Марион Мелвиль

ИСТОРИЯ ОРДЕНА ТАМПЛИЕРОВ

Мельвиль М., История ордена тамплиеров. СПб.: Евразия, 2000. 415 с.

К оглавлению

ГЛАВА XVIII
Правосудие Дома

I.

Возможно, еще раз следует сказать, что "Статуты" и "Установления" не являются ни более или менее отвлеченными декларациями генерального капитула, ни апологетическими произведениями. Составившие их рыцари ордена Храма обращаются к своему личному опыту и опыту наиболее уважаемых братьев своей общины, чтобы наставить великих бальи и командоров в управлении Домом. Составители говорят об обычаях, хорошо известных их читателям; говорят упрощенными фразами, настоящим "жаргоном Дома", из чего явствует, что наказание провинившихся — дело обычное и повседневное. Выражения etre par terre, etre a deux jours, a un jour, regarder a l'habit [*1] и прочие постоянно появляются в этих текстах без дополнительного объяснения.

Можно говорить о важном значении, придаваемом уставу — "закон суров, но это закон", — и на абсолютно феодальном уважении обычаев Дома. Братья воспитаны в школе, в сущности, более военной, чем монастырской. Недисциплинированность могла стать фатальной для нерадивых, оттого и повиновение усилено чувством постоянной опасности, неведомым мирным монастырям.

Тамплиеры собираются в капитулы двух видов: генеральные капитулы ордена, где обсуждаются вопросы внутренней или внешней политики и ведутся апелляционные процессы по наиболее серьезным дисциплинарным нарушениям, а также капитулы еженедельные, проводимые в каждом командорстве или повсюду, где находится не менее четырех братьев. Правосудием Дома не предусматривается различий между рыцарями и сержантами. Среди "Установлений" обнаруживаются приговоры, вынесенные против братьев-ремесленников, подчиненных той же дисциплине, что и рыцари. Порой, если обстоятельства проступка нам неизвестны, невозможно определить ранг осужденного. Однако, думается, решения выносятся рыцарями по совету с командором, проводящим капитул. Еженедельные капитулы в основном собираются по воскресеньям после мессы, в большом зале или в часовне. "И знайте, — говорится в статутах, — что следует тщательно остерегаться, дабы ни один человек, если он не является братом ордена Храма, не мог слушать, когда они проводят капитул". Тамплиеры одеты в свои плащи, в шапки из белого войлока и в чепцы (ленты из куска белой материи, подвязанные под подбородком) — довольно неожиданная мода сеньоров XIII в. Прежде чем сесть, каждый снимает шапку "и свой чепец, если он не лысый", и читает "Отче наш".

Командор (или магистр, если он присутствует) открывает заседание краткой речью.

Он должен начать свое наставление именем Господа и сделать его столь прекрасным, сколь сумеет, и лучше некуда, и должен наставить братьев, и просить, и приказывать, чтобы они повинились. Под конец проповеди каждый брат, который считает, что совершил проступок, должен подняться и снять свою шапку и чепец <...> и должен подойти к тому, кто ведет капитул, и должен один, или два, или более раз опуститься на колени и быть смиренным, подобно тому, кто исповедуется, и обязан сказать следующее: "Дорогой сир, я взываю к милости Бога и Божией Матери, и к вашей, и братьев, за то, что я допустил ошибку в том-то"; и поведать о заблуждении полностью и правдиво, как было бы, когда он не может солгать ни из плотского стыда, ни из страха пред правосудием Дома, ибо если он солжет, это не будет исповедью. [436]

После публичного признания командор выставляет виновного — отправляет его из капитула "в такое место, где не слышно, что говорят братья". Затем он излагает суть поступков, "ничего не изменяя, и принимает мнение большинства о налагаемом наказании". Существует обычай "спрашивать в первую очередь мнение тех, кто наиболее сведущ в этих делах, потому как они стоят и знают больше всего и потому как они наилучшей жизни".

После того как решение обсуждено, командор призывает "упомянутого брата, чтобы указать ему на его заблуждение и удалить его, если оно велико и если братья считают его совершившим проступок; и он должен приказать ему сделать то, что решили братья, и повторить ему решение. Но он не должен говорить: "такой-то брат вынес такое решение или согласился с этим", — ибо он сделал бы этим свой капитул открытым".

Заметим, что секретность капитула тамплиеров, из которого сделали такую тайну, объясняется просто: какая смертельная ненависть вспыхнула бы в этом замкнутом мире, который вел монастырскую жизнь с мечом в руке, если бы решение кого-нибудь из собратьев стало известным осужденному. По этому поводу предписывается только молчание — статуты повторяют это. Далее очевидно, что составитель "Установлений" называет по именам только умерших братьев. В остальных случаях он довольствуется тем, что говорит брат или старый человек Дома. В Каталонском уставе даже приводится случай, когда испанские тамплиеры отказались открыть магистру, что произошло на Монзонском капитуле, из страха перед наказанием, которое мог бы наложить на них генеральный капитул: ибо раскрыть свой капитул — один из проступков, влекущих за собой изгнание из ордена.

Когда тамплиер узнает, "что его брат совершил или сказал то, что не должен", он может отозвать его в сторону и сказать ему в присутствии двух или трех своих соратников: "Дорогой брат, вспомните об этом и повинитесь на первом капитуле, где вы будете <...>" И говорят достойные мужи, что достаточно сказано <...> когда ему говорят: "Вспомните об этом". В Средние века не испытывали ни малейшего отвращения к доносу. Изобличение виновного брата являлось долгом во всех монастырских уставах, но, как следует из "Установлений", самым прекрасным делом было бы не приступать к публичному изобличению без одного или двух предупреждений, ожидая добровольного покаяния.

Чтобы выдвинуть обвинение на капитуле, тамплиер спрашивает командора: "Дорогой сир, позвольте мне поговорить с таким-то братом". И когда у него есть разрешение, он может встать "и должен позвать по имени брата, коего он хочет осудить". Последний должен подняться, снять шапку и подойти к тому, кто ведет капитул, дабы выслушать, в чем его упрекнут. И если он виноват, — должен признаться в этом; в противном случае он может сказать: "Нет, Мессир, Богу было угодно, чтобы я не совершал никогда этого", или "Сир, дело обстоит иначе", или "Знайте, что дело было не так". При необходимости оба они призывают свидетелей, если те присутствуют на капитуле. "Но если один брат говорил другому на капитуле "Дорогой брат, вы совершили такой-то проступок в Замке Паломника в воскресенье, взывайте к милосердию", и брат ему отвечает: "Нет, Богу угодно, чтобы я в воскресенье был в Берофе", и может сие доказать, он будет оправдан, а его обвинитель уличен во лжи". Если донос не признается за недостатком доказательств, его инициатор должен публично отречься от своих слов или сам подвергнуться правосудию Дома.

Тамплиера на капитуле может обвинить только другой тамплиер. Но если магистр узнает извне ордена, через друзей, достойных доверия, что какой-либо брат позорит Дом, он может строго наказать виновного, заставив его работать и поступив с ним довольно сурово, не советуясь с капитулом.

Впрочем, всегда следует рассмотреть поведение брата и его жизнь, и суть, и меру его проступка. И если человек — "доброго поведения и его Проступок легкий, братья должны обойтись с ним более мягко, а если человек — дурного поведения и его проступок велик и гнусен, братья должны наложить на него суровое и тяжкое наказание".

Судебный кодекс ордена Храма содержит семь видов наказаний, вплоть до отстранения от должности и изгнания из ордена.

"Первое дело — потерять Дом, от чего храни, Боже, каждого". То есть, изгнание из ордена безвозвратно. Виновный должен "идти спасать свою душу в более строгий орден", предпочтительно к цистерцианцам, если последние пожелают его принять. "Второе — потерять свое одеяние". Это наказание может налагаться на продолжительное время, но не более года и одного дня. Плащ у кающегося снимают на капитуле, затем он должен облачиться вновь в одежду без красного креста, жить в доме духовного лица, есть на земле и трудиться вместе с рабами, пока не войдет в милость. "Третье — когда оставляют одеяние во имя Бога". По исключительной милости в случае, который мог бы повлечь потерю одеяния, налагают менее бесчестящее наказание. Тот, кто подвергся этому, должен поститься три раза в неделю, "пока Бог и братья не проявят милосердия и не оставят его однажды" есть на земле "на полах своего плаща, и вести осла или выполнять какую-нибудь другую службу из наиболее грязных служб Дома, то есть мыть миски на кухне, чистить чеснок и лук или разводить огонь <...> и носить свой плащ очень туго завязанным, и ходить, сколь возможно, смиренно". Если он рыцарь или сержант монастыря, он передает своих лошадей и доспехи на хранение одному из собратьев.

Четвертое наказание изначально заключалось в двух днях поста в неделю, но потом, "из-за многочисленности некоторых дурных братьев", прибавили третий день поста в течение первой недели, — "в день, когда он совершил проступок". Виновный должен был есть на земле и числиться в принуждаемых к одной из неприятных и унизительных домашних работ. Однако, если у него добрая репутация, возможно позволить ему заниматься своими лошадьми и снаряжением или продолжать выполнять свои обязанности, если он брат-ремесленник. Пятое наказание представляло собой два дня поста в неделю; шестое — один день без неприятной работы. Последнее, седьмое, — налагаемое за малейшую провинность, — пост одну пятницу. Обвиняемый может еще быть отослан к брату-капеллану — если проступок рассматривается как грех, а не как нарушение устава, — или отдален (отослан из командорства к орденским властям), чтобы быть судимым генеральным капитулом, магистром или командором Провинции. Наконец, если он оправдан, то "отпускается с миром".

Все эти решения не может вынести любой капитул. Командор, которому недостает ловкости заполучить новых братьев, не будет судить за проступок, который мог бы повлечь изгнание или потерю одеяния, но предоставит виновного компетентной власти. Обвиняемый может также воззвать к магистру. И Каталонский устав содержит данные о тамплиерах, преданных суду в Испании и отосланных в Акру, дабы предстать перед судом великого магистра и генерального капитула Святой Земли.

Но оставим детали наказания и вернемся к процессам обычных капитулов.

Всякое покаяние сопровождается бичеванием, которое налагает капитул, за исключением случаев ранения или болезни. В соответствии с уставом это наказание принимается добровольно как искупление; отдать (поручить) бичевание на языке статутов — значит получить его, взять бичевание — нанести удары. Тот, под чьим началом пребывает виновный, должен сказать: "Дорогие сеньоры братья, вы видите здесь своего брата, который подвергнут покаянию, просите Господа, чтобы он простил ему его ошибки". У самого же виновного он спрашивает: "Дорогой брат, раскаиваетесь ли вы в том, что вы совершили таким образом? — Сир, да, очень. — Воздержитесь ли вы от этого впредь? —Да, Сир, если Богу угодно". Прочие тамплиеры читают "Отче наш", "и тот, кто ведет капитул, должен наказать плетью из тонких ремней <...> а если у него ее нет, то может, если пожелает, наказать своим ремнем".

Братьев, наказание которых длится достаточно долго, подымают с земли на капитуле.

Когда какой-либо брат перенес свое наказание хорошо и достойно и пребывал в нем так, что представляется разумным тому, кому надлежит его поднять за его доброе поведение или по просьбе какого-нибудь достойного мужа <...>, [командор] должен сказать братьям: "Дорогие сеньоры, такой-то брат отбыл часть наказания, и мне сдается добрым, чтобы он, если вам угодно, был поднят". А если его попросил какой-либо достойный муж, он должен сказать это братьям и назвать достойного мужа, который обратился к нему с просьбой. "Однако правосудие Дома в Боге и в вас, и насколько вы поддержите ее, настолько вас поддержит Бог <...>"

Если большая часть согласна с прощением, следует привести упомянутого тамплиера, и командор ему говорит:

Дорогой брат, братья выказывают вам великую доброту, поскольку могли бы продержать вас в наказании долго, ежели пожелают, но сейчас они вас поднимают; и Бога ради, хорошенько остерегайтесь того, что вы делать не должны, как если бы они долго продержали вас в наказании.

Тот, кто таким образом входит в милость, благодарит весь капитул и получает свое вооружение и свое положение в Доме.

И бывает много раз, что какого-либо брата, поднятого с земли по просьбе какого-либо достойного мужа, рыцаря, епископа или прочего, отправляют поблагодарить того; и тот, кто желает, может сделать сие, а кто хочет — воздержаться, и более приличным делом мне показалось бы воздержаться от сего, нежели сделать.

Заседание суда Дома, проводимое таким образом, заканчивает командор следующими словами:

Дорогие сеньоры братья, мы можем закрыть наш капитул, ибо по милости Бога на нем не случилось ничего, кроме доброго. Благодарение Богу и Божией Матери, что он прошел таким образом, и пускай добро постоянно возрастает. Господь наш <...>

Затем следует извинение, сопровождаемое следующей формулой:

Дорогие сеньоры братья, вы должны знать, каково прощение нашего капитула и кто принимал в нем участие, а кто нет. Ибо знайте, что те, кто живут не так, как должно, и избегают правосудия Дома, и не исповедуются, и не исправляются способом, установленным в нашем Доме, и те, кто удерживают милостыни Дома неправо и безрассудно, не причастны ни к прощению нашего капитула, ни к прочим благам, кои творятся в нашем Доме. Но те, кто исповедуется хорошо в своих проступках, и не воздерживаются от того, чтобы говорить и признавать свои недостатки из-за плотского стыда или из-за суда Дома, и кои хорошенько раскаялись в делах, которые они дурно совершили, вот эти получают добрую часть прощения нашего капитула и прочих благ, кои творятся в нашем Доме, И последним дарую я такое прощение, какое могу, от Бога, и Богоматери, и монсеньора святого Петра, и монсеньора святого Павла, и от вас самих, кто дал мне эту власть. И я прошу Бога, дабы Его милосердием, и во имя любви к Его благой Матери, и заслугами Его и всех Святых, Он простил бы ваши прегрешения так, как Он простил славной святой Марии Магдалине.

А я, добрые сеньоры, взываю к милосердию вас всех и каждого к себе, если я совершил или сказал о вас что-то, что я не должен был делать, и прощению ради Бога и Его благой Матери; и простите друг друга ради Господа Нашего, дабы гнев или ненависть не смогли поселиться меж вами.

При встрече Жака де Моле с Филиппом IV Красивым незадолго до ареста тамплиеров он признался королю, что их магистры и командоры, хотя и были мирянами, отпускали грехи в конце своих капитулов. [437] Но капитулярная исповедь практиковалась повсеместно религиозными орденами и была допущена св. Фомой Аквинским; она заканчивалась прощением, которое не было священническим прощением, и формула статутов совершенно ясна.

В то же время Жак де Моле сделал другое признание, которое, видимо, объясняет бесспорное вырождение ордена Храма в течение последних пятнадцати лет. Поскольку его братья, говорил он, не желали больше унижаться на капитуле, он сменил обычную формулу, говоря им: "Я прощаю вам ошибки, в которых вы не сознались из плотского стыда или из страха пред судом Дома". — "Однако, — говорят статуты, — правосудие Дома в Боге и в вас, и насколько вы поддержите Его, настолько Бог поддержит вас". Слова, которые оказались пророческими.

II

Статуты тамплиеров отличаются от прочих правил монастырской жизни обращением к рыцарским чувствам. При обстоятельствах, когда строгий надзор невозможен (в военное время или когда монастырь размещается малыми группами на зимних квартирах), доверяют братьям, которые должны вести себя как достойные и благородные мужи. Самое тяжкое последствие серьезного проступка — помешать виновному подниматься в звании и нести знамя в бою. Осужденному брату прощают при потере одеяния всякое прочее наказание, которое было на него наложено, "ибо достаточно для него было наказания жестокой и суровой великой печали, и великой скорби, и великого стыда, который он перенес, когда утратил свое одеяние и всю честь, кою он некогда имел от Дома". Именно в этом движущие силы поведения достойного, но достаточно удаленного от монастырского духа. "Человек, который сохраняет приличие только лишь из-за боязни стыда или из желания чести, даже не начинает настоящую жизнь монаха". [438] Тонкости аббата Иуста не касаются тамплиеров, которые чувство чести кладут в основу своего Дома.

В "Установлениях" очень мало наказаний за сексуальные проступки: имеется в виду только изнасилование, которое следует судить более сурово, и случаи содомии, менее строго наказуемой. Составитель не задерживается на них; он много сильнее озабочен опасностью, которую представляют для тамплиеров драки и интриги. Ибо рыцари питают страсть к политике: к соперничеству внутри своей общины; к феодальной политике ордена в качестве земельного магната в Сирии; к международной политике на европейской арене — самой роковой стороне их деятельности.

Тамплиеров теологические вопросы не занимали безмерно. Дьявол и ад, две навязчивые идеи монастырской литературы средних веков, отсутствуют в их писаниях. Борьба против врагов плотских изгоняет множество демонов, часто посещающих монахов, заточенных в монастыре. Поражение более серьезно, нежели грех. Романтическая традиция, которой угодно делать мистиков из этих воинов, может основываться только на утраченных тайных доктринах или на нелепых выдумках. Абсолютная вера в апостольскую власть, которой обладают их капелланы, отпуская братьям почти все грехи в пределах доступного, ожидание рыцарями более или менее близкого конца на поле битвы и уважение к своему уставу, которое весьма походит на исламское почитание Корана, упрощают их духовные проблемы. У них также есть чувство "участия всех вместе и каждого для себя" в сокровищнице милостей ордена, "в добрых деяниях Дома, которые творились изначально и будут твориться до конца". Все черпают там, каждый вносит туда свою часть. Набожность сочетается с корпоративным духом, а послушание — с честью. Но следовало, чтобы устав подкреплялся железной дисциплиной, одновременно предписанной и соблюдаемой, и чтобы обычаи Дома рассматривались как действительно неприкосновенные, даже для магистра и его совета. В самом деле, последние иногда предаются серьезному наказанию за то, что переворачивали установления, но никогда за то, что не считались [с ними].

Самое суровое наказание — потеря Дома, или исключение из ордена — налагается в десяти определенных случаях: за симонию, [*2] за раскрытие секретов капитула, за убийство христианина, за мелкую кражу (в самых разных значениях), за недозволенный выход из замка или запертого дома, за заговор, за предательство, ересь, содомию и за бегство с поля боя.

И ежели брат совершит поступок, за который он отныне должен покинуть Дом, то, покуда его не отпустили <...> он должен явиться голым, только в штанах, с ремнем на шее, на капитул к своим братьям; <...>и после магистр должен выдать ему отпускную грамоту, чтобы он отправился спасаться в другое, более сгрогое сообщество <...>

Однако это суровое правосудие иногда смягчается.

Во время магистерства Армана Перигорского некоторые рыцари, "мужи достойные и доброй жизни", были подвергнуты добросовестному обсуждению, и обнаружилось, что они повинны в симонии, покупая свое вступление в орден. Они долго пробыли братьями Дома, и никто не обвинял их в таком проступке. Тем не менее они были "в великой сердечной печали" и исповедались магистру, которого это также очень огорчило. Вместо того, чтобы передать дело генеральному капитулу, которому пришлось бы их исключить, Арман Перигорский держал совет "со старыми и наиболее мудрыми мужами Дома", поверив им секрет. Они решили "направить курьера в Рим, чтобы спросить об этом Папу и просить его направить свою волю архиепископу Цезарейскому, который был другом Дома и приближенным". С папского одобрения архиепископ даровал прощение рыцарям-симонитам, и капитул, составленный из членов совета магистра, "сделал их братьями снова, как если бы они никогда не были братьями".

И дела сии были совершены потому, что они долгое время были братьями Дома и были мудрыми и достойными мужами, и доброй жизни, и благочестивыми. И потом один из них стал магистром ордена Храма. И вещи эти, — говорит составитель, — слыхал я, как рассказывали достойные мужи, жившие в это время, ибо я знаю это только от них. [439]

Говоря — "И потом один из них стал магистром ордена Храма" — вероятно, имеют в виду Гийома де Соннака, магистра с 1247 по 1249 г., который ко времени своего избрания был уже стариком. Подобная щепетильность из-за симонистского вступления в орден довольна редка в XIII в., особенно по отношению к человеку совершенно достойному. Однако мы обнаруживаем, что сами тамплиеры требуют иногда вклад, прежде чем принять соискателя, хотя никакая буквально плата не была позволена, и факт этот имел место в магистерство Гийома де Соннака. [440] Второй проступок, который влечет изгнание из ордена, — раскрытие капитула. Далекое от того, чтобы покрывать таинственные церемонии, это молчание — лишь необходимая предосторожность, дающая свободу дебатам. Магистр не может "приказать вне капитула сказать что-либо, произошедшее на капитуле", хотя он и может заставить рассказать об этом на следующем собрании, особенно когда есть основания полагать, что братья "ввели новшества", то есть создали досадные прецеденты.

Как кара за убийство, в "Установлениях" приводится в пример брат Парис и два других тамплиера, которые убили христианских купцов в Антиохии. Их судили пред монастырем и присудили к бичеванию, проведя через Антиохию, Триполи и Тир, провозглашая: "Смотрите, вот правосудие, которое чинит Дом этим дурным людям". Затем их бросили на вечное заточение в темницу Замка Паломника, где они и умерли. [441]

Орден Храма наказывал потерей Дома за мелкую кражу, которую понимают разнообразно: выйти из замка или запертого дома ночью или днем иначе, чем через дверь; украсть ключи или сделать второй ключ; утаить от своего командора имущество Дома стоимостью в три денье и более; запустить руку в котомку к другому. Один тамплиер улизнул из французского командорства через стену, и капитул предоставил ему отсрочку суда. Ги де Базенвиль, тогдашний магистр во Франции, приехал в Сирию и спросил магистра ордена Храма, Реноде Вишье, который находился в Цезарее при Людовике Святом, заслуживает ли подобное такого же наказания в стране христианской, как и в сарацинской марке. "И тот ему сказал, что брат, выходящий из запертого дома иначе, как прямо в дверь, потерял Дом. Таким образом, он отправился во Францию, где находился брат, и тот лишился Дома". [442]

Продажа без разрешения меры зерна с гумна в командорстве Мас Деу в Руссильоне, кража миски масла с овчарни другого Дома повлекли то же наказание. К мелкой краже отнесли также случай, происшедший с одним дезертиром. Он может вернуться в Дом, если он унес только вещи, в которые сам одет, а главное, — ушел без вооружения или доспехов. Если он носит плащ ордена с красным крестом, то должен возвратить его после первой ночи, или его будут считать навсегда исключенным из ордена Храма.

Ибо дурные братья, оставлявшие Дом и увозившие оттуда одежду, носили ее в тавернах и борделях, и в плохих местах, отдавали в залог и продавали ее дурным людям, отчего Дому был великий стыд и великое бесчестье, и великий скандал <...>

Чтобы вступить в Дом, претендент должен объявиться у главных ворот какого-либо командорства в Провинции, откуда он сбежал, и просить духовника походатайствовать за него.

И когда духовник пожелает напомнить о нем братьям, он должен сказать <...> "Дорогие сеньоры-братья, такой-то человек — или такой-то сержант" — и он его называет, — "который был нашим братом, находится у главных ворот и ожидает милосердия Дома".

Затем командор советуется с капитулом, — может ли дезертир вернуться; ежели ничто не свидетельствует против него, "и когда сей безрассудный брат провел долгое время у врат, дабы лучше признать свое безрассудство, достойные мужи зовут его на капитул. Он должен раздеться совершенно, до штанов, у главных ворот, где он находится, и так, с веревкой на шее, должен прийти на капитул и опуститься на колени пред тем, кто ведет капитул, и оттуда должен умолять с рыданиями и слезами <...> чтобы они сжалились над ним".

Если речь идет о ком-то, от кого орден предпочел бы избавиться, командор может сказать ему: "Дорогой брат, вы знаете, что вам следует принести великое и долгое покаяние, и если вы попросите разрешения обратить вас к другому ордену, чтобы спасать свою душу, я полагаю, что вы обретете выгоду для себя". Но если умоляющий настаивает в своей просьбе, нет права отказать ему в этом. Его передают духовнику, который надевает на него облачение без креста и помещает его у себя в доме. В течение года и дня он работает с рабами, ест на земле и постится три раза в неделю — покуда капитул не окажет ему милости. Самое удивительное доказательство могучей привлекательности, которую вызывал орден, — что рыцари готовы добиваться права снова носить белый плащ на столь унизительных условиях.

<...> Брат Пон де Гюзан покинул Дом в Провансе и женился, а по истечении некоторого времени его жена умерла, и он попросился заново вступить в Дом. Братья ему сказали, что он был их братом и что не может вернуться в Дом, не покаявшись сначала. И Пон де Гюзан ответил, что он никогда не приносил ни обета, ни обещания, а на самом деле он ехал в Святую землю и захворал на корабле, и попросил быть принятым в орден, и на него набросили плащ, как если бы он был мертв; но впоследствии он жил как брат и стал туркополом монастыря. А потом он решил, что его ничто не удерживает в ордене Храма, и снял свой плащ, и вернул все, что должен, следуя обычаям, и ничего не унес, а теперь он хотел бы быть братом.

Братья ответили, что он должен считаться братом по церковному праву, как если бы он принес обет и обещание, потому что прожил так долго в нашем Доме. И он был приведен к покаянию в год и день, и выполнил свое покаяние, и вернулся в Дом. [443]

Этот рассказ происходит из каталонской версии, которая также повествует о случае, когда тамплиер покидает орден и в тот же день подымается на борт судна. Если он раскаивается в своем бегстве и объявляется в каком-либо командорстве ордена Храма, ступив на землю, его отсутствие исчисляется только одним днем, "ибо тот, кто находится на борту корабля, не делает то, что хочет", и его наказание, таким образом, должно быть легче. Если судно привозит его в Акру, он должен просить капитана и других достойных мужей, находящихся в путешествии, проводить его к магистру ордена Храма, чтобы засвидетельствовать его поведение в пути и походатайствовать в его пользу.

В Каталонском уставе рассказывается об одном из наиболее ошеломляющих дел. Б Каталонии случилось, что некий тамплиер из недоброжелательства изготовил фальшивые буллы кардинала-исповедника. Он показал их некоторым из своих сотоварищей, требуя хранить это в тайне. Последние его горячо порицали, но не донесли на него. Подделыватель предъявил свои буллы на генеральном капитуле, где подлог был немедленно обнаружен, вызвав всеобщее возмущение. Заставили взывать о милосердии всех, кто знал об этом, и отстранили их, дабы отдать под суд великого магистра и Заморского монастыря. Главный виновник сбежал, но командор привел остальных в Акру, где они предстали перед судом Тома Берара, тогдашнего магистра ордена Храма. Поскольку они настаивали и говорили, что не ответственны и были неправы только в том, что промолчали, их обвинили в преступлении заговора; однако капитул большинством голосов осудил их к потере одеяния — "с великим и долгим покаянием" — оговаривая, чтобы они никогда не могли исполнять свои первоначальные обязанности в Арагонской земле. [444]

Как пример наказания изменника "Установления" приводят историю брата Роже л'Альмана, ставшего пленником в битве при Газе в 1244 г.; сарацины заставили его поднять палец и признать Закон — произнести формулу исламской веры. Потом Роже оказался в темнице с другими тамплиерами и не признавал своей вины, все время протестуя и говоря, что не понимал, что ему велели говорить. Ему дали отсрочку до освобождения, после чего он был судим генеральным капитулом и изгнан из ордена. Скандал должен был быть громким; Альманы принадлежали к высшей знати Святой Земли, а один — Рено л'Альман — был компаньоном магистра Армана Перигорского в то же самое время. [445]

Существуют немало примеров капитулов, состоявшихся в плену: еще доказательство уважения тамплиерами своего устава и обычаев своей монастырской жизни. В каталонской версии сообщается, что "плененные братья не должны носить свою одежду с крестом"; те, кто отпущен, чтобы договориться об освобождении остальных, надевают ее только для молитв и во время трапезы. Только магистр имеет право вернуть освобожденным братьям их одеяние и "все, что им надлежит".

Трое тамплиеров воззвали к милосердию на капитуле, проводившемся в плену, в темницах Алеппо. Один сказал, что взял кольчугу только что умершего брата; второй присвоил шлем рыцаря, уезжавшего на Запад, а свой вернул в хранилище. Третий отнес удила своей лошади в шорную, чтобы там их починили, и так как был дежурным, то взял оттуда другие удила, ему не принадлежавшие. Сотоварищи по плену понимали, что все трое рисковали быть исключенными из ордена Храма, но поскольку они находились в темнице и достаточно претерпели страданий и боли, то делу не дали ход, ибо совершившие проступки были достойными мужами и их хотели пощадить. [446]

Пенитенциалий ордена Храма называет около тридцати проступков, влекущих за собою потерю одеяния. "Ибо это наказание применяется к братьям за достаточно дурные поступки, которые они могут совершить". Эти пороки группируются в три или четыре категории. Отказ повиноваться из-за гнева и ярости, к которому относятся с великой снисходительностью; ссоры между братьями; однодневные отлучки, сопровождаемые пристыженным возвращением на следующий день; порча имущества Дома по небрежности, — что уже много серьезнее. В некоторых случаях уточняется, что у него [провинившегося] не может оставаться одеяние, но в общем в воле братьев забрать его или оставить, и составитель склоняется к милосердию. Примеры, которые он приводит, свидетельствуют о проступках менее серьезных, чем те, по поводу которых возникал вопрос об исключении из ордена, и проступки эти часто имеют комическую сторону.

В противоположность десяти случаям, порождающим исключение из ордена и не допускающим просьбы о помиловании, здесь принимаются во внимание внешний вид, доблесть тамплиера. "Но об этом деле знайте, что должно хорошенько посмотреть на брата и его поведение: если он <...> доброй жизни и честной, братья должны проявить к нему больше доброты <...> лучше бы им оставить ему одежду, и смелее и легче должны и могут они договориться ее оставить". Эта снисходительность, однако, небезгранична. Один тамплиер, вместо того, чтобы ответить "во имя Бога" на приказы своего командора, сказал ему: "Может быть, я это сделаю!.. И все братья не допустили оставить ему одеяние, потому что он не исполнил приказа при первом слове". [447]

Особое понимание необходимо для оценки деяний, совершенных в гневе и ярости. Тамплиеров предупреждают об исповеди на капитуле, если они разгневали своего брата, — это проступок более серьезный, чем разгневаться самому.

Если кто-либо отказывается повиноваться приказам вышестоящего, можно снять с него одеяние и заковать в кандалы. "Но жестокостью было бы поступить таким образом, поэтому должно оставить его охладить свой гнев и подойти к нему благородно, и ему сказать: "Дорогой брат, выполните приказ Дома"; это более по-божески. И если он его выполнит, и убытка ни в чем не приключится, следует его успокоить Бога ради и получить добрую благодарность от него, и можно ему оказать великое добро и великое милосердие". Мы можем сказать: "Повиновение для таких рыцарей происходит не без величия души <...> если они ревностно приемлют дисциплину, то совершают подвиг". [448] Равным образом можно простить брата, если он сказал в гневе и ярости, что уедет к сарацинам, — если брат этот доброго поведения; но если его можно в чем-то заподозрить, "одеяние не может ему принадлежать".

Тамплиеры тщательно следят за всем имуществом Дома, которое находится в их руках. Орден может быть богат, но он не приемлет расточительности. "Установления" его полны частных подробностей жизни. Однажды, когда монастырь находился в укреплении Казаль Брахим, рыцари совершали прогулку по берегу реки. "Один из братьев взял свою палицу и бросил ее вослед птице, которая была на берегу реки; палица упала в реку и была потеряна. Ему оставили одежду Бога ради". В Монпелье другой рыцарь разбил меч, пробуя качество закалки металла. Он отправился по эту сторону моря (в Палестину) взывать о милосердии за случившееся. Капитул осудил его на потерю одеяния, потом его ему оставили Бога ради. [449] Тамплиер из Дома Тира нес в руке стаканчики для игры, стеклянные или фарфоровые; он уронил один, и тот разбился; "и брат взял все стаканчики и разбил их, а потом сказал, что так выразилось неблаговоление [к игре] Бога и Матери Его, и потом он взывал о милосердии за это дело". Он также был прощен. [450]

Командоры часто ответственны за самое разное добро, доверенное их попечению. Богатый сеньор с Кипра просил поухаживать в конюшнях Дома ордена Храма за своей больной лошадью. "И когда она выздоровела, на ней поскакал командор и поднял зайца, и бросился за ним, а лошадь упала и покалечилась, и от этой раны издохла". Командор ездил взывать о прощении в Акру, "и потерял свое одеяние, а некоторые говорили, что его можно было бы заковать в кандалы за столь великий ущерб". [451]

Строже проступки наказывались в военное время. Брат Жак де Раван, командор Дома Акры (одного из главных Домов ордена Храма в Сирии), предпринял набег на крепость Роберта (Кефр Кенна) с рыцарями, сержантами и местными наемниками. Поднялись сарацины, и тамплиеры понесли кровавое поражение, потеряв всех своих людей. Жак де Раван выбрался оттуда, но по возвращении его заковали в кандалы за совершенный без разрешения набег. [452] Брат Бодуэн де Борраж, командор рыцарей в Замке Паломника, совершил вылазку против турок, опустошавших побережье. Разведчики предупреждали его, что враг очень многочислен и лучше было бы повернуть назад. Вопреки их мнению, он дошел до Мирлы, где его отряды были окружены и уничтожены. Сам он с двумя рыцарями ускользнул. Друзья тут же отослали его из страны, чтобы спасти от осуждения. "Но никогда больше не обрел он власти в ордене Храма," — пишет составитель "Установлений", весьма порицавший подобный способ избежать правосудия Дома. [453]

Вещи сии, — объясняет он в конце, — были записаны по двум причинам: чтобы братья повиновались приказам, которые им отдают, и запрещениям, которые им делают, ибо из-за недостатка этих двух вещей приходят почти все несчастья, которые с ними случаются. А также затем, чтобы те, кто судит проступки своих братьев, умели лучше их рассмотреть, и чтобы никто не судил своего брата ни с ненавистью, ни с гневом, ни из-за любви, которую он к нему имеет, не позволяющих поддерживать правосудие Дома.

Какие заключения можно извлечь из этой массы подробностей? Вплоть до магистерства Тома Берара орден Храма управлялся "безупречными законами, поистине монастырскими и даже много более суровыми", [454] и карательные меры применялись постоянно. Когда вспоминают о героическом конце палестинского Дома при осаде Акры в 1291 г., как и о незапятнанной чести последнего магистра на Востоке, Гийома де Боже, можно верить, что устав применялся во всей полноте вплоть до конца существования Латинского королевства.

ГЛАВА XIX
Крестовый поход Людовика Святого

Из всех крестовых походов седьмой начался при самых благоприятных предзнаменованиях. Единство командования, предводитель, умевший внушить уважение к себе, тщательная подготовка, уже приобретенный навык соединенных операций на море и на суше, казалось, сулили успех. Стратегический план нападения на Дамьетту, а затем и на Каир, был хорошо обоснован, а новый период борьбы между мусульманскими государями делали крестовый поход своевременным.

Захват Дамаска эмиром Бейбарсом после его победы при Газе в 1244 г. лишил христиан ценного союзника; союз с государями Дамаска, за который тамплиеры держались так долго, возможно, ослабил бы врага во время атаки крестоносцев на Египет. Но затянувшееся промедление привело к потере всего. Походу недоставало благоприятного момента, который бы сделал эффективным осуществляемое им стратегическое движение.

Подготовку своей экспедиции французский король начал с 1246 г. Он нанял суда у генуэзцев и пизанцев, в качестве военной базы был избран остров Кипр, находящийся в трех днях плавания от побережья египетской Дельты. 28 августа 1248 г. Людовик IX Святой пристал к берегу у Эг-Морта со своей женой, королевой Маргаритой Провансской, братьями, графами Робертом Артуа и Карлом Анжуйским, графиней Анжуйской и всем рыцарством страны. Его биограф, Жан де Жуанвиль, отправился в поход с группой шампанских рыцарей. Альфонс, граф Пуатье, третий брат короля, должен был последовать за ними во главе флота. Первый контингент прибыл к Никосии 17 сентября, и крестоносцы провели на Кипре всю зиму. Место главы ордена Храма довольно долго пустовало после катастрофы при Газе, так как не знали, жив ли еще Арман Перигорский. Великим командором в ноябре 1244 г. был брат Жан де Рокфор. Имя Гийома де Соннака появляется только в 1247 г., хотя он мог быть избран магистром ордена Храма и ранее. [455]

Новый магистр тайно поддерживал отношения если не с султаном, то, по крайней мере, с его эмирами; в этом он следовал обычаям Дома со времени Робера де Красна. Брат Гийом попытался наладить отношения некоторых из них с французским королем, возможно, чтобы начать переговоры или организовать нужную диверсию в мусульманском лагере. Но Людовику Святому недоставало необходимой дипломатической гибкости, и он отказался воспользоваться переговорами. Он горячо порицал Гийома де Соннака и запретил ему без разрешения принимать турецких посланников. Один из хронистов достаточно хорошо выразил общественное мнение крестоносцев, говоря, что "магистр ордена Храма и султан Египта совместно заключили столь добрый мир, что оба велели отворить себе в чашу кровь". [456][*3]

Другой союзник, явившийся той зимой, был принят нисколько не лучше. Великий монгольский хан отправил посольство к французскому королю, чтобы предложить военный союз против сарацин; французы не разобрались в этом демарше, а Людовик помышлял только о том, как бы обратить этот азиатский народ в христианство, не прибегая к помощи своего войска.

Нанимая суда итальянцев, король готовился покинуть Кипр в феврале месяце; споры между пизанскими и генуэзскими заимодавцами задержали отплытие до конца мая. Флот намеревался проследовать в Лимассол, чтобы праздновать Троицу, когда шторм, пришедший с юго-запада, рассеял корабли по всему побережью Акры, и пришлось ждать начала июня, прежде чем выйти в открытое море.

12 мая 1249 г. великие бальи ордена Храма собрались "в шатре великого командора королевства Иерусалимского". Присутствовали Гийом де Соннак, маршал Рено де Вишье (недавний магистр во Франции, сопровождавший короля в Святую Землю), казначей Этьен де Отетур, Ферран Испанец, командор Антиохии, хранитель одежд Амори Жор и многие другие свидетели, договорившиеся о займе в десять тысяч золотых монет, предоставленном Оттоне Торнелло и его компаньонами в обмен на 3750 турских ливров. Соглашение было оформлено окончательно 1 октября в генуэзском квартале Акры, "где заимодавцы и взыщут свои деньги". [457]

В первые дни июня подняли паруса, и флот появился у Дамьетты "в пятницу после Троицы, около терции" [между полуночью и тремя часами утра], следуя в трех лье от суши вдоль берега.

Король повелел, чтобы флот стал на якорь, и тут же послал за всеми своими баронами. Они собрались на "Монжуа", корабле, где был король, и единодушно договорились, что на следующее утро пойдут брать землю <...> Было приказано приготовить все галеры и мелкие суденышки флота и на следующее утро подняться на них всем, кто сможет туда войти. Было как следует наказано, чтобы каждый исповедался, и составил свое завещание, и уладил свои дела, как если бы собирался умереть, ежели Господу нашему угодно. Когда на следующий день настало погожее утро, король прослушал службу Господу и мессу, которую служат на море, и вооружился, и приказал вооружиться всем и взойти на маленькие суда. Король сел на нормандское судно, и мы, и наш соратник-легат, державший Животворящий Крест <...> Король велел сеньорам Жану де Бомону, Матье де Марли и Жоффруа де Сержину сесть в лодку и водрузить на ней штандарт господина нашего, святого Дионисия. Эта лодка шла впереди, а остальные суда плыли за ней, следуя за штандартом. Когда мы подошли к берегу на арбалетный выстрел, огромное число хорошо вооруженных конных и пеших турок, находящихся перед ними на берегу, стали густо обстреливать нас, а мы их. И когда мы подошли к суше, почти одиннадцать тысяч турок верхом и множество пеших бросились вперед в море на наших людей. Когда наши вооруженные пехотинцы, а также рыцари на судах увидали это, то не стали ждать под знаменем святого Дионисия, но пешие во всеоружии попрыгали в море, где одним было до подмышек, а другим по грудь, одним более глубоко, другим менее, потому как море было в одном месте глубже, чем в другом. Много там было наших людей, которые вытаскивали своих лошадей из кораблей с великой опасностью и великим трудом, и великой храбростью. Тогда же постарались и наши арбалетчики, и стреляли так густо и сильно, что преудивительно было глядеть. Тут наши подошли к суше и захватили ее. Когда битва на море и на суше продлилась с утра до полудня, турки отступили назад и вошли в город Дамьетту. В этой битве из христиан было потеряно мало, или никого, а турок было убито почти пятьсот и много их лошадей <...>

Утром следующего дня, то есть в воскресенье после октав [*4] Пятидесятницы, к королю приехал один сарацин и сказал, что из города Дамьетты уехали все сарацины <...> А ранее до короля и войска дошли недостоверные вести, что множество наших людей уже в городе Дамьетте, а королевские знамена уже на высокой башне. [458]

Король во главе рыцарей проехал по мосту из лодок, который только что соорудили жители. Легат и его капелланы очистили большую мечеть, некогда посвященную Богоматери королем Иоанном, и пропели в ней Те Deum. [*5] Людовик отдал "магометанщину" (мечети) и дворцы под жилища руководителям крестового похода. Остальное войско с братиями ордена Храма и ордена госпитальеров разбило шатры по эту сторону реки, на острове Маалот, к коему они пристали. Людовику хотелось бы тут же подняться по Нилу к Каиру, повелев флотилии из плоскодонных судов сопровождать сухопутные силы. Но уже поднималась вода. Нил нес свою "жатву" из пряностей и ценного дерева, приплывших из лесных глубин Африки. Воды должны были вот-вот переполнить семь рукавов устья и затопить Дельту. Султану, умиравшему в Каире, пришло на ум послать крестоносцам вызов на 25 июня, зная, что до осени из Дамьетты они не двинутся.

После длинного и опасного пути граф Альфонс Пуатевинский причалил к Сен-Мишелю. Он предложил идти на приступ Александрии; этот порт стал бы ценной базой, но Роберт Артуа, младший и любимый брат короля, воспротивился всякой иной стратегии, кроме прямого продвижения на Каир, и Людовик допустил ошибку, согласившись с ним.

Войско вышло из Дамьетты в день св. Цецилии, 28 ноября. Королева Маргарита и ее золовки остались в городе с гарнизоном, состоявшим по большей части из экипажей кораблей. Отряды следовали по правому берегу Нила, рядом с флотилией, которая поднималась по реке. Продвижение шло крайне медленно, ибо галеры, упорно работавшие веслами против течения и ветра, в день преодолевали только одно лье. На горизонте гарцевали отряды мамлюков. В день святого Николая (6 декабря) тамплиеры находились в авангарде. Турки атаковали их и выбили из седла одного рыцаря сопровождения маршала Рено де Вишье. Вслед за этим, хотя король и запретил трогать врага, "брат Рено воскликнул: "На них, во имя Бога, ибо я не смогу боле подобное сносить!" Он вонзил шпоры, и все его люди также, и так как их лошади были свежими, а лошади турок уже устали, язычники были перебиты и сброшены в реку или утоплены" числом в шесть сотен. Известно, что из-за чрезмерной медлительности кампании тамплиеры "умирали от нетерпения". [459]

Крестоносцам понадобился месяц, чтобы добраться до Мансуры, - у слияния Нила и Таниса. То же препятствие остановило короля Иоанна тридцатью годами ранее. Как и в 1221 г., турки укрепились на другом берегу Таниса, у города Мансуры. Франки попытались сначала перекрыть русло плотиной, но течение сносило мол, в то время как турецкие стрелы пронзали возводивших дамбу рабочих. Потом они соорудили две chats-chateaux, или башни, перекатывающиеся по бревнам, и восемнадцать камнеметов, чтобы защитить работы. Турки быстро дали отпор, подкапывая берег напротив плотины, чтобы сохранить ширину русла, и сжигая башни при помощи "греческого огня". Этот предвестник зажигательной бомбы посеял панику в рядах крестоносцев.

Франкам пришлось противостоять двум военачальникам первой величины: эмиру Факреддину, другу императора Фридриха II, и Бейбарсу, мамлюку монгольской крови, победителю христиан при Газе. Когда старый султан Айюб умер, его кончину тщательно скрывали, и эти два командующих обеспечили защиту страны.

Накануне последнего дня масленицы, который пришелся на 8 февраля, перед крестоносцами предстала новая линия обороны, когда некий бедуин показал им брод через Танис на одно лье ниже лагеря. Король решил воспользоваться этим на следующий день; в авангард он поставил тамплиеров, командовать первым отрядом назначил графа Артуа. Сам же следовал с главными силами войска, тогда как на страже лагеря оставался герцог Бургундский.

Когда король и все прочие, кто снялся переходить реку, оказались в полях за лагерем, повелел король абсолютно всем, - и знатным, и простым, - никому не осмеливаться покинуть ряды, чтобы каждый держался своего отряда и чтобы отряды стояли один подле другого в совершенном порядке; и когда первые перейдут реку, пусть они подождут на берегу, пока король и все прочие одолеют переправу. Когда король так приказал и построил свои отряды, сарацин повел их к броду. Они нашли брод много опаснее, чем полагали, ибо берега были крутыми, изобилующими с одной и с другой стороны трясиной и илом, и вода опаснее и глубже, чем сказал им сарацин, так как им пришлось пустить своих лошадей вплавь <...> Не было там среди них никого, кто бы хорошо выбрался, не испытав великого страха утонуть прежде, чем он оставит переправу за собой. [460]

Согласно Жуанвилю, первые отряды обнаружили отряд из трехсот турок, выстроившихся на другом берегу.

Отдали приказ, чтобы орден Храма составил авангард, а отряд графа Артуа стал бы вторым после ордена Храма. Случилось же так, что едва граф Артуа перешел реку, как он и все его люди ударили по туркам, которые отступили перед ними <...> Орден Храма передал ему, что он поступает с ним очень низко, поскольку должен следовать за ним, а он идет впереди; и его попросили пропустить их вперед, как было решено королем. Случилось же, что граф Артуа не смог им ответить из-за монсеньора Фукана де Мерля <...>, который не слышал того, что графу говорили тамплиеры, так как был глухим, и кричал: "На них же! На них!" Когда тамплиеры увидали все это, то подумали, что будут опозорены, если позволят графу Артуа идти перед собой. Итак, они вонзили шпоры, кто сильнее, кто слабее, и разогнали турок, которые бросились бежать от них через город Мансуру. [461]

Неожиданность была полной. Сарацины спали или ели. Эмир Факреддин выскочил из купальни обнаженным и вскочил на лошадь, которая понесла его сквозь ряды крестоносцев, где он и был убит.

И когда наши увидели, что они свершили по собственной воле <...>, то начали преследовать безрассудно, и без совета, и без какого-нибудь решения. Тут брат Жиль, великий командор ордена Храма, добрый рыцарь, и благочестивый, и смелый на войне, и мудрый, и прозорливый в подобных делах, сказал графу Артуа, чтобы он велел своим людям остановиться и собраться вместе, и дождаться короля и прочих, которые еще не перешли и реку. А еще брат Жиль хорошо говорил, что они и совершили один из наиболее великих храбрых поступков и великих подвигов, какие только были совершены задолго до этого в Заморской земле, и посоветовал еще, чтобы они отступили к сарацинским боевым машинам перед плотиной, ибо, если они будут их гнать, будучи столь распыленными и разрозненными, то сарацины соберутся вместе и легко их разобьют, поскольку собранных там, перед взором сарацин, людей было мало. Один рыцарь, имени которого мы не знаем, бывший с у графом Артуа [не прикрывает ли эта формула самого Роберта?], ответил таким образом: "Тут всегда будет мало волчьей шерсти. Если бы тамплиеры и госпитальеры, и прочие в этой стране захотели бы, земля давно бы была завоевана!" Те же, что там были, говорили графу Артуа: "Сир, разве вы не видите, что турки полностью разбиты и что они отступают вовсю? Не будет ли великим злом и великой трусостью, если мы не изгоним оттуда наших врагов?" Граф Артуа, возглавлявший авангард, охотно соглашался на преследование и сказал Жилю, что если он боится, то пусть остается. Брат Жиль ответил так: "Сир, ни я, ни мои братья не боимся. Мы не останемся. Так что мы пойдем с вами, но истинно знайте, что мы сомневаемся, доведется ли вернуться и нам, и вам. [462]

В этот момент прибыло десять рыцарей, доставивших приказ короля дожидаться, когда он подойдет. Но Роберт Артуа не захотел ничего слышать и, пришпорив коня, двинулся по улицам Мансуры. Когда его рыцари и рыцари ордена Храма на взмыленных лошадях, с расстроенными рядами, доскакали до другого конца города, то очутились перед гвардией мамлюков под знаменами с "шествующими львами" эмира Бейбарса.

Атака крестоносцев захлебнулась. Отброшенные на улочки Мансуры, перекрытые баррикадами, они падали под стрелами и камнями, которые в них бросали с крыш. Ни один не вышел оттуда. Триста рыцарей-мирян погибли вместе с графом Артуа. "Орден Храма, как потом мне говорил магистр, - пишет Жуанвиль, - потерял восемьдесят вооруженных всадников <...>"

В это время центр и арьергард войска перешли брод и появились у города. Битва длилась весь день. Всякий раз, когда франки теряли позицию, король присоединялся к ним. "Никогда не видывали столь прекрасного воина, в золоченом шлеме на голове, с немецким мечом в руке". Но крестоносцев к вечеру мало-помалу оттеснили к протоку, когда герцогу Бургундскому удалось перебросить через реку мост и провести арбалетчиков на другой берег. "И сарацины, едва завидев, как они ставят ногу в стремя арбалета, бежали".

Три дня спустя, в первую пятницу поста, Бейбарс начал свою контратаку. Христиане закрепились на обоих берегах, герцог Бургундский - в старом лагере, король - на поле битвы, вверх по течению Таниса. Сначала Бейбарс испробовал вылазку против герцога Бургундского, затем атаковал королевский лагерь. Франки сражались пешими, используя баррикады. Первый удар был поддержан графом Анжуйским и баронами Святой Земли, охранявшими наиболее выдававшиеся вперед боевые участки.

За отрядом монсеньора Ротье стоял брат Гийом де Соннак, магистр ордена Храма, с немногими братьями, которые у него остались после битвы во вторник; он держал оборону у сарацинских машин, которые мы отбили; когда сарацины увидели, что он напал, то метнули на палисад, который он велел там соорудить, греческий огонь, и пламя легко охватило его, ибо тамплиеры уложили великое количество пихтовых досок. И знайте, что турки не дожидались, покуда пламя сожжет все, но бросились на тамплиеров в пылающий огонь. И в этой битве брат Гийом, магистр ордена Храма, лишился одного глаза, а второй он потерял на заговенье, и от этого умер, да спасет его Господь! И знайте, что позади тамплиеров остался почти арпан [*6] земли, так усеянный стрелами, посылаемыми в них сарацинами, что из-за великого множества стрел совсем не было видно земли. [463]

Крестоносцы отразили нападение турок, но обе победы стоили поражения. Река между обоими лагерями была заполнена трупами, которые не удалось захоронить. От воды и земли распространялось зловоние. Продовольствия не хватало, и франки питались хищной рыбой, объевшейся человеческим мясом. Скоро лагерь превратился в обширный лазарет, где лежали люди, сраженные дизентерией и скорбутом [цингой]. Турки пустили по Нилу галеры, отрезавшие крестоносцев от их базы в Дамьетте. Дело было проиграно.

Приказ об отступлении Людовик отдал 5 апреля. Он велел погрузить больных на то, что оставалось от судов, чтобы попытаться пройти сквозь турецкую флотилию. Сам он, хотя и едва держался в седле, ехал с арьергардом. Но в первый же день пути "его уложили как мертвого на колени одной парижанки, и все решили, что до вечера ему не дожить".

Франки сложили оружие; их суда и экипажи также попали в руки сарацин. Узники на многие недели оказались в величайшей опасности, так как Бейбарс и его мамлюки убили нового султана, и французы рисковали попасть во всеобщую резню. Однако королева Франции все еще занимала Дамьетту, и мусульмане чувствовали, что не в состоянии осадить город. Как и в 1221 г., в Дамьетте собирались заплатить выкуп за короля. После оживленных переговоров было достигнуто соглашение, по которому предусматривались коллективный выкуп в 500000 ливров для сержантов и рыцарей и сдача Дамьетты в обмен на особу короля.

Тамплиеры Святой Земли отправили эту новость своим братьям во Францию: они возвестили, что крестоносцы сложили оружие после великой битвы; что легат Эд де Шатору и патриарх Иерусалимский спаслись; что только трое тамплиеров смогли бежать. О госпитальерах знали, что четверо стали пленниками, а пятый находился подле короля. Все остальные были мертвы, за исключением великого командора Жана де Роне. Мир только что был заключен; христиане уступали Дамьетту, но сохраняли Яффу, Цезарею, Замок Паломника, Хайфу, Назарет, Сафет, Бофор. Тир, Торон и Сидон, осаждаемый сарацинами. Письмо обходило молчанием побег маршала Рено де Вишъе, который находился на галерах ордена Храма в Дамьетте, и избрание брата Этьена д'0трикура на неблагодарную роль великого командора, председательствовавшего при выборе нового магистра. [464]

В четверг вечером, на Вознесение (5 мая), четыре сарацинских галеры, сопровождавшие короля, бросили якорь на реке у Дамьетты. Турки удерживали Альфонса, графа Пуатье как заложника, и король ждал в шатре на берегу реки, пока отсчитывали 200 тысяч ливров, в качестве первой части выкупа. Но предоставим слово Жуанвилю, который рассказывает об этом:

Выплату начали производить в субботу утром и потратили на расчет всю субботу и воскресенье до самой ночи. Ибо им выплачивали по весу, и каждый вес был в десять тысяч ливров. В воскресенье, к вечерне, люди короля, производившие уплату, передали ему, что им недостает еще почти 30 тысяч ливров. И с королем был только король Сицилии [Карл Анжуйский], маршал Франции и я, а все прочие находились на выдаче выкупа. Тогда я сказал королю, что было бы хорошо послать его за командором и маршалом тамплиеров (ибо магистр ордена погиб) и попросить их одолжить ему 30 тысяч ливров, дабы освободить своего брата. Король послал за ними и сказал, чтобы я с ними об этом поговорил. Когда я им изложил просьбу, брат Этьен д'0трикур, командор ордена Тамплиеров, ответил мне так: "Сир де Жуанвиль, совет, который вы подали королю, ни хорош ни разумен; ибо вы знаете, что мы принимаем вклады, давая клятву выдавать только тем, кто их нам вручил". И достаточно было сказано злых и крепких слов друг другу. И тогда брат Рено де Вишье, маршал ордена, взял слово и сказал так: "Сир, остановите спор сеньора де Жуанвиля и нашего командора; ибо, как говорит наш командор, мы не сможем ничего выдать, не совершив клятвопреступления. И сенешаль, советуя вам, буде мы не пожелаем одолжить вам эти деньги, отобрать их силой, не предлагает невозможного, и вы вольны так поступить; но если вы возьмете из нашего добра, мы возьмем из вашего в Акре столько, чтобы полностью возместить свои убытки. [465]

Главенство в ордене, может быть, сыграло в этот вечер свою роль для обоих тамплиеров. Опасливый Этьен д'0трикур прикрывался буквой устава: в самом деле, орден Храма не шутил преданностью своих бальи. Рено де Вишье предоставлял королю неограниченный заем, не рискуя навлечь на себя упреки нового магистра или генерального капитула. Он тщательно обдумывал слова, которые Жуанвиль, видимо, воспроизвел буквально, и прикрывал себя вопреки собственному решению тем, что его ответ мог быть интерпретирован равным образом и как отказ, и как угроза.

Можно подумать, что король, далекий от негодования, оценил ситуацию. Он послал Жуанвиля за деньгами на главную галеру ордена Храма.

Когда я собрался спуститься в трюм галеры, где находилась казна, я попросил командора ордена Храма прийти посмотреть, что я возьму, и он не соизволил туда явиться. Маршал же сказал, что придет поглядеть на насилие, которое я буду им чинить. Спустившись туда, где находилась сокровищница, я попросил бывшего там казначея вручить мне ключи от сундука, который стоял передо мной; а он, видя, какой я худой и изможденный из-за болезни, и в одежде, которую мне дали в темнице, ответил, что не даст его мне. И я заметил топор, лежавший там; я поднял его и сказал, что из него-то я и сделаю королевский ключ. Увидав сие, маршал схватил меня за руку и сказал: "Сир, мы хорошо видим, что вы творите насилие, и велим отдать вам ключи". После чего он приказал казначею отдать их мне, что тот и сделал. И когда маршал сообщил казначею, кто я, тот был этим совершенно потрясен <...>

Сундук, которым завладел Жуанвиль, принадлежал Никола де Шуази, одному из королевских сержантов. Поверим казначею и великому командору, что это были ценности их клиентов, которым они покровительствовали. Забавно констатировать, что впоследствии сенешаль Шампанский воспользовался тамплиерами как банкирами и серьезно разгневался, когда командор Дома в Акре в течение двух дней проверял его банковский счет! Впрочем, Жуанвиль хорошо понимал свою роль в комедии Дамьетты, ибо далее он говорит об "учтивости", оказанной братом Рено королю, когда тот был пленником.

Тамплиеры одобрили поведение Рено де Вишье, избрав его магистром после возвращения из Акры. Король выказал ему свое уважение, пригласив быть восприемником своего сына, родившегося в Замке Паломника в следующем году. В Акре Людовика Святого приняли с пылкой восторженностью; он только что все потерял - его встретили как победителя. Он провел два года на Святой Земле, где укрепил прибрежные города Яффу, Цезарею, Акру и Сидон и приступил к переговорам с Каиром об освобождении всех христианских пленников, которые там еще находились.

Пока король Франции договаривался с султаном, тамплиеры неустанно возвращались к своей политике соглашения с Дамаском. Бейбарс захватил его в 1245 г., но жители Дамаска тут же воспользовались восстанием в Египте, чтобы вновь обрести независимость. Разумеется, со стороны тамплиеров было крайне неделикатно возобновлять старые связи с этой областью без одобрения руководателя крестового похода, и самая попытка могла походить на предательство.

Рено де Вишье и его маршал Гуго де Жуй воспользовались обязательствами в связи с крепостью Сафет, чтобы принять одного дамасского адмирала, т. е. сановника, и подписать с ним договор. Упреки, некогда адресованные Людовиком Святым Гийому де Соннаку, и его отказ дать ход переговорам, к которым последний приступил в начале кампании, научили тамплиеров маскировать свою игру, но отнюдь не отказываться от своей собственной политики. Как только Людовик стал осведомлен об их попытках, он глубоко возмутился; у него не было намерения играть роль Ричарда Корнуэльского. С обычной своей прямотой и влиянием он решил наказать недисциплинированное руководство Дома по самой форме орденского капитула. И случайно, или же по истинно королевскому ведению сердец, король преподал рыцарям урок, перед которым им пришлось только склониться.

И вновь рассказывает Жуанвиль, очевидец событий:

<...>Брат Гуго де Жуй, маршал тамплиеров, был послан к султану Дамаска магистром ордена Храма, чтобы заполучить [уступку земель, половину из которых хотел сохранить султан]. Эти договоры были заключены при условии, что король с этим согласится. И со стороны дамасского султана брат Гуго привез адмирала и писаные условия мира. Магистр сказал об этом королю, чем король был сильно удивлен и ответил ему, что он очень смел, коль скоро ведет переговоры с султаном, не поговорив с ним. И король пожелал, чтобы поступок был исправлен. И возмещение было таким: король велел поднять полотнища трех своих шатров, и там собралась большая часть войска, - те, кто пожелал туда прийти; и сюда явился магистр ордена Храма и вся братия, все босые, [прошедшие] через войско, так как их шатры были за лагерем. Король усадил подле себя магистра ордена Храма и посла султана и громко сказал магистру: "Мэтр, вы скажете послу султана, что вас тяготит то, что вы заключили некий договор с ним, не поговорив об этом со мной; и оттого, что вы не побеседовали о сем со мной, вы освобождаете его от всего, что он вам пообещал, и возвращаете ему все его обещания.

Магистр взял договоры и передал их эмиру; а потом магистр произнес: "Я возвращаю вам договоры, которые я неправо заключил; и сие меня удручает". И тогда король сказал магистру, чтобы он встал и велел подняться всем своим братьям; и так он и поступил. "Преклоните же колени и принесите извинение мне за то, что пошли в сем против моей воли". Магистр опустился на колени и протянул полу своего плаща королю, и отдал королю все это, дабы принять его наказание от него, каковое он пожелает назначить. "И мне угодно, - промолвил король, - чтобы прежде всего был изгнан из королевства Иерусалимского брат Гуго, заключивший сии соглашения". Ни магистр, который был королю кумом, крестным его сына графа Алансонского, родившегося в Замке Паломника, ни королева, ни прочие не смогли прийти на помощь брату Гуго, дабы воспрепятствовать его отъезду из Святой Земли и Иерусалимского королевства". [466]

Гуго де Жуй уехал в Испанию. Двумя годами позднее он вновь возвышается как магистр Каталонии (1254-1256). [467] У него были неприятности с некоторыми капелланами Дома, и, чтобы их укротить, ему пришлось обратиться к помощи папской буллы. [468]

Но сами тамплиеры, возможно, никогда не простили Рено де Вишье публичного унижения, вызванного его неосторожностью. Если верить датировке документа, новый магистр появился до окончания этого года. Брат Рено умер только в 1256 г.; ни малейших данных о его смещении не имеется, секрет капитула остается нераскрытым. Но - разве что это ошибка писца - преемник его. Тома Берар, в октябре 1252 г. подписывает документы уже как магистр ордена Храма. [469]