Якоб Ульфельдт

ПУТЕШЕСТВИЕ В РОССИЮ

См. Оглавление

JACOBI, NOBILIS DANI, FRIDERICI II REGIS LEGATI, HODOEPORICON RUTHENICUM

Читателю

Новое издание записок Якоба Ульфельдта о России — не совсем стандартное для подобного типа публикаций. Помимо текстов на языке оригинала и в переводе, обязательных вступительных статей и комментариев оно включает “мемориальную” часть. И это неслучайно. Так называемые записки иностранцев возникли в результате какого-то контакта — дружественного и не очень, посреднического или активного, торгового или политического — Руси, княжества всея Руси или Российского царства с другими странами. Контакта, осуществлявшегося, естественно, людьми разного возраста и положения — дипломатами (по преимуществу), купцами, авантюристами-воинами и т. д. Сопричастность авторов этих записок к судьбам их родины и самой восточной в Европе страны, куда закидывала их судьба, по-разному сказывались на их жизни. Некоторым всю жизнь приходилось оправдываться в допущенных ими ошибках (как это случилось с самым замечательным исследователем Руси — Сигизмундом Герберштейном), другим полностью ломала политическую карьеру (Якоб Ульфельдт), третьих поднимала на высоты дипломатической карьеры (Антонио Поссевино), четвертым помогала обогащаться (как многочисленным англичанам), пятых, наконец, наставляла на путь истинной религиозности (как Мартина Груневега).

По-разному складывалась и жизнь их записок. Некоторые стали руководством для посещающих Русь и Россию людей, другие — публицистическим и идеологическим орудием в политической борьбе их родины с Россией (П. Петрей), третьи по многу веков пролежали в архивах, не будучи [10] востребованными ни их современниками, ни многими последующими поколениями (М. Груневег). Некоторые подобные записки вошли в обиход просвещенных слоев европейского общества как составная часть географических, даже не политико-географических, описаний малоизвестных стран, заняв определенное место в литературе эпохи Возрождения.

Еще причудливее оказалась судьба этих записок в той стране, описанию которой были посвящены записки иностранцев. И в Российском царстве (1547—1721), и в Российской империи (1721—1917), и в Союзе советских социалистических республик (1922—1991), и в нынешней Российской Федерации знакомство с этими памятниками зарубежной мысли определялось политическими условиями. Узкому кругу исследователей эти сочинения стали известны еще в XVIII в. Благодаря удивительному такту и умению Н. М. Карамзина “истину царям с улыбкой говорить” ему удалось познакомить сравнительно широкую читающую публику первой трети XIX в. с зачастую весьма нелицеприятными и отнюдь не лестными для правительственной власти прошлого высказываниями иностранцев. Его традицию продолжили историки и XIX в., и начала XX в. Тогда-то и были впервые изданы записки Я. Ульфельдта. Пожалуй, наиболее трудные времена для записок иностранцев пришлись на время так называемого “победившего и развитого социализма” в СССР — вторую половину 30-х — 70-е годы XX столетия. Приравненные к шпионам, а соответственно и “врагам народа” (почти по знаменитой статье 58 Уголовного кодекса), авторы иностранных записок исчезали из поля зрения историков, если только они не рассказывали об антифеодальных восстаниях, крестьянских войнах и т. д. Некоторое исключение составили годы оттепели, когда восстанавливались научные связи СССР с другими странами, когда временно вновь стало возможным привлекать материал иностранных записок в качестве источника по отечественной истории. Такое же воздействие политической конъюнктуры, в том числе и благотворный, а затем весьма далекий от подобного поворот событий, испытали на себе, разумеется, и исследователи этого вида источников — косвенно за рубежом и напрямую — отечественные. [11]

Читателю легко понять это, ознакомившись с краткими биографиями издателя первой научной публикации записок Я. Ульфельдта в Дании — Кнута Расмуссена и переводчицы этого сочинения на русский язык Лидии Николаевны Годовиковой. Солнечно доброжелательный и открытый людям взгляд датского исследователя и столь же доброжелательный подход щедрой к людям советской переводчицы, по трагической случайности родившихся в один и тот же год и скончавшихся почти одновременно, сопровождал составителей настоящего издания на всем протяжении работы. Памяти К. Расмуссена и Л. Н. Годовиковой с благодарностью они и посвящают настоящее издание, открывающееся именно их, а не автора записок биографиями.

Диалог датских и российских историков, и не только диалог, но их творческое содружество, стали возможными лишь в 90-е годы прошедшего столетия. Дж. Линд провел основную работу в Датском королевском архиве, благодаря чему он обнаружил оригинал “Путешествия” и установил источники сочинения Я. Ульфельдта.

Есть у этой публикации и другие особенности. Ульфельдт был единственным иностранцем, посетившим и описавшим Александрову слободу — опричную столицу Ивана Грозного. Поэтому в книге сравнительно большое внимание уделено реконструкции ее облика в опричное время и истории тех сооружений, которые мог видеть Ульфельдт в 1578 г. Они принадлежат известному историку архитектуры В. В. Кавельмахеру. Однако эта тема была предметом многолетних исследований и его предшественников, наиболее ярким из которых по праву может быть назван А. И. Некрасов, испытавший на себе все превратности “строительства социализма в отдельно взятой стране”. Составители хотя и считали своим долгом включить в рукопись сочинения выдающегося историка искусств 20—30-х годов XX в. вместе с критическим отзывом на него, но не смогли этого сделать: объемное исследование А. И. Некрасова требует отдельной публикации. [12]

Составители настоящего тома решились произвести общее редактирование перевода, уточнив отдельные неясные места (в нем участвовали в первую очередь В. В. Рыбаков, а также В. А. Антонов, Дж. Линд, еще один ученик Л. Н. Годовиковой — Ю. Я. Вин). Биографические очерки Дж. Расмуссена и Л. Н. Годовиковой и библиография их трудов принадлежат Дж. Линду и И. В. Ведюшкиной.

По своему типу настоящее издание примыкает к “академической” серии записок иностранцев. Оно наряду с переводом включает текст подлинника, снабжено тремя введениями (Дж. Линда, В. А Антонова и А. Л. Хорошкевич, В. В. Рыбакова), в которых анализируются обстоятельства создания памятника, сообщаются биографические сведения об авторе и целях написания данного труда, характеризуется ценность записок Ульфельдта как источника по истории России XVI в., устанавливаются связи работы посла с другими материалами, относящимися к деятельности посольства, — официальным отчетом, записками личного священника посла и дневником анонима. Во втором из этих введений использована статья сотрудника музея “Александрова слобода” Алексея Архиповича Масловского (1941—1991), посвященная гравюрам де Бри как источнику по истории архитектурных сооружений Александровой слободы. Комментарии составлены В. А Антоновым, М. Е. Ворожейкиной, К. Ю. Ерусалимским, С. 3. Черновым, А. В. Юрасовым, А. Л. Хорошкевич, А. В. Виноградовым, В. В. Кавельмахером, П. Д. Малыгиным, Е. Л. Назаровой, А. Г. Тюльпиным, А. А. Юшко; биография — В. А. Антоновым, А. Л. Хорошкевич. Перевод датских текстов на русский язык осуществлен Н. А. Охотиной-Линд.

При оформлении книги использованы материалы К. Расмуссена и его вдовы, Историко-художественного и архитектурного музея-заповедника “Александрова слобода”, Датского королевского архива, Дж. Линд, Н. А. Охотиной-Линд, проекты реконструкции памятников архитектуры Александровой слободы В. В. Кавельмахера, рисунки Н. Витсена, фотокопии [13] которых любезно предоставил А. Н. Кирпичников (Данные рисунки опубликованы в книге: Кирпичников А. Н. Россия XVII в. в рисунках и описаниях голландского путешественника Николааса Витсена. СПб.: АО Славия, 1995.), которому издатели приносят благодарность, равно как и Н. Д. Маркиной, А. С. Петрухно и Л. И. Лифшицу за помощь в подборе иллюстраций, натурные съемки. Научно-организационная работа в 1993—1994 годах проводилась И. А. Тихонюком, в одах — А. Л. Хорошкевич при участии И. В. Ведюшкиной. Имена составителей комментариев к тексту, статьям и маршруту движения посольства указаны следующим образом: В. А. Антонова — В. А. А; А. В. Виноградова — А. В. В.; М. Е. Ворожейкиной — М. Е. В.; К. Ю. Ерусалимского — К. Ю. Е.; В. В. Кавельмахера — В. В. К; Г. М. Коваленко — Г. М. К.; П. Д. Малыгина — П. Д. М.; Е. Л. Назаровой — Е. Е. Н.; А Г. Тюльпина — А Г. Т.; С. З. Чернова — С. 3. Ч.; А. В. Юрасова — А. В. Ю; А. А. Юшко — А. А. Ю. Комментарии, авторство которых не указано, принадлежат А. Л. Хорошкевич — А. Л. X.

Публикаторы записок Я. Ульфельдта надеются, что настоящее издание, подготовленное совместно российскими и датскими историками, будет содействовать упрочению научных контактов историков России и Дании, с одной стороны, и движению России к открытому обществу, в котором будет невозможно повторение ни опричных, ни репрессий типа сталинских, с другой.

Издатели благодарят Датское посольство в Москве за помощь в подготовке этой книги к публикации, а Российский гуманитарный научный фонд — за финансирование издания.

Knud Rasmussen in memoriam

(Подробнее о Кнуде Расмуссене см.: Линд Дж. Творческий путь Кнуда Расмуссена (к 10-летию со дня смерти) // Археографический ежегодник за 1995 г. М., 1995. С. 160—165; Он же. Кнуд Расмуссен и история Новгорода// Новгородский исторический сборник. 7 (17). СПб., 1999. С. 303—317.)

Датский историк, специалист по средневековой истории Руси, в первую очередь по эпохе Ивана Грозного, Кнуд Расмуссен умер в 1985 г. Ему было 55 лет. Кнуд Расмуссен родился 16 декабря 1930 г. в маленькой деревушке Хеммесхей (Hemmeshoj) на острове Зеландия. В сохранившейся его ранней автобиографии 1965 г. он называет себя сыном так называемого болсмэна (bolsmand), т. е. мелкого крестьянина — что-то посередине между безземельным и зажиточным крестьянином (Johan Hvidtfeldt m. fl. (изд.). Danske historikere. 1965. Kbh., 1966. S. 136—137.). Эта социальная категория давно не существует в Дании, поэтому подобная характеристика в 1965 г. выглядит странным анахронизмом. Но это свидетельствует о том, что во всяком случае в те годы Кнуд Расмуссен придавал большое значение своему происхождению и социальной принадлежности своей семьи.

Те годы, когда Расмуссен закончил университет, были — по датским понятиям — чрезвычайно благоприятными для выпускников-историков, и К. Расмуссену посчастливилось очень быстро получить место архивариуса в Государственном архиве Дании. [18]

Первая работа К. Расмуссена по русской истории оказалась связанной с визитом в Данию в 1964 г. Н. С. Хрущова — им написана глава в небольшой книжке о датско-русских связях (Dansk-russiske forbindelser gennem 500 ar. Датско-русские отношения за 500 лет. Kbh., 1964. S. 11—45.). Приезд Хрущова сыграл еще одну роль для будущей научной судьбы историка. Во время этого визита было заключено соглашение между датским Государственным архивом с одной стороны и МИДом СССР и советским архивным руководством с другой стороны. Согласно этому договору два датских архивариуса должны были съездить в 1965 и 1966 гг. в московские и ленинградские архивы, чтобы отобрать материалы для микрофильмирования (Rasmussen К. Aktuelle Forschungen zur osteuropaschen Geschichte in Danemark (1978—1983) // Jahrbticher fuer Geschichte Osteuropas. 1985. NF. 33. S. 106—108.). Само собой разумеется, что одним из этих двоих стал Кнуд Расмуссен — благодаря его блестящему знанию русского языка (Помимо работы в архиве К. Расмуссен еще и преподавал русский язык офицерам военно-морского флота, а это преподавание традиционно для Дании должно было быть на самом высоком уровне (на всякий случай!). См. Danske historikere. 1965. S. 136.).

Это был уже не первый случай, когда датские историки получали возможность отмикрофильмировать в советских архивах материалы, представляющие интерес для исследований по истории Дании. В 1920-е гг. скандинавским историкам [19] удалось заключить соглашение с руководителем Центрархива М. Н. Покровским (См.: Rasmussen К. Aktuelle Forschungen…). Это открыло перед ними двери русских архивов, и за период с 1928 по 1932 команда скандинавских исследователей смогла “прочесать” русские хранилища и сделать нужные фотокопии. Среди этих исследователей только один — норвежец Олаф Брок (Olaf Broch) — был славистом по образованию, поэтому его задачей стал просмотр трудночитаемых материалов допетровского времени. Эти ранние архивные материалы тогда не микрофильмировались, а только регистрировались. Вместо этого все силы были сосредоточены на архивных материалах XVIII и XIX вв., что, вообще, отвечало собственным научным интересам той группы исследователей.

Поэтому когда в 1965 г. Кнуд Расмуссен и его коллега приехали в Россию, их интересовали в первую очередь старые материалы. В этой связи хорошим подспорьем для отыскания важных материалов послужили записи, делавшиеся Олафом Броком.

Работа продолжалась до 1983—1984 гг., когда возможности договора оказались исчерпанными, и в результате Государственный архив Дании получил от ЦГАДА микрофильмы, среди которых все 24 посольские книги за 1559—1698 гг., а также соответствующие им дела, грамоты и трактаты, охватывающие период с 1516 по 1719 гг.

К сожалению, проблема с использованием этих материалов состоит в том, что они не закаталогизированы. Лучшим их описанием до сих пор остаются записи Олафа Брока. Свои записи за 1928 г. О. Брок опубликовал в том же году. Но все остальные записи — за 1929, 1930 и 1932 г.,— ясно показывающие, что О. Брок просмотрел практически все документы, относящиеся к датско-норвежской и шведской истории до XVIII в., — эти записи так и остаются неопубликованными. В 1970-е К. Расмуссен готовил эти записи к публикации, но не сумел закончить работу до своей смерти (См.: Rasmussen К. Aktuelle Forschungen…). [20]

Работа со старыми источниками в собрании ЦГАДА явно послужила причиной того, что Расмуссен обратил свои научные интересы на древнюю русскую историю. В 1967 г. он получил прекрасную возможность заниматься этой темой, т. к. он перешел в Славянский институт Копенгагенского университета — в те годы это было единственное место в Дании, где велось преподавание истории России и где как раз незадолго перед этим Бйарне Нерретрандерс защитил докторскую диссертацию на тему “Формирование идеи царской власти при Иване Грозном” (Norretranders В. The Shaping of Czardom under Ivan Groznyj. Copenhagen, 1964.). Теперь Кнуд Расмуссен мог — особенно в первые годы, когда он был стажером-исследователем, — целиком посвятить себя научной работе и написанию большого труда. Этот труд был завершен в 1972 г. и в следующем году защищен в виде докторской диссертации под названием “Ливонский кризис 1554—1561 гг.” (Rasmussen K. Die livlandische Krise 1554—1561. Kobenhavns universitets slaviske institut. Studier 1. Kbh., 1973.).

В этой работе дипломатическая история берется в чистом виде; остальные исторические события при этом не учитываются. Расмуссен выдвинул ряд принципов, каким образом на основе имеющегося в нашем распоряжении источникового материала можно выяснить, какие мотивы определяли политику, проводимую во время ливонского кризиса вовлеченными в него государственными деятелями в Дании, России, Польше, Швеции и крымскими татарами. Используя такой анализ побудительных причин различных сторон, Расмуссену удалось внести по ряду пунктов поправки в существовавшие до этого представления, нашедшие отражение в трудах Вальтера Кирхнера, Эрика Доннерта, В. Д. Королюка и Бйарне Нерретрандерса. Так, Расмуссен сумел опровергнуть точку зрения, что в русских правящих кругах якобы существовали расхождения во мнениях в момент начала Ливонской войны в 1558 г. Эти несогласия возникли только в 1560 г., когда [21] ситуация перестала быть благоприятной для московской власти. Ему также удалось доказать неправильность резко негативного изображения датской политики, которое дал за несколько лет до него Кирхнер, приписавший правительству Дании совсем иные намерения, чем оно имело в действительности. В дополнение к этому, Расмуссену не удалось найти никаких подтверждений мнению, высказанному шведскими специалистами по экономической истории Артуром Аттманом и Свеном Свенссоном, что причиной всего ливонского кризиса явилась потребность русской торговли в выходе к Балтийскому морю. Вместо этого, в противоположность своим предшественникам, Расмуссен подчеркивал значение, которое имела для взаимоотношений между Россией и Польшей их переменчивая позиция по отношению к крымским татарам. Именно это обстоятельство в значительной степени определяло меру агрессивности, которую одно государство осмеливалось продемонстрировать против другого.

Интерес К. Расмуссена к истории дипломатии нашел позже выражение еще в двух важных работах. Первая проблема выросла как непосредственное продолжение темы его диссертации: о чем в действительности знали в Посольском приказе, когда надо было принимать какое-то решение внешнеполитического характера (Rasmussen К. On the Information Level of the Muscovite Posol'skij Prikaz in the Sixteenth Century // Forschungen zur Osteuropaischen Geschichte. Wiesbaden, 1978. 24. S. 87—98). Одновременно с этим К. Расмуссен переиздал в связи с 400-летним юбилеем датского посольства 1578 г. к Ивану Грозному знаменитые “Записки о России”, которые глава посольства Якоб Ульфельдт написал по возвращении домой. К. Расмуссен опубликовал факсимильно первое латинское издание. Но в качестве вежливой услуги современному читателю слегка подновил язык датского перевода, впервые напечатанного в 1680 г. В обширном предисловии Расмуссен разъяснял многие моменты, касающиеся происхождения текста, и его взаимосвязь с другими описаниями России, [22] написанными участниками того же посольства (Rasmussen К. Jacob Ulfeldts Rejse i Rusland 1578 /Utg. av K. Rasmussen. Kbh. 1978. S. 7—27.). Это было первое серьезное исследование записок Ульфельдта после классической старой работы Ю. Н. Щербачева 1887 г. (Щербачев Ю. Н. Два посольства при Иоанне IV Васильевиче // Русский вестник. СПб., 1887. Т. 189. 7 (июль). С. 88—175.) (Подробнее в статье Дж. Линда в настоящем издании.) Одним из результатов, который сам К. Расмуссен считал важным, был вывод о том, что знаменитые иллюстрации, часто используемые в современных работах о России Ивана Грозного (Все иллюстрации у Ю. Н. Щербачева — вклейка между с. 162—163; четыре первых — у Л. А. Юзефовича (“Как в посольских Обычаях ведется...” М., 1989), вклейка между с. 96—97. См. подробнее с. 33, сн. 16.), едва ли ведут свое происхождение от самого Ульфельдта, но скорее всего являются результатом работы фантазии первого издателя на основе чтения ульфельдтовского текста.

На основе нового прочтения ульфельдтовского текста специальное внимание уделил К. Расмуссен и такому аспекту: следует ли рассматривать “Записки” как источник по датской истории или по русской. Имеется в виду, что манера Ульфельдта видеть русскую действительность и его отношение к ней дают нам столь же много информации о менталитете и представлениях самого Ульфельдта и современных ему датчан, как и о российских реалиях. Рассмотрению этого вопроса он посвятил специальную статью (Rasmussen К. Das Hodoeporicon Ruthenicum von Jacob Ulfeldt — eine Quelle zur russischen oder zur danischen Geschichte? // Reiseberichte als Quellen europaischer Kulturgeschichte. Wolfenbuttel, 1982. S. 177—92). Работы по этому историческому периоду были заключены монографией “История России в 16-м веке. Обзор исследований и источников” (Rasmussen K. Ruslands historic i det 16. arhundrede. En forsknings — og kildeoversigt. Kbh., 1985.), вышедшей в свет уже после смерти автора, осенью 1985 г.

Одновременно с этим уже в 1970-е гг. Кнуд Расмуссен обратил свой интерес и на историю Новгорода, что привело в 1977 г. к появлению историографического обзора на датском [23] языке “Великий Новгород в современной советской историографии” (Rasmussen К. Velikij Novgorod i moderne sovjetisk historiografi. Forskningsoversigt // Svantevit. II. 2. Arhus; Kbh., 1977. S. 65—70.), где он представил наиболее значимые результаты, достигнутые археологами в Новгороде, и где в первую очередь он объяснил значение многих предпринятых В. Л. Яниным пересмотров общепринятых представлений. Конкретной проблеме “300 золотых поясов” Новгорода посвящена его другая статья по новгородской истории, в которой он сурово расправляется с В. Л. Яниным, а заодно и с В. О. Ключевским (Rasmussen K. “300 золотых поясов” древнего Новгорода // Scandoslavica. 1979. Bd. 25. S. 93—103.).

К. Расмуссен не соглашался с мнением В. Л. Янина о том, что 300 золотых поясов, упоминающиеся в документе 1331 г., должны соответствовать членам вече и представлять те 300— 400 усадеб, из которых, по мнению Янина, состоял тогда Новгород. К. Расмуссен толковал этот нижненемецкий текст таким образом, что 300 золотых поясов должны пониматься не как 300 человек, а как три представителя, старосты суда Иванского ста, где золотые пояса символизировали, что эти старосты представляют три сотни богатых житьих людей.

В последующие годы К. Расмуссен посвятил много усилий написанию его части в первой датской большой “Истории России”, где “его период” охватывал годы с 1240 по 1598 (Politikens Ruslandshistorie. Bd. 1—3. Kbh., 1983. cm. Bd. 1. S. 49—170.). В написанном Расмуссеном разделе (который, пожалуй, является самым сильным во всем этом коллективном труде) есть короткая — около 20 страниц, — но прекрасно написанная главка о Новгороде. В этой главе ярко виден отпечаток того, что мысль его активно работала над большой работой, закончить которую помешала ему преждевременная смерть. Речь идет о труде по истории Новгорода, который он должен был написать в соавторстве с филологом Карлом Стифом, бравшим на себя написание разделов о литературе и искусстве [24] Новгорода. Совсем незадолго до смерти Расмуссена они вдвоем совершили поездку в Новгород, где собирали материал для книги и обсуждали различные проблемы истории Новгорода с русскими специалистами.

В последние годы своей жизни Кнуд Расмуссен был, несомненно, самым известным датским специалистом по русской истории. Незадолго перед смертью он стал членом редколлегии журнала Jahrbuecher fuer Geschichte Osteuropas. В связи с этим для Jahrbuecher fuer Geschichte Osteuropas Кнуд Расмуссен написал обзор, посвященный состоянию восточноевропейских исследований в Дании “Aktuelle Forschungen zur osteuropaischen Geschichte in Danemark (1978—1983)” (См. сноску 4 (по счету)), ставший одной из его последних научных работ.

Список публикаций Кнуда Расмуссена, относящихся к истории России эпохи Ивана Грозного

1. Dansk-russiske forbindelser gennem 500 аг. Датско-русские отношения за 500 лет. Kbh., 1964. S. 11—45.

2. Die livlaеndische Krise 1554—1561. Kbh., 1973. 241 s.

3. Velikij Novgorod i moderne sovjetisk historiografi, Forskning-soversigt// Svantevit. II. 2. Arhus; Kbh., 1977, S. 65—70.

4. Samfundet og studiet af Оsteuropaeisk historiе // Svantevit. III. 2. Arhus; Kbh., 1977. S. 73—79. (В соавторстве с Rosenfeldt Niels Erik.)

5. On the Information Level of the Muscovite Posol'skij Prikaz in the Sixteenth Century // Forschungen zur Osteuropaishen Geschichte. Wiesbaden, 1978. 24. S. 87—98.

6. Jacob Ulfeldts Rejse i Rusland 1578. Kbh., 1978. (изд.)

7. О книге Якоба Ульфельдта “Hodoeporicon Ruthenicum”, Frankfurt 1608 // Скандинавский сборник. Таллин, 1978. 23. С. 57—67. (Сокращенная версия предисловия для издания “Hodoeporicon Ruthenicum” Якоба Ульфельдта (S. 7—27.)

8. “300 золотых поясов” древнего Новгорода // Scando-slavica. 1979. 25. S. 93—103.

9. Das Hodoeporicon Ruthenicum von Jacob Ulfeldt — eine Quelle zur russischen oder zur daеnischen Geschichte? // Reiseberichte als Quellen europaischer Kulturgeschichte. Wolfenbuttel. 1982. S. 177—192 (= Wolfenbuttel Forschungen. XXI).

10. Politikens Ruslandshistorie. Kbh., 1983. Bd. 1. S. 49—170 (“История России”, где К. Р. писал о периоде с 1240 по 1598 гг.).

11. Jakov Romanovich Kokoshkin and the Coup d'Etat of 1660 in Denmark // We and They. National Identity as a Theme in Slavic Cultures. Donum Stiefanum 11^th August 1984. Kbh., 1984, S. 31—37.

12. Aktuelle Forschungen zur osteuropaischen Geschichte in Danemark (1978—1983) // Jahrbuecher fuer Geschichte Osteuropas. 1985. NF. 33. S. 106—108.

13. Ruslands historic i det 16. Arhundrede // Problemer i Ruslands og Sovjetunionens historic. 4. Arhus, 1985. 161 s.

Памяти Л. Н. Годовиковой

Лидия Николаевна Годовикова родилась 8 марта 1930 г. в Москве. В 1948 г. поступила на классическое отделение филологического факультета МГУ, который окончила в 1953 г. Сразу же начала работать на кафедре древних языков исторического факультета МГУ; сначала старшим лаборантом с почасовой нагрузкой в вечерние часы, затем преподавателем, старшим преподавателем, доцентом, вплоть до кончины 26 декабря 1986 г.

Лидия Николаевна вела занятия как по элементарному курсу латинского и древнегреческого языков на историческом и юридическом факультетах, так и в специальных группах кафедр истории древнего мира, Средних веков, археологии, истории искусств, а также индивидуальные консультации с дипломниками и аспирантами этих кафедр и, очень редко, кафедр периода феодализма и источниковедения отечественной истории. Уже в последние годы жизни, в непрерывной борьбе с тяжелой болезнью, заново разрабатывала и вела восстановленный в восьмидесятые годы на биологическом факультете (как оказалось, ненадолго) спецкурс “Греко-латинские основы палеонтологической терминологии”.

Значительную долю в преподавательской нагрузке Л. Н. занимали не элементарные курсы (к которым, впрочем, она относилась очень серьезно и отточила до блеска и виртуозности), а специализированные занятия с дипломниками и аспирантами с очень широким репертуаром сложнейших [27] источников. Это были тексты, созданные на протяжении всех столетий использования латыни и древнегреческого. В. И. Исаева начинала под ее руководством знакомство с источниками по проблемам греческого полиса IV в. до н. э., а А. И. Сидоров — со сложнейшими гностическими текстами. С поло-нистом М. В. Дмитриевым она занималась поздней латынью, а с автором этих строк читала русские известия византийского хрониста XI века Иоанна Скилицы, тогда еще не переведенного ни на один из современных языков. Стажеры и аспиранты исторического факультета, приехавшие в Москву из провинциальных вузов, навсегда запомнили ее консультации, помогавшие за несколько лекций систематизировать все знания по латинской грамматике. С большой теплотой и благодарностью вспоминает эти занятия львовянин С. Г. Яковенко.

К сожалению, мне знакомы лишь немногие из учеников Л. Н., поэтому не могу даже просто перечислить всех основных тем ее фактически спецкурсов по древним и средневековым авторам. Среди ее бумаг остались многочисленные подготовительные выписки к занятиям по Никите Хониату, Иоанну VI Кантакузину, И. Кобенцелю и Д. Буховскому, десяткам более традиционных античных авторов.

Научная специализация Л. Н. — латинские источники по истории России XVI в. В 1971 г. она защитила кандидатскую диссертацию по историческим сочинениям Антонио Поссевино о России, а в 1983 г. издала перевод этих сочинений со вступительной статьей и комментарием. Выбор темы был далеко не случаен: Л. Н. была глубоко убеждена, что именно латинские и греческие источники по отечественной истории должны изучаться русскими филологами-классиками, причем в первую очередь именно с позиций историка, филология должна играть [28] вспомогательную роль. Отсюда и наиболее азартный интерес к работам тех учеников, которые изучали иноязычные источники по истории Руси и России, в частности к моей. Отсюда и желание возродить задуманный еще в 50-е годы, но не осуществленный проект издания учебного пособия для студентов-русистов — хрестоматии греческих и латинских источников по русской истории с историко-филологическим комментарием. Это начинание Л. Н. также не успела завершить. Даже неимоверные сложности с изданием перевода Поссевино — он пролежал без движения в издательстве МГУ более 8 лет — не разочаровали ее в выбранной теме. Справедливость требует заметить, что в той тяжелой ситуации не было вины издательства: такова была политическая обстановка в Москве 70-х годов XX века. Мало кто теперь поймет, почему “недружественные высказывания” иезуита XVI в. о России Ивана Грозного воспринимались в некоторых инстанциях почти как “антисоветские” и уже сами по себе могли стать препятствием к публикации. Поссевино же вдобавок еще и активно содействовал русско-польским переговорам, а в те годы любые упоминания о Польше в открытой печати, мягко говоря, не приветствовались, что в очередной раз затормозило книгу, прошедшую уже почти все стадии издательского цикла. Причем степень свободы, отпущенная разным издательствам, была различна: то, что проходило малым тиражом в издательстве “Наука”, запрещалось в рассчитанной на более массового читателя серии “Университетской библиотеки”.

Сочинение Якоба Ульфельдта Л. Н. переводила в последние месяцы жизни, прекрасно понимая, что времени осталось немного и надо спешить. Предварительная работа по этому автору была ею проделана, видимо, еще за несколько лет до этого, в процессе занятий с одной из дипломниц. Когда Л. Н. узнала, что ученица не собирается больше заниматься наукой, она сочла своим долгом перевести интереснейший источник сама. Нет никаких сомнений в том, что какие-то наброски комментария Л. Н. делала уже в процессе перевода, для нее эти виды работы были совершенно неразделимы. Но после ее кончины нам с В. И. Исаевой удалось обнаружить в ее архиве [29] лишь машинопись готового перевода. Валентина Ивановна, самая преданная ученица Л. Н., предприняла несколько безуспешных попыток пристроить готовый перевод без комментария для публикации. Болезнь и безвременная смерть Валечки Исаевой в возрасте 46 лет возложила на меня ответственность за судьбу рукописи. После очередной неудачи я обратилась за помощью к А. Л. Хорошкевич, содействовавшей выходу в свет труда Л. Н. о Поссевино, и не ошиблась. Особенно радует, что в настоящем издании перевод Лидии Николаевны приобретает не просто достойный, а прямо-таки блестящий “конвой”: латинский текст, а также комментарии, исследовательские статьи и приложения, созданные трудом коллег; со знанием и вкусом подобранные иллюстрации; возможность включения мемориальной части; наконец, что немаловажно, качественная полиграфия. Хочется надеяться, что это тот действительно редчайший случай, когда научная работа выигрывает от всех проблем и промедлений с публикацией, и что интереснейший источник в новом более точном переводе наконец-то дойдет до современного читателя. А сама книга останется лучшим памятником Лидии Николаевне, увлеченному и честному человеку, бесконечно преданному науке.

Список основных трудов Л. Н. Годовиковой

1. Николай Дамасский. История (Фрагменты) // Вестник древней истории. 1960. № 4. (Перевод.)

2. Герман Лей. Очерки по истории средневекового материализма. М., 1962. (Перевод латинской части.)

3. Музыкальная эстетика западноевропейского Средневековья и Возрождения. М., 1966. (Перевод фрагментов.)

4. Сведения о России XVI в. Паоло Кампани // Вестник МГУ. Серия история. 1969. № 6. (Перевод.)

5. “Московское посольство” А. Поссевино // Вестник МГУ. Серия история. 1970. № 5.

6. Исторические сочинения Поссевино о России XVI в.: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 1971. [30]

7. Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. / Пер., вступ. ст. и комм. Л. Н. Годовиковой. М., 1983.

8. Квинт Курций Руф. Римская история. 2-е изд. М., 1993. (Участие в переводе.)

9. Иностранные писатели XVI в. о русском городе // Русский город: Исследования и материалы. Вып. 8. М., 1986.

О рукописном наследии датского посольства 1578 года в Россию

Сравнительный анализ трех путевых описаний посольства Якоба Ульфельдта

В науке хорошо известно описание России, написанное на латыни в 1578 году датским дворянином Якобом Ульфельдтом. Его можно рассматривать как “классику”, конечно уступающую по уровню популярности Rerum Muscoviticarum Сотmentarii Сигизмунда Герберштейна. Оно переиздавалось несколько раз с момента его первого выхода в свет в 1608 г., и довольно рано были сделаны переводы и на русский, и на датский языки (заметим, что перевод на русский язык не отличался ни точностью, ни художественным стилем). Мало какие исторические работы об эпохе Ивана Грозного обходятся без ссылок на Ульфельдта, а если работа еще и иллюстрируется, то часть иллюстраций непременно берется из первого издания ульфельдтовского текста.

Но в отличие от сочинения Герберштейна, которое не просто цитируется, но и тщательно изучалось многими исследователями, описание Ульфельдта никогда не становилось предметом источниковедческого анализа. Первый шаг в этом направлении был сделан датским историком Кнудом Расмуссеном, когда он готовил факсимильное воспроизведение первой латинской публикации и датского издания 1680 г. (книга [34] вышла в 1978 г., к четырехсотлетнему юбилею посольства в Россию) (Rasmussen К. Jacob Ulfeldts Rejse i Rusland 1578. Kbh., 1978. Перевод на датский язык был сделан для “Истории Фредерика II” Люскандера (Lyskander), которая была опубликована под именем Peder Hanson Resen. См.: Resen P. A. Kong Frederics den Andens Kronicke. Kbh., 1680. S. 398— 436. В 1993 г. появился новый перевод на современный датский язык, сделанный, как утверждается, с латинского оригинала (Jacob Ulfeldt. Ruslandsrejse 1578. Gentofte). Ценность его, однако, невелика. Переводчик явно держал постоянно перед глазами старый датский текст и в тех случаях, где латинская и датская версия расходились, обычно следовал датской, а некоторые большие отрывки оказались вообще не переведенными.).

К этому параллельному двуязычному изданию К. Расмуссен добавил вступительную статью (Rasmussen. 1978. S. 7—27. Сокращенная версия этого предисловия была опубликована по-русски в виде самостоятельной статьи. См.: Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта “Hodoeporicon Ruthemcum”, Frankfurt 1608 // Скандинавский сборник. 23. Таллинн, 1978. S. 57—67. До Расмуссена последними историками, изучавшими “Записки” Ульфельдта, были: Norretranders В. Ivan den skraekkelige i russisk tradition. Kbh., 1956; Idem. The Shaping of Czardom under Ivan Groznyj. Cph., 1964; Kappeler A. Ivan Groznyj im Spiegel der auslaendischen Druckschnften seiner Zeit. Ein Beitrag zur Geschichte des westlichen Russlandbildes. Frankfurt a/M., 1972.). Впоследствии К. Расмуссен делал доклад о “Записках” Ульфельдта, в котором центральной проблемой было: следует ли рассматривать записки как источник по датской истории или по русской? (Rasmussen K. Das Hodoeporicon Ruthenicum von Jacob Ulfeldt — erne Quelle zur russischen oder zur danischen Geschichte? // Reisebenchte als Quellen europaischer Kulturgeschichte. Wolfenbuttel, 1982 S. 177—92.).

То, что Ульфельдт, бывший официальным главой датского посольства к Ивану Грозному в 1578 г., написал какие-то записки о происшедшем с ним во время путешествия, стало известно в 1588 г.

После возвращения из России в январе 1579 г. с текстом договора, который был составлен в пользу России в значительно большей степени, чем это допускалось выданными [36] посольству инструкциями Фредерика II, Ульфельдт вызвал суровые порицания, потерял милость короля и политическое влияние и, выйдя в отставку, удалился в свои имения.

Когда в 1588 г. на престол взошел новый король, Кристиан IV, Ульфельдт предпринял попытку вернуться к политической карьере. Он обратился к собранию государственных чиновников и дворянства в надежде добиться реабилитации. Пытаясь защитить свое поведение как руководителя посольства, он всячески подчеркивал многочисленные трудности, созданные на его пути русскими, и общую недружелюбную обстановку, которой было встречено посольство в России. Для этого Ульфельдт подготовил краткий рапорт, в который были включены соответствующие документы (Breuis quoedam et succinta narratio negotiorum Ruthenicorum a Gregorio Ulstand, Arnoldo Ugerup, Paulo Vernicouio et mejacobo Ulfeldio exactorum // Del kgl. Bibliotek. Handskriftsamlingen. Rostgaards Samling 48. 2°.). Тогда же он вручил правительству и записки о своем путешествии (В “рапорте”, на л. 2, он ясно ссылается на “Записки”: Quae omnia ex Hodoeporico meo in itinere exarato constabunt, quare ea hic missa facio ad rem ipsam properans.), которые планировал опубликовать в качестве оправдания.

Правительство высказало настойчивую рекомендацию не публиковать записки, если только в них не будут включены те официальные инструкции, которые он нарушил; в противном же случае правительство угрожало опубликовать опровержение. Кажется, что в результате Ульфельдт отказался от публикации.

После этого записки, по мнению К. Расмуссена, были утеряны из виду, пока их будущий издатель, Мельхиор Гольдаст, не обнаружил рукописи в 1601 г. в Лионе. Когда Гольдаст в 1608 г. в первый раз издал текст, он еще не знал, кем же именно он был написан. Но после того как записки были опубликованы, датский священник и историк Клаус Кристоферсен Люскандер сообщил ему, что автором является Якоб Ульфельдт. Второе издание Гольдаста вышло в 1627 г. уже под именем Ульфельдта. [37]

На основе информации предисловий к обоим гольдастовским изданиям К. Расмуссен сделал вывод, что рукопись в 90-е гг. XVI в. должна была покинуть пределы Дании и в результате всплыть в Лионе.

Исходя из вступительной статьи К. Расмуссена, мы должны заключить, что не существовало никакой другой рукописи, кроме той, что была найдена в Лионе, и что текст Ульфельдта дошел до нас только благодаря публикации Гольдаста. Подобное заключение, как будет показано ниже, неверно.

К. Расмуссен, однако, сам указывал на три других рукописных сочинения, сохранившихся от посольства, — но не для того, чтобы определить их ценность для описания России, а только для выяснения, не могли ли они оказать влияние на записки Ульфельдта. Видимо, поэтому он и не обратил должного внимания на содержание этих произведений.

Из этих трех сочинений только одно К. Расмуссен нашел заслуживающим внимания. Это написанные на латыни записки о путешествии, которые, согласно приписанной в 1596 г. помете, принадлежали перу священника Ульфельдта по имени Андреас Н. с Фюна (scriptum ab Andrea N: Fionico) (Del kgl. Bibliotek. Handskriftsamlingen Ny kgl. Samling 2963. 4°. Основная часть рукописи состоит из 64 листов (плюс по 2 чистых листа в начале и в конце). Для всей рукописи использован только один тип бумаги с водяным знаком очень близким, но не вполне идентичным Брике № 917 (1554 г.) и, возможно, № 919 (1580 г.). Почерк рукописи мелкий, но четкий.).

Другие два сочинения— это: 1) официальный протокол, написанный по-немецки (Rigsarkivet. TKUA Speciel del. Rusland AIL С. Gesandtskabsarkiver. 92: 1578. (72)—79 Jacob Ulfeld's, Gregers Truidsen Ulfstand's, og Arild Ugerup's og Paul Wernicke's Gesandtskabsarkiv.); 2) анонимный текст на датском языке в форме дневника (Det kgl. Bibliotek. Handskriftsamlingen. Gl. kgl. Samling 871. 2°.). При этом протокол содержит в основном копии входящих и исходящих писем посольства, и его вряд ли правомочно относить к “запискам путешественников”. [38]

Последнее сочинение могло, по первоначальной мысли К. Расмуссена, сыграть роль канвы для записок Ульфельдта. Но между двумя текстами было слишком много несоответствий относительно мест, в которых останавливалось посольство, так что после дальнейших размышлений К. Расмуссен пришел к выводу, что ни один из двух вышеупомянутых текстов Ульфельдт не использовал.

Тем не менее К. Расмуссен должен был признать, что между записками Ульфельдта и священника существовала явная взаимосвязь. Он нашел много параллельных мест и сходств, но нашел также и различия. Во-первых, Записки Андреаса значительно больше по объему, и особенно много в них говорится о церковных делах. Во-вторых, у Ульфельдта встречается некоторый материал, которого нет у Андреаса. Как пример К. Расмуссен приводил запись от 6 июня об атаке шведами Пернау. Поэтому К. Расмуссен сделал вывод, что ни один из этих текстов не мог быть непосредственно списан с другого (Rasmussen. 1978. S. 22.).

Ключ к решению вопроса о взаимозависимости этих произведений К. Расмуссен нашел при сравнении следующих двух отрывков:

Оба произведения описывают одно и то же событие, но используют при этом различные латинские выражения и стилистические обороты. На этом основании К. Расмуссен делал [39] вывод, что оба сочинения основываются на общем источнике, написанном на каком-то другом языке — немецком или датском. Кто был автором гипотетического оригинала — Ульфельдт или священник, — этот вопрос К. Расмуссен считал не поддающимся решению.

Если принять эти заключения — как и поступил К. Расмуссен, — то переиздание в 1973 г. ульфельдтовского текста вместо новой публикации записок Андреаса получается научно оправданным. Но расмуссеновское издание остается, тем не менее, все равно весьма проблематичным в другом аспекте. Во вступительной статье К. Расмуссена, как уже было сказано, совершенно отчетливо говорится, что текст Ульфельдта известен нам сегодня только по гольдастовскому изданию. Это, тем не менее, не верно. В действительности, рукопись с текстом Ульфельдта хранится в Королевской библиотеке Дании (Del kgl. Bibliotek. Hindskriftsamlingen Gl. kgl. Samling 870. 2°.). Рукопись, которая вне всяких сомнений старше издания. По водяным знакам бумага рукописи датируется 1541 — 1563 гг. (Водяной знак один и тот же во всей рукописи: Брике № 916.), и более того: хотя маловероятно, чтобы основной почерк — небрежная скоропись с многочисленными знаками сокращений — мог принадлежать самому Ульфельдту, но второй почерк, которым вносились поправки к тексту между линиями строчек, обнаруживает очень близкое сходство с известными нам образцами собственной руки Ульфельдта (Почерк Ульфельдта известен, в частности, по некоторым документам, относящимся к посольству. См.: Rigsarkivet. TKUA. Speciel del. Rusland AII. C. Gesandtskabsarkiver. 92. 1578. (72)—79 Jacob Ulfeld's, Gregers Truidsen Ulfstand's og Arild Ugerup's og Paul Wernicke's Gesandtskabsarkiv. Здесь, на копии инструкции, датированной 30.04.1578, Ульфельдт написал на листке бумаги, покрывающем его печать, “своей собственной рукой” подтверждение того, что данный текст является верной копией “наших инструкций”. Другой хорошо известный образец его почерка находится в знаменитой “Langebeks kvart” — рукописной книге с датскими балладами. Различные баллады записывались в эту книгу представителями дворянского сословия, и одна из них принадлежит руке Ульфельдта, — см.: Ny Kgl. Samling. 816. 4°. Л. 179.). [40] Некоторые из этих исправлений можно найти в изданном тексте записок, другие же нет. По крайней мере в некоторых случаях рукопись содержит более верные чтения, чем издание (Один из примеров фактической информации, показывающий, что наша рукопись не может быть вторичной по отношению к изданию или к той рукописи, на которой основывалось издание, — это расстояние между Новгородом и Александровской слободой. В издании указано 100 миль, в то время как в рукописи это 110 миль (эту же цифру встречаем и в записках священника). См.: Rasmussen. 1978. Р. 90; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 12 об. Но если рассчитать общую длину пути на основе приводимых Ульфельдтом (и Андреасом) сведений о длине перегонов от одной остановки до другой, то мы получим в сумме 111 миль.). Но поскольку сейчас издается долгожданный новый русский перевод издания, то я должен уточнить, что в сущности разница между текстами в издании и в рукописи не принципиальная.

Одно из принципиальных различий между рукописью и изданием связано с иллюстрациями (Все иллюстрации см.: Щербачев. Два посольства, вклейка между с. 162—163; четыре первых: Юзефович Л. А. Как в посольских обычаях ведется... М., 1989, вклейка между с. 96—97.). В обоих изданиях Гольдфаста было по пять иллюстраций: вид Александровской слободы с птичьего полета; три изображения внутри покоев (прием посольства и переговоры); и, наконец, “рис. № 5” — пьедестал, поддерживающий царскую державу. В тексте есть отсылки к рисункам № 1—4. Но отсылка к рисунку 4 явно ошибочна, там должно стоять “рис. № 5”. Учитывая это и сравнив изображение Александровской слободы с реальной топографией современного Александрова, К. Расмуссен высказал предположение, что иллюстрации были плодом творчества не Ульфельдта, а издателя и не представляют ценности как исторический источник (См.: Rasmussen. 1978. S. 16—17.).

В рукописи никаких отсылок к изображениям нет. Но есть все же один рисунок на поле, в том месте, где в издании ошибочно указано “рис. № 4”. В действительности рисунок [41] соответствует “рис. № 5” издания (Gl. kgl. Samling 870. 2°. Л. 16г. См. также: Rasmussen. 1978. S. 112, 167.). Отсутствие отсылок подтверждает, вероятно, подозрения К. Расмуссена в том, что иллюстрации в первом издании появились, скорее всего, благодаря творческой работе издателя. С другой стороны, наличие в рукописи одного рисунка (наименее сложного и интересного, а поэтому никогда не воспроизводившегося в работах историков) заставляет предположить, что Ульфельдт думал об иллюстрациях. Возможно, этот маленький рисунок подтолкнул издателя к идее проиллюстрировать книгу. В любом случае, трудно не согласиться с мнением К. Расмуссена, что первые четыре иллюстрации выглядят довольно подозрительно и вполне вероятно, были созданы на основе ульфельдтовского текста художником с богатой фантазией.

Несомненно, что при современном переиздании записок Ульфельдта приоритет должен быть отдан тексту рукописи, а не первого издания (То, что К. Расмуссен не заметил рукописи, совершенно не поддается объяснению. Она зарегистрирована в двух наиболее используемых каталогах Королевской библиотеки наряду с двумя другими сочинениями о посольстве 1578 г., которые К. Расмуссен изучал. К сожалению, по техническим причинам текст рукописи, подготовленной Дж. Линдом, в настоящее издание не включен.).

То, что в нашем распоряжении есть ранняя рукопись с ульфельдтовским текстом, — это, конечно, очень важно. Но все же в том, что касается ранних записок иностранцев о России, более важен факт, что помимо ульфельдтовского текста мы обладаем еще двумя сочинениями о посольстве в Россию в 1578 г., которые никогда раньше историками не изучались и не использовались. Одно из них — дневник NN — К. Расмуссен совершенно справедливо считал никак не связанным с текстом Ульфельдта.

Но прежде чем обратиться к “Дневнику”, мы должны сначала разобраться с описанием путешествия на латинском языке, атрибутируемым ульфельдтовскому священнику, [42] Андреасу (Пока что так и не удается идентифицировать нашего Андреаса в источниках. В 1596 г. рукопись уже перешла во владение священнику церкви в Ледьейе, Бо Ольсену (ум. 1599), который и сделал запись с атрибуцией текста “Андреасу, священнику Ульфельдта”. Но до того как Бо получил эту рукопись, она, по его словам, принадлежала другому священнику, Николаю Эскильдсену из церкви св. Петра в Нествиде. От него она перешла в собственность церкви св. Мартина в том же Нествиде и уже только после этого попала к самому Бо. Следовательно, с тех пор как рукопись покинула своего автора и до 1596 г., она прошла через руки по меньшей мере трех владельцев. К тому же дошедший до нас текст — не оригинал, хотя он вполне может быть собственной Андреаса беловой копией. При копировании писец перескочил с одного слова “equis” на другое, но быстро обнаружил это и зачеркнул повтор: “...retentis equis, quos Neugardias acceperamus... secum equis quos Neugardias”, см. л. 28 об.). Атрибуция не вызывает никаких сомнений. Несомненна тесная связь между сочинениями Ульфельдта и священника, если мы сравним оба текста между собой. Так, к примеру, в тех случаях, где Ульфельдт употребляет “Ego” и глаголы первого лица, то у священника мы читаем: “D: Jacobus Wlfeldius” (Ср.: Rasmussen. 1978. S. 44, 52, 78, 90, 144; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 8r, 1IV, 21V, 32V, 53r. Если учитывать все “meo”, “mihi” и т. д., то количество примеров будет, конечно, намного больше.). В особенности следующий сюжет, содержащийся в обоих текстах, ясно показывает, что Андреас действительно был личным священником самого Ульфельдта, а не просто каким-то клириком, прикомандированным к посольству. Когда 11 июня посольство достигло Фелина, то некоторые ливонские женщины пришли к посольским священникам с просьбой крестить их детей. Ульфельдт об этом пишет, что “наш пастор” крестил “более 55 человек” (“baptisati... sunt... a nostro pastore ultra 55”, см.: Rasmussen. 1978. S. 46.), а в записках Андреаса стоит: “мною было крещено более 50 человек” (“Baptizatique ab ipso sunt vltra 50”, Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 9r.). Судя по сведениям “Дневника”, также отразившего этот эпизод, священников при посольстве было больше одного (“Christnet Vor Predicannter enn ganndsche hob Smaabornn” (russ), см.: Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 4v.). [44] Следовательно, когда Ульфельдт употреблял выражение “наш священник”, то он имел в виду своего личного священника.

В первую очередь мы должны задать вопрос, верно ли заключение К. Расмуссена о взаимоотношениях между записками Ульфельдта и священника. Суть этого вопроса заключается в том, действительно ли помимо трех существующих текстов был еще и гипотетический четвертый — на немецком или датском языке, из которого в равной степени заимствовали и Ульфельдт, и священник.

Главный аргумент К. Расмуссена, на котором он строил свою теорию, — это то, что поскольку и у Ульфельдта, и у священника встречается информация, которой нет у другого, то они независимы друг от друга. Этот аргумент, конечно же, не выдерживает критики. Любая информация, которой нет в другом сочинении, легко могла быть почерпнута из какого-то дополнительного источника или же просто из собственных воспоминаний. Что касается сведения, на которое К. Расмуссен указывал как на свойственное только Ульфельдту (шведская атака Пернау), то следует напомнить, что Ульфельдт сам открыто сознавался в том, что он использовал дополнительный литературный источник — “недавно изданную” “Ливонскую Апологию” (“...missum id faciamus & Apologiam Livoniensum nuper oeditam consulendam indagatoribus relinquamus, quae miserabilem istius calamitatis exitum perstringit”. См.: Rasmussen. 1978. S. 142.). Следовательно, любую информацию о Ливонской войне Ульфельдт легко мог позаимствовать оттуда. Относительно упоминания “Ливонской Апологии” К. Расмуссен полагал, что это должно было быть второе (в сущности третье — Дж. Л.) издание Chronica der Prouintz Lyfflandt Бальтазара Рюссова (Balthasar Russow), появившееся в 1584 г. Именно здесь, а не в первом издании 1578 г. встречается сведение о попытке русских отбить Венден в октябре 1578 г., о котором Ульфельдт пишет со ссылкой на “Ливонскую Апологию” (Рюссовская хроника 1584 г. была переиздана в 1848 г., а с последнего издания, в свою очередь, была сделана факсимильная публикация.). Это означает также, что, согласно К. Расмуссену, [45] Ульфельдт не мог закончить своих “Записок” ранее 1584 г. (He зная ничего об идентификации К. Расмуссеном “Ливонской Апологии” как “Хроники” Рюссова, X. Ф. Грэхам, изучая источники по разгрому Иваном Грозным Новгорода в 1570 г., также обнаружил “любопытные реминисценции из Рюссова” в “Записках” Ульфельдта. См.: Graham H. How do we know what we know about Ivan the Terrible? (A Paradigm) // Ivan the Terrible: A Quatercentenary Celebration of his Death / Ed. Richard Hellie. Russian History. 1987. Vol. 14. P. 187.).

Что касается вопроса о гипотетическом иноязычном источнике, то примеры подобные тому, что приводил К. Расмуссен, в действительности часты в обоих текстах. Но мы можем, однако, указать и на такие примеры, где сходство не столь очевидно до тех пор, пока мы не начнем сравнивать оба текста в деталях. Но в таком случае и вытекающее отсюда заключение должно быть иным.

Здесь мы видим, что ульфельдтовский текст слово в слово, почти целиком содержится в тексте священника. Или что касается следующих примеров:

Сходство в употреблении латинских выражений свидетельствует о том, что и Ульфельдт, и священник использовали [47] один латинский текст. Но если у нас отпала нужда в допущении иноязычного общего источника, то и вообще не нужна больше версия о гипотетическом третьем тексте. Просто получается, что одни “Записки” использовали текст других “Записок”. Первый из приведенных примеров сравнения текстов ясно показывает, что именно Ульфельдт заимствовал из сочинения Андреаса. Мы можем, однако, найти и другие доказательства правильности этой точки зрения.

Сходство между двумя сочинениями значительно больше, чем кажется на первый взгляд, потому что соответствующие друг другу текстовые параллели часто оказываются в этих двух текстах в совершенно различных местах и в окружении различного контекста, поэтому для их выявления требуется очень кропотливое чтение. В результате последовательного сравнения оказывается, что в каждом тексте лишь немногие отрывки остаются без соответствующей пары в другом тексте.

В приводимых ниже сопоставлениях текст записок священника идет последовательно, в то время как отрывки из Ульфельдта перемешаны в тексте с другими сюжетами. К первому отрывку нами была добавлена для сравнения параллель из текста “Дневника” (подробнее о нем см. ниже), ко второму отрывку — из Chronica der Prouintz Lyfflandt Балтазара Рюссова.

Тот факт, что у священника в первом отрывке выражение “quae olim sedes fratris Moscovitae” встречается в отступлении, основное содержание которого Ульфельдтом не передается, — этот факт является очень веским аргументом в пользу того, что Ульфельдт использовал текст священника, а не наоборот. Во втором отрывке в первую очередь бросается в глаза поразительное сходство между текстами Рюссова и священника, а это показывает, что и священник был знаком с Хроникой Рюссова. Значительно более полные и правильные заимствования из рюссовского текста у священника подтверждают, что “Записки” Ульфельдта не могли послужить [51] источником для Андреаса. В то же время сходство латинских выражений и формулировок в текстах Ульфельдта и священника показывают, что “Записки” Ульфельдта не могут быть результатом самостоятельного использования Рюссова (Изучение западных источников по истории России времени Ивана Грозного всегда затрудняется тем, что во многих сохранившихся трак татах и памфлетах содержится одна и та же информация, переписанная друг у друга. См.: Kappeler 1972. Но в нашем случае нет никаких причин сомневаться в том, что это была именно рюссовская Хроника, отразившаяся в обоих записках. Это сочинение получило в свое время значительно более широкое распространение, чем любой другой труд подобного рода, и почиталось за бестселлер. Первое издание было переиздано уже в том же 1578 г., а в 1584 г появилось новое дополненное издание. См.: Taube A van Der Untergang der livlandischen Selbstandigkeit Die livlandische Chronistik des 16. Jahrhunderts// (Hrsg.) Ranch G. von. Geschichte der deutschbahischen Geschichtsschreibung Koln, Wien, 1986 S. 30—33. В Королевской библиотеке Дании, к примеру, хранится по меньшей мере три экземпляра издания 1578 г и один — 1584 г. Один из экземпляров первого издания принадлежал канцлеру Нильсу Косу, тесно сотрудничавшему с Ульфельдтом, — ему посвятил Ульфельдт панегирик в предисловии (col 488) к своему переводу “Истории Дании” (см. подробнее сн. 40) Не исключено, что экземпляр книги мог быть приобретен членами посольства, поскольку издание 1578 г вышло в Ростоке, через который посольство проезжало в самом конце 1578 г.).

Даже на основе предварительного и не совсем завершенного исследования уже можно с уверенностью на 99 процентов сделать вывод, что Ульфельдт использовал “Записки” священника, возможно в дополнение к собственным записям, ведшимся во время путешествия, или просто воспоминаниям (Если взять чисто фактический уровень, то в записках священника совершенно верно говорится, что Новгород потерял независимость 100 лет назад (это дает 1478г.), Ульфельдт же ошибочно пишет о 80 годах. Ny kgl. Samling 2963 4° Л. 14 об.; См.: также Rasmussen. 1978. Р. 58.).

Но если Ульфельдт при сочинении своего произведения действительно использовал написанные на латыни записки своего священника, то как тогда объяснить появление различных латинских формулировок, на которые указывал К. Расмуссен?

Во-первых, Ульфельдт не мог использовать текст [52] священника в том виде, в котором он существовал. При повышенном внимании этого сочинения к церковным делам, вряд ли он мог сослужить службу Ульфельдту, даже если бы и появился под его именем. Во внимание должны быть приняты, однако, еще два обстоятельства: то, что записки Ульфельдта на 30% меньше по объему, чем священника, и то, что, согласно словам самого Ульфельдта, он писал свой текст в большой спешке (celeriter). Конечно, это могла быть просто шаблонная фраза с целью избежать критики стиля и содержания. Как, однако, должен был вести себя Ульфельдт в той ситуации, в какой он очутился в 1588 г., если он чувствовал необходимость написать сочинение? Логичнее всего для него было бы сократить текст своего священника, перефразируя его, и дополнить некоторыми собственными воспоминаниями, делая при этом упор на те моменты, которые могли бы сыграть ему на руку. Подобная процедура с большой степенью вероятности должна была породить текст именно такого содержания, какое мы и встречаем в “Записках” Ульфельдта. Такая реконструкция объясняет и появление многочисленных мест, где не совпадают формулировки и выражения, где вместо глагола активной формы в тексте священника появляется глагол в пассивной форме или в субстантиве в тексте Ульфельдта, и наоборот, где иногда слова просто заменяются синонимами (Необходимо напомнить, что Ульфельдт в совершенстве владел латынью. Он перевел с датского на латынь сочинение по истории Дании за 1332—1559 гг., которое он датировал 1585 г. Он, однако, не был автором этого сочинения, как утверждал К. Расмуссен (см.: Rasmussen. 1978. S. 18), поскольку датская версия была известна до этого. Перевод был опубликован в кн.: Westphalen Ernest Joach de. Monumenta inedita Rerum Germanicarum praecipue Cimbricarum et Megapolensium III. Lipsiae. 1743. cols 485—502. Здесь сочинение появилось под именем Ульфельдта: Jacobi Ulfeldii Eqvitis Dani, consiliarii regni Danici etc. Histona Danica ab anno 1332 ad annum 1559, со следующим постскриптумом: “Ex Musaeo sedis meae Wlfeldsholmiance I. Kalend. Sept. Anno 1585”.), — то есть все то, что скорее всего было вызвано желанием со стороны Ульфельдта закамуфлировать зависимость от чужого [53] сочинения (Даже та черта, которая, согласно Б. Нерретрандерсу, А. Каппелеру и К. Расмуссену, отличала записки Ульфельдта от других современных ему сочинений о России, в которых подчеркивался абсолютный характер власти великого князя — а именно, общее и полное неподчинение русских ни Ивану Грозному, ни властям, — даже эта характеристика слово в слово находится в записках священника. См.: Rasmussen. 1978. S. 86—88; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 31 об.). При этом мы, конечно, должны вспомнить о существовавших между Ульфельдтом и Андреасом близких личных отношениях. Скорее всего, Андреас был не только его личным священником, но исполнял также и функции личного секретаря — в противовес официальному секретарю посольства, Паулю Вернике. Создается впечатление, что Андреас присутствовал во всех тех местах и при всех тех событиях, что и Ульфельдт, или, точнее сказать, во всех тех местах, о которых Ульфельдт решил упомянуть в своих записках. А это опять же заставляет предположить, что, вероятнее всего, Андреас делал какие-то записи для Ульфельдта и что по возвращении в Данию Ульфельдт, можно сказать, поручил Андреасу написать записки на основе делавшихся им записей (Любопытно, что Клевенфельдт, кажется, тоже разделял эту точку зрения, так как в сделанной им записи о том, как он нашел рукопись Андреаса, значится: “NB. / Dette er Autographum og Rette / Original, som Jacob Uhlfelts / LegationB = Prest paa den Rus/siske Ambassade har sammen / skrefven. Differer i meget / fra den truckle Hodoeporicon”, см.: Ny kgl. Sam-ling 2963. 4°. Л. I (“Это автограф и истинный оригинал, который написан бывшим при посольстве священником Якоба Ульфельдта во время их миссии в России. Очень во многом отличается от напечатанных "Записок"”)).

И характер взаимоотношений между двумя текстами, и их возможная общая зависимость от третьего, уже тогда опубликованного источника, возбуждают серьезные сомнения в их ценности как “свежих”, оригинальных записок путешественников.

Речь идет не только об Ульфельдте, который своими ссылками на “Ливонскую Апологию” открыто признавал, что он [54] пользовался по крайней мере одним дополнительным источником по тому периоду и событиям, о которых он писал. Так же поступал и священник. Помимо того, что он использовал, как мы установили, Хронику Рюссова (Не обязательно издание 1584 г., поскольку сведения о нападении крымских татар на Москву в 1571 г. можно встретить и в более ранних изданиях.), он еще дважды ссылается на Павла Иовия (Паоло Джовио, Paulus Jovius) (Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 13 об., 14.). На первый взгляд ссылки на Иовия кажутся странными, потому что трудно понять, что же именно позаимствовал священник в этих местах из Иовия. Объяснение, однако, найти нетрудно. В 1579 г. Сигмунд Фейерабендт (Sigmund Feyerabendt) опубликовал второе издание своего сочинения Die Moscouitische chronica, в котором оказались объединены немецкие переводы Иовия и Герберштейна; так что необходимо тщательно изучить напечатанное очень мелким шрифтом предисловие, чтобы понять, что Иовий не был автором всего текста (Die Moscouitische chronica. Das ist ein grundtliche beschreibung oder historia deB mechtigen vnd gewaltigen GroBfiirsten in der Moscauw. Frankfurt a/Mayn. MDLXXIX. Использованием немецкого перевода объясняется то, что в середине латинского текста Андреас неожиданно называет озеро Ильмень “der Timer See”, см.: Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 14; Die Moscouitische chronica. Л. 67 а. Еще одним подтверждением того, что Андреас использовал немецкий перевод Герберштейна, а не латинский оригинал, является упоминание двух рек — Тверцы и Цны, текущих от Торжка в противоположных направлениях: hie affluit versus occasum Novogardiam, ille versus Orientem (л. 30 об). Здесь versus occasum (на заход солнца) соответствует немецкому переводу “gegen Nidergang” (1578. Л. 65 об., на заход солнца), в то время как в латинском тексте Герберштейна стоит “in Occidentem” (на запад) (Sigismund Herberstain. Rerum Muscoviticarum Commentarii. Basel, 1556. S. 73)). В действительности оказывается, что те два отрывка, на которые ссылается священник Андреас, взяты из Герберштейна. Как только в любые записки путешественников о России закрадывается в качестве возможного источника Герберштейн, так оригинальность и ценность этих записок тут же начинает [55] вызывать подозрения, и тут необходим специальный тщательный анализ для определения самостоятельной источниковой ценности этих записок. Поскольку Ульфельдт использовал записки своего священника, то такой анализ на “следы Герберштейна” необходим для обоих их записок. В том, что касается оригинальности, дневник NN, вне всяких сомнений, намного превосходит записки и Ульфельдта и священника.

Это, конечно, в значительной степени уменьшает ценность ульфельдтовского текста как исторического источника по сравнению с записками его священника. Но та выборка, которую он сделал из текста священника, его изменения и добавления представляют собой все равно необыкновенную важность, поскольку он был главой посольства.

Дневник, содержащий 23 листа в фолио, анонимен, но его автор явно не принадлежал к аристократам, бывшим в посольстве, поскольку он делает различие между “мы” и “господа”. Особенно хорошо это видно при описании нашим автором их пути от Новгорода до Бронниц: “В тот же день выехали мы из Новгорода, было тогда четыре часа после полудня, и в тот день мы проехали восемь миль, до первого яма Бронницы, и в этот день мы переехали три большие реки. Но господа приплыли из Новгорода на кораблях” (“Samme dag reigste Vy fran Nougaard, om effter middag Klockenn Var fire, och reigste Vy thennd dag Ote mile, thil denn forste Jam, brondis, och komme Vy thennd dag offiier iij store Elffue, Men Herrerne komme til schiffs frann Nougaard” (Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 7.)). С другой стороны, NN несомненно был одним из тех, кто присутствовал при переговорах. Ни Ульфельдт, ни его священник не сделали никаких записей за 22 августа, т. е. на следующий день после торжественного приема-пира, который дал им обоим возможность высмеять манеры русских. В “Дневнике”, напротив, описывается, как в место расквартирования посольства приезжал вечером Bagdonn (Богдан Бельский?), спрашивал господ, нет ли у них каких жалоб, и обещал, что [56] все будет устроено при условии, что они соглашаются на договор с царем (См.: Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 12 об.—13. За 23 августа и Ульфельдт и священник упоминают кратко, что маленькая делегация (только 20 младших по званию служащих посольства получили разрешение сопровождать их) была приглашена на краткую аудиенцию у царя, за которой последовали дальнейшие переговоры. Автор дневника присутствовал там и записал имена участников переговоров с русской стороны (л. 13)).

Учитывая все это, наиболее вероятным кандидатом на роль автора “Дневника” представляется переводчик посольства — Хенрик Олуфсен (1 октября 1573 г. король Фредерик II приказывал Педеру Оксе назначить зарплату Хенрику Олуфсену, “который до сих пор дозволял использовать себя в качестве переводчика русского языка” (Kancelliets brevboger 1571—1575 / Ed. L. Laursen. Kbh., 1898. S. 335). Хенрик не назван по имени ни в одном из трех рассматриваемых сочинений, но его имя включено в протокол посольства как переводчика во время переговоров в Александровской слободе (Rigsarkivet. TKUA. Speciel del. Rusland C. Gesandtskabsarkiver Rusland 92). К. Расмуссен не заметил, что посольство имело собственного русско-датского переводчика, и предполагал поэтому, что Ульфельдт во время сбора им информации должен был пользоваться услугами немецкого переводчика из Ливонии (Rasmussen. Das Hodoeporicon Ruthenicum. S. 179)), хотя мы и можем уверенно сказать, [57] что имеющаяся в нашем распоряжении рукопись переписана не его рукой. В 1580 г. Хенрик переводил письмо Ивана Грозного к датскому королю. На оборотной стороне он приписал: “Это письмо я, Хенрик Олуфсен, переводил с русского языка на датский” (“Thette forschreffhe haffuer ieg, Hendrich Oluffsen, fortholmeskett af-fryske paa dansk” // Rigsarkivet. TKUA. Speciel del. Rusland AIL Akter og dokumenter vedr. det politiske forhold til Rusland. 2: 1577—1586 Brevvekslmg mellem Zarerne Ivan IV Vasilievitsch og Feodor Ivanovitsch og Frederik II.). Эта приписка, вне всякого сомнения, была сделана собственной рукой Хенрика, поскольку почерк отличается от почерка, которым переписан собственно перевод. С другой стороны, между почерком, которым переписан перевод письма, и почерком, которым переписан “Дневник”, обнаруживается такое поразительное сходство, что это в обоих случаях должен быть один и тот же писец (Легко заметить характерные черты почерков по написанию двойного “ff” в часто употребляемых словах типа “aff” и “haffue”. В почерке Хенрика две вертикальные линии строго параллельны и на значительном расстоянии друг от друга. В почерке, которым переписан “Дневник” и перевод письма, двойное “ff” начинается наверху практически из одной точки и затем сильно расходится книзу.). А это значит, что список “Дневника”, хотя и хранится сейчас в Королевской библиотеке, но происходил из так называемой “Немецкой канцелярии” короля (“Немецкая канцелярия”, в противоположность “Датской канцелярии”, ведала сношениями Дании со всеми иностранными государствами, кроме Швеции.); и следовательно, автором должен был быть кто-то из сотрудников канцелярии. Хенрик Олуфсен был одним из немногих работников Немецкой канцелярии, писавших по-датски, так как обычным языком деловой переписки был немецкий. [58]

Если действительно Хенрик Олуфсон был автором “Дневника”, то это объясняет появление многой информации, неизвестной по другим источникам и не встречающейся в двух других записках. Эта информация как раз такого рода, которую переводчик мог легко подхватить от местного населения во время путешествия.

Для “Дневника” характерны полная оригинальность и непосредственные личные наблюдения. В “Дневнике” все указывает на то, что автор опирался только на собственные зрение и слух. Хотя, как мы уже говорили, рукопись представляет собой беловую копию, сделанную в канцелярии, но подобного рода текст легко мог быть написан еще во время самого путешествия (Все же следы редактирования встречаются. Когда автор упоминает, как посольство проезжало через Торжок и Тверь на пути к Москве, то за характеристикой этих городов он отсылает читателей к концу “книги”, т. е. к описанию обратного пути через те же города. И действительно, там находится характеристика упомянутых городов. Подобное небольшое корректирование, конечно, легко могло быть сделано при переписке набело.). Ближе к концу сочинения, при описании возвращения в Тарту, автор пишет о многочисленных попытках Ивана Грозного овладеть Таллином; при этом о последней атаке, предпринятой царем в 1577 г., он говорит: “в предыдущем году” (i dette forganngenn Aar) (Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 20.). Следовательно, текст был написан в 1578 г.

Текст “Дневника” намного меньше по объему, чем двух других записок; он составляет примерно 60% от размера ульфельдтовского текста. Вся информация организована в форме дневниковых записей по дням, и в соответствии с этой четкой хронологической структурой сообщения “Дневника” сводятся в большинстве случаев к констатации, что в такой-то день послы переехали в такое-то и такое-то место, проехав при этом столько-то и столько-то. Обычно указывается также, в каких условиях они ночевали, и в большинстве случаев оказывается, что в чистом поле, под открытым небом. В некоторых случаях [59] сведения “Дневника” о маршруте посольства противоречат указаниям двух других записок. Так, согласно “Дневнику”, посольство выехало из Пскова 28 июня и приехало в Новгород 2 июля. У Ульфельдта даты — соответственно 30 июня и 3 июля, а у священника — 29 июня и 4 июля. При этом и Ульфельдт и священник приводят довольно туманные сведения об отрезках пути по дороге из Пскова в Новгород, и предпочтение, вне всяких сомнений, должно быть отдано версии “Дневника” (Все три источника единодушны в том, что посольство покинуло Новгород 4 августа, простояв в нем по меньшей мере месяц и 5 дней.).

В некоторых случаях, однако, “Дневник” выходит за рамки простого описания маршрута (т. е. перечисления мест, дат и расстояний), давая описания посещенных ими мест и рассказывая о связанных с ними событиях прошлого.

Несмотря на свою лаконичность, чисто топографические описания “Дневника” намного превосходят описания тех же мест двумя другими записками. В особенности это касается крупных мест — Пскова, Новгорода, Александровской слободы. В записках же и Ульфельдта и его священника их описания настолько общи и безлики, что с равным успехом могли бы относиться к любому времени и к любому русскому городу, в них ничто не заставляет читателя воскликнуть: “да, это Новгород!”, “а вот это Псков!”. Описания же “Дневника” написаны несомненно наблюдательным очевидцем (См.: Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 5, 6—6 об., 8 об.).

В некоторых случаях “Дневник” передает информацию из первых рук — и совершенно новую информацию, которая представляет большую важность не только для русской, но и для датской истории.

При сравнении сюжета из “Дневника” о пребывании посольства в Новгороде с аналогичными описаниями в записках Ульфельдта и священника (см. таблицу выше) я сосредоточил внимание на наиболее заметном и существенном отличии между ними: в “Дневнике” часто говорится о действиях и [60] местонахождении герцога Магнуса, неудачливого и непопулярного брата короля Фредерика II, который в 1570 г. питал наивные надежды добиться какого-нибудь положения для себя в Ливонии, опираясь на поддержку Ивана Грозного. В других же двух записках (кроме одного-единственного упоминания у священника — см. таблицу) этих ссылок на Магнуса нет, даже при описании тех же самых событий.

В первый раз “Дневник” сообщает о герцоге Магнусе в записи от 10 июня, вскоре после того, как посольство выехало из Пернау. Тогда русские проинформировали датчан, что Магнус находится где-то по соседству вместе с несколькими сотнями всадников, хотя они и не знали точно — где. Эта новость обеспокоила “господ”. По-видимому, они испугались нападения герцога и немедленно послали гонца назад в Пернау с указом приостановить отправку их кораблей обратно вплоть до дальнейших указаний (См.: Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 4.).

Когда посольство стояло в Пскове, где, согласно “Дневнику”, они жили — как и в Новгороде — в доме, принадлежавшем Магнусу, NN разговаривал с одним из дворян герцога Магнуса. Этот дворянин поведал о том, как Иван Грозный мучил и в конце концов жестоко убил двух советников герцога Магнуса — Йергена Вильда (Jorgenn Wild) и Фольмера Плетенберга-Платенборга (Folmer Plattennborch) (Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 5—5 об.).

Позже, по приезде в Новгород на обратном пути после переговоров с Иваном Грозным, наш NN сообщает, как они встретили группу ливонских пленных, которые шли в Москву, чтобы там быть проданными. Они оказались сторонниками герцога Магнуса, который, как сейчас узнал NN, переметнулся к польскому королю (Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 17 об.—18.).

Это только часть ретроспективных сведений о взаимоотношениях между Иваном Грозным и герцогом Магнусом, о которых мы слишком мало знаем; и это делает наш [61] “Дневник” важным источником по столь малоизвестному предмету. Причину же умалчивания дела со стороны двух других записок найти нетрудно: вряд ли бы Ульфельдту сослужило хорошую службу упоминание для своих читателей, членов правительства, в 1588 г. о карьере опозорившегося, а к тому моменту уже и умершего герцога Магнуса и тем более о контактах между герцогом и его людьми с членами посольства. Перед отъездом посольства из Копенгагена король Фредерик II предостерегал Ульфельдта против возможных контактов с герцогом Магнусом после их приезда в Ливонию (См.: Kancelliets brevboger 1576—1579 / Ed. L. Laursen. Kbh., 1900. P. 352. Ульфельдт все же упоминает герцога Магнуса трижды; рассказывая о том, как его имя связано было в прошлом с данными местностями, — но все это уже только в отчете об обратном пути. См.: Rasmussen 1978. Р. 142, 148, 160.).

Другие исторические ретроспективы “Дневника” касаются истории России и подсказаны теми местами, через которое проезжало посольство. Одно из детально описанных событий — разгром Новгорода в 1570 г. (См.: Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 6 об. О записках Ульфельдта как одном из источников по этому событию см.: Graham. 1987. Р. 179—198.).

При описании Твери и Торжка по дороге назад NN приводит длинный рассказ о конфликте между Иваном Грозным и Владимиром Андреевичем Старицким, закончившемся смертью последнего и разрушением крепостей в обоих городах. За этим следует история о Симеоне Бекбулатовиче, в пользу которого царь на короткое время отрекался от престола в 1575 г. После того как царь решил вернуть себе свой титул, он посадил Симеона в бывший удел Владимира Андреевича, т. е. в Тверь и Торжок. Вот почему NN рассказывает нам сейчас так подробно о происхождении Симеона Бекбулатовича (См.: Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 16 об.—17.).

Также значительное место отведено взаимоотношениям Ивана Грозного с семьей его второй жены, Марии Темрюковны, дочери черкесского правителя (Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 18—19 об.). То же относится и к [62] наклонностям Грозного к жестокости и ненормальному сексуальному поведению и то, что оба его сына принимают участие в зверствах. NN в неподдельном ужасе (Gl. Kgl. Samling 871. 2° Л. 13 об.—16).

Эти записи, может быть, не всегда оказываются строго исторически корректны в деталях, но они, во всяком случае, отражают современный взгляд на события, и что особенно важно по сравнению с другими западными источниками, — это, вне всякого сомнения, взгляд самих русских на современную им историю России эпохи Ивана Грозного. Так что и с этой точки зрения наш “Дневник” — ценный и содержательный исторический источник.

На всех трех авторов одинаково глубокое впечатление произвели три особенности России, с которыми им пришлось столкнуться.

Все они отметили колоссальное количество отрядов, [63] состоящих из татарских воинов на русской службе, на пути в Ливонию. Если судить только на основании записок датчан, то представляется, что русское войско состояло сплошь из татар. Возможно, это была просто психологическая уловка царя Ивана, которая, судя по реакции наших трех авторов, удалась вполне

Все они пережили ужас и испытали сострадание к судьбе ливонских пленных, большие группы которых посольство встречало много раз на своем пути. Пленных ждали ссылка и

рабство.

И наконец, все три автора были глубоко потрясены частыми вестями о жестокостях Ивана Грозного, и в особенности — зверствами по отношению к его собственным людям

Церковная жизнь России также послужила поводом для критических замечаний всех трех авторов. Следует напомнить, что перед нами ревностные лютеране в первом или втором поколении. Критика, однако, значительно чаще встречается в “Записках” Ульфельдта и, естественно, у священника. Они занимались систематическим наблюдением церковной жизни и сбором информации о ней во время их пребывания в Новгороде, что нашло отражение в самостоятельных сюжетах их записок

В “Дневнике” подобная критика редка и связана, как правило, с конкретными событиями и местами NN не предпринимает таких повторяющихся враждебных атак на доктрины и обрядность православной церкви, какие мы находим и у Ульфельдта, и у священника. Но все же иконы, которые несли во время крестного хода на праздник Петра и Павла 29 июня, он характеризует как идолы: “Русские внесли в церковь своих идолов вместе с крестами и знаменами” (“Samme tid forde Rydtzeme dens Affgud Ind Vdj Kirckenn, med korB och fauffhe” Л. 5 об.). Позже, упоминая большое количество церквей и монастырей в Новгороде, он добавляет “Которые они используют для своего ложного богослужения” (“Och der er enn ganndsche hob Kircker och Closter Vdj Byenn, Som de bruge dens Affguden Vdj” Л. 6 об.). [64]

Совершенно не удивительно, что священник Андреас с большим интересом наблюдал и описывал церковную жизнь в России. Ульфельдт тоже проявлял черезвычайную заинтересованность в церковных делах, что нашло отражение и в других его работах. И именно Ульфельдт, а не священник постоянно вовлекал русских в горячие дискуссии по религиозным вопросам. Самоуверенно-фарисейские попытки Ульфельдта убедить своих русских оппонентов в ложности почитания святых и поклонения иконам достигали пропорций фарса. Это напоминает о знаменитой и злополучной попытке шведского короля Магнуса Эриксона в 1347 г. склонить русских к католицизму путем обсуждения вопросов вероисповедания в манере биргитинцев (Rasmussen. 1978. S. 68—70, 74—78; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 20— 22. О Магнусе Эриксоне см. более подробно: Lind J. Magnus Eriksson som birgittinsk konge i lyset af russiske kilder // Birgitta, hendes vaerk og hendes klostre i Norden. Nordiskt Birgitta-symposium i Manager 1990. Odense, 1991. P. 103—128. Линд Дж. Религиозно-политические предпосылки “Рукописания короля свеиского Магнуша” по шведским и русским источникам//Древнейшие государства Восточной Европы. 2000. М., 2001.). Дискуссии Ульфельдта были зафиксированы и в его записках, и у священника.

Ульфельдт, однако, был не единственным высокопоставленным членом посольства, который провоцировал русских на религиозные споры. Секретарь посольства Пауль Вернике вел дебаты на такие темы, как грех, святые, иконы, посты. Они нашли отражение только в записках Андреаса (Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 17 об.—18.), который, перемешав дискуссии Ульфельдта и Вернике со своими собственными скрупулезными наблюдениями, создал настоящий трактат о церковной жизни России (Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 17 об.—25 об.).

В своей критике православной церкви и Ульфельдт, и его священник подчеркивали в первую очередь те черты, которые они определяли как папизм (Rasmussen. 1978. S. 70—72; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 23 об., 24 об.—25 об.). Кажется, только у [65] священника было все-таки понимание того, что между католической и православной церквями существует различие в догматах и литургике — например, при употреблении просфор (Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 25 об. Он говорит также о grecorum et раpistarum errores (греческих и папистских заблуждениях — см. л. 23 об.)). Оба, однако, отметили, что православный священник должен быть женат, а если его жена умирает, то он не имеет права на второй брак, но вынужден оставить службу, — этот факт глубоко потряс воображение Ульфельдта (Rasmussen. 1978. S. 74; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 23—23 об.).

Картина русских религиозных верований и их внешних проявлений, нарисованная Андреасом, основана на дискуссиях Ульфельдта и Пауля Вернике и в первую очередь на его собственных внимательных наблюдениях, и она намного подробнее, чем у Ульфельдта. Записки Андреаса — одно из наиболее полных западных описаний церковной жизни в России в XVI в., в том виде как она практиковалась в Новгороде, и написанное очевидцем.

Резко отрицательные отзывы Ульфельдта о России и русских часто становились предметом комментирования и толкований. Причину этого обычно видят в том, что Ульфельдту необходимо было оправдаться за скудные результаты, достигнутые им в России. Но факт заключается в том, что все три сочинения очень негативны по отношению к русским.

Антипатия автора “Дневника” направлена не столько против самой России, сколько против царя за его жестокое обращение как со своими подданными, так и с теми, кто попал в зону действия его власти. После описания того, сколь сурово обошелся Иван Грозный с маленьким городом Бронницы, поступив так же, как и с жителями Новгорода в 1570 г., наш автор восклицает: “Господи всемогущий, сохрани всех верных христиан от подобных тиранов, чтобы не подпадать им под их власть!” (“Sammeledis lod Grosforstenn handle med enn Lidenn Kiopsted, kaldis Brondis liigesom hand handlet med de Nougaardsche Indwonner, Saa schiennckte hand i for disse thend Almectige Barmhiertige Gud beuare alle thro Christne, fra Slig thiranner, at dj iche faa magtt ofFuer thennem, Som saa thiranscheligenn handler, mod deris fattige Vnndersaatte”, см. л. 7.) [66]

На поверхностный взгляд кажется, что “Записки” Андреаса содержат столь же негативные оценки России и русских, что и сочинение Ульфельдта. Но если сравнить их между собой более внимательно, то легко увидеть, что Ульфельдт, читая текст священника, находил его критику чересчур слабой. В трех местах, где священник употребляет слова verecundia (пристойность) и rubor (позор, стыд) для описания отсутствующих у русских этих позитивных качеств, Ульфельдт, не слишком деликатничая, систематически добавляет еще слово pudor (совестливость, чувство чести, целомудрие) (“Magis omnem pudorem ac verecundiam”, см.: Rasmussen. 1978. S. 56; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 13; “in altum extollentes, exuti ommpudore ac Verecundia”, см.: Rasmussen. 1978. S. 68; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 26 об.; “rubore velpudore”, см.: Rasmussen. 1978. S. 152; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 56 об.).

Этого, однако, недостаточно, чтобы обосновать мнение, что Ульфельдт сознательно искажал картину. Мы можем прибавить к этому пример, как Ульфельдт по крайней мере один раз упустил возможность выразить свою признательность, если не благодарность, по отношению к одному конкретному русскому. Все три сочинения описывают, в какой опасности находилась жизнь Ульфельдта, когда в доме, где он жил, неожиданно вспыхнул пожар (это случилось по приезде в Пернау, 6 июня). Согласно сведениям “Дневника”, какой-то русский дворянин пришел со своими людьми из города на помощь и спас Ульфельдту жизнь (Gl. kgl. Samling 871. 2°. Л. 3 об.; Rasmussen. 1978. S. 44; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 8 об.). И Ульфельдт, и священник хранят молчание по поводу этого обстоятельства.

С другой стороны, если верно мое предположение о том, что “Дневник” — источник, современный событиям и не подвергшийся влиянию последующей литературы, то из этого следует, что мрачная картина той части России, по которой [67] проезжало посольство, и враждебность, с которой они были приняты, — все это отнюдь не было преувеличено Ульфельдтом, как полагают некоторые современные историки и, возможно, считали критики Ульфельдта его времени.

Необходимо напомнить, что, после того как посольство покинуло о. Сааремаа — последнее датское владение на их пути, — посланникам пришлось путешествовать через опустошенную Ливонию, которая все еще не могла оправиться после последнего наступления русских в 1577 г. и последовавших за ним контрнаступлений Швеции и Польши. Но и когда посольство выехало из зоны непосредственных боевых действий, условия не стали заметно лучше. Та часть России, через которую они ехали, была опустошена ничуть не меньше: они следовали тем же путем, которым перед ними прошелся Иван Грозный, пославший свои наводящие ужас банды на разграбление Клина, Твери, Торжка, Бронниц, Новгорода и Пскова. Теперь вдоль дороги брели массы воинов и пленных, что делало сложным или невозможным достать воду, еду, место для постоя и лошадей.

Жалобы Ульфельдта на тяжелые условия не были изобретены им в 1588 г., с тем чтобы оправдать свою неудачу в 1578 г. В этом отношении предпринятый нами сравнительный анализ трех произведений реабилитирует Ульфельдта. Но все равно очевидно, что Ульфельдт и его товарищи не проявили себя достойными противниками русским в придуманной Иваном Грозным оригинальной технике ведения переговоров (Об этом см., например: Линд Дж. Большая государственная печать Ивана IV и использованные в ней некоторые геральдические символы времен Ливонской войны // Архив русской истории. 5. М., 1995. С. 201—226.).

Даже на той начальной стадии, на которой сейчас находится исследование и сравнительный анализ текстов, уже можно сделать некоторые важные выводы. Наиболее важным [68] является факт, что Hodoeporicon Ruthenicum Якоба Ульфельдта — записки датчанина о России 1578 г., которые были известны и использовались исследователями в течение почти четырех столетий, — не единственное произведение, сохранившееся от того посольства. Два других сочинения дошли до нас в аутентичных рукописях. Одна из этих рукописей — Андреаса — вполне возможно, автограф. Другая — “Дневник” — вероятно является беловой копией, сделанной сразу же по возвращении посольства и переписанной профессиональным писцом Немецкой канцелярии с черновика, писавшегося во время путешествия. Автором “Дневника” был, скорее всего, русско-датский переводчик посольства Хенрик Олуфсен.

Из всех трех сочинений текст Ульфельдта появился на свет, вероятнее всего, самым последним. Текст отражает сложнейший процесс компиляторской работы, в нем есть заимствования и из записок Андреаса и по крайней мере еще из одного исторического труда — “Ливонской Апологии”, как он его называет (мы полагаем, что имеется в виду трактат Рюссова). Весьма вероятно, что при составлении Hodoeporicon Ульфельдт пользовался и еще одной очень популярной на западе книгой — “Житием Ивана Грозного” Пауля Одерборна (Paul Oderborn). Окончательно это может быть установлено лишь после тщательного сравнения обоих текстов, но, во всяком случае, в момент передачи своих записок в 1588 г. правительству Ульфельдт знал о существовании труда Одерборна и цитировал его (В своем “Кратком докладе”, переданном им вместе с основным текстом “Записок” правительству в 1588 г., Ульфельдт упоминает “недавно вышедшее” “Житие Ивана Грозного” Пауля Одерборна как доказательство жестокости Ивана Грозного (vt ex eius vita per Paulum Oderbornium, in lucem nuper edita dare conspicitur) // Rostgaards Samling № 48 2°. Л. 1. Ульфельдт мог иметь в виду и первое издание по латыни (loannis Basilides Magni Moscoviae Ducis vitae libri 3. Wittenberg, 1585) и первое немецкое издание (Goerlitz, 1588)). Надо думать, что Ульфельдт создавал свои “Записки”, руководствуясь несколько иными мотивами, чем [69] просто описание России, и именно эти намерения определяли делавшуюся им выборку из записок Андреаса.

Записки Андреаса представляют собой попытку создать ученый труд в традициях того времени, где его собственные записи и наблюдения перемешаны с информацией, почерпнутой из Герберштейна и, вероятно, также из Рюссова. Конечно, сочинение Андреаса представляло бы для нас больший интерес, если бы он меньше следовал своим писательским амбициям, а просто записывал бы все, что он узнал и увидел за время путешествия. В результате приходится путем тщательного анализа устанавливать, где у него собственные впечатления, где заимствования (в первую очередь из Герберштейна), а где смесь того и другого (В отношении записок Андреаса существует вероятность, что он использовал еще одно историческое сочинение, до сих пор не идентифицированное. И Андреас, и Ульфельдт при проезде через Изборск на пути к Москве упоминают какую-то часовню, выстроенную в память русских, убитых при нападении ливонцев “сорок лет тому назад” (ante annos 40). Но в источниках невозможно найти упоминания подобной битвы, а исходя из знаний об этом историческом периоде, трудно представить себе, чтобы подобное сражение могло произойти в 1530 — 1540-е гг. Вряд ли это может быть какая-нибудь иная битва, чем знаменитая победа ливонцев у озера Смолино 13 сентября 1502 г. В таком случае этот факт показывает, что информация Андреаса, а вслед за ним и Ульфельдта, базируется на каком-то еще не выявленном сочинении, написанном или опубликованном в 1540-е гг. См.: Rasmussen. 1978. S. 52; Ny kgl. Samling 2963. 4°. Л. 11 об.).

Бесхитростные записи “Дневника” представляют больший интерес как исторический источник. Если автором “Дневника” был, как мы предполагаем, переводчик Хенрик Олуфсен, то у него были самые большие из всех возможности самому собирать информацию во время путешествия по России.

Хотя ценность записок Ульфельдта как исторического источника по многим пунктам может показаться теперь, после проведенного нами изучения, не столь большой, но в любом случае представляет интерес принцип отбора им материала и выбор позиции, взгляда на события. Все же он был главой [70] посольства, и даже если большинство приводимой им информации следует признать вторичного происхождения, но у него все равно была возможность дополнить записки аутентичной информацией, основанной на его личных воспоминаниях. Поэтому его “Записки” не становятся ненужным дублетом. В то же время ясно, что первоочередной задачей становится введение в научный оборот и публикация двух других сочинений. Невозможно продолжать пользоваться записками Ульфельдта как оригинальным источником, если мы знаем, что они в большинстве своем уже вторичны по отношению к запискам Андреаса.

Представляется необходимым параллельное издание трех текстов, где ульфельдтовские записки должны быть даны по рукописи. Подобное параллельное издание даст наилучшие возможности для дальнейшего изучения процесса компиляции и для определения того, где перед нами зависящие друг от друга тексты, где — параллельные, но независимые записи об одном и том же событии, а где — уникальная информация.

Выдержки из дневника анонима

I

A) Отметить кое-что о Пскове; не худо было бы сказать о местоположении; Псков весьма большой город — и скверная постройка; дома выстроены из дерева, и улицы вымощены деревянным настилом; он простирается с одной стороны весьма большой реки; и укреплен с той же стороны города стеной; так что город ею укреплен со стороны реки; и имеется красивый замок за городом, и три предместья.

B) Написать о местоположении Новгорода; он — весьма большой город, очень большое пространство, и все оно застроено маленькими деревянными домами.

Издавна город был укреплен большим валом, однако ныне он лежит открыто; и там были большие рвы вокруг; и в городе довольно много церквей и монастырей, в которых они совершают свое идолопоклонство; в городе совершенно замечательная рыбная ловля; перед городом расположен очень большой замок, широко раскинувшийся и окруженный стеной; и рядом имеется ров.

C) 19 августа мы отправились оттуда в Слободу, одну из крепостей великого князя, которую он заложил за несколько лет до того; и надлежащим образом построено, с крепостной стеной, и никакого вала, но вокруг замка есть маленький ров глубиной в пять локтей, и никакой воды; и тот же ров наполовину широкий у основания в два раза уже, чем наверху, и внизу у дна пять локтей в ширину, и обложен тесаными [75] камнями; но с одной стороны от замка находится маленькое озеро; и около расположены три деревни.

II

В то время как мы стояли во Пскове, мы говорили с одним ливонским дворянином, находившимся на службе у герцога Магнуса; как раз в то время слуги герцога Магнуса были казнены вследствие насилия и тирании великого князя; в то же время великий князь повелел казнить двух советников герцога Магнуса, которые были старыми людьми, по имени Иорген Вильд и Фольмср Платтенбург, у него на глазах; и они были подвергнуты жестоким мучениям; сначала их безжалостно высекли; потом он повелел поджарить их живьем на огне, пока они довольно хорошо не поджарились; потом снова он повелел вынуть их из огня, и повелел заново сечь их; затем он повелел привязать их к двум медведям, которые должны были бежать с ними, пока те не умерли; потом он приказал посолить их; Всемогущий Боже, сохрани меня и всех верных христиан от таких кровожадных тиранов, которые так жестоко поступают со своими несчастными ближними из-за ничтожной причины; Да судит его Господь по заслугам, когда наступит час.

III

В то время как мы стояли в Новгороде, туда пришла целая толпа бедных ливонцев, которые были приведены как пленные из области герцога Магнуса Оберпален. Тех же бедных пленников, среди которых были мужчины, женщины и дети, [привели] для продажи и передачи московитам за небольшую цену; тех же, которых они не могли продать, тех вели с собой в Татарию и Казань, чтобы там погубить; Всемогущий Боже, яви милость к бедным людям, которые живут так плохо, ибо никто не знает об их несчастьях кроме тех, кто это видел.

В то время как мы отправились из Слободы, нам встретилось множество пленных, среди которых было много красивых женщин и девиц; Вечный Боже, дай им всем утешение. [76]

О, Дания, Дания, насколько ты и твои жители могли бы чувствовать себя счастливыми, если бы они только знали, [насколько] несчастны другие.

О тех несчастьях, поразивших этих бедных ливонцев, никакой человек не сможет написать по-настоящему или рассказать о них, если только сам этого не видел.

Не удивительно, что он поступает так тиранически по отношению к своим врагам, ибо он не выказывает никакой добросердечности к тем, которые являются его наследственными подданными.

IV

За несколько лет до того жители того же Новгорода впали в немилость у великого князя со многими другими в округе, которые туда были высланы великим князем; когда они пришли в Новгород, их было много, около тысячи; великий князь повелел им подготовить странный прием, который им не слишком понравился; в то время, когда они пришли к нему, они не ведали, что он хочет от них, однако ожидали от него всякого зла, каковое им и выпало в дальнейшем; когда они пришли, он повелел собрать их и связать по двое, и так связанными вместе привели их на мосту через реку; и повелел бить их дубинами по голове, и приказал бросать их в реку, и было выброшено так много, что большая река была запружена мертвыми телами (Описывая в Дневнике резню в Новгороде 1570 г., Ульфельдт, кажется, объединяет введение опричнины, убийство Владимира Старицкого и эту резню в одно событие. О разливе Волхова вследствие количества мертвых тел говорится в большинстве иностранных сообщений в связи с резней в Новгороде, но этот факт зафиксирован и в русских источниках, например псковских летописях, которые часто отражают отрицательное отношение к Ивану IV. И хотя иностранные сообщения зависят друг от друга, те из иностранцев, которые действительно проезжали через эти области, могли слышать об этих событиях от местного населения.). [77]

О русском образе жизни великого князя, каким он должен быть, но каковым не является.

Также, когда он едет куда-либо, то он везет с собой двадцать женщин, как замужних женщин, так и девиц, как из бедных пленных ливонцев, так и русских. С этими женщинами и девицами великий князь и оба его сына, а также часть его высших советников развлекаются плотски; что касается этих прелюбодеяний и развратной жизни, то как только кто-то из этих женских особ забеременеет, он повелевает отослать их в монастырь, где они имеют содержание для жизни; когда какая-либо из них тем или другим способом отвергается, сразу же взамен ее оказывается прислана другая, так что количество женщин всегда постоянно.

Язык и стиль записок Якоба Ульфельдта

Любой текст на латинском языке — будь то сочинение Цицерона, надпись на мече, средневековый церковный гимн, гуманистический трактат, научная статья Карла Линнея или перевод пушкинского “Я Вас любил: любовь еще, быть может...” (плод забав современного филолога-классика) — всегда остается памятником истории этого языка и памятником образованности и таланту его автора. С этой точки зрения мы и будем рассматривать небольшую книжку датского дипломата Якоба Ульфельдта, в противоположность многим сочинениям его современников озаглавленную весьма кратко: Jacobi, nobilis Dani, Friderici II Regis legati, Hodoeporicon Ruthenicum (“Русское путешествие Якоба, датского дворянина, посла короля Фредерика II”).

В предисловии к своим запискам Ульфельдт сообщает, что он попробовал латинский язык лишь “кончиками губ” (с. 167—168 (Здесь и далее в статье отсылки на страницы настоящего издания.): fateor... me primoribus labris linguam Latinam degustasse), то есть знаком с ним поверхностно. Эти его слова находят неожиданное подтверждение, если так можно выразиться, в самих себе. Дело в том, что словосочетание primoribus labris degustasse является цицеронизмом. Оно встречается только в речи в защиту Целия (Gael. 28), где сказано: qui primoribus labris gustassent genus hoc vitae (“которые кончиками губ попробовали [144] этот род жизни”), а также в сочинении “О природе богов” (N. D. 1, 20): hunc censes primis ut dicitur labris gustasse physiologiam (“ты полагаешь, что он, как говорят, кончиками губ попробовал физиологию”). Поэтому употребление такого специфического словосочетания автором нового времени, большая часть сочинения которого написана простым и совсем не изобилующим идиомами языком, показывает его желание изредка блеснуть изысканной фразой, демонстрируя свою ученость. Таким образом, самим способом выражения Ульфельдт словно говорит нам: “Я не умею писать красиво, но хоть иногда вставлю красивый оборот речи”.

И всякий раз, когда глаз читателя останавливается на необычной идиоме или пословице, нужно не столько удивляться ее появлению, сколько искать ее источник. По крайней мере еще в нескольких случаях это снова Цицерон. Так, желая выразить крайнюю степень удивления и замешательства, Ульфельдт использует фразеологизм injicere alicui scrupulum (с. 199) — “вставить кому-либо острый камешек”, то есть “внушить кому-либо беспокойство, сомнение”. Этот фразеологизм встречается лишь в одном месте у Цицерона (Clu. 76), а из других римских авторов обнаруживается, по нашим наблюдениям, только у Апулея (Apol. 77; Met. I, 11), который, очевидно, вторичен по отношению к Цицерону. У того же знаменитого оратора заимствовано редкостное выражение miscere corpus (с. 219: “совокупляться”, буквально: “сплетать тело”). Мы нашли только два случая его употребления в античной литературе — оба у Цицерона: in man et in femina commiscen-dorum corporum mirae libidines (N. D. 2, 128: “удивительное влечение мужчины и женщины к сплетению тел”); cum matre corpus miscere (Div. 1, 60: “сплетать тело с матерью”). Словосочетание post natos homines (“с тех пор как на земле появились люди”), которое несколько раз попадается у Цицерона и также может быть названо цицеронизмом, есть и у Ульфельдта — в довольно экспрессивном пассаже, где он бранит своих “приставов” (с. 204): [eos] esse longe post natos homines improbissimos (“с тех пор как на земле появились люди, таких бесчестных не [145] бывало”). Рискнем даже предположить, что эта фраза навеяна тем местом из сочинения “О лучшем роде ораторов”, где один оратор именуется “самым лучшим с тех пор, как на земле появились люди” (Opt. Gen. 17: optimus longe post homines natos). На той же странице, где мы встречаем идиому post natos homines, Ульфельдт приводит пословицу male parta male sunt dilapsa (“дурно приобретенное дурно [и] гибнет”). Ее автор записок также берет у Цицерона — из второй “Филиппики” (Phil. 2, 65): Sed, ut est apud poetam nescio quern, “male parta male dilabuntur” (“Но, как говорится у не помню какого поэта, дурно приобретенное дурно [и] гибнет”).

Рассказывая о том, сколь беспорядочно строят свою речь российские дипломаты, которые ведут переговоры с иноземными послами, Ульфельдт пишет (с. 198): contradici sibi... поп patiantur, nullo utantur ordine, sed omnia inconsiderate effundant... sermonesque interrumpant, intus omnia canentes (ut in Graecorum est proverbio)... (“они не терпят, когда им возражают, не придерживаются никакого порядка, но говорят необдуманно обо всем [сразу]... перебивают [и], как гласит греческая пословица, играют [в значении “играть на музыкальном инструменте”] все про себя [то есть беззвучно, молча]...”). Смысл употребленной здесь пословицы — что-то вроде “быть себе на уме”, “действовать в своих интересах”, “не обращать внимания на мнение других людей”, однако, даже поняв это, трудно отогнать недоуменный вопрос: “Откуда датский дворянин XVI в. знает, какими пословицами пользуются греки?” При ближайшем рассмотрении оказывается, что обычаи греков хорошо знает вовсе не Ульфельдт, а Цицерон, которого датский дипломат почти буквально цитирует. Соответствующее место находим в речи против Верреса (Ver. 2, 1, 53): Atque etiam Шит Aspendium citharistam, de quo saepe audistis id quod est Graecis hominibus in proverbio, quern omnia “intus canere” dicebant, sustulit (“Он возвысил также и этого кифариста Аспендия, о котором вы часто слышали то, что вошло у греков в пословицу: говорили, что он играет все про себя [то есть вся его игра на кифаре служит его собственным интересам]”). [146]

Другую редкостную пословицу — laterem lavare (“мыть кирпич”, то есть “заниматься бессмысленной работой”, “зря тратить время”) — наш автор, видимо, заимствует у Теренция, хотя вообще-то она греческого происхождения и встречается у Сенеки Старшего (Сои. 10, рг, 11), а также у некоторых средневековых латинских писателей. Теренций же использует эту пословицу всего однажды, в комедии “Формион” (Ph. 186): quod eius remedium inveniam iracundiae? loquarne? incendam; taceam? instigem; pur gem me? laterem lavem. heu me miserum! (“какое найду я средство против его гнева? буду говорить — раззадорю [его]; буду молчать — подстегну [его]; буду оправдываться — зря потрачу время [буквально: вымою кирпич]; увы мне несчастному!”). Вновь пытаясь демонстрировать ученость, Ульфельдт вставляет эту пословицу походя, словно бы совершенно обычный речевой оборот (с. 185): his me illis persuasurum existimans, ut fidem mihi tribuerent, sed laterem lavi (“я полагал, что смогу убедить их этими [словами] и они мне поверят, но зря тратил время [буквально: мыл кирпич]”). Еще одну цитату из Теренция (на этот раз со ссылкой) Ульфельдт приводит в самом начале своего сочинения, когда говорит о миролюбии датского короля (с. 169): placuit regi omnia prius verbis quam armis experiri, sicut decet sapientem (ut inquit Terentius)... (“королю было угодно сначала испытать все словами, а не оружием, как то пристало мудрецу (как говорит Теренций)...”). В данном случае источником является комедия “Евнух” (Еип. 789): omnia prius experiri quam armis sapientem decet (“мудрецу пристало выяснить [= испытать] все, прежде чем [воспользоваться] оружием”). Обращает внимание, как наш автор изменил цитируемую фразу, приспосабливая ее к своим целям. Если у Теренция предлагается сначала “выяснить все”, а потом “воспользоваться оружием”, то у Ульфельдта резко противопоставляются “оружие”, то есть военная сила, и “слова”, то есть дипломатический путь. Однако, не до конца поняв смысл этого места у Теренция (эллипсис глагола в придаточном предложении с priusquam — в переводе это глагол “воспользоваться” в квадратных скобках, к которому, а не [147] к experiri, как решил автор записок, относится armis), Ульфельдт не только употребляет experiri в другом значении, но и сохраняет в своем, измененном варианте совершенно ненужное ему omnia, так что вместо “попытаться действовать словами, а не оружием” получается смысл “испытать все словами, а не оружием”, а что все, остается непонятным.

Все перечисленные изыски довольно резко контрастируют в записках Ульфельдта с массой однотипных, много раз повторяющихся слов и выражений. Так, описывая передвижения датской делегации от пункта к пункту, а также внутри городов и селений, он все время использует один и тот же набор глаголов движения: (con)tendere (“направляться”), absolvere, conficere, transigere (“преодолеть путь”), appellere (о корабле — “пристать”), attingere, peruenire (“прибыть”), реже (re)salutare с тем же значением, se conferre (“перемещаться”), довольно редко также trajicere (“пересекать, плавать”), proficisci, discedere и iter ingredi (“отправляться в путь”), vehi (“ехать”). То же касается и глаголов пребывания, которые сводятся почти только к commorari, permanere (“оставаться”), detineri (“быть удерживаемым”) и pernoctare, delitescere (“переночевать”), а также более редким pedes figere (“остановиться”), castra metari (“разбить лагерь”), cubare и quiescere (“спать, отдыхать”). Этот набор, который на первый взгляд может показаться довольно большим, на самом деле очень быстро приедается читателю. Дело в том, что начальная и завершающая части записок (за исключением исторических экскурсов, а также отступлений, где рассказывается о нравах русских и порядках в России) целиком составлены из кусков, построенных по схеме: прибыли тогда-то, проделав столько-то миль, — оставались (в таком-то жилье) — отправились дальше тогда-то. Перечисленные глаголы движения и пребывания постоянно встречаются в зачинах и концовках таких кусков, так что ожидание читателя снова и снова оправдывается, и никакой игры с этим ожиданием не получается, а получается длинный однообразный каталог.

При этом далеко не все глаголы, часто употребляемые Ульфельдтом, являются частотными в классической латыни, [148] на которую он, как человек нового времени, старается ориентироваться. В результате, все время повторяясь, они вносят в язык записок некоторую искусственность, которой не было, скажем, в сочинениях средневековых авторов, ведь у тех был свой, органичный для их эпохи набор любимых слов и выражений. Исследования частотности показывают, что у классиков римской литературы наиболее употребительными глаголами движения являлись многочисленные приставочные с ire, cedere, gradi (“идти”), а также лексемы sequi (“следовать”), currere (“бежать”), scandere (“восходить”), vadere (“идти”), movere (“двигать”), vehi (“ехать”), fern (“мчаться”), peragrare (“проходить”). Частотен также глагол peregrinari (“путешествовать”). Если сравнить этот список с приведенным выше, станет понятно, что многократное повторение таких слов, как attingere, contenders, absolvere и conficere, для которых значение движения является периферийным, выглядит странно.

Аналогичным образом в значении “захватывать, приобретать, покупать” Ульфельдт практически всегда использует глагол сотраrаrе, довольно редко применявшийся в таком смысле античными авторами, которые предпочитали ему етеrе (и приставочные с ним), adipisci, potiri и др. То же касается и достаточно редкого в классических текстах глагола delitescere, который Ульфельдт употребляет довольно часто. Первоначальное значение данного глагола (а происходит он от latere) — “прятаться, скрываться”, однако наш автор использует его в значении “ночевать” (развившемся из не очень обычного классического “находить приют”) и несколько раз в значении “пребывать, оставаться”: delituimus penes rupes magno cum periculo (c. 170: “мы с большим риском заночевали около скал”); ilia nocte sub dio delitescere cepimus (c. 171: “с этой ночи мы стали спать под открытым небом”); delitescentes sub frondibus et arboribus (с. 172: “заночевали под сенью деревьев”); altero ibi die delitescentes (c. 204: “на следующий день мы заночевали там”); ante urbis Tarbati portas in domibus sordidis delitueramus (c. 215: “мы заночевали в грязных домах перед воротами города Тарбата”); nos minus assuetos esse in domibus semper delitescere (c. 180: “мы не привыкли все время [149] сидеть дома”); in qua farce] imperator saepius... delitescit (c. 191: “в этой {крепости] царь часто... останавливается”); totum octiduum inviti Neugardiae delitueramus (c. 208: “мы против воли оставались в Новгороде целых восемь дней”); domus, in quibus delitescebamus (с. 213: “дома, в которых мы жили”), В большинстве случаев, когда Ульфельдту требуется глагол со значением “говорить, сообщать сведения”, он (кроме самых употребительных dicere и а/о, а также вставляемого в прямую речь inquam) настойчиво применяет significare и certiorem facere, опять же отнюдь не самые распространенные (в таком смысле). Вместе со стандартным potest (“он может [делать то-то и то-то]”) мы несколько раз обнаруживаем необычное ег liberum est (“ему вольно [делать то-то и то-то]”). Примеры можно было бы умножить. Поскольку все это делается без специального стилистического задания, не ошибемся, если скажем, что в отношении глаголов язык записок очень беден и немного странен, так как по многу раз появляются лексемы, либо вообще редкие, либо редкие в данном своем значении. Однако автор старается компенсировать такое положение вещей некоторыми довольно несложными приемами, на одном из которых (необычных оборотах) мы останавливались выше, а о других поведем речь дальше.

Прежде всего, Ульфельдт пытается оживить повествование, применяя одно и то же выражение в различных контекстах. К примеру, сочетание actum est de aliquo (“c чем-либо покончено”) употреблено как минимум в четырех близких, но не одинаковых значениях (причем каждый раз в составе условного периода): actum fuisset de navibus (c. 170: “с кораблями было бы покончено” = “корабли бы потонули”); actum fortasse de nobis fuisset (с. 171: “с нами, вероятно, было бы покончено” = “мы бы погибли”); nisi bona nostra fuissent in navibus relicta, actum fuisset de т omnibus (c. 172: “если бы наше добро не осталось на кораблях, со всем ним было бы покончено” = “добро бы пропало”); nisi jam ipsius voluntati stisfaceremus, actum esse de toto nostro negotio (c. 199: “если мы не пойдем навстречу его желанию, со всем нашим делом будет покончено” = “наше посольство окончится неудачей”). Оборот aliquid injunctum est alicui (“на кого-либо что-либо [150] возложено”, буквально: “что-либо вменено кому-либо”), многократно используемый в своем прямом значении, по крайней мере однажды имеет у Ульфельдта значение “вменить, причинить”: еа тоrа nobis sit injuncta (с. 208, буквально: “это промедление причинено нам”). Любовь к повторению одинаковых конструкций временами приводит к комическому эффекту. Когда автор записок рассказывает о взаимоотношениях живущего в Новгороде татарина с семью его женами, он излагает порядок, принятый у того для возведения одной из жен в ранг “любимой”. Татарин посылает выбранной им жене перстень или иной знак, получив который она “показывает себя услужливой и готовой выполнить все что угодно” (с. 219: sese ad quaevis exequenda alacrem ас promptam ostendit). Сколь же забавно читателю через пять страниц после этого описания узнать, что наместник датского короля в Голштинии, которого послы посетили по пути из России, также “показал себя услужливым и готовым оказать какую угодно помощь” (с. 224: quique ad quaevis bona... exhibenda alacrem acpromptum se ostendit). Причем больше эта конструкция в записках не попадается. Иногда разнообразие достигается за счет расширения семантического поля существительного. Так, слово index (1. “доносчик”; 2. “признак, указатель”), ни разу вроде бы не появляясь до этого, вдруг возникает на с. 199 в значении “ответ”, а затем через две страницы (с. 201) и несколько раз ниже (с. 210) в значении “посланник, порученец”. Аналогичным образом редкое существительное indagator (1. “выслеживающий дичь охотник”; 2. “исследователь”) встречается в записках дважды: на с. 212 в значении “проводник” (один и тот же человек рядом назван и ductor — “проводник”, и indagator), а чуть ниже, на с. 213, в значении “исследователь, интересующийся” (там сказано: “интересующихся (indagatores) отсылаем для ознакомления к недавно изданной "Ливонской апологии"”).

Близкий к этому прием — использование в одной или двух соседних фразах одинаковых или од некоренных слов. Приведем лишь некоторые из более чем многочисленных примеров (жирным шрифтом выделены одинаковые или [151] родственные лексемы): nos lactarunt vana spe, facientes nobis spem profectionis (c. 172: “они манили нас пустой надеждой, обещая [скорое] отправление”); Ego cum... vellem aliaque... quantum vires concesserant, commemorare, nulla mihi copia fandi concessa est (c. 192: “когда я... хотел... насколько дозволяли силы, упомянуть и о другом, мне не дали возможности говорить”); Sunt insuper... adversi et aversi, perversi... (c. 198: “сверх того... они недоброжелательны, враждебны и развращены”); Наес а те, optime lector, inpraesentiarum habebis de ultima nostra apud Muscovitam praesentia (c. 201: “вот, благосклонный читатель, [все,] что будет тебе ныне рассказано о последнем нашем визите к московиту”); easque [domos]... invenimus... calidas ex fervore dibanorum (quibus in omnibus domibus utuntur), ut... cum fastidio... iis utendum nobis fuerit (c. 205: “мы находили их [то есть дома] душными от жара печей, которыми пользуются во всех домах, так что нам приходилось пользоваться ими с отвращением”); postquam longo tempore adventum legatorum expectaveramus, 19 Octobris advenerunt (c. 214: “после того как мы в течение долгого времени ожидали прибытия послов, они прибыли 19 октября”); Quis... existimaret has cum amicis... taliter conversari. Quis... ab eorum... conversatione поп abhorreret..? (c. 217—218: “кто бы... мог подумать, что они так обращаются с друзьями; кому бы не было отвратительно их обращение?”); qui nos in via obviavit, invitavit et laute... tractavit (c. 221: “он встретил нас на дороге, пригласил в гости и хорошо... принимал”). В последнем примере обнаруживаем также нечастый в записках звуковой повтор (слог vi повторен шесть раз): qui nos in via obviavit, invitavit. Такая звуковая игра в риторической прозе могла служить определенным целям, но в данном случае она едва ли уместна и, как и частое соединение в одной фразе однокоренных слов, свидетельствует о недостатке вкуса.

Иногда Ульфельдту доставляет удовольствие употребить в соседних предложениях несколько омонимов. На с. 173 есть следующий пассаж: Quae civitas muro est circumcincta... eo modo... quo urbs Lubecum... quamvis omnia fere aedificia sint modo diruta... Cum... ingredi earn minus liceret, castra metati sumus in villa... nobis [152] modo sub frondium tegminibus cubantibus... (“Этот город окружен стенами... таким [же] образом... как город Любек... хотя почти все здания были недавно разрушены... Поскольку войти в него не разрешили, мы разбили лагерь в деревне... [и] переночевали, прикрытые одними только кронами деревьев”). Modo, использованное в приведенном пассаже трижды, в каждом из трех случаев имеет различное значение. Первое modo — это аблатив от существительного modus (“образ, способ”), второе — наречие в значении “только что, недавно”, третье — также наречие, но в значении “только, лишь”. Этот прием, гораздо более тонкий, чем предшествующий, оставляет, однако, как и заимствованные у Цицерона пословицы, впечатление некоторой искусственности, выглядит намеренно вставленным изыском.

Другой излюбленный способ демонстрации учености, способ, применявшийся латинскими авторами всех времен — от античности до нового времени, — это употребление греческих слов и выражений, будь то в греческой или в латинской транскрипции. Ульфельдт дважды вставляет в свои записки слова на греческом: первый раз на с. 175 где татары названы aJeoi — “безбожными, язычниками”, а второй раз на с. 203, где в совершенно серьезном контексте приведена фраза из шуточного произведения “Война мышей и лягушек” (предположительно, IV в. до н. э.), стих 97: ecei JeoV ekdikon omma — “имеет Бог карающее око”. При этом в обоих случаях Ульфельдт обращается к греческому языку в отступлениях, когда рассуждает о взаимоотношениях людей и Бога, о том, что нравственно, а что нет в поведении встретившихся ему иноземцев: в первом случае он осуждает за многоженство татар, во втором порицает развратные нравы русских и самого великого князя. Интересно, что есть еще одна черта, которая роднит два этих отступления, — в них (соответственно, на с. 175 и 203), и только в них, Ульфельдт употребляет латинское слово costa — “ребро” в значении “жена”. Ясно, что такое словоупотребление имеет своим источником библейский рассказ об Адаме и Еве. Оно, как и сами ученые размышления [153] автора о нравственности, роднят язык Ульфельдта с языком средневековых писателей, стиль которых оказывал значительное влияние на сочинения, создававшиеся в XVI— XVII вв. С этим же связано и то, что стремление блеснуть греческим возникает у Ульфельдта именно тогда, когда он говорит о чем-либо относящемся к церковной сфере. Такое стремление можно обнаружить и в использовании совершенно обычного, но греческого по происхождению слова eleemosyпае — “милостыня” на с. 220, где именно им почему-то названа материальная помощь, которую датские послы хотели оказать пленным ливонцам. Той же цели служит, на наш взгляд, и употребление более редкого (но морфологически более близкого к греческому прообразу) варианта слова “крещение” — baptisma, atis вместо обычного средневекового baptismus, i или baptismum, г (с. 173). Упомянем также типично средневековое ethnicus — “язычник” (с. 173). Другой сферой употребления греческих слов являются в сочинении Ульфельдта, так сказать, описания реалий: пищи, одежды, утвари и т. п. Этим автор добивается эффекта экзотичности, необходимого ему постольку, поскольку он описывает чужеземную страну. Так, масло названо butyrum (с. 184), финик — dactylus (с. 181), яд— toxicum (с. 179, чуть выше, на с. 178, латинский аналог — venenum), кубок — cyathus (с. 196), пояс — strophiolum (с. 194), виссон— byssus (с. 194), седло— ephippium (с. 175), печь — clibanus (с. 205). Данные примеры почти исчерпывают явные грецизмы Ульфельдта. К ним можно добавить лишь редкий у латинских авторов colophon на с. 214 из греческого ? ??????? — “верхушка, конец”, а также главное слово в названии записок — hodoeporicon (“путешествие”, буквально: “связанное с путешествием”). Можно предположить, что данное слово воспринималось в качестве некоего знака учености, призванного привлечь к книге образованного читателя. Об этом свидетельствует тот факт, что в самом тексте поездка датской делегации этим словом ни разу не названа, а именуется только исконно латинскими терминами peregrinatio (с. 167, 219) и profectio (с. 224) — первый раз in Russiam (“в Россию”), второй и [154] третий Ruthenica (“русская”). Следовательно, автор не считал hodoeporicon обычным обозначением путешествия.

В латинском языке Ульфельдта, как и в языке многих его современников, отчетливо выделяются три основных пласта. Первый пласт — античный, второй — библейско-церковный, третий, близко смыкающийся с предыдущим, — средневековый. Ориентация на стиль и реалии античности проявляется в использовании пространных периодов (которые у Ульфельдта довольно занудны и в русском переводе обычно передаются цепочкой коротких предложений), отдельных синтаксических конструкций (ср. нагромождение инфинитивов на с. 211: alienum nobis videri, talia se in medium afferre, nos... statuere prohiberi поп posse — или нагромождение герундивов на с. 197: quanta cum periculo inter eos sit versandum, quantumque elaborandum et desudandum... nobis fuerit), длинных речей от имени героев повествования, кое-каких выражений, вроде арerto Marte (с. 222: “в открытом бою”, буквально: “открытым Марсом”) или remittere nuntium alicui (с. 198: “отказаться от чего-либо”, буквально: “дать развод чему-либо”, встречается у Цицерона), римских понятий, таких как lustrum (с. 168: “пятилетие”, буквально: “очистительное жертвоприношение, совершавшееся римлянами раз в пять лет”), senatores (с. 185: “советники”, буквально: “сенаторы”), dies Veneris (с. 169: “пятница”, буквально: “Венерин день”) и т. п. Библейско-церковный пласт представлен прежде всего характерной лексикой (idola, sculptilia (“идолы”, “кумиры”), verecundia (“боязнь, благоговение”), veredarius (“конный гонец”, слово из Вульгаты), gravamen (“тягость”), уже упомянутое ethnicus и др.), а также несколькими библейскими цитатами (кстати, не по Вульгате) и реминисценциями, попадающимися в рассуждениях о религии русских и о нравственности. Достаточно значителен и пласт средневековый. Слова: treuga (с. 168: “перемирие”, изначально — французское заимствование), таrе (в значении “пролив”), miliare (обычное средневековое “тысяча” вместо классического mille), halex (= alec, с. 210: в средневековом значениии “сельдь”), beanus (с. 181: “подмастерье, ученик”), populi (с. 182: [155] в средневековом значении “люди”), mandare и mandatum (часто и в самых разных значениях), villa (в значении “город”), рrаеfectus (в значении “главный человек в городе”, “фогт”, в России — “воевода”), conductus (с. 180, 214: “гостевая неприкосновенность”), minus в значении “не” и quo minus в значении “чтобы не” и т. д. Выражение: pro suo velle (с. 181, 203: “по своему желанию”, буквально: “в соответствии со своим "хотеть"”). Влиянием средневекового языка также объясняется непоследовательное употребление времен конъюнктива в придаточных предложениях и, впрочем весьма редкое, ошибочное определение рода существительных (на с. 177 слово женского рода turris согласовано с прилагательным в среднем роде: turribus ornata, quae ferro sunt tecta). Кроме того (еще одна небольшая ошибка), в одном месте (с. 171) Ульфельдт путает глагол moliri (“метать, бросать”) с прилагательным molestus (“тяжкий, обременительный”) и вместо “нас бросало бушующими волнами” (undis aestuantibus moliti fuissemus) у него получается “мы были отягощены бушующими волнами” (undis aestuantibus тоlesti fuissemus). В добрых средневековых традициях выдержано и ученое предисловие с его тяжелыми периодами и изъяснением целей, с которыми написан труд. Отметим, что, хотя первый из перечисленных пластов в записках наиболее силен, два других дают о себе знать почти на каждой странице.

Достаточно сухой, простой и однообразный язык сочинения постоянно прерывается эмоциональными пассажами, где автор бранит и бранит своих приставов, словно бы именно для этого написано все “Путешествие”. Однако сама брань весьма стандартна и по большей части сводится к обвинениям в вероломстве (Ульфельдт все время пишет о том, как послы обманывались в своих надеждах, для чего применяет выражение spe frustrari). Поэтому нам будет несложно перечислить те немногочисленные риторические приемы, которые встречаются в записках. Самая частотная у Ульфельдта фигура речи — гендиадис, то есть выражение одного понятия двумя словами, соединенными союзом “и”. Вот три примера: sub frondibus et arboribus (с. 172: “под кронами деревьев”, [156] буквально: “под кронами и деревьями”); vi armisque (с. 177: “силой оружия”, буквально: “силой и оружием”, это очень обычная в латинской литературе идиома); civium incolarumque ope (с. 222: “с помощью местных горожан”, буквально: “с помощью горожан и местных жителей”). Иногда попадаются в сочинении Ульфельдта сравнения и метафоры (скажем, на с. 209 русские сравниваются со “львами рыкающими”, которые терзают ливонцев), обращения к читателю и риторические вопросы, а один раз звучит явная ирония. После того как мы узнаем о том, сколь плохо обращались с датскими послами в Новгороде, автор записок сообщает: “Мы не сильно удивились этому, в особенности потому, что Исдан Иванович, который прибыл с нами из Дании, был воеводой этого города и часто обещал нам по дороге, что не забудет милостей, оказанных ему в Копенгагене” (с. 209). Это, пожалуй, все, что можно сказать об изобразительном мастерстве Ульфельдта. Создается впечатление, что автор так до конца и не решил, будет ли его сочинение сухой сводкой фактов или же неким осмыслением увиденного в России. Даты прибытия и отбытия, а также указание расстояний между пунктами, краткость большинства описаний, упоминание о том, что у русских нет недостатка в соли и т. п., казалось бы, наводят на мысль о деловом отчете. Однако ученое предисловие, размышления о почитании икон, подробный рассказ о препираниях с приставами, более того, длинные пассажи прямой речи говорят о второй стороне замысла. Таким образом, неравномерность и неровность — вот как можно было бы определить основную черту стиля Ульфельдта.

Несмотря на то, что приведенные в настоящей заметке наблюдения достаточно разрозненны, ведь у нас не было цели рассмотреть язык записок Якоба Ульфельдта всесторонне или как систему (а применительно к столь короткому тексту столь периферийного литератора это и не имеет смысла), мы попытались выделить то, что, как надеемся, поможет читателю понять характер писательского таланта автора и уяснить некоторые особенности того латинского языка, на котором в [157] XVI—XVII вв. создавались отчасти занимательные, а отчасти публицистические сочинения, нередко, как и в случае с Ульфельдтом, облекавшиеся в форму путешествий.

“Каталог книг, предназначенных для повседневного пользования” из библиотеки Якоба и Лаурида Ульфельдтов Catalogus Librorum usui quotidiano destinatorum

(“Каталог книг, предназначенных для повседневного пользования” воспроизведен по публикации: Jorgensen Ellen. En Bogliste fra det 16. Aarhundredes Slutning// Danske Magazin. Kbh., 1918. R. 6. B. 3. S. 177—182. Характеристику этого памятника см.: Антонов В. А. Комм. 2. С. 360—361 наст. изд.).

1. Biblia Roberti Stephani (Издание французского типографа Робера Этьенна (издателя Библии)).

2. Theatrum Orbis Orterii (Ortelius Abr. Theatrum orbis terrarum.).

3. Gullusso de Fortificatione.

4. T. Livius.

5. Chronologia Funccii (Chronologia, hoc est omnium temporum et annorum... computatio Joanne Funcio Noribergensi auctore.).

6. Chronologia Bucholceri.

7. Chronicon Carionis (Или переработка Хроники Кариона Меланхтоном, или один из переводов на датский язык (вероятно, Иона Турзона 1554 г.)).

8. Scardius ([Schardius Simon] Germanicarum rerum 4 celebriores chronographi etc.).

9. Sleidanus (Sleidani Joh. De statu religionis et reipublici Carolo Quinto Caesare commentarii или: Joh. Sleidani. De quattuor summis imperiis libri 3.).

10. Xenophon Grace. Lat. Henr. Stephani (Xenophontis opera. Exc. H. Stephanus 1581. Находящийся в Королевской библиотеке экземпляр имеет владельческую запись: Ex libris Jacobi Ulftfeldt. Jenae ad Salam. Anno 85 M. Decemb.). [158]

11. Regnorum Aquilonarium historia Crantzii (Krantz Alb. Regnorum aquilonarium Daniae, Sveriae, Norveguae chronica.).

12. Saxo (Издания Саксона Грамматика настолько многочисленны, что трудно даже высказать предположение, какое именно было в распоряжении Ульфельдта.).

13. Vivae omnium Imperatorum Imagines (Huttichius J. Imperatorum Romanorum libellus una cum imaginibus ad uiuam effigiem expressis.).

14. I Pars Comitiorum Imperial Germ.

15. Scaliger de Emendatione temporum (Scaliger J. De emendatione temporum.).

16. Ferrettus de re militari (Ferrettus Jul. De re et disciplina militari aureus tractatus.).

17. Respubl. Mundi Hispanice (Roman Hieron. Republicas del mundo. Salamanca, 1595. Находящийся в Королевской библиотеке экземпляр принадлежал Якобу Ульфельдту, что явствует из его записи на книге: J. W. En Seuilla Mense X Anni XCV.).

18. Hoffhaltung des Turckisken Keysers (N. Honiger von Konigshofen an der Tauber. Hoffhaltung des turkischen Keysers und Othomannischen Reichs Beschreibung.).

19. Formular Buck Saurii (Saur Abr. Formular-, Jurament- und Eidtbuch Duves notariorum penus или: Saur Abr. Ein Formular- und vollkomlich Notarial Buch oder Spiegel.).

20. Der I Theil aller des H. Romischen Reichs gehaltener Reichsztag etc.

21. El perfetto Capitan (Diego de Alaba у Viamont. El perfetto capitan instruido en la disciplina militar у nueva ciencia de la artilleria.).

22. Chronica de las tres Ordenes (Francisco de Rades у Andrada. Chronica de las tres ordenes у cavallerias de Santiago, Calatrava у Alcantara.).

23. Relationes manuscriptae (Рукопись Gl. Kgl. Saml. (301—504) с надписью: Jacobus Wlffelt Pataui. Anno MDXC. Упомянута в рукописном каталоге Эриксена указанного собрания.).

24. J. Lipsius de militia Romana (Lipsius J. De militia Romana libri 5.). [159]

25. Corpus Juris (Свод законов Юстиниана издавался многократно, поэтому нельзя сказать, какой публикацией располагал Ульфельдт.).

26. Geographia Magini (Maginus I. A. Geographiae umversae turn veteris turn novae absolutissimum opus.).

27. Daemonomania Bodini (Bodin J. De magorum daemonomania.).

28. Celestina Hispanice ([Fernando de Rojas] Celestina. Tragicomedia de Kalisto у Melibes.).

29. Milicia de Equitu Hispanice.

30. Cuerpo Enfermo de la milicia Espannola.

31. Propositioni in materia di Cose di Stato (Guicciardino Fr., Lottini G. Fr., Sansovino Fr. Propositioni overo consideration! in materia di cose di stato sotto titolo di avvertimenti, avvedimenti tivili et concetti politici.).

32. Theorica et practica di Guerra (Bernardino de Mendoza. Theoria у pratica de guerra.).

33. Relationi Universali di Botero (Botero Giov. Le relationi universali.).

34. Thucydides.

35. Chronologia Chytraei (Chytraeus D. Chronologia historiae Herodoti et Thucydidis.).

36. Seneca.

37. Descrittione di tutta Italia di F. Leandro (Leandro Alberti. Descrittione di tutta Italia.).

38. Guicuardino (Guicciardini Fr. La historia d'ltalia. Venetia, 1587. Экземпляр Королевской библиотеки имеет следующую запись: “Ex libris Jacobi Wlffelt Patauij Idibus Maij Anni MDXIIC Sustine et abstine”. На книге имеется также запись Лаурида Ульфельдта.).

39. Buchananus (Sandsynligvis G. Buchanan. Rerum Scoticarum historia Del. Сочинение знаменитого шотландского историка в конце имеет запись Якоба Ульфельдта, а именно, поэтическое переложение псалмов Давида, опубликованное в 1603 г. Имя же Я. Ульфельдта относится к 1608 г.).

40. Tacitus (С. Cornellii. Taciti opera, quae exstant, Justus Lipsius quintum recensuit. Lugd. Bat., 1589. Экземпляр Королевской библиотеки имеет следующую надпись: “J. W. Mense Febr. Anni MDIIC. Virtute politica praestantiorem nullam unquam homo assequitur”.). [160]

41. Vegetius de re militari.

42. Polybius.

43. Respubl. Bodini (Bodin J. De republica.).

44. Institutiones Calvini (Calvin J. Institutio christianae religionis.).

45. Loci Communes Philippi (Melanchthon Ph. Loci praecipui theologici. Lipsiae, 1559. Указанное наименование находится в этой книге.).

46. Machiavellus.

47. Hesiodus.

48. Politianus (Angeli Politiani operum tomus primus. Lugd., 1546. Экземпляр Королевской библиотеки имеет запись: “Ex libris Jacobi WlfFelt Vesontioni MDXCII”. На книге имеется и имя Лаурида Ульфельдта.).

49. Krigs Regiment (Fronsperger L. Funff Buecher von Kriegs Regiment.).

50. Terentius Mureti (В изданиях Теренция комментарии гуманиста М. А. Муретуса.).

51. Nomenclator Junii (Junius Adr. Nomenclator omnium rerum propria nomina variis linguis explicata indicans.).

52. Dinothi Loci Communes historici (Dinothus R. De rebus et factis memorabilibus loci communes histori.).

53. Herodotus.

54. Paradoxa Francki (Franck Sebastian. Paradoxa ducenta octoginta.).

55.Justinus.

56. Polidorus Virg. de rerum Inventione.

57. Peucerus de Divinatione — Jovius, Tomis Tribus (Peucerus C. Commentarius de praecipuis divinationum generibus. — Jovius Paulus. Historiarum sui temporis libri 45.).

58. De Statu Relig. et Reipub. in Regno Gallic, tomis 2 (В Королевской библиотеке хранится книга: Jean de Serres. III partis commentariorum de statu religionis et republica in regno Galliae libri X, XI, XII. 1577, переплетенная вместе с: “V partis commentariorum de statu religionis et republicae libri”, 1589, на титуле которой написано имя: Jacob Ulfeldt. Позднее книга принадлежала Лауриду Ульфельдту.). [161]

59. Le Perfait Courtisan etc (Castillonnois Balltazar. Le parfait courtisan.) — Dictionarius Latinogall.

60. Delia Origine de Cauallieri (Sansovino Fr. Della engine de cavalieri.).

61. Libro della Repub. de Venetiani (Gianotti Donate. Libro de la republica de Vinitiani. s. 1. et а. Экземпляр Королевской библитеки имеет запись: “Ex libris Jacobi Wlffelt Patauij Anno MDXC”. Он переплетен с: “La republica e i magistrati di Vinegia di M. Gasparo Contareno”. Vinegia, 1564, имеющей заметки Якоба Ульфельдта.).

62. Il Secretario di Sansovino (Del secretario di M. Francisco Sansovino libri VII.).

63. Nueva Philosophia Compuesto por Donna Oliua etc.

64. Menosprecio de Corte (Gueuara Antonio de. Menosprecio de corte.).

65. Cauallero auisado (Parte primera del cauallero auisado compuesta por monsenor de Sabaa. Castellon у traducida por Fr. Truehado [Baeca, 1584]. Экземпляр Королевской библиотеки имеет запись: “J. W. Madrid. M. Aug. Anno 95”. Кроме того, на книге имеются имена: Ilario Wlfeldt и Falck Lycke.).

66.Vocabulario en Espannol.

67. Gueuara (Речь идет о многочисленных произведениях испанского епископа Антонио де Гевары.).

68. Historia Belgica (Historia Belgica hoc est rerum memorabilium quas in Belgio jam inde a pace ilia Cameracensi passim aliquando evenerint brevis designatio.).

69. Dittionario Vulgare.

70. La Diana (Montreux Nicolas de. La Diana, pastourelle ou fable bosquagere.).

71. El Cortesano (Castiglione Baldesar. El cortesano, traducido por Boscan en volgar Castellano.).

72. Formulario de Escreuir.

73. Les vies de Plutarque deux tomes.

74. Methodus Historica Bodini. [162]

75. Ciceronis opera Tom. 8.

76. Platonis opera Tom. 3 (Издание Вистнока Хенрика Стефана 1578 г.).

77. Dionysius Halicarnass.

78. Curtius.

79. Elegantiae Vallae.

80. Salustius.

81. Plautus (М. Accius Plautus. Comoediae viginti. 1587. В Королевской библиотеке хранится экземпляр с подписью: Jacob Wlffelt. Книга попала в библиотеку от Лаурида Ульфельдта.).

82. Palingenius (Marcellus Palingenus. Zodiacus vitae, h[oc] e[st] de hominis vita, studio ac moribus optime instruendis libri 12.).

83. Cominius cum Frossardo (Возможно, это Филипп де Коммин (Мемуары) и Фруассар (Хроника. 1325—1400 гг.) в одном переплете.).

84. Virgilius.

85. Caesaris Commentarii.

86. Aphorismi Hyppocratis.

87. Aristotelis opera Tom. 7 cum Indice.

88. Discours Politiques et militaires etc. (Noue Fr. De la. Discours politiques et militaires.).

89. Monsieur de la Noue.

90. Theatrum Mundi et Temporis.

91. Compendium Theologiae (Возможно, Heerbrandi Jacobi. Compendium theologiae.).

92. Psalterium Corneri (Psalterium Davidis cum expositione Christoph. Corneri.).

93. Precationes Avenarii (Precationes Ioan. Avenarii sacrae in singulos septimanae dies distributae.).

94. En Dansk Low Bog.

95. Valturius de re militari (Valturius Robertus. De re militari.).

96. Hippiatria (Rusius Laur. Hippiatria sive marescalia.). [163]

97. Kongs Christians den III Historie (Huitfeldt A. Christian III Historic. 1595.).

98. Kongs Christierns den 2. Historie (Huitfeldt A. Christian II Historic. 1596.).

99. Tratado de la Orden del Toison de Oro (Под вопросом: Cuidad-Real Gomez de. De principibus burgundiae militia, quam velleris aurei vocant. 1540. Переведено на испанский Хуаном Браво в 1546 г.).

100. Ipponomikon Grisonis (Ipponomikon. Kunstlicher Bericht und allrzierlichste Beschreybung Friderici Grisonis wie die streitbarn Pferdt zum Ernst und ritterlicher Kutrzweil geschicht und volkommen zumachen.).

Якоб Ульфельдт и его записки о России

Среди тех, кто посещал Россию в XVI в. и оставил записки о путешествии в эту страну, народах, ее населяющих, нравах и обычаях, были и профессиональные дипломаты (в серии дипломатических отчетов послов первое место по праву занимают имперские — Франческо да Колло (На русском языке опубликована лишь часть его сочинения: Франческо да Колло. Доношение о Московии. М., 1996.), Сигизмунд Герберштейн (Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии. М.: МГУ, 1988.), Кобенцель, Даниил Принц, Никлас фон Варкоч (Донесение австрийского посла о поездке в Москву в 1589 г. // Вопросы истории. 1978. № 6. С. 95—112.), и купцы (Ян Соваж (Соваж Ж. Записка о путешествии в Россию в 1586 году [Пер. по рукописи с франц.] // Русский вестник. 1841. Вып. 1. С. 223—230.), Мартин Груневег (Сочинение его хранится в Гданьском воеводском архиве. Заметки о России 1585 г. в конце XX в. были предметом интереса Я Д. Исаевича, А. Поппе, А. Хорошкевич (последняя пользовалась текстом “Записок”, набранных на компьютере В. Дыбашем, которому приношу свою благодарность)), и воины (Гваньини Александр. Описание Московии. М., 1998.), и [79] религиозные деятели (Антонио Поссевино (Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983.). Они происходили из разных стран Европы — Священной Римской империи германской нации, Великого княжества Литовского и Королевства Польского, Англии, Италии, Франции, скандинавских стран. Сочинения иностранцев (путевые заметки, дневники, описания России), которые в XIX в. стали именовать “сказаниями (или записками) иностранцев”, написаны с разной степенью полноты и объективности, авторы их имели весьма различные цели.

Записки о России датского дипломата Якоба Ульфельдта занимают особое место среди аналогичных памятников XVI столетия, и в особенности второй его половины, времени правления Ивана Грозного. Казалось бы, они входят в вышеназванную серию дипломатических отчетов, однако и цели (личное оправдание в неудаче), и стиль сочинения (не просто краткий, но даже лаконичный) отличают их от других произведений этого жанра. Но дело не только в этом.

Ко времени его поездки в Европе изменилась ситуация в области информации о России. Произведения, созданные за пределами Руси, в начале и первой половине XVI в., в том числе переложения рассказов русских послов, выполненные итальянцами и австрийцами (Россия в первой половине XVI в.: Взгляд из Европы / Сост., автор вводн. статей, прим., указ. О. Ф. Кудрявцев. М., 1997.), призваны были поднять завесу таинственности над этой страной, в ту пору еще плохо известной за пределами Центральной и Северной Европы. Однако задача всестороннего описания России была по плечу далеко не каждому иноземцу. Чтобы дать его, автору самому нужно было быть энциклопедистом, иметь интерес и к экономике, и к политике, религии и быту, нужно было быть открытым к восприятию и пониманию чужой культуры и терпимым к ее носителям, гуманистом не только в теории, но и на практике. Большинство же иноземцев, которые по воле случая, распоряжению своего государя или в поисках легкой [80] наживы посещали Россию, подобных качеств были лишены. В зависимости от целей пребывания в России, успеха или провала предприятия, приведшего автора на Русь, личностных качеств — природных дарований и психологического типа (контактности, наблюдательности) и образования их сочинения отличались по степени субъективности, иногда доходившей до откровенной предвзятости в оценках русской жизни. Записки по преимуществу были предназначены для государей, отправивших их с дипломатической миссией на Русь, а посему не всегда оказывались доступными для рядовой массы читателей. Так, лишь почти столетие спустя оказалось востребованным сочинение Франческо да Колло, имперского посла, ведшего переговоры о мире между великим князем литовским и королем польским Сигизмундом I Августом в 1519г. Оно увидело свет в совершенно иную эпоху — в начале XVII в., когда Российское царство заняло значительное место в европейской мировой политике. Удачнее сложилась судьба записок другого имперского посла — Сигизмунда Герберштейна, дважды побывавшего на Руси — в 1517 и 1526 гг. Его капитальный труд “Записки о Московии” увидел свет в Вене в 1549 г. и при жизни автора выдержал несколько изданий. Задачу знакомства Европы с Россией его фундаментальное описание “Московии” вполне выполнило, надолго оставшись главным источником сведений о самом восточном государстве Европы. Предшествующие ему издания записок итальянцев и записи рассказов русских послов — Георгия Траханиота 1486 г. (Рутенбург В. И. Итальянские источники о связях России и Италии в XV в. // Исследования по отечественному источниковедению. М.; Л., 1964. С. 358—364.), Дм. Герасимова и кн. И. И. Засекина Ярославского и дьяка С. Б. Трофимова в 1525 г., выполненные Паоло Джовио и Иоганном Фабри (См. подробнее: Россия в первой половине XVI в.), такого широкого резонанса не имели.

С середины же XVI в., со времени Ливонской войны, в которую Россия втянула ряд ведущих стран на европейском [81] континенте, надобности в подобных сочинениях больше не было, хотя степень информированности о Руси и России даже в среде политической элиты, в том числе и дипломатов, направляемых туда, в разных странах очень отличалась. Кроме того, в условиях войны на первый план выходили вопросы, непосредственно связанные с нею. Поэтому записки теряли сходство с описанием земель и народов, приобретая характер памфлетов (наиболее показательны в этом отношении сочинения А. Гваньини и П. Одерборна). Лишь англичане, заинтересованные в упрочении экономических связей с Российским царством, продолжали развивать прежний жанр географо-этнографической литературы (Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке / Пер. Ю. В. Готье. М., 1937.).

К сожалению, до наших дней не дошли какие-либо свидетельства о том, какие в Дании XVI в. бытовали представления о Русском государстве и народах, его населявших, как широко были распространены сведения о России. Тем не менее можно предположить, что Ульфельдту не остались неизвестными впечатления или хотя бы устные воспоминания о поездке в Москву его ближайшего родственника с материнской стороны Эйлера Харденберга, возглавлявшего посольство 1562 г. Харденберг скончался в 1565 г., когда Ульфельдт достиг по крайней мере 30 или 35-летнего возраста.

Избирательная способность восприятия “чужого” определялась и целью написания каждого отдельного сочинения. Чтобы понять причины выборки тех или иных фактов и характер их передачи, нужно иметь ввиду и этот фактор, зачастую вполне субъективный. Это вполне относится и к запискам датского дипломата Якоба Ульфельдта, возглавлявшего посольство короля Дании в Россию в 1578 г.

Русско-датские государственные связи были установлены еще в начале 1490-х гг. (Договоры Ивана III с королем Хансом и Василия III с Кристианом II см.: Форстен Г. В. Борьба из-за господства на Балтийском море. СПб., 1884. Приложения. № 4, 6. С. 597—599, 602—605.) Сближение Дании и России [82] объяснялось прежде всего наличием общей норвежско-русской границы (Норвегия тогда находилась под властью датских королей) и враждебными отношениями обоих государств к Швеции.

К концу правления датского короля Кристиана III (1534 — 1559) обострился вопрос, связанный с “больным человеком” XVI в. — Ливонским орденом. Внутренние смуты, вызванные реформацией и бесконечными распрями орденских чинов (епископов, магистра и братьев-рыцарей), дворянства и городов за земли, должности, права и вольности, военная слабость — все это у соседних государств вызывало желание поживиться за счет ослабевшей военно-религиозной организации.

Особенную активность здесь проявляла Россия, стремившаяся к выходу в Балтийское море и установлению торговых и культурных контактов с европейскими странами. Этому препятствовала ее старинная вражда с орденом, почему она и была кровно заинтересована в уничтожении этого государственного образования. Эта заинтересованность нашла отражение в таком сочинении начала XVI в., как “Сказание о князьях владимирских”, где речь шла о мифической генеалогии русских князей, происходивших якобы от римского императора Августа (27 г. до н. э. — 14 г. н. э.) при посредстве Пруса, владевшего Прибалтикой (Дмитриева Р. П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955.). Опираясь на него и действительный факт временного существования русских владений на этой территории в домонгольское время, русские государи неизменно напоминали орденским властям, что земли, некогда захваченные орденом, являлись их старинной отчиной, которая, как считали в Москве, должна вновь обрести своего законного господина. С такой постановкой вопроса не могли согласиться другие балтийские державы — Великое княжество Литовское и Корона Польская (объединенные личной унией, а в 1569г. создавшие единое государство — Речь Посполитую), Шведское и Датское королевства. Они также [83] имели свои виды на орденские владения и, как показали дальнейшие события, готовы были реализовать их с оружием в руках.

Притязания Дании на земли Ливонского ордена возникли не в XVI в., а имели за собой давнюю традицию. Как и русские государи, датские короли считали, что ряд областей Ливонии (Северная Эстония с Ревелем — нынешним Таллинном и островами Эзель и Даго) являлись старинными владениями датской короны и обосновывали это также исторически. Действительно, еще в “Деяниях датчан”, сочинении датского историка Сакса Грамматика (ум. ок. 1220 г.), содержатся рассказы о походах древних королей датчан в прибалтийские земли и сборе дани с тамошних племен. Датские короли приняли также активное участие в крестовых походах в земли эстов. В 1219 г. король Вальдемар II (1202—1241), разбив последних, заложил замок Ревель (и стал называть себя герцогом Эстонии). Господство датчан в Эстонии продолжалось до 1346 г., когда король Вальдемар IV (1340—1375), испытывавший крайнюю нужду в деньгах для выкупа собственно датских земель у голштинских графов, продал герцогство Прусском) ордену, а тот в свою очередь уступил его своему вассалу — Ливонскому ордену. Однако уже при короле Эрике VII (1396—1439) датчане вновь начинают претендовать на Эстонию, утверждая, что Вальдемар IV при продаже герцогства удержал за собой суверенитет над ним. Стремлением вернуть себе Эстонию или хотя бы часть ее особенно прониклись первые короли новой Ольденбургской династии — Кристиан I (1448—1481) и его сын Ханс (1481—1513). Они вновь стали именовать себя герцогами Эстонии. Однако лишь сыну Ханса Кристиану II удалось в 1519г. приобрести близ Ревеля два небольших местечка Старый и Новый Колки. Попытки королей Дании снова утвердиться в Эстонии, хотя и оказались малоуспешными, все же в первой половине XVI в. имели результатом то, что местное дворянство и бюргерство, вопреки орденским властям, стало постепенно рассматривать короля Дании как естественного покровителя перед лицом [84] нараставшей русской угрозы. Сближению орденских чинов с датскими королями способствовало и то обстоятельство, что русско-датские отношения после свержения Кристиана II в 1523 г. с престола Дании были фактически прерваны. Великий князь Василий III держал сторону Кристиана II и считал Фредерика I узурпатором. Такое положение в русско-датских отношениях сохранялось до начала Ливонской войны.

В январе 1558 г. русская армия вступила в пределы Ливонии и, поражая всюду неприятеля, в течение полугода заняла значительную территорию. Фактически Ливонский орден перестал существовать. Орденские чины стали искать защиты у Кристиана III. Однако последний мог оказать только дипломатическую поддержку, играя роль посредника в урегулировании русско-ливонских отношений. Осенью 1558 г. король направил в Россию посольство в составе Клауса Урне, Владислава Вобиссера, Петера Бильда и Иеронимуса Таннера. Послы еще находились в пути, когда Кристиан III 1 января 1559 г. скончался и на престол Дании вступил Фредерик II.

Посольство, прибывшее в Москву в марте 1559 г., с 19 по 28 марта вело переговоры с Иваном Михайловичем Висковатым, Алексеем Федоровичем Адашевым и дьяком Казарином Дубровским. Послы подтвердили перед царем право Дании на Эстонию и города Вик и Ревель и просили прекратить военные действия и вывести русские войска из Ливонии. Споры о датских владениях в Ливонии велись в особенности 5 и 7 апреля. Послы готовы были продемонстрировать документы, подтверждавшие права их короля на эти земли, однако Висковатый не захотел даже смотреть датские грамоты, поскольку речь, по его мнению, шла об уже завоеванных Россией землях. Тем не менее датские дипломаты смогли добиться установления шестимесячного перемирия с 1 мая по 1 ноября 1559 г. (КА-1. № 56—65. С. 27—65; Rasmussen К. Livlandische Krise 1554—1561. Kbh., 1973. S. 131—135; Граля И Иван Михайлов Висковатый. Карьера государственного деятеля в России XVI в. М, 1994. С. 224—225.). 7 апреля послы попросились на родину. В ответе, [85] данном датским представителям на прощальной аудиенции 12 апреля почти после их трехнедельного пребывания в столице, Иван IV предлагал королю Фредерику II прислать в Москву больших послов для заключения договора о торговле и приглашал датских купцов свободно ехать в Нарву, Иван-город и Юрьев (Д-1. Л. 26—28; Расмуссен. С. 131; Граля. 1994. С. 225.).

Новое датское посольство в составе Эллера Гарденберга, Якоба Брокенхуса, Йенса Ульфстанда, Франца Вильде и Захариаса Веллинга прибыло в Россию в 1562 г. Видимо, на этот раз переговоры происходили в Можайске. В их ходе (переговоры вел по преимуществу Басманов-Плещеев) русские ссылались на летописи и “космографии” (Д-1. Л. 46 об., 128 об.; Щербачев. Два посольства. С. 100—101.), но отказывались рассматривать датские архивные документы, “грамоты холопей”, поскольку те, “бегаючи от своих извечных государей, вотчину свою кому продадут, николы тверды не бывают” (Д-1. Л. 324 об.; 132 об.—133; Щербачев. Два посольства. С. 101.). Тем не менее, опасаясь появления еще одного противника в войне, где Российскому царству противостояло только что поддерживавшее Ливонию Великое княжество Литовское, русская сторона решилась дать обещание решить территориальный вопрос по желанию датской стороны. По заключенному в Можайске договору о дружбе Россия признавала за Данией острова Эзель и Даго, замки Гапсаль (Хаапсалу, в русских источниках Опсель, Апсель, Апсл), Леаль (Лиговери, в русских источниках Лиял), Лоден (Лод, Коловерь) в области Вик (современная Эстония) и несколько замков в Курляндии (нынешняя Латвия — Старый и Новый Колки). Несмотря на обещание решить вопрос о Колках по желанию датской стороны (Д-1. Л. 197, 219 об.—220; Граля. 1994. 262.), в дальнейшем эти договоренности не соблюдались, поскольку все указанные замки оказались позднее занятыми русскими войсками (РА (№ 20—21)).. Устанавливался также свободный [86] проезд через Зунд не только для русских, но и для иноземных купцов, следующих в Россию и из России. Датским купцам возвращались их дворы в Новгороде и Ивангороде. Взамен этого русские торговые люди получали возможность обзавестись дворами в Копенгагене и на Готланде (В связи с этим сопровождавшие посольство Ромодановского-Висковатого новгородские купцы Иван Лунин и Василий Прохнов в декабре 1562 г. осмотрели место для московской фактории в Копенгагене. Однако другие русские материалы о существовании датского двора в Новгороде ничего не сообщают. Ср.: Рыбина Е. А. Торговля средневекового Новгорода: Историко-археологические очерки. Великий Новгород, 2001.). Кроме того, “дохтора и мастеровые люди какие ни на есть” могли беспрепятственно следовать на русскую службу через владения короля Дании. Речь шла снова о Старом и Новом Колках (Граля. 1994. С. 262; Д-1. Л. 197, 219 об.—220.).

Для ратификации договора 18 августа 1562 г. было назначено русское посольство в Данию во главе с кн. А. Ромоданов-ским и И. М. Висковатым (Д-1. Л. 286.), 15 сентября 1562 г. оно отправилось в путь, оказавшийся достаточно долгим — до 2 ноября 1563 г.

Задача посольства, которое вряд ли точно было названо И. Гралей “второстепенной миссией” (Граля. 1994. С. 260), заключалась прежде всего в ратификации договора, крайне необходимого для России в условиях Ливонской войны, договора, который мог обеспечить бесперебойное поступление через Нарву столь необходимых стратегических товаров в обмен на русское сырье и сельскохозяйственные товары, но отнюдь не только в том, чтобы утвердить за Россией право на фольварки Старый и Новый Колк (Д-1. Л. 325—329 об., 346—346 об., 349 об.; Щербачев. Два посольства. С. 100.). Трудно согласиться с И. Гралей, будто владение этими территориями в 1562 г. было вопросом царской чести и проявлением “типичной для времен Ивана IV [87] алчности” (Граля. С. 262.). Вопрос о Колках был просто-напросто разменной картой в дипломатической борьбе представителей Ивана IV. Послы, как обычно, должны были ссылаться на то, что якобы еще Ярослав Мудрый владел всей Прибалтикой, на победы Александра Невского (Д-1. Л. 324 об.; Щербачев. Два посольства. С. 101.). При этом — и самое главное — допускалась и возможность обмена датских территорий в Прибалтике на право России на свободное плавание через Зунд или отказа от одного Нового Колка (но последнее предусматривалось в качестве самостоятельной инициативы, грозившей послам жизнью (Д-1. Л. 325—329 об.)). Вопрос не следовало поднимать до тех пор, пока его не коснутся сами датчане.

Однако на первой же встрече (О приеме см.: Д-1. Л. 300—311 об., 335—335 об.; Щербачев. Два посольства. С. 101—106.) 5 ноября гофмейстер Гар-денберг предупредил, что без решения вопроса о Колках король договор не утвердит (Д-1. Л. 352 об.—353; Щербачев. Два посольства. С. 108; С. 524 наст, изд.). После перевода царского послания 11 ноября и ознакомления с ним датской стороны 12— 14 ноября позиция последней была снова доведена до сведения Ромодановского и Висковатого: без решения территориального вопроса договор ратифицирован не будет, прозвучали и намеки на возможность антимосковского союза, предлагавшегося датчанам королем польским и великим князем литовским Сигизмундом-Августом II (Д-1. Л. 357; С. 526—527 наст. изд.). 19 ноября король выдвинул инициативу отправить своих новых послов в Россию, в ответ на что услышал решительный отказ русских. Наконец 29 ноября датский король ради дружбы согласился целовать крест, не определяя статуса Колков, но оказалось, что оригинал находится в Москве, в государевой казне. 1 декабря датчане согласились на написание нового оригинала по копии, но послы требовали вписать Колки как царское владение. В [88] конце концов на условиях, максимально предписанных царем, документ был составлен и переписан в резиденции послов: на немецком языке Захариасом Веллингом и секретарем Томасом, на русском — подьячим Сульменевым под руководством Висковатого и Совина в ночь со 2 на 3 декабря (Д-1. Л. 362—362 об., 365—368; С. 533 наст, изд.; Щербачев. Два посольства. С. 112—114.). Русского текста проверить никто не мог, 3 декабря Фредерик целовал крест на немецком тексте, но печать была привешена к обоим текстам (Д-1. Л. 368—369 об.; С. 534 наст, изд.; Щербачев. Два посольства. С. 114—116.).

На официальной ратификации опять произошел конфликт из-за того, чей документ — датский или русский — должен лежать сверху во время крестоцелования? На самой присяге Фредерик объявил, что оставляет за собой право на Колки, но послы возразили, что ратифицирован может быть только согласованный текст безо всяких оговорок. Присяга под диктовку послов была повторена (Д-1. Л. 371 об.—373; С. 536 наст, изд.; Щербачев. Два посольства. С. 116; Граля. 1994. С. 269—270.).

Итак, в результате трех предшествующих переговоров в Москве в 1559 г., весной 1562 г. в Можайске и осенью того же года в Копенгагене статус Колков фактически остался неопределенным, Россия же получила гарантию свободного плавания через Зунд. Однако русско-датские отношения с середины 70-х годов стали крайне напряженными. Викские крепости Хапсаль, Лоде и Леаль, которые согласно договору 1562 г. должны были принадлежать датскому королю, фактически находились у шведов. Часть их была выкуплена Фредериком II у шведских наемников в 1575 г., а на следующий год они были захвачены русскими. П. Верникен ездил в Москву с целью добиться возвращения городов. Уже с июня 1576 г. Иван IV предлагал возобновить докончание, опасные грамоты новым послам он отправил в 1577 г. Наконец 5 мая 1578 г. датское посольство отбыло из Копенгагена вместе с русским [89] послом Жд. И. Квашниным, возвращавшимся от императора Рудольфа II. Задача, поставленная перед датским посольством 1578 г., состояла в том, чтобы добиться от Ивана IV соблюдения договора 1562 г. и заключить “вечный” мир (ДА. № 387—390.). Однако очевидная неготовность Дании вскоре после завершения Северной семилетней войны со Швецией 1563—1570 гг. (Трудно поверить словам Я. Ульфельдта, сказанным в запальчивости приставам посольства в конце октября, когда он добивался скорейшего отъезда из Дерпта, будто “мы не боимся войска шведского короля, так как у нашего короля нет никакой вражды к нему, и что мы готовы отправиться, даже не имея проводника” (имеется в виду русский проводник до Пернова)) к военным действиям ради возвращения себе территорий, оказавшихся в ходе Ливонской войны спорными, что явствует из мотивировки королевского желания отправить настоящее посольство в Россию. (“Эта обида была нанесена вопреки данному ему обещанию, а так как невозможно прекратить убийства и пролитие крови подданных, если не будет заключен новый договор на соответствующем основании, возобновленный и утвержденный, король решил сделать попытку [уладить дело] скорее путем переговоров, нежели силой оружия, как подобает мудрецу (по словам Теренция), чтобы подданные не испытывали изгнания, войн и других бедствий и чтобы не проливалась невинная кровь, думая больше о спокойствии подданных, чем о справедливой жажде мщения”. Из приведенного пассажа ясна позиция короля и самого посла, для обоснования которой потребовалась даже столь модная в XVI в. ссылка на авторитет античного автора.) С одной стороны, это, а с другой стороны, уверенность царя Ивана Грозного в своих силах и, с третьей, неудачный выбор главы датского посольства, “большого знатного”, по определению Г. Рюссова (Рюссов Г. Ливонская хроника // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Рига, 1880. Т. III. С. 297.), привели переговоры к неудаче.

Глава посольства Якоб Кнудсен Ульфельдт из Коксбелля (усадьба Ульфельдтсхольм была построена в 1580-е годы [90] взамен Коксбелля) и Сельсе принадлежал к одному из древнейших дворянских родов, чье генеалогическое древо прослеживается с XII в. Представители рода с XIII в входили в состав [91] ригсрода — королевского совета, были среди них и лица духовного звания (епископы Роскилле Нильс Якобсен (1368—1395) и епископ Оденсе Хеннеке (1440—1439) играли видную роль в политической жизни страны) Помимо родовых владений, главньм образом на о. Фюн, Ульфельдты получали в управление и лены (ненаследственные владения), доставлявшие им немалые доходы.

О родителях Я. Ульфельдта сохранилось немного сведений. Его отец Кнуд Эббесен (ум. в 1540) был ленсманом, но заметной карьеры на политическим поприще не сделал. В 1510-е гг. он женился на Анне Харденберг (ум. в 1565), также принадлежавшей к знатному датскому роду, известному с XIV в. Якоб был их третьим сыном (Bruun H. Jacob Ulfeldt // Dansk biografisk lexikon Utg. 3 Kbh., 1984. Bd. 15. S. 145.). Его старшие братья, Эббе (ум. в 1560) и Корфитс (1520—1563), достигли высокого положения в королевстве, став членами ригсрода, что, видимо, во многом способствовало успешному продвижению по службе и младшего брата.

Год рождения Я. Ульфельдта неизвестен. Однако, судя по тому, что его более старший брат родился в 1520 г., а сам Якоб в начале 1550-х гг. уже предстает молодым человеком, можно предположить, что он родился около 1530 г. Детство Якоба пришлось на очень тяжелое для Дании время. В 1520—1530-е гг. страна была охвачена политическими и религиозными смутами, вылившимися в середине 30-х гг. XVI в. в гражданскую войну (“Графская распря” 1534— 1536 гг.) и реформацию церковной жизни Реформация в Дании началась в 1526—1527 гг., когда Государственный совет короля Фредерика I (1523—1533гг.) провозгласил католическую церковь независимой от Рима. А в 1536 г. решением Копенгагенского ригсдага была утверждена личная воля короля Кристиана III (1533—1559 гг.) ввести лютеранство (История Европы. Т. 3. От Средневековья к Новому времени (конец XV — первая половина XVII в.) М., 1993. С. 212—214). Вместе с [92] большинством датского дворянства Ульфельдты поддержали короля Кристиана III в его церковной реформе и перешли из католичества в лютеранство. В стране начались преследования и аресты католиков, совершались осквернения и разрушения католических святынь. Королевские войска огнем и мечом насаждали в народе “истинную” веру. Под лозунгом “очищения церкви от идолов и неправедных богатств” явно просматривалось желание дворянства и бюргерства поживиться за счет церковных имуществ (Возгрин В. Е. Генезис датского абсолютизма // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе XVI — XVII вв. Л., 1990. С. 146—150.).

Такие события, надо полагать, не могли не отразиться на религиозном воспитании и на становлении миросозерцания Я. Ульфельдта. Он был представителем первого поколения датчан, которые воспитывались на началах лютеранской ортодоксии. Именно этому поколению, впитавшему в себя весь яд религиозной нетерпимости отцов протестантизма, суждено было в середине — второй половине XVI в. погрузить Данию в пучину религиозных преследований, сопровождавшихся “охотой на ведьм”, пытками и кострами.

По обычаю, имевшему место у датской знати и восходившему еще к XII в., молодые дворяне совершенствовали свое образование в зарубежных университетах. Этому обычаю последовал и Я. Ульфельдт. В 1551 г. он обучался в Лувенском университете, а в 1554 г. — в Виттенбергском (Bruun. Jacob Ulfeldt. S. 145.), который посещали и многие деятели датской реформации. Именно в последнем, известном оплоте лютеранской ортодоксии, видимо, окончательно сформировались религиозные взгляды Я. Ульфельдта как убежденного лютеранина. Для своего времени он получил хорошее образование. Он знал латынь, ряд современных европейских языков, был прекрасно начитан в исторической и теологической литературе.

В 1556 г. Я. Ульфельдт возвращается на родину и поступает на королевскую службу. Его карьера на государственном [93] поприще первоначально складывалась весьма успешно. В 1564—1566 гг., во время Северной семилетней войны (1563— 1570) между Данией — Норвегией и Швецией, он действовал в качестве морского офицера, а затем чиновника по военным делам при сухопутной армии. В 1566 г. король Фредерик II назначает Я. Ульфельдта членам ригсрода. Правда, в 1567 г. он из-за финансовых сложностей лишился королевской милости и потерял место в ригсроде (государственном совете). Однако в 1570 г. Я. Ульфельдт вновь становится советником короля (Bruun. Jacob Ulfeldt. S. 145; Jensen F. P. Damnarks konflikt med Sverige. 1563—1570. Kbh., 1982. S. 155, 187, 189, 197, 208, 350.).

В 1562 г. Якоб Ульфельдт женится на знатной девице Анне Флемминг (1544—1570), которая доставила своему мужу несколько владений на о. Зеландия. В 1560—1570-е гг. он становится также обладателем двух ленов (монастыри Хуннслунд и Далум на Фюне) (Bruun. Jacob Ulfeldt. S. 145; Kirchner W. A Milestone in European History: the Danish-Russian Treaty of 1562 // Knchner W. Commercial Relations between Russia and Europe 1400—1800. Bloomington, 1966 P. 78—90.).

Дипломатическая деятельность Я. Ульфельдта приходится на 1570-е гг. В это время он ведет переговоры с дядей короля Фредерика II герцогом Хансом Старшим, встречается с [94] английскими послами в связи с датско-английским спором о праве англичан плавать Северным морем на Мурманский берег (Щербачев. Два посольства. С. 123.). Служба Я. Ульфельдта на этом поприще была, надо полагать, высоко оценена королем, что повлияло на выбор его в 1578 г. в качестве главы датского посольства в Россию, ко двору Ивана IV. Король наделил посла чрезвычайными полномочиями. Верительная грамота включала такой пункт: “Все, что нашими названными полномочными советниками и послами ради нас будет предпринято и заключено, все это в общем и в частности и мы хотим принять и держать недвижимо и исполнять, как если бы мы это сами собственной персоной сделали, обсудили и заключили” (Там же. С. 124.). Однако на этот раз надежды короля на дипломатическое искусство Ульфельдта оказались напрасными.

Послы, выехав из Копенгагена 5 мая 1578 г., проделали тяжелый путь морем, затем по Лифляндии, где велись боевые действия, и по русским землям, сильно опустошенным опричным террором Ивана Грозного, прибыли в августе в Александровскую слободу на северо-востоке от Москвы, где тогда находился царь. Переговоры, ведшиеся там в период с 19 по 29 августа 1578 г., оказались крайне неудачными для датчан (Их переговоры оказались еще более кратковременными, чем даже в 1559 г., когда они длились чуть более трех недель.). Посольство Ульфельдта прибыло в Россию на следующий год после последних, но впечатляющих успехов русских войск в Ливонии. На протяжении летней кампании 1577 г. русско-татарское войско, возглавляемое самим царем, его старшим сыном и Симеоном Бекбулатовичем, сумело за очень краткий срок (с 24 июля по 20 августа) и почти без потерь овладеть Люпином (Лудза, Лужа), Режицей (Резекне), Невгиней (Дюнабургом), Круциборхом (Крейпбургом), Чиствином (Зессвегеном), Гольбином (Шванебургом) и Борзуном (Беран). Таким образом, путь по Западной Двине (Даугаве) был перерезан, впереди маячила угроза расчленения Ливонии на [95] две— северную и южную части (Зимин А. А. В канун грозных потрясений: предпосылки первой крестьянской войны в России. М., 1986. С. 46—49.). Данией в 1575 г. вопреки условиям мирного договора 1562 г. были потеряны и ее владения в Ливонии. Царская авантюра с созданием особого Ливонского королевства во главе с герцогом Магнусом (1540— 1583), вторым сыном Кристиана III и братом Фредерика II, тоже, казалось, была не столь безнадежной (19 октября 1574 г. наместник “штифта” Эзеля Клаус фон Унгерн вынужден был даже направить послание Ивану Грозному с просьбой помирить датского короля с Магнусом, напавшим на о. Эзель (РГАДА. Ф. 53. Оп. 2. № 2)). Магнусу отец приобрел епископство Эзельское, куда тот прибыл в 1566 г., и тогда же приобрел епископство Ревельское — курляндские земли около Пильтена. Однако ненадолго. Несмотря на попытки родителей дать ему достойное образование (он обучался в Виттенберге), им не удалось обуздать легкомыслие и склонность к чувственным наслаждениям своего младшего сына, который, не сумев удержать власть в своих владениях, вынужден был признать верховенство брата, а с конца 60-х годов то пытался заручиться поддержкой Сигизмунда II Августа, то царя Ивана IV. Став вассалом последнего, Магнус номинально— после процедуры венчания в 1570г. — превратился в “короля” Ливонии, а после женитьбы на Марии Владимировне Старицкой в 1571 г. — ив свойственника дома Рюриковичей. Однако и в этих качествах несостоявшееся духовное лицо не сумело удержаться надолго. Грозному удалось подавить попытки герцога Магнуса, главы буферного Ливонского королевства, расширить свои владения за счет ряда ливонских городов. Он отнял у непокорного вассала ливонские города — Кесь (Венден), Кукенос (Кокенгаузен), Вольмар (Валмиера), Трикатен и др., которые либо добровольно приняли власть Магнуса (как Фелин-Венден или Кокенгаузен), либо были захвачены войсками ливонского короля (Цветаев Д. Мария Владимировна и Магнус Датский // ЖМНП. 1878. Ч. CXCVI. С. 57—85; Busse К. Н. v. Herzog Magnus. Konig von Livland. Leipzig, 1871; Donnert E. Der livlaendische Ordensritterschaft und Russland. Berlin, 1963. S. 181—196; Rasmussen K. Magnus // DBL. Bd. 9. S. 355—356; Rentier U. Herzog Magnus von Holstein als Vassal des Zaren Ivan Grozny] // Deutschland-Livland-Russland. Ihre Beziehungen vom 15. bis zum 17. Jahrhundert. Bekrage aus dem Historischen Seminar der Universitat Hamburg. Lueneburg, 1988. S. 137—158. См. подробнее комм. 312.). В ответ [96] на занятие нескольких замков в Ливонии в 1577 г. последовала царская расправа, о которой и рассказывает Ульфельдт, и обязательство уплатить за своеволие огромный штраф — в 40 тысяч венгерских гульденов.

Успехи венценосного тирана вызвали много откликов в Европе. О походе 1577 г. рассказывали летучие листки, а в 1578 г. вышло “Описание Европейской Сарматии” Александра Гваньини, итальянца, находившегося на службе у короля Речи Посполитой, а в 1584 г. — и “Ливонская хроника” Балтазара Рюссова (Kappeler. 1972. S. 46—50, 136—138.).

Грозный рассматривал успехи 1577 г. как постоянные и продолжал проводить политику активного испомещения русских землевладельцев на ливонских землях, прежде всего орденских и епископских, поступивших в ведение государева дворца. Край был подчинен Городовому приказу и таким образом включен в административную систему Российского царства. Эта акция преследовала несколько целей — хозяйственного освоения вновь присоединенных земель и наделения измученного многолетними походами рвавшегося к оседлой жизни дворянства. Ведь шел уже двадцатый год Ливонской войны и 33-й год военных действий за время правления Ивана IV (Буганов В. И. Документы о Ливонской войне // АЕ за 1960 г. М., 1961; Он же. Переписка Городового приказа с воеводами ливонских городов в 1577—1578 гг. //АЕ за 1964 г. М., 1965; Angermann N. Studien zur Livlandpolitik Ivan Groznyjs. Marburg, 1972.).

Несмотря на неуспех посольства Ждана Ивановича Квашнина к императору Рудольфу II (сентябрь 1577 — июнь 1578г.), настаивавшему на примирении царя со Стефаном Баторием, королем Речи Посполитой, и оставлении русскими [97] войсками Ливонии (Греков И. Б. Очерки по истории международных отношений Восточной Европы XIV—XVI вв. М., 1963. С. 364—365.), сам Иван IV отнюдь не был склонен к подобному завершению Ливонской войны. Что и зафиксировали итоги переговоров с послом Стефана Батория Станиславом Крыйским в январе 1578 г. В тексте трехлетнего перемирия, подписанном Иваном IV, Ливония значилась его владением, хотя в противне того же документа, подписанном послом Речи Посполитой, этого пункта не содержалось. Тем не менее состояние “ни мира — ни войны” продолжалось в течение всего 1578 г. Ни одна из сторон не имела ни финансовых, ни людских резервов, чтобы возобновить активные военные действия. В Речи Посполитой деньги для нового похода были собраны только к началу 1579 г. (Зимин. 1986. С. 51—52.)

Иван же IV в течение всего 1578 г. мог гордиться новыми приращениями на юге — в Кабарде. Князь Камбулат Идарович, свояк царя (он был братом Темрюка, отца второй жены Ивана IV), бил челом царю “ото всее черкаские Кабарды” (Новосельским А. А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII в. М.; Л., 1948. С. 31; Кушева Е. Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией (вторая половина XVI — 30-е годы XVII в.). М., 1963. С. 255—259.). Таким образом, на протяжении 1578 г., казалось, ничто не предвещало грядущей катастрофы, и Иван IV мог считать себя триумфатором.

Это настроение царя зафиксировало и создание им нового образца государственной печати, которая в литературе получила наименование большой государственной печати Грозного. Созданная в два этапа — в 1563 и 1578 годах (к 1563 г. относится создание изобразительной части, а к 1578— легенды), т. е. в моменты наибольших успехов российского войска (в 1563 г. был захвачен Полоцк), она прокламировала незыблемость власти русского царя над Ливонией. Печать включала герб Кеси (Вендена), того самого, из-за которого произошло размирье Ивана IV с герцогом Магнусом в 1577 г., и титул [98] “государь отчинный обладатель земли Лифлянские немецкого чину” (РА. № 39. С. 148. 28.VIII. 1578 г.).

Ход переговоров обстоятельно восстановлен Ю. Н. Щербачевым на основании протокола и включенных в него писем послов. Этот отчет был составлен на немецком языке, вероятно, немецко-русский толмач Хенрик Олуфсен и Каспар фон Виттенборг участвовали и в этих переговорах. Препятствия для выполнения инструкции чинились послам с самой первой встречи, Ульфельдт с большим трудом вручил русским дипломатам список своего посольства. Условия договора встретили резкое сопротивление. А. Я. Щелкалов, уже имевший опыт общения с датчанами — он участвовал в приеме посольства 1562 г., — напомнил о наследственности царских прав на Ливонию — со ссылкой на летописи и “космографию” — и о “пожаловании” царем короля в 1562 г. и передаче ему некоторых земель из царевой “вотчины”. Вспомнили и о причинах Ливонской войны — так, как ее понимали русские, — неуплате дани ливонцами. Русские в ответ на требование вернуть викские города перешли в наступление: они обвинили короля Фредерика II в неисполнении договора 1562 г. и передаче этих городов Швеции. Заключив мир с Юханом Шведским, датский король не уступил спорные земли герцогу Магнусу. Такую же непримиримую позицию заняли русские и в вопросе о Курляндии, которая, равно как и вся Ливония, принадлежит де царю. Единственное исключение было сделано для о. Эзеля, поскольку он находится у датчан, то может быть передан Магнусу. Даже в мелких вопросах русские были неуступчивы: так, они заявляли, будто о пленных, на возвращении которых настаивали послы, им якобы ничего не известно. Единственное, на что согласились русские, — это урегулировать пограничные конфликты на норвежской границе. Впрочем, этот вопрос надолго остался нуждающимся в урегулировании. На протяжении 1578—1642 гг. на Колу чрезвычайно часто направляли межевых судей, которые должны [99] были решать спорные вопросы, сообразуясь с договором 1578 г. (Сохранились краткие выписки о посылке на съезд в Колу межевых судей (РГАДА. Ф. 53. Оп. 1. Св. 1. 1578—1642 гг. (Ср.: Приложение. С. 529—531). В Датском королевском архиве также остались послания русских властей по этому же вопросу.).

Послы, как и значилось в их инструкции, потребовали выкуп за викские города — 100 тыс. талеров. Разумеется, это требование было отвергнуто. Русская сторона ссылалась на те потоки крови, которые якобы были пролиты ради освобождения спорных городов (на самом деле они сдались без боя), поэтому платить эа них невозможно. Послы, вовсе не торгуясь, уступили царским дипломатам. Но из-за отказа в курляндском вопросе объявили, что о вечном мире не может быть и речи. Не получив Курляндии, они могут заключить лишь перемирие. При этом униженно умоляли бояр походатайствовать перед царем о возвращении Курляндии. По-видимому, они опасались, что их упорство в этом отношении может вообще сорвать переговоры. Нерешительность датчан спровоцировала новое требование русских — заключение оборонительного и наступательного союза против Швеции и Речи Посполитой. К такому повороту событий послы не были готовы (их инструкция предусматривала лишь предложение посреднической миссии между Россией и Швецией), и 24 августа покорно согласились на перемирие на предложенных русской стороной условиях. В этих условиях Я. Ульфельдту и его товарищам не удалось добиться от царя Ивана и его дипломатов никаких уступок. Вряд ли успеху переговоров могла содействовать и изощренная вежливость королевского дипломата. Датчане вынуждены были заключить вместо “вечного” мира только 15-летнее перемирие (с 1 сентября 1576 г. по 1 сентября 1593 г.) с уступкой России всех ливонских крепостей и замков, правда, к тому времени уже потерянных Данией, и передачей острова Эзель герцогу Магнусу, брату и врагу короля Фредерика II. Взамен царь Иван [100] Васильевич обязался не занимать Эзель с прилегающими островами (РА. № 39.).

В своем отчете послы объясняли подобную уступчивость боязнью “привести домой вместо мира одну войну”, страхом захвата русскими Эзеля “прежде даже, чем посольство успело бы оттуда выбраться”.

Результаты посольства Ульфельдта, вернувшегося в Данию в начале 1579 г., вызвали крайнее неудовольствие короля Фредерика II. Он отказался ратифицировать договор, подписанный в Александровской слободе, когда весной 1579 г. в Данию добралось очередное русское посольство А. Г. Давыдова и дьяка Т. Петрова, о чем король и известил царя 4 августа 1579 г.

Отказ Фредерика II утвердить перемирие, заключенное Ульфельдтом, фактически констатировал состояние войны между Данией и Россией. Однако дальнейший ход Ливонской войны снял “эстонский вопрос” с повестки дня в русско-датских отношениях. В 1579 г. наступил резкий перелом в войне. Россия, терпя от шведских и польских войск одно поражение за другим, вынуждена была отказаться от завоеванных земель в Ливонии. По перемирию с Польшей в Яме Запольском (1582 г.) и Плюсскому перемирию со Швецией (1583 г.) Россия ничего в землях бывшего Ливонского ордена не получила. Дания, как и Россия, также была устранена от дележа орденских земель, доставшихся Швеции и Польше. Король Фредерик II сумел удержать только свою “куплю” — о. Эзель, остававшийся за Данией до 1645 г. Фактически перемирие, заключенное Ульфельдтом и не утвержденное королем Фредериком II, оставалось в силе. К концу XVI века между Данией и Россией вновь стали налаживаться хорошие отношения, продолжавшие развиваться затем и при царях из дома Романовых.

Вернемся, однако, к 1579 г. 13 июля в ригсроде по приказу короля состоялось рассмотрение дела Ульфельдта и его [101] товарищей по посольству, где с обвинительной речью выступил Арильд Витфельдт (1546—1609), будущий канцлер и знаменитый историк. Несмотря на все попытки послов оправдаться и на защиту их друзей, членов ригсрода Нильса Коса и Хенрика Ранцау, Ульфельдт был признан виновным в превышении полномочий и подлежал наказанию. Однако король Фредерик II ограничился лишь тем, что исключил Ульфельдта из состава ригсрода и лишил его ленного владения (Щербачев. Два посольства. С. 168; Troels-Lund T. Jacob Ulfeldts Sendefzert til Rusland // Historisk Tidsskrift. Kbh., 1873—1874. R. 4. Bd. IV. S. 226—228). На этом политическая карьера Ульфельдта закончилась.

Обозленный на несправедливое, как он считал, решение суда, Ульфельдт удалился в свои родовые владения, где посвятил свое время хозяйственной деятельности (сохранилась “Земельная книга Якоба Ульфельдта”) и перестройке своих [102] усадеб (Jacob Ulfeldts Jordebog pa Ulfeldsholm, Selso og Bavelse 1588 / Ute ved S. Gissel. Kbh., 1964). Тогда же он занялся и литературным трудом. В 1580-е— начале 1590-х гг. Я. Ульфельдт написал на латинском языке краткую историю Дании за период с 1333 г. по 1539 г., а также сделал ряд переводов на датский язык из сочинений Мартина Лютера и некоторых лютеранских теологов (Bruun H. Jacob Ulfeldt. S. 146.). Однако честолюбивые замыслы вернуться к политической деятельности не покидали Ульфельдта. Он горел желанием добиться реабилитации. Такую возможность он увидел после смерти короля Фредерика II в 1588 г., когда по причине малолетства короля Кристиана IV (1586—1648) вся полнота власти оказалась в руках регентского совета во главе с канцлером Нильсом Коосом, давним другом Ульфельдта.

12 августа 1588 г. в кафедральном соборе города Роскилле, где проходило собрание дворянства Зеландии по поводу установления нового порядка конной военной службы, [103] Я. Ульфельдт самовольно взял слово и обратился к членам ригсрода со своими жалобами и обидами. Он выступил с упреками по адресу покойного короля и винил во всех своих бедах злополучное посольство в Россию в 1578 г. Он также сообщил, что для оправдания своих действий во время этого посольства им написана книга, где рассказывается о тех трудностях, которые он и его спутники испытали от русских “варваров” в пути и во время переговоров. При этом он передал рукопись книги членам ригсрода для предварительного просмотра перед публикацией. Ответ ригсрода Ульфельдт получил две недели спустя от своего давнего недоброжелателя А. Витфельдта. Ульфельдту предлагалось отказаться от намерения опубликовать сочинение, если он не хочет, чтобы были обнародованы королевские инструкции, данные ему для ведения переговоров в России. Кроме того, ригсрод не исключал возможности представить вопрос на рассмотрение короля, а это могло привести к новому судебному разбирательству с отрицательными для Ульфельдта последствиями. Волей-неволей Ульфельдту пришлось подчиниться решению ригсрода (Troels-Lund Т. Jacob Ulfeldts Sendefaert. S. 237—242.). При его жизни книга так и не была опубликована.

Я. Ульфельдт вынужден был вновь направиться в свои родовые владения, где и провел последние годы жизни. Скончался он 1 или 8 октября 1593 г. в имении Ульфельдсхольм на Фюне, построенном вместо Коксбелла (Bruun H. Jacob Ulfeldt. S. 145—146.). Так уж случилось, что дата смерти Якоба Ульфельдта почти совпала с датой окончания заключенного им в России датско-русского перемирия (1 сентября 1593 г.), положившего конец его политической деятельности.

* * *

О судьбе рукописи сочинения Я. Ульфельдта известно из предисловий к первым публикациям записок датского дипломата, которые написал их издатель немецкий ученый [104] Мельхиор Гольдаст фон Хайминсфельд (из Тургау). В 1601 г. он обнаружил в Лионе в куче мусора местного бакалейщика рукопись, написанную на латинском языке, с пометкой, что она принадлежит перу одного датского дворянина по имени Якоб. В 1608 г. Мельхиор Гольдаст опубликовал ее во Франкфурте-на-Майне (Jacobi, Nobilis Dani, Frederic! II Regis legati, Hodoeporicon Ruthenicum, nunc primum editum cum figuris aenis, ex bibliotheca Melchioris Helminsfeldi jGoldasti. Francofurti, 1608. 4°. О Гольдасте см.: DBL. Bd. 9. S. 327—330.). Однако уже в том же году немецкий издатель получил письмо от датского историка Клауса Кристоферсена Люскандера (1558—1624), из которого узнал, что автором опубликованного сочинения был Якоб Уль-фельдт, знатный датский дворянин. В новом издании, предпринятом Мельхиором Гольдастом в 1627 г. (Nobilissimi et serenissimi equitis Dani Jacobi Ulfeldii, Domini in Ulfeldsholm et Selsoviae etc. Regis Danoram Consiliarii, Legatio Moscovitica sive Hodoeporicon Ruthenicum, in quo de Russorum, Moscorum et Tartarorum Regionibus, Moribus, Religione, Gubernatione et Aula Impe-ratoria quo potuit compendio et eleganter exsequitur. Accesserunt Cludii Christophori Lyschadrii, Preapositi Herfolgensis, Epistolae de authore hujus opusculi: nee non figurae variae in eis incisae a Job. Theodoro de Bry. Omnia simul edita ex bibliotheca et studio Viri Nobiliss et Clariss. Melchioris Goldasti Helminsfeldi etc. Francofurti a/M., 1627.), автор книги уже назван полным именем. Из предисловия ко второму изданию мы также узнаем, что Я. Ульфельдт еще при жизни передал рукопись своего сочинения известному женевскому типографу Анри Этьенну — Хенрикусу Стефанусу Геневензису (1528—1598), от которого она потом каким-то образом попала в Лион (Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта. С. 57—58.).

В том же XVII в. датский историк Педер Хансен Ресен (1625—1668) издал в своем труде “Хроника короля Фредерика Второго” датский перевод записок Я. Ульфельдта (Resen P. H. Kong Frederichs den Andens Kronicke. Kbh., 1680.). Можно предположить, что перевод был выполнен еще К. К. Люскан-дером, на материалы которого П. X. Ресен главным образом и [105] опирался при работе над сочинением “Хроники”. Отрывки этого перевода были опубликованы в 1634 г. фон Мюлиусом (Mylius G. Е. P. v. Beretning om del store danske Gesandskab til Rusland under Rigsraad Jacob Ulfeld 1578. Kbh., 1834.).

Новое издание “Записок” Я. Ульфельдта на латинском языке было предпринято А. Старчевским в 1841 г., правда, без вступления и иллюстраций (Starczewski A. de. Historiae Ruthenicae Scriptores Exteri saeculi XVI. T. I. Berlin; St. Petersburg, 1841. P. 1—29.).

Оба текста — латинский издания 1627 г. и датский издания 1680 г. — вновь были переизданы в 1978 г. известным датским историком К. Расмуссеном, который снабдил их публикацию предисловием и комментариями (Jacob Ulfeldts Rejse i Rusland 1578 / Inledning, noter og kommentorar ved K. Rasmussen. Kbh., 1978.). К. Расмуссен, по сути дела, стал первым датским историком, который специально обратился к изучению записок Я. Ульфельдта. В результате своих изысканий датский историк пришел к ряду выводов, которые он обнародовал в статье на русском языке. По мнению К. Расмуссена, описание путешествия датского посольства в Россию в 1578г. принадлежит антимосковски настроенному политику. В основе записок, принявших окончательный вид между 1584/1583 и 1593 гг., лежит более ранний текст, который не поддается датировке. К. Расмуссен считает также, что иллюстрации И. Т. де Бри, которыми были снабжены оба первых издания, не имеют какой-либо источниковой ценности.

В России о сочинении Я. Ульфельдта стало известно по крайней мере уже в XVIII в. Именно тогда был осуществлен первый русский перевод, увидевший свет, правда, только в 1883 г. благодаря усилиям Е. В. Барсова. В некоторых местах текст русского перевода не соответствует латинскому оригиналу изданий Мельхиора Гольдаста, будучи скорее пересказом. Имеются и незначительные текстовые пропуски. В название записок вкралась также ошибочная датировка посольства Я. Ульфельдта 1573 г., а не 1578 г., как было на самом [106] деле. В 1889 г. Барсов переиздал этот перевод отдельной книгой (Путешествие в Россию датского посланника Якоба Ульфельда в 1578 г. // ЧОИДР. 1883. I—IV; Путешествие в Россию датского посланника Якова Ульфельда в XVI в. М., 1889.). Небольшой отрывок из этих изданий, содержащий сведения о Твери, Дмитрове и Троице-Сергиевом монастыре, был недавно заново воспроизведен в сборнике “Иностранцы о древней Москве” (Иностранцы о древней Москве / Сост. М. М. Сухман. М., 1991. С. 80—81.).

Кроме перевода, изданного Барсовым, русский читатель мог дважды познакомиться с содержанием записок Ульфельдта по пересказам Ф. Аделунга и Ю. Н. Щербачева (Adelung F. v. Kritisch-literarische Uebersicht der Reisenden in Russland bis 1700. T. 1—2. St. Petersburg, 1846; Рус. перевод: Аделунг Ф. Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700. М., 1864. С. 176—182; Щербачев. Два посольства. С. 122—175.). Последний, помимо текста сочинения Ульфельдта, использовал в своем очерке также обнаруженный им в датских архивах документальный материал, связанный с посольством 1578 г. Кроме того, Щербачев опубликовал в качестве приложения иллюстрации, взятые им из издания 1627 г.

Начиная с XIX в. записки Я. Ульфельдта о путешествии в Россию неизменно находятся в поле зрения русских историков. Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, Д. В. Цветаев и др. (Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. IX. Гл. 5. СПб., 1892; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 6. Гл. 6 // Сочинения. Кн. 3. М., 1989; Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1991; Цветаев Д. В. Протестантство и протестанты в России. М., 1890.) использовали сочинение датского дипломата в качестве источника по истории России. Такое значение записок Я. Ульфельдта продолжает сохраняться и в наши дни. Однако специальных обстоятельных исследований этого сочинения, кроме Расмуссена, ни в датской, ни в русской историографии до сих пор не имеется.

Между тем записки Ульфельдта представляют тем [107] больший интерес, что посольская книга по сношениям с Данией за это время не сохранилась. Опись архива Посольского приказа 1626 г. содержит упоминание об опасной грамоте государевых послов “дацкого Фредерика короля лета 7068-го году”, “верющей” грамоты “дацково Фредерика короля, что писал ко государю царю и великому князю Ивану Васильевичю веса Русии с послом своим с Яковом Унвеитом”, “тетради... о порубежном о лопском деле”. В архиве находилась и “перемирная грамота, на харатье, дацково короля Фредерика, что подали государю царю... Ивану Васильевичю... послы дацково короля Яков Вольфельд с товарищи, а у ней четыре печати привешены целы, 7086-го году, поплела; и с ней перевод русский, сшиты вместе” (Опись архива Посольского приказа 1626 года. М., 1977. Ч. I. С. 183. Действительно, два списка с перемирной грамоты от 28 августа 1578 г. (РГАДА. Ф. 53. Оп. 1. № 1; Оп. 3. № 3) и список подтвердительной грамоты 1580 г. (там же. Оп. 3. № 4) сохранились и после пожара 1626 г.). В датском архиве хранится и русский противень договора, не подписанный королем Фредериком II, с отрезанными печатями, и дело о приезде Я. Ульфельдта (Вольфольта) в Москву. Сопоставление этих документов, уже отчасти произведенное Ю. Н. Щербачевым, может дать представление не только о ходе переговоров, но и о русской посольской книге как источнике.

Сочинение Ульфельдта представляет из себя дневник, который автор, по всей видимости, вел во время своего путешествия в Россию. Пожалуй, это единственный памятник такого жанра, написанный дипломатом и содержащий весьма краткие сведения и о составе, и о численности посольства (К сожалению, нет данных и о численности двух предшествующих датских посольств. Это известно лишь о русском посольстве 1562— 1563 г. — оно насчитывало 150 человек (Граля. 1994. С. 271)), и о самих переговорах. При объяснении последней из этих странностей Дж. Линд высказывает два предположения: либо автор умышленно опустил всю эту часть, из которой следовало, что послы не очень строго следовали королевской [108] инструкции, либо сам дневник задумывался как приложение к официальной документации посольства. Переговоры вел секретарь посольства, который и раньше побывал в России, — Поуль Верникен. На долю Ульфельдта досталась почетная роль главы посольства, отвечавшего за выполнение посольских инструкций, данных датским дипломатам. Официальная же документация действительно велась и сохранилась. В фондах Государственного архива Дании и Королевской библиотеки в Копенгагене находится еще ряд рукописей, содержащих описание датского посольства в Россию в 1578 г.: 1. Анонимный отчет (Prothocol) на немецком языке, который охватывает период с 9 мая (отбытие посольства из Копенгагена) по 11 ноября (прибытие на о. Эзель) 1578 г. В отчете содержатся сведения главным образом о дипломатических переговорах; 2. Анонимный дневник на датском языке за тот же период, что и отчет посольства. О послах автор говорит как о “господах”. Основное внимание в дневнике уделяется описанию маршрута посольства.

Ульфельдт не был, по-видимому, первым датчанином, которого обстоятельства вынудили изложить свои воспоминания о путешествии в Россию на бумаге. Автор “Дневника” и священник еще до него закрепили на письме впечатления о поездке в Россию (см. подробнее статью Дж. Линда, в которой он указывает многочисленные параллели в “Дневнике” пастора Я. Ульфельдта Андреаса Фионикуса и сочинении самого Ульфельдта (См. С. 33—53 настоящего издания.)). В латинском тексте, принадлежащем перу пастора, повествование начинается с 9 мая 1578 г. и заканчивается 6 января 1579 г., т. е. охватывает тот же период, что и книга самого Ульфельдта. Много места автор уделяет описанию церковной жизни русских. К этим рукописям примыкает еще один крайне важный источник — письма королю с дороги.

Все эти неопубликованные памятники с фактической стороны имеют много общего как между собой, так и с дневниковыми записями Ульфельдта, но одновременно содержат [109] данные, которые у Якоба Ульфельдта отсутствуют. По мнению К. Расмуссена, ни один из указанных текстов не мог служить источником для книги Ульфельдта (Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта. С. 61—64; Щербачев. DA. № 413—415.). Впрочем, приводимые им самим параллели свидетельствуют скорее об обратном (Подробнее о взаимоотношении этих текстов см. статью Дж. Линда в настоящем издании.). Не исключено, что Ульфельдт, и сам религиозный человек, находился под влиянием пастора, о чем свидетельствует ярко выраженная протестантская направленность дневника. К дневнику пастора, думается, можно отнести и вступительную часть дневника, где автор рассуждает о назначении исторического сочинения и говорит о цели посольства.

Иными сочинениями о России Ульфельдт практически не пользовался. По-видимому, ему остался незнаком комплекс “Россики”, широко распространенной к 70-м годам по всей Европе (даже “Записки о Московии” Сигизмунда Герберштейна были известны ему лишь в малой степени, да еще под именем Паоло Джовио). Не ссылается автор и на летучие листки, хотя по антирусскому духу и отчасти стилистике его записки наиболее близки к ним. Ульфельдт упоминает лишь одно сочинение, которое К. Расмуссен идентифицировал с “Ливонской историей” Рюссова. В его сведениях действительно, как показал Дж. Линд, проскальзывают совпадения, может быть, следы влияния прибалтийского историка. Оба автора одинаково оценивали размеры русских потерь во время набега крымского хана Девлет-Гирея на Москву 23— 24 мая 1571г. Оба писали о 40 тысячах домов, сгоревших 24 мая того злополучного года (Рюссов//Псб. Т. III. С. 204.).

Трудно сказать, на каком языке вел свой дневник датский посол во время самого путешествия. Тот текст, что дошел до нас в публикации 1606 г., написан на латинском языке. Название всему сочинению автор дал греческое [110] (Hodoeporikon) (Впрочем, он был не одинок в выборе названия своего труда. Почти одновременно с Ульфельдтом так же назвал свое сочинение клиент Рад-зивиллов Франциск Градовский (Hodoeporicon Moschicum — Christophori Radiwilonis. Scriptum Vilnae a Francisco Gradoviae. Vilnae, 1582)). He преминул он повторить (видимо, вслед за священником) и греческую цитату, и греческую поговорку и сослаться на Теренция, античного комедиографа I в. до н. э., щегольнуть, может быть, и чужим, если это заимствования из дневника пастора, знанием античной мифологии. Окончательный вид своим записям Ульфельдт придал по возвращении на родину в 80-е годы или, как считает К. Расмуссен, между 1584—1585 и 1593 гг. (Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта. XXIII. С. 66.).

Сетования Ульфельдта на плохое знание латинского языка и отсутствие возможности совершенствоваться в нем в течение 4 лет заставляют согласиться с мнением Расмуссена и более того — предположить, что именно записки о путешествии в Россию и были первым из серии литературных трудов, предпринятым этим датским автором. Между 1584—1585 и 1593 гг. Ульфельдт придал тексту дневника определенную направленность, призванную оправдать его дипломатическую деятельность в России и получить тем самым политическую реабилитацию при дворе.

Отрицательное умонастроение Якоба Ульфельдта по отношению ко всему русскому могло возникнуть не только из-за желания оправдаться за неудачные переговоры с русскими, но и по причине тех необычных не только для него, но и других членов посольства реалий русской жизни, с которыми ему пришлось столкнуться за время своего путешествия. 1 июня посольство достигло королевского владения Монгард на о. Мен (Муху), где вынуждено было ночевать под открытым небом, “так как [оно] было разрушено и сожжено и русскими и шведами” [то ли, то ли]. И в дальнейшем датским послам редко выпадало счастье иметь более или менее надежный кров. [111]

Конечно, и самому Ульфельдту, и пастору посольства, равно как и секретарю посольства П. Верникену, трудно было разобраться в реалиях русской жизни. Ни один из них не знал ни одного славянского языка, и источниками информации для них, помимо визуальных впечатлений, служили лишь скупые сведения, получаемые с помощью переводчиков — их собственного и русских, прежде всего приставов. Круг общения послов ограничивался, по существу, лишь приставами, а знакомство с русской жизнью — ее неприглядной в то время изнанкой (Не случайно весьма специфичен и круг русских слов, которые он транслитерировал латиницей: кроме “бояр” и “приставов” это сплошь ругательства (см. “Список русских слов, транслитерированных Ульфельдтом” в наст. изд.). При сравнении с аналогичным набором русских слов классика в жанре записок иностранцев о Руси и России Сигизмунда Герберштейна набор слов Ульфельдта выглядит просто убогим. Впрочем, такова была и жизнь России, какой она предстала перед датским послом на исходе Ливонской войны.). Записки поражают удивительным [112] отсутствием упоминаний людей, с которыми они приходили в контакт. В Пернове, где постоянно действовала, причем очень активно, русская администрация (в начале 1578г. там находились воеводы кн. М. Ю. Лыков, П. Е. Кутузов и дьяк В. Алексеев), их даже не пустили в город-крепость (в русских документах — Большой город) (ДЛВ. № 59. II и V; № 72. II и III. С. 160, 162, 194, 195.), не говоря уж о том, что послам не было устроено торжественной встречи. Подобное поведение русской администрации трудно объяснимо, если только не предположить последствий недавнего осложнения военного положения Пернова в конце мая 1578 г., о чем Ульфельдт и сам упоминает. Та же история повторилась и в Фелине (Вильянди), одном из крупнейших городов Ливонского ордена, превратившемся в один из основных опорных пунктов царского владычества в Ливонии. Воеводы города И. Ф. Сабуров и И. Г. Волынский, видимо, имели основания бояться проникновения в город иностранцев, даже членов посольства государства, с которым поддерживались дипломатические отношения. Здесь — в Фелине — на протяжении 1578—1579 гг. производилось испомещение служилых людей, находившихся в его округе (ДЛВ. № 55. III, VI. С. 138, 141. Так, Я. А. Юшков получил 100 четей из оклада в 500 (там же. № 61.11, III. С. 169, 170)), приводились к присяге жители пожалованных им (“в присягу”) дерптских, фелинских мыз и деревень, а также Каркусского уезда (ДЛВ. № 5, 21, 65.1. И, № 67.1. С. 60, 91—92, 178—180, 182.), здесь хранились военные запасы (свинец и ядра), которые потом распределялись по более мелким ливонским городам, правда, не всегда расторопно (ДЛВ. № 30, 33, 46. С. 101, 106, 119.). Не больше повезло датскому посольству и в Дерпте (Тарту, Юрьеве). Попавший в руки царских войск уже в самом начале войны, весьма основательно разрушенный, город, тем не менее, и в начале войны, и на ее завершающем этапе исполнял роль столицы русского властвования. Недаром на печати ливонского наместника 1564 г. был изображен герб [113] именно этого города, попираемый правой лапой двуглавого орла (Линд Дж. Большая государственная печать Ивана IV и использованные в ней некоторые геральдические символы времен Ливонской войны //Архив русской истории. Вып. 5. М., 1994. С. 213.). Ливонский наместник царя располагался в Юрьеве.

Нестабильность положения новоявленных помещиков была дополнительным фактором разорения экономики временно покоренного края. Внешне, казалось бы, устанавливался новый порядок. Прежние владельцы выводились в Россию, прежде всего в восточные, тоже сравнительно недавно покоренные ханства — Казанское и Астраханское, жители мыз, деревень и починков приводились к присяге в соответствии с их местом жительства — в Пернове, Фелине или Дерпте, производилась опись дворов и “дворовых жильцов по имяном”, после чего следовало распоряжение “четвертную пашню паханую, и перелог, и всякие угодья дати в поместья, хто что приведет, и в отдельные книги... за ними написать” (ДЛВ. № 5. С. 60.). В делопроизводстве упоминаются и ввозные грамоты помещикам, и писцовые ливонские книги, однако частая смена владельцев, гибнувших в боях со шведами, постоянно портила картину. Засеянный хлеб доставался новым владельцам, часто на хозяйстве оставались лишь вдовы с малыми детьми. Разумеется, такая же ситуация была характерна и для всей России, прежде всего для Новгородской (Обонежской, Шелонской, Бежецкой пятин) (ДЛВ. №1,2. С. 56, 57.) и Торопецкой земель (Из Сокола (ДЛВ. № 1. С. 57)), откуда по преимуществу и вербовались служилые люди в Ливонию (Квалифицированные военные кадры, в частности пушкари, поступали в Ливонию из Москвы и Пскова (ДЛВ. № 7, 24. С. 57, 95). 8 — 1924). Однако в последней все без исключения служилые люди воевали. И здесь они гибли чаще, чем их сотоварищи в центральных областях Российского царства.

Автор не очень твердо разбирается в хронологии русской истории. Так, он пишет, что еще 80 лет тому назад Новгород [114] не признавал своим господином московского князя, ошибаясь при этом, в отличие от священника, по крайней мере на 20 лет. Смещены его представления и о победе ливонцев над русскими — на этот раз на 36 лет. Не объясняются ли эти ошибки механическим включением сведений, услышанных им двадцатью годами раньше от Харденберга?

Те же дипломатические документы, которые сохранились в датских и русских архивах (См. КА-1; КА-2.), содержат главным образом сведения о государственных отношениях между Россией и Данией и лишь косвенно могут помочь пролить свет на характер отношений датчан к “Московии” и реалиям тогдашней русской жизни. Скорее можно вести речь не столько о представлениях, существовавших в Дании о России, о чем источники умалчивают, но прежде всего о впечатлениях, полученных датчанами во время их путешествий в нашу страну.

Правда, нельзя сказать, что для датчан Россия была какой-то неведомой страной. Русско-датские культурные контакты прослеживаются по крайней мере с IX в. и, несомненно, уходят своими корнями еще дальше в глубь веков, к германским и славянским древностям. Научные изыскания последних десятилетий все более подводят историков к мысли, что в VIII—IX вв. (в эпоху викингов на севере Европы и в первые века Киевской Руси) у скандинавских германцев и славян имели место не только схожие социально-политические и юридические учреждения, но также существовала близость на уровне бытовом и в сфере духовной жизни, т. е. можно говорить о том, что скандинавские народы, включая датчан, вместе с восточными славянами составляли в то время как бы единый культурно-исторический тип (Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе: Историко-археологические очерки. Л., 1985.). Как мир языческий (или только начинавший осваивать христианские ценности) и “варварский” этот культурный мир противостоял в целом миру христианскому, тогда только начинавшему распадаться на католиков и православных. [115]

Однако принятие скандинавами, включая и датчан, христианской веры из Рима, а русскими — из Константинополя, заложило основу того, что дальнейшее развитие датского и русского обществ пошло различными путями. И хотя в первые века по принятии христианства в Дании и на Руси вероисповедный фактор еще не оказывал сильного влияния на русско-датские отношения, о чем свидетельствуют браки XI— XII вв. русских князей с представителями датского королевского рода (Назаренко А. В. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX— XII веков. М., 2001.), все же именно в это время Дания начинает постепенно становиться частью мира католического, а Русь — мира православного. Уже в XIII в., когда возникает острое противостояние католического Запада и православной Руси, происходит окончательное крушение старого культурно-исторического типа, некогда вмещавшего в себя как [116] германский Север, так и славянский Восток. С этого времени, хотя в XIII—XV вв. и продолжают сохраняться экономические и политические контакты Дании с Великим Новгородом (Шаскольский И. П. Экономические связи России с Данией и Норвегией в IX—XVII вв. // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 9—63.), в различных областях жизни датского и русского народов под влиянием отличных культурно-исторических условий происходят такие глубинные изменения, что к концу XV в., когда датские дипломаты в первый раз появляются при дворе московского государя (Хорошкевич А. Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV — начала XVI вв. М., 1980. С. 141, 143.), Дания и Северо-Восточная Русь стали отличаться друг от друга культурно-историческими традициями: первая усвоила ценности западноевропейского мира, вторая, ярко окрасившись византийско-православными цветами и восприняв некоторые культурные элементы от тюрко-монгольского мира, создала свой особый культурный мир — мир так называемой с XIX в. “Московской Руси”.

Дания XV—XVI вв. мало чем напоминала Данию эпохи викингов. Датское общество этого времени уже развивалось по тому руслу, по которому шло общественное развитие других стран западно-европейского мира. Изменения в образе жизни, нравах, одежде, архитектуре, в духовной и религиозной жизни, происходившие в таких странах, как Италия, Франция, Германия, Англия, быстро достигали и датских пределов. И по внешнему виду, и в быту, и по менталитету датчанин являлся и сам себя сознавал европейцем, частицей той культурно-исторической общности, которую принято часто называть западной цивилизацией. Отсюда становится понятным то ощущение чужеродной среды, которое испытывали датчане, оказавшись в России XVI в. Датчанам, как и прочим европейцам, Россия XVI в. казалась такой же загадочной, малопонятной, трудно психологически воспринимаемой страной, как и культурные миры Азии, Африки и Америки, с [117] которыми европейцы начинают активно знакомиться с XV в. Русский посольский обычай, сильно стеснявший иноземных дипломатов, религиозные отличия, иные нравы — все это могло способствовать созданию отрицательного психологического настроя при восприятии русской жизни. Подобные впечатления от столкновения с чужой культурной средой были вообще характерны в прошлом (впрочем, часты они и в наши дни) для представителей различных народов. Все инородное, отличное от привычного культурного идеала, мыслилось обычно как более низкое, а потому достойное осуждения. Образ “варварской Московии”, созданный Я. Ульфельдтом, здесь весьма показателен, хотя должно принимать во внимание, что этот образ начертан пером представителя высшего датского общества, получившего не только университетское образование, но и воспитанного на поведенческих стереотипах, характерных для аристократических слоев католической и протестантской Европы XVI в.

Следовательно, суждения и наблюдения, сделанные датским дипломатом относительно русской жизни, несут на себе печать ценностных установок той общественной и культурной среды, в которой протекала жизнь Я. Ульфельдта. Это касается и характеристики Ульфельдтом русского образа жизни, и его впечатлений от общения с отдельными русскими людьми. Все, с чем ему приходилось сталкиваться в России и что не соответствовало его культурным идеалам, он осуждает. Тем не менее каждое, пусть даже фрагментарное, описание ее реалий может дать любознательному читателю, не говоря уж о специалисте-историке, ряд сведений, иногда единственных в своем роде, — об истории, быте, нравах народов России, которые чужеземцы черпали из личных наблюдений и бесед с местными жителями и которые часто не находили своего отражения в отечественных источниках.

В сочинении Ульфельдта ясно обнаруживает себя менталитет рационально и холодно мыслящего европейца, который необыкновенно (для русского, конечно) заботится о [118] своем здоровье — он нуждается в прогулке, чтобы “в быстром движении размять... затекшие от долгого пребывания в домах члены”, он мечтает об охоте, участники посольства “привыкли заниматься какими-нибудь делами, идущими на пользу здоровью”.

Путешествие не представило таких возможностей. Разумеется, длительность путешествий в Данию отчасти определялась, а бедствия и русских, и датских послов были усугублены военными действиями. Наиболее остры были дорожные “приключения”, они-то и задали тон всему сочинению посла. Ульфельдт неоднократно пишет о тяготах и трудностях пути. Автор записок старательно подчеркивал неудобства и мучения, выпавшие на долю посольства, однако подобным испытаниям подвергалось отнюдь не только его посольство. В 1562 г. русские послы добирались до Копенгагена больше 4 недель. 15 сентября они вместе с датскими послами сели на корабль в Нарве (ПСРЛ. Т. 13. С. 343; Т. 29. С. 300.). Флот разметало, Ромодановский и Висковатый с Третьяком опередили королевских послов на 10 дней и прибыли 14 октября. Приблизительно столько же времени это русское посольство и возвращалось: 9 августа 1563 г. — в Мальме, 21 августа — Аренсбург. Больше месяца послам пришлось провести на Эзеле из-за датско-шведской войны. Висковатый и Ромодановский оказались захваченными курляндско-литовским отрядом магистра Готхарда Кеттлера и кн. Александра Полубенского, вопреки перемирию, заключенному с 24 февраля до 6 декабря 1563 г. (Natanson-Leski J. Dzieje granicy wschodnej Rzeczypospolitej. Cz. I. Granica moskiewska w epoce jagiellonskiej. Lwow, 1922. S. 163—164.), воевавшего со шведами. Взамен за свободный проезд послов магистр и князь просили освобождения Фюрстенберга и полоцких пленников (Д-1. Л. 383—386; C. 548—544 наст, изд.; Граля. 1994. С. 273.). Юрьевский воевода Андрей Курбский выслал им эскорт, который 13 дней в Моонзунде ждал послов. 24 сентября послы наткнулись на корабли шведов и вели [119] переговоры. Лишь 26 сентября они встретились с эскортом, который и сопроводил их на родину (Д-1. Л. 380—382 об.; Стат. список. С. 62—63; Граля. С. 272.).

В 1578 г. еще сложнее, чем в 1562—1563 годах, было выбрать безопасные сухопутные дороги. При тогдашних средствах коммуникаций и скорости сообщения русская сторона, видимо, не всегда была оповещена о грозящих опасностях. Во время продвижения датского посольства через Ливонию на восток состоялись по крайней мере две серьезные стычки — под Перновом и между Дерптом и Оберполеном (Полчевом, Пыльтсамаа). На пути в Александрову слободу послам пришлось ожидать решения своей участи три дня в Витте, “прежде чем они (русские) не договорятся о другом пути: ведь в то время у русских были столь незначительные силы, что они менее всего могли оказывать сопротивление [шведам]” (В мае 1578 г. к Полчеву (Пыльтсамаа) действительно было направлено небольшое войско (Большой полк во главе с кн. И. Ю. Булгаковым, передовой — с окольничим Ф. В. Шереметевым и кн. А. Д. Палецким и сторожевой — с кн. Д. И. Хворостининым и М. Тюфякиным), правда, снабженное артиллерией, которой ведали окольничий В. Ф. Воронцов и дьяк А. Клобуков (РК. С. 286). Возможности основной массы войска, отправленного “для своево дела и земскова в немецкой поход”, уменьшались за счет местнических споров, разъедавших государево воинство (РК. С. 287)). Здесь посольство смогло испытать последствия войны, так сказать, с помощью собственного желудка, явно страдавшего от недостаточности пищи. В Пернове же, куда послы прибыли 5 июня, они “Проверили слухи о шведах, сообщенные... ранее: они [шведы] ...с небольшим отрядом находились в предместье [Пернова], русские сделали против них вылазку из города, и произошло небольшое сражение с немалым ущербом для первых: шведы убили 80 русских”. Возможно, шведские войска почти в это же самое время захватили всю область между Фелином и Дерптом, русские “несколько миль вели нас по бездорожью, мостам, холмам, лесам, болотам с большой опасностью и уроном для наших лошадей и имущества”. [120]

В Дерпте датчане разузнали подробности предшествующего шведского похода на этот город — “столкновения шведских всадников с русскими”. Шведы из недавно (в феврале 1578 г.) захваченной ими крепости (ДЛВ. Ч. 2. № 63.1. С. 174. Рюссов / Псб. Т. III. С. 296.) Оберполен “ночью незаметно вышли и, желая захватить добычу, подошли к Дерпту”, подожгли “обширное и богатое предместье”, русские же обратили их в бегство, преследовали их и захватили 40 человек шведов. После чего с большим войском в 4 тысячи двинулись к Оберполену. Шведы же пустились на хитрость, они, оставив свое снаряжение вместе с награбленным в Дерпте имуществом и вещами, взятыми в Дерпте, перед городскими воротами, “сами укрылись в лесочке, расположенном недалеко от крепости”, и, увидев, как русские начали грабить награбленное, напали на них. “Из 4 тысяч вырвалось едва 3 (В отчете священника сказано: “редчайшие спаслись бегством” (paucissimus fuga elapsis)”. – Д. Л.) — если верить тем, кто нам это сообщил: ведь они были подданными московита”. В этом рассказе Ульфельдта интересны три аспекта: чисто военный, характеризующий методы ведения позиционной воины 1578 г., военного менталитета, ибо захват добычи был одним из важнейших стимулов военных предприятий как шведского, так российского воинства, видимо, серьезно обедневших за годы войны, и наконец, психолого-социальный (может быть, того же менталитета) — реакции на поражения своих соотечественников. Скорее всего, послы узнали о неудаче в стычке со шведами от собственных приставов, ошеломленных поражением настолько, что вопреки обычаям и царским наказам рассказывать лишь о собственных победах, не скрыли от шведов ни масштабов этого поражения, ни непосредственных причин, приведших к нему.

В ответ на это поражение в мае специально на Оберполен были посланы воеводы: князья И. Ю. Булгаков и В. А. Тюменский во главе Большого полка, окольничий Ф. В. Шереметев и кн. А. Д. Палецкий во главе передового полка, [121] князья Д. И. Хворостинин и М. Тюфякин — в сторожевом полку и окольничий В. Ф. Воронцов и дьяк А. Клобуков — с нарядом (РК. С. 286.). Несмотря на местнические споры воевод, территории между этими городами и сам Оберполен-Полчев 15—25 июля 1578 г. снова перешли под царскую власть (Рюссов / Псб. Т. III. С. 297.), и в конце 1578 г. Ж. И. Квашнин бил челом Ивану IV о предоставлении ем) земель “в Полчеве” (ДЛВ. № 70.1, III. С. 189, 191.).

На обратном пути по тем же местам, где происходили стычки и битвы шведских и российских войск, посольство ожидали еще более мрачные картины. Первым пунктом в Ливонии был, естественно, Дерпт, в котором послы провели месяц без трех дней, с 6 по 29 октября. В результате летних нападений шведов, предместье было почти полностью уничтожено. Датскую миссию разместили в домах, более похожих на “хлев или загон”. Несмотря на отсутствие даже не комфорта, но просто мало-мальских условий для проживания, это отнюдь не было самым страшным, что послы увидели в Дерпте: “...до сих пор можно видеть у ворот [города] трупы убитых, которые не были преданы земле, но их пожирали собаки и свиньи”. Послы законно опасались за свою жизнь: “То место, где мы находились, совсем не было безопасно от врагов: ведь каждый день приходилось ожидать их неожиданного появления”, “...для нас было закрыто убежище в городе, доступ в который был нам запрещен, если бы неожиданно подошел враг. Дома, в которых мы укрывались, были построены в местах, довольно далеко отстоящих от города, и там враги легко могли нас ограбить и сжечь, и мы не могли бы оказать никакого сопротивления”. Разумеется, пребывание в Дерпте стало особенно опасным, когда линия фронта приблизилась к городу, и послы могли даже слышать пушечную канонаду. В это время “царские послы находились в самом городе (в который они переехали, едва лишь узнали, что [122] враг находится поблизости, а сельские жители со всем своим имуществом сбежались под защиту города)”.

И на обратном пути русским трудно было сопроводить датчан к Пернову, посколько вдоль всей дороги Тарту — Пярну стояли шведские и польские войска. “Шведские отряды, — узнали послы, — находятся недалеко от нас, опустошают почти всю местность между Перновом и Дерптом и нападают то на сам город Фелин, то на крепости Армут [скорее всего — Эргеме], Каркис и Рюге и другие места, отвоеванные русскими. Мы узнали об этом по сильной пушечной канонаде, которую мы слышали целых 3 дня”. Записки сохранили драгоценные сведения о методах ведения войны. В то время когда шведы нападали на Дерпт, “русские... находились с вооруженными отрядами под крепостью Вендева (Вендева (Венден, лат. Цесис) — попытка захвата крепости русскими войсками была предпринята с 15 по 21 октября. С 15 по 20 они осаждали крепость, а 21 предприняли штурм. В сражении 21 октября шведы (под началом Брана Буйе) и поляки (во главе с Андреем Сапегой), неожиданно соединившись, совместными усилиями нанесли поражение русскому войску, первым воеводой которого был кн. И. Ю. Голицын (Псб. Т. III. С. 300—302; Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1892. Т. IX. Гл. V. С. 179—180; Новодворский В. Борьба за Ливонию между Москвою и Речью Посполитою (1570—1582). СПб., 1904. С. 85—87. С. 85—87; Kappeler. 1972. S. 138—139.), они утверждали, что им предписано для ее захвата отбросить вражеские отряды и отойти оттуда не раньше, чем они овладеют крепостью”, которая была потеряна ими в декабре 1577 г. (Рюссов / Псб. Т. III. С. 293—294.) Немудрено, что при таком полном отсутствии координации военных действий никакие жертвы, понесенные русским и другими народами царской России, не могли принести успеха начинанию Ивана Грозного. Видимо, уровень военного искусства и степень координации шведских и польских войск были гораздо выше. Соединившемуся под Венденом войску шведов и поляков удалось отбить атаку русских, а один из крупнейших политических деятелей того времени дьяк [123] Андрей Щелкалов вынужден был спасаться бегством. Разумеется, сведения датчан о военных действиях между шведами и русскими по своей полноте уступают рассказам ливонских хронистов, прежде всего Г. Рюссову. Однако датчане рисуют эти действия с “внутренне-российской стороны”. Чего стоят сообщения о нехватке транспорта и войска, в свете которых особое значение приобретают данные посольских книг (в частности, с Ногайской ордой, от послов которой 19 августа 1578 г. В. Щелкалов требовал присылки 1000 человек “для государевой службы в немецких землях” (Савва В. И. Указ. соч. С. 191.)) или хроники Рюссова — о поголовной конфискации лошадей и женщин в захваченных ливонских городах... (Рюссов / Псб. Т. III. С. 299.).

Итак, датские послы двигались то вблизи от театра военных действий, то по территориям, разоренным либо врагом, либо собственным государем, — по обнищавшей за два десятилетия войны Ливонии (они увидели крайнюю нужду жителей о. Эзеля — Сааремаа) или России, подвергшейся опричному разгрому в 1569 г. Уже “Пасквиль” 1571 г. отметил разрушительное воздействие царской политики: “Говорят, что его государство на сто лет не было в такой опасности, так как он сам приказал казнить многие тысячи людей собственного народа” (Pabst Е. Vier politische Gedichte, Livland in der zweiten Haelfte des 16. Jahrhunderts betreffend // Archiv fuer die Geschichte Liv-, Esth und Curlands. 1844. Bd. 3. S. 191.). Датские послы воочию могли убедиться в справедливости слов автора “Пасквиля” 1571 г., они не могли получить пристойного помещения в Пярну (Пернове), находившемся под русской властью, убедились, что все дома в Тарту (Дерпте, Юрьеве) разрушены, сожжены или опустошены хозяйничавшими там русско-татарскими войсками. Свидетельства жестокой расправы с осмелившимися противиться власти русского царя послы увидели в Оберполене. Послы, по словам Ульфельдта, на всем протяжении пути от Пскова до Твери не могли купить даже яйца — и все это спустя 9 лет [124] после карательной экспедиции Грозного и на 20-м году изнурительной Ливонской войны. Они ехали по пустыне, не оправившейся от опричной экспедиции Ивана IV на Новгород, которую столь красочно описал Генрих Штаден. Последствия этой экспедиции — полупустые или полностью обезлюдевшие деревни в окрестностях Пскова и Новгорода — лучше любых статистических выкладок свидетельствовали о безумной затее Грозного сокрушить оплот борьбы, как он полагал, против его неограниченной власти. Именно здесь Ульфельдт обнаружил впервые чудовищную нищету населения. Дело не только и не просто в последствиях опричного разгрома города. Дело и в его геополитическом положении. Крайняя северо-западная часть Российского царства первой оказывалась затронутой, и не просто затронутой, но страдающей стороной во всех его военных конфликтах с западными и северозападными соседями. История разорения города и Новгородского края повторилась и в начале XVII в. (Это ясно видно из документов Смутного и послесмутного времени. На новгородское население были возложены многочисленные натуральные повинности — транспортные, по содержанию скота, в том числе кошение сена для “немецких людей”. В Обонежской пятине ими и татарами производились, видимо, конфискации зерна (Birnbaum H. Novgorodiana Stockholmiensia. I. Zur Bedeutung und Geschichte der Novgoroder Akten des Stockholmer Reichsarchivs // Scando-Slavica. 1964. T. X. S. 167, 169). Тягло было так велико, что, судя по купчим грамотам, многие новгородцы и в особенности вдовы “для бедности”, “для голода” вынуждены были продавать свои городские дворы, многие, из-за того что дворы сгорели “в неметцкой розгром”, “в новгородцкое взятье”, оставались без крова над головой. Очевидно, что “платить нечем” (Nordlander I. Real Estate Transfer Deeds in Novgorod 1609-1616. Text and Commentary. Stockholm, P. 67-165)). Недостаток лошадей был такой, что приставам нелегко было раздобыть их даже с царской грамотой. Они силой выбивали лошадей у местного населения (В Ливонии, как и в самой России, обязанность предоставлять лошадей и подводы была возложена на местное население.), не разбирая, кто перед ними, светское или духовное лицо. Сцена в Едрове, где приставы избили [125] священника, сопротивлявшегося захвату у него лошадей, показывает не столько положение духовенства (а именно так она и трактуется в нашей литературе), сколько катастрофическое положение с лошадьми. Ведь нужно помнить, что Ливонская война пожирала не только людей, но истребляла и лошадей — основное средство передвижения и тягловую силу для артиллерии и воинского снаряжения.

Ульфельдт приводит все эти данные, но сам пытается дистанцироваться от мерзкой и тяжелой реальности. Он как бы проходит мимо тех обстоятельств и того положения, в котором находились разоренные многолетней войной страны — Ливония и Россия. В условиях 1578 г., естественно, трудно было надеяться на получение комфортабельных жилищ или привычных для датчан горячительных и негорячительных напитков, на отсутствие которых он неоднократно сетовал в своих записках, равно как и в официальном донесении о своей дипломатической миссии: “Между Новгородом и Слободой королевские послы и их слуги терпели большие лишения и недостаток необходимой провизии, в особенности напитков” (ДА. № 419. С. 113. Впрочем, неуважительное отношение к послам вполне соответствует стилю поведения Грозного. Еще большим оскорблениям подвергся посол Стефана Батория в начале того же года (Новодворский В. Б. Борьба за Ливонию. С. 66)).

Гнев посла вызывали приставы, которые то недодавали послам корм и питье, полагавшееся им по царскому распоряжению, то отбирали подводы или лошадей, возвращая их туда, откуда послы только что выехали. Не успокоившись даже за те несколько лет, что прошли между путешествием и созданием записок, Ульфельдт тщательно перечисляет все крупные и мелкие обиды, нанесенные его достоинству, а соответственно и королю Дании. При этом чувство досады заслоняет перед ним историческую реальность, и посол ничтоже сумняшеся обобщает и пишет о “природе русских”. Любопытная подробность. Путешественник, правда, русский и не из Новгорода, а из Петербурга в Москву, который спустя два [126] столетия повторил часть пути Ульфельдта, именно в Едрове, где посол оказался свидетелем безобразной сцены со священником, был пленен величием души и бескорыстием русских крестьян (О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и путешествие А. Радищева. М., 1983. С. 209—222.). Но кому что дано испытать и испытывать... Кому что дано видеть...

Послы очень страдали от принудительного затворничества, на которое, как они полагали, их обрекали приставы. Им трудно было осознать тот факт, что они находятся в стране, которая вся — от начала до конца — представляла собою один вооруженный лагерь, где каждый иноземец рассматривался как потенциальный шпион или даже враг. Шпиономания и ксенофобия — характерные черты страны, где правит тиран, трясущийся за свою жизнь и здоровье, тиран, страдающий манией преследования.

* * *

Основной тон запискам Ульфельдта задали страдания послов на пути в Александровскую слободу и обратно. Поэтому так кратки и неполны его замечания о тех населенных пунктах, которые миновали датчане. Исключение составляют два города — Новгород и Псков, описанию которых посол уделил достаточно внимания. Это и понятно. Во-первых, его знакомство с этими городами было более основательным, чем с другими, во-вторых, сами города, расположенные на крайнем северо-западе тогдашней территории Российского царства, были крупнейшими из тех, что довелось увидеть Ульфельдту. Он рассказывает о церквях и оборонительных сооружениях Пскова, его торговых помещениях. Не стоит забывать, что на протяжении всего XVI в. Псков успешно занимал место Новгорода, испытавшего разгром и разграбление двукратно — великим князем всея Руси Иваном III в 1478 г. и его внуком царем и великим князем Иваном IV в 1570 г. Пскову удалось избежать немилости обоих монархов, его торговля [127] процветала благодаря этому и удачной для него конъюнктуре европейского рынка, предъявлявшего спрос не столько на пушнину, которую экспортировал как один из главных товаров Новгород, сколько на предметы сельскохозяйственного производства — лен и пеньку, которые поставлял Псков благодаря своим связям с центральными и западными районами России.

Однако в записках Ульфельдта можно найти также некоторые данные о внешнем виде других городов. Беглые замечания посла позволяет расшифровать латинская терминология, которой он пользовался при описании этих городов. Он употреблял слова urbs, oppidum, arx, civitas. Последнее из них он применял по отношению ко Пскову, хотя для характеристики его кремля и других крепостных стен прибегал к термину oppidum. Любопытно, что как civitas у него выступают и многочисленные города соседних государств — Дерпт (он же urbs), Самнов, Нойгард, Гольденов, Анклам, а из русских — еще Новгород. Впрочем, в рассказе о нем же посол использовал термин urbs и oppidum (второй из них в рассказе о завоевании города не названным им по имени Иваном III). В качестве “города” выступают и Тверь, Едрово, Коломна (?), Клин (?) — urbs, как, например, Дам, Аккермунде. Впрочем, и в Твери он отметил наличие замка — аrх, как и в Александровой слободе, Дмитрове и в Позене, где располагался замок герцога Магнуса. Крепостями и только крепостями — oppidum — Ульфельдт называет Торжок, Дмитров, Поланген, Оберполен (два последних населенных пункта одновременно и аrх).

Помимо дорожных впечатлений ценны замечания Ульфельдта и об опричной столице России — Александровой слободе. Она стала постоянным местом пребывания царя, как полагает В. И. Корецкий, после антиопричного выступления в Москве 28 июля 1568 г. (Корецкий В. И. К вопросу о неофициальном летописании времени опричнины // Летописи и хроники: Сборник статей. 1984. М., 1984. С. 101—108.). В феврале-марте 1569 г. этот факт [128] был, возможно, известен и за границей, поскольку посланнику в Великое княжество Литовское Федору Мясоедову на вопрос: “Чего для царь и великий князь живет в слободе?”, полагалось отвечать: “Государская воля, где хочет, тут живет, а то село (так!— В. А. А., А. Л. Х.) близко Москвы, и государь живет для своего прохладу, а государьство свое правит на Москве и в Слободе” (Сб. РИО. Т. 71. СПб., 1892. С. 591. См. подробнее: Корецкий В. И. Указ. соч. С. 98—99.). Именно здесь производился сыск по делу митрополита Филиппа, сюда были отправлены новгородцы, попавшие в опалу после похода на Великий Новгород Ивана IV. “А владыку новгородского и попов и дьяконов, которые не искупилися от правежу, и прочих досталных новгородцев, опалных людей, повеле отслати за приставы в Александрову слободу до своего царского приезду” (Новгородские летописи. СПб., 1879. С. 344—345.). Еще не побывав в Александровой слободе, Ульфельдт называл ее замком — аrх, но знакомство с этим населенным пунктом заставило его дважды прибегнуть к другому термину — civitas. Для мелких селений, как русских, так и северноевропейских, он находит одно слово — pago. Любопытно его сравнение Новой Русы со знаменитыми скандинавскими и северогерманскими “виками”, поселениями торгово-ремесленного характера на мысу морского побережья.

В описании царских и королевских резиденций Ульфельдт чаще всего употребляет термин curia, а палату и двор в Александровой слободе именует aula. Хотя обычаи царского двора со всеми особенностями дипломатического протокола описаны весьма бегло, по запискам Ульфельдта можно представить, что дипломатический протокол приема послов в Александровской слободе соблюдался столь же строго, что и в столице. Послов далеко от царского дворца встречали ряды пышно разодетых бояр и дворян (Числу и внешней форме встречавших придавалось в то время особое значение. В русских источниках оказался отмеченным тот факт, что посольство А. Ромодановского-Висковатого встречало слишком мало народу, только 15 человек. Среди них находилось одно официальное лицо — губернатор Копенгагена Франц Брокенхус, родственник посла 1562 г. в Москву. Однако дело не только в разнице церемониала, но и в том, что слишком рано приехали. Потом встречали послы, Якоб Брокенхус, Йене Ульфстанд, Франц Вильде и Захариас Веллинг (Граля. 1994. С. 263). На этот раз подобный прием объяснялся, возможно, тем, что король Фредерик II узнал о прибытии послов из послания от 16 сентября от канцлера Иоганна Фабра и направил инструкции о приеме послов только 24 сентября, т. е. с опозданием на 10 дней (КА-1. № 111—115. С. 206—208), а принял их 7 ноября, спустя почти 2 месяца после их приезда...), рынды стояли у царского [129] трона. Ульфельдт одним из немногих сообщает о том, что приставы требовали от послов списка подарков, преподнесение которых было обязательной частью дипломатического ритуала, причем подарки принимающей стороны должны были быть больше, нежели приезжих представителей иностранной державы (Юзефович А. Л. Указ. соч. С. 47—56. Вручение подарков сопровождалось словами “Царь жалует вас, бейте ему челом” (Щербачев. Два посольства. С. 140)). В 1562 г. русские послы, получившие каждый по золотой цепи с брильянтами и золотому кубку (и Ромодановский, и Висковатый, и Совин — последний предметы чуть скромнее), а их дворяне — золотые кубки, остались крайне недовольны. Висковатый заявлял, что королевский подарок “моих поминков и в полы не стоит” (Д-1. Л. 374 об.—375; Граля. 1994. С. 270.). Впрочем, Ромодановскому и Висковатому нечего было жаловаться. Большую часть подарков король вернул (Д-1.Л. 375 об.—376.), “взял из моих Онтоновых соболей два одинца, да сорок меньшой, а из моих Иванцевых поминков взял два соболя одинцы да два сободица с сорока лутчего, да саадак бухарской мелкое шитье, а в нем сорок стрел кречатьих да лук чеодайскии кроплен золотом да саблю булатну, оковану серебром да нож булатен, черен яшмовый да ножны серебрены да будин наведен весь золотом да кутаз боболев, окован серебром, да доулбаз чегадайский [130] велик (речь идет о разных предметах конской утвари. — В. А. А., А. Л. X.), наведен золотом весь” (Стат. список. С. 60.). Датские же послы, видимо, остались вполне довольны царскими дарами Ивана IV.

Ульфельдт, отправляясь в свое путешествие, видимо, не совсем отчетливо понимал, к какому государю он едет. В его записках, написанных уже с большим знанием дела, по отношению к Ивану IV альтернативно или почти альтернативно употребляются термины “князь”, “цезарь”, “император” (второй из них он прилагал и к крымскому хану). Вряд ли такое смешение терминов можно считать характерной особенностью самого Ульфельдта. Титул русских государей даже в конце XVI в. представлялся не совсем ясным европейским соседям России, несмотря на старательные объяснения этого предмета Сигизмундом Герберштейном. В своих записках Ульфельдт часто называл Ивана IV “великим князем московским”. Большего оскорбления никто не мог бы нанести царю. Ведь еще за 31 год до появления Ульфельдта в России и за 15 лет до общения его родственника Э. Харденберга с русскими послами Иван IV в 1547 г. был венчан первым в России царем. Из-за непризнания этого титула как со стороны литовского князя, так и польского короля, равно как и сомнений в этом со стороны собственных подданных, обнаружившихся во время так называемого мятежа 1553 г., очень обострились и международные и внутренние отношения. Иван IV еще в 1549 г. настаивал на войне с Великим княжеством Литовским и Короной Польской за свое “имя”, но не был поддержан собственными поданными. В дальнейшем отношение к войне за “государева имя” оказалось одной из причин безжалостных опричных расправ (Хорошкевич А. Л. Царский титул Ивана IV и боярский “мятеж” 1553 г. // Отечественная история. 1994. № 3. С. 23—42; Она же. Еще одна теория происхождения опричнины Ивана Грозного // Спорные вопросы отечественной истории X—XVIII вв.: Тезисы докладов и сообщений Первых чтений, посвященных памяти А. А. Зимина. Москва, 13—18 мая 1990 г. Вып. 2. М., 1990. С. 285—290.). И если при общении с царем Ульфельдт, [131] как и в своем сочинении, порой именовал Ивана IV только “великим князем московским”, его миссия и по этой причине, столь маловажной с современной точки зрения, была обречена на неудачу.

Зато перед читателем ясно предстает образ Грозного, болезненно следившего за соблюдением протокола приветствия, перечислением всех своих титулов, мечтавшего поразить послов великолепием своего одеяния, роскошью своих перстней, кинжала, скипетра и державы, и в то же время пытавшегося унизить послов небрежным отношением к самому акту заключения договора: ведь во все время чтения его текста он нарочито болтал с Богданом Бельским. Кстати, эта сцена как нельзя лучше свидетельствует о влиянии и роли царского фаворита, сумевшего сохранить расположение Грозного вплоть до смерти последнего.

Подбор фактов в дневнике, вольное или невольное нагнетание отрицательных переживаний и эмоций заставляют задуматься о том, какое психологическое воздействие оказала на датского дипломата неприглядная и жестокая [132] действительность России 1578 г. Голод и разорение, опустошенная собственным государем страна, неуважение приставов, длительное одиночество и невнимание к королевским послам даже со стороны облагодетельствованного ими русского посла в империю Жд. И. Квашнина, “нравственное унижение” (по словам Ю. Н. Щербачева) (Щербачев. Два посольства. С. 138.) — все это привело, вероятно, к некоторому психологическому срыву. Во всем дневнике сквозит страх— страх перед голодом, страх перед приставами, страх перед невозвращением на родину, а самое главное — страх перед царем. Именно поэтому послы легко и без боя сдавали одну позицию за другой. Они не осмеливались протестовать даже тогда, когда Бельский плюнул на них... Ульфельдту было что умалчивать и было чего стыдиться... Он, постигший бездну премудрости, владевший латынью, греческим, немецким, причислявший себя к “германцам”, оказался объектом насмешек не обученных почти ничему, включая и столовый этикет, “варваров”... Да еще за все мучения попал в немилость к собственному королю. Было за что поносить русских, а их невоспитанного царя постфактум лишать самой ценной части его многочисленных титулов.

Немаловажное значение для формирования общего антирусского настроя сочинения Я. Ульфельдта имели и его собственные, и его пастора религиозные убеждения. Он, как истинный протестант, осуждает православные церковные обряды. При этом, однако, обращает на себя внимание тот факт, что сведения о религии и церковной жизни русских в основном элементарны. Это стандартный набор сведений о постах, крещении, причащении, запрещении вдовым священникам служить в церквях (все это, и в особенности последнее, вызывало искреннее и нескрываемое, как и признается Ульфельдт (Ульфельдт не совсем точно понял и, соответственно, изложил ситуацию священников-вдовцов и холостых священников, на которых запрет проводить церковную службу не распространялся.), удивление иноземцев — от Герберштейна, [133] посетившего Русь в 1517 и 1526 годах, до Дженкинсона, познакомившегося с Россией в 1557—1558гг. (Дженкинсон А. Путешествие из Лондона в Москву в 1557—1558 гг. // Английские путешественники в Московском государстве в XVI в. / Пер. с англ. Ю. В. Готье. М., 1937. С. 79.). Правила православной церковной жизни воспринимались ими как лютеранами сквозь призму устоявшегося к третьей четверти XVI в. опыта лютеранской церкви, с самого начала существования, т. е. с 20-х годов XVI в. выступавшей против целибата — канонического безбрачия священников. Некоторые же детали церковно-светского быта — освящение орудий или освящение воды и солода при изготовлении пива — это непосредственные впечатления от времени его пребывания в Ливонии, Пскове и Новгороде.

Вся религиозная жизнь русских оценивается им с позиций лютеранской ортодоксии. Факты биографии Я. Ульфельдта и содержание его книги о путешествии в Россию позволяют говорить о том, что автор — убежденный протестант, который явно неравнодушен к религиозным вопросам. Впрочем, во вступительном абзаце своего сочинения Ульфельдт, как это и характерно для современника не только религиозных войн, но и эпохи Возрождения, ставит на одну доску Священное Писание и “светскую историю” — не названные им “исторические сочинения”. Именно в них почерпнул автор уверенность в том, что “нечестивых тиранов” ждет жестокая смерть в качестве “божеской кары” за их прегрешения. Не следует ли в этом читать намек на смерть Ивана Грозного и на то, что этот абзац принадлежит ко времени после 1584 г., т. е. добавлен после смерти царя?

Главный враг воинствующего протестанта — это “папизм” с присущим ему поклонением иконам. Отсюда его неприязнь к православной обрядности, к благоговейному отношению русских людей к иконам и мощам святых. Все обряды православной церкви кажутся Ульфельдту папистскими или суевериями, достойными презрения и порицания, будь то [134] праздник изнесения честных древ Животворящего Креста Господня 1 августа (по ст. ст.) или обряд освящения бочки и ингредиентов будущего пива.

Автор отметил особую роль монахов Псково-Печерского монастыря. По-видимому, связь псковских монастырей с великим князем и царем восходит еще ко временам Василия III, когда именно из стен другой псковской обители раздался голое Филофея, утверждавшего теорию Москвы — третьего Рима (Синицына Н. В. Третий Рим: Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV—XVI вв.). М., 1998. С. 336—347, 133—174.). Заинтересованность печерских монахов в упрочении русской власти легко объяснима в связи с географическим положением монастыря в непосредственной близости от Ливонии.

Я. Ульфельдт, подобно настоящему протестантскому проповеднику, пытался даже распространять свои религиозные воззрения в Новгороде, вступая в богословские споры с тамошними жителями.

Однако в оценке отношений государей и Бога православные и протестант не нашли общего языка. Если русские высоко ставили своего государя — и это отметил в свое время еще Сигизмунд Герберштейн — ив первой трети XVI в. называли великого князя “ключником и постельничим Божьим”, то современники Ульфельдта пошли еще дальше. Небесную иерархию они сопоставляли с земной. На одной — высшей — ступени лестницы оказался Господь Бог и государи, святые разместились вместе с канцлерами, сенаторами и секретарями. Молитвы православные собеседники Ульфельдта, в частности пристав Федор, сравнил с ходатайствами — челобитьями по своим делам. До такой степени прагматизма не доходили даже рационалистически мыслившие протестанты. И утверждения Федора вызвали решительный протест Ульфельдта. Все увиденные Я. Ульфельдтом особенности религиозной жизни русских послужили для него еще одним свидетельством их “варварства”. [135]

Зато блюстители православной и протестантской нравственности, не сговариваясь, нашли общий язык — в осуждении народной культуры. Во всех странах средневековья эта культура отличалась терпкой, граничащей с непристойностью шуткой и соответствующими телодвижениями. Не следует думать, что русские “гудошники” в этом отношении чем-либо отличались от своих французских или итальянских собратьев.

О существовании “маргинального” слоя городских жителей больше всего сведений сохранили иноземцы (Tonnies Fenne's Low German Manual of Spoken Russian. Pskov, 1607. V. I. Facsimile Copy. V. H. Transliteration and Translation / Ed. by L. L. Hamerich, R. Jakobson. Copenhagen, 1961, 1970. P. 42.). Ульфельдт старательно перечисляет русские ругательства, рассказывает он и об обычаях представительниц древнейшей профессии. Разумеется, то, что шокировало ревностного протестанта в 1578 г., в наш век “сексуальной революции” считается вполне естественным. Обитательницы средневекового дома любви заманивали к себе иностранцев непристойными телодвижениями, обнажая сокровенные части тела. Этих дам, собранных в одно из жилищ на окраине Новгорода невдалеке от того места, где жили датчане, послы смогли увидеть во время прогулки. Но не прельстились...

Таким образом, при чтении книги Я. Ульфельдта надо помнить следующее. Во-первых, это своего рода оправдательный документ, призванный дать политическую реабилитацию автору. Во-вторых, автором выступает ревностный протестант лютеранского толка, настроенный враждебно к православию. В-третьих, это дневник, который содержит впечатления датского дипломата, полученные им при знакомстве с чужеродной для него культурой. Нельзя сказать, чтобы автор был последователен в описании социально-экономических феноменов. Так, он по-разному характеризует населенные пункты городского типа. Понятие о городах, прежде всего русских, у него не вполне отчетливое. [136]

Тем не менее записки Ульфельдта представляют интерес не только для понимания реакции датского общества на Ливонскую войну и феномен Грозного, они важны и для восстановления картины экономического положения России и Ливонии времени окончания Ливонской войны (его характеристика разрухи Новгородской и Псковской земель вполне соответствует писцовым описаниям, а Ливонии — сообщениям тамошнего хрониста Г. Рюссова), социально-экономической политики на захваченных русскими войсками ливонских землях, демографической политики русского царя, продолжавшего старинную, с XV в., практику массовых переселений, — Ульфельдту довелось быть свидетелем массового вывоза ливонских жителей — эстов и немцев, — следы которых позднее терялись в необъятной Казанской земле (О результатах переселения в Казанскую землю см.: Писцовая книга Казанского уезда 1602—1603 годов. Казань, 1976; Brevern G. de. Relation von Odert Hastter's und Hinrich Priessman's Gesandschaft nach Moscau, wohin sie von Koenig Sigismund abgefertigt worden anno 1597 // Archiv fuer die Geschichte Liv-, Esth und Curlands / Hrsg von F. G. von Bunge. Dorpat, 1843. S. 163—165.). В середине XVI в. эта практика приобрела особый характер. Она была распространена на население покоренных Россией территорий. Русских же заманивали туда — на освобожденные от “коренных” жителей территории — более экономическими “пряниками”.

Записки Ульфельдта обнаруживают и теснейшие связи скандинавских стран с Россией. Посла поражала стоимость норвежской сельди (из Сконе), продававшейся в России дешевле, чем в Дании, несмотря на удаленность от места ее лова, он знал и о прибытии копенгагенского купца в Пернов.

Многоплановость сочинения Ульфельдта сделала его дневник серьезным источником по истории России, Ливонии, Польши и Дании. [137]

Особо следует остановиться на гравюрах, помещенных в изданиях 1608 и 1627 гг. Это общий вид крепости в Александровской слободе (№ 1) и три гравюры с интерьерами несохранившихся сооружений, где Иван Грозный принимал датских послов (№ 2), где состоялся пир (№ 3) и где царь крестным целованием утвердил договор (№ 4). Кроме того, одна гравюра изображала державу (№ 5). Прежде чем переходить к анализу самих изображений, хотелось бы обратить внимание на их подбор. Среди них отсутствуют изображения зданий, имевших судебно-административное назначение. Между тем в начале опричнины Иван IV “повеле бояром, чтобы... построили приказныя избы и судебные столы по чинам и розрядные, и губныя и всему чину приказному и караулным стрелцам и заплечным мастерам” (Корецкий В. И. К вопросу о неофициальном летописании времени опричнины. С. 110.). Отсутствие упоминания о них и в тексте записок, и в иллюстрациях к ним еще одно свидетельство того, что, вопреки мнению отдельных исследователей, опричнина действительно была упразднена в 1572 г. Но вернемся к иллюстрациям книги Ульфельдта.

Уже при беглом знакомстве с гравюрами убеждаешься, что это очень сложный для прочтения источник. Именно этим объясняется то, что за почти столетний период, в течение которого русскому читателю известны записки Ульфельдта и их иллюстрации, не появилось ни одного исследования, в котором гравюры стали бы предметом серьезного разбора. Но, несмотря на сдержанное отношение ученых к гравюрам, в течение нескольких десятилетий они помещались в монографиях, посвященных эпохе Ивана Грозного, школьных учебниках по истории и многочисленных краеведческих изданиях.

На титульном листе издания 1627 г. сообщается, что пять гравюр, помещенных в нем, выполнены Joh. Theodore de Bry. Последний легко идентифицируется с известным немецким гравером Иоганном Теодором де Бри (1561—1623) (Этот факт установил К. Расмуссен.). Его [138] отец, Теодор де Бри (1528—1598), был родом из Льежа. В 1570 г. он основал во Франкфурте-на-Майне книжное и граверное предприятие. Главным делом жизни Теодора де Бри и его сыновей Иоганна Теодора и Теодора Изроеля (1570— 1611) стало “Collectiones peregrinationum in India orientalem et occidentalem” (“Собрание путешествий в восточную и западную Индию”), содержащее многочисленные иллюстрации к сочинениям европейских путешественников (The Encyclopedia Britannica. Vol. 4. London; New York, 1929. P. 298.). Ни Теодор де Бри, ни его сыновья, насколько известно, участия в путешествиях не принимали. Все их гравюры, таким образом, выполнены на основе имевшегося в их распоряжении либо текстового материала, либо оригинальных рисунков. В этой связи встает вопрос: пользовался ли Иоганн Теодор де Бри при работе над гравюрами к сочинению Ульфельдта какими-либо другими источниками информации кроме текста издания 1608 г.?

По мнению К. Расмуссена, в основе иллюстраций лежит только текст самого описания путешествия, а потому они не могут рассматриваться в качестве самостоятельного источника (Расмуссен К. О книге Якоба Ульфельдта. С. 59. Ср.: Бочаров Г. Н., Выголов В. П. Александровская слобода. М., 1970. С. 22.). Если сравнивать данные текста с иллюстрациями, то это утверждение выглядит малоубедительным. Рисунки содержат такие подробности (например, внешний вид русских церквей, детали русского костюма придворных), которые никак не вытекают из описания Ульфельдта и которые можно было изобразить, только используя иные источники информации. Не будем забывать, что И. Т. де Бри, специализируясь на выполнении гравюр к сочинениям путешественников, не был случайным иллюстратором. В его распоряжении могли оказаться и другие сочинения о России, к началу XVII в. уже известные в Европе. Не исключено также, что сведения о некоторых отраженных им реалиях русской [139] жизни И. Т. де Бри мог почерпнуть из устных рассказов европейцев, ранее бывавших в России.

Следовательно, на наш взгляд, не следует совершенно отвергать источниковое значение иллюстраций, содержащихся в изданиях 1608 и 1627 гг.

В том же убеждают и результаты архитектурных и археологических исследований на территории Александровской слободы. Характеристика крепости, содержащаяся в книге датского посла, чрезвычайно кратка. Ульфельдт сообщает об обширной крепости, построенной из камня, окруженной стенами и рвами, имеющей три богатых храма. Если же обратиться к гравюре (№ 1), то увидим еще и звонницу, три гражданских здания, помосты между постройками и, может быть, лобное место в центре крепости, то есть сооружения, о которых в тексте нет ни слова. И в то же время на гравюре отсутствует изображение валов и рвов, о которых упоминается в книге. Уже из этого становится ясно, что рисунки сделаны человеком, побывавшим в крепости.

Считалось, что гражданские постройки, изображенные на гравюре, были дворцовыми зданиями. Они давно привлекали внимание исследователей. В 1968—1971 годах к востоку от Покровской церкви были обнаружены фундаменты дворцов Ивана Грозного, а к западу от Успенской — палат Василия III. Остатки этих гражданских сооружении найдены примерно в тех местах, где они показаны на гравюре. Более того, стало известно, что здания расположены были точно так, как они изображены на гравюре: палаты Василия III и центральный дворец вытянуты с запада на восток, а постройка к востоку от Покровской церкви — с севера на юг.

Здесь нельзя не сказать о значительной условности изображения, которая так смущает исследователей. Из записок мы узнаем, что в Слободе послам был отведен Особый двор вне крепости, который им запрещалось покидать. Датчане оказались в полной изоляции. В крепость послы ездили с эскортом русских дворян, а внутри крепости проходили сквозь [140] строй почетного караула. Трудно предположить, что в этих условиях они могли детально рассмотреть крепость снаружи и внутри, тем более сделать зарисовки в период пребывания в Слободе. Совершенно очевидно, что датчане не видели всей территории крепости, в частности ее восточной части, где находился так называемый “государев двор” с многочисленными каменными и деревянными постройками (жилыми и хозяйственными), садом и прудами.

Ульфельдт изображает из пяти ворот крепости только главные западные ворота, через которые послы проезжали в крепость. В свадебных разрядах они названы “Большими” (Назаров В. Д. Свадебные дела XVI в. // ВИ. 1976. № 10. С. 110— 115; Древняя российская вивлиофика. М., 1790. Т. XIII. С. 5—117. (разряды свадеб Ивана IV и Марфы Собакиной 1571 г., Магнуса и Старицкой княжны 1573 г., царя и Марии Нагой 1581 г.). Разряд свадьбы с Анной Васильчиковой 1574 г. в списке 1624 г. см.: Известия Русского генеалогического общества. СПб., 1900. Вып. 1. Ср.: Он же. Приложение // Зимин А. А. Опричнина. М., 2000. С. 413—431.). Внутри же крепости отмечены только основные каменные здания, фасады которых были обращены на главную площадь. Если обратиться к внешнему виду отдельных, дошедших до нашего времени построек, сравнить их с изображением на гравюре, можно увидеть значительное несоответствие. Так, например, Покровская церковь — шатровый храм — изображена с куполом. В связи с этим специалистами было высказано предположение о том, что домовый храм семьи Ивана Грозного первоначально был купольным, а шатер появился на рубеже 1570-х и 1580-х годов (Кавельмахер В. В. Памятники архитектуры древней Александровой слободы. Александров, 1995.).

Точно так же архитектором П. С. Полонским в процессе исследования и реставрации Распятской церкви и колокольни было доказано, что внутри этого сооружения времени Ивана Грозного находится восьмигранная башня — часть звонницы начала XVI в. Исходя из гравюры, Полонский [141] предположил, что эта первоначальная звонница состояла из двух башен, соединенных аркой, под которой висели колокола (Полонский П. С. Архитектурные памятники Александровской слободы (рукопись, Гос. ист.-худ. музей-заповедник Александрова слобода). Цит. по: Бочаров Г. Н., Выгонов В. П. Указ. соч. С. 23, 40.). Другое предположение было высказано В. В. Кавельмахером, считающим, что после перестройки в 1570-е годы ранней звонницы к основному объему церкви-колокольни с запада примыкала многопролетная звонница, на которой размещались самые крупные колокола. Думается, что именно это сооружение видел и попытался изобразить датчанин. Во всяком случае, только археологические исследования дадут точные сведения о постройке эпохи Ивана Грозного, а может быть, и о ранней звоннице начала XVI века. Следы примыкания сохранившейся звонницы к шатровой колокольне хорошо видны на западной стене. Можно также указать на результаты шурфовок 1981 г., когда к западу от колокольни в небольшом раскопе была обнаружена вымостка из лотковой черепицы XVI века, и на наблюдения за земляными работами, позволившими сделать вывод о существовании в этом месте остатков фундаментов.

Но есть на гравюре и такие детали, которые могли отметить очень наблюдательные очевидцы. Это, например, изображение над западным входом главного храма, напоминающее резной белокаменный киот над западным порталом Троицкого собора. Или необычные для того времени классические порталы, подобные тем, которые сохранились в Покровской церкви. То же можно сказать о гравюре с изображением тронного зала, на торцовой стене которого изображены два прямоугольных окна. Подобные окна сохранились в четверике Покровской церкви и в древнем восьмерике Распятской церкви-колокольни.

Таким образом, все вышеперечисленное опровергает выводы датского исследователя К. Расмуссена и является [142] доказательством того, что гравюры из книги датского посла Я. Ульфельдта при всей их условности являются достоверным изображением крепости Ивана Грозного и интерьеров несохранившихся построек XVI века, выполненных И. Т. де Бри по зарисовкам датчанина, побывавшего в Александровской слободе (Масловский А. А. Гравюры из книги датского посла Якоба Ульфельдта как исторический источник изучения истории Александровской слободы XVI в. // Из материалов научных конференций (1990—1993 гг.). Александров, 1993. С. 11—15; ср.: Кавельмахер В. В. Памятники древней Александровой слободы // Там же. С. 47—51; Он же. Памятники архитектуры древней Александровой слободы. Александров, 1995; Он же. Государев двор в Александровой слободе: Опыт реконструкции (см. наст, изд. С. 455-487)).