ПУТЬ МОЕЙ ЖИЗНИ

После моего переезда из Берлина в Париж процесс образования новых храмов продолжался. Об условиях эмигрантской жизни во Франции, на этот процесс влиявших, о моих побуждениях ему всячески содействовать – я уже сказал. Теперь расскажу о том, при каких обстоятельствах каждый из этих приходов возник к как сложилась его церковная судьба.

Одной из первых церквей, возникших под Парижем, был полуприход – полудомовая церковь в Кламаре. Там поселился граф К.А.Бутенев-Хребтович и многочисленные его родственники: Трубецкие, Лопухины... Граф Хребтович нанял барскую усадьбу и решил для себя, своей родни, для всех чад и домочадцев устроить церковь. Через месяц в саду усадьбы уже виднелась церковка: ее заказали на одной столярной фабрике, которая с точностью и воспроизвела представленный ей архитектурный проект. Оставалось организовать богослужение.

В это время прибыл из Константинополя пожилой священник – о.Александр Калашников. Я назначил его в Кламар: покойное место. При жизни Хребтовича и Г.Н.Трубецкого Кламарская церковка процветала, после их смерти она несколько заглохла, но потом вновь поднялась благодаря новому священнику – старцу о.Михаилу Осоргину, родственнику Трубецких. (О.Калашникова я перевел в "Русский дом" в Сен-Женевьев.) Осоргин приехал со своими детьми из советской России. В прошлом – кавалергард, а потом губернатор, он в 1905 году покинул губернаторский пост, потому что принципиально не мог подписать приговор к смертной казни. Человек религиозный, благочестивый, еще в свою бытность в России он устроил в своем имении церковь. Во время большевиков Патриарх сделал его "благовестником" и он проповедовал по церквам. По приезде в эмиграцию, где его сын М.М.Осоргин был устроителем, а потом псаломщиком Сергиевского Подворья, я познакомился с ним и посоветовал ему принять священный сан. Вскоре состоялось и рукоположение. Я направил его в Кламарскую церковь к его родне. Старец он хороший, чистой души, ревностный в служении. Среди своих многочисленных родственников в Кламаре он как бы патриарх над всем родовым объединением: судит и мирит, обличает и поощряет, а также крестит, венчает, хоронит. Пастырь добрый, евангельский... [164]

В 1925 году Общество галлиполийцев сняло помещение для своих собраний на rue Маdеmoiselle и устроило там же церковь во имя Преподобного Сергия Радонежского, отделив перегородкой лишь алтарь. Перегородка до потолка не доходила, и церковь, служившая одновременно и помещением, где собирались галлиполийцы со своими семьями потанцевать, поиграть в карты, посидеть в буфете и т.д., очутилась в неподходящей обстановке. Благовоние фимиама – и запах табачного дыма... Всенощная идет – и тут же приготовления к обеду или танцевальному вечеру.

Священника о.Малинина (приехавшего из Болгарии) галлиполийцы держали в черном теле, на мизерном жаловании. Косноязычный, забитый, какой-то странный, он самостоятельной линии не вел, а делал, что ему приказывало галлиполийское начальство, а когда возник Карловацкий раскол, поспешил уйти к "карловчанам". Церковь удержалась. Я назначил на место о.Малинина другого священника – о.П.Бирюкова (из учителей). Человек малообразованный, слабохарактерный, тоже безропотно исполнял распоряжения тех генералов и полковников, которые им командовали. При таких условиях церковная жизнь не могла развиться. Галлиполийская церковь оставалась рядовой военно-походной [165]. Обычные церковные службы, торжественные панихиды, молебны однополчан, юбилейные дни.

После о.П.Бирюкова я назначил о.Виктора Юрьева, воспитанника нашего Богословского Института и стипендиата Кнютанжского прихода. Прекрасный священник. Галлиполиец, он привлек к себе всеобщие симпатии прихожан. О.Юрьев состоял и до сих пор состоит деятельным членом "Христианского движения" [166].

Инициативная группа из членов "Русского рабочего союза во Франции" обратилась ко мне в 1926 году с просьбой послать в Бийанкур священника для служения в большие праздники. Я послал о.М.Шифирцы. Он положил основание будущего приходского объединения, учредив комитет по устроению прихода. Однако церковноприходская организация наладилась не скоро: ни помещения, ни постоянного священника еще не было. Бийанкур обслуживали посылаемые мной священники: о.Д.Соболев, о.Г.Леончуков и др. Наконец, я направил туда молодого, только что мною рукоположенного, священника о.Н.Успенского [167], кандидата Киевской Духовной Академии. Он начал устраивать постоянную церковь в помещении, которое ему для этой цели отвели при ресторане. Соседство для богослужения неподобающее: хлопают пробки, стучат посудой, доносится громкий говор, хохот... Но изменить положение тогда еще было трудно. О.Успенский пробыл в Бийанкуре недолго и уехал в Америку. После его отъезда вновь встал вопрос: кого в Бийанкур назначить?

Я решил направить туда о.Алексия (Киреевского), пожилого афонского иеромонаха, года два тому назад прибывшего с Афона во Францию. Назначил я его не без колебаний. Он около тридцати лет прожил на Афоне, привык к уединению. Монах строгого афонского устава, отшельник, – как ему справиться? Как ему заложить основание церковной общине? Как ввести в рамки церковной жизни разношерстную, недисциплинированную эмигрантскую массу? Но о.Алексий довольно искусно провел церковную ладью между подводными камнями, хоть далось ему это не легко. Он проявил предусмотрительность, энергию, такт, уменье, когда надо, был настойчивым. Настоятельство его совпало с началом карловацких раздоров, и о.Алексию пришлось выдержать первый натиск моих противников. Он стал замечать, что часть прихожан и членов Приходского совета – против меня, против него и вообще враждебна тому каноническому чиноначалию, на котором приход созидается. О.Алексий пожаловался мне. Я исключил зачинщиков из прихода за противление власти законного епископа и велел собрать Приходское собрание для выбора новых членов. Приходское собрание было очень бурное. Вынесли резолюцию против "карловчан"-зачинщиков, а Маркову [168], одному из самых ярых агитаторов со стороны, который явился на собрание с тем, чтобы перед самым его началом вписаться в члены прихода и сорвать собрание, было предложено покинуть зал за неподчинение распоряжению председателя. Марков заупрямился, но появление полицейского ажана сломило его сопротивление... Собрание закончилось благополучно.

Постепенно о.Алексий стал приход чистить, т.е. освобождать его от представителей того течения, которое вносило политические страсти в церковную работу и стремилось подчинить церковь крайне правой политической идеологии. Один за другим ушли Тальберг, Лотин, Гуненко... Приход стал успокаиваться, устраиваться, официально зарегистрировался в соответствующих французских административных инстанциях. Все шло хорошо, как вдруг – новое потрясение...

Против о.Алексия началось враждебное движение, возглавляемое одним из членов Приходского совета. Разлад возник вследствие того, что Приходский совет, в делах "мирских" не доверявший настоятелю-монаху, хотел ведать всеми церковными делами сам. О.Алексий, крепкий, неподатливый, когда вопрос коснулся его настоятельских прав, оказал сопротивление. Тогда противники взяли окольный путь и старались всячески его очернить. Начались кляузы, придирки, обличения... – подлинная травля. "О.Алексий подписывает бумаги на панихидном столике... о.Алексий любит вино... в алтаре нашли пустой флакончик... о.Алексий оскорбил старосту – выразил чувство удовлетворения, когда тот пригрозил, что уйдет..." Весь этот отвратительный вздор я отверг с негодованием. Тогда недруги о.Алексия решили взять его измором – перестали ему выплачивать деньги на содержание под предлогом очередных неотложных расходов на церковь. С такого рода замаскированной забастовкой бороться трудно, тем более что о.Алексию не на что было жить. Мне пришлось его от Бийанкура отчислить.

На место о.Алексия я назначил о.Иакова Ктитарева, образованного петербургского протоиерея, известного, опытного законоучителя [169]. В первые годы эмиграции он был законоучителем русской гимназии в Пшебове (Чехословакия), потом настоятельствовал в Шарлеруа (Бельгия) и в Коломбеле (Франция).

С именем о.Ктитарева связан переход Бийанкурской церкви в постоянное помещение. Пустой, неустроенный барак постепенно превратился в богато украшенную церковку. Это созидание церковного благолепия сопровождалось приходскими бурями. Постоянные споры, недоразумения, смены старост... У о.Ктитарева создалась репутация настоятеля, с которым старосте не ужиться. "Он съедает старосту..." – говорили о нем. Дело было в том, что о.Ктитарев, человек умный, энергичный, умел держать Приходский совет в руках и староста обычно оставался в одиночестве. Тут конфликт между о.настоятелем и старостой и завязывался. С одной стороны, обличали настоятеля за его якобы расточительность; с другой – возвеличивали очередного блюстителя церковной казны за бережливость. Конфликт разрешался тем, что староста уходил, а новый оказывался выбранным из сторонников о.настоятеля. Новичок старался перещеголять своего предшественника-недруга и доказывал приходу свои преимущества большим усердием и рядом полезных нововведений и приобретений для украшения церкви. Побуждения, может быть, и невысокие, а практический результат хороший – церковка обогащалась, украшалась. Конечно, будь о.Ктитарев послабее, его бы заклевали. На Приходских собраниях поднималась буря. Нужна была вся стойкость о.Ктитарева, чтобы ей противостоять. Нужна была и популярность в приходской массе. Деятельный, неутомимый пастырь, прекрасный проповедник, опытный руководитель "бесед", – он завоевал симпатии широких кругов бийанкурцев. На Приходских собраниях старосты обычно оставались в меньшинстве. Таких "жертв" о.Ктитарева кроме д-ра Серова было еще три. Д-ра Серова заменил сенатор А.Н.Неверов [170], сенатора – купец Волков, типичный староста старого закала. Он породнился с о.Ктитаревым: его сын женился на дочке о.настоятеля. Новые родственники вскоре перессорились. О.Ктитарев и Волков – натуры властолюбивые. "Нашла коса на камень", – кому-то надо было с дороги уйти. Ушел Волков, но решил в отместку устроить на стороне свою собственную церковь в расчете, что она подорвет существующий приход. Свою церковь он устроил, но ничего у него не вышло. Со священниками он не ладил...

После Волкова старостой был А.И.Кузнецов, владимирский фабрикант, по образованию инженер-технолог. Он носился с широкими проектами культурно-просветительной работы. Первое, что сделал, – снял барак, который наименовал "Барак Просвещения". Затем поехал в Англию собирать деньги на осуществление своих церковно-просветительных планов, но успехом его усердие не увенчалось. Не вышло также ничего серьезного у него из проекта пересмотра инструкции церковным старостам, в которой, конечно, роль старосты очень возвеличивалась. Он учредил "старостат", состоявший из старосты и двух помощников, и хотел, чтобы подобные "старостаты" создались во всех наших Парижских церквах и объединились в особую корпорацию. Роль старосты он понимал так: "По ту сторону линии иконостаса (в алтаре) – попы, по сю – мы, и попу тут не место. Поп может сказать, что петь, но как петь – это уж дело мое..." При всей склонности ко всякого рода начинаниям, Кузнецов сделал немного, и лишь чудные подсвечники – работа его собственной фабрики, – которые он принес в дар церкви, остались памятью о его "старостате". Вначале он всей душой был предан о.Ктитареву, хлопотал, чтобы мы дали ему митру, а как митру мы дали, раздоры и начались. Когда у него, четвертого по счету старосты, назрел конфликт с о.настоятелем, все четыре "жертвы" о.Ктитарева: доктор Серов, сенатор Неверов, Волков и Кузнецов – явились ко мне и настаивали, чтобы я о.Ктитарева "убрал". Я ответил, что могу удалить о.настоятеля только по суду. Тогда посыпались клеветнические обвинения и всякий вздор. Чего-чего только не плели!..

А между тем приход рос и креп. Последний, пятый, староста – старичок С.П.Павлов, бывший староста Одесского кафедрального собора, работал тихо и мирно до конца своего избрания.

После него старостой был избран Г.А.Гончаров.

Осенью 1936 года я перевел о.Ктитарева в Александро-Невский храм на место второго священника [171]. Последним его делом в Бийанкурском приходе было учреждение женского содружества для благотворительной работы и ухода за церковью.

На место о.Ктитарева я назначил в Бийанкур о.Александра Чекана. Он учился в Петербургской Духовной Академии, но занятия вследствие начавшейся войны пришлось прервать. Высшее образование о.Чекан получил в Болгарии, в Софии, где он долго был секретарем "Христианского движения" и в качестве активного работника много потрудился по организации финансовых кампаний, курсов, кружков... Его жена блестяще кончила псаломщицкие курсы и смогла быть мужу отличной помощницей; она возглавляла женское содружество при Бийанкурской церкви; прекрасная, глубоко церковная женщина.

О.Чекана я назначил очень быстро, дабы приход не пустовал (приходу пустовать нехорошо). В Бийанкурской пастве поднялись протесты: почему нас, прихожан, не спросили? По уставу мы имеем право предложить нашего кандидата!.. Два члена Приходского совета в знак протеста вышли из его состава. Обсуждение волнующего вопроса решено было вынести на общее Приходское собрание. Я заявил, что критическое обсуждение действий епископа в общем собрании недопустимо. Все улеглось. О.А.Чекан привился. Его рвут на части. Он ведет живую просветительную работу, будит паству, ее организует... Каждое лето он устраивает детскую колонию (до 200 детей). Объединил он и все общественные организации Бийанкура; они начали работать совместно с приходом. За 7 лет у о.Чекана не было ни одного недоразумения с Приходским советом [172].

Начало церковной общины в Медоне положил о.А.Калашников. В большие праздники он приезжал сюда из Кламара и служил в частном помещении. Его сменил о.Борис Молчанов (из студентов Богословского Института). Потом создалась инициативная группа (в нее вошли: Витт, Быченская, Морозова и др.) и стал налаживаться приход.

В Медоне жил тогда инженер Чаев, изобретатель "соломита" – особой смеси соломы и глины, пригодной для построек легкого типа или для временных сооружений. Чаев стал строить храм из своего "соломита" на собственном участке. Не успели подвести здание под крышу – возникла ссора между о.Молчановым и комитетскими дамами (Быченской и Морозовой). На общем Собрании половина членов высказалась за о.Молчанова, половина – против. Я священника не поддержал, высказался за комитетских дам. В результате, лишь только начался Карловацкий раскол, о.Молчанов меня покинул и увлек за собою храмоздателя Чаева и некоторых прихожан. Остальные остались без храма. На помощь пришли благодетели Я.В. и М.Ф.Ратьковы-Рожновы. Они купили землю, заложили постройку, и весной я уже освятил церковь. С помощью разных благоустроителей она быстро украсилась. Художница Рейтлингер (ныне инокиня Иоанна) всю ее расписала, немного стилизованно разработав темы Апокалипсиса, но, в обещем, удачно справившись с работой. Мы благополучно водворились в новом помещении.

На место о.Молчанова я назначил о.Андрея Сергеенко, молодого священника, незаурядного, начитанного в мистической литературе и склонного к мистической жизни. Повышенная религиозная настроенность, способность увлекаться каким-нибудь религиозным начинанием и увлекать за собой последователей, напряженная мистическая атмосфера... – вот характерные черты настоятеля Медонского прихода, невольно отражающиеся на жизни его паствы.

Сначала все в Медоне шло хорошо, а потом пошли раздоры. В центре распри оказались о.настоятель и Быченская с братом, много потрудившиеся по созиданию церкви [173]. С той и с другой стороны оказались натуры властные, неуступчивые. Кончилось уходом Быченской и нескольких прихожан. Приход умиротворился, но от времени до времени вспышки бывают.

О.Сергеенко работает с воодушевлением. У него есть дар влияния на людей, что дает ему повод, по молодости лет и по неопытности, притязать на роль "старца". Кое-кто из медонцев называет его: "младостарец..." О.Андрей устраивает у себя на дому собрания, на которых некоторые его последовательницы обучаются медитации; сидят молча, медитируя над предложенной им темой, и не смеют шелохнуться, "чтобы не нарушить богомыслия батюшки", который тем временем сидит запершись в своем кабинете. Изредка он, тоже молча, проходит через комнату медитирующих...

Этот уклон к мистике не мешает о.Андрею быть деятельным работником.

Повел о.Андрей и миссионерскую борьбу с баптистами, которые в Медоне свили себе гнездо. Он увлек несколько студентов Богословского Института и сорганизовал маленькое общество борьбы с сектантством. Некоторые из студентов (например, о.Дионисий, настоятель церкви в Гааге) подчиняются его духовному авторитету и становятся его учениками; другие – подпадают под его влияние.

Очередное увлечение о.Андрея – организация скита в каком-то глухом уголке, в 30 км от Медона. Он купил там 200 метров земли (по 1 франку за метр), достал камион и уезжает туда со своими последователями для построения своими руками хижины-скита и разработки участка. Предполагалось в будущем начать подвиг скитожительства для преуспевших на путях мистических. А пока были лишь совместные поездки и совместный труд – нечто среднее между partie de plaisir и попыткой людей, увлеченных идеалом монашества, вообразить себя пустынножителями.

Последнее увлечение о.Андрея – изучение еврейского языка и еврейской Библии для миссионерской работы среди евреев.

В 1926 году один из шавильских русских жителей, г.Седашев, взял на себя инициативу обратиться ко мне с просьбой – прислать на Пасху священника. Я послал о.А.Калашникова (настоятеля Кламарской церкви). Он положил начало церковной организации; несколько раз наезжал и совершал службы, чередуясь со стареньким священником о.Ф.Фащевским, и образовал комитет, в который вошли: Седашев, графиня Мусина-Пушкина, Добрынина, Березина, Дубасова... Некоторое время священники еще менялись, потом я поставил постоянного – о.Георгия Федорова.

О.Федоров – сын профессора Варшавского университета, умершего во время революции. Мать перешла в католичество и повлекла за собою сына, тогда еще воспитанника кадетского корпуса. Он попал к иезуитам, очутился вскоре в Риме, где был зачислен в семинарию, а потом посвящен в диаконы. Долго идти по этому пути он не смог, ему изломали и исковеркали душу, и он принес свой диаконский орар к моим ногам. Я пожалел его и определил в Богословский институт. Семинарская подготовка в Риме дала ему немало полезных познаний, и я, убедившись, что ученого богослова из него все равно не выйдет, рукоположил его вскоре в священники и отправил в Шавиль.

Среди шавильских прихожан был некто Иван Максименко, имевший влечение к служению церковному. Я зачислил его вольнослушателем в Богословский Институт, потом рукоположил в диаконы и направил тоже в Шавиль.

В это время Приходский комитет уже устраивал скромную, даже убогую, церковку во имя Державной Божией Матери в невзрачном помещении бывшего гаража.

Об обретении иконы Державной Божией Матери известно следующее. Во время революции икону нашли на чердаке церкви в селе Коломенском, имении наших московских царей. Одной женщине во сне явилась Богородица и сказала: "Моя икона лежит в пренебрежении, пойди к священнику и скажи..." Сон повторился дважды, – и женщина повеленное исполнила. На иконе Богоматерь изображена сидящей на троне с атрибутами царской власти: в одной руке у нее держава, в другой–скипетр. Чудо обретения этой иконы было воспринято, как воссияние идеи державности Царицы Небесной в лютое время крушения русской державы. Слухи о чудесной иконе стали распространяться, и в храм начал стекаться народ. В 1917 году икону носили в Москве по церквам и всюду, где она появлялась, собиралась толпа богомольцев. Когда священник (нашедший икону) хотел вставить ее в кивот и, не найдя соразмерного, решил подпилить ее снизу, ему во сне явилась Богоматерь и укорила: "Зачем подпилил ноги..." Для Шавильского храма была написана копия этой иконы.

О. Федоров настоятельствовал недолго. Изломанный, зараженный католическим духом, он был преисполнен сознания своей настоятельской непогрешимости и стал проявлять ту меру безапелляционности всех своих постановлений, которая вызывала скандалы. Он не допустил ко Кресту церковного старосту Дубасову за то, что она вышла из храма без его благословения; не допустил одного из членов причта до причастия, потому что тот, будто бы перед причастием, подавая теплоту, сказал: "А огурчики-то у меня уродились хорошие..." Я услыхал про скандалы, увидал, что о. Федоров приход не созидает, а разоряет, и заменил его о. Георгием Шумкиным, добрым, кротким, молитвенным священником.

При о. Шумкине храм благоустроился. Поступили пожертвования иконами, церковными вещами... соорудили новый иконостас; икону Державной Божией Матери вставили в массивный кивот и устроили для нее особое возвышение. Храм приукрасился. Богомольцы стали приезжать из Медона, Кламара и Парижа.

Старостами были: сначала Дубасова, потом Добрынина, после нее генерал Кандырин, весьма неудачный ктитор, оставивший о своем заведовании храмом неприятное воспоминание...

О.Шумкин активной творческой работы вести не мог. Приход материально беднел, не вносил в кассу Епархиального управления своей доли дохода и постепенно хирел. Увидев это, я перевел о.Шумкина в Гренобль, а в Шавиль назначил о.Максименко, диакона Шавильской церкви, которого по ходатайству некоторых шавильских прихожан я рукоположил в священники.

О.Максименко, бывший небольшой чиновник по переселенчеству в Сибири, вольнослушатель Богословского Института – батюшка простой, добрый по натуре, настойчивый, предприимчивый. Сначала все прихожане были за него, а потом начались протесты. Группа шавильцев, почитающая себя "духовной аристократией", стала жаловаться, что о.настоятель не отвечает ее тонким "богословским запросам". Между тем о.Максименко твердо шел своей дорогой и решил построить свой храм. Он открыл сбор пожертвований "на кирпичики", так наименовались квитанционные книжки, по которым прихожане собирали лепты на построение храма. Пожертвования поступали по мелочам, а в результате вскоре же удалось купить 300 кв. метров земли. Решено было строить церковь "миром", т.е. обойтись без помощи наемных рабочих, а трудиться самим по мере сил и досуга. И вот стали общими усилиями копать, подвозить материал, строить... Женщины готовили и привозили обед строителям. О.Максименко работал впереди всей артели, а за ним уже все остальные. Постройка быстро подвигалась вперед... И вдруг – разлад... из-за крыши. Одни стоят за купол, потому что этого требует эстетика; другие – за обыкновенную двускатную крышу, потому что это дешевле и не требует 4 столбов, которые, поддерживая купол, затеснят всю площадь. Подрядчик Чернобровкин стоял за купол, о.Максименко – за крышу. Обратились к архитекторам. Они приводили эстетические доводы и поддерживали Чернобровкина. Я старался их убедить, что реальные наши возможности вынуждают нас благоразумно предпочесть скромную двускатную крышу. Конфликт продолжался. Чернобровкин ожесточился и потребовал увоза своего материала с постройки, а также возмещения каких-то убытков. Прений и ссор было много. Я ездил умиротворять противников. Один раз пришлось разбираться в подробностях распри, сидя в недостроенном храме на ящике среди наваленных досок, кирпичей и каких-то ведер, а на тяжущихся и на меня сеял мелкий, частый дождик: из-за ссоры все еще не было ни купола, ни крыши... В конце концов все уладилось, благоразумие возобладало, и церковь выстроили с двускатной крышей.

О.Максименко терпеливо вынес все эти бури, но далось это нелегко. Освящение храма было торжественное. Народ плакал, когда я в моем "слове" говорил о том, как трогательно шавильцы созидали свою церковь. О.И.Максименке в воздаяние его пастырских трудов, особенно за построение храма, я дал камилавку [174].

Летом 1936 года в Шавиле возник новый конфликт. Там организовалась группа "Трудового Христианского Движения", возглавляемая двумя лицами, принявшими швейцарское подданство, – Ладыженским и князем Куракиным. Когда министерство Блюма реализовало свою программу рабочего законодательства, некоторые шавильцы не по политическим взглядам, а просто по экономическим соображениям записались в СЖТ. Группа "Трудового Христианского Движения" постановила записавшихся в СЖТ из своей среды исключить, о.Максименко заступился за членов СЖТ: они хотели облегчить свое материальное положение, это компромисс из-за куска хлеба, не "швейцарцам" их обличать, переменившим подданство ради свободы передвижения, т.е. ради удобства ездить по Европе без хлопот о визах... Ко мне полетели жалобы на о.Максименку. Я дознался, в чем дело, и разъяснил жалобщикам, что они, переменив подданство, сами пошли на компромисс с жестокой жизнью; в подобных случаях от обличения приходится воздерживаться.

В 1931 году возникла инициативная группа для организации богослужения в Аньере. Во главе ее был граф Граббе (впоследствии Донской атаман), граф Бенигсен и Стахович. "Аньерцы" пришли ко мне просить благословения на открытие общины и устроение храма для обслуживания русских, проживающих в Аньере, в Леваллуа-Перрэ, Буа-Коломб, Курбевуа и Безоне. Я доброе начинание благословил и поручил о.Иоанну Шаховскому собрать Приходское собрание. Оно состоялось в Курбевуа в музее лейб-гвардии казачьего полка [175].

Образование прихода, порученное мною иеромонаху Иоанну (Шаховскому), прошло успешно. Нужда в церкви была настоятельная, и русские люди дружно поддержали добрый почин. О.Иоанну остаться в Аньере не пришлось, я перевел его в Берлин, а сюда назначил молодого иеромонаха Мефодия Кульмана (Богословского Института), который начатое дело и продолжал.

Прежде всего надо было найти помещение для церкви. Отыскали особнячок на рю дю Буа, №7-бис, расположенный столь близко от полотна железной дороги, что дом ежеминутно сотрясают пролетающие поезда. В нижнем этаже устроили церковь, а остальное помещение, кроме комнаток для о.настоятеля и для псаломщика о.Петра Попова (Богословского Института), отдали внаем с целью извлечь небольшой доход в пользу церкви.

О.Мефодий, молитвенный, аскетически настроенный монах, чуткий к человеческой совести, вложил в приход всю свою душу, и он стал быстро развиваться. Создалась небольшая, но красивая церковка, украшенная прекрасными иконами, заботливо устроенная, уютная. Организовались просветительные и благотворительные учреждения. Широкую благотворительную деятельность развил приход во время забастовки шоферов. Русским шоферам выдержать ее было трудно, примкнуть к ней пришлось поневоле, а как было ее пережить без сбережений, да еще людям семейным? Для некоторых лиц положение создалось безвыходное. О.Мефодий спешно наладил специальную помощь – обращался к русскому обществу с воззваниями и лично выпрашивал пожертвования у добрых людей. В результате наши бедные шоферы сравнительно благополучно пережили тягостную для них забастовку. Кроме временной благотворительной помощи организована была и постоянная для нетрудоспособных и для неимущих членов прихода. В церковном доме отвели помещение для призрения престарелых женщин, а при церкви устроили трапезную для нуждающихся прихожан. Между церковным народом и церковью возникло общение, по духу своему напоминавшее времена первохристианства. О.Мефодий входил во все интересы прихожан, особенно много внимания уделяя детям в организованной им церковноприходской школе; он не только обучал их Закону Божию, но и играл с детьми и сделался таким их другом, что одна из девочек попросила свою мать: "Мама, купи мне, пожалуйста, икону о.Мефодия..." При церкви сгруппировалось в единую семью и молодое поколение: скауты, витязи..; аньерская молодежь приходила на рю дю Буа, чтобы и в церкви побывать и чтобы на церковном дворе в свои игры поиграть, а то и просто забежать в церковную библиотеку за новой книжкой. Благодаря самоотверженной работе о.Мефодия приход проявил кипучую энергию. Я нередко посещал Аньер и всегда выносил от прихода самое светлое впечатление. Атмосфера теплоты, уюта, греющей христианской любви, единой христианской семьи – вот отличительные черты этого примерного прихода.

Постепенно Аньерская церковь стала делаться тем культурно-просветительным центром, который начал притягивать к себе местных и окрестных русских жителей. При церкви создалась хорошая библиотека с правильной выдачей книг, наладилась газетка "Приходский листок", в которой обсуждались нужды прихода и давались сведения о разных его предположениях и начинаниях. О.Мефодий устраивал просветительные лекции и собеседования, приглашая лекторов из Богословского Института или из "Христианского движения". Уделял внимание миссионерству; узнает, что кто-нибудь увлекается сектантством или теософией, – он постарается с этими лицами встретиться и побеседовать, посещая их иногда даже на квартирах.

В 3-4 года приход так расширился, что церковь стала тесна и летом всенощную уже приходилось служить на дворе. Он один из самых деятельных и самых популярных приходов. У о.Мефодия много духовных детей. Пастырская его деятельность непрерывно развивается, а авторитет его все растет. Он исполняет обязанности законоучителя в приюте "Голодная Пятница", часто, по приглашению, посещает больных в нашей больнице в Вильжюиф, имеет уже много почитателей по всему Парижу.

Аньерская церковь и ее настоятель пользуются симпатией владельцев нашего церковного особняка г-на Фужери (судебный следователь по делу Горгулова). Он и его семья, люди религиозные, отнеслись к русским жильцам благожелательно. Свои симпатии они сочли религиозно оправданными, когда как-то раз на Пасхе чуть было не погибли в автомобильной катастрофе. Спасение они приписали особому Божию покровительству в награду за те льготные условия, на которых они сдали нам особняк под церковь. Фужери пришли к о.Мефодию и просили, несмотря на то что они католики, отслужить благодарственный молебен.

Аньерский приход положил основание благотворительному учреждению на стороне. Отделение для призрения престарелых женщин стало тесно, другие приходские учреждения тоже расширились и требовали более просторного помещения. Поэтому решено было перебраться со старушками куда-нибудь на сторону. Заведующая Е.Л.Лихачева, принявшая монашество под именем Мелании, и ее две помощницы-монахини [176] сорганизовали общежитие для своих подопечных в Розэй-ан-Бри (полтора часа езды автокаром от Парижа). Была нанята, весьма дешево, усадьба с садом и огородом. Летом превратили пустующую часть дома в "Дом отдыха" преимущественно для прихожан Аньерского прихода, но решено было, при случае, брать пансионеров и со стороны. Уклад жизни ввели полумонастырский. Ежедневно Литургии и молитвы до и после трапез. Успех "Дома отдыха" превзошел все ожидания. Условия жизни оказались столь удобны, приятны и материально доступны, что с первого же летнего сезона все свободные комнаты оказались заняты и даже кое-кому пришлось отказать. Монашеская атмосфера в "Доме отдыха" очень нравилась пансионерам. Способствовало популярности общежития м.Мелании и отношение сестер к приезжим, преисполненное теплотой, добротой и лаской. Бывали дни, когда число пансионеров достигало сорока. К сожалению, с таким наплывом приезжих сестры едва справлялись. Недостаток рабочих рук – серьезное препятствие для развития этого прекрасного и полезного учреждения. Потребность в таком тихом церковном приюте ощущается среди русских круглый год, и зимой, даже в самые глухие месяцы, там проживало несколько пансионеров.

Сначала церковь в Розэй обслуживал священник Аньерского прихода. Я посылал оттуда очередного помощника о.Мефодия. Обычно эти обязанности я возлагал на новичков, только что окончивших Богословский Институт. Начать пастырское служение под руководством о.Мефодия я считал для них полезным. Сперва вторым священником в Аньере был целибатный священник о.Андрей Насальский, потом о.Болдырев. Впоследствии я назначил их к м.Мелании уже самостоятельными священниками. Посылал я туда о.Дионисия (Лукина) и иеромонаха Евфимия.

Деятельность о.Мефодия имеет большое значение. Настоятельство в Аньере поставило его в центре громадного фабрично-заводского района и дало возможность духовно руководить большим Аньерским приходом и его общинами [177]. Влияние церкви стало проникать в среду русских рабочих. Многие из них годами пребывания вне церковной жизни опустились, растеряли моральные принципы, забыли заветы христианской веры. Сколько некрещеных русских детей разыскал о.Мефодий! Сколько внебрачных сожительств! Благодаря неутомимой деятельности Аньерского настоятеля многие дети были крещены, а родители их повенчаны. И очень многие русские люди вернулись в лоно родной Церкви.

К Аньеру приписана домовая церковь приюта для престарелых в Гаренн-Коломб.

В этом предместье Парижа поселилась группа русских. Большинство из них уезжали с утра в Париж на работу, а к вечеру возвращались в свои семьи. Они организовали общество, которое купило землю, разбило ее на участки и распределило между своими членами для постройки домиков. Образовался "Союз домовладельцев", которому пришла мысль оставить один участок для церкви и культурно-просветительных начинаний. Начало создания церковноприходской общины было мною поручено настоятелю Шавильского прихода священнику И.Максименко. Он хотел купить готовый деревянный барак и перенести его на отведенный участок. Но оказалось, ввиду близости авиационного завода деревянные постройки в Пти Кламаре запрещены. На этом деятельность о.И.Максименко по устроению церковной жизни в Пти Кламаре прекратилась.

Продолжателем явился священник М.Осоргин, настоятель в Большом Кламаре. Временно церковь устроилась в домике тяжко увечного инвалида Кашкина.

Первым настоятелем в Пти Кламаре был священник Василий Заханевич, инвалид гражданской войны, человек очень болезненный. Он организовал постоянный приход в Пти Кламаре. Одновременно возник план постройки каменного храма. Не успели к постройке и приступить – начались споры о том, кто собственник храма. "Союз домовладельцев" считал юридическим лицом себя, а Кашкин доказывал, что юридическим лицом должен быть приход под главенством Епархиального управления. В конце концов Кашкин одолел, и через год церковь была готова. Все хлопоты по постройке Кашкин вынес на своих плечах. При о.Заханевиче освятить храм не удалось. Он заболел, и я должен был его уволить, после чего он перешел в юрисдикцию митрополита Елевферия.

После о.Заханевича настоятелем в Пти Кламар я назначил священника Михаила Черткова. Пожилой человек, бывший земский деятель, он в церковном смысле был совсем неопытный; от неопытности бывал застенчив, что мешало ему освоиться с положением эмигрантского пастыря. Не умел он попросту подойти к людям, их расшевелить, воодушевить...

Во время настоятельства о.Черткова состоялось освящение церкви. Потом образовался дамский комитет, который занялся внутренним устроением храма и вскоре привел его в благолепный вид. При церкви открыли школу. Отмечу полезную деятельность о.Черткова по оказанию помощи туберкулезным.

Он сблизился с Ф.Т.Пьяновым и м.Марией (Скобцовой), занимавшимися нашими туберкулезными в парижских больницах. Положение этих несчастных, разбросанных по разным госпиталям, было очень печальное, даже безвыходное, вследствие невозможности после окончания острого периода попасть в санаторию, ибо французские санатории были для них, как бедных иностранцев, закрыты; нельзя было попасть и в единственную санаторию Красного Креста: там требовалась плата, для многих из них недоступная. Они обрекались оставаться годами в больницах без надежды вырваться оттуда и часто повторно там заражались. Эта обреченность доводила их до отчаяния...

Случайно я посетил госпиталь Ларошфуко, где нашел человек двадцать пять наших туберкулезных. Озлобленные, нервные, они жаловались мне на свою заброшенность, на отсутствие внимания со стороны русского общества: "Мы томимся здесь годами... годами видим только эти стены и знаем, что отсюда для всех нас дорога одна – на кладбище... Нас забыли... Красный Крест изредка раздает нам по пяти франков... – и это все. Хоть бы некоторым из нас, хоть бы одному-двум больным, попадать в санаторию – и то был бы просвет в нашей темной жизни... Каждый из нас будет жить надеждой на удачу, как живут люди в ожидании выигрыша в Национальную лотерею..."

О.М.Чертков не только усердно посещал больных, не только как священник утешал, наставлял их, освящал Святыми Тайнами, но вместе с деятелями "Православного Дела" м.Марией и Ф.Т.Пьяновым нашел доступ к Министру Здравоохранения Лафону [178]. По их совету я написал Министру письмо и получил неожиданно благоприятный ответ: русских туберкулезных больных будут принимать бесплатно за счет государства во французские санатории. Эта мера имела огромное значение: сотни туберкулезных – выздоравливающих устроились во французских санаториях под Парижем и в провинции. На санаторское лечение русских, с тех пор как постановление вошло в силу, Министерство Здравоохранения истратило уже около полумиллиона франков. Не говорю уже о том, как эта мера благоприятно повлияла на настроение больных: успокоила, утешила их страждущие души. Это достижение – большая заслуга о.Черткова.

В 1932 году, когда галлиполийцы перенесли свою церковь из 15-го аррондисмана в 16-й (на rue de la Faisanderie), священник О.П.Бирюков, вскоре покинувший галлиполийцев, задумал с группой друзей вновь открыть церковь на прежнем месте (на rue Mademoiselle), чтобы не оставлять эту часть города без храма. Они пришли ко мне и изложили свой план. Я его одобрил.

О.Бирюкову осуществить проект не удалось. За его мысль ухватился о.Дмитрий Троицкий, который нашел себе энергичного помощника в лице М.М.Федорова, организатора студенческого общежития на rue Lecourbe, № 91. Это общежитие помещалось в старом особняке в глубине двора, застроенного какими-то невзрачными бараками. Один из этих бараков решили отвести под церковь. Необыкновенный барак! Строители сохранили деревья, мешавшие постройке, и оставили в крыше отверстия для стволов; теперь, когда барак превратили в храм, одно дерево оказалось посреди церкви, вокруг него теснятся и к нему прислоняются молящиеся, а другое – в алтаре, и, случается, на него священнослужители вешают кадило... Церковь посвятили памяти Преподобного Серафима Саровского. Даже приукрашенная, она сохранила какой-то милый, скромный вид, напоминая любимую пустыньку Преподобного, куда медведь к нему приходил.

О.Троицкий отдал все свои силы на организацию храма и прихода. Он ходил по домам, терпеливо разъяснял значение нового церковного объединения. Ему удалось создать крепкий, с воодушевлением работающий Приходский совет и привлечь в старосты прекраснейшего человека – М.Н.Любимова, способного загораться всей душой, когда надо для церкви что-нибудь полезное осуществить, сведущего и в технике отчетности (по профессии он бухгалтер). Во время гражданской войны о.Троицкий служил среди казаков, и в Приходском совете теперь оказались тоже казаки: Акулинин, атаман Богаевский и др. В состав Совета вошли кроме казачьей группы – Калитинский, специалист по истории древнерусского искусства, и Н.В.Глоба – бывший директор Московского художественного Строгановского училища, тоже большой его знаток и человек тонкого художественного вкуса; он расписал весь барак иконами и орнаментами, и благодаря его искуснейшей росписи церковка приобрела прекрасный вид.

Понемногу в приходе стали возникать разные полезные начинания. Открыли "четверговую" церковноприходскую школу, кассу помощи семьям умерших прихожан, сорганизовали очень хороший хор, ввели частое богослужение (по субботам заупокойную Литургию с общей панихидой).

Кто-то принес в дар церкви реликвию с частицами мощей Преподобного Серафима, и эта святыня стала как бы символом возрожденной на чужбине "Пустыньки". О.Троицкий умел способствовать горению духа, в приходе почувствовался прилив живых церковных сил. В маленьком храме скоро стало тесно, пришлось подумать о расширении. Решили использовать навес над двором и сделать пристройку из "соломита". Но как собрать нужные деньги? При входе в храм вывесили план пристройки; чертеж был разбит на клеточки-"кирпичики", лепта в 15-20 франков давала право "кирпичик" зачеркнуть и вписать свое имя. В год все клеточки были зачеркнуты.

Создал о.Троицкий и объединение русских женщин, наименованное "Серафимо-Дивеевская община". Во главе ее поставили сестру Мартынову, одну из лучших сестер Александро-Невского сестричества. Сестер в "Серафимо-Дивеевской общине" немного – восемнадцать-двадцать, но они не инертная масса, а усердные работницы. Чувствуется в них горение сердца. Они поддерживают порядок в храме, чинят облачения, ревностно занимаются благотворительностью.

Приход Преподобного Серафима один из самых жизненных, самых сильных приходов. Многих наших александро-невских прихожан он отбил от нас. У о.Троицкого есть инициатива, он умеет поддерживать авторитет пастыря. Привлекает он к себе русских людей и всем своим психологическим складом. Он часто посещает своих прихожан, входя во все обстоятельства их жизни. Это старый священник-бытовик, а в душах и нравах эмигрантов быт сидит крепко [179].

Русский поселок в Озуар ля Феррьер возник приблизительно так же, как в Пти Кламар. Местные собственники разбили свою землю на участки и стали участки дешево распродавать. Русские охотно покупали эти земельные клочки, строили на них домики и перебирались сюда с семьями. С утра в Париж на работу, а к вечеру домой в Озуар на лоно природы. В Озуаре лес, луга... Весной такое обилие ландышей, что их вывозят грузовиками, а летом много ягод, грибов...

Сначала по просьбе местных жителей я посылал в Озуар священника на праздники, но вскоре возникла мысль об организации общины и устроения храма. Ко мне явился местный житель г.Малиженовский (одно время он был псаломщиком в Бийанкурской церкви) и, ссылаясь на семинарское свое образование (хотя семинарии он не кончил), просил меня, чтобы я рукоположил его в священники. Он обещал пожертвовать участок земли в Озуаре для построения церкви, рассчитывая стать ее настоятелем. Я навел справки о нем. Отзывы меня не удовлетворили. Однако от категорического отказа я воздержался и направил Малиженовского в Богословский Институт, чтобы там его проэкзаменовали. Испытания он не выдержал, и я в рукоположении ему отказал. Он рассердился. В Озуар я направил священника о.Александра Чекана, который тогда был нештатным священником при церкви "Христианского движения". Он собрал Приходское собрание, на котором Малиженовский заявил собравшимся, что даст землю лишь при условии, если его сделают священником. Толпа загудела протестом; и в результате прений было постановлено – купить самим 300 кв. метров земли и построить церковь. Образовался строительный комитет во главе с о.А.Чеканом. Малиженовский со своей неудачей не примирился и обратился к Карловацкому архиепископу Серафиму. Местные приверженцы "карловцев" постановили строить параллельно нам. Между обеими сторонами вспыхнула вражда, раздоры, даже, кажется, дело дошло до "оскорбления действием"... А тем временем о.Чекан самоотверженно работал по организации прихода и по созданию храма. Несмотря на малочисленность и бедность прихожан, на неблагоприятную обстановку, через год церковь была готова – хорошенькая, каменная, с паркетными полами. Создалась трудом самих прихожан. Работали все, кто только мог и умел. Одни исполняли землекопные работы, другие были каменщиками, третьи плотниками и т.д. "Карловчане" выстроили свой храм, но куда хуже нашего.

В награду за труды я перевел о.Чекана в Бийанкур, а в Озуар направил пожилого иеромонаха Евфимия Вендт (Богословского Института), по профессии инженера, – прекрасного, тонкой души, культурного человека. К сожалению, жизнь сильно его помяла: на фронте во время гражданской войны он попал в плен к большевикам, они его мучили, пытали, издевались, и пережитый ужас наложил на его психологию тяжкий след. Физически и морально он и теперь был полубольной. Когда прошлым летом в начале министерства Блюма начались забастовки, митинги, появились процессии с красными флагами, с пением "Интернационала"... о.Евфимий был сам не свой и стал умолять, чтобы мы дали ему возможность выехать из Франции. В те дни о.Евфимию пришлось пережить тяжкое потрясение. Он проходил по парку Бют Шомон, к нему подбежали какие-то хулиганы и стали требовать: "Поп рюс! давай папиросу!.." А когда узнали, что папирос нет, один из безобразников ударил его в грудь кулаком. О.Евфимий потом лежал больной и долго не мог оправиться от нравственного шока...

Настоятельство о.Евфимия в Озуаре оживления в приход не внесло. Церковка (во имя Святой Троицы) блещет красотой и чистотою, но паства малая, чувствуется в ней какая-то сиротливость, неуверенность в своих силах. О.Чекан умел вселять бодрость, а о.Евфимий поддается настроениям прихожан. Надежную опору он нашел в лице старосты Т.М.Старченко, старого кубанского казака. Этот "столп прихода" – маленький, бодрый человек, из рыболовов, а теперь деревенский лавочник в Озуаре. Живет своим домом вместе со своей большой семьей: сыновьями, невестками, племянницей, внуками...

В 1933 году в Клиши образовалась церковная общинка. Сначала мы приписали ее к Сергиевскому Подворью, с назначением для нее постоянного священника – О.Константина Замбржицкого (бывший полковник), образованного, энергичного, горячего человека. Местный пастор (Мароже) отнесся к нашей колонии по-братски: узнав, что мы ищем помещение под церковь, предоставил нам запасной зал в протестантском школьном здании.

Начало русским культурным организациям в Клиши положило "Национальное объединение", которому оказало помощь "Христианское движение" в лице Ф.Т.Пьянова, снабдившего учебниками открывшуюся там школу. "Национальное объединение" – светская организация – сначала хотело существовать не только от прихода независимо, но имело притязания подчинить себе церковный приход, а церковь превратить в церковь "Национального объединения" наподобие наших домовых церквей. О.Замбржицкий на это не согласился и требовал обратного соотношения: "Национального объединения" при приходе, а не приход при "Национальном объединении". Загорелась борьба. Я стоял за параллелизм: церковь имеет свой устав, "Национальное объединение" – свой, эти организации могут существовать рядом, друг друга не поглощая и не подчиняя, церковь помогает светской организации молитвами и освящением, оцерковлением ее жизни, а члены "Объединения" входят в состав прихода. Конфликт затянулся. Выйти из него помог пастор – он заявил, что даст "Объединению" помещение лишь при условии, если организация будет связана с митрополитом Евлогием и с приходским священником. При содействии преосвященного Иоанна было достигнуто примирение. В состав Приходского совета выбрали несколько видных членов "Объединения" – и все устроилось отлично. Когда "Объединение" задумало организовать вечер с танцами, Приходский совет, по указанию священника, счел неудобным официально принимать в нем участие, но само "Объединение" почло своим долгом уделить часть сбора в пользу церкви.

Клиши один из жизненных, деятельных приходов. Приходский совет подобрался отличный. Храм расписан и заботливо украшен. Кроме школы, уделено много внимания и общей культурно-просветительной работе – устраиваются собрания с чтением докладов, лекций, за ними следуют прения или беседы. Русская колония в Клиши живет напряженной церковной и общественной жизнью.

Отмечу одно отрадное, но, к сожалению, очень редкое явление, привившееся в Клиши, – устройство Съездов представителей нескольких приходов. Приезжают гости из Аньера, Курбевуа, Шавиля, Сен-Мора... – иногда человек около ста, и в течение 3-4 дней Конференции доклады чередуются с дискуссиями и беседами. Поет хор. К концу Съезда приезжаю и я. Съезд посвящается всегда какой-нибудь одной теме, например: "Значение молитвы", или "Россия и Зарубежье в церковном отношении", или другие какие-нибудь всех интересующие вопросы. На данную тему читают и говорят либо лекторы и ораторы своего прихода, либо кто-нибудь из гостей. Недавно зародился проект более планомерной организованной деятельности приходов. Возникла мысль устраивать эти трехдневные Съезды то в одном приходе, то в другом, чтобы преодолеть психологию приходской замкнутости, привычку жить интересами "своей колокольни", отсутствие чувства братства приходов. Проект отвечает нарождающемуся стремлению к взаимному пониманию, желанию взаимопомощи и устранению разъединенности приходов: трудно приходу, но он и не подумает попросить помощи у более сильного прихода-соседа. Дай Бог, чтобы это разобщение изжилось и приходы связались между собою в одну дружную семью, наподобие возникших в России после революции Союзов приходов.

Честь открытия этого прихода в фабричной зоне Парижа принадлежит "Православному Делу" – организации, как я далее расскажу [180], созданной трудами м.Марии (Скобцовой) и Ф.Т.Пьянова. Сначала устроили школу, потом – церковь. Настоятелем я назначил о.Валентина Бахста.

О.Валентин, из прибалтийских немцев, воспитывался во Владивостоке, окончил в Париже протестантский университет, получил место пастора и женился на протестантке. Но протестантизм ни его, ни его жену не удовлетворил, и они повлеклись к православию. Однако Бахст продолжал еще некоторое время исполнять обязанности пастора в реформатской церкви. Потом он стал проситься в наш Богословский Институт. Я принял его сразу на 3-й курс: он был хорошо подготовлен в университете, но ему не хватало специальных знаний, надлежало пройти курс православной догматики, истории православной церкви, нашего канонического права, литургики и пастырского богословия. В один год он все это одолел и просил меня о рукоположении во священники. Я его рукоположил и отослал под Суассон в помощники о.Г.Жуанни, организовавшему там детскую колонию.

Колонией управлял о.Жуанни. Человек практической сметки, вел он ее недурно. О.Валентин сначала ему помогал, а потом взял колонию в свои руки и проявил, заведуя ею, много усердия и самоотверженности: сам жил нищенски, а детей кормил хорошо. Вскоре приют закрылся, и безработный о.Бахст остался на иждивении у м.Марии. Положение его было неприятное. Здесь подвернулся проект организации прихода в Монруже.

Помещение церкви в Монруже весьма скромное. В нижнем этаже устроили церковь, в верхнем отвели одну комнату под школу, а другую отдали батюшке. Средств на содержание священника у прихода почти нет; каждая хозяйка приносит ему что может и оставляет свое приношение у двери его комнаты. Я умилялся апостольским нравам; сперва умилялись и прихожане, потом среди них начались трения, поднялся ропот: "Батюшка немец... батюшка протестант... и зачем матушка за регента? как смеет нас иностранка учить!.. Мы сами знаем..." Много натерпелись батюшка с матушкой, много перестрадали... Видя их скорбные глаза, я старался их поддержать. Конфликт объясняется привычкой русских людей к священнику-бытовику, новизной и некоторой чуждостью им того типа батюшки, который являет о.Бахст. Пастырская ревность у него громадная, а считаться с нашими привычками он не умеет. Проповедь его длится час, а прихожане длинных проповедей не выдерживают – уходят курить, нервничают... Не в меру повышенное представление о своем настоятельстве тоже не отвечает нашим представлениям о батюшке, и авторитетное заявление О.Валентина: "Я – сказал..." не производит желаемого впечатления. Постепенно недоразумения сглаживаются. О.Бахст побеждает кротостью, самоотверженностью, бескорыстием и терпением. Вообще о.Валентин достойный батюшка, чистой души, пламенного духа.

По собственной инициативе о.Валентин открыл приписную общинку в Плесси-Робинзон. Там предполагают создать церковку благолепную. Один из прихожан, столяр, по воспоминаниям о церкви в своем кадетском корпусе, спроектировал ее, задумав устроить в ней разукрашенный иконостас. О.Бахст разнес проект: "Безвкусица! Нам сейчас катакомбы нужны, не разукрашенные церкви!.." Прихожане ворчат и плачутся: "Зачем катакомбы? Мы не хотим в катакомбы!.."

Постепенно организовался самостоятельный приходик с постоянным священником (первым его настоятелем был протоиерей о.И.Лелюхин), и началось спешное устроение церкви в здании старой мэрии – помещении, предоставленном французами бесплатно.

К весне 1937 года храм был уже устроен и украшен. 26 мая я вместе с благочинным о.Д.Троицким посетил Плесси-Робинзон и служил молебен перед иконой Иверской Божией Матери, покровительству которой храм посвящен.

В этом предместье Парижа скопилось много русских. Храма нет, и до ближайшего священника далеко. Состояние колонии плачевное: некрещеные дети, семьи в развале... Ф.Т.Пьянов натолкнулся на все эти прискорбные явления и доложил мне. Я стал посылать священников: сперва о.Шпортака (приехавшего из Польши), потом о.Лелюхина и иеромонаха Игнатия (Богословского Института). В Сен-Морисе сняли помещение для церкви – студию со стеклянным потолком и при нем комната-конура для священника. Церковь устраивали сами прихожане. Нашлись среди них столяры, плотники, резчики, живописцы. Конура оказалась нежилой: в холод от топки образовывался пар и буквально нечем было дышать. Я указал на это обстоятельство, тогда прихожане ассигновали деньги на наем комнаты для священника.

Рядом с приходом, по примеру Клиши, организовалось "Национальное объединение", поставившее себе целью иметь собственную школу, библиотеку и независимо от прихода вести широкую просветительную работу – устраивать лекции, диспуты, литературные вечера, концерты... Сейчас же (совсем как в Клиши) завязался спор: церковь при "Национальном объединении" или "Национальное объединение" при церкви? Разумеется, обе организации – братские, существовать они должны параллельно, друг друга не поглощая, друг другу помогая; а церковь и школа остаются вне этих параллельных линий, они должны объединять дружные усилия и "культурников", и "церковников". О.Игнатий, недостаточно толковый настоятель, нормальных отношений с "культурниками" наладить не сумел, и вследствие этого мелочи приобрели неподобающее им значение. Так, например, "культурники" устроили танцы в богослужебные часы, а о.Игнатий сказал с амвона: "А вот безбожники во время службы танцуют..." "Культурники", задетые за живое, обиделись: "Как... мы-то безбожники?!" Дабы впредь избежать поводов к столкновениям, я поставил о.Игнатия под ответственное руководство владыки Иоанна (Леончукова). На освящение дома "Русской национальной культуры" "Объединение" пригласило меня и (чтобы обойти о. настоятеля) благочинного о. Д. Троицкого. Недавно я ездил на освящение с преосвященным Иоанном и о. Игнатием и старался растолковать членам "Объединения" норму их взаимоотношений с приходом: члены "Объединения" входят в приход, а прихожане – в "Объединение"; русская культура построена на церковном основании, и русскую душу нельзя понять без исторического православия. Указывал на пример старообрядцев, которых много в Жуанвиле, где есть у них церковь и священник; потому они и крепки в своих национальных началах, что глубоко преданы своей Церкви. Слушали, видимо, с удовольствием, но боюсь, не обиделись бы "церковники", что я поехал в "Объединение" к "культурникам"...

Церковь в Исси ле Мулино возникла благодаря усердию русских инвалидов. Поначалу в большие праздники по их просьбе Епархиальное управление посылало им священника; эти праздничные службы стали привлекать местных православных жителей. Тогда, в 1937 году, инвалиды устроили в своем помещении маленькую церковь и просили дать им постоянного священника. Я назначил о. Жуанни. Просуществовала эта домовая церковь всего два года. В 1939 году она закрылась.

16 ноября 1938 года я освятил новый храм в "Доме отдыха" имени протоиерея о. Георгия Спасского. Дело построения этого храма имеет свою историю, связанную с тем, что тело почившего о. протоиерея до сих пор остается не преданным земле [181]. Четыре года оно стояло в нижней церкви нашего Александро-Невского храма. Пылкие, истерические поклонницы почившего создали культ его имени, собирались у гроба, украшали его цветами, некоторые у гроба даже исповедовались и т. д. Создавалась нездоровая атмосфера кликушества. Я несколько раз требовал погребения тела; мне обещали, но потом обещания не исполняли; выведенный из терпения, я настоял, чтобы оно было исполнено. Тогда поклонницы перевезли гроб в усыпальницу при одном протестантском храме в Париже. Бедный о. протоиерей! Каким мытарствам подвергли его тело неразумные поклонницы...

Тем временем ночитатели о. Георгия составили комитет его имени и организовали "Дом отдыха" (платное убежище). Дела комитета пошли хорошо, и он устроил при "Доме" небольшую, но очень уютную и красивую церковку.

Прежде чем говорить о церквах в Sainte-Geneviève des Bois, я расскажу о возникновении там "Русского дома".

"Русский дом" для престарелых возник по инициативе кн. Веры Кирилловны Мещерской. Она открыла в Париже пансион для богатых американок, нуждавшихся в приобретении некоторого светского лоска, и счастливый случай привел к ней миллионершу мисс Доротею Педжет. Молодая девушка так полюбила кн. Мещерскую и ее сестру Елену Кирилловну Орлову, что в память своего пребывания в пансионе захотела что-нибудь сделать для эмиграции. Кн. Мещерская подала мысль помочь престарелым нетрудоспособным нашим соотечественникам.

Мисс Педжет купила в Sainte-Geneviève des Bois чудную старинную усадьбу: прекрасный дом с флигелями, службы, большой парк, сад,... – когда-то владение одного из наполеоновских маршалов. Убежище для престарелых было посвящено имени Императрицы Марии Феодоровны. Оно было так необходимо для эмиграции, что центральный дом сейчас же заполнился и для новых пансионов пришлось отвести второй дом, а потом и третий. Когда и эти дома не могли вместить всех призреваемых, расселили старичков и старушек вокруг усадьбы у местных жителей. Благотворительница поставила "Русский дом" на широкую ногу. Поначалу нужды не было ни в чем, все было вволю. Своих подопечных мисс Педжет любила, приезжала навещать, о них заботилась, их баловала. На большие праздники старалась их получше угостить, посылала авионом индеек, гусей... Однажды в день французского национального празднества 14 июля предложила всех пансионеров (250 человек) перевести на сутки в Париж, чтобы дать возможность полюбоваться фейерверком, который устраивает на Сене в этот день парижский муниципалитет. Была снята роскошная вилла с видом на реку, специально для этого дня навезли много дорогой мебели, провели электричество, комнаты спешно привели в порядок. Были закуплены в изобилии вина, фрукты, кондитерские изделия; был заказан грандиозный ужин с шампанским. Затея обошлась тысяч в сорок – пятьдесят... Широкая, но странная затея. Дряхлых старичков и старушек везли в грузовиках с опасениями, что до Парижа всех живыми, быть может, и не довезут. Фейерверк вряд ли мог доставить большое удовольствие этим престарелым людям. Но доброй мисс Педжет хотелось дать бедной русской аристократии, хоть на один день, иллюзию былой привольной, богатой жизни.

Необходимость иметь церковь при "Русском доме" стала очевидной вскоре же по его открытии. Старички стали болеть, умирать. Начались соборования, панихиды, погребения... За организацию церкви взялся директор "Русского дома" генерал Вильчковский и один из призреваемых – князь М.С.Путятин, оба обладающие тонким художественным вкусом. В помещении, примыкающем к гостиной (где пансионеры играют в бридж), они устроили прекрасный храм в древнерусском стиле и посвятили имени святителя Николая Мирликийского Чудотворца.

Первым настоятелем церкви был протоиерей Димитрий Троицкий, о котором уже упоминалось (приходы в Коломбеле и Льеже), – умный священник, но с властным характером. Сначала все шло хорошо. За ектенией возглашалось прошение о "благоверном всероссийском царственном доме и многострадальной родине нашей...", обитатели "Русского дома" благоволили к о.настоятелю и он к ним, ценил тонкость их светских манер и изящество культурных навыков. А потом начались нелады. О.настоятель в тонкой культуре своих прихожан разочаровался...

Я перевел о.Троицкого в Галлиполийскую церковь, а из Кламара сюда – протоиерея о.Калашникова, прекрасного, доброго пастыря и культурного человека. В России он занимал высокий пост в Министерстве Финансов.

Вопрос о происхождении, чинах и титулах играет в "Русском доме" роль немалую. Рассказывают следующий анекдот, характеризующий психологию призреваемых.

На местном кладбище разговаривают три старушки, выбирая себе место для вечного упокоения; заспорили об одном наиболее видном месте.

– Мой муж был губернатор...

– А мой – генерал-лейтенант...

– А мой... – начала третья старушка и замялась... – кто же был мой? Ах, запамятовала...

– Да вы же незамужняя!.. – запротестовали спутницы.

– Ах да, действительно, я не была замужем... – смущенно сказала бедная старушка.

Диаконом в "Русском доме" до самой своей смерти был о.Евгений Вдовенко, не ладивший с о.Троицким, но мирно уживавшийся с престарелым и часто болевшим о.Калашниковым. В помощь больному настоятелю я дал молодого священника – врача Льва Липеровского.

Врачом "Русского дома" официально числится Е.Н.Бакунина [182].

С "Русским домом" в Sainte-Genevieve des Bois связан проект особого храма на русском кладбище, отведенном специально для русских местной французской администрацией.

Уже много старичков и старушек покоилось на кладбище [183]. Часто русские предпочитают хоронить своих близких в Sainte-Genevieve, а не на парижских кладбищах потому, что здесь постоянно творится православная молитва и как-то приятнее лежать среди своих соотечественников. К сожалению, юридически оформить проект построения этого нового храма нам не удавалось. Местные власти не разрешали строить церковь на самом кладбище. Тогда был приобретен небольшой участок земли рядом с кладбищем для построения на нем храма во имя Успения Божией Матери.

Образовался строительный комитет под моим председательством; главными деятелями комитета были: княгиня Вера Кирилловна Мещерская и Михаил Михайлович Федоров. Первая благодаря своим широким связям, главным образом с иностранцами, привлекала крупные пожертвования, а второй организовал очень широко сложное дело собирания пожертвований среди эмиграции.

Самое дело построения храма, план и его осуществление, было поручено художнику-архитектору Альберту А.Бенуа, который построил храм-памятник на могилах русских воинов на кладбище в Sainte-Hilaire le Grand (близ Мурмелона). Архитектор Бенуа – замечательный человек не только как художник, но и как нравственная личность: скромный, до застенчивости, бескорыстный, самоотверженный труженик, он совершенно безвозмездно отдает Святой Церкви свой огромный труд. Храм Sainte-Genevieve он спроектировал в новгородском стиле XV и начала XVI века. Это было и очень красиво и идейно связывало нас с Матерью Родиною – святой Русью.

По мере продвижения постройки шел сбор пожертвований. М.М.Федоров развил удивительную энергию. Я едва успевал подписывать воззвания, а также письма с выражением благодарности за всякую жертву, как бы она скромна ни была. Только неутомимой энергией М.М.Федорова можно объяснить успех дела: в течение одного года мы собрали среди бедной эмиграции около 150000 тысяч франков. Настоящее чудо!

9 апреля 1938 года была закладка храма, а летом 1938 года началась его постройка. Она шла очень быстро. В ноябре 1938 года он был уже вчерне готов и мы поднимали на него крест. Летом 1939 года около храма появились две новые постройки: звонница, также в новгородском стиле (впоследствии с шестью колоколами [184]), и домик для священника и церковного сторожа. Тогда же было устроено центральное отопление. Теперь оставалось только закончить роспись внутренности храма и установить иконостас.

Роспись храма взял на себя тоже художник-архитектор А.А.Бенуа. Он начал свою работу в марте 1939 года и безвозмездно трудился над этим делом вместе со своею женою. Бедная женщина едва не погибла, поскользнувшись на неустойчивой лестнице. Только в конце работы ему стали помогать некоторые женщины-доброволицы и граф Г.А.Шереметев, который поселился при храме в смиренном звании псаломщика. Искусный каллиграф и знаток славянского письма, он сделал надписи, которые понадобились при внутренней отделке храма. Прекрасный иконостас был расписан обществом "Икона". Столярные работы по сооружению иконостаса и проч. выполнены инженером-технологом И.М.Грековым в мастерской при "Русском доме".

Работы по росписи храма задержали день его освящения, которое сначала предполагалось сделать в Успение, а потом отложили до 1/14 октября и приурочили к празднику Покрова Пресвятой Богородицы. В это время по болезни я проживал в "Русском доме" и очень тревожился, смогу ли я по состоянию своего здоровья (глухота и общая слабость) совершить чин освящения, очень красивый и очень продолжительный. В дни, предшествовавшие освящению, я плохо слышал и у меня был столь мне знакомый припадок рвоты, продолжавшийся с вечера до полуночи. Но накануне праздника мне стало легче настолько, что я решил совершить освящение во что бы то ни стало и поехать ко всенощной; шел сильный дождь; возвращались в темноте и в слякоть. "Как-то будем завтра совершать освящение?" – с тревогой думал я. Ночью спал плохо, не давала покоя мысль о завтрашнем дне...

К утру дождь перестал. Было свежо. Самочувствие удовлетворительное. Когда поехал в церковь, погода уже разгулялась. Слышал я в то утро хорошо.

Вхожу в храм, уже расписанный и освобожденный от лесов... "Боже, как хорошо, дивно!.." – невольно вырвалось из души. Так поражен был я красотою храма... С бодрым духом, с благоговением приступил я к освящению. Когда со святыми мощами пошли свершать крестный ход вокруг храма, брызнули на нас яркие лучи солнца и еще больше подняли настроение. Трепетало сердце, когда я при входе в храм, пред закрытыми дверями, возглашал вдохновенные слова псалма: "Возмите врата князи ваша и возмитеся врата вечная, и внидет Царь славы", а певчие изнутри вопрошали: "Кто есть сей Царь славы?" И растворялись двери, и я со словами: "Господь сил, той есть Царь славы" вошел в освященный храм, неся на главе святые мощи... Сколько я в своей жизни освятил храмов (думаю, не менее ста) и всякий раз не могу без трепета душевного переживать этот дивный момент... Ясное, почти летнее солнце светило в узкие окна храма до самого конца богослужения. У всех настроение было светлое, приподнятое, "точно на Пасху...", как выразилась одна старушка.

Конечно, я очень устал в тот день, но душа моя ликовала, переживая это светлое торжество... В своем "слове" после освящения я старался выразить глубоко волновавшие меня чувства радости и благодарности Господу Богу, даровавшему бедной русской эмиграции на чужбине, но на своих родных русских могилах, воздвигнуть такой чудный храм, быть может, лучший памятник русского зодчества за границей. О красоте его можно судить по тому, что местные власти предлагали нам записать его как "monument historique" в своих путеводителях по Франции.

"...С нами разделяют сегодня нашу радость и все почившие братья и сестры наши, нашедшие себе вечное упокоение у подножия этого храма", – сказал я...

Ликующий, торжествующий возвратился я в свое уединение в "Русском доме". На душе было так легко, так светло, что на время как будто забылись все угнетающие меня недуги. Чувствовалось, что совершено святое русское дело... "Бог знает, – думалось мне, – быть может, это последний [185] храм, который мне суждено было освятить... И я, подобно древнему летописцу, могу теперь сказать: "Еще одно, последнее сказание – и летопись окончена моя, Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному..."

Да будет благословенно имя Господне отныне и до века...

Аминь.

Одним из первых провинциальных приходов организовался приход в Лилле (в департаменте Нор). В городе католический университет. Для группы русских студентов В.Н.Лермонтова (родная сестра братьев Сергея, Евгения и Григория Трубецких) основала общежитие, выпросив для этой цели помещение у о.о.иезуитов. На чердаке иезуитского дома она устроила церковку, а студенты общежития организовали благочестивое содружество с церковным укладом: общая молитва перед трапезой и после нее, посещение церковных служб... Содружество проявляло и повышенную патриотическую настроенность – по окончании обеда, стоя лицом к портрету Государя, студенты пели "Боже, Царя храни!". Я осведомился: "Какого царя?" Мне объяснили: "Не царя, а идею монарха". Окормлял общежитие очередной разъездной священник, которого я посылал из Парижа (о.Иоанн Леончуков, о.Тимофеев, о.Фащевский...). Студенты составили хор. Постоянной организации не было.

В Лилле много русских рабочих, потребность в церковной организации назрела, и я подсказал студентам мысль объединиться всей местной русской эмиграции в общину. Однако что-то с общиной поначалу не удавалось. Завязался узел лишь в 1926 году. Первым ее священником был о.Димитрий Соболев.

Привез о.Соболева во Францию епископ Вениамин из Сербии и мне очень его расхваливал. К сожалению, лестного отзыва о.Соболев не оправдал. В приходе начались сплетни, дрязги, скандалы... На его место я вскоре назначил о.Иоанна Попова, распорядительного донского казака, толкового священника, с моральными устоями, с бытовыми привычками сельского батюшки. Он работал на автомобильном заводе, был шофером и лишь изредка служил по церквам. Я уговорил его поехать в Лилль.

О.Попов образовал в Лилле церковную общину, сплотив все элементы эмиграции. В чердачной церкви стало тесно, о.о.иезуиты давали понять, что существование православной церкви в их здании им неприятно... – и общине надо было подумывать о новом помещении. На помощь пришел протестантский пастор. Он уступил нам в здании кирки комнатку при библиотеке. Там до этой осени (1936 г.) наша церковь и помещалась.

Лилльский приход имеет ныне своеобразную конструкцию. Завязавшись в Лилле, он оказал влияние на окружающие местечки, где осели русские, и там вскоре возникли свои маленькие общины, приписавшиеся к Лилльскому приходу. Таких общин-приходов сейчас семь: Блан-Миссерон, Валансьен, Омон, Дане, Туркуан, Рубэ, Булонь сюр Мэр.

Священник по установленному порядку служит по очереди в этих городках по воскресеньям, а в праздники члены общин съезжаются в Лилль, в метрополию, а когда бывают общеприходские собрания, – делегируют своих представителей. Маленькая церковка была тесная, неуютная, неблагообразная; хотелось устроиться лучше, поудобнее, но при о.Попове ни один из проектов не осуществился. Он подал прошение о переводе в Южин (в Савое), его просьбу я удовлетворил, а на его место в Лилль назначил окончившего Богословский Институт целибатного священника о.Павла Пухальского. Бог помог о.Пухальскому быстро освоиться с приходом и собрать деньги на построение храма (вернее, о.Пухальский успешно закончил сборы, начатые о.Поповым). За одно лето в 3-4 месяца построили храм в честь святителя Николая Чудотворца, светлый, просторный, с куполом. Недавно, 29 ноября 1936 года, я освятил его.

На освящение съехались прихожане из всех окрестных городков. Торжество прошло с подъемом и дало всем участникам чувство удовлетворения. После скитаний по чужим углам – свое гнездо, "свой" православный храм!

Лилль город католический, по духу клерикальный центр того Движения, которое известно под именем католичества "восточного обряда". Возглавляют это Движение о.о.доминиканцы. Они усвоили практику православной церковности и организовали церковь "восточного обряда" (имени св. Василия Великого) при Center Dominicain d'Etudes Russes "Istina" и стали издавать журнал "Russie et Chretiente". Этой осенью церковь "восточного обряда" закрыли и доминиканский центр перевели в Париж. В последний мой приезд в Лилль на освящение храма я осведомился, много ли было за эти годы обращений в католичество. Мне ответили: "Мало... ничего у них не выходит".

В Лионе образовалась большая колония русских эмигрантов. Здесь много фабрик и в самом городе и в предместьях, преимущественно искусственного шелка (вискозы и окраски тканей), где работа хорошо оплачивается и не требует затраты сил, но связана с риском отравления.

В 1924 году из Константинополя в Лион приехал генерал Максимович с семьей. Максимовичи – потомки последнего прославленного перед самой революцией русского святого, святителя Иоанна (Максимовича) Тобольского, – семья религиозная, церковная. Уже в Константинополе генерал занимался церковной деятельностью, а в Лионе, в одной из комнат своей квартиры, открыл свою домовую церковь и выписал из Константинополя священника – о. Андрея Мишина, которого он еще там облюбовал. Властный, нетерпимый человек, генерал Максимович распоряжался в церкви, как помещик в своей усадьбе, и в конце концов вызвал протесты и нарекания со стороны священника и богомольцев. О. Мишин приехал ко мне с жалобой. Я поддержал его и посоветовал сорганизовать инициативную группу и устроить самостоятельную приходскую церковь; дал ему церковную утварь, антиминс... – все, что нужно. Прихожане сняли зал в помещении какого-то музыкального общества, где богослужение и наладилось. К сожалению, положение церкви бивуачное: иконостас после службы приходится разбирать. Потом возникли еще две приписные общины: в Дессин и в Поншерюи, где устроили хорошенький, маленький храм. О. Мишин, слабый, бестактный человек, поставить себя в приходе не сумел. Начались дрязги, ссоры, недоразумения, жалобы... Поначалу я поддерживал его, но потом убедился, что он пастырь не по приходу.

В Лионе проживала семья князей Оболенских. Княгиня, бойкая, энергичная особа, хотела явить себя церковной деятельницей и организовала школу. Когда я приехал в Лион, она меня пригласила к завтраку. Я дал понять, что следовало бы пригласить и священника... На завтраке произошел скандал. Член Приходского совета, бывший член Государственный думы Евсеев, вместо приветствия, разразился обвинительной речью против о. настоятеля. Я оборвал оратора: "Ваши слова – оскорбление гостеприимству... Я выслушаю вас, но в другой обстановке". Не умел о. Мишин противостоять и приходским распрям. Нельзя было на него и положиться, что он сумеет вести приход в столь бойком центре, как Лион. Католическое влияние в Лионе сильное. Город связан с именем св. Иринея Лионского, отца Церкви II века. Здесь были замучены в темнице священномученик Пофин, святая Бландина и др. В наше время это резиденция католического примаса Галлии архиепископа Лионского. О.о.иезуиты организовали в Лионе общину св. Иоанна Златоуста и поставили во главе о.Тышкевича. Католики обхаживали нашу молодежь и вели широкую пропаганду так называемого католичества "восточного обряда". Натиск Рима чувствовался... А тут еще "карловчане" открыли приход во главе с военным священником о.Пушкиным, бойким, бесшабашным человеком, который не прочь был и кутнуть со своими прихожанами из военных; приятный, близкий им по душе, он мог отвлечь прихожан от о.Мишина. Тогда я решил перевести о.Мишина куда-нибудь в другое место; он заупрямился, перешел к "карловчанам" и открыл приход, параллельный приходу о.Пушкина.

На место о.Мишина я назначил о.Луку Голода из Польши (бывшего Холмского священника). Он был в числе духовенства, не принявшего конкордата с польской государственной властью. За непримиримость посидел в тюрьме и был запрещен в служении; потом бежал за границу. О.Лука повел приход прекрасно, сумел сплотить прихожан, привить им чувство единства, стойкости, преданности своей вере и Церкви. Никакие соблазны – ни католические, ни карловацкие – прихода не смущали. К сожалению, о.Голод вновь отправился в Польшу бороться за непримиримость с польской властью.

Настоятельство в Лионе я передал о.Порфирию Бирюкову (из церкви галлиполийцев). Он с трудом справляется с приходом. В Лионе много эмигрантской детворы – на "елку" собралось до 600 детей, а приход до сих пор не сумел организовать школу... Дети утопают в волнах иностранной культуры, теряют язык, забывают веру. Живой, яркий период настоятельства о.Луки сменили серенькие приходские будни. А между тем в Лионе жизнь ставит перед приходом задачи весьма серьезные...

В Марселе, в этом большом портовом городе, осело очень много русских. Большинство работало в порту – грузчиками. Жили беспорядочно, грязно, шумно, в лагере, так называемом "Camp Victor Hugo": от военного времени остались пустые бараки столь ветхие, что ветер дул изо всех щелей и в бурю любой из них мог рухнуть.

Первый приход в Марселе имел свою церковь на корабле. В порту застряло несколько наших пароходов торгового флота. На одном из них была церковка, обслуживаемая братом капитана этого парохода Брилева – о.Петром Брилевым. Бывать в этой церковке обитателям "camp russe" было трудно: корабль где-то далеко в порту, когда до него еще из лагеря доберешься, церковь маленькая, тесная, надо брать в порту пропуск на корабль, а лагерная наша публика на глаза соваться портовому начальству не очень-то любит... – словом, ко мне стали поступать жалобы на все эти неудобства. Я дал распоряжение, чтобы о.Петр служил по очереди: одно воскресенье – на корабле, другое – в лагере; но о.Брилев (Одесской семинарии), почтенный старик, не очень энергичный и подвижной, распорядком этим тяготился. Тогда я решил основать второй приход уже в самом лагере.

Священником в этот лагерный приход я назначил о.Авенира Дьякова (из Вены [186]). Церковь устроили в бараке "на курьих ножках". Бедно... щели... ветер гуляет... Случалось, собаки забегали. А барак, где жил священник, как-то раз ночью, когда задул мистраль, рухнул, как карточный домик. Проснулся о.Авенир – над головою небо... дождь льет. Сначала о.Авенир своим прихожанам понравился и сам с ними быстро сошелся. А потом пошли скандалы. Пьянство... – о.Авенир их не обличает... Я его уволил.

Вскоре наши корабли велено было продать. О.Брилев ликвидировал корабельный храм и вселился в лагерь. Было ему там нелегко – он привык к иной обстановке. Однако приходская жизнь при нем освежилась, он объединил вокруг себя лучшие элементы, нашел хорошего старосту, который устроил библиотеку. Неутомимо выпрашивая повсюду книги, стучась во все двери, староста набрал до 1000 томов, которые стали приносить приходу франков 500-600 ежегодного дохода (часть этой суммы шла на покупку новых книг, другая – в приходскую кассу).

Очередной катастрофой для Марсельской нашей братии было постановление городских властей – бараки сломать. Поднялся прямо вой... Что делать? Куда деваться? Кое-как стали перебираться в город. Для церкви и для батюшки сняли помещение. Заработки в порту у наших неплохие, безработицы почти нет, но работа грузчиков ужасная, изнурительная. Церковь для большинства наших собратьев единственное утешение. Старый батюшка у них пользуется заслуженным авторитетом и уважением.

"Карловчане" устроили параллельный приход и играют на струнках патриотизма и крайнего национализма. Храм они открыли имени святителя Гермогена. Когда король Александр Сербский был убит, первую панихиду служили "карловчане".

Весной 1924 года как-то раз на собрании Александро-Невского сестричества появился не знакомый мне священник и отрекомендовался о.Семеном Великановым. Первое впечатление он произвел на меня несколько странное. Длинные седые волосы, нервная речь, рваненькая ряса... Я узнал, что он приехал со своей паствой из Польши работать по контракту на огромный металлургический завод в Кнютанже (около Меца), во главе которого стоит директор monsieur Charbon, французский инженер, в свое время работавший на одном из заводов Донецкого бассейна и свободно владеющий русским языком. О.Семен и его паства – остатки русской армии, разоруженной в Польше. Там же, в Польше, архиепископ Владимир [187] рукоположил его в священники и поставил во главе группы соотечественников. По приезде в Кнютанж русская колония расположилась в бараках, выпросив барак и под церковь. Хор (прекрасно спевшийся еще в Польше) русские рабочие привезли с собой. Церковь быстро устроилась, богослужение наладилось, а хор чудным своим пением стал привлекать в храм французов.

Осенью того же 1924 года я посетил Кнютанж.

Маленькая, чистенькая, убогая церковь... Чувствуешь, что все, до мелочей, создано трудами благочестивых бедных людей. О.Семен, ревностный, самоотверженный священник-бессребреник, приятно поразил меня своим горячим, ревностным отношением к пастырскому долгу. Осень... холодно... а он в одной рваненькой ряске (я подарил ему свою, хоть и моя была тоже не новая). Я узнал, что о.Семен живет в мансарде и питается кое-как; сам на спиртовке себе обед варит: один день кашу, другой – компот... "Очень удобно, – рассказывал он мне, – перед обедней поставлю кастрюлю на огонь, а приду из церкви: готово!" Рабочие поселки в окрестностях Кнютанжа, где тоже живут русские, он объезжает на Пасхальной неделе "на собственном автомобиле", т.е. попросту обходит их пешком. Немудрый, простой священник, но преданный пастве всей душой. Благодаря глубокому пониманию пастырского долга и подвижнической жизни он достиг крепчайшей спайки с приходом. Когда приходу нужны деньги для каких-нибудь неотложных нужд, о.Семен возит хор по ближайшим городкам и зарабатывает деньги. Впоследствии из церковного хора выделился другой под названием "Гусляр".

При церкви возникла школа для детей, которую назвали моим именем. Организовали ее солидно, не кустарно; развернули несколько отделов. Заведовал школой комитет во главе со старостой генералом П.Н.Буровым (теперь по профессии он маляр, и мне довелось его видеть подвешенным в малярной люльке с кистью в руках). Преподавательский персонал подобрался отличный, и дети поступали из школы прямо в иностранные лицеи.

Несмотря на бедность, приход имел своих стипендиатов в нашем Богословском Институте (о.Виктор Юрьев, ныне священник Введенской церкви, воспитанник Кнютанжа), посылал всегда делегатов на съезды "Христианского движения" и от времени до времени приглашал из "Движения" к себе докладчиков. Детский вопрос, благотворительный, просветительный – всему уделили внимание, все хорошо поставили. Церковноприходская жизнь процветала все эти годы, процветает и по сей день.

В первый приезд в Кнютанж я зашел к директору. От него я услышал самые хорошие отзывы о русских рабочих. "Скромные, честные интеллигентные люди и без претензий, – сказал директор. – И священник прекрасный, заслуживает глубокого уважения. Когда он о чем-нибудь меня просит, я не в силах ему отказать. Для этого достаточно мне просто его увидеть..." Не отказал директор, между прочим, в весьма важном – построил "Русский дом", в котором теперь помещается церковь и школа.

Свою ревность о.Семен простирает и за пределы Кнютанжа: в Нанси, где есть русские студенты, в Люксембург (там есть общинка в Эше), в Прирейнскую Германию (есть общинка в Саарбрюкэ). Всюду разъезжает без виз. "Крест надену – вот и вся моя виза..." – говорит о.Семен. Любящий отец для прихожан, он, однако, умеет, когда нужно, проявить и власть. Для любительского спектакля сестричество выбрало пьесу "Монашка" – о.Семен усмотрел в ней поношение монашеству и чуть было не закрыл сестричество. "Если так, не надо и сестричества!.." Не без труда я этот конфликт уладил.

Приход в Кнютанже я навещаю ежегодно. Он мое утешение. Каждый мой приезд и для меня и для прихожан, взаимно, радостная встреча и живое общение в любви...

Неподалеку от Парижа (езды от Gare de Lyon часа два-три), в городке Монтаржи имеется большое предприятие резинового производства. Среди рабочих много русских. Каждый год под Пасху и под Рождество направлялась оттуда к нам петиция: просим прислать священника. Я посылал разъездного священника: о.Спасского [188], потом о.Иоанна Церетелли (при котором община и преобразовалась в приход), затем о.Феодора Каракулина, из старых военных священников, участвовавшего в гражданской войне в составе Дроздовских частей (псаломщиком при нем в России состоял Виноградов, ныне архимандрит Исаакий). О.Феодор, хороший священник, правильно понимающий пастырские задачи, деловито принялся за устроение прихода.

Администрация завода дала барак для церкви (я приезжал на ее освящение), но барак этот, затиснутый среди других бараков, для нового своего назначения подходящим не был. Русское население в Монтаржи разношерстное. Далеко не все – люди верующие. Помню, служу я весной, окна открыты, из соседнего кабака доносится пьяное пение: "Пей, тоска пройдет..." Какая-то компания нарочно хулиганит, чтобы богослужению мешать.

О.Каракулин стал постепенно соотечественников перевоспитывать, старался влиять, вразумлять... – и преуспел. Понемногу церковь стала делаться центром русской жизни. В 1934 году купили кусок земли поодаль от бараков и выстроили прекрасный храм, просторный, светлый, с колокольней; вокруг него разбили цветник; а рядом, тоже на собственной земле, построили дом, в котором помещается теперь школа, зал для общественных собраний, библиотека. Почувствовалась под ногами твердая почва: свой храм, своя земля, свой "Русский дом"! Нет прежнего ощущения распыленной нищей братии, чувства заброшенности, бездомности... Появилось сознание сплоченности, моральной устойчивости. Займет, бывало, приход деньги у Епархиального управления на какие-нибудь церковноприходские нужды и регулярно выплачивает по 100 франков ежемесячно, пока все не выплатит. Случится ли среди прихожан какая-нибудь нехорошая семейная история, они к ней относятся не равнодушно, а укоризну свою сумеют проявить: регент оказался в своей семейной жизни не на высоте – певчие отказались с ним петь, а прихожане дали понять, что не хотят его больше видеть во главе хора.

Приход в Монтаржи такое же мое утешение, как и приход в Кнютанже. Я люблю там бывать. Атмосфера чистая, мирная, приятная. Приходская организация крепкая. Отношение к церкви живое и активное. Если бы все приходы были такие!

Бельфор – большой промышленный центр в Вогезах, почти на границе с Германией. Здесь громадный завод военного снаряжения, а вокруг него еще много других заводов.

Бельфорскому приходу не посчастливилось. Налаживался он трудно. Первые два священника, которых я туда направил из Парижа, побыли там 1-2 месяца – и вернулись. Пастырство в Бельфоре было связано с лишениями, с беспокойной и неудобной жизнью, а они искали сравнительно благополучного существования. Ничего и не выходило, крепкого единения с прихожанами не возникало. Тогда я послал туда о.Андроника, идейного, серьезного иеромонаха.

О.Андроник сорганизовал приход, устроил церковь в предоставленном заводом помещении и привлек в орбиту Бельфорской церкви те окрестные поселки, где проживали русские: Пежо, Одинкур, Ромба, Сошо, Басмон и др. Простираясь все дальше и дальше, о.Андроник дошел до русской колонии в Безансоне и наконец до Страсбурга (тут русским отвели для богослужения комнату при ризнице в протестантском храме).

О деятельности о.Андроника в Бельфоре и о нем самом скажу несколько слов.

Монашеская нестяжательность у о.Андроника доходила до смущения принимать деньги за требы. Он решил добиться материальной независимости от прихожан и для этой цели снял дом с большим огородом, который его и питал. Технические его познания давали ему возможность кое-что подрабатывать и на заводе Пежо, где он выделывал какие-то гайки. Тем временем зрела в нем мысль о миссионерстве в какой-нибудь дальней стране. Стремление его осуществилось.

В Южной Индии русский инженер Кириченко купил небольшое поместье и решил заняться сельским хозяйством. Работая одновременно на заводе, он не имел возможности уделять своему имению должного внимания и запросил союз инвалидов в Париже, не найдется ли кто-нибудь желающий приехать поработать на ферме. Среди инвалидов желающего не оказалось, и о.Андроник предложил себя. На накопленные деньги он купил все, что нужно для церковного устройства, и с моего благословения, в качестве монаха-миссионера уехал в Индию. Он предполагал, что там осело немало русских, которые теперь нуждаются в духовной помощи. Верно, почти в каждом большом индусском городе есть русские, но нет на всю страну ни одного православного священника. О.Андроник стал работать на ферме, совмещая сельскохозяйственный труд с периодическими пастырскими разъездами по индусским городам.

После о.Андроника настоятелем в Бельфор я назначил молодого целибатного священника о.Стефана Тимченко, воспитанника нашего Богословского Института. Сильный, волевой человек, он прихода с высоты не спустил, на которую его поднял о.Андроник, – управлял им, вожжей не опуская. Его организаторский талант я отметил и послал его налаживать приход в Антверпене. На место о.Тимченко я направил в Бельфор о.Иакова Протопопова из Виши (из диаконов, окончивший Курскую семинарию).

Этот честный, но неширокого кругозора пастырь Бельфорским приходом овладеть не может. Он не умеет примирять враждующие стороны, не привык в конфликтах становиться выше партий, тогда как в этом мудрость священника и заключается: партии, течения, кружковщина... для священника существовать не должны. Раздоры раздирают бельфорцев. К приходским неладам примешалась борьба в благотворительных организациях из-за денежных отчетов и проч. Все же десятилетие существования прихода мы недавно отпраздновали. Впоследствии с назначением туда иеромонаха Сильвестра (Богословский Институт) [189] жизнь прихода умиротворилась.

Крезо – всемирно известный огромный пушечный завод (Шнейдера). Русских здесь скопилось очень много, и сейчас же у них явилась мысль устроить церковь. В 1924 году я получил оттуда письмо с просьбой открыть приход. Обстоятельства этому благоприятствовали.

Один из священников с корабля нашей эскадры, интернированной в Бизерте, протоиерей Николай Венецкий сообщил мне, что французы корабль хотят продать, и запрашивал: что делать с корабельной церковью? Я случаю обрадовался и, получив от о.Георгия Спасского [190] хороший отзыв об о.Венецком, предложил ему испросить разрешения у французских властей на вывоз церковного имущества – и приехать в Париж. Отсюда я направил его в Крезо.

Так было положено основание этому приходу. К сожалению, первый блин вышел комом. О.Николай, благочестивый, хорошей души человек, оказался не на месте. До революции о.Николай был просто общительный человек, который не прочь провести время с моряками в кают-компании. До слабости к вину еще было далеко, она развилась после революции. Пробыв некоторое время в Крезо, о.Николай понял, что оставаться ему здесь невозможно, и покорно, смиренно ушел, попросив лишь об одном, – чтобы ему помогли уехать к друзьям в Сербию.

На место о.Венецкого я назначил архимандрита Харитона, товарища митрополита Антония по Духовной Академии. Он создал уже много приходов, считал себя опытным пастырем и замечательным организатором. За Крезо взялся смело, уверенно, что на этом маленьком приходе не осрамится. Однако на нем-то и осрамился... Бестактные его выступления разделили прихожан на его сторонников и противников, начались неприятности. Для укрепления прихода ему ничего сделать не удалось.

Первый, кто по-настоящему начал приход создавать и положил ему крепкое основание, был о.Николай Сухих, бывший вольнослушатель нашего Богословского Института. Пожилой человек, по профессии инженер, он оказался хорошим организатором. Практичный, опытный, честный, трудолюбивый работник. Он взял с собой в Крезо своего воспитанника – племянника Владимира Айзова.

В приходе о.Сухих внес мир и тишину. Открылась при церкви школка, организовался хор под управлением псаломщика В.Айзова. На Рождество устроили "елку", которая привлекла великое множество детей. Все были довольны.

О.Сухих всячески старался вывести в люди своего племянника, упомянутого Вл.Айзова. Он выпросил, чтобы я рукоположил его в диаконы, а потом после его женитьбы – в священники. Скоро он заменил о.Н.Сухих на должности настоятеля в Крезо. Ловкий человек, Айзов быстро взял в руки прихожан и мог бы сделаться для прихода полезным человеком, если бы не несчастье, которое на него обрушилось: жена от родов умерла, и о.Айзов остался с двумя малолетними детьми на руках. Он потерял голову. Первое время я боялся за него. Понемногу обошлось, прихожане приняли в нем участие, среди них особенно горячо отозвалась одна семья. Вследствие близости о.Айзова к этой семье пошли компрометирующие его слухи... О.Айзов оправдывался, уверял меня, что это клевета. Я потребовал, чтобы он покинул Крезо. О.Айзов просил перевести его в Тулузу и поручить ему организацию там приходов (в окрестностях Тулузы много русских ферм). Новое назначение моральной пользы ему не принесло. На некоторое время он вторично был назначен в Крезо, но потом должен был снять сан: он женился на той девушке, с которой молва уже давно связывала его имя.

В Крезо у о.Айзова оказался, к сожалению, весьма неудачный преемник – о.Владимир Соколов, священник авантюристического склада (из народных учителей). Он был рукоположен в священники в Карпатской Руси (в Чехии) епископом Вениамином, а потом перешел к епископу Савватию, который сделал его даже протоиереем (неизвестно за какие заслуги). Из Чехословакии о.Соколов явился ко мне в Париж и просил принять его в мою юрисдикцию. Зная его биографию, я отказал наотрез. Он уехал, но через некоторое время вернулся. Оказалось, он успел побывать и в унии, и у "карловчан". "Я все юрисдикции уже обошел, не знаю, что и делать. Пожалейте меня... примите!" – на коленях умолял он. Я потребовал всенародного покаяния и обещания в церкви – загладить прошлое дальнейшей своей жизнью. На Страстной, в нашем кафедральном храме на рю Дарю, он клялся посреди храма в одежде кающегося грешника (в подряснике), плакал, кланялся, припадал долу... И всенародно заявил: "Искал Правды, искал Истины, везде был, но лишь теперь обрел их..."

Я направил его в Крезо.

Ловкий, сметливый, он быстро там устроился. После Пасхи приход пригласил меня к себе. Приезжаю. Многолюдная трапеза. Прихожане дружно вокруг своего настоятеля, даже украинцы, которые раньше нас чуждались. Но что-то было в этом успехе дутое. Пыль в глаза... И верно, к осени все лопнуло. Начались в приходе стычки, скандалы, побежала об о.настоятеле дурная молва. Поездки в Дижон на автомобиле в веселой компании... слухи, что у него появились деньги... Я вызвал его и допросил. Он оправдывался: деньги присылают ему из Америки родственники. К моему заявлению, что он должен приход покинуть, он отнесся равнодушно: "Не очень в нем заинтересован, проживу и без прихода, только не гоните меня из вашей юрисдикции..." Он направился в Сербию. На пути, в Милане, на перроне вокзала повстречал каких-то своих знакомых, выскочил из поезда, махнул рукой на билет – и осел в Милане, где вскоре открыл приход.

После о.Соколова я назначил настоятелем в Крезо о.Германа Бартенева – батюшку из инженеров, кроткого, благочестивого, кристальной души. До принятия сана он давно искал Христа, вращаясь в "Христианском движении". Пришибленный жизнью, не активен и не в состоянии развить широкой деятельности. Но он внес чистоту образа православного пастыря, успокоил приход, а безупречность его репутации и уверенность в полнейшем его бескорыстии создают вокруг него чистую, морально здоровую атмосферу. Отсутствие богословского образования обрекало его сначала на беспомощность, недоумение в самых элементарных вопросах пастырской практики и вообще церковной жизни; тут он был, как в темном лесу. Однако постепенно о.Бартенев делается более опытным. Пребывание каждое лето в детских колониях, работа с молодежью приносит ему большую пользу, и он приобретает навык пастырского руководства.

У Крезо есть приписной приход – в Имфи (около станции Невер), где теперь существует небольшая, уютно и красиво устроенная церковь. Раз в месяц о.Бартенев посещает Имфи. Колония наша там небольшая, но сплоченная.

К Крезо приписаны еще четыре общины.

Южин – большой металлургический завод, расположенный в ущелье в горах Савой. Дым заводских труб стелется по узенькой долине, застревая меж гор. Воздух тяжелый, нездоровый. Русских рабочих в Южине много. Большинство их выписано по контракту с Балкан непосредственно самим заводским управлением. Когда у них возникла мысль об организации приходской жизни, администрация завода пошла навстречу и подарила барак под церковь. Сперва в церкви изредка служили священники, бывавшие в Южине наездами. Более прочную организацию наладил о.Иоанн Леончуков: он собрал первое Приходское собрание и провел выборы членов Совета.

Первым настоятелем Южинской церкви был о.Д.Соболев. Назначение его было ошибкой. Первого настоятеля надо назначать с особой осторожностью, чтобы не вышел "блин комом". О.Соболев хорошим примером для прихожан не был... Я отозвал его, а на его место отправил о.Александра Недошивина [191].

О.Александр – бывший управляющий Казенной Палатой, действительный статский советник. Он никак не мог отделаться от навыков бюрократического формализма. Ему дали квартиру, – он в ней устроил канцелярию, назначил приемные часы, расставил стулья для просителей, псаломщик был у него за курьера и за докладчика; завел досье "по сбору денег", досье "по бракоразводным делам" и еще какие-то досье. Приемные часы, доклады и папки-папки-папки... а церковного творчества мало. Не было и понимания запросов и нужд прихода. Выйти из бюрократического футляра ему было трудно.

Настоятельство его совпало с Карловацким расколом. В Южине появились агитаторы. Приход заколебался. В приписной общинке, в Аннеси, о.Александр держал себя бестактно. Я увидал, что дело плохо, и послал в Южин о.И.Леончукова. Оппозиционеры хотели свергнуть Приходский совет, набрать своих и провести постановление о переходе в юрисдикцию "карловцев". О.И.Леончуков от этого приходского coup d'Ėtat [192] прихожан удержал, сославшись на необходимость подождать с решением до конца срока полномочий существующего Приходского совета. Отсрочкой я воспользовался и направил в Южин о.Авраамия, умного, красноречивого и тактичного молодого иеромонаха (воспитанника нашего Богословского Института). Он объединил лучшие элементы прихода, взял его в руки и сумел привлечь к себе большую часть паствы. Когда же настал срок перевыборов Совета – я сам приехал в Южин и провел Общее собрание. Оппозиционеров удалось отвести, хоть они и подняли крик по моему адресу: "Большевик!.. большевик!.." [193] В новый состав вошли прекрасные, крепкие люди. И старосту выбрали отличного.

В этот приезд я вошел в контакт с администрацией завода. Меня поместили в том помещении заводского дома, где останавливается инженерная "элита". Chef de personnel принял меня любезно и обещал свое содействие, если бы понадобилось поддержать религиозную жизнь среди русских.

Постепенно приход окреп. Молодой настоятель, живой, горячий, но приятный в обращении, сумел сплотить прихожан вокруг себя. Организовалась прекрасная школа, которую поручили опытной учительнице-фребеличке. К сожалению, через несколько лет я огорчил приход, отняв от него о.Авраамия... Я послал его в Африку с миссионерской целью, считая ее соответствующей его монашескому пути. Однако там никакой миссионерской работы нет, а прихожан мало. Сколько раз я слышал укоризну от южинцев: "Зачем вы взяли от нас о.Авраамия!"

На место о.Авраамия я назначил о.Алексея Медведкова (из Эстонии). Старый протоиерей, хороший, благочестивый батюшка, но столь придавленный нуждой, забитый, запутанный в семейных своих делах, что он духовно опустился. С ним приехала в Южин работать по контракту целая группа рабочих – весьма деморализованная компания, которая его терроризировала и не выпускала из своего окружения. О.Медведков прослужил года три-четыре и умер.

Преемником его я назначил протоиерея Иоанна Попова (из Лилля), священника из казаков. Эстонская группа заявила мне протест: "Какого-то казака нам прислали!" Я им ответил: "Прислал протоиерея". О.Попов оказался между двух группировок: казаками и эстонцами. В прошлом году ему пришлось пережить ужасное потрясение.

При очередной проверке церковных сумм о.Попов обнаружил недочет в 2000 франков. Староста умолил его об этом не разглашать, обещая растрату покрыть. О.Попов молчал, удостоверившись, что староста понемногу растрату покрывает. Однако Церковный совет про беду прослышал и привлек старосту к ответу. Тот покаялся, обещал все выплатить. Вскоре он заболел, его отправили в лазарет. Болезнь, какая-то загадочная, оказалась смертельной. Он исповедался, а через два-три дня умер. Перед смертью будто бы им была написана бумага, которая по его кончине оказалась в руках Карловацкой оппозиции. В бумаге этой староста заявлял, что в растрате виноват священник, вымогавший у него деньги; что он запутался, но теперь хочет вскрыть всю правду... (Несомненно, бумага была подсунута умирающему для подписи, чтобы свалить о.Попова.) Эту бумагу стали распространять по всему Южину. Пошли толки: старосту убил священник... он вымогал... он толкал... Пустили слухи, что староста отравился (хотя больничный доктор это категорически отрицал). Чтобы покончить со всем этим кошмаром обвинений, о.Попов обратился к управлению завода с донесением о случившемся и собрал экстренное Приходское собрание (не под своим председательством) для расследования тяготевших над ним обвинений. Он представил убедительнейшие документы о своей дружбе со старостой, об обещании своем молчать во имя дружбы, привел исчерпывающие доказательства своей невиновности и так хорошо защищался, что все обвинения отпали, обнаружив свою клеветническую подкладку. Тягостная эта история имела хорошее последствие – управление завода ввело "суд чести" для разбора впредь всех дрязг в русской колонии; лишь на основании обвинений, установленных "судом чести", администрация делает свои заключения об увольнениях, выговорах или штрафах. Председателем первого "суда чести" был избран о.Попов. "Карловчане" неистовствовали, бегали по баракам, сплетничали, клеветали, – но тщетно.

Прошлой осенью (1936 г.) я съездил в Южин, чтобы поддержать о.Попова и поговорить с администрацией. Chef du personnel сказал мне: "Выражаю вашему священнику наше сочувствие... Мы знаем, что все обвинения ложь и клевета". Так окончилось тяжкое испытание, выпавшее на долю о.Попова.

Южин – один из любимых моих приходов. Когда летом случалось мне отдыхать в Савое, я всегда пользовался случаем, чтобы там побывать. С какой любовью, с какой ласкою, как родного, меня там встречают! Бедные рабочие семьи приглашают меня наперебой. Обеды, завтраки, чай... "Я для вас курочку приготовила!" "Я для вас пирог спекла..." Добрые, гостеприимные хозяйки (среди них много казачек) стараются меня угостить, побаловать. Я уезжаю оттуда нагруженный грибами, вареньем, разными гостинцами. Когда долго не приезжаю, из Южина летят письма:"Почему вы нас, Владыка, забыли?.. почему не приезжаете? Мы заждались..."

Сначала общину в Гренобле обслуживал священник Лионского прихода о.Мишин, потом у русской колонии явилась потребность иметь собственную приходскую организацию.

В это время появился на горизонте иеромонах Герасим. Он работал на заводе в Виши, где его длинные волосы и шапочка были предметом насмешек. Мне было его жаль, и я препроводил его в Лион к о.Мишину, чтобы он пообучился церковным службам (служил он плохо), затем я поручил ему окормлять Гренобль и общинки в Риве и Риу-Перу впредь до выяснения, в котором из этих трех русских центров организовать приход [194].

Гренобль – большой университетский город, а Рив и Риу-Перу – заводские поселки в ущелье Савойских гор; на дне его – речка, вдоль нее вытянулись унылые заводские строения. Высокие горы давят... Место дикое, жуткое. Дымно, мрачно, скучно...

Я поручил опытному о.Леончукову осмотреть все три общины. В результате я решил открыть приход в Гренобле и назначил настоятелем о.Николая Езерского (бывшего члена Государственной думы первого созыва).

Для прихода этого о.Езерский сделал много. Искренний, пламенный, хороший, он умел будить, шевелить прихожан, а в прошлом, в земской работе, он приобрел навык ревностно относиться к благотворительной стороне общественной жизни. Когда закрыли завод и началась безработица, он быстро организовал комитет помощи и умело повел дело. К сожалению, о.Езерский был неопытный священник, в нем сильно сказывался светский человек, обидчивый, самолюбивый, со специфически интеллигентским взглядом на роль общественности. Нет-нет и возникали у него в приходе трения. Когда освободилось место в Берлине, я направил его туда, а в Гренобль назначил о.Георгия Шумкина. О.Г.Шумкин раньше много работал в "Христианском движении", и я надеялся, что он может объединить под своим руководством молодежь в Гренобле (там есть русские студенты в университете и другие организации молодежи). Но это не удалось.

О.Шумкин, хороший, прекрасной души священник, прихода не поднял. Ему не хватает необходимой для этого активности. Его матушка, заведовавшая прежде девичьей дружиной при "Христианском движении", в противоположность мужу очень активна и бойка. Почему-то в "Христианском движении" ее невзлюбили, и в Гренобле тоже она вызывает критическое отношение: некоторые чрезмерно строгие прихожанки находят, что ее внешний вид противен благочестию.

Этой осенью я побывал в Гренобле. Живут Шумкины бедно. Нашли подспорье в куроводстве. Матушка развела двести кур. С ними у нее возни много, приходится вставать рано утром. У о.Георгия я ночевал. Комната нетопленая. Печей нет. Стал он переносную печурку раздувать – ничего у него не выходит: дым в комнату валит, смешиваясь с запахом пригорелого жира, которым пропитана вся квартира.

Приходская жизнь в Гренобле теплится, но и только.

Общинка в Риу-Перу, приписанная сначала к Греноблю, пожелала потом сделаться самостоятельным приходом. Когда я получил от нее заявление о ее желании отложиться от Гренобля, я послал туда о.Д.Соболева.

Заводское начальство, желая поддержать русского священника, предоставило ему какую-то канцелярскую работу в бюро. К сожалению, о.Соболев не умел держать себя с достоинством. Администрация и сослуживцы не считались с его саном...

Я приехал, огляделся – и закрыл приход, а о.Соболева уволил: он портил все приходы, куда я его посылал. Тогда он ушел в "петельскую" церковь. Риу-Перу осталась приписной общиной.

Бывать в Риу-Перу я люблю. Захолустье. Ощущение заброшенности среди гор, разобщенности с миром, точно все об этой горсточке русских людей забыли. Труд тяжелый. От гудка до гудка – однообразный, восьмичасовой рабочий день. Денные-ночные смены... И так из месяца в месяц, из года в год... – беспросветно. Бесконечные серые будни. Вне работы – вино, дрязги, сплетни, трогательные убогие развлечения, жалкие "романы"... И все же беспомощность как-то препобеждается, каким-то образом русские люди, несмотря на дрязги, держатся вместе. Способствовало спайке и авторитетное в колонии лицо: генерал Л.А.Ильяшевич. Администрация завода дала под церковь помещение, и прихожане соорудили маленькую церковь имени святого Тихона Задонского. Приезд архиерея в эту глушь – необычайное событие, торжество, к которому готовятся задолго.

Приезжаю... Встречают детки с цветами. Приглаженные, принаряженные, в чистых платьицах. Я шучу с ними: "Вы сами цветы... вы лучше этих цветов..." Тут же, чуть поодаль, теснится марокканская детвора. Спрашиваю, указывая на марокканцев: "Что же, у вас с ними междуусобная брань?" Дети молчат. "А вы не поддавайтесь... – продолжаю я, – вы русские, вы бы им хорошенько!.." После этих слов сразу официальности конец – я им "свой". Иду в церковь. Она вся в огнях. На пороге встречает батюшка. В приветственном "слове" дает характеристику прихода: состояние храма, пожертвования, преобразования, какие печали-радости в приходе, что нового произошло и т.д. Потом следует молебен святому Тихону Задонскому, а по окончании его я беседую с прихожанами. Содержание своего обращения к ним черпаю из обстановки. Говорю, что думаю, о их труде, о буднях их жизни; где надо искать поддержки, утешения; говорю о России, об ожидании лучшего будущего... (О терпении говорю тоже, но вскользь: неловко как-то этим людям много говорить о терпении...) Если из речи священника я узнаю о каких-нибудь волнующих прихожан местных делах – беседую о них. Потом меня ведут в школу. Я спрашиваю у детей молитвы. Осведомляюсь у учительницы, как ведется обучение Закону Божиему, что дети читают, как читают и т.д. Беседую с детьми, стараясь применяться к их понятиям. После школы – трапеза в кантине. С трогательной заботливостью приготовлено угощение: большой стол уставлен закусками, бутылками... Тут надо есть, что дают. Гостеприимство ласковое, душевное... Теперь я уже беседую с ними попросту. Какие заработки? Много ли безработных? Собеседники наперебой рассказывают о своем житье-бытье. Трудную жизнь несут эти люди. Семейным легче, а холостым, одиноким нелегко. Вся беда в том, что, живя в Риу-Перу, свою семью основать не всегда и удается: нет невест. "Дайте нам невест!..." – вздыхают одинокие труженики.

Потом меня ведут в какой-нибудь барак. В Риу-Перу всюду тепло. Его электрическая станция подает энергию на весь департамент, и в районе завода жги электричество, сколько угодно. Иногда прихожане с большим достатком приглашают меня к себе на "чай". Везде то же радушие, то же гостеприимство.

Кроме Риу-Перу и Ривы возникли еще приписные к Греноблю две общинки в окрестностях его: Аржантьер и Валенс. В горах, на высоте 2000 метров, живут русские, человек 15-20, они устроили церковку и приписались к Греноблю.

В Виши у нас была церковь еще до Великой войны – не постоянная, а временная, которая открывалась только на время лечебного сезона. Бойкий курорт привлекал много русских. Помещалась церковь в нанятом доме, а обслуживал ее священник, командированный Петербургским митрополитом (обычно один из иеромонахов Александро-Невской Лавры). Теперь в Виши скопилось несколько сот русских: рабочие местной фабрики.

Получив от этой русской колонии слезное послание с просьбой присылать священника на большие праздники: на Рождество, на Пасху... я направил в Виши архимандрита Иоанна Леончукова [195]. Он съездил, осмотрелся и завязал переговоры с заводской администрацией; она любезно согласилась предоставлять для этих праздничных служб гараж. Потом общинка пожелала, чтобы священник приезжал ежемесячно (один-два раза), и приписалась к соседнему приходу в Монтаржи. Установился известный порядок, согласно которому священник служил то там, то в Виши.

Неподалеку от Виши находится город Клермон-Ферран, большой железнодорожный узел, обслуживаемый целой дружиной русских грузчиков. Я послал туда на разведку архимандрита Иоанна Леончукова, чтобы выяснить, где организовать приход – здесь или в Виши. Решено было открыть приход в Виши. Там и народу было больше, и колония была сплоченней. Решающим обстоятельством в пользу Виши было и великодушно сделанное нам местным протестантским пастором предложение – воспользоваться подвальным помещением кирки. Сухое, просторное помещение при электрическом освещении выглядело совсем неплохо. Мы с благодарностью им воспользовались. Наш друг и благодетель, пастор позволил нам организовать там постоянную церковь.

Церковь устроили премилую. Хорошие иконы, хорошая утварь... – все хорошо. Протоиерей Сергий Орлов, настоятель Женевской церкви, неизменно, в течение ряда лет приезжавший лечиться в Виши, уделил нам кое-что из своего церковного имущества.

Первым самостоятельным и постоянным священником в Виши был о.Феодор Поставский, немолодой, опытный, хозяйственный человек. В России (в Киевской губернии) он вел когда-то большое сельское хозяйство, и практические навыки помогли ему и теперь все быстро наладить. Он подружился с пастором и завязал самые хорошие отношения с прихожанами. В дни разрыва с "карловцами" приход не дрогнул, несмотря на присутствие в Виши "карловчанина" о.Орлова. Впоследствии о.Поставский нашел себе другое место (в Виши материально ему было трудновато). Одна французская помещица приняла православие и пригласила его к себе в Нормандию в качестве священника и управляющего ее имением.

Преемником его в Виши стал о.Феодор Текучев (воспитанник Богословского Института). Юный, неопытный, экзальтированный молодой иеромонах. Он находился всецело под влиянием своего "старца", епископа Вениамина, который в своем духовном руководстве не умел вести спокойной линии, а уклонялся в экзальтацию. Когда возник у меня конфликт с митрополитом Сергием, о.Феодор меня покинул, сославшись на полученное от епископа Вениамина повеление. "Я вас неизменно люблю... – писал он мне, – но я исполняю волю моего старца. Его веление – веление самого Бога..." Приход в Виши опять остался без настоятеля.

Среди местных рабочих был один бывший семинарист Яков Протопопов. Он окончил семинарию еще в России. О.Поставский дал мне о нем хороший отзыв. Я рукоположил его в диаконы, а потом, после ухода о.Ф.Текучева, – в священники. Сначала все шло хорошо, но потом прихожане стали делиться на его сторонников и противников. Никаких серьезных оснований для отчужденности от него не было, а только инстинктивный отказ некоторых лиц признавать авторитет священника за бывшим товарищем по работе, с которым привыкли быть запанибрата: "Мы с ним еще недавно переругивались и по бистро сидели... Не пойдем к нему на исповедь". А сторонники мотивов отказа не понимали и возмущенно говорили мне: "Что он сделал? Никаких обвинений!.. Неужели вы допустите несправедливость?" Я не учел доводов оппозиции, не придал значения вопросу престижа, тогда как это вопрос тонкий и сложнее, чем кажется, и настоял на формальной справедливости. Тогда группа противников откололась и организовала свою церковь у "карловчан". Язву раскола заводить легко, а лечить ее трудно. Я перевел священника в Бельфор, а на его место в Виши поставил священника Павла Волкова (окончившего Богословский Институт). Мой земляк, сын тульского купца, пожилой уже человек, по темпераменту флегматичный, честный, хороший батюшка, он умиротворил прихожан, сгладил кое-какие недоразумения, но "карловчане" все же остались. Наш приходик маленький, но колония Клермон-Феррана, присоединившись к нему, его пополняет; помогает и лечебный сезон, привлекающий кое-кого из русских. Все это и дает приходу возможность существовать. Протоиерей Орлов, приезжая в Виши лечиться, неизменно подчеркивал свое отрицательное отношение к нам и поддерживал своих друзей "карловчан".

Огромный металлургический завод. Громадные доменные печи... Шахты... Много русских рабочих. Сначала община была приписана к Кнютанжу, и ревностный о.С.Великанов [196] приезжал ее обслуживать, потом она решила организоваться самостоятельно. Заводское управление отнеслось к проекту благожелательно и уступило под церковь каменное здание, а о.Великанов по-братски уделил церковке все, что мог, из утвари и облачений.

Первым настоятелем в Ромба был пожилой протоиерей Григорий Гончаров. Его сын, инженер, служил на местном заводе, недурно зарабатывал, и о.Гончарову жилось неплохо. Но свои священнические обязанности он нес без увлечения, без малейших творческих попыток. Когда я впервые посетил приход, я увидал удручающую картину. В церкви пыль, паутина... – полное запустение. И моральное состояние колонии самое печальное. Винить людей нельзя: глушь... развлечений нет... Труд тяжкий, беспросветный... Семейных на всю колонию два-три дома, остальные рабочие – холостяки (большинство врангелевские солдаты). Пьянство, разнузданность, мрачная беспечность людей, которым терять нечего. И при этом развале отсутствие пастырской попечительности, энергии, бездеятельность о.настоятеля... О.Гончаров ни поднять, ни отрезвить прихода не мог. Он понял свою вину и просил перевести его в Деказвиль к другому его сыну-инженеру. Преемника ему в Ромба я никого не назначил, а впредь до приискания подходящего священника приписал опять приход к Кнютанжу.

Тут на горизонте появился племянник бывшего гродненского губернатора [197] – о.Вячеслав Зейн. Он принял священство в Сербии. Я имел несчастье поручить ему приход в Ромба. Когда-то он был частным приставом и усвоил полицейские замашки... "Вы понятия не имеете, что значит быть священником!" – сказал я ему. Он подал прошение об увольнении. Я предложил ему уехать обратно в Сербию, но он пытался выпросить у меня позволение на устроение в Вердене церкви св.Евлогия, архиепископа Александрийского. Я отказал, и он уехал в Сербию.

В Ромба я направил о.Луку Голода [198]. Начался краткий, но цветущий период. Все преобразилось до неузнаваемости. Атмосфера очистилась. Пьяницы присмирели. Беспорядка и запущенности в церкви как не бывало... В безнадежно мрачном приходе посветлело. О.Лука дал прочную организацию, сумел создать вокруг церкви трезвое окружение. За его заслуги я перевел его в более видный приход – в Лион, а в Ромба назначил молодого священника о.Павла Пухальского [199] (окончившего Богословский Институт).

Сперва я несколько молодости о.Пухальского боялся, но он оказался самостоятельным, энергичным и твердым. Много внимания он уделил благоукрашению церкви. Отличный резчик, рисовальщик, техник и вообще мастер на все руки, он кое-что разрисовал и раскрасил, кое-где приладил электрические лампочки – и церковь приобрела нарядный вид. Прихожане о.Павла полюбили. Группа казаков-пьяниц попыталась организовать оппозицию, но без успеха. Дело было в том, что о.Пухальский, несмотря на молодость, повел приход твердой рукой и за беспробудное пьянство лишал права участия в Приходском собрании. Влияние его настоятельства было, несомненно, благотворным. Я перевел его в Лилль.

Теперь во главе прихода в Ромба стоит священник Михаил Яшвиль, чудаковатый, но прекрасной, кроткой души батюшка. Авторитетом он не пользуется, и не очень-то прихожане его слушаются, но его любят и с ним ладят. Когда случается ему сказать пастве несколько слов, он говорит не красноречиво, но от всей души.

В Коломбеле, значительном заводском центре Нормандии, в департаменте Кальвадос, церковная жизнь началась так же, как почти всюду – с вызова священника на большие праздники. Я посылал о.Гавриила Леончукова, протоиерея Чернавина, о.Фащевского, о.Шефирцы и, наконец, о.Георгия Спасского. Обычно приход возникает от религиозной ревности и творческих дарований командированного священника. Один приедет, механически отслужит праздничные службы – "и с колокольни долой"; другой зацепится, начинает завязывать связи с богомольцами, располагает их к созданию прихода. Таким зачинателем прихода в Коломбеле был о.Георгий Спасский [200].

Местная заводская администрация, равнодушная к вопросам христианской веры, проявила, однако, полную готовность поддержать религиозные побуждения русских рабочих, учитывая культурно-просветительное и морально-отрезвляющее влияние церкви на рабочую массу. С честными, трезвыми, морально-приподнятыми рабочими иметь дело приятнее, и труд таких людей производительней.

Когда выяснилась реальная возможность организовать храм и приход, я послал постоянного священника – протоиерея Д.Троицкого (из Берлинской Тегельской церкви). При нем началось устроение церкви. Заводское управление, в лице директора М.Morett'а и его помощника М.Meunier, проявило исключительную щедрость: нам не только дали место для построения храма, но отпустили и средства (около 80000 франков) на его сооружение. Один из инженеров, женатый на русской, М.Dhôme, пожертвовал 9000 франков, А.С.Чудинов из симпатии к о.Троицкому, которого он знал по Ницце, прислал 1500 франков; создался солидный денежный фонд, и решено было строить просторный каменный храм с цветником вокруг церкви. Таков был проект. К сожалению, к концу постройки, когда она была уже под крышей, началась тяжба. О.Троицкий, человек неуступчивый и властный, понимал авторитет священника слишком внешне. Это повело к столкновениям с инженером Григорьевым, главным деятелем по построению храма и лицом, настолько пользовавшимся доверием у администрации завода, что он был посредником между французской и русской стороной. Я послал о.Н.Сахарова из Парижа умиротворять тяжбу, но из этого ничего не вышло. После обсуждения конфликта на Епархиальном съезде я перевел о.Троицкого в "Русский дом" в Сен-Женевьев, а в Коломбель направил протоиерея Иакова Ктитарева из Шарлеруа (Бельгия).

О.Иаков быстро утишил взбаламученное море, пристыдив тяжущихся. "Стыдно завода! Он столько для нас сделал, проявил такое великодушие, а мы – споры, дрязги, ссоры..." Постройка закончилась, и перед Рождеством (1927 г.) мы храм освятили. Не будь этого печального конфликта, который длился 5 месяцев, храм был бы уже летом освящен.

О.Ктитарев большого влияния на приход не имел; считал его не по себе и стремился в Париж. И я скоро, в 1928 году, назначил его в Бийанкур [201], а в Коломбель послал священника Михаила Соколова, окончившего Богословский Институт. О.Михаил – прекрасный священник-идеалист, готовый всю душу отдать пастве. Матушка его тоже редкая: тактичная, просвещенная, умная, оказывающая доброе влияние и на своего мужа и на весь приход. Первое время о.Михаилу было тяжело. Многое, чему он бывал свидетелем, его по молодости лет удручало. Он приезжал ко мне и со слезами рассказывал, какое равнодушие, какое невнимание к церкви наблюдается среди русской колонии, какое пьянство... "Служишь постом в пустой церкви, доносятся пьяные, грубые песни, раздается под окнами нарочитая, во всеуслышание, отвратительная ругань..." И все это безобразие о.Михаил с Божией помощью преодолел. Теперь прихода не узнать. Благоустройство, благонравие, просветительные организации. Открыта школа для детей. Храм во имя Преподобного Сергия Радонежского окружен прекрасным цветником, с тропическими растениями, с клумбами... Завод дал еще кусок пустыря, чтобы его обработали. Приход на церковной земле выстроил "Русский приходский дом". Еще раньше здесь же была устроена колокольня, приобретены колокола; в нижнем этаже колокольни помещается библиотека, комната для заседаний Приходского совета и комната для сторожа. О.Михаил пользуется полным уважением прихожан и заводского управления. Он умеет умиротворять, сглаживать углы и обходить "камни преткновения". Когда параллельно общей приходской школе прихожане-казаки открыли свою, станичную, – о.Михаил, не споря с сепаратистами, начал обучать детей в обеих школах.

Недавно, осенью 1936 года, я был приглашен на торжественное празднование десятилетия прихода, и в ознаменование юбилея прибили при входе в церковь мраморную доску. На торжестве присутствовали все главные инженеры завода, давшего средства на постройку церкви. Много лестных отзывов наслышался я от них о батюшке, о прекрасном храме, о русских тружениках...

О.Михаил пригласил отличного живописца, который украсил всю церковь стенными иконами. Главная икона – изображение в рост человеческий Преподобного Сергия Радонежского; вокруг нее небольшие иконы его учеников: каждая из них дар, принесенный Коломбельскому храму монашествующими друзьями о.Михаила из Богословского Института. Инженер Григорьев, один из главных тружеников по постройке храма, опоясал церковь тропарем Преподобному Сергию, написав его славянской вязью.

Вокруг Коломбеля возникло много общинок: в Гавре, Руане, Довилле, Диве и т.д. Летом о.Михаил разъезжает по всем этим местам, посещая паству своего обширного приходского района... (см. примеч. с.447.)

О возникновении этого маленького прихода я уже говорил [202]. Отделившись от Канн, в наемном помещении прихожане устроили прекрасную церковку в русском стиле имени святого Тихона Задонского. Настоятель о.Алексей Селезнев, батюшка хороший, пользующийся уважением своих немногочисленных прихожан, держится крепко вместе со своей маленькой паствой, противостоя "карловчанину" о.Остроумову, настоятелю Каннской церкви, которого "карловчане" в 1936 году сделали архиереем. В этом году я сделал о.Алексея протоиереем.

Сначала в Тулоне возникла община и приписалась к Марсельскому приходу. Основание ей положил о.Брилев [203]. Потом она зажила самостоятельно. Я послал тулонцам о.Михея. По рождению русский, он принял католичество, учился у бенедиктинцев в Амэй (Бельгия), где его воспитали в "восточном обряде". Несколько "амейцев", в том числе он, Бальфур... – перешли в православие. О.Михей принял монашество. По психологическому складу фантазер с уклоном к авантюризму, он сперва служил в обители "Нечаянная радость", но его свободолюбие наткнулось на строгую уставность игуменьи м.Евгении – возникли недоразумения, и я отослал о.Михея в Тулон.

Там он сейчас же приступил к устроению церкви. Отыскал помещение в старой, предназначенной на слом, тюрьме и устроил премилую церковку и при ней комнатку для себя. Политические его тенденции нашли отражение в некоторых деталях церковных украшений: флаги, знамена, двуглавые орлы над алтарем... Поначалу прихожанам он понравился, некоторые лица, особенно дамы, увлекались его фантазиями – католическими выдумками и вообще католическим оттенком внешних и внутренних церковных отношений с паствой; Но вскоре увлечение поостыло, даже сменилось возмущением: католик!.. иезуит!.. католический шпион!

Как раз в это время сорганизовалась партия русских переселенцев в Парагвай. Они подыскивали водителя. На эту роль о.Михей со своими авантюристическими наклонностями был подходящим человеком. Он быстро очаровал своих будущих спутников. Мы отслужили молебен, о.Михей сказал прочувственное "слово", переселенцы плакали, прощались... Доехали до Парагвая не все. О.Михей с дороги писал о тяжелых перипетиях далекого путешествия. Он добрался до Рио-де-Жанейро, завязал отношения с местным протоиереем о.К.Изразцовым, потом оказался в какой-то неясной юрисдикции. "Я объединяю вас и карловчан..." – писал он мне и прислал фотографическую карточку, на которой он снят в каком-то непонятного покроя белом одеянии... С тех пор я не имею о нем никаких сведений.

Временно я приписал пустующий Тулонский приход к Марселю, а потом вновь сделал его самостоятельным, направив туда о.Михаила Яшвиля [204]. Однако о.Михаилу было в Тулоне не по силам. Приход он застал разложившийся. Кроткий, смиренный о.Михаил страдал от этого, но помочь беде не мог. За время пребывания его в Тулоне он с увлечением принялся изучать французский флот и достиг в этом направлении блестящих результатов. Любил он в часы досуга и поиграть на виолончели.

Я вернул о.Яшвиля в обитель "Нечаянная Радость" к м.Евгении, а оттуда вызвал о.Илариона Титова. Он был когда-то старообрядческим начетчиком, потом перешел к нам, но раскольничий, миссионерский дух в нем остался. Умный, необразованный донской казак, он был человек со внутренним содержанием, со способностью окружающих людей воодушевлять, а когда надо, и подтянуть. Строгая уставщица м.Евгения была сначала от него в восторге. Он требовал от прихожан дисциплины, и, если после исповеди (накануне вечером) причастницы к началу обедни опаздывали и приходили к Евангелию, он после возгласа: "...со страхом Божиим и верою приступите..." удалялся со Святой Чашею в алтарь. На ропот и жалобы возражал: "Никаких причастниц не было. Причастницы пришли бы к началу обедни, приуготовили бы себя молитвой... Нет-нет, никого не было".

В Тулоне о.Илариону было нелегко. Русская колония пестрая, разбитая на организации. Кого-кого там только нет: младороссы, "Союз нового поколения", "Общевоинский союз"... Тут надо уметь стоять выше партий и кружков. К сожалению, о.Титов брал одну из сторон, и потому раздоры в приходе не прекращались. Поднялся спор о знаменах: вносить их в церковь или не вносить? Спор превратился в ссору. Не ладилось и с церковным помещением. Тюрьму стали сносить, и нам было предложено помещение очистить. Бедный о.Титов в это время тяжко заболел (4 месяца пролежал в больнице), ликвидацию церкви произвели кое-как. Церковное имущество свалили в кучу в одной из камер. Ко мне поступили жалобы: "Батюшка болен, а приход пропадает..." Я направил протоиерея Церетелли (из Ниццы) на ревизию. Положение в Тулоне оказалось весьма печальное. Батюшка лежит больной, приходские раздоры в полном расцвете, а церковные вещи валяются в пыли и грязи на съедение мышам в одной из тюремных камер. Надо было найти какой-нибудь исход из создавшегося положения.

Княгиня Марина Петровна Голицына (дочь Великого Князя Петра Николаевича) почитала о.Титова. Когда он был еще здоров, она нередко приглашала его к себе, беседовала с ним часами. Теперь она хотела приютить его больного у себя на вилле в Сан-Ремо. Но о.Титов, свободолюбивый, упрямый казак, предложение отклонил из страха, как бы в доме покровительницы ему не потерять своей казачьей независимости. Я уволил о.Титова на покой. Он очутился в бедственном положении: ютился в грязной, вонючей комнате с разбитыми оконными стеклами и жаловался всем на свою горькую долю. Его ламентации вредили его преемнику, давая повод неосведомленным людям подозревать, что учинена по отношению к о.Титову какая-то несправедливость.

Настоятелем в Тулоне с декабря (1936 г.) состоит священник о.Вл.Пляшкевич (окончивший Богословский Институт). Первое донесение от него было хорошее [205]. Он с состраданием относится к потонувшей в раздорах Тулонской пастве и к больному о.Титову.

Перед Пасхой 1928 года я получил из г.Тура письмо от нескольких русских с просьбой прислать к Светлому Празднику священника. Я направил о.Афанасия (Богословского Института), талантливого, толкового иеромонаха (впоследствии он перешел к "петельцам"). Он быстро освоился и представил мне доклад. Русская колония в Туре и Анжере малая (всего человек двести), бедная, но желание создать общими силами церковное объединение было искреннее. О.Афанасий съездил на завод в Saint Pierre de Corps (предместье Тура), переговорил с заводской администрацией и получил барак с комнатой для священника. Так было положено основание прихода в Туре.

В это время подвернулся афонский иеромонах Варнава, бывший тульский крестьянин. На Афоне он был аптекарем, случалось, ездил в Константинополь с поручениями от монастыря. Простенький монашек доброй жизни, не аскет, человек практического типа. Я направил его в Тур. Одну неделю он служил в Туре, другую – в соседней приписной общинке, в Анжере. Церковная жизнь в обоих русских центрах небойкая, без особого воодушевления. О.Варнава никаких нареканий не вызывает, но и влияния на паству не оказывает. Почетный попечитель церкви князь В.Н.Шаховской, местный землевладелец, интересами церкви живет мало, занятый всецело своим имением. Приходская жизнь едва-едва теплится, изредка волнуемая мелкими недоразумениями. Так, например, волнение возникло из-за грядки: "Батюшка обещал уступить одну из своих грядок соседу-прихожанину – и не дал..."

В Анжере у русских есть добрейшая благодетельница – пожилая француженка. Она и сын ее горячо любят русских. Вся прислуга у них русская. Дом их превратился в некое подобие местного русского клуба. Общественные приемы, семейные торжества русских происходят у них, и за их счет и вино и продукты... Когда я приезжал, обед был тоже у них. Вино было доброе, кое-кто наугощался, затянули песни... Гостеприимная хозяйка любит русские песни и готова их слушать неутомимо. По окончании обеда я ушел наверх, оставив диакона Вдовенко с хозяйкой и с гостями.

На Пасху (1928 г.) я командировал в Бордо на разведку иеромонаха Афанасия, который представил мне потом обстоятельный доклад о духовной жизни среди русской колонии Бордо и в его окрестностях. Выяснилось, что намечаются два центра со значительным количеством русских: 1) Бордо (и неподалеку от Бордо г.Ларошель) и 2) Тулуза. В окрестностях Тулузы осело много русских земледельцев, которые заарендовали, а иные приобрели заброшенные французские фермы.

Я подумал-подумал и направил в Бордо о.Николая Сухих [206], который в это время находился в обители "Нечаянная Радость" и не ладил с игуменьей Евгенией.

О.Сухих, из сибирских инженеров, человек хозяйственной складки, мог быть подходящим священником для окормления огромного района (около десяти департаментов), населенного русскими, нуждавшимися в религиозном руководителе, в советчике по хозяйственным делам и в посреднике между ними и французскими властями и французской средой. Центром мы решили сделать Бордо; там настоятель церкви должен был совмещать и обязанности разъездного священника.

Постоянной церкви в Бордо сначала не было – служили в залах протестантских храмов. Потом наняли свое помещение с комнатой для священника. Соседний приход, Биарриц, подарил иконостас из своей старой церкви, и понемногу церковь начала украшаться.

В 1929 году Тулуза организовала самостоятельную общину. Я направил туда племянника о.Николая Сухих – о.Владимира Айзова [207], а Бордо и Ларошель остались в ведении о.Николая. Нельзя сказать, чтобы о.Сухих зажег воодушевлением приход в Бордо, нет, это ему не удавалось (под конец даже обнаружился разлад), хоть он и был пастырь миссионерского типа, на разъезды подвижной, на служение усердный. Он имел склонность к монашеству и мечтал купить под Бордо клочок земли и устроить нечто вроде скита. Потом он постригся у меня под именем Серапиона. Когда мне пришлось уволить о.Айзова, я назначил на его место в Тулузу о.Серапиона, желая этим назначением восстановить в приходе доброе имя пастыря, скомпрометированное его племянником.

В Бордо я направил священника Олимпа Пальмина (Тобольской семинарии), бывшего председателя церковного объединения в Клиши (Париж). После рукоположения я послал его в Братиславу (Чехословакия) к игумену Никону в помощники, но о.Пальмин, человек энергичный, до кипучести, самостоятельный, по темпераменту общественный деятель, на вторые роли в Братиславе не годился, что-то там у него не сладилось, и я перевел его в Бордо. Приход при нем сразу ожил. Разброд сменился объединением. Раздоры смолкли. Достигнуть умиротворения и объединения было нелегко. Русская колония в Бордо малая, а организаций множество (скауты, витязи, "Трудовое движение", младороссы...). Постепенно наладилась и созидательная работа. Сняли новое помещение для церкви – более просторное, удобное, с комнатами для общественных собраний и для священника. Незадолго до Рождества (1936 г.) туда и переехали. Приход в Бордо у меня на хорошем счету. Он может быть показательным и поучительным примером важного значения, которое имеет для прихода личность священника.

К Бордо приписано около десяти общин.

Этот малый приход сначала был приписан к Монтаржи, и его обслуживал изредка наезжавший оттуда о.Ф.Каракулин. Потом прибыл из Болгарии священник Василий Заханевич, и я направил его в Санс. "Сорганизуйте там русскую колонию – тогда будет у вас приход", – сказал я.

Кое-как, с помощью о.Ф.Каракулина, подготовившего в Сансе почву для церковного объединения, приход был организован. Завод отвел батюшке, как человеку семейному, отдельный барак, плохонький, весь в щелях, продувной, для зимы малопригодный: холодный, сырой. Дали батюшке и огород, оказавшийся для него большим подспорьем. Материально пришлось ему туго. Тогда энергичная матушка занялась куроводством.

Церковь позволили устроить в бараке, предназначенном для развлечений: концертов, спектаклей, танцев... Невыносимая для церкви обстановка! Иногда Литургию служили в запахе винных паров, табачного дыма, потому что накануне была вечеринка.

О.Заханевич – надо отдать ему справедливость – с этим положением не примирился. Он приглядел где-то барак, продававшийся на слом, выпросил у завода несколько квадратных метров земли и решил построить на ней барак. Однако прихожане Санса – народ на церковные нужды не щедрый – проекта самообложения испугались и возроптали: обложение! сборы!.. нам не надо церкви! нам не надо священника! жили без священника... Настойчивый о.Заханевич все же свой проект осуществил – выпросил, чтобы Епархиальное управление дало ему за год вперед причитающуюся ему субсидию 1200 франков, у кого-то из знакомых занял еще 1000 – и купил барак за свой счет. Нашлись прихожане, которые помогли ему соорудить престол, иконостас..; понемногу церковь устроилась. Протоиерей о.Георгий Спасский освятил церковь во имя святителя Николая Чудотворца.

Настоятельство о.Заханевича в Сансе длилось недолго. Его бойкая матушка внесла в приходскую среду дух разлада, создалась неприятная атмосфера; батюшка, больной, нервный, попросил меня перевести его в другой приход. Я направил его в Пти Кламар. Прихожане в конце концов признали пользу, которую принес о.Заханевич устроением церкви, и постановили выплатить его кредитору те 1000 франков, которые он занял на покупку барака.

После о.Заханевича я перевел в Санс из Льежа (Бельгия) священника Сергея Синькевича, старичка по преклонности возраста уже малоспособного к энергичной деятельности. Приход при нем не расцвел, едва-едва жизнь в нем теплилась. Одно все-таки можно сказать: многих церковь отвлекает от кабака и кинематографа и прочих развлечений, напоминает о высшей духовной жизни...

Я посетил Санс дважды. Один раз при о.Заханевиче и второй раз весной 1936 года, когда о.Синькевич и приход пригласили меня на свой храмовой праздник (9 мая). С этим посещением связан интересный эпизод.

Я приехал в Санс накануне праздника к вечеру, в 6 часов. На пороге церкви меня встретил о.Синькевич без облачения, но с крестом в руке и пролепетал несколько приветственных слов, – я сразу увидал, что встречать архиерея он не умеет. На всенощной народу было сравнительно довольно. Ночевать меня отвели в барак священника, где было холодно, сыро: с печкой что-то не ладилось, и она плохо грела. Наутро в день святителя Николая я служил обедню. К моему изумлению, церковь почти пустая... Прихожан человек десять-пятнадцать, не более. Что такое? Храмовой праздник, пригласили митрополита, и никто не пришел... Небрежное отношение к празднику произвело на меня тяжелое впечатление. Я осведомился о причине. Священник объяснил работой на заводе, боязнью прогулами обидеть заводскую администрацию, очень взыскательную по отношению к иностранцам. "Но тогда почему же женщины не пришли?" – спросил я. "У них огороды... Сейчас горячая пора – посадка, поливка..." Я возражал: "Огороды не оправдание, нельзя променять Святителя на гряды... Можно было на 2-3 часа оторваться от огородов..." Днем был "чай", кое-кто на "чай" собрался. Мне было не по себе. Печально закончился этот день. А ночью разразилась беда... Ударил мороз – и странно! – пострадала от него лишь полоса русских огородов... Все труды пропали даром, ничего на грядках не осталось. Утром, смотрю, стоят хозяйки наши, понуря головы, и смотрят на хваченные морозом, взлелеянные с такой заботой помидоры, огурцы... Я увидал в этом проявление гнева святителя Николая. Вечером в этот день, в субботу, за всенощной было довольно много народу. У меня наболело, и я сказал горячее, обличительное "слово". Я упрекал народ за равнодушие, за небрежное отношение к памяти святителя Николая, за то, что вместо молитв в храмовой праздник о помощи Святителя в повседневном труде они занялись хозяйством и о Святителе позабыли... Диакон Вдовенко после службы сказал мне: "Вы никогда еще так строго не говорили..." О.настоятель во время моей проповеди лишь вздыхал и тихо охал: "Боже мой... Боже мой..." В ответном "слове" он только и смог сказать: "Вот видите, что вы наделали! Вы прогневили святителя Николая... Надо покаяться, надо загладить... Завтра же идите все провожать Владыку..." (Я уезжал в 7 часов утра.) Я пытался отклонить эти проводы и старался объяснить, что я вовсе не из личной обиды говорю им строго, – однако все они наутро высыпали к автокару.

Из Санса я направился в Труа, приписанную к Сансу общину, где русская колония чествовала меня обедом.

В Труа проживает группа русских – рабочие и инженеры местного завода – люди зажиточные по сравнению с беднотой в Сансе. В 1930 году здесь организовался приход. Я послал сюда о.Александра, прибывшего с Валаама, малообразованного иеромонаха. Он ничего сделать не смог. Церковь, большая, украшенная, оказалась не по приходу, столь малому, что прихожане были не в состоянии содержать своего священника. Пришлось Труа приписать к Сансу, но Санский приход не соглашался посылать в Труа своего священника даром, а установил плату в 50 франков за выезд. Этот порядок взаимоотношений существует и по сей день.

Приход в Тулузе – один из самых трудных и неудачных приходов. Хилый, шатающийся, чуть живой. До сих пор жизнь в нем не наладилась.

Возникла община в 1928 году, и первым священником был о.Николай Сухих [208], изредка наезжавший из Бордо. У него начались какие-то недоразумения с прихожанами. Я увидал, что причина всему – довольно длительные промежутки между наездами о.Николая, в течение которых Тулуза оставалась без священника; в это время членам общины невольно приходилось обращаться к карловацкому священнику... Эти неблагоприятные обстоятельства я учел и назначил туда постоянного настоятеля – о.Владимира Айзова, родственника о.Сухих. Недоразумения, однако, продолжались. Вскоре Айзов вернулся в Крезо, и я послал в Тулузу о.Илариона Титова [209] (в 1931 г.).

Тулуза приход трудный. Сеть городков, поселков, ферм. Чтобы добраться до некоторых из них, священнику иногда приходилось преодолевать расстояния в 20 км. О.Илариону случалось во время таких обходов ночевать под открытым небом на копне сена, а наутро, если совпадало с каким-нибудь праздником, по примеру древнему – совершать Литургию на груди, положив на нее антиминс... Пожилому о.Титову это странническое настоятельство было не под силу, и я снова поручил Тулузу о.Сухих. Вскоре о.Николай Сухих умер. Несомненно, переутомление от постоянных путешествий подорвало его силы.

После смерти о.Сухих начинается новый период Тулузского прихода. Настоятелем я назначил священника о.Хроля (Богословского Института), бывшего регента хора во французском православном приходе. О.Хроль, человек развитой, энергичный, с инициативой, отлично владеющий французским языком; к сожалению, ему весьма мешает самомнение; оно у него в той мере, когда люди считают себя умнее всех; этим и объясняется его нежелание подчиняться церковной дисциплине. Он принялся за дело с воодушевлением, стал открывать одну общину за другой в разных пунктах прихода (на протяжении 3-4 департаментов), но не считаясь с требованиями церковного устава. "У меня миссионерский путь... Приходский совет мне не нужен, я сам все сделаю..." – так мотивировал о.Хроль свою независимую позицию. Он открыл около десяти общинок, но, увы, почти все эти ячейки оказались карточными домиками. Не успеет он какую-нибудь общинку открыть – она уже вянет. Не так давно о.Хроль занемог: у него обострился туберкулез. Он просил прислать ему помощника. Я дал ему трехмесячный отпуск, а на его место командировал о.Феодора Поставского. О.Феодор собрал Приходский совет и взял верную линию сотрудничества клира и прихода. С Тулузским приходом я решил поступить так: оставить Тулузу и половину общин за о.Поставским (при разделе общин руководствуясь указаниями о.Поставского), а другую половину – отдать о.Хролю, сделав приходским центром г.Монтобан. О.Хроль этой реформой недоволен и своего неудовольствия не скрывает от прихожан о.Поставского...

Сперва русскую колонию обслуживал о.Андроник, периодически наезжавший из Бельфора [210], потом в общине начались какие-то трения с организаторшей "Русского дома" и церкви г-жой ван Зон (рожденной графиней Комаровской), и устроительница свою церковь закрыла. Однако церковная жизнь в Безансоне кое-как продолжалась.

В городе проживал военный священник Богомолов (бывший певчий эмигрантского казачьего хора Жарова); он нашел себе заработок и одновременно кое-где послуживал. Авторитетом о.Богомолов не пользовался, не всегда бывал трезвый, не всегда на высоте сана, словом, ничего у него с приходом не вышло, и в 1922 году я получил от него прошение об увольнении, которое и удовлетворил.

Пришлось вновь приписать Безансон к Бельфору. Когда настоятелем в Бельфоре стал о.Тимченко, я обращал его внимание на Безансон, но "карловчане" нам там мешали, и о.Тимченко тоже прихода не организовал. Так длилось до 1935 года, когда я послал в Безансон архимандрита Алексея Недошивина [211]. Он собрал разбитое стадо воедино, вошел в доверие к главе русской колонии генералу Нечволодову, начал совместно с ним работать, и в результате у нас теперь своя церковка. Попечителем и старостой ее избрали генерала Нечволодова.

Приход в Безансоне небольшой (человек сто – сто пятьдесят), но утвержден он на прочном основании. Прихожане в состоянии содержать и храм и священника. Я предложил о.Недошивину организовать общину в Дижоне, где проживает много русских и греков; он обслуживает Дижонскую колонию, но регулярная община там еще не организовалась. Наезжает о.Алексей и в соседний г.Монбильяр. Потом безансонские прихожане устроили отдельное, уютное помещение для церкви благодаря, разумеется, инициативе и энергии архимандрита Алексея.

В этот список не вошли некоторые церкви, так, например: Антибы (церковь во имя иконы Скорбящей Божией Матери), Веррьер ле Бюиссон (церковь во имя святых Кирилла и Мефодия при интернате для мальчиков), Вильмуассон сюр Орж (церковь во имя преподобных Сергия и Германа Валаамских при интернате для девочек), Шампань сюр Сен (церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы)...