Сергей Уваров Доклады министра народного просвещения С. С. Уварова императору Николаю IОп.: Река времен. Вып. 1. М.: Эллис Лак; Река времен, 1995. Нумерация страниц по этому изданию. Номер страницы после текста на ней. Публикуемые документы являются памятником государственной деятельности одного из выдающихся представителей правящих кругов России первой половины XIX века Сергея Семеновича Уварова. С его именем связано создание фундамента системы народного образования, сыгравшего значительную роль в судьбах российского государства, общества, отечественной науки, искусства. Среди придворной аристократии времен императора Александра I С. С. Уваров не только выделялся образованностью, но имел склонность к историко-филологическим исследованиям, высоко ценил ученость и до конца жизни оставался в числе тех, кто ожидал от распространения образования добрых плодов для «общего блага». В ранней молодости, находясь на дипломатической службе, он объездил Европу и познакомился с И.-В. Гете, Г. Штейном, К. А. Поццо ди Борго и другими знаменитыми людьми эпохи. По его инициативе возникло общество «Арзамас», объединившее молодую столичную литературную элиту. Своими работами по греко-римской истории и филологии он заслужил в европейской ученой среде репутацию «одного из самых острых умов, существующих в ученом мире» , получил почетное членство многих научных обществ Европы. С 1818 года и почти до конца жизни возглавлял Императорскую Академию Наук в С.-Петербурге. Придворные связи вполне обеспечивали Уварову блестящую карьеру, не требуя от него напряжения всех талантов. Уже в двадцать четыре года, будучи статским генералом, он возглавил Петербургский учебный округ. Но исключительное честолюбие будило в нем не только тщеславие, но также инициативу, решительность и целеустремленность государственного деятеля. Он преобразовал Главный педагогический институт в С.-Петербургский университет, реформировал учебные планы гимназий и уездных училищ — что было распространено на все учебные округа империи,— организовал при университете особый институт для подготовки учителей для учебных заведений низшей ступени. Смелые опыты были прерваны конфликтом с новым главой ведомства народного просвещения князем А. Н. Голицыным. Обскурантские тенденции в действиях министра и его приближенных вынудили Уварова уйти в отставку, но не со службы, а только с поста попечителя столичного учебного округа. Он перешел в министерство финансов, возглавив департамент мануфактур и внутренней торговли, через некоторое время стал сенатором. С воцарением Николая I он вновь участвует в делах, связанных с народным образованием, укрепляет свой авторитет. Вместе с Д. В. Дашковым добивается пересмотра «чугунного» цензурного устава 1826 года. В 1833 году он, наконец, становится во главе Министерства народного просвещения — сбывается заветная юношеская мечта. По мировоззрению Уваров был консерватором-романтиком. Ему были близки Ф.-Р. Шатобриан, Ф. фон Баадер, отчасти А. Гакстгаузен. Приняв ответствен- Marmier X. Lettre sur -la Russie, la Finlande et la Pologne. T. 1. P., 1843. P. 296. -68 -
ность за воспитание будущего поколения, он хотел, чтобы Россия избежала революционных потрясений, характерных для Европы. По интеллектуальной культуре он был глубоко западным человеком, сам это отлично понимал и тем сильнее желал, чтобы будущее поколение, оставаясь на европейском уровне образованности, «лучше знало Русское и по-Русски». Лозунгом министерской деятельности он сделал ставшую знаменитой формулу «Православие, Самодержавие, Народность», перефразировав, по сути, старинный военный девиз «За Веру, Царя и Отечество!». До сих пор историки судили о замысле Уварова, главным образом, на основании двух опубликованных текстов из-под его пера, довольно небольших по объему и скупых по содержанию: Отчета о ревизии Московского учебного округа и Юбилейного доклада «Десятилетие министерства народного просвещения. 1833—1843». При этом понятие «народность» вызывало толкования весьма различные. Но существует еще один текст, где Уваров высказался о главном принципе народного образования наиболее подробно и обстоятельно: Всеподданнейший доклад управляющего министерством народного просвещения от 19 ноября 1833 года. Основная его мысль такова: для того, чтобы неизбежные с течением времени перемены не вызывали кровавых смут, необходимо утвердить в новом поколении европейски образованных русских людей неразрывную связь национального самосознания с Православной верой и чувством верноподданнического долга перед царем-самодержцем. Но какими способами это осуществить? Какие перемены в российском национально-государственном организме, какие общественные идеи являются лишь «возрастными изменениями», а не признаком разложения и распада? Ясного ответа Уваров не дает, как бы относя эти подробности к техническим проблемам министерства. За шестнадцать лет своей министерской деятельности Уваров завершил формирование учебных программ на основе классического образования, создал централизованную систему управления учебными округами с ограничениями университетской автономии, ввел обязательные заграничные стажировки для молодых кадров преподавателей высших учебных заведений. Сословный характер образования, в соответствии с волей императора Николая I, усилился. Частные учебные заведения фактически утратили свое значение. Академия Наук осуществила масштабную исследовательскую программу в области русской истории и языкознания. Министру народного просвещения было также подчинено и цензурное ведомство. В этой сфере из-за сильного вмешательства других ведомств, особенно III Отделения собственной е.и.в. канцелярии—тайной полиции, Уваров как администратор был наименее самостоятелен. С одной стороны, он старался не допустить распространения «разрушительных понятий», но, с другой, понимая, что повседневный мелочный надзор за печатью может нанести ущерб авторитету правительства в глазах крепнущего общественного мнения, старался придать тяжеловесной и косной цензуре больше гибкости, дабы «публика не имела повода заключать, будто правительство угнетает просвещение». Лавируя между подозрительностью правительственной среды и мечтаниями быстро обновляющейся учено-литературной общественности, Уваров вызывал недовольство и той, и другой стороны, постепенно утрачивал вес в глазах императора. III Отделение сумело уловить проявления в печати идейных исканий «людей 40-х годов». Европейские революционные события 1848 года, поступившие донесения побудили императора Николая I образовать секретный комитет для выявления «упущений цензуры и ее на- Никитенко А. В. Дневник. Т. I. M., 1955. С. 130. - 68 -
69 чальства». Защищая свои действия, Уваров подал 24 марта 1848 года доклад «О цензуре». Достаточно откровенный, он дает яркое представление о положении министра, о действиях цензуры, о поведении печати и публики. С учреждением постоянного высшего секретного надзора за цензурой и печатью в виде знаменитого Комитета 2-го апреля, ознаменовавшего собой «эпоху цензурного террора», Уваров потерял возможность лично влиять на цензурную политику. И через полтора года подал в отставку. Доклад 19 ноября 1833 года публикуется по писарской копии, хранящейся вОПИГИМ.Ф. 17, оп. 1, д. 38. лл. 12—18. Доклад 24 марта 1848 года —по копии из РГИА. Ф. 1611, д. 208 б., лл. 168—283. Автографы в упомянутых фондах отсутствуют и, к сожалению, пока нами не обнаружены. - 69 -
70 О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством, Народного Просвещения «Доложено Его Величеству 19 ноября 1833. Уваров» По вступлению моему с высочайшего Вашего Императорского Величества повеления в должность Министра Народного Просвещения, употребил я, так сказать, заглавным, местом, лозунгом моего управления, следующие выражения: «Народное воспитание должно совершаться в соединенном дуже Православия, Самодержавия и Народности». Вместе с сим, считаю себя обязанным представить Вашему Величеству краткий, но чистосердечный отчет в моих понятиях о важном начале, мною принимаемом в руководство: Посреди всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, не взирая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия к счастию сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным, и политическим понятиям, ей исключительно принадлежащим. В сих понятиях, в сих священных остатках ее народности, находится и весь залог будущего ее жребия. Правительству, конечно, в особенности Въгсочайше вверенному мне министерству, принадлежит собрать их в одно целое и связать ими якорь нашего спасения, но сии начала, рассеянные преждевременным и поверхностным просвещением, мечтательными, неудачными опытами, сии начала без единодушия, без общего средоточия, и коим в течение последних 30-ти лет предстояла беспрерывная борьба продолжительная и упрямая, как согласить их с настоящим расположениемумов? Успеем ли мы включить их в систему общего образования, которая соединяла бы выгоды нашего времени с преданиями прошедшего и надеждами будущего? Как учредить у нас народное воспитание, соответствующее нашему порядку вещей и не чуждое Европейского духа? По какому правилу следует действовать в отношении к Европейскому просвещению, к Европейским идеям, без коих мы не можем уже обойтись, но которые без искусного обуздания их грозят нам неминуемой гибелью? Чья рука и сильная и опытная, может удержать стремление умов в границах порядка и тишины и откинуть все, что могло бы нарушить общее устройство? Тут представляется во всем объеме Государственная задача, которую мы принуждены решить без отлагательства, задача, от коей зависит судьба Отечества — задача столь трудная, что одно простое изложение оной приводит в изумление всякого здравомыслящего. Углубляясь в рассмотрение предмета и изыскивая те начала, которые составляют собственность России (а каждая земля, каждый народ имеет таковой Палладиум), открывается ясно, что таковых начал, без коих Россия т может благоденствовать, усиливаться, жить — имеем мы три главных: 1) Православная Вера. 2) Самодержавие. 3) Народность. _____________________ Написано рукой С. С. Уварова (примеч. ред.). Здесь и далее выделены слова подчеркнутые в тексте (примеч. ред.). - 70 -
Без любви к Вере предков, народ, как и частный человек, должны погибнуть; ослабить в них Веру, то же самое, что лишать их крови и вырвать сердце. Это было бы готовить им низшую степень в моральном и политическом предназначении. Это было бы измена в пространном смысле. Довольно одной народной гордости, чтобы почувствовать негодование при такой мысли. Человек, преданный Государю и Отечеству, столько же мало согласится на утрату одного из догматов нашей Церкви, сколько и на похищение одного перла из венца Мономаха. Самодержавие представляет главное условие политического существования России в настоящем ее виде. Пусть мечтатели обманывают себя самих и видят в туманных выражениях какой-то порядок вещей, соответствующий их теориям, их предрассудкам; можно их уверить, что они не тают России, не знают ее положения, ее нужд, ее желаний. Можно сказать им, что от сего смешного пристрастия к Европейским формам мы вредим собственным учреждениям нашим; что страсть к нововведениям расстраивает естественные сношения всех членов Государства между собою и препятствует мирному, постепенному развитию его сил. Русский Колосс упирается на самодержавии, как на краеугольном камне; рука, прикоснувшаяся к подножию, потрясает весь состав Государственный. Эту истину чувствует неисчислимое большинство между Русскими; они чувствуют оную в полной мере, хотя и поставлены между собой на разных степенях и различествуют в просвещении и в образе мыслей, и в отношениях к Правительству. Эта истина должна присутствовать и развиваться в народном воспитании. Правительство не нуждается конечно в похвальных себе словах, но может ли оно не пещись о том, чтобы спасительное убеждение, что Россия живет и охраняется спасительным духом Самодержавия, сильного, человеколюбивого, просвещенного, обращалось в неоспоримый факт, долженствующий одушевлять всех и каждого, во дни спокойствия, как и в минуты бури? Наряду с сими двумя национальными началами, находится и третье, не менее важное, не менее сильное: Народность. Дабы Трон и Церковь оставались в их могуществе, должно поддерживать и чувство Народности, их связующее. Вопрос о Народности не имеет того единства, какое представляет вопрос о Самодержавии; но тот и другой проистекают из одного источника и совокупляются на каждой странице Истории Русского народа. Относительно Народности, все затруднение заключается в соглашении древних и новых понятий; но Народность не состоит в том, чтобы итти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях. Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна. Безумно было бы противиться сему периодическому ходу вещей; довольно того, если мы не будем добровольно скрывать лицо под искусственной и нам не сродной личиной; если мы сохраним неприкосновенным святилище наших народных понятий; если мы примем их за основную мысль Правительства, особенно в отношении к Народному Воспитанию. Между обветшалыми предрассудками, восхищающимися единственно тому, что было у нас за полвека и новейшими предрассудками, которые без жалости стремятся к разрушению существующего, посреди сих двух крайностей, находится обширное поле, на коем здание нашего благосостояния — твердо и невредимо укрепиться может. Время, обстоятельства, любовь к Отечеству, преданность Монарху, все должно нас уверить в том, что пора нам, особенно касательно народного воспитания, обратиться к духу Монархических учреждений и в них искать той силы, того един- - 71 -
72 ства, той прочности, коих мы слишком часто думали открыть в мечтательных призраках равно для нас чуждых и бесполезных, следуя коим нетрудно было бы наконец утратить все остатки Народности, не достигнувши мнимой цели Европейского образования. К составу общей системы Народного Просвещения принадлежит много других предметов, как-то: направление, данное Отечественной Литературе, периодическим сочинениям, театральным произведениям; влияние иностранных книг; покровительство, оказываемое художествам; но разбор всех сил отдельных частей повлек бы за собою довольно обширное изложение и мог бы легко обратить сию краткую записку в пространную книгу. Конечно, принятие такой системы требовало бы более, нежели жизнь и силы одного или нескольких человек. Не тому, кто посеет сии семена, определено Промыслом пожинать плоды оных; но что значит жизнь и силы одного, когда дело идет о благе всех? Два или три поколения быстро исчезают с лица земли, но Государства долговечны, пока в них сохраняется священная искра Веры, Любви и Надежды. Дано ли нам посреди бури, волнующей Европу, посреди быстрого падения всех подпор Гражданского общества, посреди печальных явлений, окружающих нас со всех сторон, укрепить слабыми руками любезное Отечество на верном якоре, на твердых основаниях спасительного начала? Разум, испуганный при виде общих бедствий народов, при виде обломков прошедшего, падающих вокруг нас, и не прозревая будущего сквозь мрачную завесу событий, невольно предается унынию и колеблется в своих заключениях. Но если Отечеству нашему — как нам Русским и сомневаться в том нельзя — охраняемому Промыслом, даровавшим нам в лице великодушного, просвещенного, истинно Русского Монарха, залог невредимой силы Государства, должно устоять против порывов бури ежеминутно нам грозящей, то образование настоящего и будущих поколений в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности составляет бессомненно одну из лучших надежд и главнейших потребностей времени и вместе одно из труднейших поручений, коим доверенность Монарха могла бы почтить верноподданного, постигающего и важность оного, и цену каждого мгновения и несоразмерность своих сил, и ответственность свою перед Богом, Государем и Отечеством. 19 ноября 1833 < года > О цензуреПо Высочайшему Вашего Императорского Величества повелению я не только сообщил генерал-адъютанту князю Меншикову все бумаги и сведения касательно цензуры повременных изданий, которые требовались для исполнения Высочайшей воли, но и открыл ему весь архив цензуры и моей канцелярии по части цензурной. При всех особенных обстоятельствах, в каких находится теперь цензурное дело, я не исполнил бы священного долга, если б не изложил перед Вашим Императорским Величеством настоящего устройства цензуры и положения цензоров у нас в отношении к литературной деятельности вообще, и к повременным изданиям в особенности. Цензура при Министерстве Народного Просвещения разделяется на внутреннюю, для книг в России печатаемых, и на иностранную, для изданий, из чужих краев привозимых . В этом разделении, некоторым образом, отражается разделение чи- - 72 -
73 тающей публики у нас, которую очевидно составляют два слоя: один высший, образованный Литературами Европейскими; другой низший, умственно обращающийся преимущественно в пределах Словесности Отечественной. Отношения цензуры к сему последнему более важны по своим последствиям и обратили на себя теперь особенное внимание: потому я коснусь слегка цензуры иностранной. Так как иноземные периодические сочинения на основании § 81 пункта Устава о цензуре подлежат рассмотрению отдельной цензуры, учрежденной при почтовом ведомстве (от Министерства Иностранных Дел), то цензуре Министерства Народного Просвещения принадлежат только книги, входящие в Империю посредством книжной торговли. Цензура их производится неослабно и осмотрительно; но и тут влияние и ответственность Министерства,— выражаясь самыми словами Устава,— ограничены только «правильностью рассмотрения представляемых в цензуру книг». Самая же продажа и надзор за книжной торговлей по силе § 96 Устава отнесены к обязанностям местной полиции. Касательно прекращения продажи запрещенных иностранных книг имеется в виду одно только существенное средство: открытие ящиков в присутствии цензурного начальства и поверка книг с конесаментами , представленными книгопродавцами. К исполнению сего нужно усилить штат цензурного ведомства до 5000 р<ублей > серебра, для умножения числа чиновников и особенно для найма помещения или магазинов, в которых ящики с книгами должны быть хранимы до выдачи оных книготорговцам, которых следует, по крайней мере в этом отношении, поставить в полную зависимость от Министерства Народного Просвещения. Существующий у нас Устав о цензуре, начертанный по указанию прежних опытов после предшествовавших ему двух Уставов (1804 и 1826 годов), признан всеми благомыслящими людьми за законоположение благотворное и удовлетворительное . Предупреждая всякое преступное покушение на злоупотребление книгопечатания, Устав не менее заботливо и правосудно охраняет права сочинителей и издателей. Но тут же встречается первое важное затруднение, всегда неразлучное с цензурным делом. Закон, по существу своему содержит в себе одни общие положения, а вся сила его, вся действительность является в применениях к частным случаям, которые никому и никак определить наперед невозможно. Избрание цензоров не только благонамеренных, но и вполне способных, очень затруднительно для Министерства, особенно при скудости цензурных штатов (в С. Петербурге цензорам положено жалования от 754 р<ублей > до 857 р <ублей > сер < ебром > ) ; состояние же цензоров, самых опытных и способных, всегда неверное и опасное . В нашей литературе затруднительное положение цензоров становится еще тягостнее от разделения нашей образованности, на которое я указал выше. Русские писатели более или менее пишут под влиянием Европейских Литератур, которыми они образованы; сочинения же их обращаются преимущественно в руках собственно Русского читающего класса. На этой шаткой почве соприкосновения иноземного с отечественным поставлен цензор. Пропущенное им судят и обвиняют, указывая то на сходство с Европейскими, то, напротив, на применимость к нашему положению. Обязанность цензоров можно сравнить с обязанностью таможенных досмотрщиков: те и другие не должны пропускать в общественный оборот того, что воспрещает закон. Но таможня имеет дело с вещами осязательными; цензура с идеями и образом мыслей. При существовании цензуры, вверенной людям благонамеренным и разумно преданным Правительству, преступное и явное злоупотребление книгопечатания у нас - 73 -
74 положительно невозможно. Подобный случай может быть только редким исключением из общего правила. Поэтому Устав о цензуре мог только возложить на цензоров обязанность обращать внимание на дух и направление сочинений — обязанность трудную и опасную. По словам и разуму Цензурного устава они должны смотреть «на видимую цель и намерения сочинителя, в суждениях своих всегда принимать за основание явный смысл речи и не дозволять себе произвольного толкования». Следить дух сочинителя, применяясь к различным событиям и обстоятельствам, чрезвычайно затруднительно. Требовать от цензора робкой во всем подозрительности, значит открыть путь несправедливому преследованию и боязливому стеснению писателей. Но с другой стороны мы видим, что святой личиной прикрываются иногда гибельные мудрования. Ламене , и подобные ему умели облечь текстами Св. Писания разрушительное учение, противное общественному порядку. Иностранные писатели нынешнего времени гораздо искусней уловляют в свои сети слабые умы, нежели писатели истекшего столетия. Софисты XVIII века дерзкими и явно ложными умствованиями своими, прямым нападением на все священное и высокое, едва ли были в состоянии убедить и склонить на свою сторону читателей благонамеренных. Не так действуют писатели современные; они вливают в общество свои учения медленно, с сладкой приправой под видом романов, повестей, сценических представлений. В сочинениях их трудно указать черту, отделяющую общие изображения пороков и слабостей от посягательства на поколебание нравственности. Столь же затруднительно обнаружить в сочинениях, особенно в повременных изданиях, на нашем языке печатаемых, покушения оскорбить чью-либо личность предосудительным оклеветанием того, что касается до домашней жизни и чести, под личиной вымышленных лиц, обставленных также вымышленными обстоятельствами. Чтоб здесь проникнуть в намерения сочинителя, цензору нужно быть одарену всезнанием: можно ли требовать от него, требовать с справедливостью, чтоб онумел всегда угадывать каким-то чутьем, кого именно и какое событие разумеет автор; чтоб он отличал безошибочно общие типы слабостей и пороков людских от неблагородных, косвенных и скрытых намеков на всевозможные личности? В последнее время к прежним опасениям цензоров присоединились новые: кроме охранения литературы от запада Европы открылся вред с другой стороны, которая, как близкая, современная нам, казалась совершенно безопасной. Иностранные славянские писатели избрали идею о Славянстве лозунгом для превратных мечтаний. Увлеченные чувством народности, отечественные писатели не могли не принять участия в разработке вопросов, тесно связанных с нашим народным бытием. Что может быть, по-видимому, безвреднее народной песни, повести, воззвания к соплеменникам о поддержании и совершенствовании языков и Литератур Славянских? А, между. тем, и под литературными изображениями старины и преданий Славянских скрывались иногда намерения дурные . Дошло до того, что описание Руси доПетровской в сравнении и в противоположности с Россией, преобразованной Великим Императором, и прославление принятого Государством с его царствования направления, стали приниматься за опасное намерение изменить настоящее. Очевидно, в какой степени трудной сделалась в таких обстоятельствах обязанность цензоров. Самую затруднительную задачу для них составляют повременные издания, политические и литературные. Характер нашего века — повсеместное брожение умов, недовольных настоящим, и стремление к непрестанным изменениям. Этот характер во всей силе обнаружился на Западе; у нас появились было слабые отражения его в не- - 74 -
75 которых наших повременных изданиях и повлекли за собой запрещение их; такая судьба постигла Телеграфа , Европейца , Телескоп . В нынешних периодических изданиях цензура беспрерывно обращала внимание на статьи сомнительные. Доказательств этой бдительности должно, по справедливости, искать не столько в том, что напечатано, всем видно и всяким толкуется, сколько в том, что не допущено в печати, не многим ведомо и не всеми оценивается. Но и тут положение цензора самого благонамеренного и у много очень щекотливо. Одно лишь счастие, одна удача, руководствующие цензора в действиях, которых нельзя ни на минуту отложить, охраняют его безопасность. Как определит он черту между излишним и потому раздражающим недоверием к писателю и чрезмерною доверчивостью к его чистосердечию? Иное толкование, подкрепляемое позднейшими событиями,— не за год только, но за месяц, за неделю, показалось бы пустой придиркой и не имело бы смысла. В деле цензуры все зависит гораздо более от навыка и, повторяю, от удачи, чем от соблюдения преподанных предписаний. Чтоб быть беспристрастно справедливым в цензуре, должно обратить внимание на то, что цензор никогда или очень, очень редко дозволит в печать что-либо явно вредное и опасное. Наибольший вред возникает от последующих толкований. Либо сочинитель скрыл свое дурное намерение так, что его не мог заметить цензор, а с ним и большая часть читателей: тогда шум и огласка распространяют этот вред; либо вредных намерений совсем не было, и они приданы произвольными толкованиями: тогда сии последние производят зло, дотоле небывалое. Итак, если к затруднениям цензуры присовокупить различные предубеждения и толки публики, не различающей ни времени появления сочинения, ни обстоятельств, при каких издавались книги, то должно сознаться, что эти затруднения и опасения простираются не на одних цензоров, но и на начальства, которые обязаны разрешать недоразумения цензоров и жалобы, писателей. Такими объяснениями и запрещенными рукописями наполнены цензурные архивы, и с ними совершается преимущественно работа Главного Управления Цензуры. Такие недоразумения вызвали немало подробнейших пояснений Устава и частных постановлений для руководства цензоров. Таковы общие трудности, представляющиеся цензуре периодических изданий, но есть еще и другие, так сказать местные, проистекающие от состояния журналистикиу нас. Еще в 1843 году я предлагал усилить власть цензурного начальства некоторыми временными мерами. В отношении моем к графу Бенкендорфу , объявившему мне, что не воспоследовало Высочайшего соизволения на всеподданнейшую мою докладную записку, в коей я предлагал разделить в периодических изданиях ответственность между авторами и цензорами,— я изъяснял тогда, что в одиннадцатилетнее мое управление Министерством цензуру печатаемых книг, особенно журналов и газет, я считал одной из самых тягостных, но вместе и самых важных обязанностей моего звания. Наблюдая за ходом периодической литературы, я не мог не заметить систематического ее уклонения от начал ей предначертанных. В этой вседневной, непрерывной борьбе цензоров,— обремененных трудами суетливыми и подлежащими нападениям со всех сторон и взысканиям всякого рода, - с журналистами, считающими ненаказанность свою прямым следствием ответственности цензора, ими же вовлеченного в ошибку — являлись с одной стороны иногда слабости и недосмотры, а с другой обнаруживалось, более или менее, если не открытое сопротивление, то по крайней мере беспрерывное стремление уловить всеми средствами цензора и избегнуть точного исполнения неоднократных предписаний начальства. - 75 -
76 Для обуздания издателей журналов большей ответственностью я обращал внимание на необходимость не только не ослаблять, но еще подкрепить, хотя временными мерами, власть цензурного начальства, недостаточно обеспеченную и находившуюся по силе вещей в оборонительном уже положении. Я и ныне нахожу эту меру единственным средством заставить издателей быть внимательными и более осторожными в выборе статей для своих журналов и положить коней, беспрерывным их усилиям напасть, так сказать, врасплох наусталое внимание цензора. Эти предположения не удостоились одобрения; но я счел долгом заявить тогда же, «что по моему убеждению орудие периодической литературы находится у нас большей частию в руках людей, не заслуживающих доверие Правительства». Согласившись, чтобы двое из цензоров приняли на себя редакции двух периодических изданий, я соображал, что люди благонамеренные, которым в точности известны требования Правительства и дух, в каком должна действовать журнальная литература, будут и благонадежными издателями повременных сочинений. Смею сказать, что от этого распоряжения не произошло никакого вреда. Оба цензора (Очкин и Никитенко ) усердно исполняли свои обязанности . Впрочем, это распоряжение принадлежит к числу опытов, которые при усмотрении малейшего неудобства изменяются простыми домашними мерами. Ныне объявлено, что цензоры не должны быть впредь редакторами периодических сочинений , время покажет пользу, которую можно ожидать от этого последнего распоряжения. Не могу не упомянуть еще об одном источнике неудобств для цензуры. §§ 10 и 12 Устава о цензуре предоставляют полной ее власти рассмотрение и одобрение всего, что касается Истории, Географии, Статистики России, все, что относится к наукам, словесности, искусствам, публичным зрелищам, общественным зданиям, просвещению, земледелию, фабрикам... Позднейшими частными распоряжениями большое число таких предметов изъято от окончательного разрешения цензуры и подчинено предварительному простору различных ведомств, как видно из прилагаемого исчисления этих изъятий. Иногда ведомства сии простирают свое участие в действиях цензуры далее, чем первоначально оно определено; иногда Цензура полагает, что это постороннее участие заключено в пределы более тесные, нежели как думают эти ведомства. Столкновения с ними, раздробляя единство действий и сил цензуры, навлекают в то же время на цензоров нарекания и ответственность, которым они, действуя по своему убеждению, не должны подлежать. С ответственностью верноподданного я представил Вашему Императорскому Величеству тягостное состояние цензуры, осмеливаюсь думать, что Ваше Величество, удостоив трудности цензурного дела снисходительного внимания, изволите признать, что если иногда встречались ошибки цензоров, то это были ошибки неумышленные, неизбежные, потому что, с одной стороны, ошибаться свойственно людям, с другой, постановления людьми сделанные, всегда имеют свои несовершенства. Неудовлетворительность нынешнего устройства цензуры у нас, конечно, требует исправлений, и она, по моему мнению, заключается главнейшим образом в скудости штатов цензурных, от которой происходит недостаточность средств цензуры для ее действия; в неответственности издателей периодических сочинений перед Правительством и в столкновении разных ведомств при цензурном деле. Признавая необходимость некоторых дополнений к цензурным узаконениям, я обязываюсь, однако, сказать откровенно, что прямое прикосновение к целому Уставу о цензуре не принесет никакой пользы. По моему искреннему убеждению, Устав дол- - 76 -
жен оставаться в своей силе: ибо вообще частое изменение узаконений основных сопряжено с значительной невыгодой для силы законодательства, в которое оно вносит какую-то шаткость; да и самые обстоятельства настоящего времени делают неудобным коренное преобразование цензуры. В этой уверенности, всеподданнейше представляя на Высочайшее усмотрение вновь те меры, которые предлагал в 1843 г < оду > и которые считаю нужными и ныне, осмеливаюсь присовокупить, что они могут явиться как временное дополнение к Уставу о цензуре, в виде отдельного Указа или рескрипта. <24 марта 1848 года> Комментарии Меншиков Александр Сергеевич (1787—1869)—светлейший князь, генерал-адъютант, адмирал. С 1827 по 1853 гг. возглавлял морское ведомство. Главнокомандующий во время Крымской войны. В 1848 г. был назначен председателем секретного комитета, учрежденного 25 февраля для рассмотрения действий цензуры периодических изданий, что означало, по словам самого Меншикова, «род следствия над гр. Уваровым» (Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Т. 2. СПб., 1904. С. 634.). Цензурное ведомство оставалось частью министерства народного просвещения до 1863 года. В него входили комитеты из цензоров в С.-Петербурге, Москве, Риге, Вильно, Киеве, Одессе, Тифлисе, отдельные цензоры в Дерпте, Ревеле и Казани. Печатную продукцию, ввозимую из-за границы, просматривал Комитет цензуры иностранной. Цензорские должности занимали, главным образом, профессора и преподаватели университетов. Высшей инстанцией было Главное управление цензуры, в которое входили: товарищ министра народного просвещения, представители министерства внутренних дел, министерства иностранных дел, духовного ведомства, управляющий III Отделением собственной е.и.в. канцелярии, попечитель С.-Петербургского учебного округа, президенты Академии Наук и Академии Художеств. Коносамент (от франц. connaissement) — расписка, выдаваемая капитаном судна (или агентом морского транспортного предприятия) грузоотправителю, удостоверяющая принятие груза к перевозке. Устав о цензуре, принятый в 1828 г., оставался в силе вплоть до введения Временных правил о печати 12 мая 1862 года. Почти в два раза меньший по объему, чем его предшественник «чугунный» устав 1826 г., он отличался более мягкими и гибкими формулировками, отчасти роднившими его с Уставом 1804 года. В 1830 40-е гг. участились выпады других ведомств против цензуры министерства народного просвещения. Цензоры получали выговоры, подвергались аресту и заключению на гауптвахте. Уварову в таких случаях приходилось пускаться в переговоры с шефом жандармов, защищать цензоров от сыпавшихся со всех сторон нападок перед императором. Ламенне (Lamennais) Фелисите Робер де (1782—1854)—французский религиозный философ, политический деятель, аббат. Один из наиболее видных представителей христианского социализма. Имеется в виду распространение среди зарубежной славянской интеллигенции панславистских идей. В 1830—40-е гг. русское правительство пресекало любые заметные проявления в обществе сочувствия к освободительным движениям среди славянских народов Австрийской и Османской империй, опасаясь вызвать дипломатические осложнения и поколебать и без того расшатанный принцип легитимизма. Разосланный по высочайшему повелению циркуляр министра народного просвещения от 30 мая 1847 г. попечителям учебных округов категорически предупреждал, что научным исследованиям в области славянской истории и филологии «должна быть чужда всякая примесь политических идей» (Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. 9. СПб., 1895. С. 236.). «Московский Телеграф» — популярный литературный журнал, выходивший в Москве в 1825 —1834 гг. Издатель — Н. А. Полевой. Цензуру раздражали резкие и порой несправедливые нападки Полевого на В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, А. С. Пушкина - 77 -
и их окружение, которые поначалу с ним сотрудничали. Недоверие вызывал также сильный интерес издателя к историческим судьбам «третьего сословия». Поводом к закрытию журнала послужила отрицательная рецензия на понравившуюся царю драму Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла». «Европеец» — московский учено-литературный журнал, издаваемый И. В. Киреевским в 1832 г. На третьем номере был запрещен по личному распоряжению императора. «Телескоп» — московский литературный журнал, издаваемый в 1831—1836 гг. Н. И. Надеждиным. Запрещен за публикацию первого «Философического письма» П. Я. Чаадаева. Бенкендорф Александр Христофорович (1783—1844)—граф, генерал-адъютант, шеф жандармов и начальник III Отделения собственной е.и.в. канцелярии, член Государственного Совета. Очкин Амплий Николаевич (1791—1865)—журналист, в 1841—1848 гг.— цензор, в 1836—1862 гг.— редактор «С.-Петербургских Ведомостей». Никитенко Александр Васильевич (1804—1879)--профессор Петербурго«мх> университета, академик,'историк литературы, цензор. Автор широкоизвестного дневника. Авторитетный консультант высших правительственных лиц по вопросам контроля над печатью. В докладе шефа жандармов — одном из документов, давших непосредственно повод к учреждению Меншиковского комитета,— одним из двух злонамеренных журналов был назван редактируемый А. В. Никитенко «Современник». Эту меру предложил Меншиковский комитет. Публикация М. М. ШЕВЧЕНКО - 78 -
|
