ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ ЦЕРКВИК оглавлениюОтношения государства и Церкви у восточных и западных славян (эпоха средневековья)К оглавлениюКняжеская десятина недолго (вероятно, в течение нескольких десятилетий) была единственной, а затем главной и преобладающей формой материального обеспечения Церкви.
Г. Ловмяньский привел много убедительных доказательств того, что в Польше переломным временем в этом отношении стали 70-е годы XI в., когда епископства и ряд монастырей были наделены значительными земельными владениями с зависимым населением[1]. Возникновение крупного феодального землевладения в Чехии относится еще к более раннему периоду[2]. Правда, исследование польского ученого К. Модзелевского показало упрощенность представления о том, что в результате проведенной реформы под властью польских епископов оказались целые административные округа[3]. Выяснилось, что речь шла лишь о передаче комплексов владений, которые не охватывали целиком территории округа, а их население не было первоначально освобождено от налогов в пользу князя и его двора. Однако эти владения были значительны по размерам, в их состав неоднократно входили административные центры округов, и для управления ими церковные власти создали собственные административные органы, к которым перешла и вся судебная юрисдикция, которую осуществляли над переданными Церкви крестьянами княжеские наместники, и доходы, поступавшие ранее в пользу этих наместников. Крупное церковное землевладение оказывалось в значительной мере как бы за рамками той модели, которая определялась действием институтов «княжого» права, что нарушало ее однородность и способствовало началу процесса ее разложения. Но о серьезном распаде раннефеодальной модели государства в Польше и Чехии есть основание говорить лишь с рубежа XII–XIII вв. Таким образом, в течение долгого времени существование крупного церковного землевладения серьезно не влияло на общий процесс развития; явление столь длительной временной цезуры нуждается в объяснении.
Аналогичные проблемы возникают и при обращении к восточнославянским источникам. К сожалению, документальные материалы, отражающие процесс возникновения крупного церковного землевладения, сохранились лишь для территории Новгородской земли. Их анализ показал, что уже в 1-й половине XII в. новгородские монастыри получали крупные земельные пожалования, достигавшие подчас размера целых волостей и сопровождавшиеся передачей монастырским властям судебно-административной юрисдикции над их населением[4]. Вместе с тем исследования В. Л. Янина по истории землевладения новгородских боярских родов не позволяют возводить появление крупных владений новгородских бояр ко времени более раннему, чем рубеж XIII–XIV вв.[5]
Для решения этого вопроса представляется важным рассмотреть, каковы были нормы отношений между церковным учреждением и тем лицом, которое его основало и наделило владениями. Первоначально в этой роли выступал исключительно правитель государства, но позднее (особенно в XII в.) круг этих лиц расширился за счет вельмож, основывавших монастыри и храмы и передававших им часть своих земель. С XIII в. права основателей (и их потомков) по отношению к основанным ими учреждениям получили наименование «права патроната».
Необходимо выяснить, как проявлялись эти права по отношению к епископским кафедрам, капитулам и монастырям и, наконец, отдельным храмам, каковы были взаимоотношения между светской властью и епископскими кафедрами. Из анализа свидетельств чешского хрониста Козьмы Пражского о поставлениях епископов конца X — начала XII в.[6] становится понятно, что назначения на епископские должности зависели прежде всего от князя. Так, поставленный в 1030 г. Пражский епископ Север смог получить кафедру благодаря тому, что, сопровождая князя на охоте, с большим искусством готовил для него кабанье мясо[7]. Аналогичная практика сохранялась в Чехии, судя по свидетельствам хрониста Ярлоха, и во 2-й половине XII в.[8] Сохранились сообщения некоторых польских источников о существовании подобной практики и в Польше[9]. Первые выборы духовенством епископов имели место в обеих странах лишь в XIII в.
Для понимания характера отношений между князем и епископом весьма показательны неоднократно цитировавшиеся исследователями слова чешского князя Бедржиха, сказанные им, когда недовольный действиями князя Пражский епископ Индржих Бржетислав пожаловался на него императору Фридриху Барбароссе. Князь возмутился тем, что епископ, являющийся «его» капелланом, посмел принести жалобу «против своего господина» (contra domnum suum)[10].
Возведение епископа на кафедру осуществлялось с помощью обряда инвеституры, когда правитель вручал епископу пасторский жезл и перстень[11], а епископ приносил правителю присягу верности[12]. Существование такого обряда показывает, что правитель оставался верховным собственником переданных епископу (и его кафедре) земель и доходов. На практике его верховные права были выражены в таких институтах, как «jus regalium» и «jus spolii». «Jus regalium» означало право правителя пользоваться доходами кафедры в период от смерти епископа до назначения нового. «Jus spolii» — право монарха конфисковать в свою пользу имущество, оставшееся после смерти епископа. О существовании «jus spolii» в Польше свидетельствует текст т. н. Ленчицкого статута 1180 г., по которому малопольский князь Казимир Справедливый отказывался от присвоения имущества умерших епископов[13]. Хотя такое решение было затем подтверждено папой, польские князья и в начале XIII в. продолжали практиковать этот обычай, пытаясь сохранить за собой это право хотя бы в меньшем объеме (как право на золото, серебро и драгоценные ткани в составе имущества епископа)[14]. Существование в Чехии «jus regalium» подтверждают жалобы Ярлоха на то, что его современники — чешские князья 2-й половины XII в.— постоянно откладывали выбор нового епископа[15], чтобы пользоваться доходами кафедры, пока она оставалась вакантной. В польских материалах следы существования подобной практики обнаруживаются еще в документах 2-й половины XIII в.[16] В 1207 г. Пржемысл I отказался от «jus regalii» и «jus spolii» в жалованной грамоте Оломоуцкому епископству[17]. Как верховный собственник правитель давал согласие на действия, как-то изменявшие традиционную структуру собственности на землях кафедры. Так, еще в 1274 г. потребовалось согласие Пржемысла II на раздачу в лены епископом Бруно Оломоуцким части владений кафедры[18].
В такой ситуации становилось возможным и вольное обращение верховного собственника с землями епископства. Примером может служить история перемен в положении града Подивина, прослеженная чешским исследователем В. Грубым[19]. Этот моравский град был в 1063 г. передан Пражской кафедре в обмен на ее отказ от церковной юрисдикции над Моравией[20], однако затем чешские князья несколько раз отбирали этот град у епископов, и в XIII в. он окончательно вошел в состав государственных земель. Очевидно, стараясь избежать чего-либо подобного, польские епископства в 1-й половине XII в. озаботились получением булл, в которых папа подтверждал их права на находившиеся в их распоряжении земли и доходы. Когда в начале XIII в. в обеих странах начались споры между духовной и светской властью, правители неоднократно изгоняли неугодных епископов, забирая под свое управление епископскую казну, земли и доходы[21].
Отдельные черты великокняжеского патроната над Церковью выступают при рассмотрении статуса монастырей[22] и капитулов. Аббаты монастырей назначались правителем, основавшим обители и наделившим их землей. В повести о Сазавском монастыре, сохранившейся в одной из редакций «Хроники» Козьмы Пражского, о Прокопе, основателе монастыря, говорится, что его «dux magnanimiter cum satrapis ad abbatiae institutam... promoveri decrevit» (князь с вельможами великодушно... приказал возвести в сан аббата); аналогичный характер имеют и записи о назначениях его преемников[23]. Это же в полной мере относится и к членам капитулов, многие из них были в то время светскими лицами[24].
Уже в XII в. монастыри, несомненно, выступали, выражаясь современным языком, как юридические лица, принимая дарения и совершая различные имущественные сделки, но верховный собственник сохранял за собой контроль за их деятельностью. Отдельные документы говорят и об утверждении князем сделок между монастырями и об аннулировании им сделок, заключенных без его согласия[25]. Патрон мог в случае необходимости использовать имущество монастыря для своих нужд. Так, например, поступил князь Собеслав II с частью имущества монастыря св. Марии в Кладрубе[26].
В случае каких-либо споров патрон был тем лицом, которое должно было защищать интересы монастыря. В т. н. Книге Генриковой — сборнике записей о формировании владений одного из силезских монастырей — приводятся следующие слова силезского князя Генриха Бородатого, патрона монастыря: «Ego cum verus fundator eiusdem claustri, unde teneor contra quemlibet hominem et in omnis loco de qualibet causo pro claustro respondere» (Я, как истинный основатель этой обители, охраняю ее от любого человека и несу ответ за нее в любом месте по любому делу)[27]. Ценным источником, позволяющим судить о полноте и всесторонности прав патронов, является составленное в 1132 г. завещание каноника Збигнева. В своем владении Унетичах он основал коллегиатный капитул, наделив его землями и доходами. По завещанию Збигнев передавал храм с имуществом и состоящими при нем канониками чешскому князю. Говоря о канониках, Збигнев писал, обращаясь к князю: «Вы будете их препозитом (т. е. главой капитула.— Б. Ф.), вы — защитник и вы — распорядитель, вы — смотритель и вы — распределитель». Далее он рекомендовал князю: «И из этих каноников выберите старшего, которого называют деканом». Обращение Збигнева заканчивалось пожеланием того, чтобы каноники в Унетичах «стали именоваться не моими, а вашими»[28]. Параллель к этим и самим по себе показательным свидетельствам составляет рассказ о вельможе Грознате, основавшем в начале XIII в. монастырь в Тепле. Построив обитель и найдя для нее аббата и монахов, Грозната поселился в ней и, не будучи духовным лицом, как «heres dominus et patronus» (наследственный господин и патрон), руководил всей жизнью в монастыре. Когда между Грознатой и аббатом назревал конфликт, вмешались друзья и родственники вельможи и «укротили своеволие аббата»[29].
При столь широких правах патрона даже значительное духовное учреждение решением патрона могло быть передано под власть другого. Так, в папской булле Гнезненскому архиепископству 1136 г. среди его владений названо «abbatia S. Mariae in castello Lancicie cum pertinentis suis» (аббатство Св. Марии в граде Ленчице с тем, что ему принадлежит). При «основании» аббатству князем была дана группа «служилых» разных специальностей, 100 рабов (именно в княжеском хозяйстве рабы делились на «сотни») с их деревнями, озера и виноградники[30]. Когда ситуация изменилась, он счел возможным передать аббатство со всем его имуществом Гнезненской кафедре[31].
Недовольный поведением монахов патрон мог отобрать свои дарения[32], мог выгнать монахов из построенной им обители. Так, в середине XI в. чешский князь Спитигнев изгнал из Чехии аббатису монастыря св. Георгия на Пражском граде[33]. Дважды (в 1055 и 1097) изгонялись монахи из Сазавского монастыря[34]. В середине — 2-й половине XII в. патроны, изгнав монахов, поселили в «своих» обителях представителей новых орденов — премонстрантов и цистерцианцев. Так поступали не только светские, но и духовные лица[35].
Наиболее полно черты, характерные для права патроната, прослеживаются во взаимоотношениях патронов с основанными ими церквами. Не только в описываемое время, но и позднее назначение священника в основанную им церковь принадлежало к главным правам патрона. Он же мог и устранить из церкви неугодное ему лицо[36]. И в Польше, и в Чехии применялось «jus spolii» по отношению к имуществу умерших священников[37]. К XII в., как указывалось выше, повсеместно утвердился обычай выделять десятину для определенного храма. Однако распоряжение десятиной находилось в руках собственника, выделявшего священнику лишь ту ее часть, какую он считал нужным. В источниках еще и в конце XIII в. упоминаются священники, готовые отправлять свои обязанности за любую плату[38]. Но важно отметить, что в источниках XII — раннего XIII в. церкви вместе с десятинами выступают как объекты сделок разного рода[39]. Так, храмы с приписанными к ним деревнями и десятинами неоднократно фигурируют в составе пожалований монастырям как от правителей, так и от светских феодалов. При передаче использовались формулы: «Villam... cum ecclesia et decimis... cum ecclesia ibi et omnibus proventibus» (поселение... с храмом и десятинами... с храмом и всеми урожаями). Из них следует, что церковь выступает здесь как одна из составных частей принадлежащего патрону земельного владения. Сохранились свидетельства, что при таком характере отношений патрон, не довольствуясь присвоением церковных доходов, отбирал и заупокойные вклады в храм[40].
Хронисты раннего средневековья не только не порицали, но и ставили в заслугу правителям попечение обо всех церковных делах. Так, польский хронист Галл Аноним восхвалял Болеслава Храброго (своего рода польский идеал монарха) за его «усердие» «в заботах о богослужении, о построении церквей, об учреждении епископств и пожаловании бенефициев»[41], а чешский хронист Козьма Пражский ставил в заслугу князю Спитигневу, что он «натощак приводил в порядок церковные дела, а после обеда вершил светский суд»[42]. Желая улучшить положение дел в Церкви, папская курия обращалась за содействием к светской власти. В 1146 г. папа Евгений III одобрял борьбу чешского князя Владислава с невоздержанностью клириков «non solum de capella tua, verum de tota terra tua» (не только твоей капеллы, но и всей твоей земли)[43].
При изучении польских источников XIII в. становятся понятными и некоторые черты положения населения церковных владений, а также их взаимоотношения с сеньорами. Основное население владений епископств и монастырей, учрежденных правителями, обозначается термином «ascripticii». Подобно тому как раннефеодальная монархия вменяла в обязанность те или иные «службы» разным группам населения, на аскриптициев была наложена «служба» в пользу Церкви, для чего они и были «приписаны» к соответствующему церковному учреждению. Аскриптиции и члены их семей не могли покидать церковные земли и переселяться на земли князя или какого-либо феодала, так же как это имело место и с другими группами «служилого» населения[44].
Акт передачи другому правителю не превращал, однако, аскриптициев полностью в подданных нового сеньора. Определяя их особую «службу», князь устанавливал для них, как и для других групп «служилых», характер и размеры повинностей, которые не могли быть изменены без санкции государственной власти. Так, например, в грамоте Генриха Сандомирского (1156–1166 гг.) иоаннитам в Загостье формула о передаче монастырю перечисленных в ней людей «со всеми их потомками» сопровождалась уточнением о том, «чтобы упомянутые выше служилые люди выполняли свои обязанности», т. е. те, которые указаны в документе[45]. В грамоте князя Генриха Бородатого 1204 г. женскому монастырю в Тшебнице[46] прямо перечисляются повинности в пользу землевладельца и князя различных групп «служилого» населения и сидевших на монастырской земле «госпитов». Князь устанавливал размер полевой барщины, продуктовой ренты (в зависимости от размеров хозяйства), количество изделий, которые должны приносить в монастырь «служилые». Многим князь сменил обязанности, предписав выполнять другие виды работ, чего, очевидно, сами монастырские власти делать не могли[47]. В случае нарушения установленных норм держатели монастыря могли обращаться к государственной администрации, которая становилась верховным арбитром во взаимоотношениях церковных господ и их подданных. Хорошо известны имевшие место в Венгерском королевстве споры держателей Паннонхальмского монастыря с аббатом в связи с его попытками изменить статус и размеры повинностей. Эти споры дважды, в 1226 и 1230 гг., рассматривались высшим государственным сановником — палатином[48], который, отклонив ряд претензий, воспрепятствовал в ряде случаев попыткам аббата изменить их традиционный статус[49]. Может быть указан и аналогичный польский документ позднего времени. В 1325 г. «кметы» монастыря в Лонде обратились к королю Владиславу Локетку с жалобой, что аббат принуждает их «ad servicia indebita» (к неподобающим службам). Для решения спора король затребовал «privilegia fundationis» монастыря — документ, аналогичный разбиравшейся выше грамоте Генриха Бородатого. Отклонив претензии крестьян как неосновательные, поскольку их жалобы не подтверждались текстом документа, король вместе с тем предписал аббату и его преемникам, что «за вышеуказанными кметами должны всегда сохраняться их вышеназванные службы и уплаты» (ut predictos kmethones in eisdem servitiis ac tributis prenotatis conservare perpetuo debeant)[50].
Все сказанное позволяет сделать вывод, что пожалованные церкви земельные владения были лишь на пути превращения в феодальную сеньорию, одним из препятствий этому было существование отношений, связанных с «правом патроната». В условиях раннефеодального периода, когда церковные учреждения основывались часто правителем, институт «патроната» связывал многочисленными нитями формировавшийся слой духовенства и находившуюся в его распоряжении земельную собственность с порядками раннефеодального государства. Во время внутренних конфликтов зависимое от монарха духовенство выступало как одна из опор его власти[51], а в XII в. правители видели в развитии находившейся под их патронатом церковной собственности противовес нарождавшемуся землевладению светских феодалов[52].
К началу XIII в. положение осложнилось с появлением групп и учреждений духовенства, зависимых не от государства, а от частных патронов, в 1-й половине XIII в. наметились и качественные изменения, связанные с активной борьбой Церкви за свои «вольности». Сопоставим этот процесс с тем, что дает нам древнерусский материал.
Сведения о взаимоотношениях церковных учреждений с государственной властью в домонгольской Руси, содержащиеся главным образом в летописях, несистематичны, отрывочны и не дают такой всесторонней картины отношений, как польские и чешские источники XI — 1-й половины XIII в. Можно лишь попытаться выяснить, в какой мере эти сведения вписываются в ту характеристику взаимоотношений церковного учреждения и его «основателя», которая была обрисована выше.
Одна общая черта в положении Церкви у восточных и западных славян может быть установлена сразу же. Распоряжение церковными бенефициями находилось и здесь в руках светской власти, а процедура «посвящения» соответствующего кандидата в митрополита или епископа носила по преимуществу формальный характер. Это подчеркивается терминологией летописных записей, где неоднократно указывается, что князь то или иное духовное лицо «посла... на епископство» или даже «поставил» епископом, что формально он не имел права делать. Подобная терминология характерна для летописных известий не только XII, но и XIII в.[53] Из записей в Лаврентьевской летописи, где приводятся систематические сведения о смене на епископских столах в Северо-Восточной Руси в XII–XIII вв., видно, что кандидатом на епископскую кафедру становился обычно духовник князя или игумен близкого ему монастыря[54]. О том же говорят и отдельные записи в Ипатьевской летописи[55]. При этом младшие князья представляли своего кандидата на утверждение главы княжеской семьи[56]. В целом ряде записей настойчиво повторяется формула о посылке кандидата на посвящение в Киев, к митрополиту и правящему в Киеве князю[57]. По-видимому, так отражалось представление об участии киевского князя в церковных делах, в более ярком и открытом виде такое представление нашло свое отражение в некоторых свидетельствах Новгородской первой летописи[58]. Для 2-й половины XII в. известны попытки митрополита предлагать своих кандидатов на вакантные кафедры, но, если они расходились с волей князя — правителя соответствующего княжества, они оканчивались неудачей. Так, митрополит Никифор в 1183 г. не смог провести своего ставленника на вакантную Ростовскую кафедру, и «неволею великою Всеволода и Святославлею» он был вынужден посвятить кандидата, предложенного владимирским князем[59].
В назначениях на более низкие церковные должности также очевидна решающая роль княжеской власти. О постриженике Феодосия Печерского Варлааме в Житии Феодосия говорится, что он «изведен бысть княжим повелением в монастырь святаго мученика Димитрия и ту игуменом поставлен»[60]. После его смерти князь Изяслав Ярославич, «избрав» среди печерских монахов Исаию, его «игумена постави в монастыри своем у святааго мученика Димитрия»[61]. О митрополите в обоих случаях в тексте, написанном в Печерском монастыре, не упоминается. Но если такое упоминание имеется, отмечается зависимость действий митрополита от княжеского распоряжения. Так, когда в 1108 г., после избрания печерского игумена Феоктиста на Черниговскую кафедру, братия предложила ему в преемники Прохора, то кандидата печерян «повеле князь митрополиту поставити»[62].
Аналогичным образом, по-видимому, обстояло дело и со священниками отдельных церквей. В 1228 г. Никейский патриарх Герман I осуждал существовавший на Руси обычай ставить священниками, «к епископом сих приводяще», собственных холопов, не освободив их предварительно от рабства[63]. В конце XIII в. такая практика осуждалась правилами Владимирского Собора[64]. Долгое время епископы были вынуждены мириться с нарушениями норм канонического права патронами церквей при поставлении священников к храмам. Можно не сомневаться, что не менее широкими правами, чем патроны, обладал Ярослав Мудрый по отношению к тем церквам, которые он «ставляше по градом и по местом, поставляя попы и дая им от именья своего урок, веля им учити люди»[65].
Замещение церковной вакансии тем или иным лицом практически зависело от князя, соответственно князь мог и лишить неугодное лицо его церковного статуса. После того как Ростовский епископ Леон «поча учити» Андрея Боголюбского «не ести мяс в господскыя праздникы», он был выгнан из своей епархии[66] и позднее смог вернуться лишь после долгого разбирательства в Киеве и Византии и личного вмешательства Константинопольского патриарха Луки Хрисоверга[67]. По аналогичной причине черниговский князь Святослав «изверже... из епископьи» Черниговского епископа Антония, хотя, как видно из летописного рассказа, в этом вопросе глава Русской Церкви Киевский митрополит поддерживал епископа[68]. В 1214 г. «володимерци с князем своим Юрьем изгнаша Иоанна из епископства, зане неправо творяше»[69]. В данном случае дело было связано не с богословскими разногласиями, а с борьбой за власть между сыновьями Всеволода Большое Гнездо. Лояльность епископа вызывала сомнения у князя Юрия, и он заменил его преданным себе лицом[70]. Если такие инциденты происходили с епископами, то сместить нижестоящих священнослужителей было, вероятно, еще легче. Так известно, что критиковавший киевского князя Святополка игумен Киево-Печерского монастыря Иоанн поплатился за это ссылкой в Туров и заточением[71].
Большой материал об основании князьями во 2-й половине XI — начале XII в. монастырей и опеке над ними потомков основателей собран и проанализирован Я. Н. Щаповым[72]. К сожалению, летописные свидетельства не дают, как правило, ответа на вопрос, каков был правовой статус переданного этим монастырям (или отдельным храмам) княжеского имущества. Все же стоит отметить ряд свидетельств, когда указывается, что монастырь или храм является «своим» для того или иного князя или княгини. Выше уже приводился текст из Жития Феодосия Печерского о том, как Изяслав Ярославич сделал Исайю игуменом в «своем» Дмитровском монастыре в Киеве. Андрей Боголюбский, унося из Вышгорода икону Богородицы, «постави и? в церкви своей Володимери». Основанный женой Всеволода Большое Гнездо женский монастырь во Владимире так и получил название Княгинин, и в летописи отмечается, что княгиня построила церковь «в своем монастыри»[73].
Имеются, хотя и немногочисленные, свидетельства, которые позволяют представить этот статус более определенно. В Ипатьевской летописи под 1147 г. сообщается, что в это время противниками был занят принадлежавший князю Святославу Ольговичу Путивль. После сдачи города они не тронули местное население, а разграбили находившийся в городе «двор Святославль» и «церковь святого Вознесения всю облупиша». Перечень захваченных предметов (серебряные сосуды, напрестольное Евангелие, кадильницы и др.) летописец закончил словами: «И не оставиша ничто же княжа»[74]. Очевидно, что имущество находившейся на княжеском дворе церкви рассматривалось и противниками Святослава Ольговича, и его сторонником, автором летописной записи, как часть княжеского имущества. Сопоставим с этим летописным рассказом наблюдение, сделанное Я. Н. Щаповым при изучении истории Федоровского монастыря в Киеве, основанного Мстиславом, старшим сыном Владимира Мономаха. Он отметил, что прямой потомок основателя, Даниил Галицкий, заложив в 1259 г. епископскую кафедру в Холме, передал ей иконы и колокола «из монастыря Федора»[75]. Следовательно, потомок основателя сохранял за собой право распоряжаться монастырским имуществом.
О Дмитровском монастыре в Киеве Я. Н. Щапов пишет, что он был передан Киево-Печерскому монастырю внучкой основателя монастыря Анастасией Ярополковной[76]. Этот факт является еще одним доказательством широты прав патрона (и его потомков) на основанное им церковное учреждение. Правда, в летописной записи под 1128 г. этот поступок осуждается: «...Преяша церковь Дмитрия печеряне... с грехом великим и неправо»[77], но следует согласиться с Я. Н. Щаповым, что причиной недовольства было нарушение прав другой ветви потомков Изяслава Ярославича — «дома Святополка».
В свете этих наблюдений приобретают значение и факты, свидетельствовавшие об известной непрочности прав Церкви на полученное ею имущество. Судьбе чешского Подивена аналогична судьба киевского «града» Полоного. Под 1172 г. в летописях встречается его упоминание как «святой Богородицы города десятиньного»[78], т. е. принадлежащего Десятинной церкви в Киеве, а в 90-х гг. он стал объектом сделок между князьями[79]. Еще более показательным в этом плане представляется поведение племянников Андрея Боголюбского — Ростиславичей по отношению к «его» церкви — Успенскому собору во Владимире. Заняв после смерти Андрея в 1175 г. княжеский стол в Ростово-Суздальской земле, Ростиславичи «святое Богородице Володимерьское золото и сребро възяста, первый день ключе полатеи церьковныя отъяста и город (городы) ея и дани, что бяше дал церкви тои князь Андреи»[80]. Из перечисленного видно, что они отобрали все имущество, переданное их дядей-патроном храму.
Клир церковных учреждений, находившихся в таком положении, в большей мере был подчинен своему патрону, чем церковному иерарху — главе диоцеза. Так, известно, что, когда в 1136 г. в Новгороде женился Святослав Ольгович, он «венцяся своими попы у святого Николы», что летописец объясняет отрицательным отношением к браку епископа Нифонта, заявившего: «Не достоить ея пояти»[81]. В этой конфликтной ситуации для клира, находившегося на княжеском дворе Никольского собора, более авторитетными оказались распоряжения князя, а не епископа.
При всей неполноте и отрывочности этих сведений они не противоречат той картине отношений «основателя» и основанного им церковного учреждения, которая была реконструирована учеными при анализе польского и чешского материала. Полученные предварительные выводы следует проверить на материале восточнославянских источников позднего времени. Поскольку «право патроната» представляет собой институт, сложившийся в период раннего феодализма, а к началу XIV в. в Центральной Европе уже сошедший с исторической сцены, то наличие таких отношений в поздних восточнославянских источниках может служить аргументом в пользу их существования у восточных славян и в более раннее время.
Исследование этой темы необходимо начать со свидетельств источников о т. н. институте «подаванья» на землях Великого княжества Литовского в XV–XVI вв. Этот институт привлекал к себе постоянное внимание историков православной Церкви в этом государстве, его наиболее обстоятельное исследование было предпринято историком права М. Ф. Владимирским-Будановым в работе «Церковные имущества в Юго-Западной России XVI века»[82]. В соответствии с целями данной работы рассмотрим характер взаимоотношений великокняжеской власти с церковными учреждениями, находившимися под ее покровительством. При этом следует учитывать наблюдения Владимирского-Буданова о частом несовпадении тех или иных норм права с практикой жизни 2-й половины XVI в.[83] Нам важно будет остановиться на этих нормах, отражавших реальность, очевидно, более раннюю, чем не соответствовавшая им практика XVI в. Начнем с характеристики взаимоотношений великого князя с епископскими кафедрами.
Термин «подаванье» (и связанный с ним термин «подавец» — человек, пользовавшийся таким правом) означал право назначать («подавать») на соответствующую церковную должность своего кандидата. В связи с тем, что в XVI в. назначениями на церковные кафедры распоряжался господарь (а участие митрополита в акте поставления было лишь необходимой формальностью), имевшие место на этой почве в середине — 2-й половине XVI в. такие злоупотребления, как выдача «экспектатив» (письменных обещаний дать соответствующую кафедру тому или иному лицу после смерти еще здравствующего иерарха) или назначение светского лица, которое еще до посвящения в сан могло вступить в управление имуществом кафедры, являются лишь свидетельством полноты прав правителя при решении этого вопроса[84].
Право «подаванья» основывалось на том, что господарь считался верховным собственником переданного кафедре имущества. Такое представление нашло отражение в источниках. Так, в 70-х гг. XVI в. король запретил взыскивать долги Владимирского владыки с имений кафедры, так как «все имения церковныя суть властность наша господарская»[85]. М. Ф. Владимирский-Буданов проследил по источникам те ограничения имущественной деятельности епископов, которые вытекали из этого права верховной собственности. Епископ не мог производить «мену» церковных имений «без расказаня господарского»[86]. Владыки имели право раздавать земли боярам во временное держание, но когда Владимирский епископ Феодосий дал своему боярину «на вечность сельцо церковное владычества володимерского», то потребовалась санкция господаря, специально отметившего в своей грамоте, что епископ «не мал и не мает моцы кроме воли и ведомости нашое никому имений костельных подавания нашого на вечность раздавати»[87]. Как показал исследователь, на практике такие ограничения часто обходили (епископы вместе с клиром неоднократно закладывали имения кафедры для уплаты долгов), но само их существование говорит о своеобразии правового статуса владений епископий: подобные ограничения в древнерусской практике использовались обычно по отношению к землям, находившимся в условной собственности.
В источниках XVI в. обнаруживаются также очевидные следы существования по отношению к епископским кафедрам и епископам таких институтов, как «jus regalium» и «jus spolii». Эти источники указывают на то, что после смерти епископа управление имуществом кафедры переходило в руки государственной администрации. Так, грамота 1566 г. Сигизмунда II о пожаловании владыке Зиновию Холмской епархии включала предписание холмскому старосте ввести его во владение имуществом кафедры[88], следовательно, это имущество и находилось под управлением старосты, пока кафедра была вакантной. Такое положение можно подкрепить и свидетельством грамоты Сигизмунда I 1532 г., определявшей состав комиссии, которая должна была переписать и опечатать имущество кафедры после смерти Перемышльского епископа. Комиссия должна была состоять из 4 «мужей» (двое из них православные — «ritus ruthenici») во главе со старостой[89]. И здесь главную роль играл представитель государственной власти (в комиссию, занимавшуюся описью церковного имущества, были включены только светские лица). 1575 годом датирована грамота короля Стефана Батория, составленная в ответ на просьбу Владимирского епископа Феодосия принять меры для сохранения имущества кафедры после его смерти. Идя навстречу этим пожеланиям, король разрешил, чтобы сразу после его смерти протопоп и клир соборного храма могли взять на сохранение движимое имущество и архив кафедры[90]. Это распоряжение не касалось, однако, земельных владений кафедры, в той же грамоте предписывалось, «абы гумна, стада и оборы именей церковных владыцтва вцеле были зоставлены и захованы на нас, господаря»[91]. При всей значимости сделанной уступки это был единичный акт милости. Лишь в 1589 г. король Сигизмунд III в общем порядке дал клирам кафедральных храмов право управлять имуществом кафедры в период «седисваканции»[92]. В цитировавшейся выше грамоте Батория 1576 г. содержится и разрешение детям и «приятелям» умершего епископа выехать из епископских владений «зо всеми маетностями и статки их». Господарским урядникам предписывалось отпустить их «бес всякого гамованья и затрудненья»[93]. Эти распоряжения становятся понятными, если предположить, что ранее по отношению к имуществу умершего епископа применялось «jus spolii», что сопровождалось проверкой имущества тех лиц, у которых благодаря тесным контактам с покойным иерархом какая-то часть этого имущества могла оказаться.
Существенно расширить представления об институте «подавания» позволяет анализ материала, характеризующего отношения господаря с подвластными ему монастырями. И здесь можно прежде всего отметить, что великий князь полностью распоряжался церковными бенефициями. Во 2-й половине XVI в. дошло до злоупотреблений, когда настоятельство в монастыре могло быть дано представителю белого духовенства (что является нарушением канонического права) или даже светскому лицу с правом нанять вместо себя викария для отправления богослужения[94]. Эти злоупотребления только подтверждают полноту власти господаря над объектами его патроната. Аналогичными правами пользовались патроны монастырей, основанных ими на собственных землях, или те, которые получили право патроната от великого князя.
Если eпископские кафедры не могли передаваться во владение частным лицам, то с монастырями это происходило многократно, и анализ актов их передачи в частные руки позволяет сделать некоторые наблюдения, касающиеся как общего статуса монастыря и его владений, так и объема прав патронов по отношению к ним. Как констатировал М. Ф. Владимирский-Буданов, пожалования господаря частным лицам были разного типа. Иногда монастырь передавался под патронат пожизненно, но право назначения настоятеля великий князь оставлял за собой[95]. Наибольший интерес представляют те случаи, когда монастырь передавался правителем кому-либо из своих приближенных как часть более крупного территориального комплекса. Примером может служить пожалование князьям Чарторыйским комплекса владений в Луцком повете[96]. Перечень этих владений, в число которых входил и «монастырь святого Николы на Клевани», заканчивался формулой о передаче их новому владельцу: «...вечно и непорушно, волен и отдати, и продати, и заменити». Трудно толковать этот текст иначе как передачу господарем своему вассалу права своей верховной собственности на монастырь. И такое понимание подтверждается присутствием монастыря в последующих завещаниях и соглашениях о разделе имущества. Во 2-й половине XV в. княгиня Магдалена Чарторыйская завещала сыну Михаилу «справу и владанье половину монастыра», доставшуюся ей в результате одного из таких соглашений[97]. В свете таких факторов становится понятным обещание, данное в 1533 г. А. И. Ходкевичем находившемуся под его патронатом Супрасльскому монастырю: «А где дасть бог детям нашим именьями ся делить, ино дети и потомки наши тым монастыром и наданьем нашим делитися, ани в дел становити... не мають»[98]. Разумеется, для потомков изъявление его воли имело лишь моральное значение.
М. Ф. Владимирский-Буданов, располагая этими и рядом подобных фактов, все же полагал, что не патрон, а монастырь являлся «субъектом права на свои имущества», ссылаясь на примеры имущественных сделок, заключавшихся игуменами таких монастырей без санкции патрона[99]. Эти факты, однако, никак не исключают существования верховной собственности патрона на монастырское имущество. Помимо обычного в таких случаях расхождения между нормами права и практикой существенно, что патрон обладал достаточной силой и влиянием, чтобы пресечь действия монастырских властей, которые могли бы нанести ущерб его интересам. Указания патронов, ограничивавшие свободу монастырской братии распоряжаться имуществом монастыря, хорошо известны. Так, А. И. Ходкевич в 1533 г. предписывал монастырской братии: «Наданья нашого продавати и меняти никому не мають»[100].
Особый интерес представляют такие акты пожалований господаря, в которых перечислялись права и обязанности нового патрона по отношению к переданному под его опеку церковному учреждению. В грамоте Сигизмунда II 1548 г. Марку Балабану в связи с передачей ему Уневского монастыря[101] король, вводя нового патрона «в (дело) опеки, защиты и заведования» (in tutorem, defensorem et procuratorem) монастырем, дал ему все возможности распоряжения имуществом обители, в т. ч. селами, землями, мельницами, всеми выплатами и продуктами; на патрона же накладывались обязательства снабжать монастырскую братию продовольствием и всем необходимым, заботиться о ремонте монастырских построек и улучшении монастырского хозяйства, защищать монахов от несправедливости.
Из обязанностей по «опеке», возлагавшихся на патрона, вытекала еще одна важная черта его взаимоотношений с монастырем — в случае возникновения судебных споров патрон должен был представлять интересы монастыря в суде[102]. В этом отношении особых трудностей не возникало, так как интересы патрона и монастыря совпадали. Выполнение других обязанностей в значительной мере зависело от моральных качеств и доброй воли патрона. Что касается права распоряжаться монастырскими доходами, то патроны, несомненно, им пользовались, но в разных формах в различной ситуации[103]. Если подобное право передавалось господарем частным лицам, то очевидно, что сам он также пользовался подобным правом по отношению к монастырям, находившимся под его патронатом.
Учитывая широту прав великого князя по отношению к монастырям, не вызывают удивления прямые указания источников на применение по отношению к ним и «jus regalium» и «jus spolii». Важные сведения на этот счет содержатся в грамоте Сигизмунда I 1522 г. Киево-Печерскому монастырю. Старцы жаловались королю, что после смерти архимандрита не только монастырь поступает под государственное управление, а имущество («статки») покойного архимандрита отходит государству, но из монастыря забирают «книги, зброи и иншие речи церковные»[104]. Комментируя этот документ, М. Ф. Владимирский-Буданов заключил, что имеются в виду не какие-то злоупотребления, а традиционные нормы отношений в этой области[105]. Есть и другие свидетельства о подобной практике еще и во 2-й половине XVI в. Сохранился документ 1570 г., содержащий инструкции королевской комиссии, посланной в Жидичинский монастырь на Волыни[106]. Задачей комиссаров было взять под свое управление («в свою справу») все имущество монастыря, а также «скарбы и маетность» умершего архимандрита, «по нем засталую и на короля его милость припалую». Для постепенно создававшейся новой ситуации во взаимоотношениях между государством и Церковью было характерно, что комиссары «жадных речей и маетности архимандритовы не знашли», так как архимандрит в конце жизни составил завещание, в соответствии с которым все его движимое имущество было роздано разным лицам. В завещании, отстаивая свое право им распорядиться, архимандрит подчеркивал, что, напротив, он «именя господарские, которыи на архимандритю держал, и дворы, то все в целости зоставил». Таким образом, не только великокняжеская власть (в цитировавшемся выше судебном решении господаря), но и высокопоставленный представитель другой стороны, Церкви, еще и во 2-й половине XVI в. признавал, что земли, находившиеся во владении храма, являются собственностью господаря.
Объем прав патрона был еще шире, чем это можно было бы заключить по цитировавшимся выше формулам пожалований. Так, опека монастыря давала ему право не только распоряжаться церковными доходами, но и регулировать внутреннюю жизнь монастырской общины в соответствии со своими пожеланиями[107]. Известны тексты ряда уставов (и упоминаний о них), определявших порядок жизни братии, исходивших как от господаря[108], так и от отдельных магнатов[109]. В случае нарушения игуменом устава А. И. Ходкевич, «ктитор» Супрасльского монастыря, подчеркивал свое право «таковаго игумена выстановити вон»[110]. В одной из аналогичных великокняжеских грамот встречаем и угрозу — в случае нарушения устава выгнать из монастыря не только архимандрита, но и монахов[111].
При образовании монастырей под княжеским патронатом возникала проблема их взаимоотношений с главой церковной организации того диоцеза, в котором монастырь был расположен. Наиболее ранние сведения о том, как решался этот вопрос в Великом княжестве Литовском, содержатся в грамоте Витовта монастырю Рождества в Троках. Освобождая игумена от всяких «подачок» митрополиту, великий князь постановил, что в монастырь «не мают се вступовати ни митрополит, ни владыка»[112]. Более полное и всестороннее представление о нормах отношений, складывавшихся в этой области, дают жалованные грамоты великих и удельных князей 2-й половины XV в. Так, из жалованной грамоты князя Юрия Лингвеньевича Онуфриеву монастырю (1443 г.) следует, что братия и население монастырских владений должны были подпадать под церковную юрисдикцию архимандрита («што в свитку Ерославли стоит»), а сам архимандрит был подсуден князю, который лишь в случае «духовного дела» соглашался «со владыкой того архимандрита досмотреть»[113]. Аналогичные или близкие формулы обнаруживаются и в других жалованных грамотах 2-й половины XV — начала XVI в.[114] Вторжение княжеской власти и в эту сферу закрепляло еще больше всестороннюю зависимость братии монастыря от ее патрона. Разумеется, грамоты с соответствующими формулами появились тогда, когда церковные иерархи стали предпринимать попытки утвердить свою власть над клириками на территории своего диоцеза. В более раннее время все, вероятно, регулировали нормы обычая.
Одной из целей своей работы М. Ф. Владимирский-Буданов считал установление того, что ограничивало права патронов по отношению к опекаемому учреждению. Эти ограничения он видел прежде всего в том, что патрон не мог ликвидировать находившееся под его опекой церковное учреждение и присвоить себе его имущество[115]. Действительно, подобные случаи неизвестны, однако на практике, как справедливо отметил М. С. Грушевский, этот запрет можно было легко обойти. Препятствуя поставлению игумена и приему новых монахов, можно было со временем довести дело до того, что монастырь фактически переставал функционировать. Ученый привел и ряд конкретных примеров такого рода из великокняжеской ревизии Волынской земли середины XVI в.[116]
Переходя к характеристике последней группы церковных учреждений — отдельных церквей и их статуса, следует отметить, что, по заключению Владимирского-Буданова, их зависимость от патронов была особенно значительной[117]. Какого священника определить к той или иной церкви решал патрон. Как видно из правил Виленского Собора 1509 г., достаточно распространенной практикой было вступление священника в должность без благословенной грамоты от епископа и устранение с должности без участия иерарха[118].
Как отметил Владимирский-Буданов, в формулах жалованных грамот «право подаванья» на сельскую церковь упоминалось «наряду с прочими предметами владенья», а во время судебных споров право собственности того или иного лица на соответствующее владение выступало как доказательство права патроната на владение храмом, находившимся на его земле. Не менее важны и наблюдения исследователя, что храм вместе с приписанным к нему имуществом фигурирует обычно как составная часть имущественной описи владения («инвентаря»). Естественно, что из такого представления о церкви как своего рода составной части имения вытекало и право владельца имения распоряжаться церковными доходами. Это право зафиксировано и документально. Так, в грамоте Сигизмунда III Ф. Скумину на церковь св. Николая в Порудомине утверждалось его право «со всих кгрунтов и ярмарков всякие пожитки до нее належачие брати и з них водлуг пристойности и баченья священников там ховати»[119].
В сфере отношений священников и патронов также обнаружены следы практики, заставляющей вспомнить о «jus regalium» и «jus spolii». Так, в правилах Виленского Собора 1509 г. отмечалось как частая практика, что патроны после смерти священника в течение долгого времени оставляли его место вакантным[120], чтобы присваивать себе полностью все церковные доходы. В грамоте же Сигизмунда II 1553 г. говорится, что после смерти перемышльских священников, утративших привилей, полученный от короля Казимира (т. е. до 1492 г.), их имущество, названное «одумерщина», отбирается в пользу государства[121].
Ярким свидетельством вмешательства господаря как верховного патрона в жизнь храмового клира может служить грамота Сигизмунда I, регулировавшая отношения виленских мещан с храмами на территории города. Правитель в этом документе определял размеры платы мещан священникам за совершение обрядов, запись в синодик, погребение в храме[122].
Важный дополнительный штрих для понимания характера отношений между патроном, объектом патроната и лицом, во владении которого этот объект находится, вносят сведения о попытках священников приобрести определенные права на церковное имущество[123]. Так, в 1579 г. священник Василий Хилькович приобрел за 60 злотых земельный надел и десятины, выделенные для храма, где он служил. В грамоте, оформлявшей сделку, отмечалось, что все доходы от надела и десятин должны поступать в распоряжение священника, а в случае его удаления из прихода ему должны быть возвращены заплаченные им деньги[124]. Этот пример показывает, что все отношения патрона и церкви основывались на праве собственности патрона на выделенное церкви имущество.
В таких условиях даже наличие у братии монастыря определенной судебно-административной власти над подданными не давало им полной свободы действий, так как патрон и здесь оказывался верховной инстанцией, определявшей взаимоотношения монастыря и его держателей. Так, в 1556 г. А. Ф. Соколинский, передав Киево-Печерскому монастырю группу своих данников и предоставив архимандриту право их «судити, и рядити, и винами... карати», перечислил все их обязанности по отношению к монастырю. Выполнив эти обязанности («что на них в том листе написано»), они «неповинны вже никоторое службы служити, а ни дачки иншое никоторое давати»[125]. Семен Романович в 1507 г., передавая по завещанию Николо-Пустынскому монастырю в Киеве половину своего имения Шепелевичи, также перечислил повинности подданных, отметив в некоторых случаях, что они должны и чего не должны делать («сани дровни зима им давати, а зима не давати»)[126]. Очевидно, и здесь за ним (и его потомками) сохранялось право следить за исполнением своих установлений. В обоих случаях вкладчикам не принадлежало «право подаванья» по отношению к учреждениям, которые они наделили своими землями. Права патронов в этом случае могли быть еще более широкими.
В рассмотренной системе отношений очевидно наличие некоторых черт, связанных с особенностями отношений того периода, к которому относятся эти источники. Ясно прослеживается, особенно к концу периода, упрочение прав церкви на свое имущество, а тенденция к утверждению патроната феодала над церковью на территории имения отражала процесс подчинения приходской (деревенской) общины землевладельцу. Однако в целом система отношений, связанных с институтом «подаванья», во всех основных компонентах находит полное соответствие с институтом патроната, охарактеризованным выше на основании сведений польских и чешских источников XI–XIII вв. Вопрос о происхождении этой системы отношений у восточных славян будет рассмотрен после выяснения, содержат ли источники с территории Северо-Восточной Руси сведения об отношениях такого типа.
На первый взгляд в великорусских источниках XIV–XVI вв. обнаруживаются лишь некоторые черты системы отношений государственной власти, частных патронов и Церкви, рассмотренных выше. Однако следует при этом учитывать различия в характере источников. Ведь бо?льшая часть сведений белорусских и украинских источников, приведенных нами, почерпнута из записей актов в книгах государственного архива и книгах земских судов — в источниках, которые в Северо-Восточной Руси отсутствуют. Основные данные для этого периода Северо-Восточной Руси содержатся в архивах монастырей, где, по-видимому, не были заинтересованы в том, чтобы хранить и копировать документы, свидетельствовавшие о их зависимости от патронов.
Примером может служить такая известная обитель, как Кириллов Белозерский монастырь. Основатель монастыря игумен Кирилл по своему завещанию поручил монастырь опеке белозерского князя Андрея Дмитриевича, названного в этом документе (от имени монахов?) «нашим господином и государем»[127]. Завещание заключалось его просьбой, обращенной к покровителю монастыря, в случае если братия будет нарушать церковный устав и не слушать игумена, навести порядок строгими мерами, вплоть до изгнания нарушителей из монастыря («и ты, господине, тех вели и из монастыря выслати»)[128]. Из записи судебного дела 1478/79 г. (из «правой грамоты» митрополита Геронтия)[129] видно, что сын этого князя, Михаил Андреевич, воспользовался данной ему властью, когда Ростовский архиепископ Трифон поставил игуменом в Кириллов неугодного ему Филофея. Этого игумена князь «велел поимати и оковать... а игуменити ему не велел». После этого братия предложила своего кандидата, которому Михаил Андреевич «велел... у архиепископа благословение взять». Из этой последней формулы видно, что именно мнение князя имело при смене игуменов решающее значение[130]. Из того же судебного дела выясняется (и это подтверждается и другими источниками)[131], что расположенный на территории Ростовской епархии Кириллов монастырь был фактически изъят из юрисдикции архиепископа Ростовского. Старцы подлежали суду игумена, а самого игумена судил князь. Лишь «духовное дело» игумена мог «ведать» глава его диоцеза.
Черты, характерные для княжеского патроната, выступают в этих свидетельствах со всей отчетливостью, однако других записей о существовании отношений такого рода не обнаруживается. В том же судебном деле имеется ссылка на то, что в таких же отношениях, как Кириллов монастырь и белозерский князь, находились великий князь московский и «Пречистая на Симонове», т. е. известный Симонов монастырь (ныне на территории Москвы). Этот факт подтверждается другими свидетельствами[132]. Но никаких данных о характере великокняжеского патроната над монастырем в его достаточно обширном архиве не имеется.
В таких условиях осуществить реконструкцию системы отношений, как это было сделано выше по отношению к Великому княжеству Литовскому и украинским землям Польского королевства, не представляется возможным. Однако источники дают возможность выяснить некоторые наиболее важные моменты отношений между княжеской властью и отдельными церковными учреждениями.
Важнейшей частью системы отношений, характерной для института патроната, было право монарха распоряжаться церковными бенефициями. Таким правом пользовался и великий князь московский по отношению к монастырям, находившимся под его патронатом. Показательные данные на этот счет содержатся в послании 1433 г. епископа Ионы, «нареченного» в митрополита, братии нижегородского Печерского монастыря[133]. В ответ на «челобитье» братии о поставлении в архимандрита инока Павла Иона сообщал, что великий князь и его мать «велели мне... священноинока Павла благословити вам на архимандритию». Официальный характер послания очевиден и столь же очевидно, что великий князь по закону имел решающий голос в замещении этой церковной должности[134]. Данные послания Ионы могут быть сопоставлены с предписаниями 86-й главы Стоглава о порядке поставления архимандритов и игуменов. В начале главы указывается, что они должны поставляться «по цареву слову и по совету», а ниже содержатся следующие комментарии: «...избрав, посылают их к благочестивому царю, и, аще будет Богу угоден и царю», то предложенный братией кандидат может быть поставлен[135]. Сопоставление показывает, что предписания Стоглава фиксировали уже существовавшую практику, касавшуюся, как видим, многих монастырей.
Такая черта великокняжеского патроната, как освобождение соответствующих обителей от подчинения епископской власти, была уже показана выше; в упоминавшемся судном деле 1478/79 г. были названы и другие монастыри, кроме Симонова, подчинявшиеся власти великого князя, а не церковного иерарха.
Особенно важны факты, хотя и немногочисленные, о вмешательстве светской власти в хозяйственную жизнь монастыря. Примером может служить грамота князя Андрея Васильевича Спасо-Сторожевскому монастырю, где устанавливались нормы запасов, которые власти монастыря могли взимать со своих («монастырских») сел, и сроки их внесения[136]. Установление таких норм предполагало и возможность контроля за их соблюдением, и, следовательно, определенное воздействие княжеской власти на хозяйственную деятельность братии. Исследование В. Д. Назарова показало, что этот пример не является единичным, он выявил в ряде грамот галицким монастырям начала XVII в. архаичный для этого времени формуляр, также содержавший установленный государственной властью перечень и нормы уплат, кормов и повинностей крестьян в пользу монастыря[137].
Эти факты заставляют с особым вниманием отнестись к следующему предписанию из 49-й главы Стоглава: «А монастыри и казну монастырскую и всякие обиходы монастырские царя и великого князя дворецким по всем монастырем ведати и посылати считати, и отписывать и отдавати по книгам»[138]. Даже если отмеченные нормы были нововведением (о чем в тексте не говорится), все равно их появление было бы невозможно без существования в предшествующий период каких-то форм контроля за монастырскими доходами и расходами, которые, как представляется, могли основываться лишь на праве патроната[139]. Заключительные слова текста «отписывать и отдавать по книгам» могли иметь в виду практику, когда после смерти игумена имущество обители (как, например, в Жидичинском монастыре) описывалось и бралось в управление государственной администрацией, а затем по описи («книгам») передавалось новому настоятелю.
По отношению к «своим» монастырям великий князь мог выступать и в роли блюстителя традиционного распорядка церковной жизни. В Житии Иосифа Волоцкого, составленном, конечно, в церковных кругах, именно великий князь Василий III после смерти святого предписывает старцам хранить установленный им закон: «Аще ли не будете хранити, аз исправлю, и вам будет не любо»[140]. Монастыри могли быть и объектом посмертных распоряжений как часть княжеского имущества. Так, Иван III по своей духовной 1504 г. передал младшему сыну Андрею «на Москве за рекою слободку Колычевскую да монастырь Рожество пречистые на Голутвине»[141].
Изучение летописных известий 2-й половины XV в. позволяет выявить следы великокняжеского патроната над московскими храмами. Обращают на себя внимание неоднократно повторяющиеся записи о «закладке» великим князем той или иной церкви. Примером может служить запись под 1478 г.: «Того же лета заложил церковь князь великий камену Иоанна Златоуста на посаде»[142]. К раннему XVI в. относятся свидетельства о том, что великий князь «повеле заложити и сделати» целый ряд церквей в разных частях Москвы[143]. Упоминается церковь Рождества Богородицы «в городе» на великокняжеском «дворе», церковь Благовещения на великокняжеском дворе в Воронцове, церковь Владимира «в Садах», рядом с садовыми угодьями великокняжеской семьи. Патроном этих храмов, возводимых на великокняжеской земле, был великий князь, и поэтому он распоряжался их строительством. Особый характер отношений между монархом и духовенством его храмов позволяет выявить и анализ известий Софийской II и Львовской летописей о споре между митрополитом Геронтием и Иваном III по поводу хождения «посолонь». Пока не будет завершен спор царя с митрополитом[144], «много бо церквей князь великий своих Ивана Златоустаго на посаде каменнаго с год не велел свещати и Рожества в городе и Онуфрия святого придела его и иных многих». Из этого известия следует, что для церквей, находившихся под патронатом великого князя («своих»), в возникшей конфликтной ситуации были весомыми распоряжения великого князя, а не митрополита, хотя они и касались вопроса «освящения» храма, подлежащего компетенции лишь духовной власти.
Для установления характера великокняжеского патроната над такими храмами важно и свидетельство меновной Ивана III со Спасо-Евфимиевым монастырем 1495 г., когда в обмен на монастырские земли Иван III отдал «пожни около Ветельского пруда Успленьа святая богородицы, что на моем дворе, да Лазара святого, что за городом»[145]. Таким образом, великий князь распоряжался землями церкви на «своем дворе» как собственными.
Вопрос о частновладельческом патронате над церквами и монастырями в Великом княжестве Московском почти не привлекал к себе внимания ученых. Лишь С. Б. Веселовский дал общую характеристику такого типа отношений и указал на ряд важных свидетельств источников[146].
Первым среди них следует назвать грамоту Юрия Ивановича Дмитровского Иосифову Волоколамскому монастырю[147]. Грамота касалась храма в селе Богородицком — родовой вотчине Белеутовых, которую ее владелец Федор Белеутов дал вкладом в Иосифов Волоколамский монастырь. По-видимому, на этой почве возник конфликт между монастырем и родственниками вкладчика. Конец конфликту был положен распоряжением князя о находившейся в селе Успенской церкви. «В ту церковь, и в попа, и в диакона, и в понамаря, и в проскурницу, и в весь причет церковной, и в церковные земли, и в хлеб и в деньги» родственникам вкладчика «вступатись не велел». Очевидно, что при нормальном положении дел в руках патрона находилось распоряжение церковной землей и доходами с нее.
Ряд черт, важных для понимания характера отношений патрона и священника, дает судебное дело 80-х гг. XV в., изданное С. Б. Веселовским[148]. Дело было начато по жалобе нескольких переяславских вотчинников на игумена Александра, что он «пошол от нашей церкви от Воскресения прочь без отказу». Игумен же утверждал, что он «отказал ту церковь и серебро, и книги, и свечи вотчичю церкви Ивашку Олексееву сыну Носова». Следовательно, церковь и все находившееся в ней имущество было собственностью патрона-«вотчича». Показывая, что они — «вотчичи» церкви, истцы ссылались на то, что «отцы... наши придавали своей земли к той церкви игумном и попом на пашню». Ивашка Носов, опровергая их доводы, утверждал, что их отцы давали игуменам земли пахать на время, «а к церкви... земли не придавывали». Таким образом, земельные вклады в церковь могли быть основанием для установления патронатных отношений.
Из дела также ясно, что священник не мог просто оставить свое место, а должен был совершить перед патроном особую процедуру, названную «отказом», в чем нельзя не видеть определенный взгляд на священника как на зависимое лицо, подобное в чем-то крестьянину,— держателю господской земли. В правильности такого понимания убеждает текст из 88-й статьи Судебника 1550 г.: «А попу пожилова нет и ходити ему вон бессрочно воля»[149]. Б. А. Романов, обративший внимание на этот текст, увидел в нем реакцию на попытки патронов обращаться со священниками «своих» храмов как с собственными крестьянами. Положение священника, по его оценке, не слишком улучшилось по сравнению с XIII в.[150] Церковь с ее имуществом составляла часть вотчины, и поэтому изменения в положении вотчины касались и ее. Из того же судебного дела можно узнать, что когда Носов «бил челом... служити и з своею вотчиною» Григорию Васильевичу Заболоцкому, то и церковь перешла во владение последнего и он стал распоряжаться ее имуществом: Носову он «дал... теребей земли у церкви с попом по половинам».
Принадлежавшие им церковные учреждения патроны могли передавать другим собственникам. Так, в 1454 г. П. К. Добрынский «дал» митрополиту Ионе «монастырь святого Саввы на Москве на посаде»[151], а в 1569/70 г. княгиня Софья Телятевская передала Троице-Сергиеву монастырю родовой монастырь Квашниных — Спас на Всходне[152].
Теперь, констатировав существование в Московской Руси отношений, характерных для великокняжеского и частновладельческого патроната над церковью, следует рассмотреть вопрос о происхождении отношений такого типа у восточных славян.
Вопрос о происхождении института «подаванья» и связанной с ним системы взаимоотношений церковных учреждений и их патронов давно занимал внимание исследователей. В русской литературе была достаточно широко распространена точка зрения, объяснявшая появление этой системы воздействием порядка, сложившегося в католическом мире. «Все эти явления, менее всего свойственные восточной православной церкви, занесены были на наши украинские и белорусские земли вместе с западным феодализмом»,— писал, например, В. Заикин. Московская Русь была от этого западного влияния свободна, и подобные отношения там отсутствовали[153].
Проведенное выше сопоставление показывает уязвимость этих аргументов. Действительно, налицо глубокие черты сходства между положением католической Церкви в Польше и православной Церкви на землях Украины и Белоруссии, но это сходство никак нельзя объяснить западным влиянием. Такое влияние могло серьезно проявиться лишь с XIV в., после перехода Галицкой Руси под власть польских феодалов и католического крещения Литвы, но к этому времени католическая Церковь уже утратила многие черты, характерные для ее статуса в раннефеодальный период. Так, к XIV в. здесь уже не существовали такие обычаи, как «jus spolii» и «jus regalium» и католическая Церковь XIV в. никак не могла передать их Церкви православной. Неверен и другой довод Заикина, потому что подобные отношения были известны и не знавшей западного влияния Московской Руси. Гораздо более правильным представляется вывод Владимирского-Буданова, что такая система отношений сложилась на древнерусской почве самостоятельно[154]. Однако исследователь не смог ответить на вопрос, когда и в каких исторических условиях она возникла. Польский исследователь истории православной Церкви К. Ходыницкий уже в 30-х гг. пришел к выводу о полном типологическом сходстве этих явлений[155]. Анализ двух систем отношений показывает их сходство по всем основным параметрам.
Учитывая, что данные древнерусских источников XI–XIII вв. не противоречат гипотезе о существовании отношений патроната в домонгольской Руси, а, напротив, хорошо вписываются в ее рамки, есть основания квалифицировать систему отношений, нашедшую наиболее яркое отражение в институте «подаванья», как сложившуюся в раннефеодальный период истории восточных славян. Это в свою очередь открывает возможность использовать источники более позднего времени (в частности, белорусские и украинские) для углубленного изучения отношений, связанных с институтом патроната. В частности, восточнославянский материал может быть использован для решения вопроса о зарождении института патроната и о путях реализации права патроната на практике.
Для решения первого вопроса несомненный интерес представляет ряд особенностей системы отношений между общиной прихожан и приходским храмом на Севере России, которая хорошо реконструирована по документальным материалам XVI–XVII вв. в ряде работ[156].
Характеризуя отношения приходских общин с церквами, построенными на «мирские» средства и наделенные миром землей и угодьями, следует отметить наличие у общины широких прав распоряжаться церковным имуществом (вплоть до найма миром половников для обработки церковной земли и использования церковной казны для кредитования прихожан)[157]. По делам, касающимся храма, ее представлял перед государством и даже перед епархиальным архиереем избранный миром церковный староста[158]. Священник нанимался миром по «порядной записи» для совершения богослужения и содержался на ругу, установленную миром (даже плата за исполнение обрядов в значительной части вносилась в мирскую казну)[159]. Не выполнивший своих обязанностей священник мог быть удален общиной без всякого обращения в вышестоящие церковные инстанции. Лишь во 2-й половине XVII в. в «порядных» появился пункт, что для этого необходимо согласие епископа[160].
Исследователи справедливо подчеркивали архаизм такой системы отношений. При этом следует выделить ряд черт в отношениях прихожан и храма, которые с серьезным основанием возводили к языческому, догосударственному периоду: имеется в виду связь храма с языческим по своему происхождению институтом ритуальных пиров — братчин. Котлы, где варилось пиво и каша для населения прихода, размером до 20 ведер, составляли часть церковного инвентаря. В храме хранились и чаши, из которых пили прихожане, и сама «братина» — сосуд для вина. «Ссыпное» пиво освящалось священником, а пир происходил, как правило, в пристроенной к церкви трапезе. На время пира церковный староста превращался в «пирового старосту»[161]. Лишь с конца XVII в. церковные власти стали требовать, чтобы прихожане «молебных пив в церковь не носили бы и в трапезе не пили бы»[162]. Хотя братчина на Севере приурочивалась к храмовому празднику святого, которому был посвящен погостский храм, языческое происхождение института ритуальных пиров не подлежит сомнению. Исследователи давно нашли древнюю параллель северорусской братчине в рассказах из Жития Оттона Бамбергского о храме Триглава в Щецине, где собирались поморские вельможи и пили из кубков, хранившихся в храмовой казне[163].
Таким образом, можно сказать, что система отношений между приходским храмом и общиной генетически восходит к догосударственной языческой эпохе, когда хозяином в святилище была либо волостная (погостская) община, либо (на более высоком уровне) племенная знать[164]. Пришедшая на смену племенной знати княжеская власть стала выступать в той же роли по отношению к основанным ею христианским храмам.
Хотя ранние западнославянские источники сохранили свидетельства о существовании княжеского патроната, в них почти нет сведений о том, как осуществлялся этот патронат на практике. Этот пробел может до известной степени быть восполнен восточнославянскими источниками. Можно предположить, что князь лично не распоряжался многочисленными церквами и монастырями, осуществляя свое право патрона. На практике, например, короли из династии Ягеллонов «делегировали» права своим представителям на местах[165] — воеводам и старостам[166]. Поэтому, например, при передаче церковных учреждений под частный патронат в актах передачи отмечалось их изъятие из-под власти соответствующих государственных чиновников[167], а при назначении настоятелей господарем обозначалось, под чьей опекой они должны находиться[168].
Часто, однако, и само право «подаванья» духовного бенефиция передавалось представителям власти на местах. В общем порядке это относилось к священникам «замковых» и сельских церквей на господарских землях[169]. Именно староста решал вопрос о передаче священнику той или иной церкви[170] и вводил его во владение церковным имуществом. Когда со 2-й половины XVI в. священники стали приобретать церковное имущество в собственность, именно староста был тем лицом, которое заключало такие сделки от имени короля[171]. Особенно тесной была зависимость от старост «замковых» священников, по всем делам они подлежали суду этих светских чиновников (даже в «справах духовных» епископ мог их судить лишь «поспол с урядом замковым»)[172].
Очень значительной была власть воевод и старост и над монастырями, находившимися под великокняжеским патронатом. Так, из грамоты 1522 г. видно, что именно киевский воевода осуществлял «jus regalium» и «jus spolii» по отношению к такой обители, как Киево-Печерский монастырь[173], хотя грамота Сигизмунда I несколько ограничила власть воеводы над печерскими монахами (подробнее об этом см. ниже), она и позднее оставалась весьма значительной. Когда в 1540 г. произошел конфликт между монахами и архимандритом Софронием, именно воевода арестовал архимандрита, назначил временного преемника и взял под свое управление «вряд и скарб церковный»[174]. Воевода же (с санкции господаря) давал монастырю устав, определявший его внутренний распорядок[175].
Наибольшей самостоятельностью по отношению к местной администрации пользовались епископские кафедры, однако и здесь часть принадлежавших господарю прав реализовывалась представителями власти на местах. Так, именно староста вводил нового епископа во владение имуществом кафедры[176], и он же принимал меры по описанию этого имущества после смерти предшествовавшего[177]. По-видимому, староста и был тем лицом, которое осуществляло «jus spolii»[178].
В XVI в. господарь все чаще стремился непосредственно осуществлять свои права или по крайней мере контролировать соответствующие действия своих чиновников. Здесь можно отметить и расширение круга обителей, где господарь непосредственно осуществлял право «подаванья»[179], и практику посылки комиссий для описания имущества кафедры в период седисваканции[180], и посылку королевских ревизоров для распределения приходов между священниками[181]. Таким образом, в охарактеризованных выше правомочиях и действиях чиновников следует видеть отражение традиционных отношений, сложившихся не в XVI в., а в более раннее время.
Доходы от реализации соответствующих прав господаря в значительной мере попадали в руки тех, кто эти права реализовывал. В некоторых случаях имеем и прямые указания на такую практику: в королевской грамоте, запрещавшей конфискацию имущества умерших священников, отмечалось, что старосты забирали это имущество «себе»[182].
Как представитель патрона-господаря сановник — исполнитель власти на местах — имел и другие права по отношению к объекту патроната. В грамоте Сигизмунда I Киево-Печерскому монастырю 1522 г. читаем жалобу старцев монастыря на то, что воеводы в монастырь «въезжают на год колькодесят разов», а архимандрит и старцы их «честуют и даруют». Удовлетворяя пожелания старцев, Сигизмунд I разрешил воеводе въезжать в монастырь лишь два раза в год, «а даров никоторых давати ему не мают»[183]. Владимирский-Буданов правильно усмотрел в таком порядке не злоупотребления, а участие воевод в реализации великокняжеского патроната[184].
Действительно, сведения о подобной практике как о нормальном (а не чрезвычайном) явлении обнаруживаются в записи судебного спора между архимандритом и старцами Предтеченскогo монастыря в Полоцке (1534 г.). Одна из причин состояла в том, что, когда при посещении монастыря полоцким воеводой или его «урядниками» архимандрит их «честует и дарует», то монахи отказываются помогать ему в этом деле. При последующем разбирательстве выяснилось, что поступавшая в монастырь дань медом почти полностью уходила на угощения воеводы и его урядников и на это же расходились деньги, вносившиеся монахами при пострижении[185].
Сказанное можно сопоставить с рассказами о конфликте братии Иосифова Волоколамского монастыря с его патроном-князем Федором Волоцким. По свидетельству Жития Иосифа Волоцкого, спор начался с того, что князь потребовал от игумена, «чтоб наряжал на мене пиры и дары, а держал бы меды и вина, а квасов бы не держал»[186]. Затем князь попытался присвоить имущество, поступавшее в монастырь в виде вкладов, и деньги, собиравшиеся в монастырской казне[187]. Такая практика имела постоянный характер, но вызвала возражения игумена, потому что переходила, по его мнению, границы. Начавшиеся в связи с этим конфликтом споры заставили вспомнить о другом подобном конфликте между Спасо-Каменным монастырем и великим князем ярославским Александром Федоровичем. Недовольство монахов было вызвано тем, что князь, «егда хотяше прийти в свой монастырь на Каменое, повелевше с собою псы в монастырь приводити, тако ж и в трапезу. И егда сам ядяше, тогды и псы повелеваше кормити тою же пищею»[188]. Таким образом, причины конфликтов были по существу те же, что и в конфликте печерских старцев с киевским воеводой — наезды в монастырь и присвоение находившегося в монастырской казне имущества. Различие состояло лишь в том, что в одном случае действовал сам патрон, а в другом — лицо, его представлявшее.
Эти наблюдения позволяют раскрыть специфику положения при осуществлении великокняжеского патроната по сравнению с частновладельческим. Если патроны — частные лица в условиях развития барщинно-фольварочной системы в Речи Посполитой, особенно во 2-й половине XVI в.,— стремились к хозяйственному освоению монастырских владений, то отношения с представителем великокняжеской власти носили более примитивный и, судя по всему, более архаичный характер, когда присвоение церковных доходов происходило в форме наездов, сопровождавшихся взиманием даров и кормов. Ясно, что в сохранении отношений такого рода были заинтересованы не только монарх и его окружение, но и достаточно широкий круг представителей его власти на местах.
Эти наблюдения и основанные на них выводы позволяют по-новому подойти к ряду свидетельств чешских и польских источников XIII в. И здесь можно говорить о соучастии достаточно широкого круга лиц в осуществлении великокняжеского права патроната. Хронист Винцент Кадлубек, пересказывая решение 1180 г. об отказе от «jus spolii», угрожал отлучением его нарушителям, «будь то государь, или какая-либо знатная особа, или какой-либо чиновник» (sive princeps sit illе, sive quaelibet illustris persona seu quivis officialium)[189]. Наезды монарха со свитой в церковные владения также имели место с соответствующими последствиями. Не случайно уже в грамоте польских князей 1215 г. было зафиксировано обязательство одного из участников соглашения посещать Ловичскую каштелянию Гнезненского архиепископства лишь раз в год[190]. Стоит отметить, что польские монархи и много позже упорно держались за свое право постоя в находившихся под их патронатом монастырях[191].
Однако стремление Церкви к освобождению от опеки затрагивало интересы отнюдь не только монархии. Важным свидетельством в этом отношении может служить грамота Пржемысла I чешскому духовенству от 10 марта 1222 г. Одним из установлений этого документа правитель запрещал «баронам» и другим «воинам» «гостить» в монастырях против воли хозяев. За нарушение запрета следовали жесткие санкции — возвращение причиненного ущерба в двукратном размере и выплата штрафа в 1200 денариев. В другой статье этого документа король угрожал конфисковать в свою пользу коней, которых «благородные земли» (nobiles terre) станут кормить на монастырских дворах вопреки желанию монахов[192]. Запрет не привел, однако, к прекращению отмеченной в грамоте практики. В ряде грамот конца 20–30-х гг. снова повторялись предписания, чтобы «nobiles», «potentes» и «milites» не въезжали в монастырь и не останавливались в нем на ночлег под угрозой различных наказаний[193].
Актуальным был этот вопрос и для Польши XIII в. В статутах папского легата кардинала Гвидо (1266 г.) констатировалось (гл. 9), что «nobiles» и «potentes» под предлогом гостеприимства (sub specie hospitalitatis) «пожирают и опустошают» земли церквей и монастырей, наезжая туда слишком часто и с множеством необузданных людей[194].
Сопоставление более поздних восточнославянских и более ранних западнославянских источников позволяет прийти к выводу, что в этих «кормах» и «постоях» не только представителей знати, но и широкого круга воинов следует видеть остатки своеобразной системы коллективной эксплуатации со стороны обладающей властью военной корпорации («большой дружины») такого нового элемента в структуре раннефеодального общества, как церковные владения. Присвоение накопленных здесь материальных ценностей осуществлялось в форме привычной для членов этой корпорации практики кормлений. Институт великокняжеского патроната становился правовым обоснованием такой системы эксплуатации.
Таким образом, возникновение церковного землевладения и у восточных, и у западных славян не привело к кризису раннефеодальной модели государства и общества. Кризис начался тогда, когда Церковь вступила в борьбу за хозяйственную и политическую самостоятельность.
Параллельный анализ восточно- и западнославянских источников позволил выявить глубокую общность развития в раннефеодальный период и дал основания установить момент, когда пути развития восточных и западных славян стали расходиться. На территории Восточной Европы система отношений, сформировавшаяся в раннефеодальный период и связанная с институтом патроната, в основном сохраняла силу не только в XIII–XIV, но и в XV–XVI вв., тогда как в западнославянских странах она уже в XIII в. подверглась существенной перестройке. Какие это имело последствия для развития отношений между Церковью и государственной властью, а также для социального развития общества в целом, будет показано в следующем разделе.
[1] Јowmiaсski H. Pocz№tki Polski. T. 6. Cz. 1. S. 288 i n.
[2] О возникновении крупного церковного землевладения в Чехии XI в. см.: Novэ R. Pшemyslovskэ stat 11 а 12 stoletн.
[3] Modzelewski K. Мiкdzy prawem ksi№їкcym i wladztwem gruntowym. 1–2 // Przegl№d historyczny. 1980. N 2–3.
[4] Янин В. Л. Новгородская феодальная вотчина. М., 1981. С. 230 и сл.
[5] Там же. С. 210–212.
[6] Об этом см.: Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 402 i n.
[7] Козьма. I. 41.
[8] См. его сообщения об избрании Пражских епископов в 1169, 1170 и 1180 г., где указано — «de instantiae reginae» (благодаря стараниям королевы), и в 1197 г.— «negata omni electione cleri» (не считаясь с избранием духовенства): Fontes rerum Bohemicarum. Praha, 1874. T. 2. P. 463, 476, 513 (далее: FRB); в записи о смерти Оломоуцкого епископа в 1182 г. тот же хронист отметил, что все его предшественники становились епископами «non quidem electioni cleri sed designatione principi» (не благодаря избранию клира, но по назначению государя): Ibid. P. 477 .
[9] См., например, известную запись от 1101 г.: «...datus est episcopatus venerabili viro Cazlao ab invictissimo duce Polonorum Wladizlao» (дано епископство почтенному мужу Чаславу непобедимым князем поляков Владиславом): Monumenta Poloniae Historicae. Lwуw, 1864. T. 1. P. 376 (далее: MPH).
[10] FRB. T. 2. Р. 480 (1182 г.).
[11] Достаточно ясные указания на такой именно характер интронизации епископа имеются в чешских и польских источниках начала XIII в.— Abraham W. Organizacja... S. 233; Krofta K. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 254–255.
[12] См. запись Ярлоха о поставлении епископа Даниила в 1197 г.: FRB. T. 2. Р. 513.
[13] Публикацию памятника см.: Gieysztor A. Nad statutem lкczyckim 1180 r. Odnaleziony oryginaі bulli Alexandra III 1181 r. // Ksiкga pami№tkowa 150-lecia AGAD. Warszawa, 1958. S. 181 i n.
[14] Abraham W. Pierwszy spуr koњcielno-polityczny w Polsce // Rozprawy Akademii Umiejкtnoњci. Wydz. hist. filoz. Krakуw, 1895. Ser. 2. T. 7 (32). S. 293, 300, 310–311.
[15] FRB. T. 2. Р. 483.
[16] Abraham W. Pierwszy spуr... // Rozprawy Akademii Umiejкtnoњci. 1895. Ser. 2. T. 7 (32). S. 283.
[17] CDB. 1912. T. 2. N 59.
[18] Ясинский А. Н. Падение земского строя в Чешском государстве (X–XIII вв.). Юрьев, 1912. С. 140.
[19] Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 395–396.
[20] Козьма. II. 21.
[21] Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 395; Abraham W. Pierwszy spуr... // Rozprawy Akademii Umiejкtnoњci. 1895. Ser. 2. T. 7 (32). S. 293–294, 308.
[22] К сожалению, автору осталось недоступным исследование Vaneиek V. Zбklady prбvnнho postavenн klбљterщ a klбљternнho velkostatku ve stбrem иeskйm stбtм 12–15 st. Praha, 1933–1939. Иr. 1–3.
[23] Их анализ см.: Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 23–24; Hrubэ F. Cirkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 389–390.
[24] Abraham W. Organizacja... S. 233; Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 43, 391.
[25] Ясинский A. Н. Падение земского строя. С. 140. Приведенные им примеры взяты из чешского материала. Можно указать, однако, и польский документ 1177 г. Утверждая совершенную монастырем имущественную сделку, верховный правитель Польши Мешко Старый отмечал, обращаясь к аббату, что делает это «consensu fratrum et advocaci abbatiae tue Bolezlawi Zlesie ducis» (с согласия братьев и покровителя твоего аббатства Болеслава, князя Силезии).— KDW. T. 1. N 22. Перемены в положении имущества монастыря должны были производиться с согласия его патрона, каким был в данном случае князь Силезии Болеслав Высокий.
[26] Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 392.
[27] Цит. по: Abraham W. Pocz№tki prawa patronatu w Polsce. Lwуw, 1889. S. 31.
[28] CDB. T. 1. N 124.
[29] Анализ этих свидетельств см.: Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 392.
[30] KDW. T. 1. N 7.
[31] Подробнее см.: Јowmiaсski H. Pocz№tki Polski. T. 6. Cz. 1. S. 320–324.
[32] Так произошло с цистерианцами, приглашенными вельможей Милогостом для основания монастыря в Осеке, когда они нашли выбранное для них место малопригодным для поселения.— См.: Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 392.
[33] Козьма. II. 14.
[34] См.: Рогов А. И. Жизнеописания первых чешских князей в древнерусской письменности и культуре // Сказания о начале Чешского государства в древнерусской письменности. М., 1970. С. 12–14.
[35] См. рассказ Ярлоха об изгнании Пражским епископом Даниилом бенедиктинских монахов из Желивского монастыря, чтобы заменить их премонстрантами (FRB. Т. 2. Р. 87 i n.). Говоря о правомерности действий епископа, хронист определяет его права по отношению к монастырю, как «jus patronatus».
[36] Против подобной практики энергично выступала в начале XIII в. Чешская Церковь при поддержке папства.— См.: Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 361 i n.; Abraham W. Organizacja... S. 223.
[37] Abraham W. Organizacja... S. 230; Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн.. // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 283–284, 393.
[38] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 21–22, 259 i n., 273; Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Ibid. 1916. S. 283; Abraham W. O powstaniu dziesiкciny swobodnej // Biblioteka warszawska. 1891. N 4. S. 162–166; idem. Organizacja... S. 247 i n.
[39] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 26, 266–267; Abraham W. Organizacja... S. 218–220.
[40] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 385.
[41] MPH. 1965. Ser. 2. T. 2. I. 11.
[42] Козьма. II. 16.
[43] Цит. по: Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 127.
[44] Обоснование такого вывода о статусе аскриптициев см.: Флоря Б. Н. К вопросу о взаимоотношениях монархии и крупного землевладения на переходе от раннего к развитому феодализму в Центральной и Юго-Восточной Европе // Typologie ranм feudбlnнch slovanskэch statщ. Ргаhа, 1987. S. 252–254.
[45] CDP. 1958 T. 3. N 4.
[46] KDS. T. 1. Fasc. 2. N 104.
[47] Подробнее см.: Buczek К. W sprawie interpretacji dokumentu trzebnickiego 1204 r. // Przegl№d historyczny. 1957. N 1.
[48] Codex diplomaticus et epistolaris Slovaciae. Bratislava, 1971. T. 1. N 402–403.
[49] Так, 6 «удворников», данных монастырю «святым королем» (Стефаном), аббат сделал «пахарями». Палатин предписал вернуть их в прежнее положение.
[50] KDW. 1878. T. 2. N 1055.
[51] Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 393.
[52] Krofta К. Kurie... // Ibid. 1904. S. 250–251.
[53] См., например, в записях «Летописца» Даниила Галицкого: «...божьею волею избран бысть и поставлен бысть Иван пискоуп князем Данилом от клироса великои церкви святои богородици володимерьской» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 740). «Данилови же княжащоу во Володимере, созда град Угореск и постави там пископу» (Там же. Стб. 842).
[54] Так, в 1185 г. по желанию Всеволода Большое Гнездо был поставлен Ростовским епископом Лука — игумен монастыря Спаса на Берестове (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 390), родовой обители этой ветви Мономашичей (Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 141), в 1190 г. Всеволод послал на епископство «отця своего духовнаго Иоанна» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 408), в 1214 г. Константин Всеволодович «посла Пахомья... отца своего духовного в Киев» (Там же. Стб. 438).
[55] См., например, запись под 1190 г., что Рюрик Ростиславич «постави епископом» в Белгороде «отца своего духовнаго игумена святого Михаила Андреяна Выдобычискаго» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 666).
[56] Так, в 1230 г. ростовские князья Василько и Всеволод послали «к отцю своему Гюргю (их дяде, великому князю владимирскому Юрию Всеволодовичу.— Б. Ф.) по Кирила игумена, дабы и пустил на епископство» (Там же. Т. 1. Стб. 453).
[57] См.: там же. Стб. 390, 408, 453.
[58] См. об избранном на вече епископом в 1186 г. Гавриле: «...и прислаша по нь митрополит и вся княжья руськая и пояша и с любовью» (НПЛ. С. 38). И еще более определенно о его преемнике Мартирии, посланном в Киев: «...и иде с предними мужи и прия и с любъвю князь Святослав и митрополит и поставиша и» (Там же. С. 40).
[59] ПСРЛ. Т. 2. Стб. 629.
[60] Памятники литературы Древней Руси: Начало русской литературы (XI — начало XII в.). М., 1978. С. 332.
[61] Там же. С. 340.
[62] ПСРЛ. Т. 2. Стб. 274.
[63] РИБ. Т. 6. Ч. 1. Стб. 79–80.
[64] Там же. Стб. 89.
[65] ПСРЛ. Т. 1. Стб. 153.
[66] Там же. Стб. 351–352; Т. 2. Стб. 520.
[67] Его грамоту Андрею Боголюбскому см.: РИБ. Т. 6. Ч. 1. № 3.
[68] ПСРЛ. Т. 1. Стб. 354.
[69] Летописец Переяславля Суздальского // Временник ОИДР. М., 1851. Кн. 9. С. 112.
[70] В записях владимирского летописца начала XIII в. кн. Юрий прямо называет «своим епископом» Симона (Насонов А. Н. История русского летописания. М., 1969. С. 223).
[71] Патерик Киевского Печерского монастыря. С. 109.
[72] Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 131 и сл.
[73] ПСРЛ. Т. 1. Стб. 346, 415, 417.
[74] Там же. Т. 2. Стб. 333–334.
[75] Там же. Стб. 844; Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 142.
[76] Там же. С. 135–136.
[77] ПСРЛ. Т. 1. Стб. 299.
[78] ПСРЛ. Т. 1. Стб. 358; Т. 2. Стб. 556.
[79] Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 89–90.
[80] ПСРЛ. Т. 1. Стб. 375; Т. 2. Стб. 598–599.
[81] НПЛ. С. 24.
[82] Опубликовано как вводная часть в издании: Архив ЮЗР. Киев, 1907. Ч. 8. Т. 4.
[83] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества в Юго-Западной России XVI века // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 118 и сл.
[84] Там же. С. 142.
[85] Архив ЮЗР. 1859. Ч. 1. Т. 1. № 10 (1564 г.).
[86] АЗР. 1848. Т. 3. № 54.
[87] АВАК. 1892. Т. 19. № 208.
[88] Архив ЮЗР. 1904. Ч. 1. Т. 10. № 158.
[89] Там же. Ч. 1. Т. 1. № 13.
[90] Там же.
[91] АЗР. 1851. Т. 4. № 14.
[92] Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 1. № 13.
[93] Ниже будут приведены еще некоторые доводы в пользу этого предположения.
[94] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 127–137.
[95] Такой характер имело, например, пожалование Жидичинского монастыря К. И. Острожскому (Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. № 24).
[96] Пожалование Свидригайлы М. В. Чарторыйскому 1452 г. было подтверждено Сигизмундом I в 1511 г. на имя его сына Ф. М. Чарторыйского (Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 56 и сл.).
[97] Там же. С. 49–50.
[98] Археографический сборник. Т. 9. № 18.
[99] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 183–184.
[100] Археографический сборник документов, относящихся к истории Северо-Западной Руси. Т. 9. № 18.
[101] Архив ЮЗР. Ч. 1 . Т. 10. № 17.
[102] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 110 и сл.
[103] Обещание Г. и Ю. Ходкевичей братии Супрасльского монастыря («А мы теж ктиторове в жодные доходы и роботы монастырские, ани в личбу уступоватися не маем».— Археографический сборник. Т. 9. № 22 (1568 г.)) было явно актом особой милости со стороны патронов.
[104] АЗР. Т. 2. № 112.
[105] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 61–62.
[106] Там же. Ч. 1. Т. 1. № 7.
[107] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 107–110.
[108] См., например, текст королевского подтверждения правил «общежития» в Киево-Печерской лавре: АЗР. Т. 3. № 10.
[109] См. ряд уставов, данных Ходкевичами Супрасльскому монастырю: Археографический сборник. Т. 9. № 5, 22, 36, сведения об установлении К. И. Острожским общежитийного устава в Жидичинском монастыре: Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. № 24, К. К. Острожским в Дубенском Спасском монастыре — Там же. Ч. 1. Т. 6. № 158.
[110] Археографический сборник. Т. 9. № 4.
[111] АЗР. Т. 2. № 135 («не только тот монастырь з рук твоих выймем, але и самого тебе и тых чернцов кажем с того монастыря выслати»).
[112] Собрание древних грамот и актов городов Вильна, Ковна, Трок. Ч. 2. № 55а.
[113] АЗР. Т. 1. № 43. Митрополиту князь вообще не разрешал «не судить, ни рядить» без каких-либо оговорок.
[114] См. грамоту И. Ю. Мстиславского Онуфриеву монастырю 1483 г.: Там же. № 82, грамоту М. И. Мстиславского 1499 г. Пустынскому монастырю: Там же. № 177, а также грамоту великого князя Александра монастырю Богородицы в Троках: Собрание древних грамот. Ч. 2. С. 50.
[115] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 176–177.
[116] Грушевський М. С. Iсторiя України—Руси. Львiв, 1905. Т. 5. Ч. 2. С. 484 и сл.
[117] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 96–97, 189–202.
[118] Правила Виленского Собора 1509 г. см.: РИБ. 1878. Т. 4. Стб. 13–14.
[119] АЗР. Т. 4. № 10.
[120] РИБ. Т. 4. Стб. 13–14.
[121] Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 10. № 22.
[122] АЗР. Т. 2. № 231.
[123] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 191–192.
[124] Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 6. № 33.
[125] АЮЗР. Т. 1. № 120.
[126] Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 6. № 5.
[127] Ср. сходную формулу в духовной митрополита Алексия, «приказавшего» основанный им Чудов монастырь в Кремле московскому великому князю Дмитрию Ивановичу (АСЭИ. Т. 3. № 28).
[128] АСЭИ. 1958. Т. 2. № 314.
[129] Там же. № 315.
[130] Позднее, в 1483 г., Михаил Андреевич выгнал из монастыря и другого игумена, Серапиона, не соблюдавшего «святого Кирилла предания» (Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI в. М.; Л., 1960. С. 57).
[131] Послания Иосифа Волоцкого. М.; Л., 1959. С. 91.
[132] Так, Иосиф Волоцкий писал о симоновском архимандрите Варфоломее, что «ему же и строительство бяше вверено от самодержца и великого князя Василия Дмитриевича» (Великие Минеи Четьи. СПб., 1868. Вып. 1. Стб. 552).
[133] АСЭИ. Т. 3. № 304.
[134] Официальная роль великого князя отражена и в рассказе из Жития Иосифа Волоцкого о его назначении игуменом Пафнутиева Боровского монастыря (Великие Минеи Четьи. Вып. 1. Стб. 460).
[135] Российское законодательство X–XX вв. М., 1985. Т. 2. С. 362–363.
[136] АСЭИ. Т. 3. № 60.
[137] Назаров В. Д. Жалованная грамота Лжедмитрия I Галицкому Великопустынскому Авраамьеву монастырю // Археографический ежегодник за 1965 г. М., 1966.
[138] Российское законодательство X–XX вв. Т. 2. С. 323.
[139] Стоит отметить в этой связи и практику постоянного выбора приходскими общинами севера России «счетчиков» для проверки казны церквей, находящихся на их попечении (Юшков С. В. Очерки из истории приходской жизни на севере России в XV–XVII вв. СПб., 1913. С. 36, 120).
[140] Великие Минеи Четьи. Вып. 1. Стб. 493. Обосновывая возможность своего вмешательства, великий князь тогда же говорил: «...аз у вас такоже приказщик». Таким термином обозначались церковные старосты, ведавшие имуществом приходских храмов.
[141] Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. / Подгот. Л. В. Черепнин. М., 1950. № 89. С. 358.
[142] ПСРЛ. 1853. Т. 6. С. 221.
[143] См. записи «Владимирского летописца» под 1514 и 1516 гг.: ПСРЛ. 1965. Т. 30. С. 142.
[144] Там же. Т. 6. С. 194; 1910. Т. 20. Ч. 1. С. 348.
[145] АСЭИ. Т. 2. № 486.
[146] Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969. С. 178–181, 266, 277–279, 296, 350.
[147] АФЗиХ. Ч. 2. № 101.
[148] АСЭИ. Т. 1. № 521.
[149] Памятники русского права. М., 1956. Вып. 4. С. 258.
[150] Романов Б. А. О полном холопе и сельском попе в Судебнике Ивана Грозного // Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия. М., 1952. С. 141.
[151] АФЗиХ. Ч. 1. № 29.
[152] Веселовский С. Б. Исследования... С. 279.
[153] Заикин В. Участие светского элемента в церковном управлении, выборное начало и «соборность» в Киевской митрополии в XVI и XVII вв. Варшава, 1930. С. 23, 36.
[154] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 57.
[155] Chodynicki К. Prawo «podawania» w cerkwi prawosіawnej // Sprawozdania Poznaсskiego Towarzystwa Przyjaciуі Nauk. 1932. N 2–3; idem. Koњciуі prawosіawny a Rzeczpospolita Polska Zarys Historyczny: 1370–1632. Warszawa, 1934. S. 116 i n.
[156] Удачным обобщением имеющейся традиции могут служить следующие работы: Папков А. Древнерусский приход: Краткий очерк церковно-приходской жизни в восточной России до XVIII в. // Богословский вестник. 1897. Т. 1. Февраль—апрель; Богословский М. М. Земское самоуправление на Русском Севере. М., 1912. Т. 2. Гл. 2–3; Юшков С. В. Очерки из истории приходской жизни на севере России в XV–XVII вв. СПб., 1913.
[157] Там же. С. 26–29, 36–39.
[158] Там же. С. 39–40.
[159] Там же. С. 42–44.
[160] Там же. С. 30–31, 46.
[161] Папков А. Древнерусский приход // Богословский вестник. 1897. Февраль. С. 268–269; Март. С. 382–386; Богословский М. М. Земское самоуправление... Т. 2. С. 22; Юшков С. В. Очерки... С. 30–32.
[162] Там же. С. 33.
[163] Свидетельство Херборда см.: Dialogus de vita s. Ottoni episcopi Babenbergensis // MPH. Series nowa. Warszawa, 1974. Cz. 3. II, 32. S. 123; Папков А. Древнерусский приход // Богословский вестник. 1897. Февраль. С. 253 и сл.
[164] О роли племенной знати в языческих святилищах по норвежским материалам см.: Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее средневековье. М., 1977. С. 214 и сл.
[165] См.: Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 61–62, 173–175, 188–199.
[166] Как правило, не только на землях Польского королевства (территории епархий Холмской и Перемышльской), но и на землях Великого княжества Литовского (например, на Волыни) осуществление этих прав находилось в руках старост, однако в Киевской земле в этой роли выступал воевода.
[167] См. в грамоте Сигизмунда I Ф. М. Чарторыйскому на монастырь в Пересопнице (1526 г.): «А старосты Луцкии в тот монастырь, и в люди, и в земли, и в подаване того монастыря не мають ся уступати» (Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 1. № 2).
[168] Сигизмунд I, назначая игумена в Дерманский монастырь (1571 г.), отметил, что он должен находиться «под опекою и обороною державцы нашого Острозского» (Там же. № 11).
[169] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 189, 199.
[170] В 1586 г. священник обратился к подстаросте житомирскому «о церковь, котория на тот час была без попа» (Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 1. № 60). Письменный акт, оформлявший такое «подаванье», см.: АВАК. Т. 19. № 200 (1566 г.).
[171] Запись такой сделки см.: Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 6. № 33 (1579 г.).
[172] АЗР. Т. 4. № 37.
[173] Там же. Т. 2. № 112.
[174] Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники. Киев, 1883. Т. 1. Прил. № 1.
[175] АЗР. Т. 3. № 10 (1551 г.).
[176] АВАК. Т. 19. № 208 (1566 г.).
[177] Архив ЮЗР. Ч. 1 . Т. 10. № 163 (1532 г.).
[178] В 1576 г. Стефан Баторий разрешил родственникам Владимирского епископа после его смерти покинуть со своим имуществом владения кафедры «без всякого гамованъя и затрудненя» со стороны «старост».
[179] См. грамоты Сигизмунда I, запрещавшего киевскому воеводе «подавать» игумена в Михайловский и Межигорский монастыри, «бо мы берем то на нас, господаря»: АЗР. Т. 2. № 121–122.
[180] О работе одной из таких комиссий см.: Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 1. № 7 (1570 г.).
[181] Описание документов архива западнорусских униатских митрополитов. СПб., 1897. Т. 1. № 72 (1571 г.).
[182] Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 10. № 22.
[183] АЗР. Т. 2. № 112.
[184] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 61–62.
[185] АЗР. Т. 2. № 173.
[186] Великие Минеи Четьи. Вып. 1. С. 475.
[187] Послания Иосифа Волоцкого. С. 238 и сл.
[188] Там же. С. 201.
[189] МНР. Lwуw, 1872. Т. 2. S. 400.
[190] KDW. T. 1. N 68.
[191] Karbownik H. Ciкїary stanu duchownego w Polsce na rzecz paсstwa od roku 1381 do poіowy XVII wieku. Lublin, 1980.
[192] CDB. T. 2. N 227.
[193] Ibid. T. 1. N 375 (фальсификат XIII в.); T. 2. N 320–321; T. 3. Fasc. 1. N 57, 73.
[194] Antiquissimae constitutiones synodales provinciae Gneznensis. P. 65.
|
