Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Митрополит Евлогий Георгиевский

ПУТЬ МОЕЙ ЖИЗНИ

К оглавлению


Глава 21.  МИТРОПОЛИТ ПРАВОСЛАВНОЙ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ

6. НОВЫЕ ХРАМЫ И ПРИХОДЫ (МИССИОНЕРСТВО И МОНАШЕСТВО)


Церковь "Христианского движения"


Идея "Христианского движения" – объединение русской молодежи вокруг Церкви. В эмиграции во главе религиозно настроенной молодежи встал В.В.Зеньковский, он и был инициатором и вождем "Движения".

Началось "Христианское движение" в Сербии. Там образовался первый кружок молодых людей для совместного чтения Священного Писания, писания святых отцов, для изучения России..; его примеру последовали другие группы молодежи, и подобные религиозно-просветительные кружки начали быстро возникать в разных городах Сербии, а потом и в других странах: в Чехословакии, Германии, Болгарии, Финляндии и в Прибалтике. Формы и методы работы "Движение" заимствовало от Всемирного Христианского Союза молодых людей, весьма популярной интерконфессиональной ассоциации, известной под сокращенным названием "ИМКА" [212]. Наши кружки, созданные лишь по образцу "ИМКА", некоторые эмигранты произвольно отождествляли с самой организацией "ИМКА", не только потому, что мы от нее нечто заимствовали, но и потому, что мы пользовались материальной поддержкой этой богатой и дружественной нам организации. "ИМКА", правда, нам помогала и помогает, но мы оставались верны нашей идеологии, которая легла в основание нашего объединения, и всегда подчеркивали нашу внутреннюю независимость, что не мешало нам поддерживать самые добрые отношения с нашими друзьями. Во главе "ИМКА" в первые годы эмиграции стояли Э.И.Мак-Нотен, П.Ф.Андерсон, Г.Г.Кульман – деятели широких взглядов и бережного отношения к нашей идеологии. Они поддерживали нас, никогда не пользуясь благотворительностью, как средством для пропаганды своего вероучения среди русских.

В Сербии "Христианское движение" в русской среде большого развития не получило, и Зеньковский перебрался в Париж. Во Франции, еще до его переезда, возникло несколько религиозных кружков молодежи. Девушки и юноши, человек по десять, собирались в бедных комнатках по углам Парижа, читали вместе Евангелие и беседовали на волнующие их религиозные темы. Случалось, они приглашали меня благословить их собрания. Размеры "Движения" в то время были еще весьма скромные. Расцвет его связан с приездом В.В.Зеньковского.

В особняке, на бульваре Монпарнас, № 10, предоставленном нам "ИМКА", организовался центр "Движения", и русская молодежь с воодушевлением туда устремилась. Загорелась творческая работа, преследовавшая высокую цель – христианизацию молодежи, а через ее посредничество и русского общества. "Движение" не только Церкви не чуждалось, но было с нею крепко связано, оставаясь одновременно организацией "мирскою", от нее не зависимою. "Мы не епархиальное учреждение и не клирики, мы служим Церкви в звании мирян, посильно содействуя приближению к Церкви неверующих..." – так определяли "движенцы" свое отношение к Церкви. Задачу "Движения" я понимал. Для молодежи, если от Церкви она отстоит далеко, сразу войти в нее трудно, надо сначала дать ей постоять на дворе, как некогда стояли оглашенные, и потом уже постепенно и осторожно вводить ее в религиозную стихию Церкви; иначе можно молодые души спугнуть, и они разлетятся в разные стороны: в теософию, антропософию и другие лжеучения.

Организация "ИМКА" по своему направлению интерконфессиональна. Русскому обществу "ИМКА" была небезызвестна по ее прошлой полезной деятельности в России. Генеральный секретарь д-р Мотт, человек глубокой веры и религиозных исканий, еще до революции пленился нашей русской молодежью и основал в Петербурге религиозно-просветительную организацию "Маяк". Патриарху Тихону д-р Мотт был близок. В свое время в России я имел случай ознакомиться с деятельностью "Христианского движения" и с некоторыми его представителями и оценил их искреннюю христианскую настроенность. Теперь, в эмиграции, на меня посыпались нарекания: "Движение связано с "ИМКА", а там масоны... Вы общаетесь с масонами..." Я возражал: "Если фарисейски охранять чистоту своих риз, тогда надо сектантски ото всех отъединиться. Это неправильно. Надо смело идти в стан инакомыслящих и пытаться привлекать их на свою сторону". "Карловцы" со мной не соглашались и, верные своей психологии, заняли по отношению к "ИМКА" враждебную позицию. Я счел нужным во избежание дальнейших кривотолков выяснить вопрос о причастности "ИМКА" к масонству и на открытом собрании "ИМКА" (в Болгарии), где мы, несколько православных архиереев, присутствовали в качестве гостей, я попросил д-ра Мотта ответить на этот волнующий некоторые русские круги вопрос. Д-р Мотт заявил, что он не масон и никогда им не был, в программе "ИМКА" нет и признака масонства, а причастность или непричастность к нему – частное дело отдельной личности, за которое она сама и отвечает. Думаю, что лица, обвинявшие "ИМКА" в масонстве, сами не верили в обвинения (настолько они были необоснованны и нелепы), но воспользовались ими для нападения на меня.

В первые годы эмиграции "Христианское движение" процветало. Создавалось множество разных кружков и содружеств, благотворительных и просветительных начинаний: девичья дружина, витязи, школы (четверговая и воскресная), летние колонии, собрания, лекции, доклады, диспуты, вечеринки... и, наконец, ежегодные съезды, которые привлекали руководителей и представителей "Движения" со всего нашего рассеяния.

Эти конференции бывали большим событием в среде русской христианской молодежи Зарубежья. Съезд устраивался обычно в летнее время вне Парижа, в каком-нибудь городке, где местная администрация на неделю предоставляла устроителям какие-нибудь спортивные или пустующие солдатские бараки. Один из бараков отводили под церковь, другой – под зал заседаний и столовую, в остальных устраивали дортуары для делегатов. Расписание дня включало ежедневное богослужение, проповедь, лекции профессоров – участников Съезда, доклады в секциях, дебаты, беседы... Мы поощряли самодеятельность и давали молодежи возможность принимать самое живое участие в прениях и при желании выступать и со своими собственными докладами. В последний день Съезда бывала всеобщая исповедь, а наутро в день закрытия все причащались. Настроение единодушия, внимательное, братское отношение друг к другу, высокий религиозный подъем – вот отличительные черты первых съездов. Незабываемое умилительное впечатление... Случалось, эти конференции оставляли глубокий, благотворный след. В их творческой религиозной атмосфере у одного из руководителей Съезда – Ельчанинова возникла и осуществилась мысль о священстве. Идея организации Богословского Института и первое совещание о возможности ее реализации связаны тоже с одной из конференций. К сожалению, за последние годы съезды стали утрачивать свой пламенный религиозный дух...

Как я уже сказал, "Христианское движение" в первые годы своего возникновения породило много кривотолков. Чтобы положить этому конец и сделать явным до очевидности, что русская молодежь "Движения" – не масоны, а послушные дети Православной Церкви, я посоветовал "Движению" устроить свою церковь и иметь своего священника.

На дворе, в гараже особнячка на бульваре Монпарнас, была устроена церковь во имя Введения во храм Пресвятой Богородицы. Настоятелем я назначил выдающегося священника о.Сергия Четверикова [213]. Церковь стала привлекать богомольцев со стороны и обросла приходом.

Религиозно-нравственное воздействие на молодежь достигалось не только привлечением ее к посещению своей церкви, но и организацией летних лагерей, где она в течение одного-полутора месяцев отдыхала на лоне природы и одновременно вела жизнь, подчиненную религиозным началам. В лагере жил священник, ежедневно бывало богослужение, общая молитва, беседы по вопросам христианской веры и Церкви... Лагери превратились в школы религиозно-нравственного воспитания нашей молодежи.

О.С.Четвериков пошел навстречу пожеланиям наиболее ревностным и духовно преуспевшим "движенцам" и организовал внутри "Движения" христианское содружество с более строгой церковной дисциплиной.

"Движение" вело многостороннюю просветительную работу, но ею не ограничивалось. Когда наступили черные дни безработицы среди русских, "Монпарнас" организовал даровую столовую, раздачу нуждающимся белья и одежды, оказывал помощь ночлегом.

Сколько прекрасных страниц в эмигрантской истории "Движения"! К сожалению, не сумели удержаться на той религиозной высоте, которой достигли. Замешалась политика, в здоровый организм проник яд политических разногласий... Я обвиняю Н.А.Бердяева. Он стал заострять политический вопрос, проводить четкую социалистическую линию, старался склонить умы к принятию левых политических лозунгов. "Довольно кланялись вельможам, поклонимся пролетариату..." – подобные безответственные фразы привели к тому, что молодежь, которая не забыла еще обид большевизма, у которой не изгладились из памяти ужасы насилия и преследований родных и близких, оказала энергичное противодействие, и в результате мир и единодушие среди "движенцев" исчезли. Этот разлад до сих пор еще не изжит. Левые (группа Пьянова и м.Марии – последователей и учеников Бердяева) обвиняют правых в непонимании советской действительности, "нового советского человека", в нежелании примириться с советским отечеством и закапывать ров между прошлым и настоящим. Правые травили левых: вы не учите национализму, вы предаете Россию, вы готовы подать руку гонителям Церкви... Бурные дебаты на Монпарнасе не прекращались. Наконец националисты во главе с председателем французского отдела "Движения" Никитиным решили с "ИМКА" разорвать, чтобы их не обвиняли в примиренчестве с советской Россией; они устроились на стороне, на rue Olivier de Serres, №91. Сперва от них отошли "витязи", которых возглавлял Федоров и опекали Карташев, Гирс... организовавшие "Общество друзей витязей"; левые образовали группу "Православное Дело" под водительством Пьянова, м.Марии, Федотова... и тоже устроились на стороне при общежитии м.Марии на rue Lourmel, № 77.

Сейчас "Движение" в упадке. Молодежь остыла. Религиозная идеология требует подвига. Мало веры, нужно еще исповедовать ее в однообразной повседневности трудной эмигрантской жизни. После первых лет религиозного воодушевления началась практика веры, а на нее у молодежи не хватило ревности. Потеряв родину, вскоре же обрели надежду, что можно ее вернуть, но надежда не осуществлялась, и героические чувства стали блекнуть. Надо иметь твердые устои, чтобы не поколебаться, не впасть в малодушие и продолжать верить, что, развивая и храня в себе высоконравственные и духовные начала, тоже служишь родине. Это не только подвиг личного спасения, это в каком-то смысле и подвиг духовного пробуждения и перевоспитания своего народа. Политические течения – пассивное приятие тех или иных политических взглядов – с подлинным творчеством не связаны, закалить же себя в нравственном отношении очень важно: человек приобретает на всю жизнь душевную крепость, моральную устойчивость, которая его удержит на поверхности в любую житейскую бурю.

"Движение" все же свое дело сделало и продолжает существовать, хоть и утратило прежнюю свою кипучесть. Политические кружки, увы, проявляют сейчас больше активности и возбуждают больше интереса, нежели религиозная идеология "Движения". И все-таки я верю, что оно не погибло. Большой ошибкой вождей была непредусмотрительность: они не приготовили себе смены. Молодежь первых эмигрантских лет уже теперь зрелые, женатые люди, они устроили свою судьбу и от "Движения" отошли; а маленькие члены "Движения" еще дети, надо ждать, когда они подрастут и когда проявят себя как сознательные деятели по его возрождению.

"Православное Дело"

"Православное Дело" развилось из общежития для одиноких женщин, созданного м.Марией (Е.Ю.Скобцовой) осенью 1932 года. М.Мария наняла особнячок в глубине переулка (9, villa de Saxe), светлый, удобный, с маленьким садом, и за дешевую плату стала принимать пансионерок. Нужда в дешевом русском общежитии была большая, и дом быстро наполнился. При общежитии м.Мария устроила церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы; обитательницы дома стали ее охотно посещать. От времени до времени в общежитии бывали собрания, на которых либо кто-нибудь из профессоров Богословского Института, либо кто-нибудь из лекторов "Христианского движения" читали доклады, сопровождавшиеся беседой; эти собрания привлекали довольно много слушателей со стороны. Скоро особнячок уже не мог вместить всех желающих в нем поселиться тружениц, размеры его не позволяли м.Марии развернуться во всю широту ее планов, и через два года основательница перебралась на рю Лурмель, № 77, в большой дом.

В те дни безработица среди русских приняла размеры настоящего бедствия, и м.Мария организовала при общежитии столовую, где на началах самоокупаемости за ничтожную плату в 1 франк 50 сантимов отпускались обеды. Такой дешевизны предприимчивая устроительница достигла благодаря тому, что какие-то торговцы парижского Центрального рынка ("Halles Centrales") жертвовали ей остатки некоторых нераспроданных и скоропортящихся продуктов, а она, с помощью опекаемых ею безработных, притаскивала на рю Лурмель все это даровое добро. Позаботилась она и о крове для своих подопечных: в чердачном помещении дома устроила ночлежку. Гараж в глубине двора был отведен под церковь, которую м.Мария заботливо украсила, недурно расписав стены и стекла. Обслуживали церковь последовательно: о.Лев Жилле, о.Евфимий (Вендт), архимандрит Киприан (Керн), о.Валентин Бахст... Просторное помещение в нижнем этаже предназначили для собраний, лекций и докладов с дискуссиями... При общежитии м.Мария организовала курсы псаломщиков, которые в первый же год дали нам 10 хорошо обученных псаломщиков [214]. Текущей зимой 1936-1937 годов она открыла миссионерские курсы.

В прошлом году м.Мария объединилась с о.Чертковым и Ф.Т.Пьяновым и организовала в Нуази ле Гран "Дом отдыха" для выздоравливающих туберкулезных. А этой (1936 г.) осенью открыла, тоже с помощью Пьянова, дешевое общежитие в особняке № 43, рю Франсуа Жерар (в 16 аррондисмане), подотдел центрального общежития на рю де Лурмель.

Все эти учреждения входят в состав организации "Православное Дело", простирающей свою деятельность и за пределы перечисленных учреждений. Участники "Православного Дела" ведут работу в приходах на окраинах Парижа, устраивают школы, собеседования, организуют лекции, литературные вечера... организуют они и съезды представителей нескольких приходов – начинание очень интересное, жизненно закрепляющее взаимную связь, взаимообщение между ними. Вообще "Православное Дело" широко развивает свою деятельность по распространению религиозного и национального просвещения среди русского рассеяния, затерянного во французской рабочей среде и пребывающего вне связи с Православной Церковью и эмигрантскими просветительными организациями. Эта работа, удерживающая русскую массу от денационализации, имеет огромное значение.

Организация "Православное Дело" неразрывно связана с личностью ее созидательницы – м.Марии.

М.Мария, в миру Е.Ю.Скобцова (по первому браку Кузьмина-Караваева), – поэтесса, журналистка, в прошлом член партии социал-революционеров. Необычайная энергия, свободолюбивая широта взглядов, дар инициативы и властность – характерные черты ее натуры. Ни левых политических симпатий, ни демагогической склонности влиять на людей она в монашестве не изжила. Собрания, речи, диспуты, свободное общение с толпой – стихия, в которую она чувствует потребность хоть изредка погружаться, дабы не увянуть душою в суетной и ответственной административной работе по руководству "Православным Делом". М.Мария приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно. Приняв монашество, она принесла Христу все свои дарования. В числе их – подлинный дар Божий – умение подойти к сбившимся с пути, опустившимся, спившимся людям, не гнушаясь их слабостей и недостатков. Как бы человек ни опустился, он этим м.Марию от себя не отталкивает. Она умеет говорить с такими людьми, искренно их жалеет, любит, становится для них "своим" человеком: она терпит их радостно, без вздохов и укоризны, силится их поднять, но умело, т.е. не подчеркивая уровня, с которого они ниспали. "Я пропиваю свой пропавший идеал..." – сказал ей в кантине один такой несчастный человек. И сколько таких душевных трагедий ей поверено! М.Мария своим подопечным – помощник, советчик и друг. Она заботится не только о ночлеге и пропитании, но и о том, чтобы работу найти, и чтобы с полицией дело уладить, если с документами какое-нибудь недоразумение; и чтобы визы выхлопотать, если выселяют... Но в м.Марии, бывшей деятельным членом партии социал-революционеров, все еще бродят старые партийные дрожжи... В "Христианском движении" она активно боролась против националистической идеологии, и ее старания "засыпать ров" между эмиграцией и СССР дали повод к резким нападкам на нее эмигрантов-националистов.

"Православное Дело", детище м.Марии, оказалось большим делом, отвечающим подлинным нуждам эмиграции. Но монашеской общины, о которой м.Мария мечтала, у нее не вышло. Не создалось и церковной общины. Значение для приходов "Православное Дело" несомненно имеет, и для церковных деятелей в приходах оно помощь и поддержка.

В последнее время м.Мария [215] занялась душевнобольными, посещает их в больницах, беседует с ними и старается выпустить на свободу тех "отверженных", которые уже выздоровели, но о которых все забыли.

Французский приход (Париж)

Возникновение французского прихода связано с обращением в православие католического священника о.Льва Жилле.

О.Лев, образованный, вдумчивый монах-аскет. По натуре свободолюбивый, он почувствовал тесноту узких рамок католицизма и повлекся душою к православию. Он был личным секретарем митрополита Галицкого Андрея Шептицкого [216]. Вероятно, от Шептицкого о.Лев перенял вкус к христианскому Востоку. Но увлечение его было более чистое и идеальное, чем у его начальника. Митрополит Шептицкий делал большую политику, работал в австрийском генеральном штабе, в планы которого входило отторжение Украины и обращение ее в унию, дабы крепче связать ее с католической Австрией. О.Жилле со всем пылом энтузиазма оттолкнулся от католичества, но, приняв православие, по-моему, понял широту религиозной свободы в той безмерности, которая клонится к мистическому индивидуализму протестантов (Дух Святой открывается индивидуальному сознанию, а не собору верующих).

Мысль об основании французского прихода возникла у меня под влиянием прискорбных наблюдений над тем, как французская стихия захватывает эмиграцию. До революции многим русским людям давали в русских семьях иностранное воспитание и они знали французский язык лучше, чем русский; а тут, в эмиграции, дети родной язык теряли и переставали понимать богослужение и молитвы. Надо было смотреть вперед: если даже язык потерян, зато хоть православную веру спасем и сохраним среди офранцузившихся русских. Не о пропаганде православия среди французов я ратовал, я думал о наших денационализованных русских детях.

Основание приходу положил о.Авраамий, его работу продолжил о.Дейбнер, окончательно его сформировал о.Лев Жилле. Одной из заслуг организаторов был перевод нашего богослужения на французский язык. Организовалась комиссия, в которую вошли: о.Дейбнер, тонкий знаток литературного французского языка, д'Отманн, братья Ковалевские... Наша Литургия была в свое время переведена о.Владимиром Гетэ (французским католическим аббатом, перешедшим в православие), теперь был сделан новый перевод и кроме Литургии было переведено много других церковных служб.

Поначалу французы очень новым приходом заинтересовались, кое-кто из них перешел в православие, но это было явление временное, основное ядро прихожан были русские, забывшие свой родной язык. Согласно французскому закону, приход зарегистрировали, и он зажил нормальной жизнью, но не расцвел, хотя во главе его встал ревностный и самоотверженный о.Жилле. О.Лев, религиозный мыслитель, молитвенник, вдохновенный проповедник и духовный руководитель отдельных душ; миссионерский дух его пастырскому призванию несвойствен, практическим, организаторским талантом он не одарен; он любит читать лекции, доклады и взял на себя весьма трудное дело – окормлять русских заключенных в тюрьмах. О.Льву, как французу, было легче туда проникнуть, нежели какому-нибудь русскому священнику, но и с ним возникли трения. Когда я официально ходатайствовал в Министерстве юстиции о допущении о.Жилле в тюрьмы, ко мне явился из министерства чиновник и допрашивал, чего я домогаюсь. "А я хочу узнать, как у вас из тюрьмы убежать можно – вот Леон Додэ убежал..." – "Vous ètes très iroique" [217], – сказал чиновник. Особенно важны были посещения тюрем о.Львом, когда среди заключенных оказывались смертники. Все русские, приговоренные к смертной казни (Горгулов, Гузьляков...), в последний час видели в нем друга. Он напутствовал их и сопровождал до самой гильотины. Увлеченный работой в тюрьмах и своими занятиями на Монпарнасе в кружке по изучению Священного Писания, о.Жилле стал французским приходом тяготиться, и я передал его о.Георгию Жуанни.

О.Жуанни, по профессии подрядчик, честный, хороший священник. Полета, вдохновенья у него нет, но свой долг он исполняет добросовестно, трезво и практически относится к приходу. (Иногда его заменяет о.Жилле.) Прихожан во французском приходе мало, едва ли и сотня наберется.

Нант (Бретань)

В 1927 году появился на горизонте некий господин, выдававший себя за иеромонаха Петра (по фамилии Верден), в сопровождении "свиты" – двух сотрудников: ксендза о.Кулона и какого-то молодого человека вроде иподиакона. "О.Петр" заявил, что они отпали от католичества, а он, порвав с Римом, примкнул к "мариавитам".

Секта "мариавитов" возникла в Польше (в Полоцке) в начале XX века, и некоторые ее представители были мне близки. Возникла она так. Некая Мария Козловская, от которой "мариавиты" получили свое название, содержательница ремесленной мастерской, человек религиозного воодушевления и аскетического строя жизни, увлекла за собою своих мастериц и организовала нечто вроде монашеской общины. Объединением заинтересовались католические священники Ковальский, Прухневский и др. Они примкнули к движению, и все участники сообща, именуя себя братством "мариавитов", стали ревновать о поднятии уровня нравственной жизни среди польского духовенства. Личная жизнь польских ксендзов давала немало поводов для возмущения нравственного чувства верующих. "Экономки" ("господыни", как их называл простой народ) вошли в быт прихода настолько, что к их фальшивому положению уже привыкли, и они получали приглашение на местные празднества на правах "господынь"... "Мариавиты" отправили своих представителей в Ватикан, снабдив "лептой святого Петра" и полномочием довести до сведения высшей иерархии о том, что в Польше творится, и ходатайствовать об учреждении их братства, организованного для столь хорошей цели. В Риме их встретили ласково, выслушали со вниманием. "Мы сами возмущены. Но нам нужны факты. Представьте нам факты..." – сказали им в Ватикане. Делегаты вернулись, и "мариавиты" стали собирать факты. Набрали большой фактический материал и отвезли в Рим. Не успели посланцы в Польшу вернуться – узнают, что скомпрометированным лицам дано повышение... Совесть вынести этой неправды не смогла, и "мариавиты" от католичества отпали, увлекая за собою многих сочувствующих. Встал вопрос о присоединении к православию. Я некоторое время с "мариавитами" возился. Постепенно движение заглохло: секта не удержалась на том нравственном уровне, о котором ратовала.

"О.Петр" меня подкупил своим "мариавитским" прошлым. Он устроил в Нанте церковку у себя на квартире и стал служить. Вскоре до меня дошла весть, что "о.Петр" лицо с неясным прошлым... Я сейчас же исключил его из клира.

Во главе Нантского прихода встал о.Евгений Кулон, хороший, но необразованный старик, по специальности кузнец. В своем домике, где помещается его кузнечная мастерская, он организовал церковку. Я послал молодого Евграфа Ковалевского в Нант – поручил ему легализировать общину согласно французскому закону и ознакомить о.Кулона с французским текстом наших служб, а на о.Сухих (Бордо) возложил руководство новым Нантским настоятелем.

Церковная община в Нанте маленькая: человек около ста. В нее вошли французы, русские и греки. Прихожан о.Кулон не удовлетворяет. Для французов он слишком прост и невежествен, для русских слишком далек от бытового типа русского батюшки.

Финляндия
(Выборг. Гельсингфорс)

Без ведома и усилий с моей стороны, вне территории моего епархиального округа, в 1926 году в Выборге возникла маленькая община, пожелавшая войти в мою юрисдикцию. Перед праздником Святой Пасхи я получил телеграмму из Выборга от группы русских с просьбой принять их в мое управление и разрешить праздновать Пасху по старому стилю. Желание такого церковно-административного "самоопределения" возникло из противодействия русских граждан не финского происхождения грубому лишению гражданских и церковных прав. От нового Финляндского Церковного управления получилось предписание перейти на новый календарный стиль. Особенно беспощадно провели реформу в монастырях Валаама и Коневца – двух древних твердынях православия, где старые традиции держались особенно крепко. Рана там до сих пор не залечена... Много монахов покинуло тогда монастыри, многие оказали пассивное сопротивление. Их отлучали, лишали всего – однако они героически упорствовали. Архиепископ Серафим, возглавлявший Православную Церковь в Финляндии (впоследствии Карловацкий митрополит), поначалу правительственному воздействию поддался, но потом, когда от него потребовали изучить финский язык в 3 месяца, он на экзамен не явился; тогда его сослали на о.Коневец и заточили в монастырь [218]. Финляндские власти выписали из Эстонии некоего священника о.Германа Аава, который потом сделался епископом-викарием архиепископа Серафима. Когда архиепископ Серафим был заточен, епископ Герман возглавил Православную Церковь в Финляндии. При нем создалось Управление, в которое вошли священники-ренегаты: Солнцев, Казанский, Акулов (Петербургской Духовной Академии). "Старостильники" на Валааме в большом загоне и уничижении. Ни одной церкви им не дали, церковное послушание они должны нести по новому стилю, свои службы они справляют в глинобитном сарае... Старые монахи, верные церковным традициям, епископа Германа не признают. Ходит он в штатском, бритый. При встрече они ему не кланяются. Он спрашивает: "Почему не кланяетесь?" Они в ответ: "А почему кланяться?" – "Я – епископ!" – "А бороденка где у тебя?.." В чудном Валаамском монастыре внутренняя жизнь раздвоилась, прокрался в нее дух несогласия и тяжбы. Вопрос стиля шире календаря и прикрывает агрессивные националистические притязания одной стороны и самозащиту самобытных исконных традиций другой.

Таково было положение Православной Церкви в Финляндии, когда "выборжцы", не желавшие принять нового стиля, послали мне телеграмму с просьбой, чтобы я спас их "от насилия над их совестью..." Я просьбу исполнил, и в Выборге возник приходик, возглавляемый о.Григорием Светловским. Этот акт имел значение отдушины, и новое, более либеральное, финляндское правительство с этим посчиталось и отнесло нашу организацию к линии "свободы совести"; согласно закону, приход был включен в реестр религиозных организаций с правом совершать богослужение. Эта уступка имела влияние на судьбу Валаама и Коневца – обителям было позволено праздновать пасхалию по старому стилю.

Организаторша Выборгского прихода – купчиха Анна Дмитриевна Пугина приютила его в своем доме. Началось объединение с заутрени, которую служили у нее на дому и на которую собралось много русских. В донесении, посланном мне, упоминалось: "На Пасхе у нас все было полно молящимися – радующимися и плачущими...", несколько позже г-жа Пугина устроила у себя настоящую церковь.

В 1927 году часть общины основала филиальную организацию в Гельсингфорсе под водительством о.Николая Щукина, пастыря энергичного, горячего и ревностного (в прошлом военный чиновник). Церковь в Гельсингфорсе устроили в наемном помещении, но сейчас общинка озабочена созданием своего храма на кусочке земли, который она хочет купить на кладбище. Бывший церковный староста А.Г.Васильев, ныне умерший, и доселе здравствующая его супруга всю душу вложили в задуманное доброе дело.

Возникновение двух маленьких общин моей юрисдикции вызвало неудовольствие епископа Германа Финляндского. Он и его Управление начали травить наш Выборгский приход, главным образом нападая на меня: "Я известный русификатор, я хочу в Финляндии проводить русскую политику..." О.Светловский решил на травлю не отвечать, чтобы не потонуть во взаимном анафематствовании.

О.Светловский – священник хороший, а Выборгский приход деятельный и живой. "Горе, что мы не имеем счастья общения с Вами..." – писал мне о.Светловский. К сожалению, навестить финляндские общины мне трудно. Мое положение сложное. Как определить мои отношения к епископу Герману? Как, приехав в Финляндию, не посетить Валаама? А как туда поехать, когда на Валааме оппозиция к главе Финляндской Православной Церкви столь явна? В утешение общинам я послал (в 1935 г.) преосвященного Сергия Пражского, поручив ему объехать Швецию, Норвегию и Финляндию [219]. Приезд его в Выборг вызвал ликование. Владыка Сергий умеет людей обласкать, ободрить, обрадовать. Пребывание его для моих общинок было праздником. Он сделал необходимые визиты официальным лицам, но на Валаам не поехал: щепетильное положение.

Недавно "выборжцы" праздновали десятилетие общины. Милые мои духовные чада... – как мне их жаль! Я управляю ими издалека, а поехать к ним не могу...

Марокко

Приход в Марокко возник в 1925 году под влиянием потребности в церковной жизни русских, рассеянных в Африке. Потребность эта была особенно настоятельна среди служащих в "Иностранном легионе". Туда принимают людей без паспортов: всякий годный для военной службы, независимо от национальности, зачисляется в легион под номером и попадает в ту массу, которая, хорошо обученная и скованная железной дисциплиной, образует грозную боевую силу, известную под названием "Иностранный легион". Тяжелая служба! Всегда на передовых позициях, в кровавых стычках с арабами, в томительных переходах по знойной пустыне... Среди духовенства моей епархии один о.Григорий Ломако был священником в "Иностранном легионе", но не в Африке, а в Месопотамии. Французское правительство не могло долго отпускать кредиты на содержание православного священника, и о.Ломако там не удержался. Я начал переписку с военным министром, ходатайствуя о разрешении послать священника в Марокко, ссылался на пример священнослужителей других религий, которые это разрешение получили, – ничего из моего ходатайства не вышло. А между тем из Африки доносились вопли: русские дичают! русские люди пропадают! пришлите священника! помогите... Инженер-межевик Стефановский осведомлял меня об условиях жизни своих соотечественников в Марокко.

Русские здесь служат преимущественно землемерами на отвоеванных у арабов землях. Условия работы трудные. Живут в палатках под угрозой налетов арабских племен, под страхом быть растерзанными шакалами или погибнуть от укуса змей, скорпионов...

Я внял призыву о помощи из далекого Марокко и послал туда своего человека – самоотверженного о.Варсонофия (Толстухина), иеромонаха Валаамского монастыря, "старостильника", покинувшего родную обитель из-за разногласия со сторонниками нового стиля. В свое время о.Варсонофий был келейником в архиерейском доме архиепископа Сергия Финляндского и исполнял при нем и секретарские обязанности. Покинув Валаам, он перебрался в Болгарию, оттуда – во Францию. Я послал его к м.Евгении в Гарган-Ливри обслуживать церковку обители-приюта "Нечаянная Радость". Вскоре у него возникли трения с м.Евгенией, и я направил его в Африку.

О.Варсонофий прибыл в Рабат – главный центр экономической и политической жизни Марокко. Здесь имеют пребывание Марокканский султан со своим двором и французский резидент, здесь же сосредоточены все правительственные учреждения. За годы резидентства маршала Лиотэ Рабат превратился в город европейского типа, не утеряв своеобразной красоты восточного города. Вдумчивый и дальновидный администратор, маршал Лиотэ стал строить новые дома в мавританском стиле, снабжая их всеми техническими приспособлениями современного комфорта. Правительственные здания, вокзалы, частные дома... – все выдержано в том же стиле. Новый Рабат является как бы продолжением и модернизацией старого Рабата, который остается нетронутым. Особый художественно-строительный комитет утверждает (или не утверждает) архитектурные проекты новых построек. Этот же художественно-строительный контроль проводится и в других городах Марокко.

Познакомившись с паствой, о.Варсонофий приступил к выработке устава православного прихода в Марокко. Мы этот устав утвердили, местные французские власти его приняли, и о.Варсонофий начал устраивать церковь. Благодаря некоторым связям удалось получить пустующий барак, покинутый строительными рабочими, а с помощью русского населения, с великой радостью встретившего весть об организации церковного прихода, явилась возможность преобразовать его в церковь, украсить и снабдить всем необходимым. Эта православная церковь в скромном бараке знаменовала исторически важное событие – появление вновь в этой части Африки православия. Через сколько веков! Район Марокко церковно-географически входит в состав областей Александрийской патриархии, и в Касабланке была маленькая греческая церковь, возглавляемая архимандритом. Когда мы открыли нашу церковь, в Касабланке были этим недовольны и мне пришлось обратиться к Александрийскому патриарху, дабы этот вопрос уладить. Внешне трения исчезли, а внутренно они не изжиты, и по отношению к о.Варсонофию по-прежнему косые взгляды...

Приход о.Варсонофия раскинулся по всему Марокко. Ему пришлось ездить в Касабланку, Маракеш, в Мекмеш и некоторые другие города и селения, где проживают русские. Ознакомившись с паствой и укрепившись в приходе, о.Варсонофий, стяжавший уже некоторую популярность, стал носиться с дерзновенной мыслью – построить свой храм взамен барачной церковки. В Рабате цены на землю уже поднялись настолько, что о покупке думать было нечего. Поначалу французские власти как будто готовы были пойти навстречу и дать нам участок под храм даром, но дело, увы, ограничилось лишь обещаниями. На помощь нам пришел Господь...

В Рабате проживал богатый араб Джибли, женатый на русской. В молодости, будучи студентом Женевского университета, он познакомился с русской девушкой, уроженкой Саратовской губернии, и решил на ней жениться. Родители невесты были в ужасе: магометанин!.. многоженство!.. Но молодая девушка, по натуре смелая, ничего не убоялась. По русским гражданским законам брак православной с магометанином и вообще нехристианином не разрешался, и потому невеста перешла в протестантство. Джибли служил в итальянских войсках, а потом уехал в Марокко, на родину, где у него было много земли. Значительное вздорожание земли в Рабате дало ему возможность распродавать ее по участкам и тем самым приумножить свой капитал. Семья (у четы Джибли было два сына и дочь) жила в Рабате богато. В те дни, о которых идет речь, старик Джибли тяжко занемог. Жена его, давно порвавшая все связи с русскими, прибежала к о.Варсонофию: "Батюшка, я изменница, но вы помолитесь за моего мужа... Я верю в силу молитв..." – и попросила о.Варсонофия навестить больного. О.Варсонофий пришел к болящему, говорил с ним о христианской вере, спасающей человека и в жизни и в смерти, и обещал помолиться. Вскоре больному стало лучше, и он стал поправляться. Выздоровление приписали молитвам. Возникло горячее желание вознаградить православного священника. "Мне ничего не надо, – сказал о.Варсонофий, – но если хотите сделать что-нибудь для нас, дайте нам кусочек земли для построения храма". – "С радостью... сколько вам нужно?" – "Хоть бы 300 метров..." – "300 мало, бери 500". Араб велел принести карту владений и указал, какой кусок он может отдать. Участок оказался большой: 800 метров. "Что же, хочешь ты его у меня купить или хочешь, чтобы я его подарил?" – спросил араб. О.Варсонофий сообразил, что дарственная запись ненадежна, наследники могут ее оспаривать, сказать, что он написал ее, будучи якобы не в своем уме... "Я хочу землю купить", – заявил о.Варсонофий. "За сколько?" – "За 1 франк". – "Хорошо, бери за франк!" Так за франк о.Варсонофий землю купил, причем сделка была оформлена по всем правилам гражданского закона, т.е. мы стали собственниками участка и имеем на него купчую крепость.

Земля под храм досталась нам чудесным образом, теперь надо было собрать деньги на построение храма. О.Варсонофий ездил из одного городка в другой и просил о пожертвованиях. Всюду его встречал живой отклик. Местное русское население устраивало концерты и балетные вечера, на которых с большим успехом выступали местные русские балерины – маленькие девочки 9-10 лет. Стоило появиться на улицах афише о выступлениях маленьких танцовщиц, – арабы валили валом, а устроители выручали в пользу церкви 3-5 тысяч. Можно сказать без преувеличения – наши девочки своими ножками вытанцовали-выстроили наш чудный храм в Рабате.

Я прибыл на освящение храма зимой 1932 года. Незабвенная поездка...

Я знал, что строится храм большой, хороший, но не мог себе представить той картины, которая открылась моим глазам, когда на пути с вокзала я вдруг вдали увидал наш храм... Прекрасный храм в мавританском стиле. Большой, круглый, белый-белый, с высокой колокольней; рядом домик настоятеля, кругом деревья, кусты, цветы... и белая лента церковной ограды, опоясывающая всю усадьбу... Глубокое, до слез волнующее впечатление... Мы, эмигранты, несчастные парии, скитальцы, – "восстанавливаем развалины"... Опять засиял православный Крест на том африканском берегу, где некогда, в эпоху святого Киприана Карфагенского и во времена блаженного Августина, пышным цветом расцвело христианство, потом безжалостно, дочиста стертое мусульманами. Казалось, что веру Христову последователи Магомета выжгли здесь с корнем навсегда [220]... А между тем она постепенно оживает и пускает новые и новые ростки.

Торжество освящения храма прошло с громадным подъемом и было воспринято как великий светлый праздник. Русские съехались со всех городов. Храм, созданный общими усилиями марокканской эмиграции, сделался в те дни центром всей русской жизни. Легионеры выпросили разрешение у начальства и пришли на торжество со своей музыкальной командой. Я имел возможность побеседовать с ними и узнать подробности их жизни.

Легионерам живется трудно. Кормят их неплохо, зато томиться жаждой приходится часто и мучительно. Она бывает столь невыносима, что солдаты убивают лошадей и пьют кровь. Выручает радио, посредством которого сообщают требование о немедленной доставке воды; прилетает аэроплан и сбрасывает куски льда. Случается, что лед попадает не легионерам, а падает в стан врагов. Был случай, когда офицер такого "мимо" не выдержал и застрелился. Для перехода в 25-30 верст полагается брать с собою две фляжки воды: одну – для себя, другую – для котла. Боже упаси, прикоснуться к этой "общественной" фляжке – изобьют до полусмерти. На привале разводят огонь и выливают принесенную для общественного пользования воду в котел. Наступает долгожданный час еды и отдыха. Не тут-то было! Вдруг, как дьяволы, налетают арабы... Приходится от них отбиваться. Стычка длится 10-15 минут, но все пропало: котел опрокинут... Измученные люди сидят голодные, слышится отборная ругань на всех языках. Офицер командует: "По стакану рому!" Сразу настроение меняется – веселье, хохот, песни... А тут же и смерть поджидает: вокруг бивуака выставляются дозоры, человек пять-шесть, с младшим офицером; арабы в своих белых бурнусах подползают неприметно, как змеи, и, случается, кривыми кинжалами вырезают всех дозорных...

Среди легионеров встречаются два типа людей. Одних трудная жизнь закаляет, делает несокрушимо выносливыми, сильными, до жестокости, людьми; других она губит, они спиваются, раздавленные тяжестью службы и существования. В числе легионеров этой категории мне довелось встретить в тот приезд житомирского певчего, который когда-то певал мне: "Ис полла эти деспота". Теперь это был спившийся человек. Я был свидетелем, как он набросился на откупоренную бутылку белого вина, которую приметил на окне у о.Варсонофия. О.Варсонофию приходилось воевать с москитами, и он травил их каким-то снадобьем из пульверизатора; множество москитов попадало в бутылку и испортило вино: пить его было невозможно. Певчий набросился на бутылку. "Можно? Можно выпить?.." – и вмиг, прикрыв горлышко платком, осушил ее до дна.

После освящения храма я побывал с визитом у французского резидента, который принял меня очень хорошо, – и выехал в Куригу.

Курига – огромное предприятие по добыванию фосфатов, перегноя органических тел: рыб, деревьев, костей животных и проч. Один из директоров М. de Sainte Marie, племянник маршала Лиотэ, относился к русским превосходно. Заводское управление дало нам помещение католической церкви (католикам построили большой костел), и русские устроили там маленькую церковь. Настоятелем я назначил о.Авраамия [221]. Завод дал батюшке квартиру и положил 500 франков ежемесячного пособия, но, дабы эту выдачу провести по книгам, формально зачислил его служащим в заводской конторе.

Встретили меня в Куриге торжественно. Инженеры завода во главе с директором de Sainte Marie стояли на перроне. "Мой дом – ваш дом..." – приветствовал меня директор и повез на своем автомобиле к себе (на пути мы заехали с ним в нашу церковь). Наутро я служил обедню, которую de Sainte Marie выстоял до конца. Потом местная русская колония устроила скромный завтрак, но с изобилием шампанского, которое прислал тот же добрый директор. Его застольная речь отличалась сердечностью. "Прежде русские были наши союзники, теперь они наши братья..." – сказал он. Полились ответные речи, тосты... В конце завтрака de Sainte Marie попросил меня съездить на кладбище: "У одного инженера недавно умерла жена, сделайте доброе дело, помолитесь на ее могиле, это его утешит..." Мы посетили кладбище, а потом директор возил меня по разным учреждениям. Завод настроил прекрасные больницы, школы... Одна школа для русских, другая – для арабчат. Урок в классе арабской школы своеобразное зрелище: в углу, на полу, сидят арабчата, а перед ними стоит мулла и строго-строго кричит на ребятишек.

При прощании de Sainte Marie благоговейно сложил руки и сказал: "Благословите меня, как вы благословляете своих..."

С этим прекрасным человеком мне довелось встретиться еще раз, когда я на обратном пути проезжал через Рабат. Он пригласил меня к обеду, познакомил со своей женою. В эту встречу я был свидетелем трогательного отношения четы de Sainte Marie к памяти о русском прошлом. Они показали мне фотографию Императрицы Марии Феодоровны и маленькое зеркало. "Фотография была подарена моему дяде, служившему в нашем посольстве в Петербурге, в день посещения царской четой французского посла. А зеркало оказало услугу Императрице: она перед ним поправляла прическу. Мы бережно храним эти реликвии..." – сказал хозяин.

Я не ограничился посещением Рабата и Куриги и объехал около десяти городов. Всюду наша эмиграция встречала меня с энтузиазмом и по-русски гостеприимно. Не забуду, как на одной из трапез, уготованных в мою честь, один из присутствующих, отдавший дань доброму вину, приветствовал меня восклицанием: "Дедушка! Приезжай, пожалуйста, опять к нам!.." На него все зашикали, а мне это сказанное от сердца слово было приятно.

Хорошо запомнилась мне поездка в оазис Маракеш.

Я познакомился, на освящении нашего храма в Рабате, с французом-инвалидом (он хромал и носил протезы), заявившим мне, что он православный. Разговорились. В Великую войну он был тяжело ранен и попал в госпиталь, где его соседом по койке оказался русский офицер. Врачи считали ранение француза смертельным и в горячке госпитальной работы на него махнули рукой: ухода за несчастным не было никакого. Русский, сам раненный, стал за ним ухаживать и выходил больного товарища. Благодарность француза русскому другу была столь горяча и глубока, что повлияла на его религиозные убеждения. Он перешел в православие, полагая, что братская любовь по отношению к нему, чужому человеку, иностранцу и католику, есть проявление особого духа православной веры. После войны ему как инвалиду правительство отвело в Маракеше большой кусок земли. Уехать туда, расставшись с русским другом, он не хотел и увез его с собою. Некоторое время они работали вместе, потом русский умер. Француз горько его оплакивал. Над его гробом он воздвиг мавзолей. Когда у него родился сын (он женился на арабке), имя ребенку дали в честь покойного друга: Дмитрий; а когда ребенок умер, его гробик поставили рядом с гробом русского.

Вот у этого-то благодарного француза, столь верного в дружбе, я в Маракеше и побывал. Он привел меня к мавзолею. На гробах его дорогих усопших я с нашим духовенством отслужил Литургию. Трогательное и незабываемое впечатление! Ощущение безбрежной пустыни за полосой оливковых и апельсиновых садов... возгласы песнопения нашей православной Литургии под африканским небом... и сознание, что обедню мы здесь служим благодаря тому, что два чужеземца стали братьями... Что-то в этой картине и в ее смысле напоминало времена первохристианства.

После обедни был завтрак. Жена хозяина дома еще не встала после родов второго ребенка, но пожелала на завтраке присутствовать и, лежа тут же в столовой, распоряжалась слугами, наблюдая за порядком.

Тут же в Маракеше я посетил огромный апельсиновый сад и оливковую рощу члена нашего Епархиального управления и Парижского Приходского совета В.Н.Сенютовича. Отлично поставленное хозяйство. Чудесные дороги, разработанная система орошения...

Миссионерское монашество

Монашество аскетического духа, созерцания, богомыслия, т.е. монашество в чистом виде в эмиграции не удалось. Говорю это с прискорбием, потому что аскетическое монашество – цвет и украшение Церкви, показатель ее жизненности. По нему можно судить о состоянии Церкви. Поначалу я полагал, что эмиграция – почва весьма для монашества благоприятная: люди, претерпевшие жизненное крушение, склонны к отрешенности от мирских привязанностей; под влиянием скорбей, утрат, семейного развала, разбитых планов и надежд, лишений (подчас до бедности) создается психология оторванности от жизни. В эмигрантской среде эта психология была распространена, она давала основание надеяться, что в нашем рассеянии могут возникнуть обители, которые привлекут к себе множество одиноких душ, взыскующих духовного, иноческого подвига. Особенно, признаюсь, надеялся я на наших соотечественниц. Мне вспоминался Холм, женские монастыри моей епархии, процветавшее в них монашество... Хотелось, чтобы и в зарубежье создались какие-нибудь образцовые обители, где бы не по книгам, а на живом примере, под руководством опытных настоятельниц могли бы учиться монашескому подвизанию женские души, готовые всецело отдать себя служению Богу и ближнему. Ни одной такой обители в моей Западноевропейской епархии не создалось. Мне не удалось выписать опытной игуменьи, не удалось найти среди эмигранток те души, от которых можно было ожидать, что они впоследствии сделались бы сподвижницами игуменьи-основательницы. Беспочвенность эмигрантского существования создавала психологию отрешенности, но в ней не чувствовалось твердого основания, готовности на сознательный подвиг. Многие приходили и говорили мне о своем желании принять постриг, но к иночеству они относились эмоционально, по-дилетантски представляя себе его задачи, – обдуманной идеологии у них не было. Разочарованный в своих ожиданиях, я решил принять монашество в эмиграции в форме "монашества в миру", осуществляющего "социальное христианство", миссионерское по своей цели, – поставившее себе задачей христианизацию мирской жизни. Это разновидность того же монашества, суть же его та же. Католики давно уже усвоили эту форму служения ближнему: монахи и монахини обслуживают больницы, приюты, богадельни, работают в школах, тюрьмах, организуют общежития, детские колонии... Наши могли бы пойти таким же путем.

Кое-что за годы эмиграции в этом направлении создалось. М.Мария и м.Евдокия работают в организации "Православное Дело". М.Анастасия управляет "Домом отдыха" для выздоравливающих в Нуази ле Гран. М.Мелания и м.Дорофея – приютом для пожилых женщин в Розэй ан Бри... Есть и тайные монахини-одиночки, которые, принимая постриг, остаются в своих семьях и продолжают после пострига трудиться заработка ради, как они трудились и до него. Меня упрекают: "У вас бродячие монахини..." Я думаю, что упреков эти монахини вряд ли заслуживают, если они верны монашеским обетам и в тех или иных формах служат Богу и людям.

Монашество в эмиграции явило лишь один пример чистого миссионерства. Я разумею миссионерские труды в Индии иеромонаха Андроника (Элпидинского), бывшего настоятеля церкви в Бельфоре [222].

Будучи еще священником в Бельфоре, о.Андроник подал прошение о переводе его в Индию для обслуживания рассеянных по всей Индии русских. Прошение меня не удивило. О.Андроник уже об этом поговаривал, но официально еще ко мне не обращался. Опасаясь быть тяготою для казны Епархиального управления, он исподволь собирал деньги на свою поездку, разводил овощи на заарендованном им огороде и одновременно работал на заводе Пежо, где он выделывал какие-то гайки для автомобилей.

Как я уже сказал, говоря о Бельфоре, от инженера С.Ф.Кириченко из Индии пришел запрос в Союз инвалидов, не хочет ли кто-нибудь из русских приехать работать на его ферму. Охотников не нашлось, и о.Андроник предложил себя. Ехать ему в Индию я разрешил, и он вскоре Францию покинул.

Ферма инженера Кириченко, куда о.Андроник прибыл, расположена в селении Баталор, в местности здоровой, не жаркой. Сам хозяин туда лишь наезжает, а по своей специальности работает в соседнем городе Камбатор. В одной из комнат фермы о.Андроник устроил церковку и принялся за фермерское хозяйство. Дабы земля приносила доход, он занялся садоводством, излишек дохода от земли и церкви посылая в Париж Союзу инвалидов. Такова была поначалу материальная база его существования. Прямая миссионерская его задача заключалась в обслуживании русских на неизмеримых пространствах Индостана. Русские здесь живут одиночками и группами (всего их там человек триста); до приезда о.Андроника верующие среди них были лишены всякого церковного утешения. В трудную минуту им приходилось обращаться за религиозной помощью к инославным священнослужителям. Так было с умирающей княгиней Урусовой. Старушка хотела причаститься Святых Тайн и обратилась к англиканскому епископу (Бомбейскому). Сначала он отказал наотрез, а потом сдался. "Я вас причащу, – сказал он, – но, принимая Святые Тайны, веруйте, что вы причащаетесь из рук православного священника, а я после снесусь с вашим епископом и попрошу его утвердить принятие святой Евхаристии..." Этот случай показывает, насколько в Индии православный священник был необходим.

Сперва о.Андроник разъезжал по требам, но скоро его деятельность получила новое направление. Он отправился в трехнедельное путешествие по Малабарскому побережью – в самый центр древнего индусского христианства. Здесь он встретился с особой его ветвью, именующей себя "якобитами" или "иаковитами". Это христиане, придерживающиеся монофизитской ереси. Рассеяны они в Сирии, в Месопотамии и частью в Индии. Название свое они получили от одного из сирийских епископов – Иакова Барадея, жившего в VI веке. Монофизиты (единоприродники) – еретики, не признающие двух природ в Иисусе Христе, но лишь одну – божественную. Ересь эта была осуждена IV Вселенским Собором. К этому еретическому учению о лице Иисуса Христа главное разногласие с нами и сводится. Что касается церковной жизни, то их крепкая церковная традиция пронесла через 2000 лет почти все существенное в непорочном виде, и разница, бросающаяся в глаза, коснулась лишь внешней стороны. У "иаковитов" 7 таинств, как и у нас, но множество литургий (у нас три). Литургия может служиться сразу на нескольких престолах; допускаются звонки, просфоры в виде бисквитов; для святой Евхаристии употребляется сок из светлого изюма, приготовляемый перед самой Литургией; иконопочитание одними епископами принимается, а другими отрицается; крещение совершается посредством обливания; нательных крестов миряне не носят, кресты (наперсные) носят только епископы и монахи; крестное знамение с левого на правое плечо; пастырское благословение преподается не в виде крестного знамения, а прикосновением ко лбу; строгость к таинству покаяния большая: кто год не говел, тот отлучается от церковного общения... – католические наслоения на восточно-православную основу несомненны.

Церковь "якобитов" раскололась 25 лет тому назад на два церковных объединения: 1) Церковь Антиохийского Патриарха Ильи-Игнатия III, объединяющего до 100000 верных и возглавляющего четырех митрополитов, и 2) Церковь Католикоса Василия-Григория, так называемая "The Orthodox Syrian Church of the East", она объединяет 350000-400000 верных, имеет 470 церквей (из которых многие с прекрасно налаженной приходской жизнью) и много школ. Католикосу подчинены 1 митрополит и 2 епископа.

Раскол на эти две ветви возник вследствие того, что глава Сирийской Церкви Католикос Василий-Григорий отделился от Патриарха и переехал в Индию, где вокруг него объединилось много сторонников. Соперничество между обеими ветвями объясняется тем, что Патриарху Антиохийскому и его сподвижникам ближе белые, нежели индусы; этот расовый признак отдаляет население от Патриарха и влечет к Католикосу, который им "свой" архипастырь. Так, например, митрополит Дионисий, сподвижник Католикоса, пользовался громадной популярностью среди широких кругов индусского населения, и его кончина, по свидетельству о.Андроника, вызвала искреннюю всеобщую скорбь.

Параллельно этим ветвям существует еще "Церковь апостола Фомы", возглавляемая митрополитом Титом и объединяющая около 100000 верующих и имеющая 200 церквей. Она откололась от "якобитов" лет семьдесят тому назад. Националистическая по духу, Церковь эта проникнута протестантскими заимствованиями – например, она не признает святых.

Есть еще одна Церковь, "Евангельской миссии", возглавляемая священником-англичанином Батли. Он был посвящен не имеющим паствы митрополитом (или даже патриархом) из Месопотамии. Церковь Батли остальные Церкви не признают, усматривают в ней несторианский уклон, считают Батли ставленником англичан, обвиняют в подкупе крещаемых английскими деньгами. Надо сказать, что в Индии между всеми разветвлениями христианства наблюдается конкуренция, и деньги известную роль играют [223], деморализуя народные массы. В их представлении миссионер из Европы или из Америки – человек с деньгами, которого можно обобрать.

В эту поездку на побережье Малабара о.Андроник ознакомился со всеми разветвлениями индусского христианства и с некоторыми видными его представителями – и пришел к заключению, что направление его собственного миссионерского пути особое, ни с одной из существующих индусских Церквей не совпадающее.

Он побывал у Антиохийского Патриарха Ильи-Игнатия III, который как раз в это время объезжал Индию, и был встречен им благосклонно и гостеприимно. Но встреча эта к дальнейшему сближению не повела. Зато с Церковью Католикоса Василия-Григория о.Андроник сблизился. По его словам, в Сирийской Церкви, в ее главе и епископах, чувствуется истинно христианский дух и крепкая спаянность иерархии со своей паствой. В беседах с некоторыми видными представителями этой Церкви о.Андроник постоянно указывал на основной недостаток – оторванность Сирийской Церкви от Вселенской Православной Церкви и был неожиданно для себя утешен общим желанием единения со Вселенской Церковью через посредствующее звено – Русскую Православную Церковь. Это стремление и сблизило Церковь Католикоса с о.Андроником – единственным православным русским иеромонахом на всю Индию, который мог бы помочь делу объединения с Православной Церковью. Нашего иеромонаха "якобиты" оценили, полюбили, им заинтересовались. Выяснилось, что близость с нами в прошлом, каноническая и вероучительная, им очень ценна.

Единомыслие в вопросе о соединении сблизило о.Андроника с диаконом Сирийской Церкви о.Фомою, бывшим главою "якобитской" семинарии, очень образованным, скромным человеком, уже лет 20 пребывающим в сане диакона. О.Фома живет близ Патапапурама в центре Траванкора, где развивает энергичную религиозно-просветительную деятельность. Он владеет здесь несколькими участками земли, построил на одном из них училище с церковью, на другом небольшой женский монастырь (первый в Траванкоре). По приглашению о.Фомы о.Андроник приехал погостить. В лице о.Фомы он нашел друга нашей Церкви и братски преданного ему человека. Временно поселившись вместе, они сообща занялись религиозно-просветительной работой: по воскресеньям устраивали в округе религиозные митинги. Индусы любят дискуссии на религиозные темы, полемику, доклады, проповеди; любят выяснять, на чьей стороне правда, и высоко ценят образование (черта, дающая основание заключить, что действенно влиять на индусов можно через учебные заведения). Ознакомил о.Фома своего гостя и с созданной им маленькой женской обителью и попросил достать ему православный чин пострижения в монашество, а также высказал желание, чтобы две русские монахини приехали в его монастырь.

Побывал о.Андроник и в мужском "якобитском" монастыре; основан он 12 лет тому назад. В одном из своих донесений о.Андроник довольно подробно рассказывает об этом посещении. Монашеский устав "якобитов" многим отличается от нашего. Отличительные черты "якобитского" монашества – отсутствие той суровой аскезы, которая характеризует наш устав. Нет долгих служб, нет употребления "Иисусовой молитвы", серьезной сосредоточенности, нет и обетов при пострижении. Молитва и послушание не являются сущностью монашеского подвига, а как бы обрамляют монашескую жизнь; общие молитвы в монастыре частые, но краткие, зато у "якобитских" монахов больше, нежели у нас, определенных и узаконенных часов на размышления и на молчание; но вне этих часов монахи ведут оживленные беседы друг с другом и группами. Состав монахов в монастыре, который посетил о.Андроник, – преимущественно молодежь.

О.Фома высоко оценил подвижнический дух о.Андроника и предложил своему гостю основать скиток и подарил ему на горе кусок земли. Здесь, орудуя заступом и топором, наш русский подвижник стал строить себе келью и церковку. Индусы на работу косились... Гора посвящена языческой богине Бодрагали, – заповедная. Посыпались петиции местным правительственным властям, но решительных мер не последовало: церковь о.Андронику разрешено иметь, но на правах домовой, т.е. без права создать приход. Вокруг скита о.Андроник развел сад и огород. Хотел заняться пчеловодством, да оно не пошло; неблагоприятны для него климатические условия. Хижину себе о.Андроник соорудил из пальм с перекрытием из кокосовых листьев вместо прочной крыши. Обстановка убогая: вся мебель – две доски, они служат и постелью, и сиденьем, и столом. По вечерам освещение – одна лампада. Питье – вода, редко что иное. Еда скудная, "...но не могу жаловаться, чтобы я голодал против воли. Господь помогал сводить концы с концами..." – пишет он мне в своем донесении. И упоминает о полной безопасности для него в ночное время: с вечера до утра, он уверен, никто не придет: вершина горы, по убеждению окрестных жителей, обиталище злых духов. Дикие звери реальная опасность в тех краях. Тигры и дикие слоны обыкновенно днем от человека уходят, зато в темноте без огня ходить нельзя. "Был случай, – рассказывает о.Андроник в одном из своих писем, – когда я ночь провел в деревне, где в окрестном лесу ночует около двадцати пяти диких слонов. Как-то раз в темноте мы огнем спугнули леопарда. Людям со слабым здоровьем и пугливым нужно быть осторожными..." Грозная опасность – змеи. За год в Индии погибает от укусов до тридцати тысяч человек. Однажды вошел о.Андроник в свою церковь, а на престоле лежит кобра...

О.Андроник в своем скиточке пребывает не безвыходно. Он разъезжает с докладами, проповедями по соседям и раз в неделю служит Литургию в церкви о.Фомы. Тогда приходится оставлять все свои посадки на произвол судьбы; случалось находить их по возвращении попорченными от обезьяньих набегов. На климат о.Андроник не жалуется, климат там хороший.

Из этих описаний условий жизни и миссионерских трудов о.Андроника можно сделать заключение, что о.Андроник являет пример "мужа апостольского", стойкого, самоотверженного. Всевозможные лишения, опасности, подвижничество в полном физическом и моральном одиночестве, несколько лет без возможности исповедаться... – все это он мужественно претерпевает. Ярко и светло вырисовывается личность о.Андроника. Я чувствую, что мы виноваты, – мы недостаточно живо отзывались на его запросы, письма, донесения. Только совсем недавно организовался "Комитет помощи о.Андронику" при Свято-Троицком Братстве под председательством о.А.Калашникова, дабы по мере возможности заботиться хоть о самой скромной субсидии нашему подвижнику.

Неудивительно, что такой монах-миссионер, как о.Андроник, стяжал редкое и единодушное уважение "якобитов" обоих разветвлений, а также и инославных христиан, особенно англикан. Знание английского языка и усвоение местного "якобитского" наречия – внешние благоприятные условия сближения с ним.

После почти трехлетнего пребывания в Траванкоре о.Андроник съездил на Рождество (в 1934 г.) на ферму С.Ф.Кириченко. Дорогой посетил некоторые места, где живут русские. Вновь довелось ему служить в своей первой церковке на ферме, где он провел 8 месяцев по приезде в Индию. Светлый праздник привлек богомольцев человек шестьдесят, из них около двадцати детей и взрослых человек сорок, – большею частью русских крестьян, осевших за годы 1932-1934 в Индии, но собиравшихся двинуться дальше, в Бразилию. "Впервые после трех с половиной лет в Индии я служил, как бы в России, исповедав и причастив около сорока человек..." – пишет о.Андроник в своем донесении. Малая у него русская паства, рассеянная, сплотить и организовать ее трудно, но все же она существует и к своему церковному центру инстинктивно влечется. К празднику Воскресения Христова (1933 г.) я послал православным русским людям в далекой Индии следующее пасхальное приветствие:

Православным русским людям, живущим в Индии.

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

Этот всерадостный христианский привет пасхальный шлю вам, возлюбленные чада Православной Русской Церкви, рассеянные и затерянные в далекой Индии. Да отзовется он глубоко в сердцах ваших и да озарит их радостью Светлого Праздника Воскресения Христова.

Знаете ли вы, что разбросанные по всему свету русские люди в местах своего рассеяния прежде всего заботятся о том, чтобы организовать церковную общину и устроить хотя бы самый скромный, маленький храм. Сколько теперь таких трогательных беженских храмов, созданных любовью и усердием русских изгнанников, которые в устроение их вложили не только свои лепты, но и частички своих измученных, страждущих душ!

Недавно и в Индии появился православный русский иеромонах Андроник (Элпидинский), посвященный мною в Церкви Подворья Преподобного Сергия в Париже. Он поселился на ферме русского инженера Кириченко, близ города Бангалора (Pr. Andronik с-о Kirichenko's Farm. Agram Village via Bangalor, South India), и теперь занят устройством маленькой домовой церкви.

В эти светлые дни Праздника Воскресения Христова, с великою духовною радостью извещая вас об этом, приглашаем всех православных русских людей, рассеянных в Индии, обращаться со всеми своими духовными нуждами, объединяться около него и через него соединяться со всею Православною Церковью в молитвах, таинствах и вообще в христианской вере и жизни. Усердно просим всех оказывать о.Андронику всяческое содействие и помощь моральную и материальную.

Дело о.Андроника святое, великое и трудное. Он продолжает благовестнические труды святого Апостола Фомы. Принесенная им от Матери Русской Церкви и возжженная в далекой Индии лампада святой Православной веры не только соберет на свой священный огонь разбросанных там русских людей, но, может быть, привлечет внимание и местного нехристианского населения и побудит их "любопытною десницею" осязать Спасителя, чтобы воскликнуть в порыве пламенной веры вместе с святым Апостолом Фомою: "Господь мой и Бог мой!"

Помогите же, православные русские люди, о.Андронику, который пока трудится в одиночестве, и не дайте погаснуть новому светильнику святого Православия, – да светит он своим спасительным светом всем – и своим и чужим, и близким и дальним.

Свет Христов просвещает всех.

Митрополит Евлогий.

Главное дело о.Андроника, повторяю, состоит не в том, что он обслуживает русских, а в том, что он, скромный русский монах, открыл для православия индусских христиан и положил основание проблеме воссоединения их с Православной Вселенской Церковью через Русскую Церковь. Пути разрешения этой важной проблемы трудно сейчас предвидеть.

Когда выяснилось, что Церковь Католикоса стремится к единению и дружественна по отношению к нам, о.Андроник дал мой адрес, дабы завязать наши церковные сношения. Я получил письма и на них ответил, но вскоре увидел, что у меня нет ни людей, ни денег (а нужны большие деньги), ни полномочий Матери Русской Церкви для того, чтобы справиться с такого рода задачей. Мы бедны, бесправны, где же нам поднять тяжесть такого великого начинания! Я старался заинтересовать Вселенский Престол, исходя из соображения, что Индия, церковно-географически, область либо Антиохийского, либо Константинопольского Патриарха, но на мое донесение не отозвались... А тем временем Католикос, о.Фома и еще кто-то из священнослужителей-"якобитов" побывали в Иерусалиме, познакомились с архиепископом Анастасием. Карловацкие сферы заинтересовались индусским движением, выпросили у Сербского Патриарха Варнавы помощь, – и карловацкий епископ Димитрий, дорогой на Дальний Восток, заехал в Индию и познакомился с о.Андроником.

В прошлом, 1936 году, Всемирный съезд "ИМКА" был в Индии. От Сербии на Съезд Патриарх Варнава командировал митрополита Досифея Загребского. Учитывая создавшееся положение, я написал Патриарху Варнаве, что не возражаю против участия Сербской Церкви в начатом о.Андроником деле; важно, чтобы это большое дело сделалось, и, если наш о.Андроник нужен, "я готов отдать его в ваши руки". "Ин есть сеяй, ин есть жняй..." (Иоан.4,37), – писал я Патриарху. Одновременно я просил, чтобы митрополит Досифей посвятил о.Андроника в архимандриты.

Я думаю, что "карловчанам" тоже непосильна проблема воссоединения. За нее может взяться лишь какая-нибудь автокефальная Церковь, утвержденная на твердом основании, например – Сербская Церковь, возглавляемая энергичным Патриархом Варнавою.

Недавно до меня дошла весть, что игуменья Евгения, бывшая настоятельница обители "Нечаянная Радость", проживающая последние годы в Иерусалиме, по поручению архиепископа Анастасия едет как монахиня-миссионерка с несколькими сестрами к о.Андронику. Боюсь, чтобы она не встала ему поперек дороги... О.Андроник – это такт, любовь, умение владеть собою, а м.Евгения человек крутого, своевольного нрава, может от православия оттолкнуть. Я благословил самую идею миссии, но упомянул, что ехать в Индию не следовало уж по одному тому, что подвиг этот очень трудный и вряд ли она, больная и старая, может поднять его.

В эмиграции за эти годы было несколько попыток основать монастырские общежития. О них я теперь и расскажу.

Обитель "Нечаянная Радость"

Возникла обитель в 1926 году, в Гарган-Ливри, под Парижем, по почину м.Евгении [224]. Во время гражданской войны она возглавляла организацию помощи офицерам – участникам белого движения под названием "Белый Крест". Монашество она приняла в Константинополе, во время эмиграции, а потом через Болгарию проехала в Париж. Здесь в одном из предместий, в Гарган-Ливри, открыла школу-общежитие для детей и при ней церковь, лелея надежду, что вокруг этого просветительного учреждения сгруппируются взыскующие монашества эмигрантки и в Гарган завьется монашеская общинка.

М.Евгения, умная, интеллигентная, властная и умелая организаторша, принялась за дело с большой энергией. Поначалу казалось, что все пойдет хорошо, но некоторое время спустя выяснилось, что она раздваивается, преследуя две цели сразу: 1) создание учебно-воспитательного учреждения и 2) организацию монастыря. Эти две линии перепутывались и друг другу мешали. Деток м.Евгения подчинила монастырскому уставу (службы по 2-3 часа); души детские брать в руки она умела, но не всегда религиозная насыщенность школьного быта влияет благотворно, иногда это вызывает сопротивление и приводит к печальному результату: дети выходят из школы менее религиозными, чем поступили.

Не ладилось у м.Евгении и с персоналом. Педагогическая корпорация, в лице некоторых своих членов, либо была не на высоте монашеских устремлений, либо не на высоте учебно-педагогических требований.

Причиной прочих препятствий для нормального развития этого полезного в эмиграции учреждения была сама м.Евгения. Нервная и своенравная, она сообщала нервность свою всему строю жизни. В обители не было тишины, благодати, покоя. Вечно кто-то на кого-то сердился, кто-то был раздражен, кто-то плакал. Обслуживающие общежитие сестры с м.Евгенией не ладили, и неприятности, трения, разрывы и отъезды... стали обычным явлением в "Нечаянной Радости". Единственная послушница, постриженная в обители в рясофор, ужиться с м.Евгенией не смогла и покинула ее. Священники, обслуживающие обитель, тоже с настоятельницей не уживались. За 8 лет существования обители переменилось 9 священников: о.Васильковский, о.Чернавин, о.Варсонофий, о.Алексий (Киреевский), о.Сухих, о.Афанасий, о.Кирилл, о.Титов, о.Яшвиль... Сколько забот потребовалось, сколько неприятностей доставила мне "Нечаянная Радость"! Я старался помирить м.Евгению с очередным священником – тщетные усилия... Обычно она тем яростней возмущалась им, чем тверже я настаивал на примирении.

Впоследствии м.Евгения со всей обителью перебралась в Сен Жермер де Фли (около Бовэ) в большой дом – когда-то конфискованное правительством здание католического монастыря. Юридически оно арендовалось католическим обществом, но фактически оно зависело от местного католического епископа в Бовэ. Расположившись в новом помещении, мы решили над нашей церковью водрузить православный шестиконечный крест. Каково было удивление, когда от представителя того общества, у которого мы дом наняли, последовал протест и требование – крест снять!.. По просьбе м.Евгении я обратился к епископу в Бовэ с письмом: "...Удивляюсь, что это требование заявлено от Вашего имени... Епископ может только радоваться, что здание увенчано крестом, а не протестовать..." В ответ – молчание.

Надежду на создание женского монастыря в "Нечаянной Радости" мне долго не хотелось оставлять. М.Евгения объясняла неудачу отсутствием в эмиграции женских душ, влекущихся к монашеству. Тот женский элемент, который в обитель попадал, были в большинстве пожилые, больные, беспомощные дамы, которым негде было приткнуться. Душ, горящих стремлением к подвигу, не было. Когда я убедился, что у м.Евгении ничего не выходит, я решился на героический шаг в надежде, что это поправит дело. Я списался с монахинями Вировского монастыря [225], проживавшими в Румынии, и выписал из них трех хороших инокинь с многолетними привычками к монастырскому труду и быту: регентшу, садоводку и простую труженицу. Поначалу они в "Нечаянной Радости" как будто стали прививаться, но вскоре начались горькие слезы... И мне было перед ними стыдно. Монахини заявили, что уедут обратно. М.Евгения пригрозила, что обратится к властям и воспрепятствует отъезду. Тогда они бежали в Медон к священнику о.А.Сергеенко для работы в устроенном им детском приюте. Здесь они заработали себе на дорогу и отбыли в свой прежний монастырь в Румынии. М.Евгения была вне себя и предъявила ультиматум: я – или о.Сергеенко!

Так печально закончилась последняя попытка спасти обитель. Вскоре она закрылась, и игуменья м.Евгения уехала в Иерусалим.

М.Евгения не имела данных для основательницы монастыря; быть может, кое-кого из взыскующих монашеского пути она даже спугнула. Но все же 8 лет делала хорошее дело. Через приют прошло несколько сот девочек – самая-то беднота: брошенные дети, сироты, полусироты... Содержала м.Евгения приют на свой счет и взимала плату минимальную, да и ту зачастую ей не платили или платили плохо и только частью. Девочки получали в "Нечаянной Радости" хорошее воспитание, выходили из приюта скромные, благовоспитанные. Двух девочек м.Евгения устроила в швейцарские семьи, где их усыновили. Одну беззащитную девочку, которую католики хотели перевести в католичество, она отстояла. Нельзя умолчать, что многие из воспитанниц обители сохранили к м.Евгении доброе, благодарное чувство.

Монашеская община во имя Казанской иконы Божией Матери

Первый опыт с игуменьей Евгенией (Митрофановой), как я уже сказал, был неудачен, главным образом вследствие ее тяжелого характера: она людей не привлекала, но отталкивала.

Потом пришла к монашеству, постриженная мною, м.Мария (Скобцова), женщина умная, богато одаренная, образованная и с крепкою волею. Я обрадовался и мечтал, что она сделается основоположницей женского монашества в эмиграции. В Париже она создала небольшое церковное общежитие, сначала в улочке-тупике (Villa de Saхе), выходящей на avenue de Sахе, а потом на rue Lourmel, № 77. К сожалению, скоро выяснилось, что м.Мария неспособна воспринять идею подлинного, исторического монашества. Она вышла из левых интеллигентских кругов, отлично понимала и умела справляться со специальной церковной работой (попечение о безработных, больных, умалишенных...), называла свою общественную деятельность "монашество в миру", но монашества, в строгом смысле этого слова, его аскезы и внутреннего делания, она не только не понимала, но даже отрицала, считая его устаревшим, ненужным. Внутренний смысл монашества, его особенный, чисто церковный характер, так мне и не удалось ей разъяснить. Чтобы все же своей цели добиться, я выписал из Сербии ученого архимандрита Киприана (Керна), строгого инока, и сделал его священником домовой церкви общежития на rue Lourmel. Но и о.Киприану не удалось внушить м.Марии правильное понимание монашеского пути – напротив, начался разлад, взаимное отчуждение, которое мне было очень трудно сглаживать. Бедные две монахини, Евдокия и Бландина, оказались между двух огней и, конечно, всеми силами души тяготели к подлинному, строгому монашеству, живым воплощением которого был архимандрит Киприан.

В подобном же положении оказались две другие монахини – Дорофея и Феодосия – в другом общежитии, в Rozay-enBrie (S. et M.), которым управляла м.Мелания (Лихачева). Потерпев неудачу с м.Марией, я думал здесь создать очаг женского монашества.

М.Мелания очень добрая женщина, но слабая, подчиняющаяся посторонним влияниям и в монашестве неопытная. По желанию настоятеля Аньерского прихода игумена Мефодия (ныне архимандрит) она превратила свое общежитие в "Дом отдыха" для прихожан этого прихода и в приют для старушек [226]. Все это было бы очень хорошо, но мирские, приходские дела и заботы заполняли всю жизнь, а монашескому подвизанию не уделялось достаточно времени и внимания. На этой почве разлад и начался... Сперва я думал, что всему виною дурной характер одной из монахинь, но потом убедился, что м.Мелания не умеет руководить молодыми инокинями. Когда их духовник, иеромонах Евфимий, очень внимательный к духовной жизни монахинь, также присоединился к оппозиции немонашескому настроению общежития, я пришел к заключению, что завязать здесь хоть маленький, но крепкий узел монашества невозможно.

Тогда у меня созрела мысль – оставить оба эти общежития, на rue Lournel и в Rozay-en-Brie, и создать новый очаг монашества, собрав туда четырех монахинь (Евдокию, Дорофею, Бландину и Феодосию). Сначала я думал поручить это учреждение духовному руководству архимандрита Киприана и устроить его в Париже, потому что о.Киприан был с Парижем связан, будучи преподавателем в Богословском Институте; не мог он уехать и потому, что ему бы пришлось покинуть сплоченную группу своих духовных детей. Долго, несколько месяцев, искали помещение для общежития и не могли найти. Волей-неволей пришлось искать его вне Парижа и дать монахиням в руководители не о.Киприана, а о.Евфимия. Искания были продолжительны; наконец была найдена и снята ферма в Molsenay-le-Grand (S.еt М.) вблизи городка Меlun (по Лионской железной дороге), принадлежащая русскому доктору Ковалю. Дом хороший, но не очень просторный, обширная усадьба: огород, сад, полевая земля, свой лесок – все довольно запущено, особенно надворные постройки; нет центрального отопления, электричества и водопровода (воду надо качать помпой из колодца на дворе). Удобств житейских мало. Но сестры бодры духом; устроили в одной из комнат молельню (потом церковь во имя Казанской иконы Божией Матери) и завели регулярное богослужение; много работают в огороде, приспособляют курятники под кельи, дабы комнаты в доме можно было сдавать платным жильцам; уже взяли одного совершенно парализованного офицера...

Я был в Moisenay, освятил дом и благословил сестер на новоселье. Дай, Господь, молитвами Пресвятой Богородицы, завязать здесь крепкий узел женского монашества в эмиграции. Большое, важное это дело [227].

Скит "Всех Святых в земле Российской просиявших"

В 1930 году я командировал в Реймс иеромонаха Афанасия (Богословского Института) прозондировать почву, нельзя ли там открыть приход. Разведка дала сведения неблагоприятные: русских мало, прихода организовать нельзя. Вместо прихода под Реймсом возник скит.

Основал его о.Алексий (Киреевский), иеромонах, прибывший с Афона в 1925 году. Я направил его в обитель м.Евгении в Гарган-Ливри законоучителем и священником приютской церкви. С м.Евгенией он не поладил, и я перевел его в Бийанкурский приход, где он некоторое время настоятельствовал [228]. Потом он хотел вернуться на Афон, но в тяжбе с "карловцами" Афон склонялся на сторону моих противников, и о.Алексия под предлогом, что он "евлогианин", обратно не приняли. Приходилось думать о том, как бы обосноваться во Франции.

Под Реймсом, около Мурмелон ле Гран, расстилаются громадные пространства Шампани – когда-то, в Великую войну, арена ожесточенных боев. Теперь там неподалеку друг от друга три больших кладбища павших воинов. Наших в этих боях полегло около четырех тысяч человек, и погребены они на одном из кладбищ в двух братских могилах, но много есть и отдельных могил. Французы содержат кладбища в порядке. Раз в году, летом, русская эмиграция устраивала на могилы паломничество. Приезжали представители разных общественных организаций, приглашали духовенство, певчих, украшали могилы венками, цветами, а после панихиды произносили на могилах патриотические речи. Французы считали своим долгом почтить память павших за Францию русских своим присутствием, и в этот торжественный день на кладбище съезжались представители местной администрации и некоторых военных частей, расквартированных под Реймсом, и приходило немало окрестных жителей.

У о.Алексия явилась мысль основать рядом с кладбищем скит с афонским уставом и тем самым создать религиозный центр для молитв об убиенных воинах, а также и для вечного поминовения усопших в эмиграции. Он подобрал двух учеников-послушников: Дмитрия Никитина и Виктора Коротая и, дабы приуготовить их к подвигу, уехал вместе с ними в Прикарпатскую Русь, в монастырь к архимандриту Виталию. По возвращении послушники приняли постриг (рясофор) под именами Иоасафа и Варлаама. На пожертвованные добрыми людьми деньги о.Алексий приобрел в непосредственном соседстве с кладбищем кусочек земли (2 гектара) и построил скромный барак, в котором отвел помещение под церковь.

Устав скита был принят афонский, со всем кругом скитских богослужений (ночное последование служб с 12 часов ночи до 4-5 часов утра и т.д.) – так был основан православный скит во Франции.

В лице братьев Иоасафа и Варлаама [229] о.Алексий приобрел замечательных людей, редких по смирению, послушанию и выносливости. Святые люди. Труд, который взвален им на плечи, непомерно тяжел – обременены они работой до переутомления. Продолжительные скитские церковные службы, молитвенное келейное правило, тягота хозяйства: печенье просфор, работа в огороде, кухня, водовозное послушание (артезианский колодезь вырыли сравнительно недавно, а первые годы воду приходилось возить бочками за четыре версты на ручной тележке). Престарелому о.Алексию при двух трудоспособных помощниках, конечно, со всей сложностью скитского устава справиться трудно. Я упрекал о.Алексия за то, что он переобременяет своих сподвижников непомерным трудом, и убеждал его пересмотреть вопрос об уставе, но, по словам о.Алексия, молодые монахи сами стоят за сохранение его в нерушимости. Этим решением – не изменять устава, думаю, и объясняется то явление, что за 6 лет существования скита ни один из аспирантов, попадавших под начало о.Алексия, искуса не выдерживал и новых пострижешщ за все это время не последовало. Афонский устав рассчитан на многочисленную братию, среди которой распределить все необходимые послушания нетрудно; в нашем скиту они взвалены полностью на 2-3 человек, и физически долго этого не выдержать. Надо понять, что устав применяется к реальным условиям жизни, а потому эти условия нельзя не учитывать. Монашеский идеал не знает незыблемо-неизменных форм. Но о.Алексия, 29 лет подвизавшегося на Афоне, убедить в этом трудно. Отличный знаток афонского устава, начитанный в аскетической литературе, монах опытный на путях духовного делания, он, однако, не смог зажечь, при всех своих положительных данных, того огонька, к которому бы души повлеклись. Преобладание "Типикона", "буквы", формального начала над духом на путях монашеского подвизания – неблагоприятная атмосфера для произрастания молодых побегов, а долголетний афонский стаж, который укрепляет о.Алексия в сознании, что только он один на высоте монашеского идеала, не способствует, а препятствует сближению с ним душ, взыскующих монашества.

Года два тому назад рядом с первым бараком построили второй – для богомольцев. Число их в году невелико, но в установленный для паломничества на могилы день обитель оживает, привлекая под скромный, но гостеприимный кров множество паломников. После торжественной панихиды на кладбище о.Алексий с братией оказывают посетителям радушный прием и устраивают даровую братскую трапезу.

Материальная база скита зыбкая. Овощи со своего огорода – основное питание наших скитожителей, все остальные расходы надо покрывать из взносов за поминовения усопших и пожертвований почитателей о.Алексия и друзей скита. Некоторым подспорьем служат и посылки с продовольствием, ношеной обувью, одеждой, которые от времени до времени поступают от благотворителей. И соседи, французские фермеры, нет-нет и побалуют скит какими-нибудь приношениями от своего хозяйства. Таковы скудные скитские ресурсы. Случаются и непредвиденные и озадачивающие пожертвования. Так, например, в скит прибыла посылка от какой-то овдовевшей дамы: фрак и смокинг покойного ее мужа. И тут же просьба – распорядиться вещами по своему усмотрению, а что выручат – счесть взносом на помин души усопшего... Смокинг о.Алексий обменял в округе, у одного фермера, на воз навозу для своего огорода, а с фраком было трудно: пришлось везти в Париж и предлагать знакомым.

Существование скита вошло в новую фазу, когда "Союз русских комбатантов" решил построить на Мурмелонском кладбище храм – памятник в честь павших русских воинов. Союз купил землю, собрал большую сумму денег и выстроил прекрасный храм по проекту художника-архитектора Альберта Александровича Бенуа. Псковский стиль XV века. Храм увенчан маленьким синим куполом, златоглавая звонница, певучие колокола, подобранные на колокольном заводе под звуки рояля отличным музыкантом, священником о.Михаилом Яшвилем. Прекрасно расписан и отделан храм внутри. Снабжен он и всем необходимым: облачением, церковной утварью и проч.

В воскресенье, 16 мая (1937 г.), состоялось освящение этого храма. Торжество прошло с подъемом и привлекло много русских, особенно молодежи; почтить память павших на поле брани "отцов" собрались "дети": витязи, разведчики, сокола, скауты... они специально прибыли на праздник и расположились лагерем в соседней ферме, которая называется "Москва".

В "слове", сказанном мною в храме после освящения, я отметил глубокое значение нашего торжества: на полях Шампани, вокруг православного храма, в непосредственной близости православной обители, объединилось наше славное историческое прошлое, о котором напоминают могилы наших воинов, – с нашим будущим, с той молодежью, которая прибыла на праздник как бы во свидетельство, что она готова стать преемницей лучших заветов доблести и самопожертвования, унаследованных от прошлого.

После освящения храма в обители был завтрак. В день торжества я возвел о.Алексия в сан архимандрита, а в речи за завтраком оттенил его заслугу: созданием скита – молитвенного центра поминовения наших воинов – о.Алексий в течение всех этих лет напоминал эмиграции о павших героях, и как бы в ответ на молитвенный труд его и братии в русской эмиграции зародилось стремление достойным образом увековечить доблесть и самопожертвование убиенных: прекрасный храм Воскресения Христова, который нынче освятили, есть достойный памятник их ратного и жертвенного подвига...

Я рассказал о попытках создать в эмиграции общежительное монашество и принужден сделать заключение: монашество в эмиграции не расцвело. Признаю это с грустью, с неудовлетворенностью. Причин неудачи с точностью не определить: не то почвы для него не было, не то я сам не сумел с задачей справиться. Но в результате – организованной, процветающей обители у нас пока еще нет.


Примечания

[212]

   

YMCA – Young Men Christian Association.

[213]

См.с.420.

[214]

В их числе трех женщин.

[215]

Во время германской оккупации м.Мария была арестована 9 февраля 1943 г. и содержалась до Пасхи в концлагере у форта Романвиль, затем в Компьенском лагере, а оттуда она была увезена в Германию в Равенсбрюк, где 31 марта 1945 г. погибла в газовой камере (см. "Мать Мария", 1947, изд. O.Zeluck'a в Париже).

[216]

См.с.304.

[217]

"Вы очень ироничны" (фр.). (Прим. ред.)

[218]

Узнав о положении архиепископа Серафима, я из заточения его вызволил.

[219]

В этих странах я поддерживаю отношения и с "новостильниками" и со "старостильниками".

[220]

Интересная подробность: несмотря на ненависть к христианству, самые ярые его гонители, племя берберов (отсюда и производное "варвары"), выжигают на лбу своим детям крест как эмблему племени. Символический смысл креста забыт, а знак остался. Непостижимая, непобедимая сила Крестного знамения!

[221]

О.Авраамия (Терешковича) в апреле 1937 г. сменил о.Михаил Ярославцев, ныне игумен о.Митрофан.

[222]

См.с.465.

[223]

Католики платят индусу 2-3 рупии, если он согласен креститься.

[224]

В миру Елизавета Константиновна Митрофанова, вдова ректора Варшавского университета, дочь сенатора Турау.

[225]

См.с.107.

[226]

Cм.с.443.

[227]

Община просуществовала в этом составе недолго; потом к ней присоединилось несколько новопостриженных монахинь. Однако внутренняя жизнь общины не налаживалась, возникали трения, и в конце концов с разрешения Митрополита Евлогия монахини (за исключением м.Дорофеи) вернулись к м.Мелании в Rozay-en-Brie, а некоторое время спустя, летом 1946 г., с благословения Владыки они обосновались в Bussy-en-Othe (в департаменте Yonne, близ станции Laroche, в усадьбе В.Б.Эльяшевича. Здесь был использован сарай, в котором устроили: внизу – церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы, а наверху – кельи. Усадебный дом предоставлен владельцем для детского приюта, который монахини и будут обслуживать. Отныне община именуется "Покровской".

[228]

См.с.433.

[229]

В 1936 г. они пострижены в мантию под именем Серафима (Коротай) и Иова (Никитин).

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова