А. Митякин

ИЕРОНИМ САВОНАРОЛА

Характеристика личности, учения и деятельности

Печатается с сокращениями по: Христианское чтение. 1898. Т. CCVI. Ч. II. С. 854-893.

Журнал Московской Патриархии, № 12, 1998

Савонарола родился в Ферраре в 1452 году. Его положение в качестве нравственно-религиозного преобразователя находилось настолько в зависимости от внешних причин, что необходимо обратить внимание на некоторые выдающиеся черты в состоянии Церкви и общества в современный ему критический момент итальянской эпохи Возрождения.
      Трудно указать еще в истории Церкви период, который был бы более исполнен глубочайшего интереса, чем эпоха, в которой зародился новый мир. Нигде еще эпоха Возрождения не отражалась так богато со своих политических, социальных, художественных и нравственных сторон, как в Италии, и главнее всего - во Флоренции. Повсюду мы видим, как феодальные и церковные влияния, затруднявшие свободное течение жизни в средние века, были ниспровергаемы более могучей силой, возрастающей энергией, которая в свободной политической и торговой жизни Италии скоро достигла своего свободного проявления, - той умственной свободой, которая находила себе выражение в искусстве, литературе, науке, политике и во всех областях человеческой деятельности. Это первый период, о внутреннем характере или особенностях деятелей которого мы знаем; первый, в котором мы движемся уверенно, потому что в настроении мысли, в образе жизни и в общих воззрениях это был первый период, который хотя еще в неясных очертаниях, но по своей сущности был уже периодом нового мира. Рассматривая это движение как целое, мы можем проследить, как постепенно подготовлялись необходимые для него условия и внешние обстоятельства, проследить те различные веяния, при которых совершалось его нарождение, которые влияли на образование его духа, давали направление его ходу, задерживали или усиливали его развитие. По своим безграничным надеждам, по своей неистощимой энергии, по своим высоким дарованиям, по своему свежему наслаждению красотами природы, по своему безграничному увлечению умственной свободой он вполне может быть назван весной национальной жизни. Перед нами он восстает во всей ненасытности порывов и бурного любопытства юности, пышно достигает блистательной возмужалости и среди странных аномалий добра и зла, преуспеяния и упадка, цивилизации и хаоса переходит в видимую, порочную дряхлость старости. Все люди, принадлежащие к этому периоду, составляют в некотором отношении загадку для биографов. Савонарола не составляет исключения. В одно и то же время дитя многостороннего периода Возрождения и истинный сын узкого средневековья, он своим характером представляет проблему, которая для девятнадцатого века может казаться неразрешимой.
      Церковь находилась в крайнем упадке. Соль земли потеряла свой вкус; от головы до ног иерархия была испорчена. Папа Сикст IV торговал святынями Церкви, тратил добываемые таким путем суммы на распущенных фаворитов и не обращал внимания на всеобщие требования Вселенского Собора. "Продажны у нас, - писал современный автор-стихотворец, - храмы, священники, алтари, святыни, короны, огни, ладан, молитвы, продаются самое Небо и Самый Бог" [1]. Непотизм истощал казну Ватикана, и весь авторитет апостольского седалища сосредоточивался на стремлении к основанию княжеств для так называемых папских племянников. Авторитет папы пал, очевидно, уже очень низко, если духовенство Флоренции, раздраженное интердиктом Сикста, распространяло среди народа стихотворение, апостроф которого гласил, что наместник Христов есть leno matris suae, adulterorum minister, diaboli vicarius. Зло еще более усилилось при папе Иннокентии VIII. Этот папа публично признавал своих сыновей, и один из них - Франческетто Чибо был женат на дочери Лоренцо Медичи. Папа Сикст наполнял свои сундуки при помощи симонии; Иннокентий открывал аукционы для продажи прощений за убийство. По случаю его смерти епископ Конкордии обратился к конклаву кардиналов со следующим заявлением: "Римская Церковь, мать и корень Вселенской Кафолической Церкви, изо дня в день падает все ниже. Печаль дочери Сиона широка, как море. Для исцеления этих плачевных зол мы должны избрать первосвященника, который бы был ученый и благочестивый. Глаза всей Церкви обращены на нас. Она ожидает главы, который сладостным и благочестивым звуком своего имени привлек бы всех людей на путь спасения. Она ожидает Главы, столь же верного, как святой Иаков, столь православного, как Апостол Павел, Главы, который бы вывел Церковь из Вавилона, реченного в Апокалипсисе, в светлое царство вечности". Кардиналы выслушали его - и продали папство некоему Родриго Борджиа, который восшел на папский престол под именем Александра VI. Новый папа был человек с большими дарованиями и деловыми способностями. Он восстановил общественный порядок в папских владениях и привел финансы в надлежащий порядок. Но его жизнь и жизнь его сына Цезаря Борджиа были опасны для самого существования папства. Настойчивый, коварный, беззастенчивый, он купил тиару и пользовался ею, чтобы накоплять богатства для своих личных наслаждений или для своих побочных детей. "Продает Александр, - воспевал тот же стихотворец, - ключи, алтари, Христа. Сначала он завладевает, чтобы потом можно было продавать" [2]. Жадность, чувственность, симония достигли своей высшей степени. Беззастенчивое пользование ядом, постыдная торговля индульгенциями навлекли на Рим нравственное негодование всего христианского мира. Удаленный своим сыном Цезарем от всех других влияний, папа сделался орудием в руках человека, который, вероятно, имел намерение секуляризовать владения Церкви и оправдать гордый девиз своего дома: "Aut Caesar, aut nihil" [3]. Ненависть, которую папа и его сын возбуждали во всех, распространилась на весь этот род и создала народную легенду касательно Лукреции Борджиа, которая считалась Мессалиной своего века [4]. Когда Александр умер от яда, который он предназначал для кардинала Корнето, весь Рим сбежался "излить свою злобу над трупом этого змея, который своим безграничным честолюбием, пагубным вероломством, чудовищною похотью, ужасною жестокостью и беспримерною алчностью, продавая без различия священные и простые вещи, погубил столь многих ядом и сам теперь сделался его жертвой" [5]. Никогда и ни в какое время в истории Церкви религия не имела такого ужасного представителя, какого имела в личности папы, который осудил Савонаролу на сожжение.
      Та же испорченность проникала и во все слои Церкви и общества. "Все пути во время этой бури запакощены были" [6], - так прямо заявлял Савонарола. Образованные классы относились к Церкви с таким чувством, которое состояло из странной смеси отвращения, равнодушия и раболепства. За исключением редких случаев, ни епископы, ни бенедиктинцы не подвергались нападению со стороны новеллистов и сатириков. Их насмешки изливались на содержателей бенефиций, на каноников и особенно на монахов. Они изображаются ведущими самую зазорную жизнь, обманывающими и грабящими народ посредством мнимых чудес. "Никто еще, - говорит Гиччиардини [7], сам в течение нескольких лет состоявший на службе пап Медичева дома, - не испытывает большего отвращения, чем я, к честолюбию, алчности, распущенности патеров, не только потому, что каждый из этих пороков сам по себе отвратителен, но и потому, что каждый и все вместе особенно зазорны для людей, которые объявляют себя посвященными на служение Богу". Упадок духовенства и монахов необходимо подрывал саму веру в Италии. И однако от времени до времени выступали отдельные проповедники, которые своею благочестивой жизнью и нравственной ревностью пробуждали совесть народа, торжествовали над предубеждением к нищенствующим фратрам, заставляли замолкнуть насмешки гуманистов и производили чудесное, хотя и временное, впечатление. Таковы были Бернардино да Сиена, Якопо делла Марко, Джиованни Капистрано, Роберто да Лечче, Винцент Ферье - испанский миссионер и Джироламо Савонарола. Все эти нравственные преобразователи были люди одного и того же типа - возвышенные и влиятельные личности, сами натуры которых, видимо, пылали огнем и которые возбуждали совесть в своих современниках нравственным увещанием, полным практического приложения, и пробуждали чувство даже в самых закоснелых людях указанием на те земные бедствия, которые были для каждого результатом нечестивой жизни.
      Упадок Церкви гибельным образом отзывался и на нравственности страны. "Мы, итальянцы", - говорил Макиавелли [8], - безрелигиозны и испорчены более всех других". В народе было мало веры в Божественное управление миром и все предавались всевозможным видам безнравственности; ересь и безбожие свирепствовали повсюду. Никакой обман, никакое беззаконие не считались постыдными, лишь бы служили удобным средством для достижения цели; всевозможного вида азартные игры были господствующей страстью того века; "римский суд" был лотереей, где господствовали всевозможные козни и все зависело от счастливой случайности. Брак и все его права намеренно попирались ногами. Наемные убийцы состояли на жаловании у агентов при всяком дворце или знатном доме. Роскошь и излишества всякого рода достигли невероятной степени. Савонарола был не единственным человеком, который приписывал все эти пороки своего времени преобладанию язычества. Особенной заслугой эпохи Возрождения считалось возвышение значения личности. Индивидуализм, в противоположность дисциплине, общности усилий, национальному или религиозному союзу, был выдающейся особенностью того движения. Образование давалось не в одной какой-либо односторонней специальности; быть homo universale (универсальным человеком), достигнуть энциклопедического знания, выработать универсальный художественный гений - вот что было честолюбием таких людей, как Алберти, Леонардо да Винчи, Пико делла Мирандола или Андреа Вероккио. Но в нравственном мире торжествующий эгоизм выдающихся людей производил чудовища нечестия вроде Браччио ди Монтони или Сигизмунда Малатеста - людей, которые услаждались безграничным нечестием, презирали все требования религии, нарушали все законы человеческие. И если обыкновенные смертные не достигали того же самого верха бесшабашного зла, то они считали себя все-таки независимыми от всех законов и ограничений, и при столкновении побуждений они определяли свой образ действия согласно лишь с требованиями страсти, ненависти, личного интереса или расчета.
      Никогда еще Италия не нуждалась так сильно в пришествии какого-нибудь грозного Илии. И когда настал час нужды, явился и необходимый человек. Савонарола родился в 1452 году. В 1475 году он вступил в доминиканский монастырь Болоньи и оставался там до 1483 года. В этом последнем году - в самый год рождения Лютера - он отправился в качестве проповедника в Феррару, Флоренцию, Брешию и другие итальянские города. В 1489 году он остался на постоянное жительство во Флоренции в монастыре святого Марка, настоятелем которого сделался в 1491 году. Он произвел глубокое впечатление на Флоренцию красноречием своих грозных речей, в которых обличал осквернявшие этот город пороки и в которых он предостерегал горожан от угрожающих им бедствий. В 1494 году он окончательно выступает в качестве пророка и появляется на сцене политической жизни как основатель республики Флоренции. С 1493 по 1498 год он был безусловным правителем города, хотя его власть была подрываема недовольством внутри, кознями Медичи и, главнее всего, его борьбой с папой Александром VI, который запретил ему проповедничество, отлучил его и угрожал Флоренции интердиктом, если он не будет наказан. 23 мая 1498 года он сначала был повешен и затем сожжен во Флоренции. Такова в кратких чертах жизнь Савонаролы, которая, как сразу видно, распадается на два больших периода: первый включает его жизнь до 1494 года и второй обнимает время его правления во Флоренции и его кончину. Ко второму именно периоду относятся все главнейшие и труднейшие вопросы его загадочной жизни.
      Первая половина жизни Савонаролы (1452-1494) не представляет почти никаких затруднений для жизнеописателя. Феррара во время его рождения находилась под управлением дома Эсте. Нигде еще во всей Италии аномалии, которыми отличался этот период, не обнаруживались с большей поразительностью. Нигде еще не выступали в более ярком свете блеск и распущенность, жестокость и культура, насилие и вероломство, которыми отличалось тогдашнее итальянское общество. Отец Савонаролы был одним из приживалов дворца, и сын, конечно, был знаком со многими такими делами, которые постоянно совершались внутри этого мрачного дворца, еще и теперь занимающего выдающееся положение на поросших травой улицах этого города. Там принцесса была обезглавлена за прелюбодеяние со своим пасынком; там дети, законные и незаконные, убивались или заключались в тюрьму на всю жизнь; там незаконный сын незаконного отца старался отнять престол у законного наследника; там муж отравлял свою жену, потому что прознал, что она готова была отравить его по наущению своего брата. А вне стен этого замка зрелища, выставки, процессии, игры следовали одни за другими в непрерывной последовательности. Народ был обуян неумеренной жаждой к умственному и чувственному наслаждению и, надорванный от чрезмерной страсти к удовольствиям, впал в то изможденное состояние, которое делает выродившееся поколение пригодным лишь для рабства. Огромные налоги иссушали жизненные соки государства; все жизненные припасы составляли предмет монополии; все общественные должности продавались тем, кто больше давал. В то же самое время герцог Феррарский гордился, что его город был неприступен, что дома в нем были построены хорошо, что военное насилие было неизвестно и что жалованье профессорам университета выплачивалось аккуратно. Феррара была истинным раем для муз, ибо, как говорил современный поэт, "столько же ораторов в Ферраре, сколько лягушек на феррарской земле" [9]. Трагическая история Тассо не омрачает блеска патронатства, которым пользовались Ариосто, Бойярдо и Гуарини; университет пользовался большой славой, и феррарские живописцы стояли во главе многих других меньших школ.
      В этом-то странном очаге порока и умственного просвещения достиг возмужалости Савонарола. Окружавшие его мерзости жизни внушали ему такое отвращение ко всему житейскому, что он порешил найти себе убежище от пораженного грехом мира в монастыре. Борьба была жестокая. "Прежде чем сделаться монахом, - говорит он, - я тысячи раз утверждал, что никогда не вступлю в монастырь. Но с того момента, как Богу угодно было сделать меня таковым, я непреодолимо стремился вступить в какой-нибудь религиозный орден" [10]. В одном трогательном письме, адресованном из доминиканского монастыря в Болонье "благородному и превосходному мужу Николаю и добрейшему отцу Феррарии", он объясняет своему отцу, почему он скрыл свое намерение от своих родителей. "Не удивляйся же, - пишет он, - что я ничего не сказал тебе об этом. Я оставил за книгами, находящимися на подоконнике в моей комнате, записку, которая объяснит тебе мое поведение". Записка, которую он разумеет, представляла собою небольшое латинское рассуждение "О бегстве от мира". Рассуждение это малоизвестно. Оно впервые издано было в 1868 году графом Каппони с рукописи, найденной между бумагами дома Гонди. Рассуждение это в высшей степени интересно в некоторых отношениях. Оно знакомит с теми чувствами, которые внушало Савонароле общественное состояние Италии, и содержит в себе зародыши того истолкования библейских пророчеств, которое достигло высшей степени в предсказаниях об угрожающих бедствиях. Савонарола 1494 года есть Савонарола этого именно рассуждения, но его чувства получили глубину и силу в протекшем за это время двадцатилетнем промежутке. Вот это рассуждение.
      "О чем помышляешь ты, душа моя, и почему медлишь, продолжая эту бесполезную борьбу? Смотри, как многие грубые и невежественные люди, как многие бедные женщины встают и берут Небо силою. А мы, при всем нашем знании, идем во ад; мы гордимся нашей мудростью и впадаем в глупость. Посмотри же, как эти деревенские мужи и простые женщины лучше учат нас примером, чем словами, презирать мир и льнут ко Христу только. А мы, которые безумно боремся из-за негодных благ мира сего, увещеваем других бежать от них; мы провозглашаем, что добродетель вечна, и однако ищем только преходящих вещей. Дети, молодые люди и девицы, убежденные в тщетности земных сокровищ, бегут от мира и его прелестей. А мы добиваемся этих самых вещей с такой ревностью, что если бы кто-нибудь увидел нас, то непременно сказал бы, что мы сделались свиньями Эпикура. Перед людьми мы рассуждаем о добродетелях, а в глубине наших сердец мы думаем вместе с циниками, что физическое удовольствие есть наивысшее благо.
      Ах, какая я несчастная тварь! Что я делаю здесь? Почему я все еще медлю и откладываю? Не видишь ли ты, что мир исполнен нечистоты, нечестия и всякого рода беззакония? Не видишь ли ты, что глаза народов ослеплены и сердца народов ожесточены? Не видишь ли ты, что города и деревни отданы на расхищение разбойников и мародеров? Почему же ты все медлишь, душа моя? Восстань! Не стыдись поучиться у детей и женщин! Не стыдись пойти по их стопам! Восстань, говорю я, и беги с ними! Ах! Беги от этих варварских берегов, беги от этого негостеприимного берега, беги из земли Содома и Гоморры! Беги из Египта и от фараона! Беги из этой страны, где порок восхваляется и добродетель подвергается осмеянию, где человек, изучающий искусства и философию, называется мечтателем, где скромно и честно живущий называется безумцем, где к добродетельному человеку и верующему в величие Божие относятся, как к глупцу, где уповающий на Христа становится предметом издевательства и над тем, кто человеколюбив, все ругаются, как над женщиной! Беги из этой земли, где тот называется благоразумным, кто грабит бедного, вдову и сироту; тот считается мудрым, кто думает только о накоплении богатств; тот благочестивым, кто грабит другого с наибольшим искусством! Нигде ничего не видно, кроме нечестия, ростовщичества, грабежа, грубого богохульства, хищничества, содомства и распутства; зависть и человекоубийство, гордость и честолюбие, лицемерие и ложь, нечестие и беззаконие господствуют повсюду. В этом мире порок есть добродетель и добродетель есть порок.
      Что же сказать мне затем? Нет ни единого, кто бы делал добро, - нет ни единого. Ливни, землетрясения, град и бури призывают людей мира сего к покаянию, а они не хотят слушать; наводнения, эпидемии, страшные язвы, голод - все это по очереди взывает: "Покайтесь!" - однако люди мира сего не внимают. Святотатственные нашествия дерзких турок громко поднимают свои страшные голоса, и однако люди мира сего все еще остаются немыми. Проповедники и служители Божии кроткими голосами стучатся им в уши. Но люди мира сего не открывают их. Одним словом, тщетно голос природы говорит к их сердцам, тщетно укалываются они жалом угрызений совести.
      О вы, слепые сыны мира сего! Произнесите ваш собственный приговор над вами самими и посудите, не приближается ли конец всего. Почему же, душа моя, ты все еще медлишь? Встань и беги. Беги из Египта и от фараона, ибо сердце его ожесточилось против Господа! Прославь Бога, воспевая с Израилем: Поем Господу: славно бо прославися, коня и всадника ввергнул в море и проч. (Исх. 15, 1-4).
      Итак, ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром: яко видесте очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей: свет во откровение языком и славу людей Твоих Израиля (Лк. 2, 29). Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, от Которых истекает всякая благодать. Аминь!..".
      Это краткое рассуждение, написанное, когда Савонароле было еще лишь двадцать два года, накануне его бегства в доминиканский монастырь, служит выражением его умственной жизни для следующих девятнадцати лет, есть прокламация принципов, которыми руководился он в течение всей своей остальной жизни. Непрестанное изучение Библии, особенно пророческих и апокалиптических книг, укрепило в нем сознание греховности мира сего и усилило в нем желание избавить свой народ от грядущего гнева. Сначала он стремился к покою и личной святости. Но его живое сознание удручавших итальянское общество зол, его убеждение, что одним только покаянием можно было отвратить угрожающее наказание, его нежная, отличавшаяся горячим сердцем натура, в одно и то же время устрашавшаяся неизбежного приговора и в то же время ужасавшаяся апатии своих современников, - все это вместе и сделало из него нравственного реформатора. Искренность и напряженность этих чувств преобразовали его из тонкого толкователя библейских предостережений или чуткого наблюдателя знамений времен во вдохновенного пророка, который верил, что он получил возвышенное право непосредственного сношения с Богом, избранным сосудом Которого он был для провозглашения Его Божественных велений. И уже в этом небольшом рассуждении он берет основную ноту своей проповеди. Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное - вот основной смысл всех его излияний, то пламя, которое сообщает жгучесть его горячим обличениям порока, то убеждение, которое придает поразительную силу его призывам к добродетели, пункт, на котором он сосредоточивает все богатство своего аллегорического толкования, предмет, который он поясняет всевозможными видениями, снами и таинственными беседами с Богом.
      Руководствуясь этим рассуждением, мы можем без затруднения пройти весь период с 1475 по 1494 год. Молодой монах был теперь опытным полемистом, могучим проповедником, настоятелем монастыря святого Марка, генеральным викарием Тусканской конгрегации Доминиканского ордена, а со смерти Лоренцо Медичи - и самым видным человеком во Флоренции. Своим пламенным благочестием, своей личной чистотой, своей умственной силой, своим страстным красноречием, своими грозными возвещениями грядущего гнева Божия он обратил на себя внимание всего города. Он еще не сделался политиком и не надел еще на себя мантии пророка. В марте 1491 года он писал фра Доминику да Песчио: "Я проповедую обновление Церкви и будущее наказание, правда, не безусловно, но всегда полагаясь на Священное Писание, так что никто не может порицать меня, за исключением тех, которые не хотят жить по-христиански" [11]. Он угрожает Италии бичом за бичом, как наказанием за ее грехи - войнами, голодом и язвами: "И не будет достаточно людей для погребения мертвых; мертвые будут столь многочисленны в домах, что гробокопатели будут проходить по улицам, крича: "Выносите ваших мертвых", и будут складывать их в телеги, на лошадей, и вывозить их в горы для погребения. Они будут проходить по улицам, крича: "Кто имеет мертвецов? Кто имеет мертвецов?" И находящиеся внутри будут выходить и говорить: "Вот здесь мой сын, мой брат, мой муж". О, Флоренция! О, Рим! О, Италия! Дни песни и празднеств прошли для тебя!" Он, очевидно, играет на струнах ужаса, надежды и жалости и опытной рукой затрагивает соответствующие струны в сердцах своих слушателей. Верный ему Виоли [12] часто прерывает запись проповедей Савонаролы словами: "Здесь чувство и слезы мешали мне писать..."

Доселе еще не возникало ни одного из тех затруднений, которыми удручена была последующая жизнь Савонаролы. Он еще не был теперь, да и никогда не был тем суровым фанатиком, как его изображают иногда. Но чем внимательнее изучаешь его сочинения, тем привлекательнее становится его личность. Его лицо, как оно изображается на лучших из известных его портретов, сурово и некрасиво и, однако, в высшей степени поразительно. Глаза его сверкают из-под густых бровей, щеки измождены тревогой и аскетизмом, нос большой, длинный, с высокой горбиной, рот большой, губы толстые и сжатые. Все выражение лица энергичное и, однако, носит отпечаток глубокой меланхолии. Это было лицо проповедника, вдохновенное красноречие которого одерживало беспримерные триумфы, это такое лицо, которое способно возбуждать в учениках сильную преданность и любовь к учителю. Для всех своих последователей, мужчин и женщин, богатых и бедных, он одинаково был истинным духовным отцом, непрестанно старавшимся угладить для них их жизненный путь. Будучи сам всегда веселым и спокойным, он старался внушить им ту радость и тот внутренний мир, которые составляют награду для верующих христиан. Его назидательные сочинения доказывают, что это был человек глубокой и пламенной веры, который носил на себе сильный отпечаток поэтического мистицизма, хотя и находившегося под контролем здравого смысла и широких умственных симпатий. Среди самых утомительных трудов он не переставал быть любящим сыном и братом. "Думаешь ли ты, - пишет он к своему отцу из Болоньи, - что мне ничего не стоило оставить тебя? Никогда, с самого дня моего рождения, я не испытывал более острой боли, более пронзительной тоски, чем в тот момент, когда я оставил своих домашних, чтобы отправиться в среду незнакомых". Глубокою нежностью звучит и его письмо к своей матери: "Я намерен был написать тебе лишь несколько слов, и вот, любовь неудержимо повлекла мое перо, и я открыл тебе мое сердце так, как никогда не думал об этом" [13]. Тем же духом отличается и другое письмо к ней, относящееся к более позднему времени: "Не бойся, что ты можешь когда-нибудь надоесть мне своими письмами, хотя для меня и трудно писать тебе всякий раз столь длинное письмо, как это. Я так занят, что был прерываем пять раз, прежде чем мог кончить его. Но это не должно мешать тебе писать ко мне часто, во имя Бога, и я, со своей стороны, буду всегда стараться посылать тебе ответ, короткий или длинный" [14]. Он находил время выражать сочувствие и утешать своих друзей в их земных испытаниях, ободрять их не ослабевать в их стремлениях к нравственной жизни, объяснять простым языком глубочайшие тайны веры. И однако в самые занятые моменты своей беспрерывно деятельной жизни он никогда не забывал отдаваться обычным молитвам и размышлениям, которые и были скрытым источником его силы и мужества.
      В качестве генерального викария доминиканцев первое употребление, какое он сделал из своей власти, было преобразование этого ордена в Тускании. Среди роскоши и пороков того времени и доминиканцы не избегли общего нравственного упадка. Амвросий Камальдольский, которому папой Евгением IV поручено было обревизовать нищенствующие ордена, нашел в них столь омерзительные беспорядки, что он мог описать их только на греческом языке [15]. Савонарола сам взялся восстановить чрезвычайную простоту в своем ордене. Он сам подавал во всем пример. Целью его было не вводить новых правил более строгого аскетизма, но восстановить "старый устав", как он объясняет это настоятельнице монастыря Сан Доминика в Пизе [16], "выработанный нашими отцами, которые в познаниях и благочестии бесконечно превосходили иноков нашего времени, и в этом преобразовательном духе построить простые монастыри, носить одежды из грубой материи - старой, если нужно, и полученной чрез подаяние, есть и пить умеренно, согласно с правилами святых отцов, держать келлии пустыми, без излишних украшений, соблюдать молчание, назначать особые часы для созерцания, искать уединения и бегать мира". В том же духе он пишет в 1494 году Магдалине делла Мирандола, которая намерена была вступить в монашество, увещевая ее соблюдать обет бедности и не покупать ни изящно тканных одежд, ни богато иллюстрированных книг, ни великолепного бревиария [17](молитвенника. - Прим. ред.). Также и свою братию он увещевает любить бедность, быть столь верными обетам целомудрия, чтобы избегать даже позволительных увеселений, быть смиренными по отношению к высшим и даже к равным и низшим, воздерживать язык, любить уединение, часто предаваться молитве, причащению и созерцанию. В то же самое время здравый смысл наложил сильный отпечаток на его отношение к научным занятиям и аскетизму. Он увещевает избегать крайностей в посте и воздержании, и однако отказывается изложить однообразные правила, которые можно бы прилагать ко всем, безотносительно их различного темперамента. То и дело он увещевает братию предаваться научным занятиям как великому средству против злых мыслей и гордости [18]. При таком уставе доминиканцы не должны были оставаться общиной невежественных монахов.
      О характере внутренней жизни в монастыре святого Марка может свидетельствовать следующее описание [19]. Часто монахи ходили толпой в какое-нибудь уединенное место. После богослужения они имели трапезу, отдыхали и затем собирались около своего настоятеля, который объяснял им какой-нибудь текст из Священного Писания. Затем после небольшой прогулки они садились под деревьями; там настоятель избирал какую-нибудь прекрасную мысль из Священного Писания и отдавал ее на их размышление или задавал послушникам вопросы. В другое время он собирал своих собратий, чтобы петь гимны во славу нашего Господа, читать какие-нибудь места из жизни святых, из которых он сам извлекал полезные наставления. Однажды братия проходили под смоковницей, и настоятель сорвал несколько небольших веток, которые росли на нижней части ствола. Из сердцевины он наделал маленькие фигурки вроде голубей, которые и раздавал своим радостно настроенным спутникам, заставляя их исчислять обычаи и свойства голубя, причем сам объяснял его духовное значение. Такие описания домашней жизни Савонаролы дают нам возможность представить всю глубокую простоту его характера - ту простоту, которая не несовместима с тонким и могучим умом.
      От преобразования своего монастыря Савонарола перешел к нравственному обновлению Флоренции. Это дело наиболее лежало ему на сердце; это была цель, на которой он сосредоточивал все свои усилия. В соподчинении этой главной цели находились и его политика, и его пророчества. Политик без личного честолюбия, пророк без мысли о самопрославлении, считая себя избранным посланником Божиим и орудием обновления Флоренции, он говорил и действовал со всей неудержимой силой своей восторженной натуры. Народная конституция была для него орудием для оздоровления города и поэтому формой правления, установленной Самим Богом. Сильный сознанием возвышенности своих побуждений, он, к сожалению, не понимал, какую оппозицию он возбуждал против себя и что побудил сплотиться между собой религиозных и политических интриганов, которые, подражая его примеру отождествления религии и политики, добились его гибели. Нет основания предполагать, что Савонарола не был безусловно искренен как в своем притязании на высшее вдохновение, так и в своей защите республики как дела Христова. Его убеждение в этом было искренне, его заблуждение было таким же. И это именно и придает такой патетический характер всей его борьбе. "Если Рим, - писал он своему брату Альберту в августе 1497 году, - будет против меня, знай, что он противится не мне, а Христу. Он противоборствует Богу" [20].
      Во всех округах Тускании монастыри и отдельные мужчины и женщины отдавали себя под руководство Савонаролы. Число братии в монастыре святого Марка возросло от 50 до 230, и среди них было много лиц из благороднейших фамилий. Кающиеся толпами собирались в монастыри, и когда настоятель выходил на улицу, то за ним следовали толпы его учеников. Незаметно и несознательно он образовывал партию, которая, как Пианьоны, была опорой его политического положения. Но при всех переменах в своей жизни Савонарола прежде и главнее всего был священником и монахом. В исповедальне ли, на кафедре или в палате городского совета, всегда и везде главной его целью было усилить торжество религии и основать царство Христово во Флоренции. В последовавшей затем борьбе он пришел к бурному столкновению с представителями эпохи Возрождения и с папством. Отсюда именно и возникли четыре великих вопроса о его личности. Был ли он средневековый обскурантист или христианский художник? Преданный сын Церкви или схизматик, еретик? Вдохновенный или самообольщенный пророк, или же шарлатан? Средневековый человек или провозвестник новейшего либерализма? Обвинение его в вандализме основывается более всего на знаменитом "сожжении суетностей", произведенном им в 1497 и 1498 годах. Такие костры были обычным спутником периодов религиозного возрождения в Италии. На общественной площади, разделенной на три части, был воздвигнут высокий talamo. Внизу его находились маски, фальшивые бороды, карнавальные наряды, маскарадные одежды, лютни, ящики с игральными костями, волшебные чары и песенники, затем шли массы фальшивых волос из белого или желтого шелка, всевозможные украшения, вуали, косметические жидкости, наклейки, краски и благовония; далее шли груды томов, печатных или рукописных, романических и эротических поэтов, как Италии, так и древнего мира, и на вершине всего была поставлена фигура диавола. Все эти материалы были внешними признаками наиболее господствующих пороков итальянского общества. Савонарола прибавил к этому много картин с нагими фигурами, по большей части фантастические портреты с классическими именами или портреты публичных женщин того времени. Очень возможно, что на этот костер попало несколько драгоценных произведений искусства и несколько ценных манускриптов. Но если мы даже допустим все это, остается непоколебимым то убеждение, что Савонарола был человек высокой натуры, отличался великой отзывчивостью и тем запасом здравого смысла, который нередко встречается среди монастырских отшельников.
      Прежде чем он вступил в монастырь, в его душе постоянно звучал стих Виргилия: "Эй, беги жестоких стран, беги от берегов алчных" [21]. По его именно совету Камилла Ручелаи основала свою знаменитую школу живописи в монастыре святой Екатерины Сиенской. В своем собственном монастыре святого Марка он основал школы для изучения скульптуры, живописи, архитектуры, а также и для изучения восточных языков. В средние века не принималось никакого другого перевода Священного Писания, кроме Вульгаты, а Савонарола не только поощрял изучение еврейского и арабского языков, но, чрез своего брата Альберта [22], заказал шесть еврейских Библий, очевидно для употребления в своем монастыре. Его именно просвещенной щедрости Флоренция обязана была сохранением библиотеки Медичи. Он желал изгнать из школ Овидия, Катулла, Проперция и Теренция, но в то же время готов был дать в руки мальчиков Горация, Виргилия и Цицерона под условием, чтобы то, чего им недоставало, было восполняемо из сочинений блаженных Иеронима и Августина. В годы юности он приготовил извлечение из Платона, хотя и сжег его, когда убедился, что в делах веры любая старуха знает больше о Христе, чем знал этот аттический Моисей. Под влиянием того же чувства он писал: "Все, что можно сказать в похвалу мастеров и князей философии, которыми так громко хвастались язычники, - Пифагора, Сократа, Платона и всех тех, в ком природа, как они говорят, сделала свое высшее усилие для достижения человеческого совершенства, - то самое можно сказать о наших маленьких детях" [23]. Исключительно обращая внимание на нравственные и религиозные тенденции искусства и литературы, он находил в стремлениях эпохи Возрождения более такого, что нужно было осуждать, чем такого, что можно было одобрять. И он был не одинок и не неоснователен в своем мнении. Баттисто Мантовано [24] относил гуманистов к числу семи чудовищ мира под названием "Superbia". Фра Джованни Сан-Миньято нападал на изучение классиков на том основании, что языческие поэты весьма опасны для юношества. Даже папа Пий II думал, что движение это перешло все границы, когда Сигизмунд Малатеста ввел языческие символы в церковь в Римини. Не было совсем неосновательным и его мнение, что своим нравственным упадком Италия того времени была обязана водворению языческого духа. Нравственность, идеи, язык, искусство, религия - все это было наводнено и, как он думал, испорчено язычеством. За разрешением всякого вопроса люди обращались не к средним векам, а к древности. Схоластика была с презрением отвергнута; Моисей и Фома Аквинат подверглись забвению; Платон возводился на один уровень с Христом. Савонарола видел, что Рим пользовался почетом Италии не как седалище Церкви, а как бывший трон римских императоров. Он слышал, как один епископ предпочитал свидание со своей возлюбленной радости своего избрания, Святые Тайны называл амброзией и нектаром, мессу - sacra Deorum, кардиналов - сенаторами, их декана - princeps senatus. Философы праздновали день рождения Платона, игнорируя день Рождества Христова, и рассуждали не о Творце вселенной, а о вечности материи и мировой душе. Если поэты призывали Пресвятую Деву, то заканчивали свои строки обращением к Венере. Живописцы в своих подражаниях древности изменяли, как ему думалось, лучшим преданиям своего искусства. Если у проповедников Христос был на устах, то, выражаясь словами Эразма, в сердце своем они имели Юпитера и Ромула. Ученые читали лекции о красотах эротических поэтов или соперничали в распущенном стихоплетстве с самыми неприличными из классиков. Народ был заражен теми же самими вкусами. В своих легендах он полагал место рождения Христа в великолепном дворце, а не в стойле или пещере, и стекался посмотреть вырытый из земли труп Юлии, дочери Клавдия, как будто древность делала ее более прекрасной, чем возвышеннейший тип новейшей красоты. Церковные кафедры наводнялись женатыми мирянами, которые произносили публично лекции по вопросу о сценах торжества или траура. Он слышал, как детей крестили латинскими именами и все обычаи общественной жизни и официальные титулы латинизировались. Он видел, как артисты и художники изображали любовь лишь как чувственное наслаждение, а не глубокую духовную страсть возвышеннейшего рода. Он слышал, как метрессы князей воспевались поэтами, или видел, как они изображались художниками и в обществе занимали место гетер классических Афин. Он видел, как поклонение историческому величию предпочиталось христианскому идеалу благочестия; к порокам, несмотря на которые герои сделались великими, относились с равнодушием; и даже лучшие из возвышенных умов действовали скорее под влиянием страсти к славе, чем из духа веры, надежды и любви.
      Охваченный одной идеей - нравственно-религиозного преобразования Флоренции, Савонарола неизбежно должен был стать лицом к лицу с этим чрезмерным увлечением древностью. Даже с художественной точки зрения трудно было сказать, чтобы он был не прав. Импульс, данный Джотто живописи, ослабел до наступления пятнадцатого века. Его оригинальные наблюдения художники превратили в условное бездушие. Типы, положения, выражения - все это сделалось стереотипным. Свежий порыв художественной работы начинается с соперничества из-за врат баптистерии святого Иоанна во Флоренции - соперничества, которое сводит вместе таких художников, как Гиберти, Брунеллески и Донателло. И композиция, и модель этих врат - "столь чудесно сделанных, что они могли бы, по выражению поэта, "сделаться вратами к небу", - составили школу живописи, в которой работали такие художники, как Паоло Уччелло, Масолино и особенно Мазаччо. Единственным источником вдохновения сначала было изучение природы, потому что искусство не было достаточно сильным для постижения высшей красоты древних моделей. На помощь ему пришла наука. Заметный прогресс был сделан в перспективе, расстоянии, рельефе, округленности, пропорции, в распределении света и теней, колоритности. Фигуры становятся более исполненными движения, драпировка более подвижной, положения более естественными, выражения более индивидуальными. Все эти характеристические черты выступают в живописи Мазаччо и в скульптуре Донателло и Гиберти. В их произведениях искусство заключило плодотворный союз с природой и древностью. Языческая цивилизация сочеталась с христианским преданием, желание подражать природе - со стремлением выражать идеал. Художники были восторженными поклонниками классического искусства и, однако, отличались мощью и независимостью в своей оригинальности. Хотя оба эти искусства оставались равными в своей силе, живопись, однако, достигла наивысших триумфов. Языческий антропоморфизм боготворил человека и природу; средневековое искусство изгоняло материю и отказывалось признавать природное благородство человеческой формы. Эпоха Возрождения в своей первой стадии объединила эти два принципа духовного и физического реализма. Мазаччо изображал как душу, так и тело. Другие, во главе которых был фра Анджелико, держались в стороне от новейших усовершенствований и льнули к старым школам. Мечтательный в своем ландшафте, мистик в гармонической мягкости своих форм, глубоко благочестивый в своих чувствах, он является представителем школы Джотто во всей ее искренности, простоте и вере. Моделями для него были сами святые, потому что и его собственная жизнь была благочестива.
      Но при Лоренцо Медичи искусство начинает падать во Флоренции. Педантизм позднейших художников в одно и то же время составляет и измену классической традиции, и уклонение от христианства. Художники, изображая Венеру или Мадонну, изображали ее очаровательной женщиной, но без величавого спокойствия одной или глубочайшего смирения другой. Энергия концепции и живость изображения, отличавшие золотой век, исчезают. В украшении, стиле архитектурной обстановки, в выборе сюжета древность пленила Гирландайо, фра Филиппо Липпи и Боттичелли. Живопись стала отличаться утонченностью и искусственностью манер подражательного века. Техническое искусство занимает место вдохновения. Под влиянием слепого преклонения пред древностью оживают идеи и символы, которые не имеют основы в жизни Италии. Все рукоплескали, когда художники изображали обычаи обитателей Олимпа.
      Против этого-то упадка живописи и восстал Савонарола. Некоторые думают, что итальянский гений достиг бы высокого процветания и принес бы обильные плоды и без изучения древности. Поэтому открывается широкое поприще для рассуждений касательно того возможного направления, по которому пошли бы наиболее горячие умы того времени, если бы Савонароле удалось задержать поток классицизма. Не вдаваясь в этот предмет, мы скажем только, что эстетические принципы Савонаролы представляли идеал христианского чувства в сочетании его с естественным выражением, их можно кратко определить как противодействие этому ниспадению искусства до чисто гуманистического уровня. Идеальная красота, подражание природе, простота стиля, возвышенность предмета - вот его эстетические принципы, и трудно сказать, что инстинкт Савонаролы заблуждался, когда он осуждал современные ему недостатки и предлагал средство для исцеления современного ему искусства.

Его взгляды изложены в его проповедях и сочинениях. Вот несколько извлечений, которые можно было приводить до бесконечности:
      "Красота состоит не в раскрашивании только. Это есть качество, которое происходит от пропорции и гармонии членов и других частей тела. Вы называете женщину красивой не потому, что у нее красивый нос и красивые руки, но потому, что каждая черта и каждый член у нее вполне пропорциональны. Что же служит источником этой красоты? Вникните в это хорошенько и вы увидите, что она истекает из души. И поистине, в тот момент, как душа исчезает, тело становится бледным и презренным; красота его убегает" [25].
      "Вы видите поэтому, что чем более что-нибудь бестелесно, тем оно более прекрасно".
      "Насколько же душа должна быть прекраснее тела, если мы видим, что свою красоту тело заимствует у души, и если душа прекрасна сама по себе, насколько прекраснее должна быть она, когда обладает также Божественной благодатью! Насколько прекраснее должны быть еще души избранных! Но даже и их красота превосходится еще красотою святых духов и Серафимов. И наконец, поразмыслите, насколько выше всего этого красота Бога!" [26]
      "Взгляните на благочестивую личность, мужчину или женщину, на человека, в котором дух господствует над чувствами; взгляните на них, когда они молятся или когда встали с колен, и вы увидите, каким ярким светом Божественной красоты озарены их лица; вы увидите, как красота Божия сияет на их лицах; вы увидите красоту Ангела. Все те, кто в благоговейном смирении причащаются Святых Таин, настолько соединяются с Богом, что на их лицах проявляется присутствие Божественного света" [27].
      "В совершенном христианине главные добродетели, которые производят праведную жизнь и красоту формы, суть горячая вера и любовь к нашему распятому Спасителю. По мере того, как углубляются вера и любовь, возрастают и внешняя миловидность и красота, пока не становятся способными увлекать сердца людей" [28].
      "Возьмите двух женщин, одинаково замечательных телесной красотой, одна из которых ведет святую, а другая - худую жизнь. Первую больше любят, чем вторую, и взоры всех мужчин, даже и наиболее плотски настроенных мужчин, следят за добродетельной женщиной. Возьмите благочестивого мужа, внешность которого безобразна: всякому приятно смотреть на него; его благочестие, несмотря на его невзрачность, озаряет ему лицо и придает ему красоту" [29].
      "Душа, которая возлюблена Богом, становится прекрасней по мере того, как она все более воспринимает Божественной благодати. Рассказывают, что при виде Пресвятой Девы, в присутствии Ее чудесной красоты все мужчины стояли в немом оцепенении. Но столь была велика святость, сиявшая на Ее лице, что Она никогда не возбуждала никакой дурной мысли. Не было человека, который бы не чувствовал глубочайшего благоговения к Ней" [30].
      Но и будучи идеалистом, Савонарола отнюдь не исключал изучения природы. "Прелесть произведения искусства состоит в его подражании природе; и доказательством этого служит то, что высшая похвала, какую мы высказываем живописной картине, состоит в таких выражениях: "эти животные точно живые", "эти цветы совершенно натуральны" [31]. Стали ли бы вы подражать Богу, Которого не можете видеть? Как вы можете сделать это? Взирая на рисунки, образцы, изображения, которые вышли из Его рук; то есть вы должны подражать естественным предметам точно так, как живописец берет человека или дерево и по нему начертывает его образ" [32].
      Искать идеала и изучать природу - вот два эстетических принципа Савонаролы. Третий есть простота. "Спросите живописца, что наиболее приятно: изображение в натянутом или свободном, естественном положении? Он скажет вам, что наилучшее и приятнейшее есть наиболее свободное и наиболее естественное" [33]. То же самое, прибавляет Савонарола, и с проповедничеством. И наконец, чтобы сделаться мастером в христианском искусстве, художник сам должен повиноваться законам Божиим. "Всякий художник изображает самого себя. Как бы ни были разнообразны его предметы, его произведения носят на себе явный отпечаток его мысли" [34].
      Савонаролу осуждали за то, что он отвергал и осуждал изучение наготы. В его сочинениях нет и следа этого. Все, что он обличал, - это выставку изображений наготы для публики. Он никогда не уставал побуждать художников изображать сцены, которые дышат только добродетельными чувствами. И главнее всего, оберегать невинность детства. Что касается изображений, помещаемых в церквах, то он напоминает художникам, что картины или иконы суть книги для неграмотных; он настаивает, что не следует вводить в них никаких посторонних подробностей, которые бы противоречили простоте Евангелия, и что нужно постоянно иметь в виду священность здания, для которого они работают, и истинную цель христианского искусства. "Вы, живописцы, действуете в дурном направлении. Вы вносите в церковь всякого рода суетности. Если бы вы знали, что следует отсюда и что знаю я, то вы не делали бы этого. Вы сделали бы хорошо, если бы уничтожили все нескромные изображения. Вы придаете Пресвятой Деве Марии костюм куртизанки. Смотрите же, как этим профанируется богослужение" [35]. В этом отношении он только предвосхищает постановление Тридентского собора: "Нужно избегать всякого излишества, так чтобы иконы не рисовались и не украшались с чрезмерною роскошью" [36].
      Каково бы ни было наше мнение об этих изречениях, во всяком случае, это отнюдь не эстетическая беспринципность какого-нибудь вандала. Протесты Савонаролы произвели громадное влияние. Поле, которое он оставил открытым, было и достаточно широкое. В его пределах средневековые живописцы достигли бессмертия; ему посвятили свой гений фра Анджелико и Лука делла Роббиа. Многие художники оставили мир и вступили в монастыри. Миниатюристы Бенедетто, Лапаччини, Евстакио; архитекторы Франческо дель Прато и Доменико ди Паоло; живописцы Агостино дель Муджелло и Бартоломео делла Порто, и, наконец, двое из фамилии делла Роббиа сделались доминиканцами [37]. Другое доказательство его влияния можно видеть в многочисленности его назидательных творений, которые иллюстрировались первоклассными художниками того времени. Sancta Dei plebs, как Савонарола называл народ, всегда оставался любезным его сердцу. И одной из причин его нелюбви к классицизму был противонародный характер последнего. Ведь классицизм резкой разграничительной чертой отделял образованных от необразованных и порывал связь между искусством и народом.
      Мы довольно подробно остановились на отношении Савонаролы к живописи, чтобы ответить на обвинение его в вандализме. Другим опровержением этого обвинения служит его дружба с передовыми гуманистами, историками, поэтами, художниками, скульпторами, архитекторами и граверами его времени. Он был другом Пико делла Мирандолы, который не мог жить без него и погребен в церкви святого Марка. В той же церкви похоронен Полициано, который отзывается о нем, как о "знаменитом и учением, и святой жизнью муже и славном проповеднике небесного учения" [38]. Его восхвалял и восторгался им платонист Фечино, который называет его человеком, выдающимся своим благочестием и мудростью, и который перед смертью, благодаря учению Савонаролы, вновь познал путь Вечной жизни. Бенивиени, платонический поэт, составил в честь его несколько славословий и псалмов, которые пелись детьми в процессиях во время карнавала. Уголино Верини посвятил ему латинские стихи о монашеской жизни, и в одном интересном благодарственном письме Савонарола выражает свои взгляды на поэзию. Он осуждал не само поэтическое искусство, а те злоупотребления, в которых были повинны отдельные поэты. Он говорит также, что и сам он недавно написал трактат об искусстве поэзии [39], хотя и пренебрегал в течение последних двадцати двух лет изучением беллетристики [40]. Сандро Боттичелли написал его жизнь, которая, к несчастью, потеряна [41]. Лоренцо ди Креди [42] был одним из его наиболее горячих приверженцев и считал одним из своих драгоценнейших сокровищ нагрудник (scapularium) Савонаролы. Фра Бенедетто умолял, чтобы ему умереть вместе со своим настоятелем, и утолял свою скорбь поэмами в память его. Баччио делла Порто, более известный под именем фра Бартоломео, столь глубоко скорбел о его смерти, что в течение четырех лет не касался кисти; ни искусство, ни мир не имели уже для него никакой прелести, и в 1500 году он удалился в монастырь. Скульптор Баччо да Монтелюпо был изгнан из Флоренции за то, что остался верен памяти своего учителя. Архитектор Кронако [43] не мог ни о чем говорить, кроме как о его смерти. Для всей фамилии делла Роббиа [44] он был пророком и учителем. Андреа украсил алтарь в церкви святого Марка изображением Девы, увенчанной лилиями и поклоняющейся Младенцу Христу; двое из его сыновей приняли монашество и получили доминиканское облачение из рук самого Савонаролы. Среди защитников монастыря во время ночного нападения 1498 года были трое из фамилии делла Роббиа, и лучший рассказ о последовавших сценах дан фра Лукой, известным миру под именем Марко делла Роббиа. После смерти Савонаролы они увековечили его имя и наиболее знаменитое из его видений медалями, носящими на одной стороне изображение головы монаха, а на другой - изображение укрепленного города со сходящим на него мечом Господним. Наиболее совершенное произведение Джованни делла Карниоле есть его драгоценный камень (intaglio) с резным изображением Савонаролы. И наконец, Микеланджело Буонаротти читал и перечитывал его проповеди, чтобы освежать свой дух, когда он занят был отделкой Сикстинской капеллы, и вдохновлялся их религиозным пылом, смелостью концепции и чисто дантовским воображением.
      Савонарола, таким образом, отнюдь не был невежественным в искусстве вандалом. <...>
      Истинный ключ к разумению его характера, как нам кажется, заключается в том факте, что это был человек, поглощенный одной всеобъемлющей идеей, осуществление которой он преследовал с непреклонной настойчивостью. Прежде всего, главнее всего и всецело он был преобразователь религии и нравственности. Он утвердил свою республику на основе страха Божия; его назидательные творения составлены были с целью сделать флорентийца гражданином теократии. "Восстановить все во Христе" - вот что было девизом его мыслей, его действий, всего его существования. Вся его душа высказалась в надписи, выставленной на площади Синьории. Надпись эта гласит: "Иисус Христос, провозглашенный Царь народа Флорентийского". С целью содействовать этому религиозному преобразованию он и пророчествовал, и вел свой крестовый поход против язычества, и обличал нравственные нестроения в Церкви и обществе. С этой же целью, и только с ней одной, он выступил на поприще политической жизни, и к этой именно цели направлялись все его политические преобразования. 12 декабря 1494 года, когда после изгнания Медичи республика Флоренция была создана его усилиями, он предварил свой очерк нового управления такими словами: "О народ мой, вы знаете, что я никогда не имел намерения вмешиваться в дела государства. Разве вы не верите, что я и теперь не вмешался бы, если бы я не принужден был сделать это для спасения ваших душ? Наше преобразование должно начаться с вещей, которые касаются духа. Они выше земных вещей..."
      Те, кто, имея этот ключ в своих руках, не будут привносить в простой благочестивый характер, отлившийся в средневековую форму, примеси новейших мотивов, найдут, что Савонарола перестает быть загадкой. Этим объясняется то влияние, которое он оказывал на своих современников, то отношение, в которое он становился к движению эпохи Возрождения, то противодействие, которое он оказывал папству, та почва, на которой он основывал свои пророчества. И, наконец, этим ниспровергается теория, что он писал, проповедовал, молился и страдал за торжество принципов, которые заключали в себе разрушение многого из того, что он считал наиболее священным. Не следует говорить о нем, как о еретике, как о вандале, как о шарлатане, как о новейшем либерале. Он не был ни одним из них. Дух, которым он жил, вполне выражается в следующем месте одной из его проповедей: "Вы, наконец, друзья мои, которые избраны Богом, вы, за которых я плачу денно и нощно, сжальтесь надо мной! Дайте мне цветы, как говорится в Песни песней, quia amore langueo, потому что я жажду любви цветов, то есть добрых дел. Я ничего не требую иного, кроме того, чтобы вы благоугождали Богу и спасли ваши души. Но что, о Господи, будет наградой для того, кто выходит победителем из такой борьбы, как моя? Глаз не может видеть этого, ухо не может слышать сказаний о ней: это будет блаженство вечное. А награда в этой жизни? Раб не может быть больше своего господина, - говорит Господь. "Ты знаешь, что Я проповедовал и был распят: твоя судьба также есть мученичество". О Господи, умоляю же Тебя послать мне это мученичество! О Господи, сподоби меня скорее умереть за Тебя, как Ты умер за меня!" Тут поистине слышится вопль души, надорвавшейся от непосильной борьбы с окружающими его проявлениями зла.
      В заключение нельзя не повторить тех знаменательных слов, которыми преподобный Максим Грек охарактеризовал Савонаролу и его сподвижников. Еще в юности ознакомившись во время своего пребывания во Флоренции с проповеднической деятельностью и мученической смертью флорентийского пророка и его последователей, Максим Грек, пораженный всей неправдой обрушившейся на них злобы современников, сказал: "Я с радостью причислил бы их к древним защитникам благочестия, аще не быша латыня верою" [45]. Вот где тайна кажущихся противоречий в жизни и деятельности не одного только Савонаролы, но и многих других выдающихся умов в Римской Церкви. Чувствуя всю неправду латинства, они рвались душой сбросить с себя и с самой Церкви тяжелые узы духовного гнета, чтобы вздохнуть свежим воздухом древнего благочестия. Но узы оказывались слишком прочными даже и для исполинов духа, и они падали и гибли в непосильной борьбе, и только в глубине своей души находили источник той истинной духовной радости, которая до конца поддерживала в них бодрость духа, но которой они тщетно искали в наличной жизни окружавшего их мира.