Протоиерей Сергий Щукин

(1871-1931)

См. библиографию.

Родился 17 сентября 1872 г. Окончил Вологодскую семинарию, а затем в 1898 - СПбДА. Из-за слабых легких перебрался в Крым, где служил сначала законоучителем ЦПШ в деревне Аутка (близ Ялты), а с 1900 священником Троицкого собора Керчи. В 1901 г. вернулся в Ялту и преподавал Закон Божий в Ялтинской гимназии. С 1902 г. второй священник Александро-Невского собора Ялты. В 1906 г. выслан из Ялты за неблагонадежность. Подружившись с С.Н. Булгаковым, сблизился с кругом «христианской общественности», позднее опубликовал книгу: Щукин Сергий, свящ. Около Церкви. Сборник статей. М., Путь, 1913. С 1907 г. священник домовой церкви княгини Гагариной в Кучуп-Ламбате (ныне пос. Малый Маяк) на Южном берегу Крыма. 1910 - священник Аутской Успенской церкви в Ялте. Протоиерей. Член Собора 1917-1918 гг. по избранию как клирик от Таврической епархии. После революции продолжал служение, несколько раз арестовывался. После закрытия храма переехал в Москву и служил в Дорогомиловском соборе. 8 октября 1931 г. сбит машиной по дороге из храма в день своего ангела. Церковный публицист.

Литература: Деяния 1.I, с. 94. Справка З.Г. Левицкой (Ялтинский Государственный объединенный историко-литературный музей). / З.Г.Левицкая. Из ялтинского окружения А.П.Чехова. Отец Сергей Щукин. // Крымские Пенаты № 5, Симферополь 1998 (Познакомился с Чеховым в конце 1898 года. Известны четыре письма к нему Чехова 1901 и 1904 гг. В Архиве А.П.Чехова (ГБЛ) имеется семь писем к нему Щукина 1899, 1901 и 1904 гг.). Евдокия, игуменья. Воспоминания об о. Сергии Щукине // Вестник РХД. Париж, 1977, № 122, с. 185-194. Кравецкий А.Г. Биографические сведения о членах Поместного Собора Православной российской Церкви 1917-1918 гг.

Возможно, его сын Сергий.

О нём иг. Евдокия.

МОЁ ПОСЕЩЕНИЕ СТАРЦА О НЕКТАРИЯ В 1918 Г.

Оп.: "Русское возрождение ". Париж - Москва - Нью-Йорк, № 6, 1979.

См. библиографию.

I

Впервые я услышал о существовании оптинских старцев будучи студентом в Москве. Там я познакомился с молодежью из очень верующей и благочестивой семьи Д. из г. Козлова. Двое из братьев и две сестры учились в Москве, и один из братьев был моим однокурсником. От них я узнал, что все они — восемь братьев и сестер — были духовными детьми старца Анатолия Оптинского, почти ежегодно посещали его и ничего не делали без его благословения. Они мне очень советовали побывать в Оптиной пустыни, но обстановка студенческой жизни как-то всегда мешала мне осуществить эту поездку. Занятия в специальном техническом учебном заведении требовали очень много времени, а на каникулы я всегда уезжал или домой или на студенческую практику. И только после окончания курса, уже при большевиках, обстоятельства позволили мне попасть в Оптину.

Летом 1918 года, когда уже вся русская жизнь была потрясена до основания, предо мной — как и перед всей интеллигенцией — стал вопрос: что делать дальше ? Многие категорически отказывались поступать на службу в новые большевистские учреждения, рассчитывая на скорое падение их власти. Другие ждали иностранного вмешательства и выжидали. И когда частные и общественные учреждения закрывались, то безработные интеллигенты предпочитали торговать всяким старьем или жить на продажу своих вещей, чем идти на службу к большевикам. Наконец, наступил и для меня такой момент, когда учреждение, в котором я работал, должно было закрыться. Конечно, имея диплом инженера, я мог бы легко устроиться, но где именно ? Возможностей было много, мои товарищи и профессора звали меня в различные вновь открываемые советские учебные и научно-технические учреждения. Но меня как-то мало привлекало всё это, мне хотелось сохранить свою внутреннюю свободу и укреплять свою духовную жизнь, еще такую слабую и неустойчивую. Вот в эти-то дни я особенно начал думать о необходимости поехать в Оптину, чтобы посоветоваться со старцем.

Случилось так, что наше учреждение, объявив свою ликвидацию, предложило своим служащим явиться через три дня за расчетом. Чтобы использовать эти дни, я решил поехать в Оптину со своими знакомыми : это был Миша Д., студент московского университета, и его земляк, немолодой купец, которому в связи с революцией грозило полное разорение. Словом, все мы трое стояли на распутьи и не знали, как действовать дальше в наступившей революционной неразберихе.

С большим трудом удалось нам попасть на товарный поезд, шедший в Калугу, потому что на пассажирские поезда невозможно было сесть. Чтобы иметь право посетить Оптину, надо было являться в городской исполком и получить пропуск — но на этом останавливаться не буду. К вечеру мы, наконец, добрались до монастыря и переночевали в монастырской гостинице. Там было всё еще по-старому, но посетителей, ввиду тревожного времени, было немного. В ските тогда жили два старца, Анатолий и Нектарий. Большинство приезжих стремилось к старшему — о. Анатолию, но мы почему-то решили обратиться к о. Нектарию. Войдя в скит, который находился вне монастыря, мы увидели садики и домики старцев, знакомые нам по книге Быкова "Тихие пристанища", а также по описанию скита в романе "Братья Карамазовы" Достоевского.

Каждый из нас, как, вероятно, и все прочие посетители Оптиной, нес в своей душе смятение, боль и неуверенность, порожденные первыми месяцами революции. Многие из них, подобно нашему старшему спутнику, искали ответа на главный вопрос: долго ли еще продержится советская власть ?.. И многие были уверены, что оптинские старцы это должны точно знать...

К сожалению, я в свое время не записал подробностей нашего посещения о. Нектария; я считал, что память моя и так сохранит эти незабываемые впечатления. Главное, конечно, сохранилось, но далеко не всё. Мы посещали монастырские службы, говели, но больше всего остались в душе впечатления от встречи со старцем. Мы вошли в приемную комнату старца в его домике. Нас было человек 10-12, мужчин разного звания. Через несколько минут ожидания из двери быстрыми и неслышными шагами вышел маленький, несколько сгорбленный старичек с небольшой седенькой бородкой, в епитрахили. Помолившись на образа, он благословил всех нас и начал подходить к каждому поочереди. Мы стояли цепочкой вдоль комнаты, а старец переходил от одного к другому и беседовал. Беседы были короткие, о. Нектарий редко с кем задерживался и, прерывая иногда длинные рассказы посетителя, спешил с ответом; ответы его были быстры и немногословны, после чего он сразу переходил к следующему в очереди.

Меня более всего поразила манера, с которой о. Нектарий беседовал со всеми : он подходил к собеседнику не глядя на него, становился около него несколько боком, в полоборота и наклонял к нему ухо, как будто плохо слыша или просто давая возможность говорившему не слишком громко излагать свои нужды. Слушая его, о. Нектарий смотрел куда-то вниз, но создавалось впечатление, что он слушает вас не ухом, а каким-то другим, внутренним органом восприятия; что ему, собственно, важны были не самые слова, а нечто другое, скрывающееся в вашей душе, что старец и старался уловить...

Когда о. Нектарий подошел ко мне, я начал как можно короче объяснять ему мое положение; но, как часто бывает в таких случаях, краткости и ясности у меня не получалось. Я попытался объясниться получше, но старец, уже как бы поняв меня, начал говорить сам. Как я уже упоминал, мои трудности заключались в том, какую выбрать службу и чем руководствоваться при этом. А о. Нектарий ответил мне, примерно, так (подлинных слов не помню, но смысл их таков) :

— Да, да, служите, конечно... вы, ведь, человек ученый. Но только не гонитесь за большим... а так, понемножку, полегоньку...

Вот и всё — и он перешел к следующему. На первых порах мне даже показалось, что я не получил никакого ответа на мои нужды; вернее, я ожидал от старца чего-то большего, чем эти простые слова... Но я вспомнил, что старцы очень часто отвечают не прямо, а иносказательно, заставляя вдумываться в истинный смысл ответа. Действительно, размышляя далее над его ответом, я вскоре убедился, что получил вполне ясный и определенный ответ на мои сомнения. А поняв это, я сразу почувствовал в душе необыкновенную легкость, радость и покой. Вся запутанность и противоречивость окружающей революционной обстановки перестала существовать, а мои личные проблемы стали просты и ясны. — Таковы же были и ощущения моих спутников. Оба они возвращались домой спокойными и укрепленными, хотя, в сущности, они получили тоже не тот ответ, которого искали. Старец, например, НИКОМУ НЕ ПОДАЛ НИ МАЛЕЙШЕЙ НАДЕЖДЫ НА ТО, что новая власть скоро кончится. Напротив, о. Нектарий многим говорил о необходимости терпения, молитвы, подготовки к еще большим испытаниям... Но тем не менее общее состояние у всех, возвращавшихся от него, было бодрое и радостное. Мы возвращались из Оптиной, чтобы попасть опять в хаос большевистской революции, но всё воспринималось нами совсем иначе. И мне вспоминались слова Евангелия : "Не бойся, малое стадо!"...

Такое впечатление от беседы со старцем еще более укрепилось во мне после возвращения в Москву и осталось прочно вошедшим в мою жизнь. Вся моя последующая жизнь послужила непрерывным доказательством мудрости совета о. Нектария. А то, что случилось со мною после возвращения в Москву, еще больше раскрыло мне всё значение моей поездки в Оптину. Вот почему обо всем этом необходимо рассказать подробнее.

II

1-го сентября 1918 года мы приехали в Москву и я расстался со своими спутниками. Они поехали к себе в Тверскую губернию, а я отправился домой, чтобы к 12-ти часам быть в своем учреждении для получения расчета. Но, чтобы понять дальнейшее, надо остановиться и пояснить, какова была политическая обстановка в Москве в эти дни.

Боясь нападения на Петербург, советское правительство летом этого года переехало в Москву. Но и в Москве было неспокойно. В августе месяце начался ряд антибольшевистских выступлений: восстание под Москвой так наз. "левых эсеров", убийство бомбой германского посла графа Мирбаха (которому приписывали большое влияние на политику большевиков), наконец, покушение на Ленина, произведенное Каплан. Озлобленные большевики в ответ на это объявили "красный террор" : в Москве и провинции свирепствовала В.Ч.К., всюду шли аресты, облавы и расстрелы, тюрьмы и управления чрезвычаек были переполнены. В эти-то страшные дни мне пришлось со всеми своими сослуживцами угодить в знаменитую Лубянку — во внутреннюю тюрьму В.Ч.К. Произошло всё очень просто. Когда мы собрались в своем учреждении для получения расчета, вдруг оказалось, что весь дом окружен чекистами — это значило, что мы попали в облаву. Всех нас, человек около 80-ти, согнали в одну залу и стали обыскивать и отбирать документы. Затем партиями погрузили на открытые грузовики и под конвоем через всю Москву отвезли на Лубянку. Там нас перерегистрировали вновь и распределили по камерам. Всю ночь внизу во дворе трещали моторы, приезжали и уезжали машины и поступали новые партии арестованных...

Не буду описывать подробно те шесть дней, которые я провел на Лубянке. Скажу лишь, что население нашей камеры ежедневно менялось: одних освобождали, других уводили на расстрел, третьих — нуждавшихся в следствии — переводили в Бутырскую тюрьму, чтобы освободить место для вновь прибывавших. Следует отметить, что в те времена суд В.Ч.К. был хотя и не "милостивый", но скорый, арестованных редко держали долго и часто отпускали без всяких последствий... Среди пестрого населения нашей камеры господствовало, конечно, подавленное, тяжелое настроение. Одни, замешанные в чем-либо, молчали, замкнувшись в себе. Другие, попавшие случайно, надоедали всем своими доказательствами, что они ни в чем не виноваты. Третьи, также не чувствовавшие за собой вины, сильно волновались за себя и за своих близких. Среди арестованных были кадровые офицеры, интеллигенты, купцы, духовные лица, члены большевистской партии, иностранцы и даже один еврейский мальчик 13-и лет, арестованный за появление на улице позже установленного часа. Но сам я был среди них, кажется, единственным, кто спокойно переносил и внезапный арест, и всю гнетущую обстановку Лубянки. Тот духовный мир, который я вынес из Оптиной, хранил меня от страха и я совсем не волновался; гораздо больше волновались за меня мои друзья, оставшиеся на свободе. Я же был уверен, что всё кончится для меня вполне благополучно.

Среди сидевших со мною мне особенно запомнились два епископа, еще довольно молодых, без единой седины в волосах. К сожалению, их имена я забыл. Они оба были в весьма тяжелом состоянии и больше молчали. Я несколько раз пытался заговорить с ними, рассказывал им, что сам только что вернулся из Оптиной, про свои впечатления там, но они были очень неразговорчивы. Потом я уже понял, что я им мог показаться слишком странным своим спокойствием и откровенными разговорами, так что они могли даже подумать, что я специально к ним подослан... Дня через два их вызвали ночью на допрос — и больше они не вернулись. На следующий день в камеру явился дежурный за их "вещами" — на нарах лежали их верхние рясы. Это означало, что они были расстреляны в эту ночь. Такие случаи происходили у нас каждую ночь, так как особых камер для "смертников" тогда еще не было.

Меня дважды вызывали на ночной допрос.

Следователем был совсем молодой и интеллигентный человек; потом я узнал, что это был один из начинающих поэтов-футуристов тех годов. Он со скучающим видом изучал мою записную книжку и расспрашивал о всех, чьи адреса там имелись; но больше всего он интересовался моими политическими убеждениями и тем, с какими политическими организациями я был связан. Я же утверждал, что никогда не имел никаких связей с партиями, а имел знакомства только в научных и церковных кругах. Об этом в те первые годы революции еще можно было говорить открыто, так как церковные крути еще не рассматривались, как контр-революционеры. Но через два-три года этот взгляд изменился, все церковные деятели начали преследоваться.

Ввиду переполнения В.Ч.К., меня вскоре перевели в Бутырскую тюрьму, где я пробыл дней десять. Она была также переполнена, в каждой камере было вдвое больше нормы. Кормили гораздо хуже, чем на Лубянке, почему люди, не получавшие передач, через несколько месяцев едва ходили. Тут я стал получать передачи от моих друзей и, между прочим, в первой же передаче получил от них книгу Нового Завета, которую пропустили без задержек. Впоследствии и эта льгота, принятая во всех странах, была отменена.

Когда меня снова перевезли на Лубянку, мне объявили, что я освобождаюсь. На следующий день я получил документы, отобранные вещи — часы, перочинный нож и прочее, и пропуск для выхода из здания ВЧК. С чувством облегчения и благодарности Богу я вышел на Малую Лубянку.

Светило сентябрьское солнце, притихшая и плохо убранная Москва ожидала тяжелой голодной зимы. Сидевшие со мной передали мне ряд адресов для посещения их родственников. Но один из моих сослуживцев просидел еще два месяца в Бутырках, хотя все другие наши служащие были выпущены. Наконец, уже в ноябре его выпустили, оказалось, что его имя пропустили в списке освобождаемых...

III

Мои воспоминания не были бы закончены, если бы я не сказал о том, как я осуществил на деле совет о. Нектария. Из практики старчества известно, что совет старца должен быть обязательно выполнен, иначе вас постигнут всякие несчастия. Но если вы следуете совету старца, то Бог помогает вам и как бы "всё содействует ко благу". Всё это я испытал на опыте своей жизни.

Вскоре после освобождения я поступил на службу. Но, помня слова старца, я взял себе самое скромное и ничего не обещающее место секретаря при техническом совете одного из "главков" ВСНХ ). Главное преимущество этого места состояло в том, что главк помещался на той же улице, где я жил. Однако многие мои сотоварищи-инженеры и знакомые были весьма изумлены моим выбором, считая, что я мог устроиться гораздо лучше. Но уж всегда так бывает, что Божьи пути по человеческому рассуждению кажутся по крайней мере "странными". Но как только наступила суровая зима, так сейчас же выяснились все преимущества моего выбора. Как только выпал снег, трамвайное движение прекратилось на всю зиму : некому было расчищать пути. Люди, служившие в разных комиссариатах в центре Москвы, вынуждены были тратить уйму сил и времени на хождение. Еще хуже было тем, кто имел две службы и с утра до вечера делал длинные концы пешком. — Но еще более я выиграл в чисто духовном отношении. Мои несложные секретарские обязанности не были утомительны, а потому у меня оставалось сравнительно много времени и сил, которые я вкладывал в церковную жизнь. А в этот год, благодаря мудрому руководству Святейшего Патриарха Тихона, церковная жизнь в Москве чрезвычайно оживилась. Москва покрылась сетью братств, кружков и союзов, так как Патриарх отменил границы приходов и разрешил образование междуприходских братств. К деятельности этих братств, руководимых наиболее ревностными пастырями, были широко привлечены и миряне: они пели, читали на клиросе, проводили беседы и даже выступали с проповедями. По вечерам совершались акафисты с общенародным пением и беседами после них. Для детей, лишенных уроков Закона Божия, устраивались беседы с туманными картинами из Священной истории, молодежь собиралась отдельно и занималась изучением церковного устава, Евангелия, и т. п. Я принимал близкое участие в Братстве Святителя Алексия Митрополита Московского, во главе которого стоял прот. Роман Медведь, бывший настоятель Севастопольского собора. К братству были приписаны еще несколько приходских церквей в разных концах Москвы, где вели работу члены братства. В самом храме братства ежедневно совершалась ранняя литургия и члены могли посещать ее еще до своей службы. Три раза в неделю по вечерам были вечерние богослужения с беседами, а члены братства старались ежемесячно приступать к Св. Причастию и активно участвовали в работе.

Благодаря моей незагруженности служебными обязанностями, я имел возможность посвящать свои силы работе в братстве, а потому это время принесло мне громадную духовную пользу; здесь я окреп духовно и начал жить в ограде Православной Церкви. Тогда же было положено и начало моей проповеднической деятельности, особенно после того, как в 1919 году Святейший Патриарх Тихон посвятил нас, троих членов братства в чтецов, с наименованием нас "БЛАГОВЕСТНИКАМИ "; такие "благовестники" появились тогда во многих братствах и выступали с проповедями с церковного амвона.

Так, исполняя совет о. Нектария, я получил возможность закрепить свою связь с Православной Церковью и получить весьма ценную подготовку к моей дальнейшей миссионерской работе. И во всей моей последующей жизни в Советском Союзе его слова всегда сбывались : как только я начинал подниматься по служебной лестнице, так вскоре у меня появлялись неприятности и осложнения; когда же я довольствовался малым, то жизнь текла более спокойно. Впрочем, это уже особая тема, на которой здесь останавливаться не буду.

IV

В заключение коснусь еще вкратце той дальнейшей духовной связи, которая совсем неожиданно установилась у меня с о. Нектарием и продолжалась до самой его кончины. Хотя моя первая и последняя встреча с ним уже связала меня невидимыми узами со старцем, но по воле Божией он до конца не оставил меня своими молитвами.

В 1920 году я уехал из Москвы на родину, на Северный Кавказ, где жил всё время. Почти тогда же уехала в Тульскую губернию одна из участниц нашего братства, г-жа Т., дочь священника, вскоре принявшая тайное иночество. Проживая недалеко от Оптиной пустыни, она сделалась духовной дочерью о. Нектария и часто его посещала. Когда же монастырь закрыли, она не перестала посещать старца в тех местах, где он потом проживал. Мы изредка переписывались и в ее письмах я всегда получал от о. Нектария благословения. Зная, как я почитаю о. Нектария, она сообщала мне, что он молится за меня и мою семью, а иногда рисковала пересылать мне от него иконки или листки поучений. Таким образом, я еще в течение почти восьми лет продолжал ощущать благодатную поддержку старца и чувствовал в своей жизни охраняющее действие его молитвы. В 1928 году Т. сообщила мне о смерти этого последнего оптинского старца.

***

Р. ПЛЕТНЕВ

ПАМЯТИ О. СЕРГИЯ ЩУКИНА

Я познакомился с о. Сергием в начале 1954 года, когда он привлек меня не только прочесть лекцию-две, но и стать "советником" Кружка (Общества) св. Владимира Равноапостольного в городе Торонто. Вскоре я почувствовал высоту духовного роста, глубину знаний о. Сергия и стал гордиться его дружбой. Наша связь не ослабевала с годами и если мы не могли видеться, то вели регулярную переписку. Последнее письмо о. Сергия было за десять дней до его кончины.

Прежде чем я сообщу некоторые сведения из жизни и трудов покойного, мне думается важным дополнить ту характеристику о. Сергия, которую дал в своей статье в " Новом Русском Слове " в 1977 г., вскоре по смерти о. Сергия, солагерник его. писатель и поэт Б.А. Филиппов. В Протоиерее Щукине было огромное трезвение ума, столь ценимое великими Учителями и св. Отцами Церкви. Я жаловался на душащий меня гнев на коммунистов и особенно на большевиков. Отец Сергий мне заметил, что и справедливый гнев, на хулителей Духа Святого, гнев часто бессильный, замутняет духовное начало и отягощает душу. Человек в гневе уже плохо различает грех от грешащего, а и он сам, гневающийся, в чем-то виновен, как член нации и человечества. Тут я вспомнил старца Зосиму Достоевского и учение старца Амвросия оптинского. Когда я однажды сурово и беспощадно критиковал одного нашего общего знакомого, о. Сергий молчал и всматривался в меня. — Что ж ? Разве то, что я сказал, есть неправда и ложь, преувеличение ? — спросил я сгоряча. Отец Сергий на это возразил приблизительно так: "Знаете ли вы и положительные черты характера этого человека ? " Я задумался. Да, говорю, он честен, он очень прилежен в работе. — Видите, вот вы и думайте, говоря о нем или с ним, о всех его добрых качествах, отметая то, что вы находите дурным. Я послушался, и очень многое легче и гораздо успешнее потекло в наших отношениях с тем, кого я критиковал в запальчивом увлечении. Никогда я не слышал осуждения человека, а не его греха со стороны о. Сергия. Раз мы говорили о Сталине. Отец Сергий тихо и грустно произнес: — "У Сталина уже не было совести, она была выжжена злом". Не менее удивляла и восхищала меня способность о. Сергия проникнуть в ряд характеров и сказать, как тот или другой будет действовать. И ни разу не было ошибки. А если я не обратил внимания и попал впросак, то о. Сергий ни разу мне не сказал: " А помните, я предупреждал вас ?" Он просто уже не вспоминал своих слов. Помнил, да не напоминал.

Важный и интересный был как-то у нас разговор о Толстом. Очень мягко, но ясно о. Сергий дал мне понять, что беда последних дней Толстого была в угашении смирения и оттого невозможности покаяться. — Как-то я задал вопрос о католических святых и их засвидетельствованных чудесах. Чудеса, благодать, дарованная таким напр, святым, как св. Франциск Ассизский, св. Тереза испанская и т. д. показует непрерывность в посвящении, но "филиокве" и догмат о непогрешимости суждения папы наносят ущерб и это — грехи католичества в целом, сказал мне о. Сергий. Тут же он добавил, что выше Православия нет религии. Истинность же его догматов и преданий засвидетельствована рядом мистических откровений. При разговоре о нашем старчестве, я спросил, пресеклось ли оно со смертию о. Нектария оптинского. На это прямого ответа я не добился. Интересовал меня этот вопрос потому, что от бывшего лагерника я слышал еще будучи в Торонто, что в лагере был один юродивый Христа ради. Его все любили и немножко побаивались. Он обладал прозорливостью и чтением мыслей. Оптина прекратила свое земное существование, но исчезло ли и старчество с его долгой традицией ? Помню еще разговор о блаженном монтреальском старце-католике Фрэр Андрэ. "В нем было многое от старчества, но не было традиции. Передачи старческого служения, преемственности оптинских старцев католичество не знает". Так, приблизительно, резюмировал свое суждение о. Сергий.

Отец Сергий был весьма и разносторонне одаренным человеком, кроме своей специальности талантливого инженера и теоретика он был и богословом, а сверх всего, когда хотел, мог писать и серьезные и добродушно веселые стихи.

Потерю в земной жизни такого друга и совето-давца нечем заменить и печаль пекуче-горькая обвивается около сердца. Но верю, он в Селениях праведных помолится о всех его друзьях, еще живых и любящих его. И по смерти — Любовь есть, ибо Она есть и "бездна осияния".

Отец Сергий родился в Ростове-на-Дону 11-го апреля 1891 года. Там же окончил реальное училище, а в 1918 году получил диплом инженера химика. Скончался он в светло-радостном настроении в 10 часов утра 5-го января 1977 года. Он причастился Святых Таинств в полном обладании своего ума и духа.

***

Несколько лет тому назад, уступая моим просьбам, о. Сергий прислал мне некоторые дополнения к своей статье об о. Нектарии. Привожу их полностью : "О ПОСЛЕДНИХ ГОДАХ ОПТИНОЙ ПУСТЫНИ

Ко времени большевистской революции в Оптиной Пустыни оставались всего два старца: иеромонах Анатолий (Потапов) и иеромонах Нектарий (Тихонов). Оба они продолжали, принимать приезжавших паломников, но по мере укрепления советской власти посещения Пустыни становились всё затруднительнее.

О. Анатолий скончался летом 1922 г., еще до закрытия монастыря. Закрытие Оптиной Пустыни последовало в 1923 году, сразу после Пасхи. Храмы были запечатаны, часть монахов была арестована, остальные разбрелись по окрестным селам. О. Нектарий был тоже арестован, отвезен в ближайший г. Козельск, но сравнительно скоро был освобожден. Ему было тогда около 67 лет и здоровье его было слабое. После освобождения он большую часть времени жил в доме крестьянина Денежкина, в селе Холмищах, Козельского уезда. Туда к нему приезжали многие почитатели, особенно же монахини из закрытых монастырей, а также и представители духовенства.

В те годы шла борьба между Тихоновской и "Живой Церковью". О. Нектарий поддерживал тихоновцев и имеются сведения, что сам Патриарх Тихон считался с его советами. — С середины 1927 г. о. Нектарий уже никого не принимал по состоянию здоровья. Скончался он 29-го апреля 1928 г. и был похоронен 2-го мая в селе Холмищах. Напутствовал его и хоронил о. Сергий Мечев, известный московский священник. На погребение о. Нектария съехалось довольно много его почитателей из Москвы и других мест.

Со смертию о. Нектария прекратилось Оптинское "старчество". Единственное печатное издание о старце Нектарии мне известное — книга И. Концевича "Иеромонах Нектарий, последний Оптинский старец", Джорданвиллъ, 1953 г., издание Троицкого монастыря. Отрывки из этой книжки имеются также в сборнике того же монастыря "Православный Путь".

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАРЧЕСТВЕ И ОПТИНОЙ ПУСТЫНИ

Старчество — учительство зародилось, вероятно, во второй половине XV — в начале XVI века. Возможно, что побывав на Афоне, Нил Сорский (скит его был на реке Соре) и стал первым русским "старцем". Человек он был образованный, в миру — Николай Майков из высшего сословия. В скитах, в отдельных келиях жили его ученики. Слово скит — греческое, находим его уже в "Изборнике кн. Святослава " 1076 года. Греческое " Скетис" или Скитис было название одной пустыни в Египте, в которой жили отшельники-монахи. Нил Сорский отрицал допустимость казни еретиков, изучал Св. Писание, различал обязательное " учение святых Отцов " и необязательное "мнение св. Отцов". Учил молитве сердца, и говорил, что молиться надобно не на воздух точию (только), но умом и волею и сердцем своим". Требовал постоянного труда от учеников, цитируя св. Апостола Павла, отрицал право на собственность у монастырей и иноков. Он был инстинным нестяжателем. Стиль его писаний замечателен : то просторечие дружеской беседы, то взлет аллегорической и глубокомысленной символики. Серьезные работы о нем до революции написали проф. А. Архангельский и А. Кадлубовский, последний гл. обр. об учениках Нила Сорского — "заволжских старцах". В 1963 г. вышла по-немецки серьезная книга Ф. Лил-ленфельда о св. Ниле Сорском и его писаниях. Так наз. "Нилова молитва" и "Предание ученикам" повлияли, видимо, на творения выдающегося старца Оптиной пустыни схимонаха Зосиму. (См. "Житие и подвиги в Бозе почившего блаженные памяти старца схимонаха Зосимы, его изречения и извлечения из его сочинений ". Ч. I и II. Второе изд. Москва, 1889 г. Специально о старцах у Достоевского см. в моей работе " Сердцем мудрые" в "О Достоевском", сборник II, под ред. А.Л. Бема, Прага, 1933 г., стр. 73-92).

Добавлю, что старчество замерло у нас в XVII веке и возродилось в XVIII веке при Паисии Величковском. Позволю себе прибавить и несколько строк об Оптиной Пустыни.

Оптина - Введенская - Макариева пустынь, заштатная с 1765 года, мужская, недалеко от уездного города Козельска (известен с XII века), вероятно, основана в XV в. По древним преданиям основал Пустынь Опта, раскаявшийся атаман разбойничьей шайки. Опта в монашестве принял имя Макария. В конце XV века (1499 г.) стала Пустынью только мужской, инокини же устроились в г. Козельске в Вознесенском монастыре. Пустынь прославилась на всю Россию традицией старчества.

*

Игуменья Евдокия

Священник Сергий Щукин

Оп.: Евдокия, игуменья. Воспоминания об отце Сергии Щукине // Вестник РСХД, 1977, № 122.

Об о. Сергии Щукине я впервые узнала в 7-м классе гимназии, осенью, когда начались занятия: учителя, классные дамы и некоторые более давние ученицы были очень взволнованы - к нам возвращается и будет преподавать Закон Божий о. Сергий. Я ничего о нем не слышала, когда поступила в 6-й класс Ялтинской гимназии, у нас был хороший священник, с которым мы проходили историю церкви и который очень живописно рассказывал о мучениках.

Об о. Сергии я узнала только, что он был выслан из Ялты генералом Думбадзе за отслуженную по чьей-то просьбе панихиду о жертвах событий 9 января в Петербурге. Все в гимназии, независимо от своих убеждений, ждали его прихода с нетерпением - и вот он пришел: небольшого роста, худенький, скромный, очень русский, с маленькой светлой бородкой и двумя вьющимися локонами по сторонам лица. Глаза светлоголубые, ясные и необыкновенно ласковые.

С первого же урока мы поняли, что он, хотя задает уроки (это было сравнительное богословие), но спрашивает мало, скорее отвечает на вопросы. Класс у нас был очень способный, все много читали, спорили о социализме, о толстовстве, о христианстве, об эгоизме и альтруизме. Поддавало жару еще и то, что преподаватель истории Д. Азбукин (двоюродный брат отца Сергия Булгакова) учил нас не столько по учебникам (они оставались пособием для средних и плохих учениц), сколько по лекциям Ключевского, Платонова, Кареева, Петрова и т. д., то есть, обсуждал с нами вопросы философии истории. Сам он был человеком талантливым, но неверующим. Как все это соединить с христианством и православием? И вот тут о. Сергий Щукин оказался честным, умным и глубоким руководителем. Он все знал, все понимал, ничему не удивлялся и только в некоторых случаях отвечал просто: "Я этого не знаю" - и честность его убеждала нас сильнее натянутых объяснений.

Он был необыкновенно ласков к ученицам, не выучившим уроки: "Почему, девочка, вы не выучили, не больны ли были не было ли неприятностей дома?" - расспрашивал сердечно, участливо, не допуская в нас злой воли или просто леии. И потому на переменках за ним ходил всегда хвост учениц, его окружали, задавали вопросы. Постепенно мы стали ходить в его церковь, дутскую Успенскую, ко всем доступным нам по времени службам. Он был там вторым священником. Его низенький, но довольно обширный домик находился в самом конце церковного участка, за садиком. Музыкального слуха у него не было, он не служил нараспев, а просто. Проповеди были короткие, проникнутые любовью и знанием жизни своих прихожан. Говорил на "о", как жители северных губерний (он происходил из семьи священника из г. Великого Устюга).

Летом 1913 года умерла от брюшного тифа его дочка Наташа, которая была моложе нас на 2-3 класса. Помню, как он стоял покорный, скорбный около ее гроба - отпевал другой священник. В о. Сергии чувствовалась бесконечная вера и покорность воле Божией.

В молодости так хочется найти идеал, и о.Сергий вызвал в нас формулу: "если он может быть таким, как мы его узнали - мы чутко и пристально следили за ним, - то значит, Евангелие осуществимо на земле".

В год, когда мы кончили курс, осенью началась война, потом революция - наша группа пошла разными путями, но и впоследствии объединяло всех воспоминание об о.Сергии.

Вся деятельность о.Сергия протекала в слободках, окружавших Ялту: Ливадийская, Аутская, Шеломэ - там жил простой люд, рабочие, бедные интеллигенты, часто больные туберкулезом. Туберкулез и смерть молодых больше всего ранили сердце о.Сергия. Его звали всюду. У него не хватало времени на личную жизнь, на свою семью. Была красивая жена, после смерти старшей дочки Наташи осталось еще двое маленьких детей, лет по 5-6, Алеша и Маша.

"Обожательниц" у о. Сергия не было никогда. У него было слишком много ума и безобидного юмора. Раз, когда я к нему зашла, он рассказал о беде соборного протоиерея, который не мог отвязаться от поклонницы, стоявшей каждый день часами против его балкона на дворе. Дом был высокий, на горе, и балкон в верхнем этаже. О.Сергий мне сказал: "Вот бедный батюшка, должен это терпеть, но тут есть и его вина: не надо принимать подарков, вышитых поясов и т. д." В другой раз, уже после революции, он мне как-то сказал: "У нас в России нет антиклерикализма - наоборот, если священник сделает хоть малое усилие научить прихожан, отслужит даром требы, то люди сразу вознесут его до святости". Запомнилось и такое: "Я все удивляюсь, что находят иные батюшки время играть в карты, ходить друг другу в гости, когда мне вот и вздохнуть некогда", - это было сказано без осуждения, скорее с удивлением. Он вообще никогда никого не осуждал - слишком любил людей, но видел их недостатки, часто с большой жалостью. Был у него тонкий, мягкий юмор. Неожиданно я увидела новую для меня черту в характере о.Сергия. Зимой 1915-16 года мы оба преподавали на вечерних курсах для рабочих, устроенных одной богатой дамой, г-жей Дораган, в одной из слободок - Шеломэ, в конце длинной и пустынной Суворовской улицы в здании начальной Алексеевской школы. Изредка попутчиком моим был о.Сергий. Один раз, пока о.Сергий ждал своей очереди урока Закона Божьего, я кончала свой урок математики. Один из рабочих, молодой парень, заговорил со мной в очень развязном тоне. О. Сергий это услышал и так твердо и серьезно осадил рабочего, что он смешался и замолчал. Недаром говорят, что самое страшное - это справедливое негодование праведника. Я увидела, что в характере о. Сергия была не только мягкая ласковость, но и большая твердость и серьезность. Во время встреч по дороге в Шеломэ мне удавалось поговорить с о. Сергием, он рассказывал случаи из своей приходской работы.

Ходить к о. Сергию на дом я решалась очень редко, зная, как он занят. Налево от передней был его маленький скромный кабинет. Просидишь несколько минут и, несмотря на ласковую встречу, становится неловко оставаться долго, и все, казалось, важные дела куда-то испаряются. Выйдешь, и мир видится преобразившимся, радужным, люди на улицах словно несут на себе отблески того света, который успел согреть и освежить в маленьком кабинетике. К о. Сергию шли всякие люди: с большим горем и нуждой, люди, требовавшие поддержки и защиты.

Его здравый смысл и ум привлекали всех. Когда начались выборы на Всероссийский Поместный Собор - от Таврической епархии было выбрано три члена: о. Сергий Булгаков, о. Сергий Щукин и присяжный поверенный Салов.

Его очень полюбил патриарх Тихон и впоследствии прислал ему митру. О. Сергий никогда ее не носил, так как был вторым священником церкви, настоятель которой митры не имел, но, увы, митра послужила причиной ревности бедного настоятеля о.Николая и испортила его добрые отношения с о. Сергием. О.Сергий очень огорчался и сказал, что никогда этой митры не наденет.

Я мало знаю о прошлом о. Сергия, никогда не спрашивала, знаю только, что он родился в Великом Устюге, что (как он сам написал в своей книжке "Около церкви" изд. о-ва "Путь") пережил глубокий духовный кризис, кончил Петербургскую Духовную Академию и хотел ехать в Палестину, в Назаретскую семинарию преподавателем. Мечтал о писательстве и на этой почве познакомился с Чеховым. Чехов же и хлопотал перед архиепископом Таврическим об устройстве его в Ялте, так как уехать в Палестину ему не удалось из-за слабости легких. Он стал другом всей семьи Чеховых и оставался им до конца. Мария Павловна Чехова навещала о.Сергия до самого его отъезда из Ялты в 1926-м году. До революции посещали его все, кто интересовался духовными вопросами, - Кожевников (издатель книг философа Федорова), о.Сергий Булгаков, Вал. Ал. Тернавцев, писатели и множество людей, которым было интересно познакомиться и поговорить с о.Сергием. Особенно усилились посещения после революции, так как очень много культурных людей уезжало из России через Крым. Особенно дружна была семья о.Сергия с д-ром Кострицким, который вызван был к семье государя во время его заточения в Тобольске.

Не знаю, как отнесся о. Сергий к революции, думаю, что, как все, он страдал, видя начавшуюся разруху. Один раз я встретила его на улице, и мы пошли вместе посмотреть на один из бесчисленных в то время "мирных" и многословных митингов. "Мир без аннексий и контрибуций" и т. д. Постояли, послушали. О.Сергий заметил: "Все это добрые намерения, но на этом дело не остановится, придут другие люди, ожесточенные, и тогда один Господь знает, что будет".

9-го января 1918 года нашу Ялту обстреляли с моря большевики и взяли город. Я помню, как тогда чувствовала, что ничего не страшно, пока о. Сергий у себя в Аутской церкви - словно оттуда шла какая-то духовная защита. Начались реквизиции грабежи, и так длилось до прихода немецких войск весной того же года, на Страстной седмице. За это время большевики утопили много офицеров, бросая их в воду в конце мола с привязанными к ногам камнями, но и городе хозяйничали не много, борьба шла в окрестностях, в горах. На Пасху их уже не было. Крым был занят немцами, продержавшимися у нас до осени того же 18-го года.

С начала революции, но не помню когда именно, начали стихийно образовываться профессиональные союзы: музыкантов, врачей, преподавателей и разных ремесленников. В Ялте всегда, особенно после революции, было много интеллигенции - люди приезжали лечиться, жить в теплом климате. В зале мужской гимназии изредка собирались учителя, и, конечно, председателем единогласно был выбран о. Сергий. В этой роли он проявил всю свою мудрость, участливость, твердость и даже свой юмор. Всем почему-то очень хотелось высказаться - не всегда удачно, и вот когда кто-нибудь запутается в своей речи, о. Сергий вставал и говорил, очень ласково: "Мне кажется, что Вы хотели сказать то-то и то-то..." и в трех словах высказывал мысль оратора. Он, обрадованный, говорил "да-да" - и сразу все успокаивалось. Кажется, около 2-х месяцев о. Сергий пробыл в роли председателя, а затем на одном из собраний сказал: "Господа, простите меня, я больше не считаю удобным для вас оставаться председателем. Обстоятельства изменяются, вы поедете на более крупные съезды, и вам будет неловко иметь председателем священника." Преподаватели, среди которых были и профессора с разными взглядами, иногда очень передовыми, старались его удержать. Но несмотря на общие протесты, о. Сергий остался тверд и отказался.

После (в Германии тогда произошла революция) явились снова большевики, продержались лето 19-го года и были отброшены Добровольческой армией. Зимой 19-го года мы, молодежь, с о. Сергием Щукиным, о. Сергием Булгаковым и графом Апраксиным устроили в мужской гимназии религиозно-философские собрания. Этому способствовало бегство с севера многих интересных людей. Были заседания на разные темы: профессор Цингер читал о проблемах физики, проф. Метальников о своих религиозных исканиях и процессе изучения живых тканей, о. Сергий Булгаков - "На пиру богов", Максимилиан Волошин - стихи о России, Валентин Ал. Тернавцев - об Апокалипсисе, зять Скрябина - Борис Шлецер прочел "Поэму последнего действия" Скрябина, много было и других докладов о религии, о поэзии.

1 ноября 1920 года после падения Перекопа большевики окончательно заняли весь Крым. С 7 декабря под руководством Бела Куна начались расстрелы "в порядке проведения "Красного террора". Официально известно, что в Ялте должно было быть расстреляно 6000 человек. Эти расстрелы происходили за городом, в лесу, на даче присяжного поверенного Фролова-Багреева и закончились 25 марта 1921 года. После этого наступила передышка.

О.Сергий был неожиданно арестован весной 21-го года, не в общем порядке, а отдельно. Его отвели в так называемый "Общий отдел" - домик рядом с дачей д-ра Кострицкого. Волнение в Ялте поднялось чрезвычайное: все так называемые "тяжелые" союзы - грузчиков, дрогалей (возчиков), портовых рабочих, обитатели слободок с женами и матерями переоделись в чистые рубахи, чтобы, если нужно, умереть за о. Сергия. Религиозные общины татар, греков, караимов, евреев отправили депутатов в ЧК. И о. Сергия через два дня выпустили. Но, как всегда у большевиков, это был тактический шаг. Дня еще через два, ночью, его арестовали и увезли по шоссе к Севастополю. У чекистов работала кухаркой одна из ялтинских женщин. Она им сказала: "Не смейте вредить о. Сергию, он столько сделал народу и моей семье. Он святой человек". Может быть из-за этих волнений, его везли нарочно медленно: то лопались шины, то еще что-то случалось, но каждый раз, в Севастополе и Симферополе, он опаздывал к моменту групповых расстрелов и его переправляли дальше. В конце концов он оказался в Харькове. Там в это время шла ликвидация шаек, хозяйничавших на Украине во время гражданской войны. Расстреливали также и многих членов бывших коммунистических "троек", сделавших свое дело при Бела Куне, в большинстве своем морфинистов, кокаинистов, очевидно, не годившихся большевикам для дальнейшего употребления. По ночам тюрьма застывала в ужасе: шли отбирать людей на расстрелы. В этой обстановке, среди разбойников, в тесноте заключенные отводили о. Сергию уголок около окна для молитвы. Они ему на прощанье из мякиша хлеба сделали шахматные фигурки и доску из спичечной коробки. Отобрано это было у него при освобождении из тюрьмы в Москве, и о. Сергий страшно жалел об этом. В Харьковской тюрьме он заболел тифом и, думая, что он умер, его вместе с трупами повезли хоронить на кладбище.

Но когда обнаружили, что он подает признаки жизни, его вернули обратно в камеру. Потом перевезли в Москву и только там, ровно через год после ареста, в 1922 г. выпустили с сильным нефритом. Его поместили в университетскую клинику к проф. Плетневу. Там я его и увидела. Он выздоравливал, но был очень слаб. Мы с ним ходили по коридору клиники, и он рассказал о своих переживаниях, прибавив, что никогда он так хорошо не молился, как в тюрьме.

В это время - март, апрель, начало мая 1922 г. - я была в Москве и много разговаривала с о. Сергием. После его выздоровления от нефрита ему дали комнату в Марфо-Марьинской обители, построенной Великой княгиней Елизаветой Федоровной. Княгиня была уже убита в Алапаевске, клиника при ее монастыре перешла в руки государства как 2-я университетская клиника, но монастырь с настоятелем о. Митрофаном Серебрянским еще существовал. Там я и встречала Пасху с о. Сергием. Интересно то, что он рассказал мне о своем аресте. Надо иметь в виду, что о. Сергий - при всей его духовности, прозрачности и любвеобильности - не был ни визионером, ни мистиком в западном смысле этого слова. Он был трезв духом и церковен.

Месяца через два, когда о. Сергий выздоровел и отдохнул в Марфо-Марьинской обители, его потянуло вернуться в Ялту к своей семье. Он говорил: "Я отдал всю жизнь своей приходской и общественной работе, теперь я буду свободнее, а у меня двое детей - я должен заняться ими" - но поехать в Ялту весной 22-го года было еще почти невозможно, и он должен был найти работу в Москве. Раз как-то мы с ним зашли в одну окраинную московскую церковь, и он спросил там, не нужен ли им священник. Я ждала его на улице, он вышел и с юмором сказал: "Они не принимают иначе, как по выбору, а ведь на соборе я сам стоял за выборное начало, а оно вот как ко мне повернулось."

Вскоре после того я уехала к отцу в Могилевскую губернию а о. Сергий вернулся-таки к своей семье в Ялту.

Встретила я его там уже в период НЭПа, когда все в России пришло в сравнительно нормальный порядок. Летом 1923 года Ялта была вся отремонтирована, следы голода исчезли, переменился только состав населения - наверх выплыли nouveaux riches, образованные люди превратились в гувернанток, учителей. О.Сергий жил у себя, служил в Аутской церкви, помогал в хозяйстве своей семье: доил козу, рубил дрова. Однажды пришел в церковь с огромным синяком под глазом - во время дойки коза брыкнула. Ялту заливали толпы коммунистической молодежи, приезжавшие группами с севера: курносые, голубоглазые, белобрысые - совсем новый для нас тип. В церковь не ходили.

Тем временем я нашла маленький скиток в горах над Гурзуфом в 17 км от Ялты, во главе стоял старец Софроний. К монастырю я всегда стремилась, посетила многие из них на севере: Зосимову пустынь, Оптину, Киево-Печерскую лавру, маленькие монастыри вокруг Гомеля. И тут, найдя монастырь, я стала реже видеть о. Сергия. Один раз мне очень захотелось познакомить его с о. Софронием, и мы вместе пошли в наш монастырек. По дороге о. Сергий говорил, что он совсем не знаком с монашеством, кроме Александро-Невской Лавры ни одного монастыря не видел - тем интереснее было познакомить его с этой стороной духовной жизни. Ему очень понравился о. Софроний - но видеться им больше не пришлось - о. Сергия опять вызвали в ГПУ в Симферополь вместе с другими священниками Ялты. Он вернулся дня через два: "Такие стали вежливые, даже стул предложили". Но одновременно сказали ему, что никаких обвинений предъявить ему не могут, но просят уехать из Ялты: "Вы слишком популярны, выберите себе любой город." О. Сергий, конечно, выбрал Москву и переехал туда, кажется, в 1925 году со своей семьей, получив приход в центре города на Арбате, в Спасо-Песковской церкви.

Новые прихожане его так же полюбили, как и мы в Ялте.

Увидала я о. Сергия в Москве только в конце 1931 г. - это оказался последний год его жизни. Прежде всего, конечно, я поехала в церковь Спаса на Песках. Родное лицо, родной голос. В церкви поговорили. Оказалось, что он, как все священники в то время, не имел права жить в городе, поэтому он поселился в Филях под Москвой. Я остановилась на противоположном конце Москвы и хлопотала о своем паспорте, бывала на службах в его церкви сколько могла, церковь была всегда полна народу,

но всегда можно было немного поговорить. Одна пожилая дама, жившая прежде в Ялте, г-жа Масловская, переехала в Москву и заботилась об о. Сергии. Когда она получила наследство в Польше, власти ее выпустили за границу, так как значительная доля наследства должна была быть отданной государству. Она никем и ничем не была связана и могла остаться за границей, но из-за о. Сергия она все-таки вернулась и привезла ему массу теплых вещей, белья и т.д. К ее великому огорчению, о. Сергий все это отдал своему сыну Алеше, большому и красивому юноше, своей дочери и другим людям. У него действительно никогда ничего не было, но всегда оставалсь забота о ближних.

25 сентября были именины о. Сергия. После обедни и причастия он возвращался пешком к себе в Фили. В одном месте улица была перегорожена высокими железнодорожными рельсами, и когда о.Сергий их переступал, из гаража напротив выехал грузовик. О. Сергий попятился, оступился, упал затылком на эти рельсы и разбил голову. Через два дня он скончался в больнице, не приходя в сознание. Так окончилась его жизнь. Он лежал в гробу в Спасо-Песковской церкви 3 дня. В Москве еще было много открытых церквей: из каждой приходили священники со своим причтом, служили панихиду над его гробом.

Отпевать захотел митрополит Сергий. Лицо о. Сергия было покрыто воздухом, я так его и не видела. Народу набралось огромное количество, так как в газеты догадались поместить маленькую заметку: Сергей Николаевич Щукин скончался такого-то числа (по новому стилю), отпевание в такой-то церкви. Арбат - улица широкая, был так запружен народом, что остановились трамваи - в это время вещь невиданная. Похоронили его на маленьком, теперь уже уничтоженном, Дорогомиловском кладбище и могилу обсадили молоденькими елочками.

После смерти о. Сергия я навестила его вдову - она мне показала много его ненапечатанных рукописей и рассказала, с каким нетерпением он меня ждал целый день, когда было назначено наше свидание. Мне как раз в этот день пришлось ездить по делам куда-то за город, ждать очереди, и, несмотря на все старания, я так и не могла придти к о. Сергию - как могла я знать, что это было бы последнее свидание? Как горько было потом вспоминать об этом - ему так хотелось узнать о Ялте и ее жителях, которых он любил и которым отдал почти всю свою жизнь.

В 1927 году, когда нас всех поразило известие о согласии митрополита Сергия на компромисс с советской властью, нам очень важно было узнать мнение о. Сергия об этом. Я тогда была в Ялте. Мне передали, что на этот вопрос о. Сергий ответил так: "Если бы я был моложе, я, конечно, отказался бы от подчинения митрополиту Сергию, но теперь, пройдя опыт жизни, я понимаю, что прежде всего надо сохранить единство церкви, не раскалывать ее." Поэтому о.Сергий не примкнул ни к т.н. Иосифлянам, ни к другим группам. Но так же как почти все московское духовенство, принимал позицию митр. Сергия с болью душевной и неохотно.

Игумения Евдокия.