Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Василий Шульгин

ГОДЫ

К оглавлению

IV. «АЗБУКА»

Приходится вспоминать то, что было пятьдесят лет тому назад и даже больше. Это не так просто.

Мне кажется, но я не уверен, что «Азбука» возникла после августовского совещания в Москве в Большом театре. Я выступал довольно удачно от имени Киева. Вернувшись к себе, я почувствовал приток всяческих людей, которые искали руководства, а потому могли бы быть толково использованы. Кажется, в это время я разыскал пропавшую Добрармию и стал извещать Деникина кое о чем. И одновременно появились какие-то деньги для поддержания связи с теми или иными политическими друзьями. Но чтобы их информировать, надо было иметь материал. Человек, хорошо разбиравшийся в том, что делается в Киеве, оказался налицо: Анатолий Иванович Савенко (не смешивать с известным Савинковым). Я попросил Анатолия Ивановича Савенко написать о Киеве. Он это выполнил и сказал:

— У вас будут, вероятно, и другие информаторы. Я хотел бы, так сказать, сохранить свою индивидуальность. Я буду работать под каким-нибудь псевдонимом. Ну, скажем, например, Аз.

Так и было. И с этого и пошла «Азбука».

Аз был давнишний сотрудник газеты «Киевлянин» и член Государственной Думы от Киевской губернии.

Итак, появился Аз. Сейчас после этого второй член Государственной Думы кадет Демидов, во время войны как-то приблизившийся ко мне, невидный, но верный ему сотрудник Милюкова, тоже дал мне кое-какую информацию. Я ничего не сказал ему, но обозначил его буквой Буки. Но ведь оба работали для меня. И потому я стал Веди. Затем Глагол попал в Азбуку, сам о том не зная. И так пошло дальше. Азбука быстро росла и обратилась в некую подпольную организацию.

Я — и подполье! Этого еще со мной не бывало.

Но подпольная организация должна была иметь какую-то программу. Она обозначилась четырьмя пунктами:

1. Против большевиков.

2. Против немцев.

3. Против украинствующих.

4. За Добрармию.

Кому это было недостаточно, пояснялось:

— Газету «Киевлянин» читали? Так вот и вся программа.

Затем требовалось обозначить руководителя подпольной организации. Это буква Веди. Потребовался устав. Очень просто. Устав на основе воинской дисциплины.

* * *

И вот мы начали работать. Информацию я получал на пишущей машинке или устную. Чтобы это возможно было послать, потребовалась некоторая техника, получившая название «Папиросы». Информация представляла собой узенькие ленточки, которые в скрученном виде вкладывались в мундштук папиросы. Метод был очень хорош. Очень трудно было заметить, что в обыкновенной папиросе что-то есть. Курьер, который вез информацию, имел при себе коробочку папирос, больше ничего. Бывали случаи, что курьера обыскивали по нескольку раз, но папирос у него не отымали. Однако был случай, когда обыскиваемому пришлось угощать папиросами обыскивающего. Это было на железнодорожной станции. Обыск прошел благополучно, и оба, обыскиваемый и обыскивающий, мирно ходили по платформе, курили эти папиросы и бросали окурки. Но обыскиваемый зорко смотрел, куда окурки бросаются. Улучив минутку, он их подобрал и уложил в другую коробку. И, вынув информацию, переложил ее в другую коробочку папирос.

Позднее вышло усовершенствование. Информация снималась на фотографическую пленку и в таком виде засовывалась в папиросы.

Буквы набирались дальше. Знал их только Веди. Но кроме букв появились новые участники «Азбуки».

Буквам было предоставлено право набирать себе помощников, которые уже не обозначались буквами, а какими-нибудь псевдонимами. Например, у Веди были помощники Паж, Тошнилка, Дарья Васильевна, которая не была Дарьей Васильевной, и так далее. Наконец Азбука исчерпалась, появилась буква Иже, один полковник. Супруга его для смеха называла: «Ижица, розга ближится».

* * *

Работа «Азбуки» не ограничивалась только посылкой информации. Сотрудники некоторых букв внедрялись во враждебные организации, становились, например, для виду коммунистами, произносили коммунистические речи — словом, ступили на провокационный путь, чего я, впрочем, не знал. Затем — перевозились деньги, предназначенные для Добрармии, затворы пушек, что являлось ценным. Сейчас мне трудно вспомнить все эти подробности.

* * *

Когда пришли немцы (в Киев. — Сост.), они заняли лучшую гостиницу «Континенталь». Там, между прочим, шла и карточная игра. Один из участников «Азбуки», не знавший, что он в таковой состоит, но поддерживавший отношения со мною лично, как-то присоединился к карточной игре. Картежники-немцы говорили, между прочим, что через Киев прошло письмо Императора Вильгельма II к отрекшемуся от престола Императору Николаю II. Немецкий Император будто бы предлагал Императору русскому вернуть ему престол в случае, если он подпишет Брестский мир. И будто бы отрекшийся Император сказал:

— Скорее мне отрубят правую руку, чем я это сделаю.

* * *

Затем, в связи с «Азбукой», припоминаю вот что. В Киеве немцы посадили гетмана Скоропадского. Председателем его опереточного правительства был Кистяковский Игорь. Так как я решительно отказался участвовать в гетманшафте, то Кистяковский будто бы решил меня арестовать. 11 июля 1918 года я назначил собрание некоторых старших членов «Азбуки» в лесу под Святошином. Собрание решило, что Веди надо уехать в Добрармию.

Это было выполнено. И, таким образом, центр «Азбуки» перенесся в Екатеринодар. Там за исчерпанием моих средств «Азбуке» стал помогать материально Деникин.

* * *

В это время я испросил согласия Деникина на новое добавление к «Азбуке» славянской азбуки с греческим алфавитом..

Это вот почему. В Крыму в это время находились как Императрица Мария Федоровна, так и Великий князь Николай Николаевич. Они жили там без всякой охраны. Греческий алфавит в числе примерно двадцати человек составил так называемый конвой, который разместили в Крыму. Сначала конвой этот был на месте и вел себя прилично. Но потом он разросся до двухсот человек и стал безобразить.

Вероятно, потому, что у Деникина не было средств кормить такую ораву.

Припоминаю, что с греческим алфавитом поначалу много возился привязанный лично к Веди некий Паж. О нем позже…

* * *

Многое в голове моей путается, но я вспоминаю, что в этой организации переплетались элементы порядочные, но бездарные, с даровитыми, но неразборчивыми в средствах. Произошел конфликт между ними. Я поручил разобраться в этом деле и доложить мне. Они разобрались, но плохо и, кроме того, сверх разбора дела, им порученного, вынесли решение не в пользу даровитого, чего я им не поручал. Тут «Азбука» издала подозрительный скрип. Это было не в порядке воинской дисциплины.

* * *

Этот «даровитый» носил название Летучий Голландец. Он служил когда-то в кавалерийском полку, а по профессии был фельдшер. Оставшись в Одессе, он объявил себя доктором и в качестве такового принимал многих больных. Эти больные были различные участники «Азбуки», делавшие то или другое. Сейчас я не могу вспомнить, но деятельность его была весьма смелая и плодотворная. Разумеется, он в ней не давал отчет никому и обширно применял обман и камуфлирование. Все это было поставлено ему в вину… Попросту ему завидовали…

Он совершенно неожиданно появлялся…

Он был в домике под Екатеринодаром, когда был убит Корнилов, после чего главнокомандующим стал А. И. Деникин… После чего он самовольно присвоил себе чин корнета…

Позднее он умудрился получить крупную сумму, замороженную в Одесском государственном банке. Эту сумму Деникин перевел на мое имя, но я не успел ее всю использовать… И вот корнет умудрился получить деньги.

Возвращаясь несколько назад, припоминаю октябрьские дни в Киеве. После этого юнкерам и к ним присоединившимся пришлось отходить. В январе… 4 января 1918 года … я получил от корнета телеграмму: «С боем пробрались на Дон».

Ранее, когда я посетил генерала Алексеева в Новочеркасске и записался в Добровольческую армию двадцать девятым, то тридцатым записался корнет. Он мог говорить на митинге и писал грамотные статьи в «Киевлянине». Вдвоем с генералом Бискупским, командовавшим в 1917 году Елизаветградской дивизией, совершенно не разложившейся, он был избран в Совет солдатских депутатов и приехал в Петербург. Вот Летучий Голландец. Его нельзя было мерить мелкою меркой, потому что он играл крупную игру.

* * *

И вот тут и разыгралось… В Константинополе, в учрежденном Врангелем «Русском совете», начальник штаба докладывает о положении в России, в частности — в Киеве, в том смысле что там целая сеть подпольных организаций. Я слушал это и сказал:

— Разрешите мне отлучиться на минутку.

Я пошел и спросил жену Барцевича и Око:

— Было что-нибудь от Владимира Петровича?

— Ничего.

Я вернулся к Врангелю и сказал:

— Петр Николаевич, вас обманывают. Откуда у вас эти сведения?

— Да как же, от вашего же Барцевича.

* * *

Потом оказалось, что в это время, когда это происходило в Константинополе, в Киеве Барцевич был уже расстрелян, не успев ничего сделать…

* * *

Припоминаю еще вот что. Веди, значит, пропадал в 1920 году где-то в Одессе шесть месяцев. Я появился в Севастополе как раз в ту минуту, когда там обсуждалась шестая версия моей гибели. И тут я узнал, что «Азбука», отбросив единоличное начало, установило для управления ею какой-то центр, состоящий из оОко, жены Барцевича (она не знала, что его уже нет в живых) и третьего лица, малозначащего. Я позвал Око и сказал:

— «Азбука» сошла с рельсов. Так дело не пойдет. Она основана на единоличном начале, и я решил ее закрыть.

Так формально кончилась «Азбука».

* * *

Но остались личные связи азбучников. Результаты этого были многозначительны. В 1923 году я жил под Берлином. Неожиданно ко мне явился Око из Югославии и сказал мне, что меня просит к себе фон Лампе (тоже бывший азбучник) по важному делу. Важное дело состояло в том, что у фон Лампе, куда кроме меня были приглашены бывший сенатор Чебышев и Климович, бывший начальник российских жандармов, ожидали «человека оттуда».

Он явился, и это был глава «Треста», подпольной организации в Москве. Он доложил все, что считал нужным. Когда он кончил и ушел, мы обменялись мнениями. Трое из нас вынесли благоприятное впечатление, но Чебышев сказал:

— Провокатор!

* * *

Кто был прав? Все. В тот день человек оттуда еще не был провокатором, но, вернувшись в Россию, он им стал.

* * *

Я пишу сейчас об «Азбуке». Так вот, «Азбука» каким-то образом стала причастной к «Тресту». «Азбука», то есть остатки «Азбуки», через это свидание у Лампе. Но еще и иначе. «Человек оттуда» в Варшаве посетил одного бывшего русского офицера, еще не будучи провокатором, и говорил:

— Не думайте, что Россия умерла. Кое-кто еще борется.

Офицер варшавский написал об этом визите своему приятелю в Ревеле по почте, некоему Щелкачеву. А этот Щелкачев тоже был бывший азбучник.

Когда «человек оттуда», то есть Якушев, вернулся в Москву, его арестовали. Он твердо отрицал свою вину. Но ему показали факсимиле с письма к Щелкачеву… И тут Якушев понял, что его поймали. Ему предложили расстрел или службу под руководством чекистов. Он ответил, что против природных русских граждан он работать не будет, но согласен работать против эмигрантов, которые его так подвели.

* * *

Кончая рассказ об «Азбуке», я хочу сказать, что ее остатки переплелись с «Трестом», вызвали мое путешествие в Советскую Россию 1925 года и все то, что из этого последнего произошло.

* * *

Каким образом это письмо попало к московским чекистам? По-видимому, через жену Линского, который жил в Варшаве. Так думал Око. Я бывал у Линского несколько раз. Молодые супруги, люди, можно сказать, светские, относились ко мне в высшей степени любезно, но я, как бы сверкавшей молнией, видел взаимную их между собою ненависть… Так что Око мог быть и прав… Линский же стал тайным представителем «Треста» в Варшаве. И это он, при помощи своих друзей переправил меня через границу.

* * *

Кто был Око? Он был жандармский полковник Петр Титович Самохвалов, служил в Киеве во время убийства Столыпина. Вот почему в эмиграции некоторые неумные шутники говорили ему:

— А ну-ка, расскажи-ка, Петя, как ты убивал Столыпина!..

Он лично не был причастен… к этой ужасной истории… Но все ж он был из киевских жандармов… Я принял его в «Азбуку». Мне нужны были люди, опытные в конспирации. Он был полезной буквой, но, будучи даровит, вел интригу против Летучего Голландца.

Кончил он свою жизнь плохо.

Когда меня арестовали в Югославии, в городе Сремски-Карловци (в 1944 году. — Сост.), Петр Титыч там тоже проживал. Хотя он был председателем колонии и библиотекарем, но его не тронули. Потому ли, что он «убивал» Столыпина, или по другим причинам… Покойная Марья Дмитриевна (жена В. В. Шульгина. — Сост.) рассказала мне о его конце. Он переселился в Белград и жил у своей крестницы. Человек он был всегда религиозный и церковный. Но в Белграде перестал ходить в церковь, перестал верить в Бога… И наконец, покончил с собой…

* * *

О Паже могу сказать… Паж отошел от меня, из капитана стал полковником в великом Войске Донском… А затем совершенно отошел от политики и ударился в мистику… запутавшись в Константинополе в черную магию… С великим трудом я его вытащил из лап некоего Гюрджиева. Его фамилия Виридарский, из черниговских дворян.

* * *

А Дарья Васильевна? О ней надо написать книгу… Или ничего не писать…

25 июля 1973 года

V. МАРИЯ ВЛАДИСЛАВОВНА ЗАХАРЧЕНКО-ШУЛЬЦ

Настоящие воспоминания пишутся (диктуются) в 1973 году, то есть примерно через пятьдесят лет после того, как имели место события, в них описанные. Поэтому возможны хронологические неточности.

* * *

Имя «Мария» ничего не говорит. В то время это было одно из самых распространенных имен. Но отчество Владиславовна кое-что объясняет. Отец Марии, Владислав, был поляк или русский из поляков. Потому что чисто русских Владиславов не бывало.

Захарченко? Не знаю, была ли это ее девичья фамилия или фамилия ее первого мужа… Захарченко — фамилия польская или малороссийская.

Что я еще могу сказать о Марии Владиславовне? Она была редкий случай в том смысле, что имела офицерский чин в царской России. Служила где-то в кавалерии на крайнем юге нашем.

Когда я познакомился с ней? Это было, по-моему, в Москве, на вокзале. Я приехал из Киева, кажется… Откуда я еще мог приехать?.. Меня встретил на вокзале человек с очень красивыми и очень грустными глазами. Это был Шульц. Кажется, Шульц. Он отвез меня куда-то, где мне была приготовлена комната у одной вдовы с двумя дочерьми. Там я, кажется, назывался Шварц. Вдове сказали, что меня бросила жена, что я очень огорчен и меня ни о чем не надо спрашивать.

* * *

Вот от этой вдовы я часто ходил в дом неподалеку, где человек с грустными и красивыми глазами познакомил меня со своей женой Марией Владиславовной.

Ей было лет сорок. Была ли она красива? Чувствовалось, что еще несколько лет назад она была хорошенькой. Теперь лицо ее было измято каким-то утомлением, что не мешало ей представляться веселой.

Мы постепенно узнавали друг друга, а пока что невольно должны были слушать, что происходило за тонкой стеной. Там, очевидно, собиралась молодежь. Один голос выделялся особенно громко. Он непрерывно хохотал, начиная с высоких нот и замирая на низких. На него, как будто за перегородкой, никто не обращал внимания. Это был привычный шум. Остальные развлекались частушками. Например, женский голос пел:

Разлюбил — так наплевать,

На примете еще пять.

Неужели из пяти

Такой дряни не найти.

Другой женский голос:

В зеркало

Себя сама я видела,

Подругу я обидела.

После этого особенно хохотал сверху донизу привычный шум. Все это гораздо лучше и полнее описано в книге «Три столицы». Ее достать трудно. Говорят, на черном рынке экземпляр стоит сто рублей. Но где его искать, этот черный рынок?

* * *

Расспрашивала меня Мария Владиславовна, что я видел в Киеве, откуда я приехал. Я сказал:

— Вот, например, видел я, не доходя Сенной площади, церковь, у которой был странно позолоченный купол. Позолота как бы представляла цветок с раскрытыми лепестками. Когда я зашел в эту церковь, в которой никого не было, кроме человека, продававшего свечи у прилавка, он сказал:

— Некоторое время тому назад был тут особенно людный базар. Вдруг один еврей закричал пронзительно: «Церковь горит!» Церковь не горела, а вот произошло то, о чем вы спрашиваете, на куполе появилась эта непонятная позолота.

Мария Владиславовна посмотрела на меня веселыми глазами и сказала:

— Всяческие чудеса теперь в моде… А обновление икон вы не видели?

— Видел. В этой самой церкви стоял образ Николая Угодника почти в натуральную величину. Он не вошел в иконостас, а стоял отдельно, на какой-то подставке. Письмо было необычайно ясное. Такое, как будто бы образ был написан вчера и в красках чрезвычайно нежных. Риза Святителя была отделана особо старательно. Человек, продававший свечи, сказал:

— Несколько дней тому назад лик Святителя был почти черный, ну, как бывает на старых иконах, и риза тоже. Это совершилось мгновенно, ночью. Я пришел утром и это увидел. — И прибавил: — Вот там, посмотрите, плащаница. Это работы Прахова. Того, что вместе с другими отделывал наш Владимирский собор. Шитье на плащанице было совершенно тусклое, сейчас оно блестит совершенно как новое.

Мария Владимировна сказала:

— Как вы это себе объясняете?

— Человеческими переживаниями, страданиями, которых теперь так много. Страдания действуют очищающе.

Мария Владимировна сказала скептически:

— Ну, знаете.

Я прекратил этот разговор, но запомнил его Мы говорили о другом. Она рассказывала о своей молодости, когда она еще не была замужем. И, между прочим, нижеследующее:

— Однажды у меня было великое огорчение. Я не спала всю ночь. Вышла в столовую к утреннему кофе. Мама говорит: «Что с тобой? На тебе все золото потемнело. Кольца, браслеты и даже серьги».

Я спросил ее так же, как она меня перед этим:

— Как же вы себе это объясняете?

Она несколько смутилась. А я сказал:

— Человеческие переживания могут изменять внешний вид золота. Но на время…

* * *

И я рассказал ей, а может быть, не рассказал, расскажу сейчас, одну легенду. Это обрывки, находящиеся в книге, которая, кажется, называется «Исторические песни малорусского народа».

* * *

Турецкий султан осадил Киев. Его войско обвило город кольцом. Причем расстояние между турками и стенами города равнялось полету очень дальней стрелы.

Такая стрела вонзилась прямо в борщ султана, который обедал. Борщ был густой, и стрела стала торчком перед носом у султана.

— Это что же?

Придворные ответили:

— Это лыцарь Михайлик со стены стрельнул.

Тогда султан послал сказать киянам (киевлянам):

— Выдайте мне лыцаря Михайлика, и я сниму осаду и уйду.

Кияне уже голодали, и поэтому явилось искушение. В сохранившихся отрывках сказано так:

«Кияне шу-шу да шу-шу, не выдать ли лыцаря Михайлика».

А лыцарь Михайлик сказал:

— Ой вы, кияне, панове, громадяне. Поганая ваша рада. Когда б вы Михайлика не выдавали, горя-несчастья бы не знали.

И он, лыцарь Михайлик, снял с петель киевские Золотые ворота, возложил их себе на плечи и, невидимый, прошел через турецкое войско. И пошел, и пошел. И поставил он их на Святом Афоне. И стоят они там и поныне. И если кто скажет: «Ой вы, Золотые ворота, будете вы еще стоять во Киеве-граде», — и золото сейчас же заблестит, заиграет, зачервонеет.

А скажет: «Не стоять вам во Киеве-граде», — и золото темнеет.

* * *

Пусть это все легенда, но совершенно ясно, что нелегендарные события, как обновление церкви на Сенной в Киеве или золото, которое потемнело на Марии Владиславовне, — все это явления одного порядка. И если они труднообъяснимы, то отрицать их все же не следует.

* * *

Не только говорили мы с Марией Владиславовной о метаморфозах золота и такого рода предметах, но говорили и о политике. Она иногда, сбросив маску веселости, высказывалась иначе:

— Я вложила в этот «Трест» свои последние силы. Если и это оборвется, я жить не буду.

И это была не фраза.

* * *

Подходило время мне покинуть Советскую Россию. Я пробыл полтора месяца. Я не узнал то, для чего я совершил этот риск, путешествие в личном плане, то есть я не нашел не только самого моего сына, но даже и следов его.

Но я очень много видел и понял, что происходит в Советской России. Я рассмотрел нэп и его благодетельное действие. Ленин понял, что надо сделать, и после этого умер. Моя книга «Три столицы» при переводе на французский язык была названа «Возрождение России».

Но Мария Владиславовна недостаточно расценивала нэп, и не этого желала ее измученная душа…

* * *

Она стала разочаровываться в Якушеве, находя, что он медлителен. Она увлекалась другим. Его фамилия была Оперпут. Он был, по-видимому, латыш, моложе Якушева, и сходился с Марией Владиславовной в политическом темпераменте. Политика подействовала и на иной темперамент Марии Владиславовны, о чем я узнал позже.

* * *

То, что совершилось, дошло до меня в таком виде.

В один прекрасный день Оперпут сказал ей, Марии Владиславовне:

— А не довольно ли, дорогая Мария Владиславовна, дурака валять?

— Что это значит?

— Что вы думаете обо мне? Кто я такой?

— Странный вопрос.

— Нет, странно другое. Странно то, что вы ничего не видите. Кто я? Чекист.

Не буду распространяться, что с ней стало после этого открытия, а буду рассказывать, как мне рассказывали.

Она спросила, цепляясь за надежду:

— А Якушев?

— Тоже.

Она поставила еще несколько вопросов, и ответ был:

— Тоже!

— А мой муж?

— Нет! Он и кутеповские офицеры, которые приехали, перейдя границу собственными усилиями, — не чекисты.

* * *

И затем он сказал будто бы:

— Мне это надоело. Они это чувствуют и они меня убьют. И надо бежать. Мы сможем пройти через границу, пока там ничего не знают.

* * *

Это им удалось. Они бежали в Финляндию. Финские власти поступили так. Оперпута они посадили в крепость, а Марии Владиславовне дали приют в гостинице.

* * *

Все это я узнал от генерала Кутепова в Париже. Он рассказал мне примерно так:

— Я получил одновременно две телеграммы. Одну — от моих офицеров, убежавших из Советской России в районе Вильно. Другую — от Марии Владиславовны, из Финляндии. Содержание одинаковое. «Трест» оказался легендой ЧК.

Легендами назывались организации, которые создавали чекисты с провокационными целями.

Такой легендой оказался и «Трест», но не сразу. Сначала «Трест» был «честной» контрреволюцией. Эта организация была очень смелая. Она имела связи с польским правительством и с англичанами («Интелледженс сервис»). Это мне рассказал значительно позже один советский полковник, меня допрашивавший.

* * *

Возвращаюсь к Кутепову. Он сказал:

— Я поехал в Финляндию, застал Марию Владиславовну в гостинице. Мне позволили посетить Оперпута в крепости. Он сказал: «Понимаю, что вы не можете мне верить. Но я дам доказательства, что я действительно ушел от большевиков. Сейчас позвольте вам вручить две записки, которые я написал здесь, в крепости».

* * *

— Вот они, — сказал Кутепов, подавая мне две тетради. — Я ухожу, а вы читайте.

Я их прочел. В общем, но гораздо подробнее, Оперпут рассказывал в них происшедшее.

* * *

В общем, провал «Треста» был великий скандал для Кутепова, в «Трест» свято верившего, и для меня тоже. Ведь уже вышла в свет моя книга «Три столицы», где я изобразил «Трест» как сильную контрреволюционную организацию.

* * *

Я сказал возвратившемуся Кутепову:

— Вы пока что не пострадали, ведь эмиграция не знает о вашей роли во всем этом деле. Позор падет на мою голову. Но всегда лучше не терять инициативы, предупреждая неизбежное, я хочу рассказать сам в газетах, что произошло.

Но Кутепов не согласился и сказал:

— Я дал вам прочесть эти записки доверительно. Имею право воспользоваться, но имею право требовать от вас, чтобы вы не использовали их для печати.

Пришлось покориться, но из этого ничего не вышло. Парижская русская газета «Общее дело» рассказала всю эту историю, но не так, как это было, а гораздо хуже.

* * *

Я уехал на юг, сказав себе:

— Конец моей политике. Человек, которого можно так обмануть, не может быть политическим деятелем.

Напрасно я говорил себе, что и Петр Великий был обманут Мазепой. Ему это простили, потому что он выиграл Полтавский бой. Я же ничего не выиграл, я все проиграл…

* * *

И все-таки мне не удалось спрятаться. Ко мне на юг приехал Глеб Струве, сын Петра Бернгардовича, от другой парижской, русской газеты с настоятельной просьбой изложить рядом со статьей «Общего дела», которая плохо осведомлена, свой вариант провала «Треста».

Я это сделал. Кажется, эта газета носила название «Россия и славянство», редактировалась Петром Бернгардовичем.

* * *

Когда разразился скандал с «Трестом», я был в Париже. Естественно, что я пошел к Анжелине Васильевне…1

## 1 Ясновидящая, с которой В. В. Шульгин общался в Париже. СМ. о ней в очерке «Рассказ о Г. И. Гюржиеве».

Я сказал ей:

— Анжелина Васильевна! Я знаю, что вы не любите заниматься политикой…

Она ответила:

— Да, не люблю… Но вам я скажу… В чем дело?

Я дал ей письма от двух лиц: Якушева и Антона (отчество забыл).

Она отодвинула эти письма и сказала:

— Они меня только собьют… Дайте мне вашу руку.

И начала говорить:

— Около вас я вижу Александра… и другое лицо… В ваших мыслях он Антон, на самом деле он — Сергей… Эти двое — ваши друзья. Они сделали все, чтобы вас спасти. Еще я вижу третьего… Его крещеное имя Иоганн. Про этого вы сказали бы: «провокатор». Он — плохой… На нем кровь… Он лично убивал… И у него очень много денег. Много и разных имен… Он плохой… но не до конца… На него действуют одновременно две женщины. Одна плохо… Это очень красивая еврейка Соня. Быть может, она и причина всего, что случилось… А другая… Мария… Эта Мария вот такая: она не блестит.

Тут Анжелина взяла в руки карандаш и продолжала:

— Вот карандаш. В деревянной оправе простой графит. Но если бы вместо графита там было золото… чистое золото… То это было бы… Это Мария… Она тоже сильно действует на Иоганна. Да… Она его любит… Она с ним живет… Вы этого не знали?

Мария погибнет… Скоро погибнет… Ее спасти нельзя… Вокруг ее головы я вижу круг… Нимб мученичества…

* * *

В первом сообщении ТАСС говорилось, что Захарченко-Шульц погибла в перестрелке. Во втором, позднейшем, — что она застрелилась. Вернее, конечно, первое.

Роль этой Сони мне неясна… Может быть, разве что Оперпут ей выболтал, что собирался бежать…

Оперпут — латыш. Если это он, кого я видел, то у него вот такие усы, как у Вильгельма…

На прощальном ужине, который устроил мне Якушев… Ужин, на котором было решено, что я напишу книгу, по их просьбе, по просьбе Якушева… Участвовали Якушев, Оперпут, Антон и я. Оперпут не сказал ни слова…

* * *

Возвращаемся к Марии Владиславовне. Она однажды мне сказала:

— Если и «Трест» провалится, я жить не буду.

* * *

Оперпута выпустили на свободу из крепости. Вдвоем с Марией Владиславовной они вновь тайно перешли советскую границу, пробрались в Москву и проникли на Лубянку, в приемную. Там в это время никого не было. Они бросили бомбу. Бомба была слабая, только перепортила столы и шкафы. Затем они бежали. В процессе бегства они разделились. О том, что произошло дальше, стало известно из сообщения ТАСС, которое примерно гласило:

«Некая Захарченко-Шульц и Оперпут бросили бомбу в приемную на Лубянке. Бежали по разным направлениям. Были настигнуты. Оказали вооруженное сопротивление.

В перестрелке Захарченко-Шульц была убита.

Оперпут тоже убит в другом месте. При нем был найден дневник».

* * *

Таково было сообщение ТАСС немедленно после случившегося, близкое к истине.

Но через много лет, когда опять рассказывалось об этом вопросе, то излагалось иначе.

Бомбочка, испортившая меблировку, выросла в грандиозный снаряд, изготовленный будто бы англичанами. Если бы этот снаряд взорвался, то погибло бы много тысяч заключенных на Лубянке. Так как эти много тысяч заключенных в общем были единомышленники Марии Владиславовны, то она такую бомбу не могла бросить и не бросала. Лубянка здравствует и по сей день.

* * *

Мария Владиславовна оставила по себе светлую память. Пусть это было безумие, ее бомбочка в приемной Лубянки, но в этом безумии было мужество, носившее отпечаток святости. Это был протест против Лубянки, державшей под своей пяткой шестую часть света.

Июль 1973 года

VI. ВЯЛЬЦЕВА

Говорят, что Вяльцева была киевская швейка. Она будто бы работала приходящей швеей в семье неких Меркуловых. Меркулова была урожденная княжна Урусова, дочь урожденной Кекушевой, — словом, татарская аристократия. Об этой семье писать не буду; это завело бы меня слишком далеко от Вяльцевой.

Начала ли она петь еще в Киеве — не знаю. Я ее слышал, когда она уже стала известна и пленила гвардейского полковника Бискупского. Он на ней женился, выйдя из гвардии.

Кажется, первый романс, которым она прославилась, был:

Гайда, тройка! Снег пушистый…

Много лет спустя я слышал Вяльцеву на пластинке. Должен сказать, что эти пластинки плохо ее передают, может быть, потому, что у Настеньки была удивительная сценическая улыбка. Когда она вот эдак улыбалась, весь чопорный Санкт-Петербург тоже невольно расплывался.

* * *

Я ясно помню ее. Она вышла из-за кулис в каком-то удивительном платье. Оно было длинное, со шлейфом. И на подоле был великолепно вышит шелками павлин с роскошным хвостом. И вот Настенька вышла на сцену, стараясь, чтобы павлин развернулся во всей красе, что ей и удалось. И тут она улыбнулась. И улыбнулся вслед за ней партер и ложи:

На пути село большое,

Есть и церковь и река,

Красна девица подходит

И целует ямщика.

И вот тут опять была улыбка, совершенно неотразимая — на слове «целует». И весь зал улыбнулся.

* * *

Недолго была улыбка — то есть счастье этой поначалу балованной судьбой скромной швейки. Выше было сказано, что она вышла замуж за полковника Бискупского, который, видимо, ее обожал.

Она заболела белокровием, по-нынешнему — раком. Напрасно муж перелил в нее всю свою очень здоровую красную кровь — не помогло.

Умерла улыбчивая Настенька. Те, которые, как я, слышали ее и видели, сохраняют о ней красивую, но печальную память.

Бискупский, говорят, был безутешен. Но в его крови была какая-то польская шикарность, которая его спасла. Он занялся своими военными делами и стал начальником известной в свое время Елисаветградской кавалерийской дивизии. Когда началась Февральская революция и затем дело пошло к Брестскому миру, эта дивизия не только не взбунтовалась, но в полном порядке сдала все имущество, которое у ней было на руках, на базе в Елисаветграде. Предварительно эта дивизия избрала в Совет рабочих и солдатских депутатов генерала Бискупского. Такой же шикарный, как и прежде, он выступал на съезде, рядом с Лоховым, фельдшером этой дивизии, и под псевдонимом — в газете «Киевлянин». Позже этот Лохов работал у меня в тайной организации «Азбука» под кличкой Летучий Голландец.

* * *

Все это диковинно переплетается в моей памяти. Когда я улыбался павлиньему хвосту на платье Настеньки, мог ли я думать о том, что какие-то отдаленные ее следы будут удивлять своими приключениями «Азбуку», которая тоже была приключением не из последних.

Летучий Голландец в Одессе объявил себя врачом, его приемная всегда была полна народу, будто бы больными, на самом деле работавшими в пользу Белой армии…

5 октября 1974 года

 

 

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова