Кристофер БрукК оглавлению
I. ПРОЛОГ
Возрождение XII века: постановка проблемы Если бы потребовалось дать ответ на вопрос: кто был самым влиятельным историком XII века? - скорее всего, был бы назван Джеффри из Монмута1, автор «Истории королей Британии», книги, завершенной около 1138 г. Рассказывая о событиях, которые могли бы быть датированы приблизительно IV веком до Р. X., Джеффри повествует, как династия короля Лира наконец прервалась и «благодаря своей доблести выдвинулся молодой человек по имени Дунуалло Мольмуций (Дунваллон Мальмуций), который под своей властью снова объединил Британию». «Этот правитель установил законы, которые Бритты называют Мольмутинскими законами и которые почитаются англичанами до сего дня. : В них, среди прочих, описанных Св. Гильдасом много лет спустя, он установил, что храмы богов должны иметь привилегию предоставления убежища..; подобное же право давалось дорогам, ведущим к этим - храмам.., и полям, вспаханным плугом земледельца. ...Наконец, после сорока лет правления, проведенных в таких трудах и мудром правлении, он умер и был похоронен в городе Триновантуме, около храма Согласия, который он сам же и построил, надеясь на то, что храм станет залогом соблюдения законов...» Далее Джеффри описывает, как дело Мольмуция было продолжено его сыном и наследником Белинусом (Белином), который построил дороги из камня и строительного раствора, протянувшиеся во всю длину острова, и дал этим дорогам особые привилегии и права. «Но если кто пожелает узнать все, что он распорядился сделать в отношении дорог, пусть почитает Мольмутинские законы, которые Гильдас-историк перевел с британского на латынь, а Король Альфред - на английский». Книга Джеффри была написана человеком, обладавшим проницательным взглядом на то, что дошло до него из прошлого, особенно из Римского прошлого; он обладал также обширными познаниями в древней и не столь древней литературе, что было важно, так как обращался он к аудитории, интересовавшейся прошлым и уважавшей это прошлое, но мало знавшей о нем. Книга была написана в стиле серьезного исторического труда и претендовала на статус серьезного исторического труда, и в основном таковым она и воспринималась. И все же рассказ Джеффри о Мольмуции и его сыне представляет собой беззастенчивую выдумку, хотя каждая строка рассчитана на то, чтобы возбудить воображение любителя истории, ибо «История» Джеффри представляет собой смесь воспоминаний из реального прошлого, умело помещенных в новый исторический контекст. Книга удалась; ее успех, как я полагаю, превзошел все его ожидания, ибо книга эта, которая задумывалась как серьезный исторический труд и которая, как он надеялся (возможно, и не слишком надеялся), будет читаться именно как серьезный исторический труд, оказалась в итоге значительным произведением художественной литературы. Каждая строка в этой книге отражает интерес англичанина XII века к прошлому и его уважение к этому прошлому, и каждая строка отражает также эпоху, в которой возникла совершенно новая способность к созданию и восприятию художественной литературы - литературы, порожденной воображением. Столетие спустя ученый монах по имени Вильям Фитц-Стивен взялся писать биографию своего патрона Св. Томаса Беккета, который принял мученическую смерть. И Вильям, и Томас родились в Лондоне, и Вильям воспылал такой фанатической любовью к величайшему из английских городов, которая была сродни той любви, которая позволила уже в XV веке, в эпоху Ренессанса, итальянским городам украситься шедеврами изобразительного искусства и архитектуры. Фитц-Стивен писал: «Платон дал описание устройства Государства в одном из своих диалогов; Саллюстий описал положение в Африке в своей «Истории» в то время, когда Карфаген поднялся против Римлян.., а я сейчас опишу месторасположение Лондона и состояние дел в нем в то время, когда там пребывал Св. Томас». Фитц-Стивен писал безо всякого лукавства, и все же существует более чем достаточно свидетельств того, что он (подобно большинству его современников на Западе) ничего не знал из первых рук о диалоге Платона «Государство» и не читал (уже хотя бы этим отличаясь от многих историков XII века) Саллюстия, а если все-таки и читал его сочинения, то наверняка позабыл, о чем там шла речь. В мире Фитц-Стивена можно было встретиться как с искренним почитанием прошлого, языческого и Христианского, неподдельным интересом к классической латинской литературе и ее несомненным пониманием, так и с поразительным невежеством, причем широко распространенным. То был мир, в котором человек мог поинтересоваться происхождением тех или иных высокочтимых законов, обычаев и установлений, а затем слушать, как Джеффри будет подробно рассказывать о законах Мольмуция, которые, по его сообщению, были все еще хорошо известны и почитаемы, затем сглотнуть, как все мы делаем, когда неожиданно обнаруживаем свое собственное глубокое невежество, и сказать: «А, законы Мольмуция, ну конечно, конечно». Не всех, однако, можно было легко ввести в заблуждение, и Джеффри, выдумщик и пародист, был, в свою очередь, спародирован сатириком Мапом, а проницательность, с которой люди вроде Мапа вникали в принципы сложения прозы Джеффри, помогает прояснить, почему творчество Джеффри служило в XII веке источником вдохновения. Величайшим созданием воображения Джеффри был Король Артур. И тут, в отличие от всего остального, Джеффри основывал свой рассказ на немногих, но достаточно твердых фактах. Еще до того, как он написал свою «Историю», Артур как персонаж был довольно хорошо известен: он выступал в качестве героя многих Бретонских лэ; один итальянский скульптор вдохновлялся образом Артура, а в некоторых частях Европы дети получали при крещении его имя. Но именно Джеффри ввел Артура в космополитический литературный мир XII столетия, представив его как почтенную личность, приемлемую для любого королевского двора, кроме валлийского; Джеффри также впервые дал схему, по которой легенда могла позже становиться основой для художественного вымысла. Прямая линия восходит от смелого заявления Джеффри, приписывающего тогдашнее знание древних Мольмутинских законов Гильдасу и Альфреду, к «Парцифалю» Вольфрама, в котором автор (т. е. сам Вольфрам) журит француза Кретьена де Труа (произведения которого, собственно, и были главным источником Вольфрамова повествования) за то, что тот не так, как следует, излагает соответствующий сюжет, а затем Вольфрам заявляет, что он подправил его с помощью Киота из Прованса, «который дал нам правильную фабулу» в переведенном с арабского сочинении. Интерес писателей XII века к прошлому, особенно классическому прошлому, совмещал большую наивность и высокую изощренность. То же самое можно сказать и об изысканных придворных рыцарских романах конца XII - начала XIII столетия. Весьма маловероятно, что Вольфрам сам читал сочинения Джеффри, но он впитал поразительно много из той культуры, которая относилась к миру Джеффри, несмотря на то, что почти всю жизнь прожил в обнищавшем поместье на юге Германии; в богатую ткань его сочинений вплетены отголоски и реминисценции теологических идей различных школ мысли XII века и литературных произведений, созданных при французских дворах. Являлась ли цивилизация Христианского мира XII века по своей глубинной сути производной или творческой? В какой степени была она продуктом европейского опыта или результатом контактов с арабским миром, столь привлекавшим воображение Вольфрама? Доминировала ли в ней латинская культура учебных заведений или французская культура Анжуйского двора? Какой вклад различные части Христианского мира внесли в нее? Таковы некоторые вопросы, естественно возникающие даже при беглом взгляде на интересующую нас проблему; таковы темы этой книги.
Обзор тем, обсуждаемых в этой книге, и литературы к ним Сразу же следует ясно заявить, что выражение «Возрождение XII века» не имеет четко определенного значения. В нем имеются оттенки, и эти оттенки исключительно важны для понимания той волнующей эпохи человеческой истории. Мы все еще далеки от полного понимания глубины той любви, которую люди того времени испытывали к античности; далеки мы и от полного понимания смысла гуманизма XII века. Историки любят использовать ярлыки, и в руках мастера своего дела такие ярлыки могут насыщаться вполне реальным значением. Буркхардт насытил таким реальным смыслом (по крайней мере, на какое-то время) Ренессанс XV века, а некоторые историки умудрились придать реальный смысл даже такому термину, как «феодализм». Но большинство дискуссий по поводу этих и подобных терминов скатывается в иссушающее копание в семантике и теряет всякую связь с реальным ходом событий и человеческих деяний. Свидетели этого Армагеддона, который вздымал одну лишь книжную пыль, делали даже попытки поставить под сомнение сам факт существования того или иного явления, на которое навешивался ярлык. И все же, как ни трудно дать определение тому явлению, которое имело место в Италии в XV веке, сколь ускользающим ни было бы его «существо», оно, бесспорно, являлось одним из величайших взлетов человеческого духа. И в XII веке подобные взлеты наблюдались в духовной и культурной жизни, философской и теологической мысли и искусстве. В одной из статей по английскому вкладу в возрождение XII века Р. В. Сазерн решительно отказывается - и это весьма показательно - от каких бы то ни было дальнейших семантических рассуждений, указав на их «возвышенную бессмысленность». Следуя в том же направлении, мы можем выделить те элементы в культурной жизни XII века, которые связывали ее с эволюцией в теологии - они видны в методах теологической дискуссии и систематизации теологической мысли; в логике и грамматике; в каноническом праве; в искусстве, архитектуре и в поэзии на национальных языках. Огромная программа для нашей небольшой книжки! Но мы должны постоянно помнить об этих элементах, если мы хотим хоть в малой степени отдать должное богатству темы нашего исследования. Подход к ней определяется еще двумя проблемами. Культурная деятельность XII века была космополитичной, центром развития некоторых из ее элементов явно была Франция, но при этом и каждая часть Европы вносила свой собственный вклад - даже Англия. Канонизация представлений о Ренессансе произошла в XVIII веке, и нам так и не удалось избавиться от влияния терминов, которые тогда вошли в моду. Эпоха, промежуточная между миром Греции и Рима и таким впечатляющим его воссозданием в Итальянском Ренессансе, была миром Готического - миром, в котором торжествовали варварство и религия. С течением времени, особенно в XIX веке, началось тщательное исследование истоков происхождения Ренессанса, и сложился духовный мир, который стал восхищаться Готикой, а не шельмовать ее. Из этого возникло много всякой путаницы, но многое одновременно и прояснилось. Так, например, стало ясно, что многие аспекты итальянского Ренессанса восходят к предшествовавшим им, более ранним явлениям духовной и культурной жизни; что достижения гуманистов прочно покоятся на «классических» достижениях ученых девятого, одиннадцатого и двенадцатого столетий; что пристрастие художников Ренессанса к внешним проявлениям природы кое в чем обязано тому миру идей, в котором жил Св. Франциск на рубеже двенадцатого и тринадцатого столетий; и далее, что в самом двенадцатом веке наиболее значительными и оригинальными художественными открытиями были Готическая архитектура и поэзия на национальных языках и что между ними, вполне вероятно, существовала какая-то связь. Но если такие наблюдения приведут нас к попытке выявить в Каролингском возрождении восьмого и девятого столетий, или в Оттоновском возрождении десятого и одиннадцатого столетий, или даже в самом возрождении XII века то, что будет характерно для Кватроченто (XV в.- пер.), результатом будет лишь полное смешение понятий; так, совершенно неправомочно было бы помещать Св. Франциска в компанию Флорентийских гуманистов, выделять Готическую архитектуру и французскую и германскую литературу на этих национальных языках (а не на латыни - пер.) как особые выражения «Готического» духа. Темами данной книги являются феномены культуры XII века в западном Христианском мире. Я попытаюсь рассмотреть их в их единстве и разнообразии; я попытаюсь рассмотреть их в их отношении к явлениям предшествующих веков и культурным движениям более поздних эпох, но прежде всего я попытаюсь выявить связи между различными элементами в разворачиваемой мною истории. Но не делается никакой попытки загнать все эти явления и движения в жесткие рамки. Несмотря на повальное увлечение выяснением значений и смысла терминов, именно такой была традиция, которую весьма настойчиво поддерживало большинство ученых, работавших в этой сфере, хотя их подход часто бывал эклектичным. В книге великого американского медиевиста Чарльза Г. Гаскинса2 «Возрождение XII века» рассматривались вопросы латиноязычной культуры той эпохи: книги, библиотеки, обучение грамматике и риторике. Наука, теология и каноническое право тоже не остались без внимания, но общий подход сохранялся неизменным: Гаскинс рассматривал прежде всего латиноязычную культуру и литературу. Вне поля его исследования осталась литература на национальных языках, равно как искусство и архитектура. За годы, прошедшие со времени выхода книги Гаскинса, каждому аспекту проблемы возрождения XII века было уделено много научного внимания. Огромная литература, существовавшая по вопросам образования и учености, права и теологии, хорошо отражена в образцовом учебном пособии Парэ, Брюнэ и Трабле - «Возрождение двенадцатого века» (Париж, 1933), в котором достаточное внимание уделено как личному вкладу великих представителей культуры, таких, например, как Абеляр, так и растущему формализму и системности в ученых занятиях, которые и привели к образованию университетов. Другая крупная работа на эту тему - Эрвина Панофского «Ренессанс и возрождение в Западном искусстве» (Стокгольм, 1960), в противоположность предыдущей, может поначалу создать впечатление, что те части работы, которые посвящены XII веку, описывают совсем иную эпоху на иной планете, хотя обвинять автора такой блестящей экстравагантной работы, как «Искусство и Схоластика», в том, что он равнодушен к схоластическим трактатам, не приходится. Панофский различает два культурных течения той эпохи: первое - с центром в Италии и южной Франции; представители этого течения стремились просто копировать античные произведения искусства. Так, например, знаменитая конная статуя Марка Аврелия в Риме считалась изображением Константина, и предполагаемый образ первого Христианского императора был многократно размножен в Западной Европе (и даже попал далеко на север в Хердфодшир, на границе Англии и Уэльса). То было имитационное направление, а поверхностная имитация обычно не вызывает настоящей симпатии или сочувствия. С севера, утверждает Панофский, пришло второе, литературное течение, в котором присутствовало действительное проникновение в суть античности и отличительной чертой которого был гуманизм - такой гуманизм, который во многих отношениях предвосхищал гуманизм более позднего Ренессанса, как в своем пристрастии к древней литературе, так и своим интересом к человеческим ценностям и человеческой личности. Более широкое поле, включающее в качестве одного из аспектов и нашу тему, было блестяще описано Р. Сазерном в его книге «Становление Средневековья»; в ней обращение к тем культурным ценностям, которые составляют главную тему нашего исследования, описано как «тихая революция», которая пришла скрытно, как тать под покровом ночи. «С такой «тишиной» в периоды великих исторических трансформаций мы постоянно встречаемся» по мере того, как переходим от столетия к столетию, начиная с конца десятого и заканчивая началом тринадцатого. И все же «скрытая» революция этих столетий не прошла не замеченной современниками. Ко второй половине XII века осознание неких новых веяний уже получило широкое распространение, особенно среди тех, кто занимался искусством поэзии. Новая историческая перспектива выразилась в форме «вежества и учености» - т. е., собственно говоря, в том, что мы вкладываем в понятие «цивилизация»; движение шло от Греции к Риму, и от Рима, после долгого перерыва, к Франции, оплоту западного Христианского мира»,- писал Сазерн. Можно четко и кратко определить задачу описания такого движения: оно скрывалось, подобно другим таким движениям, в глубинах, тихое и незаметное; поэтому нам следует описать, насколько нам это удастся, 'нащупывая корни и все ответвления, скрывающиеся под верхним слоем почвы, его социальную среду, его источники и происхождение. Однако сказать, что движение это никак не осознавалось его современниками, было бы неправильно, так как его достижениями восхищались; было бы также совершенно невозможно представить возрождение XII века без творческих личностей - учителей, писателей и художников, которые придали культурным достижениям этого возрождения непреходящую ценность и обеспечили им неизменный интерес потомков. И мы должны воздать им должное и за то, и за другое. Отсюда тема нашей книги включает рассмотрение отношения нескольких выбранных нами творческих личностей, как мужчин, так и женщин, к миру, в котором они родились, миру, полному как поразительных ограничений, так и удивительных возможностей.
II. ЭЛОИЗА И АБЕЛЯР
Религиозное чувство в двенадцатом веке Двенадцатый век был полностью погружен в эпоху веры, и обычно полагают, что ключ к его пониманию лежит в теологии. Разве не были все люди верующими, а все их достижения разве не были окрашены их верой? Разве не был Geist, дух эпохи, особо глубоко Христианским и Католическим? В некотором смысле следует ответить «да» на все эти вопросы, но такой ответ дается нелегко. Попутно отметим, что succes Fou («безумный успех») ересей, особенно в южной Франции и Италии, является одним из поразительных явлений XII века. Если бы мы попробовали обратиться к наиболее значительным - из известных нам - произведениям, созданным около 1200 года - «Песне о Нибелунгах», «Парцифалю» Вольфрама и «Тристану» Готфрида Страссбургского, эпическим поэмам, написанным не на латинском, а на национальном немецком языке (в период до Данте они являлись вершинами средневековой литературы), как к свидетельствам, которые могли бы сообщить нам обо всех заботах и интересах простого народа, то это было бы приблизительно равносильно тому, как если бы мы попытались узнать по произведениям Елизаветинских драматургов3 о том, что думали простые люди в XVI веке. Авторы эпосов конца XII века были людьми не совсем обычного склада; они выделялись тем, что владели секретами искусства и горели желанием показать нам большой диапазон интересов и идей в живой и легко воспринимаемой форме, которая делает их - если их свидетельства использовать с долей воображения и осмотрительности - значительно более верными проводниками на пути к пониманию умонастроений их эпохи, чем официальная теология. Эпические поэмы «Песнь о Нибелунгах» и «Парцифаль» вдохновили Вагнера на создание великих произведений, эти поэмы отражают вкусы достаточно широких кругов немецкого народа тех времен, но на этом заканчивается их сходство - во всем остальном они глубоко различны. В «Песни о Нибелунгах» не обнаруживается особого интереса к религии, и если прочитать эту поэму без parti pris (предвзятости; доел.: без того, чтобы взять чью-то сторону - пер.), можно прийти к выводу, что теологические проблемы или вообще какие бы то ни было религиозные проблемы совершенно не интересовали ее автора. «Парцифаль» был создан необразованным рыцарем, гордившимся этим своим статусом; в поэме нет никаких теологических изысков, и похоже, что Грааль здесь уже не чаша, а камень, и сделано это для того, чтобы невозможно было спутать его с потиром. И все же Вольфрам был глубоко религиозным человеком; Христианская критика мира «рыцарства», «рыцарственности», «куртуазности» близка его сердцу и вполне отвечает его устремлениям, и в «Парцифале», а еще больше - в «Виллехальме», другом его великом произведении эпического размаха, обнаруживается много такого, что отражает теологические течения XII века. Близка его сердцу и вполне отвечает его устремлениям - все это так, но еще ближе ему исследование сомнений и отчаяния, причем настолько проникновенное, что становится ясным, что эти настроения были прекрасно известны в мире Вольфрама и что «простая вера» не имела такого уж универсального распространения. «Тристан» Готфрида несет явный отпечаток учености XII века; это произведение наиболее утонченное из всех трех эпических поэм. У читателя, пускающегося в странствие по этой поэме, складывается впечатление, что по мере того, как она разворачивается, представление о куртуазной любви4 преподносится намеренно ироничным и несколько шокирующим образом, как пародия на религиозную веру (не будем здесь говорить о том, какова цель такого приема). Пещера Любви, в которой Тристан и Изольда верно соблюдают все заветы любви, описана так, словно то была богато украшенная церковь, а ложе |кристально чистой Любви в центре, размеры и внутреннее убранство пещеры описываются через символику, распространенную в (Готическом мире тех времен. Читателю постоянно напоминают о противоречиях между Христианской доктриной, Христианским долгом, Христианской практикой, с одной стороны, и идеями и событиями, описанными в поэме, с другой. Но тот, кто посчитал бы возможным на основе поэмы оценивать мнение самого Готфрида, поступил бы весьма опрометчиво. Таким образом, перед нами более широкий диапазон мнений и интересов, чем это обычно допускали историки. Однако трудно надеяться на то, что нам удастся узнать, как эти мнения и интересы были представлены в широких слоях тогдашнего населения. И все же мы можем утверждать с некоторой долей уверенности, что имелось достаточно людей, для которых «религиозные проблемы» в том смысле, который обычно вкладывают в это понятие, значили мало, но при этом не следует забывать, что то был мир, в котором - от учебных заведений до рыцарских поместий - широко бытовал интерес к теологическим проблемам, мир, в котором занятия теологией были значительно более распространены, а культура значительно более насыщена теологическими влияниями, чем в нашем современном мире. И в конце концов, не следует анализировать теологическую проблематику на основе художественной литературы.
Автобиография Петра Абеляра Наше изначальное заявление о XII веке как об «эпохе веры» изменилось почти до неузнаваемости. Совершенно очевидно, что мы не сможем двинуться дальше к раскрытию самой сути возрождения XII века, не рассмотрев состояния дел в учебных заведениях тех времен, а также теологии и всех тех скрытых течений, на основе которых сложилась схоластика, Незаменимым проводником по этому лабиринту является Абеляр, а лучшим путеводителем на пути к Абеляру является его автобиография - «История моих бедствий» и его переписка с женой, Аббатессой Элоизой. «Я полагаю, что на какое-то время лучше всего не вспоминать о средневековом фоне,- писал Хью Сэкер в своем предисловии к «Парцифалю» Вольфрама,- и главное внимание сосредоточить на одном отдельно взятом произведении». Замечание Сэкера относится к средневековой немецкой литературе, но его можно с полным .правом отнести и к латинской литературе Средневековья. Это заявление может показаться парадоксальным, и я никоим образом не недооцениваю того, что нам стало известно, благодаря интенсивным исследованиям последних десятилетий, о богатом культурном фоне и об идеях и представлениях XII века, нашедших отражение в различных письменных памятниках. С другой стороны, если мы сосредоточимся на изучении только этого культурного фона, Geistesgeschichte (нем.- духа эпохи), форм, моделей и традиций, то это может привести к тому, что мы начнем относиться свысока к этой эпохе, придавать слишком много значения «источникам», терять линию, ведущую к выявлению истинной оригинальности. В результате применения метода Сэкера несколько неожиданно обнаруживается, что «Парцифаль» значительно более интересный, чем ранее представлялось, документ эпохи, позволяющий узнать о ней много больше, и все это благодаря тому, что при использовании подхода Сэкера поэма рассматривается как отдельно взятое произведение, а не как представитель некоего литературного типа; была показана вся широта мысли и интересов, оригинальность и глубина размышлений, на которые оказался способен скромный рыцарь той эпохи. Эти выявленные качества, в свою очередь, уверенно указывают на то, что мир XII века был значительно более многогранным и усложненным, чем мир его предшественника, века одиннадцатого. Только таким образом мы можем по достоинству оценить творческий порыв возрождения XII века. Но здесь и возникает то извечное затруднение, которое может стать на пути дальнейшего изучения предмета; дело в том, что историк настолько погружен в изучение источников, влияний, традиций, что подчас слишком легко судит об оригинальности и гениальности тех или иных исторических личностей, а это может обернуться своего рода обскурантизмом. Но историк не должен быть рабом своих материалов или своей техники исследования. Предполагать, что хорошая литература и хорошее искусство являются лишь производными от своих источников или что они были полностью сформированы традицией - значит грешить против истины. Это вовсе не означает, что литературы, построенной на традиции, не существует: некоторые, или даже многие из эпических произведений раннего XII века, Chansons de Geste, представляли собой устные поэмы (они исполнялись и варьировались менестрелями), основанные на давней традиции, Было бы абсурдно искать в подобных произведениях, равно как и в изобилии теологических комментариев следующего столетия, какую-то оригинальность. И все же даже в этих сферах трезвый взгляд на то или иное произведение, рассматриваемое само по себе, может оказать существеннейшую помощь в разъяснении той цели, для которой оно создавалось: даже там, где средневековая традиция диктовала форму, современная литературная критика подчас усматривает нечто такое, что ведет к затемнению сущности произведения. Нам следует читать литературу XII века так, как лучшие умы того века читали творения прошлого, то есть как нечто свежее, новое и живое, так, как будто ее не читали до нас. Подобно гуманистам пятнадцатого века, люди XII столетия брали старые книги с полок библиотек, сдували с них пыль и читали их так, будто они были современными, только что созданными. В XII веке таким образом читали Лукана и Виргилия, Цицерона и Макробия, Аристотеля и Боэция, Бл. Августина и Апостола Петра, «Лекарство от любви» Овидия и «Устав» Св. Бенедикта и даже саму Библию. Они тем самым демонстрировали вкусы и пристрастия своего времени (как это происходит со всеми нами в подобных ситуациях), но читали они, тем не менее, свежими глазами. Значение такого подхода проявляется с особой ясностью в книге Абеляра. Основные интересующие нас факты таковы. Абеляр на склоне лет почувствовал желание помочь одному другу, оказавшемуся в беде, и это побуждение вызвало в нем, в этом короле эгоистов, более глубокие чувства, которые выразились в тяге к самовыражению, к самоанализу, к демонстрации своего превосходства во всем, даже в печали. «Твои беды - ничто по сравнению с моими»,- и он заявляет об этом столь прямо, если не сказать холодно-отрешенно, что не раз возникал вопрос: не является ли причина, якобы побудившая Абеляра к написанию книги, всего лишь изящным предлогом, не имевшим отношения к реальности? Он проводит своего друга по местам, где он с такой страстью постигал науки: Париж, Лион, снова Париж. И везде, говорит Абеляр, я быстро достигал превосходства над своими учителями в искусстве спора и тем возбуждал в них зависть, и чем более росла моя слава, тем более меня ненавидели. Положение мое оказалось совсем тяжелым, когда, после того, как я безумно влюбился в девушку очаровательную, да еще и обладавшую огромным умом, ее дядя и опекун, впав в великий гнев, устроил так, что я был оскоплен. После этого и она, и я приняли монашеский постриг, но я вскоре обнаружил, что монашеская жизнь в Аббатстве Сен-Дени полна разочаровывающих послаблений и отступлений от правил. Я пытался жить жизнью отшельника в пустыне, но студенты нашли меня в моем отшельничестве, и мне волей-неволей пришлось снова приняться за учительствование. И так далее и так далее разворачивает Абеляр свою историю, рассказывая о своих ссорах с людьми, среди которых он пребывал, о своих успехах, о своей заносчивости, которая наживала ему врагов, о преследованиях со стороны коллег-преподавателей и со стороны собратьев-монахов, о первом запрете, наложенном на его книги в Суассоне в 1121 г. Вся эта история рассказана с поразительной простотой и ясностью, но в ней также присутствует странный элемент отстраненности и одновременно явственной жалости к самому себе; здесь не обошлось без иронии, самокритики и раскаяния. И все это сопровождается постоянными сетованиями по поводу упорствования его противников в своих заблуждениях. Вполне понятно, что распространение такой книги было ограничено узким кругом читателей, но .после того, как книга попала в руки Элоизы, в то время уже настоятельницы монастыря, а в прошлом его жены и возлюбленной, она вдохновила Элоизу на написание той первой серии писем, которые оказались еще более поразительными, чем сама книга.
Абеляр и учебные заведения Абеляр рассказывает, что его отец - Беренгар (Беренгарий) был Бретонским рыцарем, который, до того как взялся за военное дело, любил литературу, а закончил свою жизнь членом монашеского братства. Отец отправил сына учиться в школу, и Абеляр сразу же был так очарован учением, что оставил родной дом и, соответственно, причитающееся ему наследство и отправился странствовать с места на место в поисках возможностей участвовать в спорах, в подражание перипатетикам, странствующим ученым «Аристотелевской школы»5; его влекло туда, «где, как я слышал, процветало искусство спора». Поколение спустя еще один из великих эгоцентристов XII века, Джеральд Валийский, бессмертный архидиакон, описал в своей автобиографии, как его отец, норманнский дворянин из пограничных районов, наблюдая, как его сыновья строили замки из песка, обратил внимание на то, что Джеральд, в отличие от остальных, чертил на песке соборы и церкви, и назвал мальчика «Ах, ты ж мой епископ» и наставил его на занятия науками. Трудно найти в истории учебных заведений XII века более поразительный факт, чем резкое увеличение количества учащихся, которые устремились в них. Но нам мало что известно об их происхождении. Отец Джеральда был бароном, а его мать - Валийской принцессой. В Англо-Норманнском мире высшее дворянство лишь за несколькими выдающимися исключениями имело, как кажется, предубеждение против того, что их сыновья становились учеными клириками (при этом они иногда оказывали щедрую поддержку сыновьям представителей других сословий для обучения в школах), и лишь немногие из студентов происходили, как Джеральд, из высших сословий. В некоторых частях Европы имело место совсем иное отношение; например, в Кельне и вокруг него местный нобилитет занимал почти все места в школе при соборе. Семья Абеляра представляла собой более типичный пример: его отец принадлежал к тому сословию, которое применительно к более поздним эпохам мы назвали бы «мелкими помещиками»; люди этого сословия располагали достаточными средствами, чтобы помогать сыновьям, которые где-то учились, и имели возможность в дальнейшем обеспечить для них церковные бенефиции, если в этом возникала необходимость. Некоторые из тех деятелей, о которых будет идти речь в нашей книге, как известно, происходили из мелкопоместного дворянства, другие - из быстро растущего и все более процветающего бюргерства. О том, из каких слоев населения происходило большинство учащихся, мы ничего не знаем, но вряд ли мы совершим большую ошибку, если предположим, что большинство происходило из средних слоев: мелких землевладельцев, купцов, состоятельных ремесленников, свободного и зажиточного крестьянства. Многие, однако, если судить по их песням и письмам, были выходцами из более бедных слоев, но не забудем, что испокон веков раздавались жалобы на бедность студентов (равно как и жалобы людей старшего возраста на падение нравов молодежи). По всему Христианскому миру росло население, и в более устоявшихся обществах многим младшим сыновьям приходилось отправляться на поиски заработков. Возможности такого заработка тоже возрастали. Для тех, кто хотел вести военную жизнь, следуя традиции феодальных классов, возрастали возможности найти себе применение в качестве наемника; для тех, кто предпочитал войну, окрашенную религиозным фанатизмом, особую привлекательность имели крестовые походы; для тех, кому нравились приключения тела, а не духа, но кто при этом не чувствовал призвания к убийству, открывались возможности вести жизнь купца или паломника; тех, кому по душе была мирная и спокойная жизнь, привлекали старые монастыри; те, кто любил покой, проявлял интерес к новым веяниям в религиозной жизни и разделял так широко распространенное отвращение к растущему богатству и материальному благополучию, мог откликнуться на призыв новых монашеских орденов, среди которых выделялись Цистерцианцы; те же, кто искал приключений как для ума, так и для тела, могли найти их в тех учебных заведениях, где кипела бурная жизнь. Абеляр не был «младшим сыном»; не помещается он и ни в какую другую социальную нишу. Ему суждено было стать одной из самых выдающихся личностей его эпохи. Из его собственного рассказа ясно, что в начале его карьеры таких, как он, было предостаточно, и многие из них бродили с места на место, от учителя к учителю, из одной школы в другую. Довольно хорошо организованные учебные центры - зародыши университетов - существовали во многих городах, однако возникновение и развитие университетов, этих признанных центров учености, имевших особые права присваивать ученые степени, этих учебных заведений, куда будут стекаться массы студентов, независимо от репутации того или иного преподавателя, начнется в конце XII - начале XIII веков. Ранний XII век был временем par excellence странствующего школяра, а мастера своего дела, которые могли чему-либо научить, встречались редко. Еще в ранней юности у Абеляра возник интерес к тому инструменту познания, который тогда назывался диалектикой, а теперь мы бы назвали логикой. Он также приобрел солидные познания в области латинской культуры, и латинский стиль его писаний отличается исключительной ясностью и силой. Он не удосуживается рассказать нам о том, где он обучился грамматике и риторике6; таким же туманом скрыты и начальные шаги величайшего мастера риторики XII века, младшего современника Абеляра и его противника - Св Бернара Клервосского. Даже в те времена обучение в значительной степени зависело от библиотек, традиций и организации. Основополагающими в системе обучения, предоставляемого Церковью, были соборные школы, которые управлялись, под общим наблюдением епископа, соборными секретарями или, как они назывались,- «управляющими школ» той или иной епархии Главными средоточиями древних знаний были библиотеки соборов и монастырей (в период, последовавший за Каролингским возрождением, т. е. с IX по XI вв., это прежде всего библиотеки при соборах). В конце десятого века главным центром образования был Реймс, где наиболее ученый человек той эпохи, Герберт, человек поистине энциклопедических знаний, сначала вел преподавание как магистр, а потом и как архиепископ. В XI веке Реймс, а также Льеж и ряд других центров несколько утратили свое былое значение. Более глубокая традиция образования и прекрасная библиотека были основаны в Шартре в XI веке епископом Фульбертом, радушным магистром-учителем. Сохранилось много писем, написанных тяжеловесной, но правильной латынью того времени, в которых отражена борьба за сохранение достаточного уровня цивилизованности и пасторской заботы в столь варварскую эпоху; в них чувствуется теплота отношений между учителем и его учениками. К концу XI века во многих частях Европы - ив Германии, и в Италии, и во Франции - мы обнаруживаем свидетельства новой, более свободной, более богатой латинской литературы и видим, что все большие группы студентов собираются у ног учителей, чья слава могла, тем или иным способом, быстро распространяться по разным землям.
Логика Ученость и научение в раннее Средневековье носили энциклопедический характер: задачей учености было аккумулировать запасы древних знаний, а задачей научения было подбирать такие материалы, которые помогли бы обучающемуся воспринять и понять достоинства такой учености и получать от нее удовольствие. При этом горизонты такой учености могут показаться нам очень узкими. Однако ученые люди XII века унаследовали от поздне-Римского мира, иначе говоря - от ранне-Христианского мира - идею гуманитарного образования, которое, в определенной степени, было значительно более широким, чем все, что можно было найти, скажем, в Британском образовании 60-х годов XX века, пораженном какой-то безумной страстью к специализации. Особую притягательность погоне за знаниями древних придавало не только то, что древние авторитеты расходились между собой во мнениях, но и то, что они демонстрировали целый набор отменных филологических инструментов, пригодных для выявления того, в чем же состояли эти разногласия, и для определения способов их применения. Новая «диалектика» проявилась первоначально в том странном виде логики, который был разработан самым блестящим представителем Шартрской учености XI века - Беренгаром Турским; он отыскал корни логики в грамматике, значениях слов и их склонениях. Это привело его к евхаристическим спекуляциям, которые, в свое время, опровергал еще Ланфранк, итальянский учитель, поселившийся в середине одиннадцатого века в аббатстве Бек в Нормандии и сделавший уединенный и бедный домик, в котором он жил, центром процветающей школы мысли, подобно тому как несколько позже это сделал Абеляр в Сен-Жильда (Гилдас). Ланфранк глубоко почитал авторитеты, и в конце жизни он проявил себя еще в одной сфере деятельности, в которой оставил глубокий след как архиепископ Кентерберийский (1070-1089) при Вильгельме Завоевателе. Он разрабатывал свой логический инструментарий, не упуская из поля зрения соответствующих авторитетов. Его ученик в Беке и преемник в Кентербери на посту архиепископа, Ансельм из Аосты, был одним из самых блестящих философов тогдашнего мира. Он считал, что во всем полностью следует авторитетам, но на деле ум его был такого склада, что он двигался по своему оригинальному пути, оставаясь при этом в счастливом неведении о своей оригинальности. Так, на основе Платоновских «идей» он развил новое воздушно-изящное доказательство бытия Бога. «Идея» Бога уникальна, и если мы примем это как данность, тогда мы можем показать, что Безумец, который говорит, что Бога нет, противоречит сам себе7. На склоне лет он воспользовался возможностью, предоставившейся ему в связи с уходом с поста архиепископа в результате разногласий с королем Вильгельмом II, тихо и спокойно завершить написание своего самого значительного трактата, в котором он сдул паутину, опутывавшую доктрину Искупления, и она заиграла новыми красками. В середине и конце XII века были составлены огромные компиляции «авторитетов» (т. е. трудов авторов, признававшихся авторитетами- пер.), и диалектический инструментарий был в значительной степени усовершенствован. По мере того как это происходило, возникало большое количество традиционных решений, а пути интеллектуального развития становились уже. Таким образом, та интеллектуальная традиция, в которой был воспитан Фома Аквинский, в середине XIII века была, с одной стороны, более изощренной,- значительно более изощренной, чем Абелярова традиция,- но с другой стороны, она была менее широкой и менее открытой. Врожденное чутье Абеляра вело его, как и Ансельма, по пути, подсказанному собственным разумом, и деятельность Абеляра выпала на тот краткий период, в течение которого происходило совершенствование инструментария интеллектуального познания, однако при этом изощренная традиция схоластического мастерства еще не оформилась. Абеляр считал переезд в Париж необходимым для своего развития. В Париже к тому времени уже существовало одно выдающееся учебное заведение, которое он сделал самым знаменитым во всей Европе. Здесь он был слушателем Вильяма (Гильома) из Шампо, первого каноника церкви Нотр-Дам, архидиакона Парижа (впоследствии он стал «регулярным каноником» в Сен-Виктор, религиозном центре, наиболее посещаемом учеными людьми). Вильям настаивал на своем собственном решении жгучей философской проблемы тех времен - проблемы «универсалий». «Универсалия» была прямой наследницей Платоновской «идеи», и в интеллектуальном мире, где царил Платон (хотя, как это ни странно, Платона изучали почти полностью через его римских учеников), реальность существования «идей», или групп, или классов феноменов, или «универсалий» являлось общепринятой ортодоксией. Однако против этой доктрины стали раздаваться голоса протеста, и Вильям попытался убедить своих учеников принять его решение этой проблемы. Абеляр, всегда готовый услужить, обнаружил слабое место в рассуждениях своего учителя и ожидал благодарной реакции с его стороны на это открытие. Но он вознамерился учить своего учителя и тем самым нажил себе первого из своих могущественных врагов. Абеляр был самым блестящим из последователей линии Платонизма XI и начала XII веков, и поэтому нет ничего особо удивительного в том, что его решение обсуждаемого основополагающего философского вопроса оказалось сродни идеям наиболее выдающегося ученика Платона - Аристотеля. Такое обращение к Аристотелю понятно - ведь шел активный поиск и собирание произведений древней мудрости, который в течение XI и XII веков привел к обнаружению, а затем и интенсивному изучению значительной части произведений Аристотеля. Такие ученые авантюрного склада, как Аделярд Батский, путешествуя на стыках латинского, греческого и мусульманского миров, обнаруживали следы давно забытой греческой и латинской литературы; в частности, так были найдены научные труды Евклида и Аристотеля. То, что в центре этой заново обретенной литературы встал именно Аристотель, а не Гомер, или Эсхил, или Еврипид, явилось, отчасти, результатом научных и философских пристрастий той эпохи (следует добавить, однако, что отчасти это было результатом такого клубка причин, который вряд ли удастся распутать). Эти творения античных авторов были обнаружены как в арабском мире, который задолго до того впитал значительно больше греческой культуры, чем Запад, и в самом греческом мире, в Византии, и прежде всего на Сицилии, где греческие и арабские, итальянские и норманнские влияния перемешались в королевстве Рожера Великого. Импульс к осуществлению переводов был дан встречей христианских и мусульманских культур в Испании, где они сосуществовали в течение длительного времени и где лишь изредка возникали конфликты, вызванные религиозной враждой, духом крестовых походов и фанатизмом. Все это происходило как раз в то время, когда Абеляр формировался как мыслитель, но для формирования его взглядов значительно большее значение имело кропотливое собирание трудов авторитетов в области права; такая деятельность, например, была характерна для Иво, епископа Шартра (ум. 1116), последнего значительного главы школы Фульберта в Шартре. Он и его ученики, стоявшие перед практической проблемой пасторского служения и проблемами управления, собрали большую компиляцию текстов авторитетов по каноническому и церковному праву; эта компиляция затем была спрессована в удобное в обращении и практичное учебное пособие по каноническому праву, которое оставалось самым популярным пособием такого рода, по крайней мере, в течение нескольких десятков лет. И к компиляции, и к учебнику Иво написал предисловие, в котором указал на то, что даже эти авторитетные источники подчас вступают в противоречия между собою; Иво также изложил некоторые принципы, в соответствии с которыми эти противоречия могут быть разрешены. Их конкретное разрешение он оставил людям более молодым, но более зрелой учености. Это и вдохновило Абеляра на написание учебного пособия Sic et Non («Да и Нет»), ставшего впоследствии столь знаменитым. В предисловии очерчены принципы этой работы: книга состоит из подборки текстов, противоречащих друг другу. Разрешать эти противоречия было предоставлено его ученикам, не потому, что Абеляру недоставало уверенности в своих собственных силах, но потому, что его главной задачей было обучать, и эта знаменитая книга, спланированная с восхитительной простотой так, чтобы заставить студентов думать самим, позволяет нам лучше понять причины скандальной популярности его учения, привлекавшей к нему студентов, толпами стекавшихся со всех сторон западного Христианского мира.
Теология Трактат Абеляра Sic et Non является своего рода учебником применения диалектики к теологии. Первые шаги в теологии Абеляр делал под руководством Мастера Ансельма Лаонского, который имел самую высокую репутацию в данной области благодаря, как говорит Абеляр, своему «древнему» возрасту. «О, как дивно лились его слова, но как ничтожен был смысл, в них вложенный; отсутствовали в них и разумные доводы. Когда он зажигал огонь, весь дом наполнялся дымом, но все по-прежнему оставалось во мраке». Таким вот образом, столь типичным для Абеляра, представляет он нам человека, который станет одним из его гонителей. Дать столь же уничижительную и столь же немногословную оценку Ансельму и. его кругу оказалось не так-то просто. Ансельм и его круг достаточно прочно и полно усвоили знания, издавна накопленные в сфере теологии, и именно на их трудах, равно как и на Абеляровой диалектике, покоится схоластика, сложившаяся уже после них. Собственно говоря, сам термин «теология», в смысле некоего систематически организованного знания и исследования, был введен Абеляром. Но сфера учености, как ее тогда понимали, в основном включала изучение «Священной Страницы», т. е. Библии. Главное достижение Лаонской школы состояло в собирании бесчисленных глосс из более ранних комментариев к Библии, отборе, распределении материала и распространении того, что можно было бы теперь назвать корпусом экзегетических писаний и, прежде всего, творений Святых Отцов. Этот сборник впоследствии стал известен как Glossa Ordinaria (Ординарная Глосса). Он переписывался сотни и сотни раз и являлся самой ходовой книгой любой теологической библиотеки. Знакомство с нею сразу показывает, почему Ансельм Лаонский нисколько не вдохновлял Абеляра: работа Ансельма по своему содержанию была совершенно неоригинальной. Он, его коллеги и ученики были энциклопедистами, а не оригинальными мыслителями. Но их труд пользовался большим успехом и послужил основанием для создания, в следующем поколении в конце века, значительно более изощренных и полных комментариев. Крупнейшим достижением XII века в области создания комментариев к Библии была деятельность Стивена Лэнгтона, профессора в Париже, а затем архиепископа Кентерберийского (с 1207 по 1228), автора «Золотого Продолжения» (вероятно, он участвовал и в разработке Magna Carta8). Другим фундаментальным учебным пособием по теологии XII века была книга «Предложений» (Liber Sententiarum) Петра Ломбардца, созданная в Париже около 1150 г. В своей работе «Да и Нет» Абеляр предложил инструментарий и очертил проблематику, двигаясь по пути, обозначенному Иво Шартрским. Несколько позже методы Абеляра и некоторых других мыслителей, современных ему, которые тоже любили диалектику, были перенесены на почву канонического права Мастером Гратианом из Болоньи. В его труде Decretum, появившемся около 1140 г. и позже получившем название «Согласие Несогласных Канонов», было собрано беспрецедентно большое на то время количество текстов авторитетных источников (этот сборник превышал по своему объему сборник, составленный Иво). В книге Гратиана были также представлены изящные аргументы, которые могли бы заслужить восхищение даже самого Абеляра. Приблизительно в то же время молодой итальянский ученый Петр Ломбардец перебрался в Париж и там соединил ученость и методы исследования, практикуемые в Болонье и Париже, в своем труде «Предложения», который для проблем теологии имел такое же значение, как и труд Гратиана для канонического права. Гратиан обладал более оригинальным умом: несмотря на все те основания, которые были заложены Иво и другими, именно Гратиан положил начало серьезным размышлениям по ряду правовых вопросов и создал юридическую науку, что можно сравнить с созданием Адамом Смитом экономической науки. Главной задачей Гратиана было привести к согласию противоречащие друг другу авторитеты; Ломбардец стремился примирить не только авторитеты, но и теологов. «Под непритязательной обложкой учебного пособия,- писал Р. Сазерлэнд о книге Гратиана,- мы обнаруживаем живые свидетельства интеллектуальной жизни тех времен. Во многих отношениях то была довольно скучная интеллектуальная жизнь: малозначительные мыслители с помощью слабеньких диалектических отмычек намеревались вскрыть все сейфы в теологическом мире». Ломбардец обладал спокойной уверенностью в своей правоте, что нравилось консерваторам вроде Св. Бернара, который, кстати, поспособствовал его приезду в Париж, надеясь обрести в его лице противовес зловредным влияниям (а именно таково было отношение Св. Бернара) Абеляра и его «шайки». Он хорошо видел узловые интеллектуальные проблемы (конечно, так, как их видели в XII веке) и обладал изрядным умением четко организовывать и подавать материал, что превращало его внушительное собрание текстов авторитетных источников в великолепный набор интеллектуальных инструментов, так что теологи следующего поколения имели в своем распоряжении не только «отмычки»; и Decretum, и «Предложения» оказались уникальными своего рода «бестселлерами» тех времен. Книга Ломбардца оставалась основой теологических построений вплоть до XVII века, а книга Гратиана по каноническому праву использовалась вплоть до XX века. Эти две книги оказали большее ? влияние на методы преподавания в учебных заведениях, чем Реформация. Не удивительно ли, что столь длинный путь, ведущий от Иво через Абеляра и Гратиана к Ломбардцу, был проделан за столь короткое время! Более детальное рассмотрение мира Гратиана в Болонье поможет прояснить это явление (см. далее раздел о Гратиане), а пока мы можем отметить, что для того, чтобы подготовить такие перемены, нужны были умы исключительной оригинальности и гибкости, обладающие способностью проникать в сущность вещей. Среди этих умов Абеляр был величайшим и как преподаватель, и как теолог, но было бы нелепо приписывать все сделанное лишь Абеляру. Кстати, читателю конца XX века может показаться нелепым то, что проводится такое различие между теологией по состоянию на 1100 год и по состоянию на 1150 год. Однако стоит только присмотреться внимательнее, например, к взглядам на Искупление и мораль, чтобы почувствовать существенность этих различий. В Средние Века придерживались двух взглядов на личность Иисуса. Он воспринимался как правитель и судья; распятый, он восторжествовал и установил Царствие свое, и он же будет судить людей в Судный День. Бесчисленные изображения Распятия и Страшного Суда являются свидетельством таких воззрений; они также связывают воедино традиционные, монашеские и аскетические взгляды на человеческую судьбу. Мир был Божьим миром, а отсюда хорошим миром, но испорченным Грехопадением и грехом до такой степени, что было все равно, верить ли, в соответствии с ортодоксальными взглядами, что мир хорош, но его просто испортил Дьявол, или же верить, в соответствии с еретическими взглядами Катаров (приверженцы этой ереси были очень многочисленны, начиная с середины XII века), что материальный мир плох, так как изначально был сотворен Дьяволом. В искусстве раннего XI века Сатана изображается преисполненным достоинства падшего ангела, а уже в конце XI века и в XII веке он превращается в страшного, а иногда и комичного монстра. Для большинства людей в XI веке, как бы сильно ни горели в них вера и страсть к благотворительству, надежда на спасение была мала. «Спасутся лишь немногие,- считал Св. Ансельм,- и большинство из них будут монахи». Дьявол установил владычество, над людьми, и считалось даже, что эта демоническая империя обладала такими свойствами, с которыми вынужден был считаться сам Господь Бог. Бытовавшие ранее взгляды на Искупление изменились, и теперь мысли сосредоточивались на том, каким образом Бог мог переломить могущество Дьявола. Сквозь все эти хитросплетения Ансельм прорубил проход, заявив: «Дьявол не может иметь никаких прав на могущество». Но жизненный опыт Ансельма говорил ему о том, что Дьявол правит де факто, и в своем трактате Cur Deus Homo он сознательно воздерживался от высказывания взгляда, согласно которому Воплощение является актом Божьей любви, приносящей надежду многим. Столь странное сочетание логических прозрений и теологического консерватизма у этого знаменитого предшественника Абеляра помогло вдохновить последнего на почти головоломный интеллектуальный трюк. В его описании Искупления не было ничего от традиционной доктрины: по Абеляру, Искупление представляло собой не акт Божественного Судии, а ниспослание к людям Иисуса в человечьем облике с тем, чтобы он был спутником людям и служил им примером. Доктрина самого Абеляра могла казаться его последователям несколько однобокой, но не следует забывать, что все они придерживались еще старых легалистических взглядов. Но завесы были открыты, и в мир теологических дебатов хлынул свет, исходивший из более широкого мира религиозного чувства. В религиозном искусстве XI века появились новые темы, например, страдающий Иисус, и рядом с ним - его земная мать, чей культ начал расцветать вновь; за этим скрывались приблизительно следующие представления: существовал Богосозданный человек, который жил в определенной части мира, доступной для посещения отважных паломников, и эту часть мира можно было отвоевать для Христианского мира с помощью преданных Крестоносцев. В сфере учения о морали Абеляр тоже расставил новые акценты, пусть и несколько односторонние, но, тем не менее, принципиальные для любого дальнейшего развития теологии. Человеческая воля и ее устремления занимают важное место в его системе взглядов на мораль. Как видим, в центре внимания снова находился человек и его поиски такого Бога, который любит, а не судит. Несомненно, Абеляр делал подчас слишком поспешные выводы, часто приносил глубину мысли в жертву изяществу изложения; нет сомнения и в том, что он был заносчивым, своевольным человеком, который слишком отдавался своим собственным эмоциям. Но никоим образом его нельзя рассматривать как человека чувств, обладавшего великолепными, но поверхностными талантами, как человека, наделенного диалектическим видением, но без теологического понимания, как человека, начисто лишенного духовной глубины. Как это бывает с людьми больших способностей и сильного характера, в нем совмещалось сразу несколько человек. По крайней мере, один из них обладал исключительно проникновенным видением теологических проблем. Он мог вести размышления совершенно нетеологического, отвлеченного характера, например, когда сравнивал ипостаси Троицы с некоторыми представлениями греческой философии. Он мог подчас демонстрировать поразительную небрежность при изложении своих выводов. Но он твердо держался мысли, что Бог, преисполненный любви, возжелал некогда спасти всех людей, хотя Грехопадение и нарушило его планы; Абеляр был твердо убежден в том, что человека, пусть и созданного Богом, не могли не волновать дела человеческие, что человек имел право на свои чувства и свои ценности; Абеляр вплотную приблизился к идее, которую профессиональным теологам просто трудно было понять, а именно: Христианин не может быть удовлетворен таким Богом, уровень морали которого ниже, чем его собственный.
Элоиза Несомненно, есть нечто парадоксальное в том, что признанный богослов и моралист приобрел непреходящую славу благодаря своему искусству обольщения женщин. Даже тогда, в конце XII века, можно было бы сказать, что его жизнь и его доктрины не соответствовали друг другу. И все же его прозрения были поистине глубокими, и можно не сомневаться, что он очень многим обязан Элоизе. Как мыслитель Элоиза неотличима от Абеляра: она настолько прониклась его мыслями и настроениями, что в совершенстве овладела его стилем; некоторое время даже считалось, что ее письма были написаны им самим. Как личность она более интересна, чем Абеляр, и к тому же значительно более привлекательна. Тем не менее, в ее личности есть и некий несколько пугающий элемент; ее страстный самоанализ обнажает многие грани человеческой сущности с такой откровенностью, которая была, очевидно, беспрецедентна для всего периода Средневековья. Следует помнить, что то была эпоха, когда интерес к человеческим чувствам и самовыражению произрастал лишь в очень ограниченном круге изощренных умов, а у Абеляра и Элоизы такой интерес развился до невиданных размеров. Не случайно, что их письма (в копиях, конечно) имели еще очень малое хождение в XII веке, но вызвали огромный интерес у Петрарки в XIV веке и у английского поэта Александра Попа (1688-1744) в XVIII веке. Элоиза и Абеляр жили в воображаемом мире классической Стоической философии, которую они глубоко прочувствовали и которую они так великолепно излагали. В этом смысле в их собственных повествованиях об их взаимоотношениях удивительным образом выразился средневековый гуманизм, гуманизм в двух смыслах: как любовь к древнему миру и как интерес к человеческим чувствам и выражению этих чувств. Но взаимоотношения Элоизы и Абеляра выдвинули еще одну проблему, одну из центральных для XII века - проблему связи и противоречия между любовью человеческой и Божественной. В своей книге Historia Calamitatum («История (моих) бедствий») Абеляр довольно подробно описывает и свою любовную историю, и свою женитьбу, однако этот сюжет не умаляет других тем. Он относится к своей жене с уважением и подробно, что уже само по себе интересно, описывает ее попытки отговорить его от женитьбы; Элоиза предпочла бы оставаться его сожительницей, а не становиться женой, так как женитьба означала бы для него бесчестие и положила бы конец его карьере. Но вот все бурные события позади и Элоиза - уже почтенная аббатисса, а он - преследуемый аббат. Нанятые Фульбертом (дядей Элоизы - пер.) преступники нанесли Абеляру такое увечье, которое сделало плотскую связь для него невозможной, и Элоиза и Абеляр расторгли свой брак единственным доступным для них способом - и он, и она ушли в монастырь. Их связь становится делом прошлого. Элоиза была значительно моложе Абеляра, и все ее существо, пока они были вместе, растворялось в отношениях с Абеляром; в своих письмах она открывает, с несколько пугающей откровенностью, то, с каким обожанием она к нему относилась. Она была полностью захвачена их связью и по-прежнему печалится обо всем том, что было ею утеряно. Послушание Абеляру является главной пружиной всех ее поступков, и только выполняя волю Абеляра, она остается настоятельницей монастыря. Она продолжает чувствовать себя его женой - это самое главное в ее жизни. Читая такое, легко принять ее слова за чистую монету. Все это говорится в контексте страстных самообвинений: ее считают примерной настоятельницей, а на самом деле она - несчастная грешница; на ней лежит проклятие Евы. И Абеляр поддерживает ее в том, как она, со своим богатым воображением, видит свою роль. Он рассказывает, что когда она стояла перед епископом, готовясь к пострижению в монахини, ее друзья пытались отговорить ее от этого шага, но она подчинилась воле своего мужа, дав при этом понять, что поступает так в соответствии с духом Стоицизма, который выразил Лукан в своей поэме словами Корнелии: «О, мой знаменитейший из мужей! Прими наказание, которое я возложила на себя по своей собственной воле!». Иначе говоря, Элоиза поступает в духе трагического отчаяния, а не в духе Христианской веры и надежды. В своих письмах Абеляр пытался убедить ее перенести свою любовь к нему на мир Божьей любви, но поначалу она сопротивлялась этому, безжалостно указывая на двусмысленности и непреодолимые трудности, возникающие при попытке увидеть аналогии между этими двумя чувствами. Так в определенной степени подготавливается почва для нахождения аналогии между любовью человеческой и любовью Божественной, которая составляет основу доктрины надежды, выраженной в писаниях Св. Бернара, и которая оказалась столь значимой для придания взглядам верующих большего оптимизма, а также для оживления доктрины и чувства надежды; подготавливается почва и для пародирования этой аналогии и даже полной ее трансформации, что составило ведущую тему многих куртуазных романов. Было бы ошибкой попытаться дать краткое изложение этих писем, потому что резюмировать их - значит испортить. Их нужно читать, и читать целиком. Но не всегда это легкое чтение, ибо Элоиза была столь же ученой, сколь и проницательной. Но во всем она была личностью исключительной - ив том, что она была образованной женщиной, и в своих гуманистических воззрениях, и в том, как она относилась к браку. В дальнейших главах мы коснемся проблем образования, гуманистических взглядов и брака в XII веке. А с Элоизой, несчастливой женой и настоятельницей, мы должны здесь расстаться, но мы можем утверждать, что к мир был бы беднее, если бы Элоиза не была тем, чем она была и I в своих бедах, и в своих свершениях. «История моих бедствий» имела продолжение в жизни. В 30-е годы XII века слава Абеляра ничуть не померкла, а из-под его пера выходило даже больше сочинений, чем раньше, но его влияние, плодовитость его ума и его оригинальность возбудили страх и зависть консерваторов. В 1140 г. они заручились поддержкой самого могучего борца против инакомыслия той эпохи - Бернара из Клерво. Бернар был моложе Абеляра; при всех своих талантах он все равно уступил бы Абеляру в открытом споре, но, соединив молитвы с интригами (совершенно непростительными, с точки зрения современного исследователя), праведный аббат добился L второго осуждения Абеляра. После Церковного Собора в Сансе Абеляр подал апелляцию в Рим, но утешение он нашел раньше, чем ожидал. Утешение в смерти. Два года спустя аббат из Клюни, Петр Достопочтенный, написал настоятельнице Элоизе, чтобы сообщить о последних месяцах жизни Абеляра. В XII веке никто, (наверное, не писал более изысканных писем, чем Петр Достопочтенный, но в письме к Элоизе главное не изысканность стиля, а выраженное в нем глубокое и трогательное сочувствие. Из письма явствует, что Абеляр в последние месяцы жизни, несмотря на то, что дух его был сломлен, все еще способен был вовлечь одного преданного монаха в обсуждение существа Христианского брака, и это обсуждение отличалось глубиной, совершенно исключительной для того аскетического мира.
Далее |
