М. Е. Губонин

Епископ Афанасий

Из минувших дней

...Изба. За перегородкой, в маленькой длинной каморке с одним низеньким окошком, увешанной иконами и уставленной полками с книгами, у стола в кресле сидит древний старец в подряснике. Вся его фигура, поза, весь вид его — говорят о страшной разбитости и усталости...

Седые косицы в беспорядке разметались по плечам. Длинная, но редкая седая борода — редкая настолько, что через нее прекрасно просматривается подбородок и нижняя часть лица — рассыпалась по груди. Она напоминает бороду Мазепы в старости, изображенного на редчайшем офорте Норблэна158... Несколько грузная и нездорово-рыхлая фигура старца как бы обмякла и обвисла.

Усталость, усталость... — вот общее впечатление от его внешнего облика.

Но простое, русское лицо старика, несколько водяночно-одутловатое и испещренное по всем направлениям морщинами, украшено замечательными, добрейшими глазами, несколько как бы выцветшими от старости. Взгляд их задумчив и очень печален. Глядя на них, кажется, что старик постоянно созерцает ими давно ушедшие дорогие картины прошлого, давно минувшие события, отложившиеся в памяти, тени людей, бывших близкими и дорогими, навсегда покинувших этот лукавый мир...

В одиночестве, наверное, часто так вот и сидит он перед иконами, грустно и неподвижно глядя в неведомое, незримое, сокрушенно воздыхая и молясь в тишине «о всех и за вся»...

Но стоит войти к нему и заговорить с ним — он сразу необыкновенно преображается, оживляется, делается суетливым, страшно приветливым, ласковым и трогательно-милым. Предупредительно ухаживает за гостем — кто бы тот ни был (это не имеет никакого значения!), усаживает, угощает, хлопочет; сам накладывает вам побольше варенья или сует — без счета — куски какого-нибудь пирога. Наконец, расспрашивает, рассказывает, жестикулирует и весь озаряется таким светом искреннего добродушия и любви, такой готовностью сделать или сказать вам что-либо приятное и отрадное, что самому неподатливому и черствому сердцу становится тепло и уютно в излучениях такой предупредительной хлопотливости и сердечного радушия этого старика.

Глаза его — бесцветные и потухшие было — загораются быстрым, доброжелательным огнем, он беспрестанно старчески улыбается, причем

на щеках его образуются какие-то детские «ямочки» и, поминутно откидывая за уши косицы волос, мешающих ему, пытливо смотрит на вас ожидающим и ласкающим взглядом.

И — говорит... говорит... — как человек истомившийся своим постоянным одиночеством.

Уходить от него грустно, и что-то как бы отрывается внутри, когда он смущенно пытается вам сунуть в карман какой-то гостинец «на дорожку» с заранее молящим взглядом не перечить его желанию. Хотелось бы так и сидеть тут, без конца и без устали беседуя и слушая этого добрейшего и светозарного старца.

Это — «состоящий на покое» бывший Ковровский епископ Афанасий, бывший член Собора 1917—1918 гг., недавно появившийся на церковном горизонте после более чем 30-летнего заключения и изгнания (с очень небольшими перерывами). Глядя на него, представляешь себе наглядно ту отдаленную эпоху догматических и иконоборческих смут в Византии, когда отправленные в отдаленные ссылки молодые святители и монахи — ревнители чистоты Православия, забытые всеми, — через десятилетия, как выходцы с того света, представали пред глазами новых поколений древними старцами, убеленными сединами и с трясущимися руками, но с несокрушенным сильным духом и по-прежнему пылающей пламенной верой в свои незыблемые убеждения, в жертву которым они с такой готовностью принесли всю свою тягостную изгнанническую жизнь.

История повторяется...

Сегодняшней нашей Патриархии он — мало импонирует и, как только он появился, его поспешили выдворить на задворки церковной жизни — «без портфеля» и на мизерную пенсию, чтобы не портить его фигурой ориентированную на запад нынешнюю помпезную, но до конца лживую церковную декорацию.

Еще «как бы чего не вышло!» ...От этих святых старичков порой можно ожидать самых «неожиданных репримандов»; неизмеримо спокойнее, когда они находятся за кулисами — где-то там... «на пенсии»... «и вообще — нездоровы»...

Твердый патриархист, в прошлом — как сказано — член Великого Собора 1917—1918 гг. известный русский агиограф, поборник восстановления почитания памяти всех святых, «в земле Российской просиявших», инициатор создания иконографической композиции Всех Русских святых и теплый молитвенник, — Преосвященный Афанасий за свою принципиальность и неуступчивость во многих вопросах, возникших при формировании (мягко выражаясь) новых церковно-государственных отношений оказался маложелательной фигурой для обеих сторон. «Мракобес» и «реакционер» в глазах фажданских властей, он одновременно числился в

оппозиционерах «резиновой» политике митрополита, а затем Патриарха Сергия за свою незыблемую приверженность некоторым постулатам православной церковности, казавшимся слишком «пустяковыми» митрополиту Сергию и его окружению, и за полное единомыслие с первым каноническим Местоблюстителем (по завещанию Святейшего Патриарха Тихона) митрополитом Казанским Кириллом (Смирновым) — неизменно величественным в своих трагических злоключениях...

Теперь — все это церковная история, не более. Давно скончались Святейший Патриарх Тихон, и Патриарх Сергий, и — в безвестности — несгибаемый митрополит Кирилл Смирнов, и почти все их современники и былые соратники по борьбе за чистоту и единство русского Православия...

Единицы остались — разбросанные там и сям, доживающие в старческих немощах и воздыханиях свой век, протекший в бурную, незабываемую церковно-историческую эпоху...

Один из этих немногих свидетелей былой церковной смуты, как спасшийся после кораблекрушения престарелый мореплаватель, сидит перед нами разбитый и усталый старец — епископ Афанасий, чудом сохранившийся в некогда бушевавшем водовороте церковных событий.

Сидит в кресле, в своей избе, в дебрях Владимирской епархии, — забытый и оставленный почти всеми, скорбно-задумчивый и тихий. Много он видел на своем веку, многое знает и помнит, но скромно молчит...

С чувством искреннего уважения и любви вспоминает он своего великого современника и былого Кириарха — Святейшего Патриарха Тихона.

Одну из крупиц этих его воспоминаний и приводим здесь с возможной дословной точностью.

Отодвинув после чаепития стакан и расположившись поудобнее в своем кресле (причем, не забыта была и прядь седых волос, привычным жестом откинутая за ухо), Владыка Афанасий, продолжая прерванную беседу, говорит: «Так вот, дорогой М[ихаил] Е[фимович]: вернувшись тогда из очередной ссылки к себе во Владимир и постепенно знакомясь с происходившими в мое отсутствие событиями местной церковной жизни, — вдруг с горечью узнаю, что один прекраснейший человек из числа православных владимирцев, некто диакон Благоволин159, немолодой уже мужчина, замечательной настроенности и несокрушимый в вопросах веры, — поползнулся и, попущением Божиим, принял какое-то участие в священнодействии с обновленцами: сослужил торжества ради обновленческому приходскому клиру при венчании одного своего родственника.

Надо же!..

Вот тебе, думаю, — и несокрушимый!..

Очень я огорчился и при всей любви и симпатии к этому милому человеку принужден был пригласить его к себе и, еще раз убедившись в

его виновности (которую он, впрочем, не пытался и скрывать или замалчивать), заявил ему, что я вынужден в качестве меры воспитания и наказания запретить его в священнослужении на две недели за молитвенное общение с раскольниками. Кроме того, предложил ему очистить совесть свою перед духовником.

Он все это со смирением выслушал, принял и — ушел...

Вскоре тут мне пришлось побывать в Москве, и я, конечно, не преминул воспользоваться этим обстоятельством, чтобы навестить Святейшего, находившегося в ту пору на излечении в больнице Бакуниных.

Прихожу. Святейший занимал там прекрасное помещение. Он принял меня с любовию и просто — как всегда и всех — усадил и много расспрашивал о церковных делах нашей епархии; память у него была замечательная, и он с одного слова усваивал — о ком и о чем идет речь. Поэтому говорить с ним было очень легко и беседа на любую тему сейчас же превращалась в самый задушевный и оживленный разговор. Тут в сообщениях ему о разных крупных и мелких делах, с которыми я встретился у себя по приезде, упомянул ему между прочим и о том, что недавно пришлось мне запретить на две недели диакона Благоволина (которого он давным-давно знал) за общение — хотя и не злостное — с обновленцами.

Рассказал как и что: все обстоятельства дела, хоть и незначительного, но для меня лично тягостного и неприятного по чувству любви моей к этому прекрасному и смиренному человеку.

Святейший внимательно слушал все подробности, склонив голову и смотря сосредоточенно вниз, видимо, не пропуская ни единого слова и что-то обдумывая.

Когда же я кончил свой рассказ, он молчал. А после небольшой паузы, не совсем для меня приятной, посмотрел на меня несколько укоризненно и произнес тихо-тихо, но твердо и наставительно:

— Вы бы лучше его в архиереи готовили!..

И сокрушенно покачал головой.

А я — смутился.

Было это уже давно: незадолго до кончины Святейшего, но и сейчас помню хорошо эту нашу беседу...»

Епископ Афанасий умолк и печально взглянул на иконы, висевшие в углу...

Мне подумалось при этом, что он молитвенно помянул души: незабвенного Святейшего Патриарха Тихона и священнодиакона Феодо-ра Благоволина, а может быть, и испросил у них прощения за свою былую ревность.

Петушки, 1958.