первый вошел в рассуждение об этом предмете, а только изъяснял таинственное предание Церкви. Присутствовавшие на александрийском Соборе епископы не оставили также без исследования вопроса о существе и ипостаси. Осия, епископ Кордовы, что в Испании, о котором упоминали мы и прежде, и который царем Константином послан был для усмирения смут, произведенных тогда Арием, желая опровергнуть учение Савеллия ливийского, предложил вопрос о существе и ипостаси и сделал его предметом нового состязания. Собор, бывший в Никее, об этом вопросе не сказал ни слова, но так как впоследствии некоторые стали спорить касательно сего предмета, то на Соборе александрийском о существе и ипостаси определено следующее. К Богу, говорили епископы, не должно прилагать этих выражений, потому что слово «существо» не упоминается в священных Писаниях, а слово «ипостась» Апостол употребил по нужде в терминах догматических. Эти выражения положено употреблять в том случае, когда бы нужно было опровергать мнение Савеллия, чтобы, по недостатку выражений, не принять Бога за один предмет, называемый только тремя именами, но исповедывать каждое из именуемых в святой Троице лиц, как лице особое. Так определил Собор. А что мы знаем о словах «существо» и «ипостась», о том {141} кратко сказать считаем неизлишним. Греческие излагатели греческой мудрости слово «существо» определяли различным образом, а об ипостаси вовсе нигде не упомянули. Впрочем надобно заметить, что хоть древние философы и не употребляли слова «ипостась», новейшие однако часто употребляют его вместо «существа», а слово «существо», как мы сказали, определяют различным образом. Если же существо может быть определяемо, то как мы будем прилагать это выражение собственно к Богу, Который определяем быть не может? Евагрий в своем сочинении под заглавием Monachicon советует не рассуждать о Боге опрометчиво и неосмотрительно, а определять Божество, как существо простое, совершенно запрещает, потому что предел, говорит он, свойствен вещам сложным. Он же слово в слово подает и следующее: «всякий предмет или род имеет сказуемое, или вид, или отличие, или особенность, или случайное свойство, или что-нибудь составленное из всего этого, но во святой Троице ничего такого найти нельзя. Посему неизреченное да почтится молчанием». Так говорит Евагрий, о котором упомянем еще после; а теперь хотя и сделали мы отступление, но привели это, как полезное для предмета нашей истории.

ГЛАВА 8
Из апологии Афанасия о его бегстве

В то же время Афанасий читал присутствовавшим слово, еще прежде написанное им в защиту своего бегства. Здесь я приведу из него некоторые употребительнейшие и полезнейшие отрывки, а все слово, которое весьма обширно, приобрести и прочитать предоставляю людям трудолюбивым. «Таковы, — говорит он, — дерзкие поступки нечестивых. Совершая это и не устыдившись зол, причиненных нам прежде, они и теперь еще обвиняют тех, которые могли убежать от губительных рук их, или, лучше, горько жалуются, что не истребили нас совершенно. По ненависти они обвиняют нас в трусости, не понимая, что таким криком скорее обращают упрек на себя самих; ибо если худо бежать, то еще хуже преследовать: скрываются для того, чтобы избавиться от смерти, а преследуют для того, чтобы убить; бежать позволено и в Писании, а старающийся убить преступает закон и сам же подает (другим) повод к бегству. Итак, чем поносить им нас за бегство, пусть лучше устыдятся они сами себя за преследование; пусть луч-{142}ше оставят свои козни, — тогда тотчас не будет и убегающих. Но они не оставляют своей злобы и употребляют все усилия, чтобы схватить (нас) зная, что бегство преследуемых есть сильное обличение преследующих; ибо никто не бежит от кроткого и человеколюбивого, но всякий убегает от жестокого и злонравного. Все, обремененные скорбью или долгами, убегали от Саула и приходили к Давиду 19. Посему-то и они стараются умерщвлять скрывающихся, чтобы не оставалось, думают, обличения злобы их. Но заблудшие, кажется, слепотствуют и в этом; ибо чем открытое бегство, тем виднее задуманное ими убийство и изгнание. Умертвят ли они, — заставят громко вопиять против себя смерти; изгонят ли, — повсюду сами разошлют памятники своего нечестия. Если бы они сохранили здравый смысл, то увидели бы, как сами себя затрудняют и запутываются собственными умствованиями; но так как у них нет более здравого ума; то, преследуя других, себя только обнаруживают, и ища убийств, не видят собственного нечестия. Если они порицают людей, скрывающихся от тех, которые ищут их смерти, и убегающих от тех, которые преследуют их, то что сказали бы, видя Иакова, бегущего от брата Исава, или Моисея, из страха к Фараону, удаляющегося в землю мадиамскую 20? Что сказали бы эти пустословы о Давиде, когда он бежал от Саула, который послал умертвить его, когда он скрывался в пещере и изменил лицо свое, пока не встретился с Авимелехом 21 и не избавился от умысла? Что сказали бы эти легкомысленные порицатели, видя, как великий Илия, который призывал Бога и воскресил мертвого, — как этот Илия скрывался от Ахаава и убегал от угроз Иезавели 22? В то же время, быв преследуемы, убегали и скрывались в авдиевых пещерах и сыны пророческие 23. Впрочем, может быть, это, как давно минувшее, неизвестно им: почему же не помнят они, что написано в Евангелии? Ведь и ученики (Иисуса Христа), страшась иудеев, разбежались также и скрылись; и Павел в Дамаске, когда искал его градоначальник, быв спущен по стене в корзине, укрылся от рук ищущего 24. Если же св. Писание повествует это о святых, то какое найдут они оправдание своего безрассудства? Станут ли упрекать нас в трусости, — чрез это, как безумные, будут говорить против самих себя; скажут ли нам в укоризну, что мы поступаем против воли Божией, — из этого откроется, что они вовсе не знают Писаний, ибо в законе повелено было даже учредить так называемые грады убежища, где могли бы спасаться те, кому угрожали смертью (Исх. гл.21, 14). По совершении веков пришедшее на землю, само глаголавшее Моисею Слово Отчее, {143} опять дает следующую заповедь: егда гонят вы во граде сем, бегайте в другий (Матф. 10, 23); и несколько после: егда убо узрите мерзость запустения, реченную Даниилом пророком, стоящу на месте свят: иже чтет да разумеет: тогда сущий во Иудеи да бежат на горы: и иже на крове, да не сходит взяти, яже в дому его: и иже на селе, да не возвратится вспять взяти риз своих (Матф. 24, 15 — 18). Зная это, святые так и поступали в своей жизни, ибо что Господь повелел теперь, то самое говорил он чрез святых еще прежде явления своего во плоти. В этом и состоит правило, ведущее к совершенству: делать то, что повелел Бог. Посему-то и само Слово, соделавшееся ради нас человеком, когда искали его, подобно нам, благоволило скрываться, и когда преследовали, удалялось и уклонялось от умысла, ибо Сыну Божию как алчбою, жаждою и страданиями, так и этим надлежало показать, что он действительно вочеловечился, и что с самого начала сделался человеком, когда, будучи еще ребенком, повелел чрез Ангела Иосифу: востав, пойми отроча и матерь Его, и бежи во Египет: хощет бо Ирод искати отрочате, да погубить е (Матф. 2, 13). А по смерти Ирода, ради сына его Архелая, переселился Он в Назарет и, исцелив сухую руку, явил себя Богом. Фарисеи после сего вышли и держали совет, как бы погубить Его: Иисус же, разумев, отыде оттуду (Матф. 12, 14). Равным образом, от того дне, как Он воскресил Лазаря из мертвых, совещаша да убиют Его, говорит Писание, Иисус же ктому не яве хождаше во Иудеях! но иде оттуду во страну близ пустыни (Иоан. 11. 53–54). Потом, когда Спаситель сказал: прежде даже Авраам не бысть, Аз есм, иудеи взяша камение да вергнут на него Иисус же скрылся, и изыде из Церкве, прошед последе их, и мимохождаше тако (Иоан. 8, 58–59). Видя, или лучше, слыша все это (ибо они не видят), не следует ли им, по Писанию, сгореть во огне за то, что они говорят и умышляют противное делам и учению Господа? Притом, когда Иоанн умер смертью мученика и ученики погребли его тело, Иисус услышал об этом и отиде оттуду в корабли в пусто место един (Матф. 14, 13). Так поступал и так учил Господь. И хотя бы Его-то уже устыдились они. Пусть бы устремляли это безрассудство на людей, только бы не простирали своего безумия далее и не обвиняли в робости самого Спасителя, Которого своим богохульством однажды уже преследовали. Впрочем, кто может терпеть их и независимо от сего безумия! Легко доказать, что они не разумеют и Евангелия, ибо есть основательная и истинная причина такого удаления и бегства, и Евангелисты упоминают, что она находилась в Спасителе, а {144} из этого мы заключаем, что она находилась также и во всех святых, ибо что написано о Спасителе по-человечески, то должно быть относимо вообще ко всему роду человеческому, так как Он принял нашу природу и показал в себе свойства нашей слабости. Об этом Иоанн пишет так: искаху убо да имут Его, и никтоже возложи над него руки, яко не у бе пришел час Его (Иоан. 7, 30). Да и сам Он, пока еще не пришел этот час, сказал сперва матери: не у прииде час мой (Иоан. 2, 4), потом так называемым своим братьям: время мое не у прииде (Иоан. 7, 6). А когда настало это время, Он сказал ученикам: спите прочее и почивайте: се приближися час, и Сын человеческий предается в руки грешников (Матф. 24, 45). Прежде чем пришло оно, Спаситель не допустил взять Себя, а когда наступило — не скрылся, но добровольно предал Себя врагам своим. Так во время гонений поступали и блаженные мученики: быв преследуемы, они убегали и жили скрытно; а открываемые, мужественно шли на смерть». Так говорит Афанасий в защитительном слове о своем бегстве.

ГЛАВА 9

О том, что после Собора александрийского, который подтвердил единосущие, Евсевий возвратился в Антиохию и православных, по случаю рукоположения Павлина, нашедши в разделении, не смог примирить их и удалился

Врекельский епископ Евсевий тотчас после Собора отправился из Александрии в Антиохию. Узнав там: что Люцифер рукоположил Павлина и что народ разделился на партии, ибо приверженцы Мелетия собирались отдельно, огорчился этим рукоположением, сделанным с согласия не всего народа, и внутренно осудил такой поступок, но из уважения к Люциферу смолчал и, удаляясь, дал обещание поправить это дело на Соборе епископов, хотя, употребив впоследствии много старания к примирению разномыслящих, не мог ничего сделать. Между тем Мелетий возвратился из ссылки и, увидев, что последователи его собираются отдельно, принял предстоятельство над ними. Церквами в то время владел начальник арианской ереси Евзой. Павлин внутри города имел только одну малую церковь, из которой Евзой не выгнал его благодаря личному к нему уважению, а Мелетий делал собрания за городскими воротами. Таково было состояние Антиохии, когда Евсевий удалился оттуда. Узнав, что Евсевий не одобрил {145} его рукоположения, Люцифер принял это за личную обиду, сильно разгневался и решился не иметь с ним общения, а с досады хотел отвергнуть даже все постановления Собора (александрийского). Гнев его был высказан во время смутное и многих отделил от Церкви, так что явилась опять новая ересь люциферианская. Впрочем (намерений) своего гнева Люцифер выполнить не мог, потому что связан был собственным обещанием, которое дал, когда посылал диакона с согласием на все, что будет определено Собором. Посему он удалился в сардинскую свою епархию и сам хранил согласие с Церковью, а люди, разделявшие его огорчение, еще и теперь находятся в расколе с нею. Между тем Евсевий, путешествуя по Востоку, как добрый врач, укреплял слабых в вере, преподавал и внушал им учение Церкви. С востока же отправился он в Иллирию и, достигнув Италии, делал и там то же самое.

ГЛАВА 10
О пиктавийском епископе Иларии

Но учение православной веры между епископами Италии и Галлии еще прежде утверждал Иларий, епископ Пиктавии, города второй Аквитании 25, ибо он ранее возвратился из ссылки и посетил те места. Итак, оба они мужественно подвизались за веру. Иларий, как муж красноречивый, догмат о единосущии раскрыл сверх того и в сочинении, которое написал на латинском языке, и в котором столь же достаточно поддержал это учение, сколь сильно опроверг арианские толки. Это происходило несколько после вызова (епископов) из ссылки, а в то время Македоний, Элевсий, Евстафий, Софроний и все, называвшиеся одним именем македониан, беспрестанно составляли в разных местах Соборы. Созывая своих единомышленников селевкийских, они анафематствовали сообщников другой партии, т. е. акакиан, и, отвергнув исповедание ариминское, утвердили читанное в Селевкии, или то, которое еще прежде изложено было в Антиохии, как сказано в книге предыдущей. Когда же некоторые спрашивали их, почему вы, называющиеся македонианами, отделяетесь в своих мнениях от акакиан, если до сих пор с ними, как с вашими единомышленниками, имели общение, то на этот вопрос через Софрония, епископа помпеопольского, что в Пафлагонии, они отвечали следующее: западные страдают единосущием, а на востоке исказил (веру) Аэций, введши неподобие по существу; то и другое незаконно, потому что первые особые ипостаси {146} Отца и Сына нелепо спутывают в одно, связывая их, как бы каким худым вервием, именем единосущия, а последний слишком уже отличил природу Сына от Отца именем неподобия по существу. Так как они впали в две противоположные крайности, то, по нашему мнению, к святой истине надобно идти средним между ними путем, т. е. признавать Сына подобным Отцу по ипостаси. По сказанию Сабина, в собрании соборных деяний, так отвечали на вопрос македониане через Софрония. Порицая не акакиан, а Аэция за изобретение выражения «неподобный», они очевидно прикрывают истину, чтобы уклониться и от ариан, и от исповедников единосущия. Между тем их же слова показывают, что они сами изобрели новости и отделились от тех и других. Впрочем довольно об этом.

ГЛАВА 11
О том, как царь Юлиан отнимал у христиан имущество

Царь Юлиан, сначала показывавший благосклонность ко всем, впоследствии вел себя не со всеми одинаково. Если представлялся случай сделать что-нибудь в укоризну Констанцию, то он охотно удовлетворял просьбам христиан, а когда этого не могло быть, то явно обнаруживал перед всеми ненависть, какую питал он вообще к христианам. Так, повелел он восстановить новацианскую церковь в городе Кизике, разрушенную до основания Евзоем, угрожая тяжким наказанием тамошнему епископу Элевсию, если он в течение двух месяцев не окончит постройки на собственный счет. Тем не менее, однако же поддерживал он и язычество, отворял, как сказано, и языческие капища, даже в базилике торжественно приносил жертвы гению Константинополя, где поставлена была и статуя этого божества.

ГЛАВА 12
О халкидонском епископе Марисе

В это время к нему приведен был Марис, епископ Халкидона, что в Вифинии, приведен потому, что от старости потерял зрение. Пришедши к царю, он высказал ему много оскорбительного, называл его нечестивым, отступником и безбожником, а тот, воздавая обидой за обиду, именовал его слепым и прибавил: «Сам Бог твой Галилеянин не исцелит тебя». Галилеянином Юлиан обыкновенно называл Христа, а христиан {147} галилеянами. На это Марий смело отвечал царю: «Благодарю Бога, что Он лишил меня зрения, и не дал видеть лица того, кто впал в такое нечестие». Царь ничего не сказал, но после жестоко обходился с христианами. Видя, что христиане чтут святых, пострадавших при Диоклетиане, и зная, что многие из них охотно идут на мучения, он старался даже в этом найти средство мстить им, и принял противный образ действий, то есть отменил чрезмерную жестокость Диоклетиана, не отменив однако же гонения совершенно. Гонением я называю то, когда каким бы то ни было образом возмущают спокойствие мирных жителей, а он возмущал его следующим образом: предписал законом христианам не получать образования, чтобы, изощривши свой язык, говорил он, они не могли противостоять диалектикам языческим 26.

ГЛАВА 13
О возмущении язычников против христиан

Тем, кто не хотел отречься от христианства и приносить жертвы идолам, Юлиан запретил служить в придворном войске. Христианам не позволялось также быть начальниками провинций — потому, говорил он, что закон повелевает им не употреблять меча для наказания людей, заслуживших своими преступлениями смерть. Многих располагал он к приношению жертв ласками и подарками, и тут-то, как в горниле, открылось перед всеми, кто был истинный христианин, и кто мнимый. Христиане в смысле собственном охотно снимали с себя пояс, соглашаясь лучше претерпеть все, чем отречься от Христа. К числу таких людей принадлежали Иовиан, Валентиниан и Валент, впоследствии бывшие царями. А другие, державшиеся христианства не искренно и истинному счастию предпочитавшие богатство и здешние почести, не затруднились склониться к идолопоклонству. Из числа таких был константинопольский софист Экиволий, который, приспособляясь к нравам царей, при Констанции притворялся пламенным христианином, при Юлиане казался ревностным язычником, а после Юлиана хотел опять быть христианином, ибо простершись на земле пред вратами одного молитвенного дома, кричал: «Попирайте меня ногами, как соль обуявшую». Столь легкомыслен и непостоянен был Экиволий прежде и после. В это время царь, желая отомстить персам за то, что при Констанции нападали они на римские владения, поспешно через Азию прибыл в восточные области. Зная, сколько зла причиняет война, и как много нужно денег для того, чтобы вести ее, он придумал хитрое средство собирать деньги с хри-{148}стиан: на тех, которые не хотели приносить жертвы, возложил он денежную пеню, и взыскание с истинных христиан совершаемо было с особенной настойчивостью; потому что каждый вносил (деньги) применительно к своему состоянию. Через этот несправедливый сбор несправедливо отнимаемого имущества царь скоро стал богат, потому что изданный закон приводил в исполнение и там, где самого не было, и там, куда сам приезжал. Тогда язычники вообще стали нападать на христиан, а так называемые философы начали стекаться в собрания, установили некоторые таинственные обряды, при которых, под предлогом гадания по внутренностям, умерщвляли невинных детей мужского и женского пола, и употребляли в пищу плоть их. Это делали они как по другим городам, так и в Афинах и в Александрии. Здесь, придумав клевету на епископа Афанасия, они донесли царю, что Афанасий развращает город и весь Египет, и что надобно изгнать его из города. По царскому повелению, восстал против него и правитель Александрии.

ГЛАВА 14
О бегстве Афанасия

Посему Афанасий опять обратился в бегство 27, сказав своим приближенным: «Удалимся, друзья, на короткое время; это только облачко, оно скоро пройдет». Сказав так, он тут же взошел на корабль и поплыл по Нилу в Египет. Те, кому хотелось схватить его, гнались за ним. Но когда преследовавшие были уже недалеко, и спутники советовали Афанасию бежать опять в пустыню, он избавился от преследователей искусной выдумкой, а именно: присоветовал обратиться назад и плыть им навстречу, что и было тотчас исполнено. Когда не задолго пред тем убегавшие приблизились к преследовавшим, последние, ни о чем другом не спрашивая первых, спросили только, где, полагают они, находится Афанасий. Те отвечали, что Афанасий недалеко, и что, если они поспешат, могут тотчас же взять его. Быв обмануты этим, они с поспешностью, но напрасно, гнались за ним, а он, избавившись от опасности, тайно прибыл в Александрию и жил там в неизвестности до тех пор, пока не прекратилось гонение. Такое-то бедствие, после многих гонений от христиан, постигло александрийского епископа и от язычников. Между тем начальники областей, считая наклонность царя к язычеству благоприятным случаем для собственных выгод, делали христианам больше зла, нежели сколько позволяли царские указы: требовали с них больше денег, чем следовало, а иногда употребляли и телесные нака-{149}зания. Узнав об этом, царь не обратил на то внимания, и когда христиане жаловались ему, он сказал: «Ваше дело — терпеть наносимое зло, так заповедал вам Бог ваш».

ГЛАВА 15
О мучениках, пострадавших при Юлиане во фригийском городе Мире

В городе фригийской области Мире правителем был в то время Амахий. Он приказал отворить тамошнее капище, вынести из него накопившиеся от времени нечистоты и тщательно возобновить находившиеся в нем статуи. Это сильно огорчило тамошних христиан. Некто Македоний, Феодул и Тациан, по ревности к христианской вере, не перенесли сей скорби. Воодушевляемые пламенной любовью к добродетели, они ночью пробрались в капище и сокрушили все статуи. Сильно разгневанный этим происшествием, правитель хотел предать смерти многих невинных жителей города, поэтому виновники поступка выдали себя и решились лучше самим умереть за истину, нежели допустить, чтобы за них умерли другие. Правитель взял их и повелел им сделанное преступление очистить жертвоприношением; если же не исполнят, угрожал наказанием. Но они, как мужественные душой, презрев угрозы, изъявили готовность претерпеть все, и решились лучше умереть, нежели осквернить себя принесением жертвы. Тогда, подвергнув их всякого рода мучениям, правитель приказал наконец положить их на железные решетки, подложить под них огонь и таким образом замучить. Они же и при этом показали величайшее мужество, говоря правителю: «Если ты, Амахий, хочешь попробовать жареного мяса, то повороти нас на другой бок, чтобы для твоего вкуса мы не показались полуизжаренными». Так окончили они свою жизнь.

ГЛАВА 16

О том, что Аполлинарии писали книги, когда царь запретил христианам учиться греческим наукам

Царский закон, запрещавший христианам учиться греческим наукам, сделал еще знаменитее тех Аполлинариев, о которых мы упомянули выше. Так как оба они были люди с познаниями — отец знал грамматику, а сын софистику, то в {150} настоящее время оказали христианам много пользы. Первый, как прямой грамматик, изложил в духе христианском грамматическое искусство, переложил на стихи так называемым героическим метром книги Моисея, а книги Ветхого завета, написанные в роде историческом, частью подчинил метру дактилическому, частью облек в форму драмы и выразил трагически — вообще употреблял он все роды стихосложения, чтобы никакие формы греческого языка не оставались неизвестными христианам. Младший же Аполлинарий, отличавшийся красноречием, изложил Евангелия и Апостольские послания, подобно греческому Платону, в виде разговоров. Доставляя таким образом пользу христианству, они своими трудами победили злонамеренное узаконение царя. Впрочем, промысл Божий превзошел и их усердие, и царскую злонамеренность, ибо этот закон, спустя немного, погиб вместе с царем, как мы скажем впоследствии, а труды их остались так, будто бы их вовсе и не было. Но может быть, кто-нибудь с самоуверенностью возразит нам: как ты говоришь, что это произведено силою Божественного промысла? Скорая смерть царя, конечно, была полезна христианству, но то, что христианские сочинения Аполлинариев оставлены, и христиане стали опять учиться греческим наукам, отнюдь не приносит пользы христианству, потому что греческие науки, в которых преподается многобожие, служат ко вреду. На это мы скажем, по возможности, что приходит на мысль. Ни Христос, ни ученики Его не принимали греческих наук за богодухновенные, да и не отвергали их, как вредные. И это, думаю, делалось не без намерения. Многие из греческих философов не далеки были от познания бога. При помощи научных познаний, они мужественно восставали против людей, отвергавших промысл, как-то: эпикурейцев и других — эристиков, и обличали их в невежестве. Таким образом для людей, расположенных к благочестию, они сделались полезными, хотя главного в христианском учении и не достигли, т.е. не знали тайны Христовой, сокровенной от век и от родов (Колос. 1, 26).

А что это действительно так, доказывает в послании к Римлянам сам Апостол, говоря: открывается бо гнев Божий с небесе на всякое нечестие и неправду человеков содержащих истину в неправде; зане разумное Божие яве есть в них; Бог бо явил есть им. Невидимая бо Его от создания мира творенми помышляема видима суть, и присносущная сила Его и Божество, во еже быти им безответным. Занеже разумевше Бога, не яко Бога прославища (Рим. 1. 18–21). Отсюда видно, что они имели понятие об истине, которую открыл им Бог, но остают-{151}ся виновными потому, что, познав Бога, не прославили Его, как Бога. Таким образом, Апостолы, не запрещая заниматься греческими науками, оставили это на произвол желающих. Такова первая причина, относящаяся к нашему предмету. А вторая причина следующая: богодухновенные писания преподают удивительные и поистине божественные догматы, также внушают слушающим правила благоговейной и святой жизни и сообщают усердным богоугодную веру; но они не научают искусству красноречия, посредством которого можно было бы опровергать врагов истины, а враги побеждаются преимущественно тогда, когда против них употребляют их же оружие. Этого христиане не могли достигнуть при помощи тех книг, которые написаны Аполлинариями, что имел в виду и царь Юлиан, когда законом запрещал христианам учиться греческим наукам, ибо он хорошо знал, что басни, которыми наполнено принятое им учение, легко сделают его достойным осмеяния. За непризнание их был осужден, как оскорбитель божества, и главнейший между философами Сократ. Напротив, Христос и Его Апостол заповедуют нам быть искусными торжниками, вся искушающе, доброе держать (1 Сол. 5, 20), и блюстись да никтоже вас будет прельщая философию и тщетною лестию (Колос. 2, 8).

А этого мы не достигнем, если не приобретем себе оружия противников, не принимая, впрочем, их образа мыслей, но отвергая худое и усваивая хорошее и истинное, все же принимая с разборчивостию, ибо где есть что-нибудь хорошее, там есть нечто свойственное истине. Кто думает, будто мы утверждаем это принужденно, тот пусть вспомнит, что апостол не только не запрещал учиться греческим наукам, но и сам не пренебрегал ими, сколько видно из того, что знал многие изречения греческих писателей. Ибо откуда он заимствовал изречение: Критяне присно лживы, злии зверие, утробы праздныя (Тит. 1, 12), если не читал изречений Эпименида, критского посвящателя в таинства? Или откуда он узнал сказание сего бо и род есмы (Деян. 17, 28), если не из сочинения астронома Арата под заглавием «Phainomena»? А мнение тлят обычаи благи беседы злы (1 Кор. 15, 32), показывает, что ему не неизвестны были трагедии Эврипида.

Но к чему слишком распространяться об этом? Учителя Церкви издревле, как бы по какому общепринятому обычаю, до глубокой старости занимались греческими науками — частью для изучения красноречия и упражнения ума, частью же для опровержения того, в чем язычники заблуждались. Это-то могли мы сказать об Аполлинариях.{152}

ГЛАВА 17

О том, что, намереваясь идти против персов и находясь в Антиохии, царь был осмеян жителями этого города и написал против них сочинение под заглавием «Мисопогон»

Между тем, собрав с христиан множество денег и совершая поход против персов, царь прибыл в Антиохию сирийскую 28. Находясь здесь и желая показать антиохийцам обычное свое тщеславие, он понизил цену товаров гораздо больше, чем следовало, не сообразился то есть с обстоятельствами времени и не рассудил, что содержание многочисленного войска обыкновенно бывает тягостно для провинций и уничтожает богатство городов. Посему торговцы и владельцы товаров, не желая вследствие царского повеления понести убыток, прекратили торговлю, отчего на рынках не стало и товаров. Быв приведены этим обстоятельством в затруднение, антиохийцы, всегда склонные к насмешкам, немедленно начали выходить к царю, кричать на него и насмехаться над его бородою, которая была у него длинна, говоря, что ее надобно отрезать и плести из нее веревки. А о быке на монете его говорили они, что им съеден будет мир, ибо крайне суеверный царь, беспрепятственно на жертвенниках идольских принося в жертву быков, приказал и на монете своей чеканить жертвенник и быка. Разгневанный сими насмешками, Юлиан угрожал Антиохии всяким возможным злом и, удалившись в Тарс киликийский, приказал там готовить все, необходимое для гибели того города. По этому случаю, софист Ливаний написал две речи: одну к царю в защиту антиохийцев, другую к антиохийцам о гневе царя. Впрочем, эти речи софист, говорят, только написал, а в народ не выпускал их. Между тем царь раздумал мстить насмешникам делом и выразил свой гнев также насмешками. Он написал сочинение под заглавием: «Антиохиец или Мисопогон» и, пустив его в свет, отметил навсегда позорным пятном город антиохийцев. Впрочем, довольно об этом. Надобно сказать еще, что сделал тогда царь антиохийским христианам.

ГЛАВА 18

О том, что царю, когда он хотел слышать предсказание, оракул не отвечал, боясь мученика Вавилы

Приказав открыть языческие капища в Антиохии, Юлиан поспешил получить предсказание от дафнийского Апполо-{153}на 29. Но живший в том капище дух не дал ответа, потому что страшился соседа, мученика Вавилы, тело которого лежало в недалекой от того места гробнице. Осведомившись о причине, царь тотчас приказал перенести гробницу — и антиохийские христиане, как только узнали об этом, вместе с женами и детьми, радуясь и воспевая псалмы, перенесли ее из Дафны в город. А песни их касались языческих богов и тех, которые веруют им и идолам их.

ГЛАВА 19
О гневе царя и об исповеднике Феодоре

Тогда обнаружился скрываемый дотоле нрав царя. Обещав прежде быть философом, теперь он не мог обуздать себя, но, разгневавшись на оскорбительные песнопения, готов был поступить с христианами так же, как поступали с ними некогда при Диоклетиане. Однако же поход против персов не позволял ему выполнить свое намерение, и он ограничился только тем, что повелел префекту Саллюстию схватить и наказать некоторых песнопевцев, оказавших в этом больше усердия. Префект, будучи по вере язычником, принял это приказание не с удовольствием, но, не смея противоречить, задержал многих христиан и некоторых заключил в темницу, а одного юношу, по имени Феодора, приведенного к нему язычниками, подвергнув пытке и различным мучениям, приказал жечь и освободил от мучений только тогда, когда уже думал, что он не оживет более 30. Однако Бог сохранил этого человека, так что после исповедания он жил еще долго. Руфин, написавший церковную историю на латинском языке, рассказывает, что, спустя много времени после того, он встретил этого Феодора и спросил, не чувствовал ли он величайшей боли, когда его били и мучили, а Феодор отвечал, что от мучений чувствовал он боль весьма легкую и что ему предстоял какой-то юноша, который отирал с него пот, выступавший от подвига, укреплял душу его и время мучений соделывал для него временем более удовольствия, чем страдания. Но довольно о дивном Феодоре. В то же время к Юлиану явились персидские послы, прося его прекратить войну мирными переговорами, но он отослал их назад со следующим ответом: «Скоро вы увидите меня самого, и тогда не будет нужды ни в каком посольстве».{154}

ГЛАВА 20

О том, что царь побуждал и иудеев приносить жертвы; также об окончательном разрушении Иерусалима

Обнаруживая свое суеверие, царь старался вредить христианам и другим способом. Быв любителем жертвоприношений, он не только сам радовался при виде проливаемой крови, но считал обидой для себя, если и другие не делали того же. Впрочем, так как подобных людей встречалось ему немного, то он призвал к себе иудеев и спросил у них, почему они, вопреки Моисееву закону, не приносят жертв? Когда же те отвечали, что им нельзя делать этого ни в каком другом месте, кроме Иерусалима, то приказал немедленно восстановить храм Соломона 31, а сам между тем отправился против персов. Иудеи, издавна желавшие найти удобный случай для восстановления своего храма, в котором могли бы приносить жертвы, усердно принялись за дело, а христиан стращали и превозносились пред ними, угрожая сделать им то же, что они потерпели некогда от римлян. Так как царь приказал выдать деньги на издержки из общественной казны, то скоро все было готово: брусья, камни, кирпич, глина, известь и прочее, что обыкновенно требуется для постройки.

Тогдашний епископ иерусалимский Кирилл, представляя предсказание пророка Даниила, которое подтвердил и Христос в святом Евангелии, многим предвозвещал, что теперь-то наступает время, когда в храме не останется камня на камне и исполнится предсказание Спасителя. Так говорил епископ. И действительно, в одну ночь сильное землетрясение извергло камни древних оснований храма и разбросало их все, вместе с близ стоявшими зданиями. От сего события иудеи пришли в ужас, и молва о нем собрала к тому месту многих пришедших издали людей. Когда же народу собралось великое множество, случилось и другое чудо. Ниспадший с небес огонь истребил все орудия строителей. Нужно было видеть, как пламень пожирал молотки, долота, пилы, топоры, скобели и вообще все, что было у работников для постройки; огонь пожирал все это в течение целого дня. Иудеи, прийдя в величайший ужас, невольно исповедали Христа Богом, но не стали поступать по воле Его, а пребыли упорными в предрассудках иудейства. Даже и третье, случившееся после того чудо, не привело их к истинной вере. Именно, в следующую ночь, на их одеждах отпечатлелись световидные изображения креста. Увидев сии изображения при наступлении дня, они хотели вытереть и {155} вымыть их, но не могли изгладить никаким способом. По словам Апостола, иудеи окаменели и отвергли благо, которое было в руках у них. Таким образом, храм, вместо того, чтобы возобновиться, был разрушен тогда окончательно.

ГЛАВА 21
О походе царя в Персию и смерти его

Царь вторгся в Персию немного прежде наступления весны 32, зная, что персы бывают весьма слабы и ленивы в течение зимы. Не могши переносить холода, они в то время избегают сражений; мидянин 33 тогда, как говорит пословица, даже рук не выставит из-под плаща. Напротив, римляне могут сражаться и зимой. Зная это, он повел войско в страну (персидскую). Опустошив множество полей, селений и крепостей, он брал уже города и, осадив большой город Ктесифон 34, привел царя 35 в такое затруднительное положение, что тот беспрестанно отправлял послов и соглашался уступить какую-либо часть своего отечества, если только (Юлиан) прекратит войну и удалится. Но Юлиан не тронулся и не внял просьбам, не подумал о пословице «побеждать — хорошо, а превозноситься — постыдно», но, поверив каким-то предсказаниям прибывшего к нему философа Максима и мечтая достигнуть славы Александра Македонского или даже превзойти его, отверг мольбы персов. Согласно с мнением Пифагора и Платона о переселении душ, он вообразил, что в нем живет душа Александра или, лучше, что он сам — Александр в другом теле. Эта мысль прельстила его и расположила тогда не принять просьбы персов. Персидский царь, видя, что посольства его остались без успеха, принужден был сражаться, и в следующий по возвращении послов день вывел против римского войска все, какие у него были, военные силы. Римляне роптали на своего царя, что он не отступил с пользой; несмотря однако ж на то, пошли они против врагов и опять обратили их в бегство 36. Царь в это время сидел на коне и ободрял войско. Надеясь на одно счастье, он был без оружия. Вдруг, неизвестно откуда, принеслась стрела и, ранив плечо, пронзила бок его. От этой раны Юлиан лишился жизни, а кто убил его, узнать не могли. Одни говорят, что стрела пущена была каким-то переметчиком персом, другие (и большей частью) — что его собственным воином. А Каллист, служивший в числе приближенных царя и описавший дела его героическими стихами, говоря об этой войне, утверждает, что он умер, быв поражен демоном 37. Каллист, может быть, выдумал это, как {156} поэт, а может быть, и действительно так было, ибо фурии 38 умерщвляли многих. Как бы это ни случилось, но достоверно известно, что Юлиан, по своей горячности, был неосторожен, по образованию — тщеславен, а по притворному смирению — достоин презрения. Он окончил жизнь, как я сказал, в Персии, во время четвертого своего консульства, которое разделял с Саллюстием, в двадцать шестой день месяца июня. Это был третий год его царствования, седьмой — как Констанций провозгласил его кесарем, и тридцать первый — его жизни.

ГЛАВА 22
О провозглашении Иовиана

Находясь в величайшем затруднении, воины немедленно 39, в следующий же день провозгласили царем Иовиана, мужа благородного и храброго 40. Он был трибуном, когда Юлиан служившим в войске его предложил на выбор одно из двух: или принести жертву, или выйти в отставку, — и избрал лучше сложить с себя пояс, нежели исполнить повеление нечестивого царя. Однако, по случаю предстоявшей войны, Юлиан снова принял его в число военачальников. Теперь, когда хотели сделать его царем, он отказывался и, насильно влекомый воинами, кричал, что, будучи христианином, не хочет царствовать над язычниками. Но так как при этом все единогласно исповедали, что и они христиане, то он и принял царство. Увидев себя внезапно в стеснительном положении в стране персидской, а воинов — умирающими с голоду, он окончил войну на определенных условиях. Условия эти были невыгодны для славы римлян, но по обстоятельствам необходимы. Потерпев урон в сирийских пределах империи и сдав персам мессопотамский город Низибу 41, он отступил. Когда это сделалось общеизвестным, христиане ободрились, а язычники стали оплакивать смерть Юлиана. Между тем, все войско обвиняло неосмотрительную его пылкость и слагало на него вину потери областей, потому что обманутый персидским переметчиком, он приказал жечь по рекам нагруженные хлебом суда, от чего войско и стало терпеть голод. Тогда и софист Ливаний сочинил плачевную речь о Юлиане, под заглавием «Юлиан, или надгробное слово». В этом слове он превозносит похвалами почти все его деяния и, упоминая о книгах, написанных Юлианом против христиан, говорит, что в них доказано, будто книги христиан смешны и наполнены нелепостями. Если бы софист хвалил только прочие деяния царя, то я спокойно перешел бы к последующим событиям истории но так {157} как этот великий ритор, упомянув о книгах Юлиана, коснулся христианства, то мы считаем нужным сказать нечто в отношении к сему предмету, приведши наперед собственные слова Ливания.

ГЛАВА 23
Опровержение сказаний софиста Ливания о Юлиане

«Зимою, — говорит он, — когда ночи бывают длиннее, царь занимался книгами, в которых бывший в Палестине человек представляется Богом и Сыном Божиим. Обширными опровержениями и сильными возражениями доказывал он, что эти уважаемые книги смешны и наполнены нелепостями, и в сем отношении оказался мудрее тирского старца. Да простит мне Тирянин и да примет снисходительно слова мои, что он побежден сыном». Так говорит софист Ливаний. Я согласен, что он отличный софист, и если бы не был одной веры с царем, то, конечно, сказал бы против него все, что говорят христиане, даже, как софист, вероятно, еще распространил бы это сказание. Ведь и Констанцию, при жизни его, он писал похвалы, а по смерти взносил на него оскорбительные обвинения. Если бы Порфирий был царем, то его сочинения он предпочел бы сочинениям Юлиана, а если бы Юлиан был софистом, то получил бы от него название дурного софиста, подобно тому, как в надгробном слове Юлиану назвал он Экиволия. Так как Ливаний в качестве софиста, единомышленника и друга царского говорил о царе, — что ему казалось, то мы, по возможности, опровергнем изложенные письменно его мысли. Во-первых, говорит он, будто Юлиан зимою, когда ночи бывают длиннее, занимался книгами. Выражение: занимался, значит здесь то, что он прилагал старание к сочинению порицаний, как обыкновенно делают софисты в предварительных уроках юношам. Юлиан давно уже знал эти книги, а тогда занимался ими, то есть, составляя обширные опровержения, не сильными возражениями, как говорит Ливаний, но, по недостатку истинных доказательств, как шут, насмешками действовал против того, что в них сказано совершенно основательно. Всякий, опровергающий другого, то искажает, то скрывает истину и клевещет на того, кого опровергает. Равным образом, питающий ненависть к другому старается все не только делать, но и говорить, как враг, и худое в себе самом обыкновенно приписывает тому, против кого враждует. А что Юлиан и Порфирий, которого Ливаний называет тирским старцем, оба были склонны к насмешкам, это видно из их сочинений. Порфирий в написанной им истории осмеял жизнь {158} главнейшего из философов — Сократа, и написал о нем то, чего не осмелились сказать даже обвинители его, Мелит и Апит 42. Я говорю о Сократе, которому греки удивляются за его воздержание, правдивость и другие добродетели, которого знаменитый философ их Платон, Ксенофонт и весь сонм философов почитают не только человеком богоугодным, но и мыслителем о предметах, находящихся вне предела человеческого разумения. А Юлиан, из подражания отцу (Порфирию), обнаружил свою страсть в книге о кесарях, где опорочил всех бывших прежде него царей, не щадя и философа Марка 43. Так-то собственные их сочинения показывают, что оба они склонны были к насмешкам. Посему мне не нужно приводить многих или сильных доказательств для изображения их нрава — довольно и этого. Я пишу об их нраве, основываясь на сочинениях того и другого. Притом выслушай, что говорит о Юлиане сам Григорий Назианзен 44. Во втором слове его против язычников читается слово в слово так: «Другие дознали это опытом, когда власть доставила (Юлиану) полную свободу, а мне как-то представлялся он таким еще тогда, когда мы жили вместе в Афинах. Он прибыл туда вскоре после перемены в судьбе брата его 45 и испросил на то позволения у царя. Две были причины его прибытия: одна благовиднейшая — обозреть Элладу и ее училища, другая тайная и не многим известная — посоветоваться с тамошними жрецами и обманщиками касательно своих намерений, потому что нечестие его еще не позволяло себе открытой дерзости. Так вот, тогда я, помню, разгадал этого человека, хотя и не принадлежу к числу людей искусных в таком деле. Прорицателем сделали меня непостоянство его характера и излишество его восторженности, если только наилучшим прорицателем можно назвать того, кто хорошо угадывает. По мне, ничего доброго не предвещали ни слабая шея, движущиеся и подергиваемые плечи, беглые и неспокойные глаза, свирепый взгляд, ни твердые подгибающиеся ноги, раздувающиеся враждою и презрением ноздри, насмешливые черты лица, ни то же выражавший неумеренный и громкий смех, беспричинное наклонение и поднятие головы, прерываемая и задерживаемая вздохами речь, беспорядочные и несвязные вопросы, ничем не лучшие их смешиваемые один с другим, ни основательные и не подчиненные правильному порядку ответы. Но для чего описывать все порознь? Точно таким видел я его и прежде дел, каким узнал после на деле. Если бы здесь находился кто-нибудь из бывших со мною в то время и слышавших меня, то без труда засвидетельствовал бы слова мои, ибо видя это, я тогда же говорил: какое зло воспитывает {159} Римская империя. Тогда же предсказывал и желал быть ложным прорицателем, ибо лучше бы мне оказаться лжепророком, чем вселенной испытать столько зол и явиться на свет такому чудовищу, какого не бывало прежде, хотя повествуют о многих наводнениях, о многих воспламенениях, извержениях, и провалах земли, о людях бесчеловечных, о зверях чудовищных и многосложных не в обыкновенном порядке производимых природой. Потому-то имел он конец, достойный своего безумия»! Так говорит Григорий о Юлиане. А что в составленных ими обширных сочинениях против христиан они старались исказить истину, либо извращая слова священного Писания, либо прибавляя к ним что-нибудь и вообще все направляя к своей цели, — это доказали многие, писавшие против них возражения, опровергшие и обличившие их лжеумствования. Прежде же всех софистические словопрения людей злонамеренных опроверг Ориген, который был гораздо древнее Юлиана и который, возражая самому себе, объяснял все, что могло, по-видимому, приводить в недоумение читающих священные книги. Если бы Юлиан и Порфирий прочитали эти объяснения внимательно и приняли слова Оригена благодушно, то свое красноречие, конечно, обратили бы на что-нибудь другое, а не на изложение хульных лжеумствований. Но что царь насмешливыми своими сочинениями старался увлечь людей простых и необразованных, а не таких, которые сами знают истину из священного Писания, это очевидно из следующего: взимая выражения, которые в смысле домостроительства употреблены о Боге человекообразно и снося их между собою, он в заключение говорит слово в слово так: «значит, каждое из этих выражений, если только он не имеет какого таинственного смысла, заключает в себе, думаю, великую хулу на Бога». Это буквально находится в третьей его книге против христиан. А в своем сочинении, под заглавием «О цинизме», научая, как должно составлять священные мифы, он утверждает, что в подобных изречениях надобно скрывать истину, и говорит слово в слово так: «природа любит скрываться, и сокровенное существо богов не терпит, чтобы сообщали его нечистому слуху неприкровенными словами». Из этого видно, что о Божественных Писаниях царь думал так, как будто они были мистическими сказаниями, заключающими в себе какой-то таинственный смысл, даже досадовал, что не все думали о них подобным образом, и нападал на многих христиан, принимавших слова Писания просто. Между тем, ему не следовало столь сильно вооружаться против простоты народа, из-за него злобствовать на священное Писание, ненавидеть и отвергать понимаемое правильно ради того, {160} что не все понимали это так, как он хотел. Теперь с ним случилось, кажется, то же самое, что с Порфирием. Порфирий, от некоторых христиан в Кесарии палестинской получив несколько ударов и немогши перенести обиды, по внушению досады отрекся от христианства, а по ненависти к тем, которые били его, стал писать хулы против христиан. В этом обличил Порфирия разбиравший его сочинения Евсевий Памфил. Царь же, основавшись только на мнении людей простых, начал питать презрение вообще к христианам и этой страстью увлекся к хулам Порфирия. Итак, оба они, добровольно впав в нечестие, получают наказание в сознании греха своего. Но когда софист Ливаний, насмехаясь (над христианами) рассказывал, что христиане делают Богом и Сыном Божиим происшедшего из Палестины человека, то он, кажется, и не заметил, как сам в конце того же сочинения обоготворил Юлиана, ибо первого вестника о его кончине, говорит, едва не умертвили за то, что он произнес ложь на Бога. А потом, спустя немного, прибавляет: «О, питомец духов, ученик духов, сообщник духов!» Может быть, сам он разумел это и иначе, но если двусмысленное выражение принять в худшую сторону, то его слова, по-видимому, не отличаются от тех, которыми Юлиана укоряют христиане. Если Ливаний хотел действительно хвалить, то ему следовало бы избегать двусмысленности, подобно тому, как он оставил другое выражение, за которое порицали его и которое, посему, выброшено им из упомянутого сочинения. Впрочем, каким образом человек во Христе исповедуется Богом, как он с видимой стороны был человек, а с невидимой Бог, и как в нем истинно соединились обе природы, — это знают из божественных книг христиане, а язычники не поймут того, пока не уверуют, ибо так говорит (св. Писание): аще не веруете, ниже имате разумети (Исаи. 7, 10). Посему язычники не стыдятся боготворить многих людей. И если бы, по крайней мере, обоготворяли они добронравных, праведных или мудрых, а то именем бога украшают бесстыдных, нечестивых и преданных пьянству, как-то: Гераклов, Дионисов, Эскулапов, которыми Ливаний без стыда то и дело клянется в своих сочинениях, и сладострастие которых с мужчинами и женщинами если бы стал я подробно описывать, то у нас вышло бы длинное отступление (от предмета речи). Для желающих знать это — достаточно сочинений — «Пеплоса» Аристотеля, «Стефаноса» Дионисия, «Полимнимона» Регина и множества поэтов, которые в своих писаниях показывают, как смешно и поистине нелепо языческое учение о богах. А что язычники действительно имеют обыкновение, нимало не затрудняясь, боготворить людей, {161} для этого довольно вспомнить немногое. Жителям Родоса, когда они подверглись несчастью, произнесено было изречение, что они должны воздать почесть одному жрецу фригийских мистерий фригийцу Аттису 46. Изречение это следующее:

Почтите Аттиса, великого бога, чистого Адониса,

благочестивого, подателя счастия, лепокудрого

Вакха.

Аттиса, который в борьбе с сладострастным неистовством оскопил сам себя, оракул называет Адонисом и Вакхом. Равным образом, когда Александр, царь македонский, прибыл в Азию, то амфиктионяне 47 приветствовали его, и Пифия 48 произнесла следующее изречение:

Почтите Зевса, верховного бога и Минерву

Тритогенийскую 49 , почтите скрытого в человеческом

теле владыку, рожденного от Юпитера дивным

рождением, блюстителя правды между смертными,

царя Александра.

Так изрек дух дельфийского храма, из лести нередко обоготворявший властителей. Может быть, и это его изречение проистекло из лести. Но что сказать, когда они обоготворили и кулачного бойца Клеомида, получив о нем следующее изречение:

Последним из героев быв Клеомид Астиалиец.

Почтите его жертвами, так как он уже не смертный.

Аполлонова прорицателя за такое изречение осуждали Диоген Циник и Эномай философ. Притом жители Кизика провозгласили тринадцатым богом Адриана, а сам Адриан обоготворил любимца своего Антиноя 50. И всего этого Ливаний не называет смешным и нелепым, хотя как эти изречения, так и однокнижное сочинение Арриана о жизни Александра 51 ему были известны. Впрочем, он не стыдится обоготворять даже Порфирия, когда говорит: «Да простит мне Тириец за то, что его книгам я предпочитаю книги царя». Но на поношения софиста довольно и этих беглых замечаний, а что требует особого сочинения, то я почел за лучшее оставить. Продолжим теперь свою историю.

ГЛАВА 24

О том, что к Иовиану отовсюду стекались епископы и каждый из них надеялся склонить его к своему исповеданию веры

По возвращении царя Иовиана из Персии, обстоятельства Церквей снова пришли в замешательство. Предстоятели ста-{162}рались предупредить друг друга, надеясь склонить царя каждый к своему исповеданию веры. Но царь издавна был предан вере в единосущие, и открыто предпочитал ее всем прочим. Он указом утвердил александрийского епископа Афанасия, который сразу же после смерти Юлиана принял в управление александрийскую Церковь и, благодаря силе царского эдикта получив тогда более свободы, избавился от всякого страха. Царь вызвал также епископов, изгнанных Констанцием и не успевших возвратиться при Юлиане, а языческие капища в то же время все были закрыты, и сами язычники скрывались, где кому случилось 52. Плащеносцы 53 сняли свои плащи и облеклись в обыкновенную одежду. Прекратилось у них и всенародное осквернение посредством крови, что в изобилии совершалось при Юлиане.

ГЛАВА 25

О том, что македониане и акакиане, собравшись в Антиохии, подтвердили исповедание никейское

Впрочем, дела христиан не успокоились, ибо предстоятели разных исповеданий непрестанно докучали царю в надежде получить от него позволение — действовать против тех, которых считали они своими противниками 54. Во-первых, так называемые македониане поднесли ему свиток, прося изгнать из церквей исповедников неподобия и места изгнанных отдать им. Этот просительный свиток представили: Василий анкирский, Сильван тарсийский, Софроний помпеопольский, Пасиник зильский, Леонтий химанский, Калликрат клавдиопольский и Феофил катавальский 55. Царь принял свиток, но отпустил их без ответа, сказав только следующее: «Я ненавижу вражду, а сохраняющих единомыслие люблю и уважаю». Услышав об этом, прочие оставили свою страсть к состязанию, что и было целью царя. Тогда же открылся беспокойный нрав акакиан и ясно обнаружилось, что акакиане всегда держались стороны сильнейшей, ибо, съехавшись в Антиохию сирийскую, они вошли в сношение с Мелетием, который незадолго пред тем отделился от них и признал единосущие. Это сделали они потому, что видели, какое уважение оказывал ему царь, находившийся тогда в Антиохии. Составив с общего согласия свиток, акакиане исповедали в нем единосущие и, подтвердив им никейскую веру, представили его царю. В этом свитке заключается следующее: {163}

«Благочестивейшему и боголюбезнейшему владыке нашему Иовиану, Победителю, Августу — Собор епископов, из разных епархий собравшихся в Антиохии.

Что твое благочестие стало первое заботиться об утверждении церковного мира и единомыслия, это и мы хорошо знаем, боголюбезнейший царь. Не неизвестно нам и то, что показателем сего единства ты справедливо признал отличительную черту истинной и православной веры. Посему, чтобы не относили нас к числу искажателей истинного учения, докладываем твоему благочестию, что мы принимаем и содержим веру первого, давно бывшего в Никее, святого Собора, ибо на нем и слово единосущный, некоторым кажущееся странным, получило от отцов определенное истолкование, по которому оно означает, что Сын родился из сущности Отца, и что Он подобен Отцу по существу, а не то, что неизреченное рождение произошло от какой-либо страсти. Да и слово сущность принято Отцами не для того, что оно встречается у языческих писателей, а для опровержения слова «из не-сущего», которое нечестиво употреблено о Христе Арием и которое, ко вреду церковного единомыслия, еще смелее, дерзновеннее и бесстыднее употребляют явившиеся ныне аномеи. Для того-то при сем представлении нашем и приложили мы список с исповедания никейского, изложенного собравшимися (в Никею) епископами. Это принимаемое нами исповедание есть следующее: Веруем во единого Бога Отца вседержителя, и прочее в символе веры. Мелетий, епископ антиохийский, согласуюсь с вышеписанным, Евсевий самосатский, Евагрий сикелийский, Ураний анамийский, Зоил ларисский, Акакий кесарийский, Антипатр росский, Авраамий уримский, Аристеник селевковильский, Варламен пергамский, Ураний мелитинский, Магнос халкидонский, Евтихий элевтеропольский, Исаконис из Великой Армении, Тит бострийский, Петр сиппский, Пелагий лаодикийский, Аравиан антрский, Писон аданский через пресвитера Ламидриона, Сабиниан зевгматский, Афанасий анкирский через пресвитеров Орфиста и Аэция, Фринион газский, Писон августийский, Патрикий палтийский через пресвитера Ламириона, Анатолий верийский, Феотим аравский, Лукиан аркийский».

Этот свиток нашли мы в сабиновом собрании соборных деяний. Желая прекратить вражду разномыслящих кротостью и убеждением, царь сказал, что он никому не намерен делать зла, как бы кто ни веровал, однако ж будет любить и предпочитать тех, кто постарается больше содействовать к единению Церкви. А что он действительно так поступал, об этом говорит {164} и философ Фемистий. В своей речи о консульстве Иовиана он превозносит похвалами этого царя за то, что он предоставил каждому держаться богопочтения, какого кто хочет, и стал выше хитрости льстецов над которыми остроумно насмехался, говоря, что они явно чтут не Бога, а пурпур, и ничем не отличаются от Эврина, воды которого текут то в ту, то в другую, противную сторону.

ГЛАВА 26
О смерти царя Иовиана

Так-то остановил царь стремление людей к вражде. Выехав вскоре из Антиохии 56, он прибыл в Тарс киликийский и там предал земле тело Юлиана. По совершении всего, относящегося к погребению, он провозглашен консулом 57 и, поспешая в Константинополь, прибыл в одно местечко, называемое Дадастана, находящееся на пределах Галатии и Вифинии. Там встретил его философ Фемистий с прочими сенаторами и прочитал пред ним речь о его консульстве, которую потом прочитал он и в Константинополе перед народом. Под управлением столь доброго царя дела римские, как гражданские, так и церковные, без сомнения имели бы счастливый успех, если бы внезапная смерть не похитила у империи такого мужа, ибо в вышеупомянутом местечке, зимою, он умер от завалов, в консульство свое и сына своего Барониана в семнадцатый день месяца февраля, после семи месяцев царствования и тридцати трех лет от роду. Эта книга обнимает два года и пять месяцев. {165}

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова