Андрей Петрович Богданов

РУССКИЕ ПАТРИАРХИ: 1589- 1700 гг.

Оглавление

Патриарх Иоасаф I

Могущественный «великий государь» Филарет Никитич, отец царский не только духовно, но и во плоти, поднял Русскую православную церковь из руин Великого разорения и Смуты. Храмы и монастыри были отстроены, церковные владения не только восстановлены, но и расширены. Филарет решил, что исключительное положение архипастыря в государстве Российском не потребуется его преемнику.

Умирая, отец завещал сыну-царю поставить в патриархи архиепископа Пскова и Великих Лук Иоасафа. «Понеже был дворовой сын боярской, во нравах же и житии добродетелен был, а ко царю не дерзновен», — объясняет этот выбор остроязычный архиепископ Астраханский Пахомий в своем «Хронографе»[1].

Филарет, надо полагать, будущего своего преемника знал давно. Недаром источник упоминает, что сын боярский был «дворовой» — служил при дворе. Было сие, надо полагать, еще в Смуту. Неизвестен год, когда Иоасаф принял монашеское «обещание» в Соловецком монастыре, к которому всю жизнь относился трепетно и, возвысившись, регулярно посылал пожертвования.

Известно лишь, что соловецкий игумен Исидор, сделавшись митрополитом Новгородским, взял Иоасафа с собой. После смерти покровителя (1619 г.) тот остался в Новгородской епархии и уже в патриаршество Филарета получил высокое место архимандрита Псково-Печерского монастыря (в 1621 г.), а 1 января 1627 г. стал архиепископом Пскова и Великих Лук.

Лучший путь к сердцу гневливого, но отходчивого и гордящегося своей справедливостью Филарета лежал через опалу. Не думаю, чтобы Иоасаф специально последовал этой дорожкой. Скорее, он осознавал правоту своей паствы, когда в 1632 г. осмелился подписать челобитную псковичей против высочайше разрешенного засилья «немецких» (то есть западноевропейских) купцов в пограничном граде.

Летопись Псковская так рассказывает об этой истории. Привезли-де немцы из Москвы грамоту, разрешающую им ставить свой торговый двор чуть не посередь Пскова и торговать в городе. Архиепископ Иоасаф и псковичи били челом государю, чтобы немцам во Пскове не быть. В столице же челобитья не приняли, да еще у Иоасафа благословение и службу отняли[2]. Легко представить себе возмущение горожан — Псков и в Смуту, один из немногих, иноземцев в свои стены не пускал! А правительство должно было знать (и, судя по посольским делам, ведало), что разница в цене драгоценных металлов у нас и на Западе, сдерживаемая лишь таможенным барьером, без государственных ограничений позволяла «немцам» перебить русскую торговлю своими дешевыми деньгами.

Жалоба псковичей была одной из многих челобитных русских торгово-промышленных людей, страдавших от засилья иноземцев, легко и просто взяткодательством на самых «верхах» завоевывающих отечественный рынок[3].

Справедливости ради следует отметить, что госпожа взятка (она же мзда и посул) использовалась и в интересах России. Патриотичные псковичи во главе с Иоасафом, провидя в водворении иноземцев урон своим кошелькам и (следовательно) Отечеству, скоро собрали и направили в Москву три тысячи рублей.

Дело было пересмотрено. Немцам велели строиться за городом. Псков intra mures[4] удержал таможенный барьер. «Запрещение» с архиепископа было снято.

Уверившись, что патриотическая позиция в городской торговле драгоценнее космополитической, патриарх Филарет не только простил Иоасафа, но уверился в его добрых душевных свойствах[5]. Дает — значит «не дерзновен». Паче того, добродетелен. Как это верно! Дающий соблюдает традицию, правила игры, подает надежду, что не будет «дерзновенным» впредь.

Митрополит Макарий в знаменитой «Истории Русской церкви» сетует, будто «значение патриарха Московскаго и всея России во дни патриарха Иоасафа осязательно понизилось». Это не совсем так. Патриаршество просто вернулось к значению, приданному ему верховной властью при устроении.

Форма архипастырской степени в Церкви и православном государстве соблюдалась строго, начиная с самого поставления на престол. 31 января 1664 г. освященный собор избрал три кандидатуры, из коих государь в своих палатах выбрал одну — завещанную отцом. Наречение Иоасафа состоялось 1 февраля, а поставление — 6-го, все по старому чину (сценарию)[6].

Царь и патриарх говорили друг другу положенные речи. На особо торжественных пирах Иоасаф сидел по правую руку от Михаила Федоровича. В праздники государь присутствовал на богослужениях и участвовал в шествиях. Патриархам восточным Михаил Федорович сообщил, что «освященным собором... избран и законно поставлен великия Российския церкви патриархом... муж благоразумный, правдивый, благоговейный и наученный всякой добродетели»[7].

Иоасафа не было нужды необыкновенно именовать «великим государем», и он довольствовался традиционным «великим господином святейшим патриархом». В годы гражданского и внешнего мира архипастырь не вступался в государственные дела и имя его не писалось в грамотах подле имени царского.

Макарий, на мой взгляд, напрасно считает умалением значения патриарха отсутствие его имени в грамотах, связанных с посылкой священников в Сибирь, «потому что в Сибири, — по словам государя, — попов надобно много». Освоение Сибири всегда было делом более царским, чем патриаршим, и даже всевластный Филарет допускал, чтобы документы относительно тамошнего духовенства подписывались либо совместно с государем, либо одним царем.

Другое дело, что сам Иоасаф по натуре был более церковнослужителем, чем «деятелем». Он, например, не «свидетельствовал» книги Печатного двора, издававшиеся по-прежнему «повелением» царя и «благословением» патриарха. Такое невнимание начальства стало подлинным благословением для русского книгоиздания. За шесть лет патриаршества Иоасафа вышло больше книг, чем за четырнадцать лет прилежных трудов Филарета.

Небезызвестный Василий Федорович Бурцев, по чину всего лишь подьячий Патриаршего двора, осмелился даже ставить на изданиях свое имя и, между прочим, одарил россиян первой печатной «Азбукой». В свою очередь, царь почти вдвое увеличил число печатных станов и указал собирать по всей стране, по храмам и монастырям, старинные рукописи, потребные для исправления книг (1640 г.). Столь же тщательно выбирались «гораздые грамоте» монахи для дел издательских.

Нельзя видеть «умаление» патриаршего звания и в том, что царь самолично начал избавляться от духовных лиц, давно позоривших свой сан, но твердо защищенных добрым Филаретом. Так, на Суздальского архиепископа Иосифа-Иезекииля Курцевича горожане жаловались еще в 1630 г.: его люди в полночь ограбили несколько дворов и вообще «от насильства и грабежу архиепискупля» не было житья в Суздале и даже в Шуе.

Михаилу Федоровичу долго приходилось класть под сукно, чтобы не обижать отца, сообщения о налогах и притеснениях обласканного Филаретом украинского выходца. Как Иосиф, так и попы его, «стакавшись с архиепископскими наместниками, с иноземцами ж киевлянами», превзошли «по мзде и накупу» сами московские власти. Этого нельзя было терпеть, но приходилось.

Весной 1634 г. царь своею грамотой сослал Иосифа в Сийский монастырь под крепкий начал, «чтоб его в чувство привести». Архиепископ был удален с епархии «за безчинство, что он живет не по святительскому чину, делает многие непристойные дела». В права патриарха царь и здесь не вступился. 20 стрельцов охраняли узника, но сан архиепископа был неприкосновен, как и его право на исповедь и причастие.

Что означали слова о жизни «не по святительскому чину», выяснил патриарх Иоасаф на соборе в начале сентября 1634 г. Филаретов ставленник был сам не крещен по-московски (троекратным погружением) и сообщников крестить не велел, широко пропагандировал сотворение злых дел «разбойническим обычаем», ел мясо в пост — с жившей при нем блудницею.

О других делах Курцевича на соборе не стали говорить «во избежание соблазна». Но и сказанного было достаточно для лишения его святительского сана и ссылки на Соловки с церковным проклятием[8].

Царским, но не патриаршим указом сослан был в Сийский монастырь в 1636 г. архимандрит Новгородского Хутынского монастыря Феодорит. Обстоятельства дела неизвестны, однако, судя по тому, что Феодорита повелевалось держать на цепи и в железах, обвинение было весьма серьезным.

Возможно, оно было связано с походом, объявленным Михаилом Федоровичем против монашеского неблагочиния. В том же 1636 г. царь гневно писал, что ему «ведомо учинилось: в Соловецкий монастырь с берегу привозят вино горячее (водку. — А. Б.),и всякое красное немецкое питье, и мед пресный», а подверженные соблазнам монахи держат власть и избирают в начальники исключительно своих «потаковщиков».

А вот что писалось царской грамотой в Обнорский монастырь. «Ведомо нам учинилось, — диктовал государь, — что в... монастыре многое нестроение, пьянство и самовольство, в монастыре держат питье пьяное и табак, близ монастыря поделали харчевни и бани, брагу продают; старцы в бани и харчевни и в волости к крестьянам по пирам и братчинам ходят беспрестанно, бражничают и бесчинствуют, и всякое нестроение чинится»[9].

Надобно, однако, отметить, что в том же 1636 г. и патриарх Иоасаф проявил необычную активность в борьбе с традиционными церковными прегрешениями. Сказать уверенно, кому принадлежала в данном случае инициатива, мы не можем. Ясно одно: светская и духовная власти выступили вполне бесполезно, хотя патриарх, к чести его, не попытался вводить в веселую монашескую жизнь на Руси не свойственное ей греческое угрюмство. Он взялся за «нестроение» в храмах столицы.

«Память» Иоасафа поповским старостам от 14 августа 1636 г. очень напоминает аналогичные увещевания патриарха Иова как по форме, так и по содержанию. Несколько десятилетий не отменили небрежности в чтении и пении на много голосов одновременно и других проверенных временем способов приспособить службы, особенно воскресные, к потребностям горожан.

Судя по «Памяти», священники продолжали служить быстро и в удобное прихожанам время. В свою очередь, прихожане упорно считали храмы местом общения не только с Богом, но и друг с другом. Что касается прихожанок, то молодые пономари, по словам Иоасафа, как и во времена Иова, оставались без жен.

Для искоренения этих «злых нравов» патриарх требовал почаще зачитывать «Память» в тиунской избе поповским старостам и напоминать им, чтобы тщательней следили за соблюдени

ем церковного благочиния «в своих сороках». Тон «Памяти» смиреннее, чем у царских грамот. Видно, Иоасаф более здраво смотрел на вещи[10].

Так, ему сообщали о пьянстве, лености и рьяном местничестве священнослужителей провинциальных храмов, которые в соборах «все считаются между собою о местах и никто не соглашается стать после другого»[11]. Последний бич был Иоасафу хорошо знаком по освященному собору, где столкновения были еще острее. Не хватаясь сразу за все, патриарх попытался утихомирить распри хотя бы среди высших иерархов.

Около 1636 г. им была составлена «Лествица властем» — своего рода табель о рангах для глав епархий и монастырей, призывавшихся обыкновенно на соборы в первопрестольную. Первым в ней шел митрополит Новгородский, затем Казанский, Ростовский и Сарский, архиепископы: Вологодский, Суздальский, Рязанский, Тверской, Астраханский, Сибирский и Псковский, епископ Коломенский.

За то, что основанием для иерархической расстановки служило значение обители, а не церковные степени, говорит помещение игуменов многих видных монастырей выше архимандритов. Здесь Иоасаф был на диво объективен, отодвинув многие влиятельные в его время московские обители ради более отдаленных, но церковно-исторически значительных.

Первым из 46 монастырей был назван Троице-Сергиев, затем Рождественский Владимирский, Чудов (резиденция патриарха), Новоспасский (родовая обитель Романовых), Юрьев Новгородский, Симонов, Свияжский, Андрониевский, Преображенский Казанский, Ипатьев Костромской, Печерский Нижегородский, Хутынский Новгородский, Кирилло-Белозерский, Горицкий Переяславский, Лужецкий Можайский, Богоявленский Ростовский и Богоявленский за Ветошным рядом в столице.

Далее шли монастыри: Спасо-Ярославский, Пафнутиев-Боровский, Иосифо-Волоколамский, Спасский Суздальский, Антониев Новгородский, Псково-Печерский, Соловецкий, Макариев-Желтоводский, Спасский Рязанский, Каменный Вологодский, Отроч Тверской, Вязмицкий Волоколамский, Данилов Переяславский, Ферапонтов, Борисоглебский Ростовский, Солотчинский Рязанский, Спасо-Прилуцкий и Болдин Дорогобужский.

Продолжали список монастыри Вяжицкий и Духов Новгородские, Саввино-Сторожевский, Павлов и Глушицкий Вологодские, Колязинский, Корнильевский Вологодский, Никитский Переяславский, Колоцкий Можайский и Николо-Угрешский[12].

Других архимандритов и игуменов в Москву, по-видимому, не приглашали, а заботиться об иерархии священнослужителей на безбрежных просторах Святой Руси Иоасаф благоразумно отказался. Впрочем, и эта его «Лествица», как и строгая «Память», соблюдалась без особого тщания.

Так, пытаясь сократить в последней уж очень шумное многоголосие и ограничить произвольное «ускорение» священниками службы, патриарх в 1639 г. в изданном под его благословением «Требнике» разрешал (против филаретовского издания 1623 г.) крестить детей скопом, под одну молитву: «Точию имя глаголем коемуждо свое».

Церковных соборов Иоасаф, насколько известно, больше не собирал, а на соборы Земские его со властьми, видимо, не приглашали. Единственное деяние его патриаршества, которое с определенной натяжкой можно назвать политическим, относится к 1635 г., когда русские послы при ратификации перемирия выторговали у польского короля тела царя Василия Шуйского и его родственников[13]. Патриарх с архиереями торжественно встретил гроб самодержца за стенами Кремля, отслужил большую панихиду и присутствовал при погребении в Архангельском соборе (10—11 июня).

Скромность ли Иоасафа, или некие скрытые от нас обстоятельства мешали ему участвовать в Земских соборах — неизвестно. Но в 1637 г. царский указ по соборному приговору звучал любопытно: «И мы, великий государь, приговорили на соборе с митрополиты» и прочими чинами. Без патриарха!

А в 1639 г. на соборе не было и митрополитов, хотя царь хотел знать ответ высшего духовенства на риторический вопрос: что ему делать «за такие злые неправды» с Крымом — посылать далее ежегодные «поминки» али нет?! Участники собора призадумались, просили «срока о том великом деле промыслить» и предоставить им все документы «о позоре и мученье, что делают в Крыме государевым людем».

Подумав, военные заявили, что они «против Крымского царя за такие злые неправды стояти готовы... не щадя голов своих». Благорассудные купцы предложили «за такие злые неправды бусурманом неверным казны не давать, а давать бы казна государевым ратным служивым людем, которым против тех бусурманов стоять».

Столь логичное решение, как известно, никогда не находило отклика у верховной российской власти. Как это, платить своим?! А басурманы (или «немцы», или кто иной) как жить будут?! Царь задумался и потребовал ответ на письме. Но настырные купцы продолжали и в письменном виде вопрошать: «За что ему (Крымскому хану) давать твое государево жалованье?»

Тут Михаил Федорович и прищучил Иоасафа, запросив его с освященным собором мнение. Ответ патриарха и архиереев отнюдь не попал в материалы собора. Он был передан лично государю, а впоследствии угодил в архив Приказа тайных дел[14].

— И аз, богомолец твой, — отвечал царю припертый к стенке патриарх, — со всем освященным собором даем мысль свою. Наш долг молить и просить Бога... о мире всего мира, и о благосостоянии церквей Божиих, и о твоем многолетнем здравии и всего твоего семейства, потому что ты от высшей Божией десницы поставлен самодержцем всея России...

— А тебе, государь, принявшему от Вышняго управление православным родом человеческим, подобает пещися не о себе только, но соблюдать и спасать от треволнения и всех, находящихся под твоею властию... по твоему остроумию и Богом данной тебе мудрости.

— А ты, боговенчанный царь, — продолжает Иоасаф после столь любезного выговора, — поревнуй, как ревновал прежде, равноапостольному царю Константину и благоверному великому князю Владимиру... Ты глава всем: покажи ревность и благочестие, чтобы тебе, как можно, освободить своих посланников из бесерменских рук и от злаго мучения и позоров.

— Твоя царская казна от того не оскудеет: когда Бог своею милостию освободит твоих посланников от такого злаго мучения, тогда можно будет отказать крымцам, за их многую неправду, в той казне, какая посылалась в Крым по старине для дружбы и любви.

— В украйных же городах, — продолжал разошедшийся патриарх, — пристойно тебе, государь, устроить ратных людей, конных и пеших... А о том, что учинить крымцам за мучение твоих людей, нам, твоим богомольцам, не пристойно писать такого совета, чтобы учинить воздаяние. Рассудить об отмщении врагам и что учинить им — дело, государь, твое, и твоих бояр, и ближних людей, и всего твоего царскаго сигклита, а не нас, твоих государевых богомольцев[15].

Убедившись, что даже «недерзновенный» Иоасаф стыдится за оскорбляемую державу, царь решился... продолжать ежегодную уплату «поминок» и подвергать в дальнейшем своих посланников надругательствам. Мир и личное спокойствие, в конце концов, дороже чести и выгоды страны!

Смиренный инок Иоасаф тихо скончался 28 ноября 1640 г. и был погребен в Успенском соборе. Он жил весьма незаметно, и в течение года никто, казалось, не обратил особенного внимания на факт, что Русская православная церковь лишилась архипастыря.

В особенности это касалось архиереев, которых царь вынужден был пригласить в Москву особой грамотой для избрания и поставления нового патриарха. Но и на зов государя более половины святителей не явилось, прислав «повольные грамоты», заранее одобряющие решение освященного собора.

Никто не верил, что выбор может на что-либо повлиять. Архиереи как бы подчеркивали своим молчанием, что патриаршество было и остается затеей светских властей. Вот пускай царь-государь и заботится о пустующем престоле!

Святители не могли предугадать, какую выходку учинит на сей раз Михаил Федорович, и тем паче не предполагали, что всего чуть более десятилетия отделяют Русскую православную церковь от раскола...

[1] Попов А. Н. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869. С. 318.

[2] ПСРЛ. Спб., 1848. Т. 4; Псковские летописи. М., 1955. Вып. 2.

[3] Подробнее см.: Базилевич К. В. Коллективные челобитья торговых людей и борьба за русский рынок в первой половине XVII века // Известия АН СССР. Отделение общественных наук. 1932. № 2; Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. М.; Л. 1947—1948. Т. I-II; и др.

[4] Внутри стен (лат.). — Примеч. ред.

[5] О том, что соглашение было достигнуто прежде всего с Иоасафом, свидетельствует факт, что после его отъезда на патриаршество псковский торг внаглую перекупил у столичных властей московский купец (по той же летописи Псковской).

[6] Чин избрания, наречения и поставления Иоасафа находится поныне в Древлехранилище Российского государственного архива древних актов.

[7] СГГиД. М., 1822. Т. 3. № 105.

[8] РИБ. Спб., 1875. Т. 2. № 160; ААЭ. Спб., 1836. Т. 3. № 249; Макарий. История Русской церкви. Спб., 1882. Т. 11. С. 78—82 и др.

[9] Соловьев С. М. Сочинения. М., 1990. Кн. V. С. 306.

[10] ААЭ. Т. 3. № 264.

[11] РИБ Т. 2. № 212 и др.

[12] Досифей, архимандрит. Географическое, историческое и статистическое описание. . Соловецкого монастыря. М., 1858. Ч. 37. С. 263—267.

[13] Торг за мертвые тела был трудным, хотя Михаил Федорович благоразумно предложил заплатить «до 10000 и прибавить сколько пригоже, смотря по мере, сказавши, однако: «Этого нигде не слыхано, чтоб мертвых тела продавать». Поляки, разумеется, заявили, что «отдать тело не годится». «А мы вам за то поминки дадим!» — нашлись послы и отсыпали коронному канцлеру и сенаторам соболей на 3674 рубля. Король Владислав сказал, что отец его «ни за что бы не отдал, хотя бы ему палаты золота насыпали», но отпустил гробы с честью.

[14] Новосельский А. А. Земский собор 1639 г. // Исторические записки. М., 1947. Т. 24. С. 14-29.

[15] Записки Отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества. Спб., 1861. Т. 2. С. 372—374. Попов А. П. Изборник... С. 428.

Патриарх Иосиф

Тихое патриаршество Иоасафа так разнежило царя Михаила Федоровича, что избрание нового архипастыря он предоставил жребию. В решении этом, вполне каноничном, но необычном для просторов Отечества, проскальзывало пренебрежение к сану, настолько зависимому от светской власти и столь непопулярному среди архиереев, что Русская православная церковь и не помыслила сама избирать своего главу.

Тело без головы, как фигурально выражались в XVII в., спокойно существовало более года. Наконец, царь ощутил некое неприличие такого положения и пригласил пастырей исполнить свой долг: избрать патриарха. Из четырех митрополитов в первопрестольную явились трое; из семи архиепископов — двое; остальные власти — в той же пропорции. Отсутствующие, правда, прислали «повольные грамоты».

«Повольные грамоты»как свидетельство априорного признания и одобрения избирателями решения властей, которое все одно будет проведено от их, выборщиков, имени, — замечательный разоблачительный документ того властного устройства, которое со времен Римской республики при цезарях рядится в тогу демократии.

Освященный собор в Москве 1642 г. и в половинном составе не усомнился в своем праве «избрать» патриархом того, кого государь соблаговолит. Столь же послушно архиереи написали на бумажках шесть произнесенных царем имен (двух архиепископов, архимандрита и трех игуменов). Забавляясь, Михаил Федорович запечатал сии жребии государевой печатью и отослал с боярином в Успенский собор.

«Выбор» патриарха очень походил на бесчисленные розыгрыши призов, зрелищем которых щедро награждает нас ныне TV. Святители взяли сначала три жребия, положили в драгоценную панагию прежних патриархов, затем в киот, который и водрузили пред чудотворной иконой Богородицы Владимирской. После торжественного молебна церемонно вынули один жребий, остальные отложив. Процедуру повторили.

Два вынутых жребия вновь положили, водрузили и т. д. Наконец осталась одна бумажка. Ее отослали, не распечатав, к государю. Михаил Федорович сломал печать и объявил придворным: «Благоволи Бог и пречистая Богородица быти патриархом Иосифу, архимандриту Симонова монастыря». Было это 20 марта.

На следующий день по обычному чину произошло наречение, а 27 марта — посвящение Иосифа в сан патриарха. Государь присутствовал при этом и дал традиционный пир, подчеркнув, однако, что «жребий Богоматери» не идет в сравнение с волеизъявлением «себя любимого». Михаил Федорович демонстративно «в руку и в клобук патриарха не целовал», на пиру усадил Иосифа не подле трона, а в стороне, метра за два или больше[1].

Избрание архимандрита в чин, обыкновенно предназначенный митрополитам, вызвало легкое замешательство только у архиепископа Астраханского Пахомия, также бывшего в числе кандидатов[2]. Никто из современников не поинтересовался личностью или хотя бы происхождением Иосифа.

Лишь редактор одного рукописного хронографа упомянул, что патриарх был «родом владимерогородец». Видимо, это правда: родной брат его был во Владимире протоиерем[3]. Иосиф хорошо знал священную литературу: это все, что можно сказать о свойствах его при восшествии на патриарший престол.

К чести Иосифа, ни внезапное возвышение, ни явное пренебрежение царя его не смутили. Обязанности свои он понял буквально и вскоре (впервые в России) издал на Печатном дворе архипастырское «Поучение» в трех частях, обращенное к священникам, мирянам и иереям. В текст его патриарх очень мало внес от себя — несколько слов там, несколько здесь, — но и традиционные тексты, входившие в рукописные Кормчие книги, в печатном виде прозвучали весьма громко.

«Все мы, — обращался патриарх к священному чину, — по благодати, данной нам от Бога, называемся земными ангелами и небесными человеками, и светом, и солью земли... Мы с ангелами предстоим у престола Господня, сводим Духа Святаго с небеси...

Мы просвещаем людей божественным крещением. Мы если свяжем на земли — Бог не разрешит на небеси; если разрешим на земли — Бог не свяжет на небеси. Нами преподает Господь тайны спасения человеческому роду. Нас поставил пасти свое стадо словесных овец... Нам предал талант...

Посему отныне молю вас... сохраните себя от всяких скверных сатанинских дел... отвергните от себя пьянство и объядение, чуждайтесь тяжбы, вражды, и хулы друг на друга, и сквернаго мздоимания, клятвы и лжи, скупости, ненависти и лукавства... Убойтеся, устыдитесь и смирите себя!

...Божественныя писания любите и от них поучайтесь, ибо чтение Писаний отверзает нам небеса... Ложных же книг не читайте, от еретиков уклоняйтесь... Если кто из вас сам чего не уразумеет, тот да вопрошает наше смирение... Если кто будет сопротивляться преданию соборной Церкви... — вы возвещайте о том нашему смирению и мы... судом месть воздадим и на истинный путь наставим...»

Сколько было в сем пламенном «Поучении» риторики, а сколько реальных требований — Бог весть. Передача основных положений подобных поучений «к попам» из века в век свидетельствует о неистребимости означенных пороков, часть которых (например, доносительство) воспринималась как добродетель.

Видимо, риторики было больше. «Челядь свою учите страху Божию, — требовал Иоасаф от пастырей, — а гладом не морите, ни наготою, ни босотою не томите». Меж тем как сам был невероятным скопидомом, урезавшим доходы служителей своих безжалостно и державшим их буквально в нищете...

И все же традиционный памятник литературы, распространенный печатным станом, звучал весьма смело. Особенно это касается вынутого на свет божий из келий писцов-начетчиков «Поучения христолюбивым князем и судиям». В условиях абсолютной российской монархии оно звучало сильнее, чем мог бы позволить себе любой сочинитель того времени.

«Всем повелеваем иметь в уме страх Божий... — обращался к читателям патриарх Иосиф. — Некоторые только имя христианское на себе носят... будучи омрачены диаволом... За такие грехи грады Содом и Гоморра и другие окрестные, с живущими в них, до конца погублены были...

Повелеваем начальникам городов казнить по закону хульников, ротников, мужеложников, убийц, растлителей девства... В каждой стране свои законы, и каждая держится своих обычаев... А мы... осквернились беззакониями разных стран, заимствовав от них злые обычаи — за то терпим и томление от тех стран...».

Положение, как видим, не слишком изменилось за прошедшие со времен Иосифа 350 лет (миг един по масштабам истории славян и Руси!). И все так же актуален «прилог» старого патриарха к венчавшим «Поучение» выпискам из бессмертных творений Василия Великого, Иоанна Златоуста и других замечательных моралистов: «Молю вас, рассуждайте сами собою о всякой вещи...» — что россияне как прежде не делали, так и ныне не творят с упорством редкостным!

Само собой, и в других странах борцы за право самостоятельно мыслить, «разсуждати себе» — претерпевали гонения от власть имущих. «Самостоятельно мыслящий» человек, по уже цитированному выражению Анатоля Франса, в любой стране вызовет «всеобщее недоверие, презрение и отвращение».

Иосиф между тем продолжал «Поучение», обращаясь в третьей части к иереям и традиционно усомняясь в их нравственности. Судя по требованиям патриарха, Россия уже в XVII столетии по части сексуальной не только превосходила Францию, но не уступала Римской империи периода ее загнивания.

— Женщин, — поучал Иосиф, — повелеваем исповедывать при отверстых дверях церкви во избежание соблазна. Священноинокам заповедуем не принимать на исповедь мирских людей, мужей (так!) и жен, кроме крайней нужды... Юный священноинок и мирской иерей (!!) никак не дерзнет принять даже одну душу к исповеди... Священноинок да не принимает черниц на исповедь...[4].

Издание «Поучения» явилось одним из немногих деяний патриарха, осуществленных без указа государя. Известный спор о вере с лютеранами в 1644 г., в котором Иосиф принимал активное участие, проходил по прямому приказанию царя Михаила Федоровича, желавшего убедить датского принца Вольдемара принять православие и жениться на его дочери царевне Ирине.

Спор этот, хотя и широко освещенный в литературе, столь наглядно выявил российскую заскорузлость, посконность и домотканость, что им нельзя пренебречь хотя бы в интересах равновесия хвалы и хулы. Бедного Вольдемара заманили в далекую Московию обещанием отнюдь не принуждать к перемене веры. И вдруг потребовали не просто перейти в православие, но вторично принять крещение, будто и он, и отец его король Христиан IV, и весь датский народ вовсе не христиане!

Патриарху пришлось письменно выступить в качестве уговорщика, но принц попался строптивый. Спорить о вере со священниками отказался: «Я сам грамотен лучше всякого попа; Библию прочел пять раз и всю ее помню! Если царю и патриарху угодно поговорить со мною от книг, я готов говорить и слушать». И действительно изложил свои «ответы» на увещания Иосифа письменно.

Сам того не ведая, королевич угодил православным в больное место. Славянская Библия не только не была издана, но никто даже не помышлял напечатать ее! Ныне может показаться удивительным, но во времена Иосифа подавляющее большинство священнослужителей не удосуживалось полностью прочесть Писание, на авторитет которого уверенно ссылались.

К Библии относились даже с некоторым опасением, видя на Западе раскол ненавистного католичества под соединенным напором интересов кошелька и разума, находящего опору в Писании, этом знамени протестантизма. В споре с Вольдемаром выявился поворот в отношениях с противоборствующими течениями западного христианства.

Заявления молодого человека, что «в делах веры надобно больше слушаться Бога, чем людей», воспринимались тем более тяжко, что принц рассуждал о вере свободно, со знанием предмета и даже остроумно.

«Таких людей, — справедливо писал Вольдемар, — которые для временных благ и чести, для удовольствия людского веру свою переменяют, бездельниками и изменниками почитают. Подумайте о том: если мы будем Богу своему неверны, то как же нам быть верными его царскому величеству?

Вы призываете нас соединиться с вами в вере и говорите, что если мы видим в том грех, то вы, со всем освященным собором, возьмете грех тот на себя. Мы думаем, что всяк грехи свои несет сам; если же вы убеждены, что, по своему смирению и святительству, можете брать на себя чужие грехи, то сделайте милость — возьмите на себя грехи царевны Ирины Михайловны и позвольте ей вступить с нами в брак!»

Вскоре принц утомился перепиской с патриархом и стал пуще прежнего проситься на родину. Россияне во главе с Михаилом Федоровичем недоумевали: как это королевич не хочет оказать государю любезность? Что значат обещания и письменные договоры не неволить жениха в вере? «Тебе надобно нашу приятную любовь знать, что мне угодно, исполнять!» — передал царь Вольдмару.

Может, королевич думает, что царевна не красна лицом или, подобно другим женщинам московским, упивается допьяна?

Так ничуть! Красива и настолько добродетельна, что в жизни ни разу не была пьяна... Вконец разобидевшись, Михаил Федорович заявил датским послам, что принц отдан во всю его государскую волю и потому отпуску ему не будет!

Дискуссия о вере шла тем временем между пастором Фильгобером и русско-греческой делегацией. Похваляя оппонентов, пастор вместе с тем отмечал, что ничего не может быть тяжелее спора с такими людьми, кои языкам и свободным наукам не учились. Странное получалось дело: лютеранин оперировал терминами греческой Библии, а православные не владели материалом достаточно для разумного спора.

Но в ситуации ничего особенного не было, учитывая отсутствие правильного образования и училищ как на Руси, так и на православном Востоке. Что не означало, конечно, отсутствия у россиян кусательных «аргументов» типа таких:

«Ты... не священ, ни рукоположен с возложением рук священничества; как ты сам и не крещен и не освящен, како тебе и иных крестити и освящати?.. У вас нет ни святителя, ни церкви, ни святых икон... ни святых мощей. Нет у вас также и святых постов... Церкви ваши не святы, потому что в них нет антиминсов с мощами мучеников...

Все чины и уставы церковные у вас отринуты... Мы знаем, что папа и все римляне еретики, отпали от православной церкви... Но все-таки у них лучше, чем у вас: мы это говорим не к похвале им, а желая вашу злейшую веру еретическую явну учинити. Хотя их учение еретическое, но только у них есть поставление кардиналов, арцыбискупов от папы...»

Стало быть, католики признают авторитет власти, а лютеране нет. Ах, злодеи! Наступление католической реакции на Западе совпало с новой волной ненависти к инакомыслию в России.

В унисон с русскими сторонниками «авторитарного мышления» выступили в деле Вольдемара восточные православные во главе с Константинопольским патриархом. Один лишь просвещенный Киевский митрополит Петр Могила хлопотал, чтобы принца не старались крестить вторично. Чем вызвал неизбежные подозрения в склонности к «схизме»-расколу: почему-то не «лютерскому», а «латинскому». Но раскол грозил как раз Русской православной церкви, упивавшейся своим превосходством в благочестии — без училищ, без Библии и без «разсуждения»[5].

Аргументы отечественного пошиба почему-то не оказывали целительного влияния на датского принца. «И эта безуспешность, — по выражению митрополита Макария, — чрезвычайно огорчала царя и гибельно повлияла на его здоровье: 4 июля 1645 г. происходило последнее прение состязавшихся о вере, а 16-го июля Михаил Федорович скончался»[6].

Восшествие на престол молодого и ревностно благочестивого царя Алексея Михайловича означало мгновенную перемену в церковной политике. Безразличие Михаила сменилось при Алексее истовой энергией и крайней впечатлительностью к воздействию духовных наставников.

Патриарх Иосиф, при всем трепете царя перед его саном, не попал в их число. Духовник государя Стефан Вонифатьев с сонмом «ревнителей благочестия» успешно пестовали царский мистицизм, хотя и не могли полностью оторвать юного Алексея от его светских наставников и советников.

Иосифу оставалось выполнять царские распоряжения. Алексей Михайлович лично величал патриарха великим отцом, пастырем, великим святителем и государем, кланялся ему в землю и целовал ноги. Но, как государь всея Руси, отдавал по церковному ведомству указы, обязательные для исполнения.

Крестовый поход «ревнителей» начался с приказа патриарху разослать по стране окружную грамоту духовному чину и мирянам о соблюдении благочиния Великого поста (1646 г.). В ней Иосиф традиционно, разве что необычно нервно, требовал порядка в храмах, начиная от пресечения «крику и писку», от коего православным не слышно бывает пения и чтения, до запрещения кровавых драк и грязной брани.

Согласно Уложению освященного собора, принятому по государеву указу в 1647 г., народу категорически запрещалось работать, торговать и даже ходить в бани по воскресеньям и великим праздникам, точнее, с вечера предшествующего дня, как начнут благовестить к вечерне, до вечерни праздничной. Продавать запрещалось даже съестное для людей — корм скоту продавался по вся дни невозбранно.

Освященный собор льстил себя надеждой, что лишенные работы, хождения по базарам и даже общественной бани христиане дружно двинутся в храмы на молитву. Об этом так и сообщалось в грамоте, разосланной по всем церквам России[7].

Разогревавшие религиозное рвение впечатлительного государя протопопы — Стефан Вонифатьев, Иоанн Неронов, Аввакум Петров и иже с ними — наложили столь густой отпечаток на время патриаршества Иосифа, что даже исправление церковных книг стали связывать впоследствии с деятельностью будущих «расколоучителей».

«Святейший патриарх Московский Иосиф, — писал в конце XVII в. известный историк раскола митрополит Сибирский и Тобольский Игнатий Римский-Корсаков, — муж престарелый, все исправление книг возложи на совет вышеупомянутых протопопов и попов», вроде бы позаботившихся о том, чтобы вставить в книги положения, на которые потом опирались староверы[8].

Что это не так, ясно показал митрополит Макарий. Но и он, по сану своему, должен был утверждать, будто справщики государева Печатного двора при Иосифе «привнесли в печатные книги несколько неправых мнений, послуживших впоследствии поводом к расколу, каково особенно мнение о двуперстии для крестного знамения»[9].

Борьба официальной Церкви со староверами не позволяла справедливо разобрать историю книгопечатания при Иосифе. Даже в конце XIX в. ученый, пытавшийся объяснить, что «древние наши церковные чины и обряды никогда никем (в особенности в книгопечатании. — А. Б.) унас не искажались и не портились, а существовали в том самом виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков», подвергался злобным гонениям[10].

Вдаваться в вековые споры о книжной справе при Иосифе нам нет нужды, поскольку его личное влияние на книгоиздание весьма сомнительно. Отметим только, что книг было издано много — более 36 названий, — как ни при одном из прежних патриархов, и притом разнообразных, отразивших превеликую смуту в умах московских справщиков, испытывавших, с одной стороны, давление «ревнителей», с другой — настоятельную необходимость просвещения.

Иосиф тоже был смущен этой странной смесью фанатизма и прозрения необходимости «свободных учений», между которыми колебалась при нем Русская церковь, прежде чем пасть в бездну раскола. Патриарх, конечно, признавал, что «ученье свет, а неученье тьма», однако возможные источники знаний представлялись подозрительными.

Католический и в особенности протестантский Запад вызывал у «благочестивых» православных аллергию; сильно жаловавшиеся на наступление «немцев» жившие под турком греки и утесняемые в Речи Посполитой православные украинцы порождали опасения слишком явными притязаниями на роль «учителей». Те и другие издавна стремились просвещать богатых московитов с ясно выраженными меркантильными намерениями.

Патриарха эти пришлецы расстраивали, как ясно показало дело «премудрого учителя» архимандрита великой константинопольской церкви Венедикта. Его прибытие в Москву было основательно подготовлено еще при Михаиле Федоровиче Палеопатрасским митрополитом Феофаном. От имени Константинопольского патриарха Парфения тот упорно доказывал государю необходимость завести в Москве греческую типографию и училище.

Жалостная история о том, как католики и протестанты наводняют православный Восток своей печатной продукцией, смущая «греков» замаскированными в церковных и святоотеческих книгах ересями, произвела впечатление на московские власти.

Идея печатать в Москве «неповрежденные» книги для греков была привлекательна, но для царя Михаила несколько преждевременна. А мысль о греческом учителе для просвещения московских детей в области философии и богословия «на греческом языке и русском» выглядела подозрительно даже с точки зрения цели.

Благодаря училищу, говорил митрополит, среди россиян подготовятся знающие люди, которые станут переводить неповрежденные греческие книги и исправлять по ним прежние переводы. Получалось, что именно милостынесоискатели владеют истиной, которой доселе полновластно обладало московское духовенство во главе с самим патриархом!

Прибывший в 1646 г., уже после воцарения Алексея Михайловича, учитель Венедикт вполне подтвердил эти опасения. Он направлялся в Москву за милостыней для своего монастыря, где имел училище богословия, только задержался в Киеве для преподавания греческого языка в коллегиях митрополита Петра Могилы, пока Феофан не побудил его спешить в Россию «для учения и печати».

Ученый грек не преминул высокомерно отозваться о москвичах, которые думают, что «они великие мудрецы и ученые», и получил суровую отповедь на тему талантов, которые даются исключительно от Бога. Никто не должен величать себя учителем и богословом, заявили Венедикту, но лишь принимать такую похвалу из чужих уст. Апостол Павел, напомнили греку, более других потрудившийся в богословии, считал себя меньшим из апостолов. Особенно же при патриархе неприлично и крайне дерзко младшему по сану называть себя учителем и богословом. Не следует забывать, как Господь обличал книжников и фарисеев, которые величали себя учителями!

Посрамленный основательностью московского чинопочитания, ученый грек отбыл на родину с пристойной милостыней. Более преуспели киевляне, также претендовавшие на роль учителей. Еще в 1640 г. Петр Могила просил царя Михаила создать в Москве обитель для иноков Киевского Братского монастыря, где они могли бы обучать россиян славяно-греческой грамоте.

При новом государе царский фаворит Федор Михайлович Ртищев создал такой монастырь и призвал с Украины «иноков, изящных во учении грамматики славенской и греческой, даже до риторики и философии». Царь, в свою очередь, просил в 1649 г. нового Киевского митрополита Сильвестра Коссова прислать в Москву знатоков греческого и латыни для подготовки к печати славянской Библии.

Неизвестно, советовались ли в этом деле с патриархом Иосифом, но против деятельности новых справщиков Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого, а также учителей из монастыря Ртищева архипастырь имел основания не возражать. На Печатном дворе при Иосифе был издан учебник «первой от семи наук свободных» — «Славянская грамматика» Мелетия Смотрицкого (1648), «Книга о вере» игумена Киевского Михайловского монастыря Нафанаила (1648), «Краткий катехизис» Петра Могилы (1649) и др. западнорусские сочинения (начиная с «Кирилловой книги» 1644 г.), сердечно принятые даже «блюстителями».

Однако этим последним не понравилось, что киевляне быстро завоевали авторитет как богословы. Характерно доносительное дело 1650 г., наполненное подозрениями, что киевляне учат «греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть», тем паче «кто по латыни выучится, тот с правого пути совратится». Смысл подобных разговоров состоял в желании пресечь просветительную деятельность киевских старцев: «И так они всех укоряют и ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана и Стефана (то есть Неронова и Вонифатьева. — А. Б.)и других...»

Ревность духовных фаворитов государя выплескивалась на светских приближенных Алексея Михайловича: помимо Ртищева обвинения в ереси коснулись всесильного царского дядьки боярина Бориса Ивановича Морозова. Иосиф, ни в коей мере фаворитом не являвшийся, оставался в стороне от нападок на ученых киевлян и от обвинений в приверженности «еретической» грамоте.

Патриарх мирился с тем, что даже канонизация святых переходила в сферу деятельности самодержца (и его личного окружения). Мощи преподобного Александра Свирского были «свидетельствованы» (в 1641 г.) и затем перенесены (в 1643 г.) по указам Михаила Федоровича. Дело об открытии чудотворной иконы Божьей Матери Казанской велось в Патриаршем судном приказе, но по указам царя и патриарха, а перенесение ее иконы и установление всероссийского празднования 22 октября состоялись повелениями одного государя (в 1648 г.).

Также дела о свидетельствовании мощей преподобного Кирилла Новоезерского (в 1648 г.) и благоверной княгини Анны Кашинской (в 1649 г.) велись светской и духовной властью совместно, но положение первых в новую серебряную раку (в 1651 г.) и перенесение последних (в 1652 г.) были личным, даже семейным занятием Алексея Михайловича. Преподобный Савва Сторожевский был причтен к лику святых освященным собором (в 1649 г.), открытие же мощей его стало делом царя и лишь вторым — патриарха (в 1652 г.).

Единственное исключение — открытие мощей благоверного великого князя Юрия (Георгия) Всеволодовича 5 января 1645 г. Иосиф, видимо, воспользовавшись междуцарствием, благословил этот акт сам и лично прислал серебряную раку для этих мощей Успенскому собору родного города Владимира[11].

При ревностном в вере царе Алексее и его еще более ревнивых духовных наставниках такой свободы патриарху не давали. Даже подготовленную в 1650 г. к печати «Кормчую» — главный свод церковного права — Иосифу издать не удалось. Книга, подчеркивающая значение русского патриаршества, была заново освидетельствована и издана только Никоном.

Усиленно разогреваемый заинтересованными лицами, религиозный пыл Алексея Михайловича с годами не ослабевал, но разгорался до фанатизма в опасном сочетании с уверенностью в своей мессианской роли — смесь, дорого стоившая Русской православной церкви! А в 1649 г. к числу влиятельных богословов, кроме «ревнителей» и киевлян, прибавился еще хитроумнейший грек Паисий, патриарх Иерусалимский.

Незаурядный мастер интриги и великий комбинатор, он отличался к тому же знанием Москвы, где побывал милостынеискателем в 1636 г. На сей раз Паисий за пять месяцев заложил прочную основу для кардинальной перемены традиционного полупочтительного-полупрезрительного отношения россиян к «грекам» (как называли вообще православных с Востока).

Он, во-первых, втерся на всех церемониях на равное место с патриархом Московским. Во-вторых, доказал государю, что его, самодержца, заслугой может стать великая миссия искупления Гроба Господня (увы, из неоплатного долга туркам). В-третьих, Паисий убедил российские власти в необходимости тесного политического контакта с греками.

Это удалось не сразу. Рассказы Иерусалимского патриарха, как он призывал поляков не притеснять православную веру, а Богдана Хмельницкого — не искать помощи у мусульман, не произвели в Москве впечатления. Паисий благословил Алексея Михайловича «приять превысочайший престол великого царя Константина, прадеда (в смысле предка. — А. Б.)твоего». И вновь почувствовал холод. Восточное духовенство часто использовалось Посольским приказом как орудие политических игр (в том числе для шпионажа), но не должно было претендовать на руководящую роль в светских делах.

Только определив реальные цели внешней политики правительства Алексея Михайловича и решив ограничить себя рамками церковной сферы, Паисий смог нанести верный удар. Под его руководством греки и их московские друзья пустились доказывать, что все православные славяне Речи Посполитой и Османской империи, находившиеся в духовной юрисдикции Константинопольского патриарха, верят по-гречески!

Московское правительство, готовившееся раздвинуть границы на западе и юго-западе, было до крайности заинтересовано, чтобы местное население приняло русские войска как братьев-освободителей, а царскую власть — как родную. Тем с большим вниманием слушали Иерусалимского патриарха, когда он рассказывал о «неисправностях» русских церковных обрядов, — ведь получалось, что указанные отличия могут помешать трогательному единению сердец под крыльями двуглавого орла...

Но главной удачей Паисия стало установление взаимовыгодного контакта с Новоспасским архимандритом Никоном, которого удалось продвинуть на Новгородскую митрополию и сделать, таким образом, главным претендентом на патриарший престол. Хитроумный грек не ошибся в своем выборе.

Иосиф, правда, все не умирал, к тому же сумел послать на Восток (по согласованию с Посольским приказом) умнейшего и образованного иеромонаха Троице-Сергиева монастыря Арсения Суханова: рассмотреть, что там у греков за чины и обряды? И ученый старец, еще не миновав Молдавии, убедительнейшим образом доказал, что славяне не только не склонны перенимать греческие новшества, выдаваемые за старину, но ненавидят надменность новоявленных «учителей веры», жестоко преследующих славян за приверженность московским книгам и обрядам.

Суханову не слишком поверили даже «ревнители», не говоря уже об ослепленных собственными планами политиках. Только потом, когда Никон нанес удар не только по древним обрядам, но в первую очередь по «ревнителям», Аввакум со товарищи уяснили, что «Прения с греками о вере» Арсения Суханова суть столп и утверждение истины старой веры[12].

А пока они сами бросились на того, кто послал Суханова на Восток, и, объединившись с киевлянами и грекофилами, пытались заставить Иосифа переменить обычай «наречного» церковного пения ради более благолепного «раздельноречного». Патриарх, учитывая необходимость согласовать продолжительность службы с возможностями прихожан, дозволял ее «говорити голоса в два, а по нужде и в три .

Реально в храмах читали и пели «голосов в пять, и в шесть, и больши». При этом россияне склонны были варьировать ударения и полнозвучие в пользу красоты пения, добавлять по эстетической надобности слоги, словом — исполнять церковный текст как свой, народный. Чем заслужили от всего сонма сторонников благочиния клеймо хульников и еретиков.

История примучивания старика Иосифа к новой «чинной, безмятежной и единогласной» (и ужасно долгой) службе вызывает подлинную жалость к патриарху. Он не мог взывать к здравому смыслу — ревнителям было в высшей степени безразлично, захотят ли и смогут ли прихожане выстаивать многие часы в храмах. Для того и власть, чтобы заставить!

Иосиф сопротивлялся молча, отослав вопрос, среди массы столь же мелочных (но названных «великими церковными потребами») к Константинопольскому патриарху Парфению (в 1650 г.). Так прошел год.

9 февраля 1651 г., через два-три месяца после получения ответа Парфения, сам государь взялся за дело, призвав во дворец патриарха с освященным собором и навязав безмолвствующим архиереям решение о единогласии. В 1652 г. Алексей Михайлович лично приказал пересмотреть и исправить нотные книги для утверждения «истинноречного» пения во всех городах и весях государства.

Иосиф молчал, За него вполне высказались московские приходские священники, уверенные, что мыслят одинаково с патриархом.

— Заводите вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение... — говорил один. — Беса имеете в себе, все ханжи... и протопоп Благовещенский (Стефан Вонифатьев. — А. Б.)такой же ханжа!

— Мне к выбору, который выбор о единогласии, руки не прикладывать, — заявлял другой, — наперед бы велели руки прикладывать о единогласии боярам и окольничим, любо им будет единогласие!

— Нам де хотя умереть, — заявляли священники доносчику, — а к выбору о единогласии рук не прикладывать. Ты, ханжа, еще молодой, уже был у патриарха в смирении, а ныне у патриарха в смирении будешь же!

Но патриарх ничего поделать не мог, священников царским указом поволокли в «роспрос» и заставили «повиниться».

Положение Иосифа лучше всего характеризуется историей принятия Соборного уложения 1649 г. Перепуганный народными восстаниями самодержец должен был прибегнуть к совету с патриархом, освященным собором и сословными представителями, предложил даже «которые статьи написаны в правилах св. апостол и св. отец и в градских законах греческих царей, и пристойны те статьи к государственным и к земским делам — и те бы статьи выписать».

Но составление нового свода российских законов прошло без малейшего участия духовенства, авторитет коего использовался исключительно для прикрытия. Помимо прочего, 1-я статья главы XIII утверждала создание Монастырского приказа — светского учреждения, которому подведомственны стали все дела, касающиеся Церкви и духовенства.

А 42-я статья главы XVII напрочь запрещала духовным землевладельцам и корпорациям приобретение каким-либо путем «родовых, и выслуженных, и купленных вотчин». И в этой статье, будто в насмешку, заявлено, что она принята по совету с патриархом «и со всем освященным собором»!

Цена мнения духовенства, впрочем, была равна в глазах правительства цене позиции любых других сословных групп, если они не проявляли в данный момент опасной силы (например, разогнав охрану и держа государя за пуговицу на кафтане). Так, в 1651 г. Иосиф с освященным собором первыми рассматривали обращение Алексея Михайловича относительно внешней политики, письменно разрешили расторгнуть мир с Польшей и присоединить Украину к России. Правительство узнало и мнение всего Земского собора — после чего попросту забыло о нем[13].

В положении человека, чье слово стоило меньше, чем шептание на ухо государю какого-нибудь протопопа, зная, что против него создается «великое мнение», Иосиф говорил в отчаянии: «Переменить меня, скинуть меня хотят! А если и не отставят, то я сам от срама об отставке стану бить челом».

В ожидании свержения патриарх ударился в чрезвычайное скопидомство, собирая деньги и упаковывая припасы с изумительной, поразившей даже хозяйственного царя тщательностью: «Не было того сосуда, чтоб не впятеро оберчено бумагою или киндяком!» Все патриаршие служители были повергнуты убавлением жалованья в великую нищету. Богатство Иосифа достигло огромных размеров.

Царь отрицал, что подумывал об освобождении места для своего любимца Никона: «И на уме того не бывало и помыслить страшно на такое дело... хотя бы и еретичества держался, и тут мне как одному отставить его без вашего (духовного. — А. В.)собора?.. Отнюдь того не бывало, чтоб его, света, отставить или ссадить с бесчестьем». Но самодержец в ту пору был игрушкой в ловких руках фаворитов.

Когда в 1652 г. Алексей Михайлович затеял перевезти в Москву мощи московских святителей — митрополита Филиппа, патриархов Иова и Гермогена, пострадавших от светских властей, Иосиф только плакал и приговаривал: «Вот смотри, государь, каково хорошо за правду стоять — и по смерти слава!»

Едва мощи Иова поставили в Успенском соборе, патриарх стал рассуждать, «кому в ногах у него лежать?» «Тут Гермогена положим» — сказал царь. «Пожалуй, государь, меня тут, грешного, погребите!» — молвил Иосиф и десять дней спустя, 15 апреля 1652 г. скончался.

Послание Алексея Михайловича Никону с приглашением сему «солнцу, сияющему по всей вселенной», принять вдовствующую Церковь, исполнено характерным сочетанием трепета перед саном и пренебрежения к личности смиренного патриарха.

Когда во время вечери прибежал келарь со словами: «Патриарха, государь, не стало!» — «в ту пору ударил Царь-колокол три раза и на нас, — пишет самодержец, — такой страх и ужас нашел, едва петь стали, и то со слезами, а в соборе у певчих и у властей всех от страха и ужаса ноги подломились, потому что кто преставился? ... Прежнего отца и пастыря лишились, а нового нет». Что особенно худо в канун праздника. «Отпевши обедню, — продолжает Алексей Михайлович, — пришел я к нему, свету, а он, государь, уже преставился, лежит как есть жив, и борода расчесана, лежит как есть у живого, а сам немерно хорош. И простясь с ним и поцеловав руку, пошел я к умовению ног».

Вскоре и все приставленные к бдению над телом игумены и дворяне разбежались; первыми уехали по домам облагодетельствованные Иосифом. Обнаружив такой непорядок, царь весьма рассердился. Еще пуще расстроил его кричащий над телом во все горло единственный поп.

«Для чего не по подобию говоришь! — напустился на беднягу Алексей Михайлович.

— Прости, государь, — отвечал он, — страх нашел великий, в утробе у него, святителя, безмерно шумело, так меня и страх взял; вдруг взнесло живот у него, государя, и лицо в ту ж пору стало пухнуть: меня и страх взял, думал, ожил! Для того я и двери отворил, хотел бежать.

— И на меня, — продолжает царь сию гоголевскую сцену, — от его речей страх такой нашел — едва с ног не свалился! А вот и при мне грыжа-то ходит очень прытко в животе, как есть у живого. И мне пришло помышление такое от врага: побеги ты вон, тотчас тебя, вскоча, удавит!

— И я, перекрестясь, — пишет Никону храбрый самодержец, — взял за руку его, света, и стал целовать. А в уме держу то слово: от земли создан и в землю идет, чего бояться?»...

На похоронах Иосифа все, начиная с царя, в особенности фавориты, рыдали в три ручья. И было от чего плакать — на смену смиренному патриарху шел архипастырь грозный, готовясь вить веревки из самодержца и нахлестывать ими освоеволившихся придворных и духовных.

Пока Алексей Михайлович испытывал сильнейшие терзания, удерживая себя от «покушения» на замечательно богатое Иосифово добро[14], Никон триумфально шествовал к Москве, неся, как знамя, отнятые у соловецких монахов мощи митрополита Филиппа: святыню воистину чудотворную, коли она смогла вскоре бросить на колени и заставить повиниться перед Церковью искони преступную российскую светскую власть.

[1] Чины избрания и поставления см.: ДРВ. М., 1787. Ч. 6. С. 223—261. См. также: Дворцовые разряды. Спб., 1851. Т. 2. С. 675—676.

[2] Попов А. Н. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869. С. 319.

[3] ААЭ. Спб., 1836. Т. 4. № 57. С. 84.

[4] Поучение... Иосифа патриарха Московского... М., 1642 или 1644 год. См.: Макарий. История Русской церкви. Спб., 1882. Т. 11. С. 98-104.

[5] Православный собеседник. 1861. Т. 2. С. 241-276, 391-418; СГГиД. М., 1822. Т. 3. № 117; Соловьев С. М. Сочинения. М., 1990. Кн. 5. С. 217-235.

[6] Макарий. Указ. соч. Т. 11. С. 105-114.

[7] Акты Археографической экспедиции. Т. 4. № 19. С. 321, 324.

[8] Послания блаж. Игнатия митрополита Сибирского и Тобольского, изданные в Православном собеседнике. Казань, 1855. С. 91—95.

[9] Макарий. Указ. соч. С. 118-129. Цит. С. 127.

[10] Богданов А. П. Судьба профессора духовной академии // Буганов В. И., Богданов А. П. Бунтари и правдоискатели в Русской православной церкви. М., 1991. С. 493-517.

[11] Макарий. Указ. соч. С. 116—118.

[12] Богданов А. П. Автограф «Прений с греками о вере» Арсения Суханова // Источниковедение отечественной истории за 1989 г. М., 1989. С. 175-205.

[13] Источники и литература указаны: Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI-XVII вв. М., 1978.

[14] ААЭ. Спб., 1836. Т. 4. № 57.