Поджо БраччолиниЗАСТОЛЬНЫЙ СПОР О ЖАДНОСТИПоджо БРАЧЧОЛИНИ (1380-1459) — видный итальянский гуманист, юлучивший европейскую известность как писатель и собиратель античных рукописей. Выходец из тосканского городка Терранова, Поджо получил образование во Флоренции — изучал нотариальное дело в университете, добывая средства к существованию перепиской античных рукописей. В это время он сблизился с кружком гуманистов, идейным главой которых был Салютати. По рекомендации последнего поступил в 1403 г. на службу в римскую курию, где прослужил с перерывом около полувека, начав со скромной должности писца и дослужившись до апостолического секретаря. В Риме продолжал заниматься перепиской древних манускриптов, часто выполняя заказы курии и гуманистов. В папской и кардинальской свитах Поджо много путешествовал по Европе; в 1414 г. и 5418 г. присутствовал на соборе в Констанце, в 1417 г. посетил Германию и Францию (позже, оставив курию, четыре года провел в Англии на службе у кардинала Бофора). В эти годы ему удалось найти в монастырских библиотеках ряд ценных рукописей античных авторов, забытых или мало известных в средине века: “Наставление в ораторском искусстве” Квинтилиана, “Сильвы” Стация, “О сельском хозяйстве” Колумеллы, “О природе вещей” Лукреция, несколько речей Цицерона и другие сочинения древних. С 1423 г. он снова в курии. Последующие три десятилетия были периодом наибольшей творческой активности Поджо. Он углубленно изучает памятники античной культуры; пишет ряд значительных сочинений на этические темы: полемизирует в письмах и инвективах с гуманистами (Заллой, Филельфо и другими) по злободневным вопросам политической теории, филологии, моральной философии; создает “Книгу фацетий" (Liber facetiarum, 1438—1452 гг.) — яркий образец латинской прозы Возрождения. В 1453 г. Поджо поселился во Флоренции, с которой его связывали семейные и дружеские узы, в том же году стал канцлером республики. Творческое наследие Поджо обширно и многообразно. Оно включает сочинения на этические темы: “О жадности” (De avarizia, 1428—1429 гг.), "О благородстве” (De nobilitate, 1440 г.), “Об изменчивости Фортуны” (De varietate fortunae, 1431—1448 гг.), “О трудности человеческого состояния” (De missria humanae conditionis, 1455 г.), а также многочисленные письма, “Историю Флоренции” (Historia florentina, 1454—1455 гг.) и обличающий монашество диалог “Против лицемеров” (Contra hypocritas, 1447—1448 гг.). Произведения Поджо отличают злободневность тематики, критическая заостренность против пороков современного общества, совершенство литературной формы, полемический пафос, тонкая ирония, острословие. Диалоги, письма, фацетии, инвективы гуманиста завоевали ему широкое признание у современников и оказали заметное влияние на европейскую литературу Возрождения. В идейном плане Поджо, безусловно, близок направлению гражданского гуманизма, где в этике доминировал принцип общего блага, а нравственный идеал неизменно сопрягался с активным участием в жизни общества. Мировоззрение гуманиста, жизнеутверждающее, проникнутое оптимизмом, носит подчеркнуто светский характер. И не случайно главным объектом его острой критики оказываются принципы церковной морали, падение нравов духовенства. В диалоге “Против лицемеров” порицание праздности и тунеядства нищенствующих монахов сопровождается осуждением их образа жизни в целом, поскольку, по убеждению гуманиста, он порождает многочисленные пороки, злейший из которых — лицемерие, разрушающее доверие к добродетели. Критика католической церкви, ее институтов содержится во многих письмах гуманиста (одно из самых ярких послано Леонардо Бруни из Констанцы, где Поджо стал свидетелем казни Иеронима Пражского, последователя чешского реформатора Яна Гуса). В диалоге “О благородстве” Поджо, с точки зрения гуманиста, в основе которой лежит признание высокой общественной и нравственной ценности труда, дается оценка паразитизма дворянства и утверждается достоинство личности как плод ее собственных усилий. К решению актуальных этических проблем гуманист подходит с самых радикальных позиций. Об этом свидетельствует и диалог “О жадности”, в котором поднята злободневная проблема нравственной оценки накопительства. Хотя в диалоге, где противопоставлены различные взгляды на богатство и накопительство, нет резюмирующего заключения, в нем четко выявляется общая идейная платформа участников беседы. Главным оказывается признание общественной ценности материальных благ. В отличие от христианской доктрины в диалоге Поджо подчеркивается нравственное значение усилий, направленных к обогащению: богатство может стать “материальной основой” добродетели, если оно добыто трудом, честным путем и связанная с его приобретением деятельность не наносит ущерба другим людям и полезна обществу в целом. Любые проявления паразитизма и нечестности гуманист решительно осуждает. Диалоги Поджо интересны не только позицией самого автора, но и тем, что воссоздают широкий диапазон умонастроений его современников, волновавших их проблем Опубликовано в кн.: Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). Под ред. Л.М. Брагиной. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1985. С. 314-315. ВВЕДЕНИЕ К ЗАСТОЛЬНОМУ СПОРУ О ЖАДНОСТИПоскольку, мой Франческо1, многие люди не живут, а влачат существование (правда, -это последнее свойственно всем, тогда как первое почти некому), то, по-видимому, счастливы те, что, по милости бессмертного бога, могут сказать, что жили. Я думаю, что это относится к некоторым, нашим современникам, которые своими даяниями достигли великой славы и известности на многие века. Они перевели нам с греческого на латынь труды разных писателей и сами писали с великой премудростью и искусством, благодаря чему латинские науки приобрели больше изящества и блеска2. Это, как я полагаю, не слишком затрудняло их, людей столь сведущих в греческом красноречии и различных науках. Моя задача гораздо труднее и состоит в том, чтобы написать сочинение. Поскольку я не могу переводить с греческого языка на наш, я не осмеливался обнародовать свои произведения. Фортуна иной раз помогает смелым, и мне показалось необходимым проверить, могу ли я совершить что-либо для общего блага. Пусть я не буду жить так, как те [ученые.—Г. С.], но обо мне по крайней мере не скажут, что я прожил жизнь впустую. Итак, я возложил на себя бремя, которое мне определенно приятно и небесполезно для других, хотя не знаю, придется ли оно кому-либо по душе. Мне предстоит, если только мне удастся опубликовать сочинение в форме спора ученейших мужей, передать речи против жадности, произнесенные теми, кто, насколько мне известно, не уступает образованнейшим людям нашего времени. К своей работе я приступил тем смелее, чем меньше оказалось людей, порицающих многообразные пороки, которые вносят в нашу жизнь беспорядок. И в этом споре объединено главным образом то, что, по словам Цицерона, порождает все преступления и злодеяния. Если же это произведение покажется кому-либо совсем неоригинальным и низменным или недостаточно ясна будет причина его появления на свет, пусть поймут, что прежде всего я наслаждаюсь искусством изложения, при котором постижение смысла не затрудняет чтения. Пусть обратят внимание не на то, как много спорного в моем сочинении, а на то, чего может достичь мой талант. Мне показалось достаточным распространить списки моего произведения, каковы бы они ни были, чтобы из них можно было либо почерпнуть нечто достойное внимания, либо улучшить их — если кто-то захочет взять на себя заботу об исправлении или более широком обсуждении вопроса. Тебе же, моему любезному другу Франческо, человеку очень одаренному, чья деятельность и трудолюбие расширили возможности нашего языка, я посвятил это введение как первый плод моих ученых занятий и доверил свой труд твоей взыскательной критике. Если ты одобряешь это произведение, издай его, так как я надеюсь, что подкрепленное твоим авторитетом оно будет одобрено и другими. Если оно тебе не понравится — брось его в огонь, словно вещь, потеря которой не нанесет никому вреда, ибо лучше покончить с заблуждением друзей, чем восхвалять его. Но, чтобы ты мог принять верное решение, послушай теперь, о чем говорят собеседники. Среди них есть люди, с которыми у меня исключительно приятные отношения, и особенно в твоем присутствии. Когда ты выслушаешь собеседников, хотя и не ведущих записей, то по крайней мере ради предмета их спора ты, я полагаю, не отвергнешь это небольшое подношение, которое я прошу тебя взять под свою защиту. Не будь слишком строгим судьей и неумолимым свидетелем, но отнесись к нему как искусный в красноречии покровитель, который будет отстаивать мое дело и устранять ошибки.
Опубликовано в кн.: Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). Под ред. Л.М. Брагиной. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1985. С. 72-73.
Поджо Браччолини
ЗАСТОЛЬНЫЙ СПОР О ЖАДНОСТИ, РАСТОЧИТЕЛЬСТВЕ, О БРАТЕ БЕРНАРДИНО И ДРУГИХ ПРОПОВЕДНИКАХ Когда Антонио Лоски3, Чинчо Римский4 и другие папские секретари обедали у Бартоломео да Монтепульчано, который по римскому обычаю пригласил их в свой сад, находившийся близ Латеранского дворца, случилось так, что после обеда они разговорились о том о сем, как это обычно бывает, и в том числе о достоинствах брата Бернардино5, проповедовавшего в то время в Риме. Антонио, который его часто слушал, очень хвалил его. Он сказал, что из всех, кого он когда-либо знал, этот человек, по его мнению, наиболее образованный и красноречивый. “Но в чем он достиг особого совершенства — а это я считаю особым достоинством речи — это в искусстве убеждать, передавая свои чувства народу. Он добивается желаемого, доводя слушателей до слез 'или, когда это уместно, до смеха”. Чинчо же сказал: “Я хотел бы оставить этого человека в нашем городе. Его речь приносила большую пользу нашему народу, влияла благотворно на исправление нравов и, в частности, способствовала устранению многочисленных раздоров, обременяющих город. Ведь, как ты говоришь, он обладает большой силой воздействия и влияния на умы людей. Однако мне кажется, что подобные ему проповедники, да и он сам (не в обиду им будет сказано), заблуждаются в одном, а именно: обсуждая различные вопросы, они соизмеряют свои слова не столько с нашей пользой, сколько со своим красноречием. Эти проповедники совершенно не пекутся об исцелении больных душ, которые, как они говорят, являются предметом их заботы, а стараются всячески подладиться к толпе и снискать ее одобрение. Предлагая какие-либо заранее продуманные темы, о которых они обычно повсюду распространяются, они иногда говорят о малопонятных для необразованной толпы вещах, которые чернь не постигает, а порой пересыпают свою речь выражениями,' которые они позаимствовали у девиц и невежественного плебса, [народ.— Г. С.], как ты можешь видеть, уходит от них еще глупее, чем был. Они так часто осуждают некоторые пороки, что кажется, будто обучают им. При этом они думают не столько о том, чтобы их слова принесли пользу, а чтобы их речь понравилась женщинам, от которых они желают получить дары и подношения. Поэтому мало кто становится лучше от их речей. Их слушатели многократно смеются над какой-нибудь глупостью и при этом хвалят того проповедника, которого они слышали. Если же ты их будешь спрашивать, о чем говорят эти проповедники и за что они их хвалят, то они затрудняются ответить и умолкают или отвечают, что не знают сами, почему”. Тут Антонио сказал: “Ты этому не удивляйся! Я не слышал ни одного из них до сегодняшнего дня (кроме одного из нашей среды6), чье красноречие удовлетворило бы меня. Ведь существуют три вещи, в которых и заключается искусство и дар речи: обучать слушателей, доставлять им удовольствие и побуждать к действию. Многие из проповедников учат слушателей таким образом, что кажется, будто они поддерживают искусство незнания и науку глупости. Они так “услаждают” слух, что нет ничего тяжелее их голоса и речи. Они так “возбуждают чувства” слушателей, что все, кто приходит их послушать, не могут, несмотря на свою бодрость и внимание, не зевать и не спать”. “Это действительно так, Антонио, как ты говоришь,— сказал Чинчо,— многим проповедникам не хватает всего того, в чем заключается искусство красноречия. Тому, для кого ты делаешь исключение, также недостает многого. Но я и не требую от них того, что присуще красноречию, в котором они признают себя невеждами, Я очень этому удивляюсь, так как они обязаны обучать, напоминать, исправлять, бранить, а они заявляют, что совсем лишены дара красноречия. Несмотря на то что они голосили и проповедовали целый год, давая множество обещаний, они, как мы видим, никого не исправили своими речами. Это является серьезным основанием того, что они не находят нужных слов для лечения болезней, которым подвержены наши души, но повсюду они “проходятся” по различным видам недугов, подчиняясь своей страсти поболтать, не заботясь ни о ком. Если бы они подражали хорошим врачам, то приносили бы нам своим трудом какую-нибудь пользу. Ведь подобно врачам, которых приглашают к больным и которые, чтобы правильно лечить, должны верно определить тяжесть болезни и ее происхождение, эти проповедники говорят, что заботятся о здоровье души: если они не будут поддерживать, исследовать и изучать души, то последние.научатся преимущественно пороку. Проповедники же прежде всего считают, что необходимо говорить много и долго. Они никоим образом не могут излечить души, так же как не может вылечить врач, не знающий болезни”. Тогда Бартоломео, человек здравомыслящий и разумный, сказал: “Действительно, поскольку наша жизнь бывает подвластна чему угодно, а также различным болезням, их следует исцелять, Однако, как мы знаем, некоторые пороки свойственны не всем людям, другие же, как, например, расточительство (luxuria) и жадность (avaritia), являются наиболее общими и пагубными, и их зараза так велика, что трудно остаться не запятнанным. Это две столь жестокие язвы человеческого рода, что заражают поистине всех. Однако лечить их легко, хотя необходимо сильное лекарство. Проповедники же не рассуждают ни об одном из этих пороков, лишь вскользь говорят о них. В самом деле, если когда-либо они и осуждают эти пороки, то делают это сухо, скупо, грубо, не находя достойных и содержательных слов, и лучше всего им /было бы молчать. Они так наглядно описывают порой недостойные поступки, что порождают не ненависть к прегрешениям, а желание их совершить. Я знал многих проповедников, которые, ведя со старанием и тщательностью длительные беседы на эти темы, совсем не приносили пользы ни нравам людей, ни их жизни. И это "справедливо. Поистине они не озабочены тяжестью своего недуга. Разве пойдет на пользу средство, не подходящее для раны? И люди забывают то, что выслушали, прежде, чем уходят, “напрасно трудясь”, как говорят. Если бы проповедники порицали эти два порока, которые мучают большую часть смертных, если бы они эти пороки неустанно преследовали и проклинали их, то их проповеди принесли бы больше пользы слушателям. Ибо я считаю жадность и расточительство источником и основой всех зол, как справедливо утверждал ученейший муж Приск Катон 7. Общество страдает от расточительства и жадности. Эта зараза сокрушает все большие государства. Один из этих пороков ведет свое происхождение от природы. Наконец, проявляя разумную умеренность, можно сдерживать этот порок, ограничивая его в известных пределах. Другой порок не может управляться никаким разумом, поскольку он противоестествен. И следует не сдерживать этот род зла, а искоренять его. Мудрецы говорили, что расточительство может быть причиной многих зол. Однако к этому следует добавить, что это какое-то заманчивое зло, оно рождается вместе с появлением человека на свет и наносит вред только ему, а не другим людям, что не мешает сохранению человеческого рода. А жадность — проклятое преступление, пагубное для людей, вредящее всем, оскорбляющее всех, всему враждебное. Это — огромное, привязанное к людям чудовище, в котором ничто не может быть достойно похвалы и уважения. Оно ужасно, оно рождается на погибель человечеству и служит взаимному истреблению людей. Ничего, поверьте мне, нет позорнее, постыднее и ужаснее, чем жадность. Если лицо ее можно было бы увидеть, то это испугало бы нас больше, чем толпа бесноватых, 'вышедших из самых глубин Тартара. Я не хочу приводить примеров, чтобы мои слова никого не обидели, но если бы мне позволили, я бы указал и разъяснил на деле, что нет такого зла, такого позора, который ни вызвала бы жадность. Она лишает всей доброты того, кем она овладела. Жадность лишает человека всяких добродетелей, лишает дружбы, благосклонности и милосердия. Она наполняет его гневом, ложью, коварством, нечестием, делая человека глашатаем всего преступного и жестокого, словно бы все остальные пороки соединились в одном, хотя и не знаю, что возможно сравнивать с этим единственным пороком, столь он чудовищен. Столь ужасного порока никогда не касается твой Бернардино, которого ты, Антонио, так расхваливаешь. Один раз он выступил против ростовщиков, возбудив в народе больше смех. чем ужас перед таким преступлением. Однако он не касается жадности, которая побуждает ростовщика брать проценты. А на нее надо было нападать. Против нее надо было направить силу ума, если таким образов можно было бы ограничить и укротить ее. Впрочем, поскольку наши адвокаты в своих речах умалчивают об упомянутых пороках или же говорят о них, вызывая смех, то нам, раз мы насытились, не мешало бы поразмышлять об обоих пороках или об одном, поскольку мы всячески стремимся их избегать и творить добро. Это обсуждение принесло бы пользу душе, если бы не наступала ночь и мы не должны были бы возвратиться к служебным делам, которые нам поручены папой римским”. “Кроме того,—сказал Антонио,—у нас осталось мало времени для беседы. И пока мы это делаем и вместе с тем занимаемся служебными делами, не следует придавать этому обсуждению большого значения. Превосходно сказал нравоучитель Се-нека в книге, которая умиротворяет души, что пользу государству приносят не только те, кто помогает другим, защищает обвиняемых, выносит решение о войне и мире, но также те, кто вселяет-в душу добродетель, кто удерживает от расточительства и траты денег8. Давайте же испытаем сами, можем ли мы принести нашей беседой какую-то пользу, если не другим людям, то по крайней мере самим себе”. [Тогда Бартоломео сказал:] 9 “Право, я рад, что мы вспомнили слова Сенеки, прежде чем немного обменяться мнениями о силе этих пороков, а также об их природе, познав которую мы легче сможем избежать их. Однако я признаюсь откровенно, что избежать один из них мешает возраст, а другой — как природа, так и ученые занятия. Но я предпочитаю выступить против жадности, так как опасаюсь, что мы станем жадными из-за незначительного дохода, по вине которого мы едва можем поддерживать достоинство своего положения”. [Антонио добавил:] “Итак, Бартоломео, продолжай и доведи до конца то, что ты начал”. “Пусть это не останется скрытым от тебя и Чинчо,— сказал тот [Бартоломео],— но я заботился о том, чтобы накормить вас на славу. Вы столь любезны, что хотите, чтобы обед был сочтен удавшимся.'А трапеза обычно проходит в речах и спорах. Древ-. ние знали, если хорошо дуть во флейту, она производит лучший звук. Справедливо сказал Чинчо, который как глава трапезы шутил и угощал, заботясь о сотрапезниках: “Теперь давайте воздадим должное душе”. “Итак, пусть это будет твоя обязанность,— сказал Антонио,— так как ты предлагаешь свой порядок”. “Я' вижу,— сказал Чинчо,— что, наевшись досыта, ты уклоняешься от трудной беседы. Я могу освободить тебя от этой обязанности, но и я тоже плотно поел. И да не покажется это неучтивым нашему гостю — человеку знаменитому, ученость которого требует, чтобы забота о подкреплении духа обнаруживалась бы не в меньшей степени, чем старание насытить плоть. Если душа, которой тебе необходимо воздать должное, также вкусит что-нибудь, трапеза будет наполнена для тебя всеми видами наслаждений”. А Бартоломео возразил: “Я уступлю вам, хотя я по своему праву мог бы заставить вас говорить. Давайте я выскажу свое мнение по этому поводу. Однако прежде всего условимся, чтобы Антонио выступил с речью сразу после меня. И потом, вы не должны ждать от меня изысканной речи или серьезных суждений. Ведь после обеда нельзя требовать слишком разумного и серьезного разговора и продуманной речи”; Когда он говорил это, пришел Андреа Константинопольский10, человек образованный и благочестивый. Он также был приглашен к обеду, но пришел позже, так как был занят. Встреченный всеми с восторгом, он сказал, что уже отобедал, а сюда пришел, гуляя, для беседы. При всеобщем молчании он добавил: “В чем дело? Наступила ли такая тишина из-за обеда или это я вызвал ваше молчание?” Тогда Антонио ответил: “Беседуя, мы остановились на том, что Бартоломео пообещал высказать некоторые доводы против жадности. После такого решения и слов его, направленных против жадности и расточительства и бичующих оба порока, но особенно жадность, так как она обычно бывает связана со старостью, я сказал, что предпочитаю послушать о том пороке, который наиболее опасен. Однако при твоем появлении мы замолчали от стыда, боясь придирчивого разбора наших нелепых суждений. И все же нас следовало бы простить за неизящность и нелепость выражений, так как Бартоломео угостил нас итальянским вином” Андреа ответил: “Так можно было бы говорить Антонио, если бы вы уподобились тем, о которых сказано в “Пире” Платона: зевающие, пьяные, сонные. Но вы совсем трезвы, поэтому, Бар-толомео, продолжай и сделай так, чтобы я тоже мог выслушать твое мнение”. А тот возразил: “Мы молчим потому, что увидели тебя — ученого и богослова”. Андреа сказал: “Но я же пришел не внезапно и помню, что это место не для споров, а для пиров”. Антонио же спросил: “Неужели ты думаешь, -что мы готовы к беседе, когда наелись и напились? Мы стремимся не к философскому и доскональному рассмотрению вопроса, а к такому, которое отвечает этому месту и времени”. Так как Андреа стал совсем отказываться, Антонио сказал: “Время, которого у нас мало, мы тратим без пользы на пустые препирательства. Поэтому, Бартоломео, продолжай то, чте ты начал. Он [Андреа] слишком заставляет себя упрашивать”. Тот ответил: “Давай я сделаю то, что ты требуешь, но не столько для диспута, а больше для того, чтобы вызвать на спор или тебя, или его, пока, как сказал Андреа, я буду тебя слушать. Поскольку это уже часто обсуждалось, как самыми учеными христианскими мужами, так и языческими, греческими ч латинскими авторами, разговор на эту тему может показаться излишним, и в особенности нам, чьи слова не будут иметь большого веса. Но после того, как мы решили обсудить этот вопрос между собой и для нашей же пользы, мне кажется необходимым в первую' очередь выяснить, откуда берется название “жадный” (avarus) и откуда вытекает понятие “жадность”. Я думаю, что некоторые люди названы жадными потому, что они жадны до денег — ведь чересчур охваченных к ним страстью людей, прилагающих слишком много усердия. и стараний для того, чтобы добыть деньги, мы называем жадными”. “Если это действительно так,— сказал Антонио, улыбаясь,— жадных вовсе не существует. Ведь люди нашего времени охвачены страстью к золоту и серебру, а не деньгам”. “Однако,—сказал Бартоломео,—это название тогда давалось людям, когда в употреблении еще не было ни золотых, ни серебряных монет. У римлян вплоть до 1-й Пунической войны" только медь имела стоимость. Лишь за 5 лет до этой войны — в 585 году от основания города [Рима.— Г. С.] — были отчеканены серебряные монеты, отмеченные изображением биг и квадриг 12, а через 62 года появились золотые монеты. Медную монету Сервий Туллий13 впервые пометил изображением скота (nota pecundum). Отсюда идет название “pecunia”14, а до этого была в употреблении необработанная медь15. Так, хотя монеты были из разнообразных материалов, но название “жадный” оставалось одним и тем же: если кто-либо охвачен страстью к золоту, серебру, деньгам, богатству до такой степени, что поглощен лишь заботой о накоплении, постоянно старается и всегда стремится приобретать, сокращать расходы, не гнушается никакими источниками дохода, лишь бы насытиться прибылью, все делает ради своей пользы, все измеряет собственной выгодой,— то всех таких людей правильно называют жадными. Поэтому жадность — это всегда необузданная страсть приобретения, или, лучше сказать, жажда приумножать свое богатство. Ибо мысли жадных заняты поиском путей к увеличению своих сокровищ, они подчинены этой страсти, они — рабы денег, неустанная забота о которых гложет их днем и ночью. Как вы знаете, эта властная страсть не имеет предела, она безгранична, неуемна, никогда не удовлетворяется. Старая поговорка гласит, что чем больше имеет жадный, тем больше ему не хватает. Жадного человека всегда обуревает жажда накапливать сокровища, и у него не бывает ни одного дня, ни одного часа, свободного от этих размышлений. Он всегда взволнован, возбужден и озабочен тем, как бы утолить свое безмерное стрерл-ление к золоту. Следовательно, жадный будет заботиться о своей пользе, призвав на помощь все свое красноречие, поступки и размышления; он будет заботиться только о себе и личных делах, забыв об общественном интересе. Поэтому жадность является пороком и противоречит природе, чье предписание и закон гласят, что мы должны предпочитать личной пользе общую и что необходимо приносить пользу многим людям. Недаром у Цицерона стоик Катон настаивал: “Предателя родины следует порицать не более, чем человека, предпочитающего собственную пользу общей”16. Так как жадный предан только самому себе и заботится лишь о своей особе, то он не просто изменник, а скорее враг и противник общей пользы. В целях собственной выгоды он мало что не приносит никому пользы, но вредит всем, и его, разумеется, следует считать предателем, изменяющим естественному закону. Потому-то жадность сама по себе враждебна общественной пользе, для всемерной охраны которой мы рождены, и далека от нее. Отсюда следует, что никто из жадных не может быть добронравным человеком, ибо тот, кто больше всего занят мыслями о личной выгоде, менее всего может быть добронравным — об этом говорит наш Туллий в своей книге “Об обязанностях” 17. Нет никакого сомнения, что жадный человек делает все для своей пользы и поэтому никогда не будет добродетельным: его нельзя назвать добрым мужем, а можно только — дурным человеком. Уже само понятие “жадный” указывает на порок и говорит о том, что это есть зло, поскольку невозможно, чтобы человек, охваченный жадностью, не приносил бы вред и не оскорблял'бы многих людей. Особенно он оскорбляет царицу добродетелей — справедливость, так как все действия и поступки жадного человека происходят от его несправедливости. Пока он охвачен страстью увеличить богатства, накопить деньги, захватить чужое имущество, он, по утверждению святого Амвросия, лишен всякой справедливости18. А так как ему чужда справедливость, он совершит любое преступление: в расчете на выгоду он будет обкрадывать бедняков, интриговать против богачей, разорять сотоварищей, притеснять незнакомых, мучить слабых, обманывать невежд. Надеясь извлечь для себя пользу, он совершит и не осудит любой безнравственный и дурной поступок, бесславное деяние. Он не может ни помышлять о дружбе, ни испытывать желание делать добро. Действительно, какая может быть доброжелательность у того, кому деньги милее всего? Разве может любить кого-нибудь тот, кто ненавидит самого себя? Очень верна старая пословица: “Жадный не желает добра никому; по отношению к себе он — просто злодей”. Как может поддерживать дружбу человек, измеряющий все свои поступки и мысли собственной пользой? Как поможет деньгами другому человеку тот, кто из-за них калечит свою жизнь? Каким образом облегчит бедность другого тот, кто считает себя беднейшим? Его не тронут ни просьбы, ни •'слезы, ни плач, и ради накопления богатства он пренебрежет горем страждущих. Если жадный поверит в возможность что-либо получить, то грубо, жестоко, бессовестно растопчет тела несчастных. За это он достоин всеобщей ненависти смертных, и как враг всех людей и источник зла он заслуживает изгнания из человеческого общества. В самом деле, разве можно любить того, кто лишает нас, не говоря уже об остальном, любви и доброжелательности — общественных уз, без которых не-может быть ни личных, ни гражданских дел? Что же это, если не полное уничтожение человеческого рода? Лучше погубить жадного, отлучить от огня изводы того, кто не приносит пользы обществу и несет гибель государству. Было бы несправедливо позволить жадному жить в обществе, так как оно перестанет существовать, если все начнут подражать ему. Действительно, люди из-за жадности, когда исчезнет доброжелательность, 'станут враждовать между собой и совершать убийства и грабежи. Обрати, пожалуйста, внимание на то, насколько это зло серьезно и как необходимо бояться его в любом возрасте. В старости люди становятся более опытны и мудры, чем в предшествовавшей жизни. Поистине, благодаря опыту во многих делах, которыми мы занимаемся в нашей жизни, мы приобретаем благоразумие, а чтение и длительное учение приводят нас к мудрости; так что чем дольше мы будем жить, тем большей мудрости сможем достичь. Поэтому один греческий мудрец, умирая, жаловался, что лишь, когда уходишь из жизни, -начинаешь кое-что понимать. Но жадность — это клеймо — завладевает чаще всего старцами, одолевая тот возраст, в котором у человека должно быть больше силы противостоять ей. Немощь совращает их разум таким образом, что чем меньше им требуется, тем они большего желают, хотя им достаточно немногого, ибо путь их близится к концу. Поэты описывают многих чудовищ, которые были на земле, одн-ако жадный старик превосходит своим уродством любое" чудовище. Но чтобы вы яснее представили себе лик и образ жадных, приведу превосходные стихи Вергилия, в которых он описывает Гарпий, отмечая в них характерные свойства жадности. Думаю, что ты их помнишь: Лица у птиц, как у дев, течет изверженье из чрева Гнусное, руки с когтями и образ от голода вечно Бледный...19 Разве можно дать лучшее описание образа животного, чем сделал Вергилий в своих стихах, говоря об этом пороке? Он говорит о птицах с лицом девушки, чтобы показать, что жадный— не человек, а чудовище, под человеческим ликом которого скрывается дикое животное, готовое совершить любое преступление. Облик девушки свидетельствует о страсти, которая возгорается сама собой. В самом деле, она постоянно растет и постепенно набирает силы, день ото дня усиливается и возрастает, не ослабевая с годами, а, наоборот, увеличиваясь, тогда как тело иссыхает. Он изобразил пернатых из-за их подвижности и прожорливости, ибо разум жадного всегда необуздан, не знает отдыха и покоя, с вожделением взирая на богатство, строя в душе различные планы, -чтобы его присвоить. Говоря об “извержении”, Вергилий находит удачное выражение для безмерной страсти жадного, поэтому и стали крылатыми эти стихи. Душа жадного не удовлетворяется никакой прибылью, не насыщается никаким запасом и изобилием, она слишком прожорлива. Не голодный, но бешеный, как Цербер, жадный готов схватить и сожрать все, что попадается. И Вергилий говорит о всеобщем отвращении к жадному не только из-за гнусности этого порока, но и из-за нечестивой жизни, которую ведет жадный человек, и его грязных привычек. Жадные порочны, грубы и небрежны настолько, что носят, как правило, дешевую и грубую одежду, настолько боятся любого расхода, что даже обходятся без цирюльника. Мы видим, что люди, известные своей жадностью, отпускают бороду и волосы длиннее, чем носят обычно, и не стриглись бы совсем, если - бы их не заставляли и не стыдили другие. Мы часто их высмеиваем, когда они предстают перед нами с отпущенной бородой, как крестьяне. А насколько верно Вергилий изобразил их руки с когтями, чтобы показать хищность жадного: ведь жадный крадет, вырывает, похищает и присваивает все, к чему бы он ни прикасался, разоряя всех знакомых и незнакомых. И насколько . правдиво это поэтическое описание бледного от голода лица! Прежде всего жадного мучает страсть к накоплению сокровищ, и эти беспокойные хлопоты изнуряют. Постоянно охваченный этой единственной заботой, он не позволяет себе никакой передышки — чем больше у него денег, тем больше возрастает его страсть. Он терзается, от жажды и голода, которые утоляет редко и притом грубой и простой пищей. В самом деле, как же сможет этот жалкий человек есть изысканные блюда? Рассказывают, что один' очень богатый и знатный флорентийский скряга, когда ему однажды принесли на ужин пару цыплят, приказал унести оставшегося и сохранить его до следующего дня, упрекнув прежде управляющего в расточительности. Более того, один наш знакомый вполне серьезно говорил, что когда он ест у себя дома, а не в гостях, то довольствуется луком и чесноком. Другой же, заболев, на вопрос врача о том, какую пищу он ел, ответил, что съел бычье мясо и телятину. На упрек, почему он не ел цыплят, ответил, что они не отвечают природе его болезни, так как дорого стоят. Но цыплят, присланных потом в качестве подарка-одним его другом, который узнал об этом, он ел с жадностью. Следовательно, жадный всегда будет так же бледен от голода, как и от обжорства. Что касается описанных трех Гарпий, я думаю, что подразумевались Высокомерие, Жестокость, Зависть. И верно, жадные страдают не одним пороком— много пороков свойственно им, и они лишены всех добродетелей. Перед вами своего рода “портрет” жадности, и если бы ее можно было увидеть воочию — большой страх овладел бы человеческим сознанием, и представшее перед взором показалось бы ужаснее описанных Гарпий. Однако сам Вергилий понимал, что этими стихами он недостаточно точно выражает испорченность жадных, и поэтому в предыдущих строках сказал: Чудища горестней их иль какой-нибудь язвы жесточе Иль наказанья богов Действительно, какое чудовище может быть ужаснее вора, обкрадывающего общество, жертвы необузданного стремления? Он-всегда будет рад получить доход, будет жадно взирать на золото, не откажется ни от какой прибыли, будет выпрашивать, хватать, отнимать, вырывать, жить, объятый безудержной страстью. Он копит деньги не зная меры, с тревогой хранит их собранными в кучу, делая лишь небольшие расходы, голодая, терзаясь страхом. Он все тянет к себе ради собственной выгоды, страшный, грубый — он всех подавляет и никому не помогает. Я готов признать, что жадный превосходит зверской жестокостью всех чудищ Геракла, и если вы внимательно отнесетесь к сказанному мной, то,'конечно, сделаете вывод, что жадных, этих чудовищ в образе человеческом, действительно лучше удалить от нас и изгнать в другое место, как самых грязных-подонков общества, откуда они не распространяли бы зловоние и не заражали нас”. Когда Бартоломео закончил свою речь, Андреа сказал: “А как ты думаешь, Антонио? Согласен ли ты с ним и одобряешь его рассуждения? Что тебя волнует? Я видел, что ты был погружен в какие-то размышления в то время, как он говорил”. И Антонио ответил: “Ты интересуешься моим мнением? Слушай же. Я полагаю, что Бартоломео высказал ряд положений, заслуживающих внимания, и поистине за этот талант я его хвалю. Хотя он очень занят делами курии, он уделяет столько времени науке, что может изысканно рассуждать об этих вещах. Однако я не уверен, следует ли мне согласиться с некоторыми его положениями. Так вот, в соответствии с логикой его рассуждений,— по обычаю академиков21,—которые, как правило, разбирали мнения других, я все же выскажу свою точку зрения, которая не совпадает с его, а вы посмотрите, стоит ли вам ее принять. Я слушал многих людей, взглядами которых не следует пренебрегать, и они никогда не согласились бы с Бартоломео. В своих рассуждениях он, по моему мнению, представил ничтожное слишком значимым. А также сверх меры заклеймил в своих речах нечто, не заслуживающее такого большого внимания. Так, если мы обратимся к мнению толпы, то, без сомнения, почти все будут рассуждать иначе, чем мы. Ибо, несмотря на множество решений, вынесенных против расточительства на основе народных законов, против жадности не было принято никаких постановлений. Однако, даже и не прибегая к народному приговору, а руководствуясь только разумом, скажу, почему расточительство мне кажется преступлением, а жадность — нет. Наиболее серьезным и ужасным следует считать тот порок, который потрясает душу и разрушает наше тело. Но расточительство, безусловно, больше, чем жадность, обессиливает тело и вызывает расстройство души. Следовательно, расточительство — порок более мерзкий. Общеизвестно, что расточительство сокрушает и тело, и добродетель души. Оно губит силу ума и тела до такой степени, что ты можешь убедиться, насколько расточительные бестолковы, слабы и трусливы. Оно вредит природным дарованиям, разрушает здоровье, лишает ум его равновесия, отнимает рассудок. Поэтому верно отметил Сенека в предисловии к “Диалогам”, что нет ничего более губительного для природного дарования, чем расточительство22. Оно препятствует'занятию науками, ослабляет тело, делает из мужчины женщину, из знающего — невежду, мудреца превращает в глупца и очень вредит памяти. В самом деле, вы видите, что расточительствующие лишены силы духа, опыта, что это — унылые, презренные и отверженные люди. Жадные в противоположность им — сильны, опытны, деятельны, энергичны, уверены, полны душевных сил и рассудительности. Кроме того, расточительство вредно всегда, а жадность иногда полезна. Первое непозволительно ни в .каком возрасте, другое же кажется обычным трудом старости и в этом возрасте достаточно терпимо. Жадность не губит душу, не мешает проявлению дарования, не препятствует занятию науками и достижению мудрости. Действительно, мы знаем, что люди, особо прославившиеся во всех науках и в государственных делах, были жадными. Мы знаем также,, что короли и знаменитые правители, которые славились большой добродетелью, были жадными, так что, если мне нужно было бы выбирать удел одного из двух, я предпочел бы быть жадным, но не расточительным человеком. И не было бы стыдно мне присоединиться к тем, в числе коих много королей. По свидетельству греческого писателя Лукиана23, среди жадных были и ученейший философ Аристотель, и многие другие превосходные мужи его школы, посвятившие себя философии; их авторитет и достоинство таковы, что лишь упоминания их имени без других доказательств достаточно для защиты полезности жадных. Но мы оставим все обращения-к авторитетам и обсудим доводы, выдвинутые тобой. Вначале ты утверждал, что жадные называются так потому, что они чересчур одержимы страстью к деньгам, золоту, серебру. Но если и в самом деле следует так называть всех имеющих непреодолимую страсть к деньгам, то почти все люди заслуживают такого названия. Все делается людьми ради денег, и все мы охвачены страстью получить прибыль и побольше. А если эту страсть уничтожить, то все дела совсем остановятся. И кто занимался бы какой-либо деятельностью, если бы не надеялся получить от нее пользу? И чем более очевидна эта польза, тем охотнее мы беремся за любые дела; за ней все следуют, все к ней стремятся. Если ты рассмотришь военную карьеру, торговлю, земледелие, ремесла или так называемые свободные искусства, то окажется, что любое из них направлено на получение денег, и благодаря этому мы преодолеваем трудности и опасности, которые встречаем в жизни. Все, чтр мы обсуждаем, чем занимаемся, что делаем, имеет своей целью извлечение наибольшей выгоды. И чем она значительнее, тем мы больше радуемся и оцениваем нашу выгоду деньгами. И отсюда все делается ради денег, то есть из-за жадности. Действительно, что еще руководит поведением людей, влечет их (не говоря уже о ремеслах более низких, цель которых очевидна), если не страсть к деньгам и возможность получения наибольшей прибыли? Что движет врачами и другими людьми, посвятившими себя изучению свободных искусств? Разве не из жажды доходов они сразу демонстрируют в обществе свои способности, выставляя их на продажу? Разве люди не подтверждают, что они занялись достойными изучения делами исключительно из жадности, то есть из-за страсти к золоту и серебру? Обратись к священным наукам — философии и теологии: ради знания или главным образом из-за получения прибыли люди прилагают усилия для их изучения? И что можно сказать о наших священниках, усердие которых слишком явно? Разве они под покровом веры имеют другую цель, стремятся и желают чего-либо иного, кроме как стать богатыми, затратив меньше труда? Отнюдь не из беспокойства, но ничуть не стесняясь они ради обогащения нагло стремятся к тому, что называется благодеянием, а я, наоборот, назову это злодеянием для души. И мы видим, что люди тем охотнее устремляются к .благим делам, чем больше богатство. Может быть, ты думаешь, что они так настойчиво стремятся к этим делам ради спасения души, а не ради того, чтобы жить в роскоши? Те самые люди, которые лицемерно притворяются презирающими роскошь, делают вид, что не они добиваются ее, а сама она присовокупляется к их добродетельным заслугам. Рассмотри любую-деятельность: духовную или физическую — нет ничего, что было бы лишено огромной страсти. Ты видишь, что все, чем заняты смертные и из-за чего они рискуют, направлено на добывание золота”- или серебра. Мне кажется, что это никоим образом не следует порицать. И в самом деле, деньги очень удобны для общественного употребления и в гражданской жизни. Аристотель рассказывает, что люди по необходимости изобрели их для торговли и обмена24. Осуждая влечение к деньгам, ты можешь порицать и другие стремления, одинаково данные нам природой. В самом деле, скажи мне, почему надо меньше • желать золота и серебра, чем напитков, еды и остального, что поддерживает нашу жизнь. Природа наделила множество живых существ стремлением к самосохранению. Из-за этого стремления мы добываем пищу и заботимся о теле. Все это нам доставят деньги, если мы не хотим прослыть явными ротозеями. Что же удивительного, если я страстно стремлюсь к деньгам, золоту, серебру, без которых невозможно что-либо иметь. Если это значит быть жадным, то жадность не противоречит природе, как утверждалось чуть раньше, но она заложена в нас природой с самого рождения совершенно так же, как и другие влечения. То, что заложено в нас от при-- роды, никоим образом нельзя .порицать. Ты должен согласиться, что это стремление к деньгам всем дано от природы, так как все люди любого возраста, положения, чина и достоинства одержимы - страстью к золоту, то есть жадностью, и радуются золоту, словно вещи родной и близкой. Посмотри на детей: они радуются, получив в подарок монету, взгляни на молодых людей, на зрелых, старых, богатых и бедных, королей и правителей — все равным образом рады деньгам и идут за богатством, и это происходит лишь по той причине, что природа их образовала и выучила так, чтобы они умели приобретать себе при помощи денег предметы, необходимые для поддержания и сохранения жизни. Так как все, принуждаемые и поощряемые природой, следуют такой страсти, то жадность не заслуживает осуждения. Однако ты можешь сказать, что были же и такие люди, ко-:торыми никогда не руководила страсть подобного рода. Были и некие люди, родившиеся с головой свиньи, однако же мы созданы природой с головой человека. Нам надо думать не о .том, что творит иногда уродливость или глупость неких неотесанных невежд, а изучать повседневные требования самой жизни, которую мы должны поддерживать и сохранять. И для лучшего пояснения моей мысли добавлю следующее. Святой Августин, человек ученейший среди латинян, в книге “О свободе воли” выразил сказанное тобой более мягко: “Жадность заключается в желании иметь более, чем необходимо”25. Если это верно, то мы должны сделать вывод, что мы жадны от природы. Нужно признать, что цель всеобщего стремления обусловлена природой и возникает по ее внушению. Ты не найдешь ни одного человека, который не желал бы себе сверх необходимого, никого, кто не хотел бы иметь как можно больше. Следовательно, жадность — свойство природное. Обойди, если хочешь, весь город: рынок, улицы и храмы; если кто-нибудь тебе скажет, что ему не требуется ничего сверх необходимого, то тогда на самом деле его природа довольствуется малым, и ты можешь считать, что обнаружил феникса. Ты только мне не возражай! Я хочу напомнить, что среди таких людей есть пустые и грубые лицемеры и праздношатающиеся шуты, которые, прикрываясь религиозностью, домогаются жизни без труда и пота, которые проповедуют для других людей бедность и презрение к собственности, тогда как сами получают богатейший доход. Нам же следует основывать государство не с этими праздными людьми в личинах, которые живут нашим трудом и в полном бездействии, но с теми, кто приспособлен к сохранению человеческого рода. Если каждый не будет трудиться сверх своей потребности, то всем нам придется обрабатывать поля, не говоря уже об остальном. Ведь тогда никто не станет производить больше того, что необходимо для него и его семьи. Посмотри, какой всеобщий беспорядок начнется, если люди не захотят иметь более, чем им достаточно. Народ лишится самых необходимых добродетелей, то есть сострадания и милосердия, никто не будет отличаться ни благодеяниями, ни щедростью. В самом деле, что может дать другому человеку тот, у кого нет ничего лишнего? Разве может быть благотворителем человек, владеющий лишь тем, что достаточно для него одного? Если каждый будет довольствоваться лишь необходимым, исчезнут весь блеск городов, красота и пышность, не будут сооружаться никакие храмы и портики, прекратят существование все искусства, наша жизнь и общественный порядок расстроятся. Но мы знаем, что это стремление существовало и раньше, и теперь оно присуще человеку в любом возрасте, любому сословию, любому народу в такой степени, что все хотят и ищут больше того, что им необходимо, на случай неблагоприятной перемены судьбы в будущем и для помощи близким и друзьям. Кто же усомнится в том, что, согласно такому определению, данному [Августином. — Г. С.}, всех следует называть жадными? Ими населены села, местечки, города. Если ты полагаешь, что надо изгнать жадных из этих мест, то лучше скажи — покинуть и уничтожить города. Ты на самом деле так считаешь — но кто там будет жить, если изгнать жадных? Мы сами будем изгнаны, ибо, согласно твоему суждению, среди нас нет никого, кто не был бы охваченным страстью, или жадным. Жители должны покинуть город и уйти за городские стены, если твое мнение верно. Но что я говорю об отдельных людях? Чем иным, при внимательном рассмотрении, являются города, государства, области, страны, если не общественной мастерской жадности? И так как она руководствуется общим принципом, то она получает силу на основе общественного согласия. В твоей древнеримской республике, как и при другом государственном строе, возникшем после нее, существовали столь разнообразные виды налогов, которые платили подданные, столь замысловатые повинности, которые бременем лежали на побежденных людях, столь изощренные способы добывания денег для пополнения опустевшей казны, что я спрашиваю тебя, Чинчо, разве это говорит о щедрости, а не об огромной жадности? Когда Югурта26 сказал, что продажный город [Рим.—Г. С.} сразу погибнет, если найдется покупатель, ты думаешь, он имел в виду того или другого жадного человека, а не все общество? Если этот город, в котором, говорят, имела приют добродетель, был жадным, то что же нужно думать о наших городах, в которых каждый день создаются новые законы для угнетения подданных? Обратись к правителям и королям: разве они не воплощают в себе общественную жадность, и не малую, а очень значительную. Некий Роберто, прежний король Сицилии, пребывал в памяти наших предков и был прозван весьма жадным: он накопил огромное количество золота и серебра и был очень опытным в делах человеком27. Разве что-нибудь затмевает теперь воспоминания о нем, славу, имя, блеск его подвигов? Франческо Петрарка, человек блестящего таланта и изысканной учености, не говорил бы о нем с таким уважением в своих книгах, если бы жадность уничтожила в нем славную добродетель. Куда бы ты ни направил свой проницательный ум, повсюду найдешь великие примеры личной и общественной жадности. Так что, если ты считаешь необходимым порицать жадных, тебе следует порицать весь мир, тебе нужно изменить весь человеческий род с его обычаями и порядком жизни. Страсть к деньгам в мире настолько возросла, что мы считаем жадность не пороком, а добродетелью, и чем богаче человек, тем большим почетом он пользуется. Немного раньше я упомянул, что люди, занимающиеся гражданским и каноническим правом, стремятся к их изучению из-за страсти к прибыли, а не к знанию. Вы можете видеть, что они заинтересованы в этой науке как в постоянном источнике золота. Когда эти люди приобретают так называемые знаки учености (хотя многие из них неучи), то есть признаки дохода и жадности, то вы знаете, как часто другие люди начинают их посещать, почитать и заботиться о них. Они носят дорогую одежду и могут с полным правом надевать золотые кольца для того, чтобы люди яснее представляли себе, что существует только такой род деятельности для получения золота. Если кто-нибудь от вас услышит, что жадность — порок более гнусный, чем остальные, я думаю, он не сдержится и "набросится на вас, утверждая, что либо это вовсе не порок, либо он весьма незначителен, обыкновенен и есть много других пороков, более отвратительных. Воистину, я бы не согласился с высказанными незадолго до этого предположениями Бартоломео, что все пороки, соединенные вместе, не сравнимы с этим единственным. Будь это так, то древние основатели законов и общественных установлений не имели бы перед нами большой заслуги. Они же установили наказание за каждое преступление и за каждый бесчестный поступок, из-.за которого могла бы возникнуть смута в человеческом обществе, но жадность оставили безнаказанной. Они же санкционировали законом, что- воры, грабители, разбойники, прелюбодеи, убийцы и другие преступники должны быть наказуемы, жадные же люди ни в коем случае не несут наказания и защищены законом. И это потому, что мудрейшие мужи отдавали себе отчет в том, что. некие семена жадности присутствуют в человеческом уме как необходимые для сохранения городов и гражданского права. Ты же хочешь изгнать из городов жадных, как будто они виновны в величайшем преступлении. Но прошу вас, скажите, если бы жадность являлась пороком и нужно было бы очистить от пороков города, то что скорее следовало бы в них уничтожить: жадность или честолюбие? Мы часто слышали о ревностной помощи государству со стороны жадности, в то время как честолюбие влечет за собой насилие. М. Красе28 был жадным, а Цезарь щедрым, но он жаждал власти. Что же разрушило Рим: безмерная жадность Красса или честолюбие Цезаря? Видите, насколько мое мнение не согласуется с вашим. Вы считаете, что если некоторые люди жадны более, других и кроме обычной жадности испытывают страсть чрезмерную, то они должны быть изгнаны из города. Но я, наоборот, полагаю, что они должны быть привлечены как удобная опора для оказания помощи народу. Жадные в изобилии имеют деньги, которыми помогают больным и слабым и могут облегчить нужду многим людям, содействуя тем- самым частным лицам и государству. Так же, как у народов и городов с хорошими традициями учреждаются общественные закрома для раздачи пшеницы при дороговизне хлеба, было бы очень удобно иметь в обществе побольше жадных людей: они явились бы частным хранилищем денег для помощи нам, а деньгами распоряжаются именно частным образом. Деньги необходимы: они как бы нервы, поддерживающие государства. Поэтому там, где жадных очень много, их следует считать основой и фундаментом государства. Действительно, если город иной раз и нуждается в помощи, разве 'мы обратимся за ней к бедным торговцам или к тем, кто презирает богатство, а не к богачам, то есть к жадным, так как редко можно обогатиться без жадности? Итак, кто же должен 'жить в городе? Богачи, которые своими средствами заботятся о себе и о других, или бедняки, которые не могут прийти на помощь ни себе, ни другим? Мне кажется, что лучше, когда много жадных: они могут как крепость защитить при трудных обстоятельствах. Но они помогают нам не только своим богатством, но и еще больше советом, опытом, покровительством и авторитетом. Мы сами видели немало таких, которые, считаясь жадными людьми, оказывали большую помощь государству, и, давая полезные советы, пользовались в нем высшим авторитетом. Жадность еще, никакому делу не помешала. К тому же жадные люди часто создают красоту и приносят славу своим городам, Если не обращаться к старым примерам, то сколько в наши дни было построено на деньги жадных великолепных домов, прекрасных вилл, храмов, портиков, больниц? Без них города были бы лишены своих самых величественных и самых прекрасных украшений. Но ты говорил, что жадные живут без друзей, что их жажда неуемна, они-жестоки, грубы и заняты только своей собственной выгодой. Я не стану отрицать, что в некоторых людях жадность является пороком. Мы говорим, что иногда и справедливость несправедлива, и отсюда возникла старая пословица: “Высшее право — высшее беззаконие”29. Многих людей я даже порицаю, но это не жадные, а дураки, глупцы, бестолковые, несчастные, злобные, упрямцы, презренные и грязные подонки общества. Их жестокие и свирепые нравы порождены не жадностью, а злой человеческой природой. Наоборот, я знал многих жадных — знатных, блестящих, изящных, много тратящих, человечных, очень остроумных людей, дом которых был полон гостей и друзей. Допустим, ты прав, говоря, что жадные никому не помогают своими деньгами. Но разве нет” ничего другого, что может поддерживать дружбу, например: совет, забота, усердие, авторитет, помощь, покровительство? Сила и назначение дружбы заключаются не в деньгах, а в услужливости и в доброжелательности, и я не понимаю, почему ими в достаточной мере не могут обладать жадные люди. Для сохранения дружбы деньги имеют ничтожное значение. Разве знаменитая дружба молодых пифагорейцев так прославляется в литературе30 из-за того, что один помогал другому деньгами? И разве не обрекли они себя на смерть с готовностью ради спасения друга и товарища? Ты обличил жизнь жадных за многие другие пороки. Но, как я сказал, не всех жадных, как и всех остальных людей, можно мерить одной меркой. Ты найдешь среди них много благодетельных, смиренных, кротких, радушных, честных и очень приятных людей. А если ты мне приведешь примеры многих дурных, бесчестных, порочных, злых, надменных людей, то я могу сказать то же самое о некоторых поэтах, ораторах, философах, юристах, которые обладают многими пороками. Ты также найдешь расточителей, воров, разбойников, людей, охваченных страстью, преступников, которых никогда нельзя было заподозрить в жадности. Таким образом, если иные жадные живут в несчастье, разврате и грязи, обманывая других, то в этом виновата не жадность, а легкомыслие, расточительство, несправедливость. Если ты утверж-. даешь, что жадность породила много зла,'я возражу, что она также породила много добра. Что нам нужнее воды и огня? Однако мы знаем, что многие земли были опустошены разбушевавшимися водами и прекрасные города разрушены огнем. То, что жадные забывают об' общей пользе и думают только о своей собственной, как ты утверждаешь, не является особенностьдо жадных людей, а присуще почти всем. На самом деле, кто пренебрегает собственной выгодой и ищет только общественного блага? Я до сегодняшнего дня не знал никого, кто мог бы позволить себе сделать это безнаказанно. Утверждения философов, что общая польза превыше всего, являются скорее обманом, чем истиной. Мы не можем измерять жизнь смертных на весах философии. То, что нас больше волнуют личные, а не общественные дела, вошло в обычай, принято всеми и повелось с основания мира. И мы все признали бы это, если бы не предпочитали обыденным словам громкие. Если же ты ненавидишь жадность потому, что она является причиной бед для многих людей и служит для обогащения лишь некоторых, ты должен ненавидеть также и торговлю и все то, что приносит прибыль. Ведь не бывает так, чтобы получение прибыли не причинило бы ущерба другому человеку, так как то, что приносит выгоду одному, делается за счет другого. Что же касается твоего последнего утверждения, особенно оскорбительного для жадности, а именно то, что старики очень легко поддаются жадности, я считаю это похвалой и думаю, что это зависит не от возраста, а от предусмотрительности. Старики, словно люди, которые, перейдя моря, совершили трудный путь, полный бурь, учитывают подстерегающие нас невзгоды, опасности и угрожающую нам нужду и понимают, что необходимо копить деньги для защиты от всего этого, они боятся вновь испытать трудности, которые уже переживали. Накапливая деньги и экономя, они заботятся о себе и о своих близких и, наученные опытом, собирают средства, которые, как они видели, полезны для других. Следовательно, они собирают деньги не из-за слабости души, а из-за ее силы, не из заблуждения, а из-за опыта, который является их учителем, и это делается с той целью, чтобы иметь надежную защиту в случае нужды, бедности, болезни и других людских бед. Поэтому мне кажется, что старики правы, когда откладывают деньги и экономят ил, я полагаю, что они проявляют величайшую мудрость. Но если все же кто-то считает, что жадность стариков достойна порицания, то и тогда нужно обвинять не рассудительность людей, защищающих себя от .непредвиденных случайностей, а природную слабость человека, который подвергается стольким опасностям, испытывает нужду и множество трудностей. При этом, если мы хотим размышлять о делах, а не пустословить, надо дать слово богатству. Очевидно, что жадность в человеке не только естественна, но полезна и необходима. Жадность учит людей защищать себя тем, что она считает самым надежным средством для того, чтобы поддержать слабую человеческую природу и избежать несчастья”. Когда он высказал это, все посмотрели на Андреа (который, казалось, должен был возразить Антонио), и он ответил тогда; “Нельзя больше молчать. Я возмущен недостойной защитой дерзкого чудовища, которое, по-моему, постыдно оставлять в покое”. И затем добавил, улыбаясь: “Впрочем, я думаю, что Антонио говорил так не исходя из собственных убеждений, а для удовольствия других. Когда же он защищал жадность стариков, казалось, что он защищает свое личное дело, ибо прочитал у Теренция, что с возрастом мы чуть больше, чем это необходимо, заботимся о благах31. Будучи человеком ученым и сведущим, опасаясь, что его станут подозревать в жадности (так как он старик), Антонио взял на себя защиту старческой жадности. Но мы же знаем, что некто, упражняясь в красноречии, восхвалял сицилийского тирана Дионисия, отличавшегося беспутной жизнью32, а вот Платона, человека святой жизни, порицал. Точно так же я вижу, что и ты, человек очень щедрый, взял на себя защиту порока, который, как известно, следует осуждать больше всех других. Я уверен, что ты говорил это не с целью оправдания жадности, а для ее обвинения и для того, чтобы твои доводы дали мне возможность обличить и раскрыть гнусность и низость столь большого зла, о котором ты говорил. На самом деле мы знаем, что ты, Антонио, будучи человеком щедрым, не только далек от жадности, но даже . и от подозрения в ней. Но если кто-нибудь назовет тебя страстным, то он, может быть, не ошибется, ибо это не порок. В связи с этим я хочу, чтобы ты рассмотрел два предмета. Первое: не ошибся ли ты в понимании слов “страсть” (cupiditas) и “жадность”? Эти термины различны по значению, но ты, видимо, их объединил, как-будто они означают одно и то же. Второе, впрочем мы обсудим это в дальнейшем,—достаточно ли справедливо утверждение, что жадность присуща нам от природы? Одно слово выражает понятие “жадность”, а совершенно другое — “страсть”. Каждый жадный человек одержим страстью, но не . каждый страстный — жадностью. Если бы кто-нибудь назвал меня или столь же добронравных людей охваченными страстью, я бы этого не отрицал. Как утверждают философы, существуют естественные страсти, которые не порочны, такие, как: иметь все, что нужно, жить в достатке и с излишками, желать необходимую пищу и одежду. Иной стремится к деньгам, но из жизненной потребности делать добрые дела, быть щедрым и оказывать помощь бедным людям. Эта страсть не дает никакого повода для порицания, она достаточно умеренная, и ты не ошибешься, назвав ее естественной. Но есть и другие влечения — безмерные, ненасытные: страсть иметь больше чем нужно, больше чем следует. Эта сильная страсть, превышающая всякую меру, связана с жаждой все отнять, накопить, с обожанием денег и отсутствием покоя. В ней-то и заключается жадность, которую тем сильнее надо ненавидеть, чем она больше. Не обижайся, но назвать ее естественной может лишь человек, мало разбирающийся в дарах и делах природы. Если бы жадность действительно была присуща нам от природы, мы могли бы жаловаться на ее несправедливость. Было бы несправедливо и недостойно созидательной природы, этой матери всего сущего, если бы она сделала человека, которого она поставила преемником своих дел и даже возвысила над некоторыми, ниже того, что она создала, и человек, получивший от нее душу и разум, оказался бы хуже тварей без души и разума. Посмотри на небо, на моря, на землю и на то, что они заключают в себе, и ты не найдешь там ни малейших следов жадности: все полно благодатной щедрости. Что представляет собой небо, дарующее нам солнце, луну и столько разнообразных звезд, влияющих на рождение и смерть? А воздух, которым мы дышим? А вода, которая дает столько видов рыб и приносит так много пользы, ничего не беря у нас взамен? А земля, которая дает человеку столько разнообразных плодов, трав, фруктов и животных? Если и мы доверим ей что-нибудь, она возвращает нам это с процентами. Так что же это, повторяю я? Разве здесь есть какие-либо признаки жадности или страсти? Совершая свои дела, природа в изобилии приносит многочисленные дары и не только предстает щедрой, но даже кажется расточительной. Посмотри вокруг: куда бы ты ни направил свой взор, не найдешь в природе ничего, связанного с жадностью,— все ей противоположно, все очень далеко от нее. Природа богато одаривает, а жадность отнимает и обкрадывает. Первая сама- протягивает все полными руками, вторая отнимает то, что дарует первая. Одна нас кормит, другая крадет пищу. Природа наполняет все своими дарами, жадность же грабит нас и лишает всего, а все несоответствующее природе правильнее определить как существующее вопреки ей. Прошу, обрати внимание, насколько это рассуждение направлено против тебя. Я думаю, ты не можешь отрицать, что все мы рождаемся с какими-то естественными стремлениями, присущими нашей душе. Это касается не только стремления к свободе, но и стремления к власт.ч, и, когда мы созданы природой подобающим образом, мы не хотим никому подчиняться, а, напротив, стараемся выделиться среди других. И последнее свойственно не только нам, но и животным, которые, когда вырываются из пут, разбегаются и радуются возвращенной свободе. Так следует ли природе или же нарушает ее законы тот, кто охотно покоряется рабству? Нет сомнения в том, что жадный постоянно подчинен страстному желанию (concupiscentia), рабом которого он является, которому .он повинуется, как своему повелителю. Да будет тебе известно, что говорит по этому поводу Иоанн Златоуст: “Хуже любого тирана страстное желание денег, которое присуще жадному; оно не приносит никаких удовольствий и доставляет много неприятностей. Все враждебное добродетели оно делает своими детьми, и рабами, и хуже того: рабами не людей, а самых пагубных страстей и болезней духа, под влиянием которых творится то, что не угодно ни Богу, ни людям. О горькое рабство и дьявольская власть!”33 Я хочу, чтобы ты пришел к пониманию, каково рабство жадного и .насколько оно преступно. Как можешь ты утверждать, ^г что жадность или страстное желание денег, которые подрывают ? самые высшие права, даны нам от природы? Если бы жадность отвечала природе, то все рождались бы жадными. Естественные движения души возникают вместе с нами, как, например, смех или дрожь при неожиданно возникшем ужасном обстоятельстве, бледность от внезапного страха, и они таковы, что их никак не уничтожить и невозможно подавить. Но кто, будучи в здравом уме, станет утверждать, что жадность рождается вместе с нами? Жадных немного, и они не появляются на свет жадными, а становятся таковыми из-за ошибочных взглядов. Кроме того, естественное в людях не порицается. Ведь никого нельзя обвинить в пороке, если он родился на свет слепым или хромым. Но жадность всегда считалась очень серьезным преступлением для любого человека, при любом положении и достоинстве. Мне не хватит и ночи, если я стану перечислять все то, что написано против жадности ученейшими и мудрейшими греческими и латинскими авторами. Не только у них, но даже у тех, кои сами прослыли жадными, ты никогда не найдешь ни похвалы, ни оправдания ей. Аристотеля, как мне известно, считают жадным человеком. Я знаю также мнение некоторых людей, полагавших, что он включал в понятие счастливой жизни богатство, не ограничивая счастье только добродетелью души, как это делал его учитель, чтобы не лишать себя возможности просить богатства у Александра, от которого много и получил34. Однако вы не найдете в произведениях Аристотеля ни одного места, где бы он хвалил жадность. Наоборот, он поместил ее среди пороков и совершенно отделил от добродетели. Поэтому даже если он и был жадным, то, движимый сплои правды, он назвал жадность злом. Что касается Аристотеля и многих других философов, они были жадными и стремились к этому не под влиянием филосо-, фии, а повинуясь привычкам своей извращенной натуры. Ведьфилософия — учитель и наставник правильной жизни, она отыскивает добродетель, изгоняет пороки, она не защищает безнравственные поступки, но порицает их; она не дает силы преступлению, но отнимает ее и учит, к чему мы должны стремиться и чего должны избегать. И вот почему ученых и образованных людей более других следует порицать за дурные поступки. Посмотри, как далеко простирается сила честности и мощь природы. Ты говоришь, что жадность не только очень распространена, а обыкновенна и всем присуща. Но до настоящего дня ни один философ или писатель еще не был настолько безрассуден, чтобы осмелиться, защищать ее, и я прямо скажу, что никакой философ, заслуживающий этого названия, не был жадным. Действительно, его нельзя считать философом,' если он жаден, ведь если он возлюбил мудрость — он лишен жадности. Итак, я допускаю, что жадный может быть человеком остроумным, Про-ницательным, образованным, талантливым, ученым, красноречивым; но никак не могу признать, что он чтит мудрость, то есть является человеком добрым, справедливым и честным. В самом деле, противоположности не могут смешиваться, добродетель не уживается в одном доме с жадностью, которая, подобно зловонной гнусной грязи, лишена блеска добродетели. Впоследствии я поясню, что у жадного нет никаких добродетелен. Что же касается твоего аргумента, когда ты сослался на пример многих царей и правителей, а также государств, которые, по твоим словам, были жадными, то это совсем не защита виновных, а лишь умножение преступлений. Да не в одном этом пороке погрязли сильные мира сего. Во-первых, и здесь, как и при любых других судьбах и обстоятельствах, дурных людей, как известно, гораздо больше, чем добродетельных. И люди, занимающие высокое положение, не становятся от этого добродетельнее, и мудрость не сопутствует власти. Во-вторых, государи и могущественные лица, как правило, надменны, спесивы, вспыльчивы, жестоки,'грубы, расточительны, и их власть не оправдывает подобные недостатки. Их надо больше, чем обыкновенных людей, порицать за те же самые пороки. Есть же одна прияина, почему эти пороки в какой-то мере неодинаковы. Подчинить свою власть разуму и поступать согласно ему — это великая задача, непосильная многим людям. Положение государя возбуждает ум, воспламеняет душу, приводит в смятение разум, вызывает разного рода страсти, и неудивительно поэтому, что ими овладевает гнев или расточительство: ведь они думают, что им дозволено все. Ужасно быть жадным царем или жадным государем, потому что нет ничего более чудовищного, извращенного и дурного, чем жадность сильных мира сего, которая дает начало всякому злу. Обыкновенные люди оправдывают жадность боязнью нищеты, при этом они говорят, что опасаются нужды в будущем, которая заставит их нищенствовать. Но этот страх не распространяется на государей или царей, от воли, желания и власти которых зависят блага подданных. Чего еще им недостает, кроме душевной доброты? Что пробуждает в них жад--ность, если не мелочность и злой характер? Ведь само могущество и безграничные возможности побуждают их к щедрости. У людей, занимающих высокое положение, прочие пороки порождаются не столь значительными причинами. Расточительство, как и сладострастие, возникает вследствие извращения чувств, -гнев рождается из желания отомстить, жестокость возникает от невоздержанности в наказании, ненависть — от обиды. Но жадность имеет своим началом только испорченность. Жадность рождается изнутри, имеет внутренние корни и она более опасна в короле или правителе, потому что вредит многим людям. Не будь опрометчив, считая, что их порок причиняет зло только им одним; он непременно вредит многим, нанося ущерб и развращая людей. Как и всегда, прекрасно сказал Цицерон в книгах “О законах”, что порочные страсти правителя заражают весь город35. Зло заключается не столько в том, что государи грешны, хотя это само по себе является злом, сколько в том, что многие живут, подражая правителям, и они вредят не только тем, что портят себя, но и тем, что портят других, причем вредят больше примером, чем самим пороком. Превосходно по этому поводу изречение Платона: “Каковы в государстве правители, таковы обычно и подданные”. | В этом, Антонио, и состоит причина столь широкого и безнаказанного распространения жадности, вот почему она обрела такую силу. Невежды и неопытные люди считали благом то, в 5 чем заключалась, по их мнению, цель помыслов их государей, подражание нравам которых считалось прекрасным и приятным самими же государями. Жадность частных лиц вредит не очень многим людям; жадность же государя несет опустошение и гибель всему обществу. Никакие законы не будут соблюдаться при жадном властелине, никакие права и никакой суд не будут действительны: безнаказанными останутся преступления, если их оплатят золотом; невинных накажут, виновные скроются. Не останется ни одного злодеяния, даже самого ужасного, которого не затмил бы блеск денег. Разбой, кража, убийства останутся безнаказанны, если они будут приносить какую-либо прибыль; все станет продаваться, как на аукционе. Чего же больше? Повсюду внесет смятение страсть, заслуживающая тем большей ненависти", чем больший ущерб она причиняет народу. Посуди сам, правильно ли называть таких-людей королями и господами, а не жалкими рабами, достойными всякого поругания? Чем хуже и грязнее господин, тем ничтожнее и низменнее положение слуги. Ясно, что жадный — раб страсти, грязнейшей из всех волнений души. Следовательно, кто служит ей — не господин, но презренный и отверженный раб. О, если бы такие короли и правители разделили судьбу Персея, македонского царя 36, или императора Гальбы37! Гальба (о Персее мы поговорим, в дальнейшем) — чрезвычайно жадный человек, который, в частности, заставлял сохранять чеснок или половину латука на следующий обед, тем самым принуждая себя есть овощи, и только на текущий день выдавал управляющему деньги. Этот человек заслужил такое отвращение и ненависть народа, что правил лишь несколько месяцев и был лишен и власти .и жизни. Король же Роберто (если это тот, о котором ты говорил) либо был не королем, а тираном, либо, будучи достойным звания короля, не отличался жадностью. В самом деле, король не может быть жадным. Королем называют того, кто усердно заботится об общественном благе, приносит пользу своим подданным и печется о выгоде тех, кем управляет. Поэтому он никак не может быть жадным. В против-ном случае его следует назвать не королем, а тираном, ибо он не должен быть заинтересован в личной выгоде. Тем и отличается король от тирана, что первый заботится о выгоде своих подданных, а второй думает лишь о собственном интересе. Однако твое длинное рассуждение о том, что даже не многие, а все люди (слово это никого не исключает), охваченные страстью к золоту, находятся во власти жадности, эти двое [участников беседы.— Г. С.} опровергают, так как их характер не запятнан таким пороком и они заботятся о своей репутации”. Тогда Чинчо сказал, улыбаясь: “Когда Антонио говорил “все”, он хотел намекнуть на священников, которым это зло давно уже присуще и привычно. Мне кажется, что такая зараза начала распространяться среди них уже с возникновения нашей религии. Иуда первым из учеников продал за деньги Спасителя, и от него непрестанно до наших дней распространялась на других всепоглощающая страсть к золоту. Она до такой степени укоренилась в священниках, что трудно найти кого-либо из них, не испытывающего этой страсти. Святой Августин сообщает, что святой Киприан38, епископ карфагенский, жаловался на то, что в его времена в церкви были не просто жадные, но грабители и ростовщики, и это были люди не простые, а епископы. Если это случалось тогда, когда еще кипел свежий пыл веры, когда процветала добродетель мучеников, когда мир^был наполнен святостью праведных, что же мы можем ожидать в наши испорченные времена, при этом упадке нравов, при этой развращенности людей, при вере почти угасшей? Правильно назвал церковь “жадным Вавилоном” Франческо Петрарка.39; лучший, прекраснейший человек своего времени, он видел, насколько этому роду людей была свойственна жадность, .сколь безмерна была их страсть и насколько велика была их жажда получить доход. Мне более всего кажется странным, что люди, ни в чем не испытывающие недостатка (ибо они воины на жаловании Христа), живущие в вечном изобилии и по воле судьбы имеющие все блага, всегда охвачены жаждой золота, как Тантал в царстве мертвых, и чем больше они получают, тем больше овладевает ими эта страсть. Они читают Исидора, но не следуют его словам, которые повелевают им избегать любви к деньгам как источника всех преступлений; воистину, это слова, обращенные к глухим40. Но я считаю, что этому поводу- лучше промолчать, чем сказать немного”. “Оставим это,— сказал Аидреа,— сейчас неподходящий случай, чтобы оплакивать наши нравы, которые, как известно, во многом могут быть лучше. Вернемся к словам Антонио, который в своей речи при&ел столько доводов о пользе и необходимости жадности. Подумай, насколько правдивы и серьезны эти доводы. Ты сказал, и это смешно прозвучало в твоей речи, что жадные полезны городу, потому что помогают многим людям и стране своими деньгами. Но тогда ты должен согласиться, что для государства полезны болезни и мор, ведь многие получают наследство умерших. Следовательно, будут полезны отравителн, грабители, подделыватели завещаний, потому что некоторые обогащаются с "помощью грабежа и яда. Преступления иногда были полезны ке только отдельным людям, но и обществу. Насилие над Лукрецпеи породило свободу для'народа41, большой мятеж дал трибунов Плебсу; однако законы жестоко карают мятеж и насилие. Из-за того что преступление принесло однажды пользу, его нельзя считать' полезным. Если бы ты сказал, что нам помогает богатство Жадных людей, когда они умирают, это не было бы лишено смысла. Ведь они оставляют в пользование другим то, что собрали и не могли взять с собой. Поэтому так и мучаются те, кто против своей воли расстается с золотом и с вещами, сохранявшимися с таким усердием и любовью. Был в наше время один жадный человек, который на пороге смерти велел принести себе сумку, полную золотых монет, и просил помощи у этих денег, которые он собирал и любил, словно свою душу. Он шептал им: “На кого же я вас оставляю!” Так что это не заслуга жадных, а заслуга смерти, если их состояние приносит кому-либо пользу. В этой связи известна пословица: “Жадный только тогда совершает хороший поступок, когда умирает”. Разве может нам быть дорог тот, чьей смерти мы желаем больше всего? Он приходит на помощь нуждающимся, помогает деньгами бедным, но добавь, если угодно, что берет при этом проценты в ущерб тем, кому он, по-видимому, помогает. Никто не просит помощи у жадного по собственной воле, а лишь в случае крайней нужды. Ведь люди знают, что они ищут прибежища не в гавани, а как бы бросаются на скалы, где должны лишиться своего достояния. Дело в том, что если жадные люди когда-либо и помогают городу, то делают они это с недовольством, или по принуждению, или привлекаемые какой-либо прибылью. Если в чем-нибудь возникает необходимость, то у жадного человека можно только отнять это и вырвать силой, так как по собственной воле он никогда не отдаст, ибо он скуп, имеет мелочную душу и лишен всякой доброжелательности. А для того чтобы прийти на помощь гражданам, нужна великая, щедрая, доброжелательная и возвышенная душа. Но, клянусь бессмертным богом, кого может защитить и кому может помочь жадный, если он сам себя оставляет без помощи? Разве можно предположить, что кто-нибудь получит денежную помощь от человека, который подчас предпочитает лишиться жизни, но не денег? Как он выкупит пленника, если такие люди вместо того, чтобы выкупить себя, скорее сами наложат на себя руки? Очень верна стихотворная строка, приводимая Сенекой в одном письме: “Жадный ни к кому не испытывает доброты, а по отношению к себе он просто злодей”42. Ничто не может быть справедливее этой мысли. К себе он более жесток, чем к другим. Неудивительно, что покинет других тот, кто сам себя уже покинул. Персей, македонский царь (если, однако, он был достоин этого имени), имел воистину огромные сокровища, собранные его отцом Филиппом, чтобы противостоять власти римлян. Персей вел войну с римлянами и был побежден; когда много конных и' пеших басков, нанятых за деньги, явилось к нему в помощь, он приказал отослать их обратно, чтобы не платить им денег, полагающихся по договору; а с ними он мог бы не только защитить себя, не' даже отразить римлян43. Жадность его была такова, что, казалось, когда он платил, то отдавал часть своей души. Когда он дал также другим воинам золотые сосуды вместо денег, то сделал вид, что выплатит им деньги позднее, если они возвратят сосуды, но, обманув воинов, получил эти сосуды обратно. В конце концов, побежденный в битве, лишенный золота и царства, он был пленен Павлом Эмилием44 и его провели, как пленника,. перед колесницей победителя. Что может быть отвратительнее этого жалкого животного, которого я не могу назвать царем? Он потерял царство из желания сохранить золото, словно нарочно, чтобы попасть в плек богачом. Я думаю, что римляне были ему благодарны за то, что он был заботливым стражем такого обилия золота и серебра. Итак, нельзя возлагать большие надежды на то, чтобы золотым сокровищем наделить бедных и нуждающихся, так как жадный не может использовать его даже для своей защиты. В этом его суть: умея собирать богатство, он не умеет его использовать. Жадный никогда не тратит, даже если этого требуют обстоятельства. Он стонет и плачет, словно его потрошат, когда у него отнимают деньги. Что касается твоего суждения о том, что у жадных много друзей и дом их полон гостей, я думаю, что ты сказал это для того, чтобы после столь смехотворного заявления и остальные твои утверждения были оценены таким же образом. При этом я удивился, как ты смог сдержать смех. На самом деле, что может быть более пустынное и одинокое, чем их дома? Несомненно, все смертные желают им всевозможного зла и проклинают их, общения с ними избегают как несчастливого дня. Если только. доброжелательность рождается из ненависти, ты сумеешь найти у них множество друзей. Если же дружба рождается из любви, а жадный ничего не любит, кроме золота, то естественно, что и его никто не любит. О, если бы чаще он это чувствовал! Однако ты можешь возразить, что многие люди устремляются к нему, но ведь они имеют в виду не человека, а его золото. Самого человека они хотели бы видеть погибшим. Ты, конечно, не говоря уже об остальном, не станешь отрицать того, что человек, который не любит ближнего, сам не может быть любим последним, ибо привязанность друзей должна быть взаимной. Чтобы убедиться в том, что жадный никого не любит, выслушай же слова Иоанна Златоуста, если ты не против. Он говорит, что любящий деньги принесет неизмеримое зло ближнему и вместе с тем себе самому. Он легко разгневается, устроит ссору, обвинит в глупости, поклянется и нарушит клятву, не соблюдая никакой заповеди древнего закона. Никогда не возлюбит ближнего тот, кто любит золото. Любящий деньги не только ненавидит врагов, по и к друзьям относится, как к врагам. Но что я говорю о друзьях? Те, кто любит деньги, не понимают саму природу, не признают родственных связей, они не помнят об обычаях, не почитают возраст. Жадный питает ненависть ко всем, и прежде всего к себе, не только губя свою душу, но подвергая себя бесконечным несчастьям и бедам. Но что я, говоря с тобой, взываю к авторитетам? Сам разум, если бы он мог говорить, громко воскликнул бы, что жадный никак не может быть чьим-то другом, так как он оскорбляет всех и сеет вражду. Он целиком во власти своей страсти, думает только о собственном доходе, ничего не расточает, кроме зла. Он страстно стремится лишь к порочным делам, несущим гибель, если надеется на какую-либо выгоду. Он желает смерти родственнику, близкому, знакомому и незнакомому человеку, если рассчитывает получить от них наследство. Жадный пожелает несчастья соседу, завладеть собственностью которого стремится всей душой. Он будет содействовать банкротствам, убийствам, кораблекрушениям и пожарам, если ущерб других пойдет ему на пользу. Обрадуется неурожаю и голоду, если сам будет иметь зерно в изобилии. Я помню, что один жадный человек имел обыкновение повторять, что необходимо беречь хлеб до того времени, когда ребенок с плачем будет просить его у своих родителей, и при этом указывал на возможность неурожая. И как еще хуже можно назвать такого человека, если не чудовищем? Что можешь ты пожелать ему, кроме гибели по причине своих желаний? Ты заявлял также, что жадный заботится о родине; но это так же неверно, как и утверждать, что присущая ему страсть не сжигает его. Ум, подчиненный жадности, подвластный этой страсти, никогда не даст правильного совета. Все мысли, слова и поступки жадного отвечают его личному интересу. Он считает, что лучше всего складывать деньги в сундук, даже в ущерб обществу. Такой человек всегда противопоставит личную выгоду общей и не огорчится, если уменьшится богатство государства, лишь бы увеличилось его собственное. Он ни во что не верит, ничего не уважает, для него не существует никакой справедливости и законности. Он может разжечь даже несправедливую, опасную для родины войну, если понадеется извлечь из нее выгоду; будет убеждать в необходимости гибельного и позорного мира в том случае, если дом его от этого обогатится. Продажными будут его дело, слово, достоинство. Он начнет строить козий против отечества и станет из-за денег его врагом. Сколько раз, даже в наше время, можно было видеть развращенных золотом, купленных за деньги людей, пытавшихся изменить отечеству! Итак, жадность делает советы этих людей опасными, а дела — нечестивыми. О них, Антонио, ты думал и притом приглашал их в город для пользы всех. Если ты желаешь устроить убежище для преступников и злодеев, ты прав. Но ты не прав, если думаешь, что заботишься о благе города. Не безнравственные люди, но добронравные граждане должны жить в городах. Платон, самый ученый из греков, полагал, что те государства будут счастливыми, где правят или мудрецы, или стремящиеся к мудрости45. У тебя же — которые наполнены жадными или людьми, склонными к жадности. Что может быть нелепее сего? Что это означает, спрашиваю я тебя, укрепление или же разрушение государства до основания? Один или двое жадных уже являются грабителями всего общества, они нарушают жизнь города. Какому же он подвергнется опустошению, если их будет много и они, словно взбунтовавшаяся толпа, нападут на нашу собственность? И ты утверждаешь, что полезны те, которые в силу своей многочисленности уничтожили бы город! Но давайте рассмотрим немного эту “пользу” жадных. На самом деле, если бы мы получали от них некоторую пользу, это должно было бы порождаться какой-то добродетелью. Польза не может происходить от безнравственности и порока, ибо отнюдь-не может быть позорной. Но поскольку жадный человек лишен всякой добродетели, он не может принести никакой пользы. А нет сомнения в том, что у него отсутствует добродетель, нбо-жадный никогда не заботится о справедливости — прочной основе дел общественных и личных. Цицерон говорит, что существуют две обязанности справедливости: одна — никому не вредить, другая — помогать общей пользе. Однако жадному свойственно вредить всем и ненавидеть общую пользу. Обязанность справедливости состоит также в том,. чтобы дать каждому по его заслугам, то есть наградить или наказать. Но жадный не дает, а грабит: он присваивает себе заслуги других, завидуя чужой собственности. Он не карает того, кто ему платит. Следовательно, он будет недобросовестным при поощрении и продажным при наказании. Защищая виновных и наказывая невинных, он посчитает справедливым то, что принесет ему прибыль в будущем. Жадный человек лишен самых привлекательных добродетелей: щедрости и благотворительности. Ведь они полностью противоположны жадности, так как, существуя, одаряют всех и оказывают услуги, а жадность только все отнимает. Жадный также будет лишен величавой щедрости. (magnificentia) и великодушия. Действительно, что достойного сможет совершить ничтожный,. ограниченный, слабый человек, даже будь у него возвышенная душа? Или разве способен на великие дела тот, кто содрогается при слове “расход”? Никогда не истратит денег человек, охваченный любовью к ним; ведь он — их раб, а не господин; страж, а не управитель. Раз он желает увеличить свое богатство, то-никогда не притронется к деньгам, никогда их не истратит. Разве может показаться великодушным по отношению к своим сыновьям тот (об имени его я умолчу), кто, собрав благодаря своей жадности огромнейшее богатство, однажды, во время роскошного обеда, при звуках музыки и песен в доме своих сыновей (сам он редко утолял голод хорошим обедом) сначала с большой тоской молчал и терпел, но, наконец, выведенный из себя голосами шумных гостей, взволнованный, вышел из комнаты, словно из тюрьмы, и с мрачным и угрожающим лицом, едва глядя на свет и с высокомерием посмотрев на сидящих за столом, громко позвал управляющего и сказал с глубоким вздохом: “Ну, вот! Так как мои сыновья продолжают растрачивать в веселых пирушках и забавах мое состояние, приобретенное потом, я также хочу о себе позаботиться и доставить себе удовольствие. Настал и мой час! Пусть сыновья сами о себе подумают, когда потеряют все, как того хотят, а я позабочусь о себе самом”. И, вытащив из тощего кошелька медную монету, сказал: “Возьми, будем и мы разоряться, пока есть что тратить; купи мне латук, чтобы мы тоже могли попировать”. И поверь мне, он произнес эти слова смело и гордо, словно не боялся мнения толпы и готов был вместе с этими расходами забыть о своем состоянии. Я думаю, что он ожидал похвалы за свою умеренность, в то время как сам ни в чем не соблюдал меры, ибо источником его ума, души, стремлений является неуме-ренность. Действительно, умеренность — это мера, а жадность — крайность. Какая сила может быть свойственна жадному, если жадность расслабляет мужественные душу и тело? Серьезным и авторитетным писателем в этой области является Саллюстий46. Кроме того, жадный лишен благоразумия, поскольку, у кого отсутствуют прочие добродетели, отсутствует и эта — главная из всех. Душа, испорченная этой страстью, будет лишена возможности правильно судить о вещах. Итак, этот твой добронравный человек, лишенный всякого блеска и красоты добродетели, будет способствовать не сохранению пользы государства, а ее уничтожению, не поддержанию общества, а его разрушению. Жадность несет гибель всякому благу. Послушай, что об этом думает и как о ней судит Златоуст (к рассуждению которого я охотно обращаюсь, словно к благодатной земле). Он говорит, что жадность — это нечто пагубное; она притупляет зрение и слух, делая людей ужаснее дикого животного. Она вообще не позволяет думать ни о дружбе, ни о товариществе, ни о самом здоровье души, но, похищая все это, как жестокий тиран, она порабощает тех, кого берет в плен, и, что еще хуже, она заставляет людей любить виновника горького рабства, откуда и берет начало эта неизлечимая болезнь. Жадность породила огромное количество войн, при этом залив улицы кровью и наполнив города стенаниями. Из сказанного Златоустом ясно, насколько “полезен” будет тот, кто, не говоря об остальном, наполнит города печалью и кровью. Если такой человек тебе нравится, призови его в свое государство. Но, разумеется, наше государство охотно перенесет отсутствие такого дурного устроителя города. Я, если бы мне позволили высказать мое мнение, издал бы указ, в котором, подобно Платону, изгоняющему из описанного в его книгах государства тех, чьи слова и учение он считает пагубными для жизни молодых и для нравов граждан, тоже изгнал бы из общества всех жадных. Не только словами, но и поступками, не только учением, но и примером развращают они души граждан”. “Мы согласны, и я ручаюсь за остальных,— сказал Бартоло-мео,— ведь нельзя найти более священного и справедливого решения, чем это. Если его выполнять, то государства будут жить вечно”. “О, если бы их вместе с правителями изгнали из нашего города и потом на основе вечного эдикта не допускали бы обратно,— добавил Чинчо,— тогда процветала бы до сих пор та империя, которая, пока не знала жадности, достигла высшего расцвета. Впоследствии же жадность настолько явно завладела государством, что Югурта воскликнул: “Империю сокрушила жадность!”47 Меня удивляет, что Цицерон (которого святой Августин называет мастером в управлении государством) не прибавлял к законам, данным им описанной державе4а, положение о том, что жадных надлежит изгонять из городов. Этот закон был бы гораздо необходимее и полезнее тех, которые он установил по поводу сохранения святынь и обрядов, а также избрания должностных лиц. Всего полезней, конечно, издать один' закон, который бы избавил от порока, несущего гибель всем добродетелям. Но Цицерон, как человек благоразумный, возможно, посчитал в силу ряда обстоятельств, что жадность необходимо наказывать только штрафом, не добавляя более суровой кары. Давайте же совсем исключим жадность из жизни государства, не оставив и следа от этой болезни! Давайте издадим строжайший закон: жадных не должно быть в городах, а те из них, кте там проживает, пусть будут изгнаны государственным указом”. Тогда Андреа сказал: “Я рад, что вы одобрили мою мысль и высказались против мнения Антонио. Мне остается отвергнуть его утверждение: ему кажется, что жадность похвальна у старцев и что она приходит с жизненным опытом. Впрочем, я не буду продолжать, чтобы меня не обвинили в многословии, хотя я мог бы привести множество аргументов. Против мыслей Антонио я приведу лишь одно высказывание нашего Цицерона. Оно известно всем вам, но я полагаю, что Антонио упустил его, когда говорил об этом. Цицерон писал, что не знает, в чем выражается старческая жадность; нет ничего неразумнее того, что когда меньше остается пути, то якобы больше требуется денег на дорогу49. И не может быть, чтобы жадные, по причине своей страсти, захотели помочь другим или подумали о чьем-либо благополучии, как говорит Антонио. Этим оправданием они пользуются для того, чтобы скрыть свой порок, чтобы всем внушить, что его причина — некий расчет, а не испорченность. Что касается твоего заявления о необходимости жадности, понятно, что оно неверно: бесполезное не может быть необходимым, и нет ничего пагубнее того, что порождает все виды зла. Апостол Павел утверждал, что все зло происходит от жадности. У него есть золотая мысль: “Корень всех зол есть страсть”,— и при этом под страстью он подразумевает прежде всего жадность. Можно ли встретить более справедливое высказывание? Можно ли найти что-либо более распространенное, чем зло, произрастающее | из корня жадности? Итак, если бы жадность была необходима, то и все виды зла и пороков, которые в ней заключены, вытекали бы из этой необходимости. В самом деле, нельзя найти порок, которого бы не породила жадность. Она губит душу, убивает разум, уничтожает справедливость и наводит на ложные мысли. Нажива представляется благочестием, ростовщичество — благодеянием, а прибыль — наградой за благоразумие. Эта главна” порочная страсть является побудительной силой остальных страстей. Когда нет милосердия, как говорит апостол, нет и других добродетелей. И безмерно прославляя милосердие, он говорит, что оно лишено гордыни зависти, что оно преисполнено терпения и не требует ни своего, ни чуждого. Наконец, он добавляет: “Кто прегрешил в ней одной [жадности.—Г. С.], тот виновен во всем”. Это, конечно, глас неба, который заклеймил порок жадности, чуждый как милосердию, так и остальным добродетелям. По утверждению Златоуста, жадный лишен милосердия и чужд сострадания, которое не свойственно ему. Милосердие и жадность поистине враждебны друг другу. Милосердие возрастает, награждая, а жадность — отнимая, первое одевает бедняков, вторая раздевает их; первое — спасает из тюрьмы, вторая толкает в тюрьму; первое кормит голодного, вторая мучит голодом; милосердие радуется доброте, жадность любит злобу; здесь — благочестие в сердце, там — жестокость. По этому поводу Златоуст воскликнул: “Да устрашимся мы жадности, которую апостол Павел называл корнем всяческого зла, да избежим этого греха!” Жадность делает мир неустойчивым, вносит во все смуту, отвращает нас от праведного служения Христу, ибо противоречит его наставлениям. Христос говорит: дай нуждающемуся, жадность — отними последнее у бедняка; Христос — пощади оскорбителей, жадность — покарай невиновных; Христос — будь милосерден и мягок, жадность — будь жесток и безжалостен. Итак, перестанем любить деньги. Мы сможем это сделать, если узрим, что все те, кто погряз в жадности, мертвы, что другие пожинают плоды их трудов, а они сами наказаны страданием, пыткой и всевозможными бедами. Не верх ли безумия поступать так, чтобы живым изнывать в непрерывных трудах, а мертвым страдать и терзаться?” Тут Бартоломео добавил: “Златоуст великолепно сказал об этом, с большой убедительностью и не без изящества. Это настолько нравится мне, что я хочу поближе познакомиться с его книгами”. Андреа добавил: “Твое восхищение было бы еще большим, если бы ты его слышал на родном языке. Я читал многие сочинения этого святейшего человека — красноречивые и содержательные. Но то, что я передал, Бургравидо, некий пизанец, человек отнюдь не красноречивый, около 260 лет назад перевел на латынь. Хотя это переведено недостаточно изысканно, важность предмета и слов столь велика, что даже под невыразительным языком можно ощутить блеск его золотой речи. Но, может быть, кто-нибудь из вас (ведь уже многие обучены греческому) переведет для нас эти его труды более богатыми и отточенными словами”. “Конечно, нам очень приятно было,— сказал Бартоломео,— ;лышать это от тебя, человека, сведущего в греческом, в устах которого они [слова апостола.— Г. С.} будут звучать красночивее, чем произнесенные нами. Нам кажется, что изречение апостола, которое ты привел, превосходит по содержанию смысл всех остальных высказываний, слышанных нами”. “Так и есть,— сказал Андреа.— Насколько эти слова апостола превосходят мнения остальных, настолько у него самого эта мысль превосходит другие. В другом же месте он сказал, что жадность — это поклонение идолам. Он разъяснил, что плоть жадного страдает в этой жизни из-за жалкого рабства, в котором она пребывает, и что душа его отдана на мучения дьяволу, которого выбрал себе покровителем в жизни. Сначала он сказал, что жадный — это раб. Но, поскольку рабство кажется более терпимым, если господин обладает достоинствами, он назвал его рабом самого дурного, скверного, злого духа. Сколько бы ни говорили другие, они не скажут ничего убедительнее и лучше. В самом деле, можно ли найти что-либо равное по пышности слога или по глубине содержания тому, что жадность делает человека идолопоклонником, то есть тем, кто служит дьяволу. Это, конечно, так. Ведь к золоту и ко всему, что жадный собирает, почитает, сохраняет, лелеет, чему поклоняется как богу, он боится прикоснуться, словно к божественному существу. Он отступился от бога, чтобы служить идолам. По этой причине в книге, направленной против донатистов50, святой Августин сравнивает жадных с еретиками. “Я спрашиваю,— сказал он,— кто грешит болee: тот, кто, не ведая, впадает в ересь или кто сознательно отступает от жадности, то есть от поклонения идолам, и кто запятнан идолопоклонством”. Как еретики не войдут в царство божие, так и жадные не достигнут его. О, божественная мысль, ниспосланная божественным прорицанием! Поистине, как войдет в царство божие или с будет спасен тот, кто враг заповедей,от которых берут начало законы и пророки? Ибо есть две заповеди, на которых зиждется всякий закон: одна — почитать бога, другая — любить ближнего его. Жадный никак не может любить бога, ибо он стал слугой идолов. Он не чтит никого из ближних, что подтверждается разумом и свидетельствами. Итак, в чем смысл существования жадного? Мы ясно поняли из вышесказанного, что жадный — проклятый, окаянный, преисполненный злобы, стыда, позора человек. Нет ничего несчастнее его жизни, так как он всегда терзается всякими страхами и тоской. Нет ничего более жалкого, чем его смерть, так как она будет вечной. Пока они живы, они так или че могут пользоваться духовными или телесными наслаждениями, радоваться приятности жизни и ее покою. Но пусть они лишатся всякого блага и вечно страдают. Августин сравнивает их с еретиками, апостол считает их идолопоклонниками. Златоуст называет их порочными, грязными свиньями. Они живут, если это называть жизнью, как худшие из подонков, всегда встревоженные, сомневающиеся и зависимые. Они ищут беспрерывно, но не пользуются накопленным. Жалобные, стонущие, раздражительные, капризные, сами себе не доверяющие. Жизнь и нравы сарацинов мне кажутся более приемлемыми, чем жизнь и нравы жадных людей, которым лучше умереть, чем вести жалкую и презренную жизнь, в которой нет никакого покоя, никакой передышки, никакой радости, никакого удовольствия. Что говорить о заботах, которые непрерывно гложут сердце жадных? Что говорить о пытках, которым они подвергаются из страха лишиться сокровищ? Перед их взором стоят, словно бичи фурий, воры и разбойники, которые не дают им успокоиться. Да придут на ум слова плавтова старца в “Пьесе о кубышке”51. Он напоминает нам, сколь изъязвлено сердце жадного, сколь оно измучено и подавлено страхом. Ночи они проводят без сна, дни -— в беспокойных хлопотах, не зная никакого добра, их гложет всевозможная зависть. Я полагаю, что нашему врагу мы не могли бы пожелать большего зла, чем стать жадным. Этим мы пожелали бы ему всяческого зла — даже бог не может сильнее наказать человека. Но почему, о, бессмертный боже, это зло безумно и стремительно увлекает людей? Неужели из-за страсти к золоту и серебру? Но эта страсть бесполезна, ни в чем не помогает, ибо ни на что не пригодна. Неужели могущество и власть богатства простираются так широко? Нет же никакой пользы для тех, чей голод нельзя утолить, хотя запасы неистощимы. Может быть, польза [жадных.— Г. С.} в том, что они могут оставить слишком многое своим потомкам? Раз это богатство нечестно нажито, оно не будет долговечным. Стремятся ли они к покою? Копя деньги, они никогда не достигнут покоя. Может, ими движет сила властолюбия? Недостойно желать власти над людьми тому, кто сам сделался жалким рабом. Итак, исправьте, наконец, эту ошибку, одумайтесь и повинуйтесь велениям разума. Разум напомнит, что вы люди, то есть тень и прах, как говорит Флакк52, но вы наделены бессмертным духом. Только его следует возвышать, почитать, украшать, а в остальном не особенно усердствовать, хотя и следует думать о поддержании этой кратчайшей и быстротечной жизни. Что вы, негоднейшие из смертных, ищете? Эти искания так далеко уводят от истины сбившихся с пути. Если хотите разбогатеть, достигнете этого скорее и легче, презирая богатство, а не стремясь к нему. Если вы стремитесь к покою, то его необходимо искать иным способом. Покой достигается чистым и искренним умом, а не сундуком; чем больше ты в нем накопишь, тем большими несчастьями себя опутаешь. Если вам желанна безмятежность, то не золото, а добродетель даст вам ее, лишенную всяческого страха. Если вам угодно прославиться, то душа, возвышенная и наслаждающаяся своей добротой, принесет вам известность. Если вы стремитесь оставить большое наследство сыновьям и внукам, то не сможете завещать им ничего более прекрасного и более надежного, чем добродетель и слава. Если вас восхищает сила, то будет повелевать всеми тот, кто владеет собой. Властвуй, добрый ум! В погоне за деньгами вы станете бессильными, бесславными, боязливыми, беспокойными и бедными. Куда же вас, сбившихся с пути, влечет дурная страсть, ослепленные которой вы не видите ничего истинного и добродетельного? Зачем вы отвергли добродетель — свойство надежное и прочное, которое зависит от воли провидения? То, что вы ищете с таким усердием и до изнеможения, то, что вы находите ценой стольких трудов, в которых растрачиваете всю жизнь, а именно: богатство, деньги, земли, дома и все остальное, то, что вы так высоко цените в этом мире, все это бренно и хрупко, и все, чем вы завладеваете из выгоды, долго не пребудет с вами и не последует за вами. Когда вы умрете, богатства оставят вас и вы уйдете нагие, нищие, забытые и отправитесь в царство мертвых, чтобы предстать перед судом без защитника, перед лицом грозного судьи, который неподкупен. Не явится к вам никакая помощь, никакая защита, никакое покровительство, если только добродетелью и праведными делами не подготовить их в своей жизни”. Тогда Бартоломео сказал: “Ты можешь добавить к этим словам и те, что произнес твой Лукиан, и те, которые есть у известного поэта Силия Италика53. Лукиан сказал: “О глупцы, почему вас тревожат эти земные дела? Успокойтесь, ведь когда-нибудь вы умрете. Все то, что есть у вас, не вечно. Никто по смерти не уносит с собой ничего, идя в царство мертвых нагим и бедным”54. Силий же, упомянув о смерти на войне жадного богача, присовокупил: “Ты погиб, благородный Волюнкс, и не требуешь назад спрятанное тобой богатство, и не блистаешь сокровищами твоей страны, принадлежавшей некогда царям слоновой костью, и собранные пустяки не пойдут тебе одному на пользу. Разве помогает награбленное? Сколько золота нужно людям? Никогда вы, богатства, не исчезнете. Только исчезнет тот, кого судьба, лелея, переполнит богатствами и пышными дарами. И подземный перевозчик переправит его в лодке нагим”. Тогда Андреа сказал (и некоторые другие пишут так же): “Это не чье-либо мнение, а голос природы и самой истины. Если люди отзовутся на него, то, отчасти прозрев, не окунутся в море страстей. Хотя у нас перед глазами столь многочисленные предостережения самых превосходных мужей, столь здравые советы, серьезные и авторитетные суждения, которыми должны руководствоваться смертные, все-таки, на удивление, находятся люди, которые пренебрегают всеми мнениями и посвящают себя страсти, как будто самому богу. Пусть они раскаятся, пока есть время, и пусть держат отчет перед будущей жизнью! Пусть прислушаются к мнениям ученейших мужей и подчинятся их назиданиям! Пусть они прежде всего сохранят в уме и глубоко в душе это суждение М. Туллия: “Нет ничего более стесняющего и подчиняющего души, чем любовь к богатству. Нет ничего достойнее и благороднее презрения к деньгам. Имеешь ты или не имеешь, для благодеяния щедрости — все едино”. Когда Антонио сказал: “Я рад, что выступил в защиту жадных, ибо благодаря этому мы выслушали твое суждение”, Андреа добавил: “Теперь появилось нечто, достойное вашего внимания. Если мое мнение вами одобрено, то мне нечего опасаться чужого приговора. А так как после продолжительной беседы наступила ночь, я думаю, что нам пора разойтись”. Все поднялись. Опубликовано в кн.: Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV век). Под ред. Л.М. Брагиной. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1985. С. 73-107.
|
