ЛАБОРАТОРИЯ И ПАРЛАМЕНТ
(У истоков современной политической культуры Запада)

Оп.: Вопросы истории естествознания и техники. 1993 г., №4. Ср. наука - демократия - 17 век.

Введение

Лондонское королевское общество для развития знаний о природе было основано в 1660 г., в первый год Реставрации (восстановления королевской власти Стюартов в Англии). Это общество - первая постоянная научно-исследовательская лаборатория современного типа. Причины, по которым общество, возникшее из регулярно, в течение почти пятнадцати лет собиравшегося кружка ученых-естествоиспытателей, получило королевскую поддержку, разнообразны.

Возможно, Карл II (1660 - 1685), вернувшийся в Англию после конца диктатуры Кромвеля, стремился таким способом дополнительно укрепить свою власть, памятуя о советах знаменитого английского философа и канцлера Ф. Бэкона (1561 - 1626), который считал содействие распространению наук и ремесел одним из важнейших средств упрочения и развития государства.

Возможно, как считает историк науки Э. Мендельсон, королевская протекция была просто формой контроля за новым сообществом, членам которого запрещалось обсуждать на заседаниях политические, религиозные и даже метафизические вопросы (см. [1]). Впрочем, ученые и сами избегали подобных дискуссий, так как признавали только экспериментальные и математические доказательства, к строгости которых они предъявляли все более и более высокие требования.

Тем не менее, несмотря на религиозно-политическую нейтральность, деятельность Лондонского королевского общества привлекала внимание не только ученых из разных стран, но и людей, весьма далеких от науки. Работой общества интересовались государственные деятели, публичные демонстрации экспериментов посещали члены королевской фамилии, а некоторые восторженые почитатели (в основном из числа теологов) писали, что видят в этом собрании ученых мужей прообраз новый церкви, которая спасет мир, и сравнивали при этом экспериментальную лабораторию с алтарем (об этом см. [2, c. 319]).

Но чем же так поразили всех ученые, почему в их сугубо исследовательской деятельности увидели возможность решения животрепещущих социальных проблем, в чем состояли эти проблемы и какую роль в их решении сыграло Лондонское королевское общество? В предлагаемой статье я попытаюсь ответить на эти вопросы, проанализировав некоторые моменты становления в Англии парламентской демократии - одного из трех "китов" (наряду с принципами конституционализма и разделения властей) современной политической культуры Запада, - а также ту роль, которую сыграл в этом становлении опыт сообщества экспериментаторов. Понятно, однако, что такой анализ невозможно начать, не рассмотрев, хотя бы в общих чертах, те социально-экономические и политические условия, которые сложились в Европе ко времени создания Лондонского королевского общества.

Упадок народовластия в Европе. Пиррова победа английского парламента

В истории Европы XVI - XVII вв. - это время, когда человек, по-видимому, твердо решил доказать Создателю, что он действительно может быть и ангелом, и зверем. С одной стороны, это эпоха великих географических открытий, многочисленных технических изобретений, рождения современной науки, крупнейших достижений в философии и искусстве. С другой стороны, это период разгула инквизиции, страшных религиозных войн, становления абсолютизма и повсеместного уничтожения народных свобод, включая прекращение или ограничение деятельности парламентов.

XVI - XVII вв. принято называть временем рождения буржуазной цивилизации, объясняя тем самым дикости и жестокости этой эпохи необходимостью накопления первичного капитала. На самом же деле формирование этой цивилизации началось гораздо раньше и первоначально несло людям не нищету и рабство, а развитие мануфактур и ремесел, создание университетов и школ и, что особенно важно, рост свободы, проявившейся в образовании различных институтов самоуправления, а также представительных учреждений - парламентов.

Возникший на рубеже XIII - XIV вв. средневековый парламент (во Франции - генеральные штаты, в Испании - кортесы и т. д.) был сословно-представительным политическим институтом, предназначенным для совместного (традиция народных собраний) решения наиболее важных государственных вопросов. Крепостные крестьяне в парламенте голоса не имели, зато все более весомыми становились голоса представителей бурно развивавшихся в то время городов.

{Уже к началу XIV в. в ряде стран Западной Европы существовало хорошо налаженное банковское дело. Причем банки Италии систематически одалживали у населения деньги под 10 - 12% годовых, что было возможно лишь благодаря кредитованию стремительно растущего производства (об этом см. [3, c. 231]).}

Хотя в решении ряда государственных дел (например, заключение мира и войны) делегаты от городов не участвовали, при определении суммы налогов их голоса являлись определяющими. Собственно, создание парламента было результатом компромисса между средневековым обществом и этой новой социально-политической силой.

Растущее богатство городов позволяло им шаг за шагом отвоевывать у феодалов различные привилегии и свободы: укрывать беглых крепостных крестьян, организовывать органы самоуправления, устраивать ярмарки и многое другое. Однако уже в XV в. "дух свободы" начал покидать города, в которых к тому времени сформировалась собственная аристократия, состоявшая из банкиров, крупных купцов, членов магистрата и т. п. Эти новые влиятельные люди были тесно связаны с придворными кругами и верхушкой церкви и, разбогатев, стремились породниться со старой аристократией. Возникло новое дворянство, готовое поддержать короля в его борьбе с отдельными феодалами и в то же время использовать крепнувшую королевскую власть для подавления восстаний, вызванных резко усиливавшейся феодально-буржуазной эксплуатацией как сельского, так и городского населения.

Объединение феодальной и буржуазной форм эксплуатации разрушило прежние механизмы защиты населения от произвола властей, алчности богачей и продажности чиновников.

{В верхах общества царили коварство и цинизм, в средних слоях феодальной администрации - взяточничество и хитрость, в низах - зависть и желание забыться", - писал историк Э. Ю. Соловьев о времени кануна Реформации [4, c. 65]}

С помощью прямого насилия или юридических хитростей захватывались, а затем распродавались общинные земли; ремесленники и мелкие собственники разорялись; во многих регионах Европы было восстановлено крепостное право. В XVI в. началось формирование абсолютистских режимов, ограничивших или ликвидировавших в ходе подавления восстаний и непрерывных войн народовластие. Так, в Испании в 20-е гг. XVI в. после подавления ряда восстаний были уничтожены независимость городов и многие права кортесов. С 1614 г. и вплоть до революции 1789 г. перестали созываться генеральные штаты во Франции. После Тридцатилетней войны 1618 - 1648 гг. были разогнаны представительные учреждения в большинстве земель Германии, а затем Австрии и Дании.

Пожалуй, единственным исключением были Нидерланды, которые, освободившись от испанского господства, установили у себя республиканское правление (законодательная власть в стране принадлежала генеральным штатам) и к середине XVII в. совершили подлинное "экономическое чудо", превратившись в торговую столицу мира. Судьба Нидерландов, продемонстрировавших поразительные для того времени веротерпимость и уважение к правам граждан, привлекала внимание многих мыслителей Европы. Нидерланды были для них примером того, чего может достичь государство, избавившись от тирании абсолютизма. Естественно, возникало искушение попытаться распространить практику Нидерландов на другие страны, и тут выяснилось, что само по себе наличие парламента и даже республиканского правления еще не является гарантией от той или иной формы тирании. В полной мере убедиться в этом на собственном опыте пришлось Англии.

{Одной из причин гражданской войны в Англии 1640 - 1649 гг. Т. Гоббс считал то, что "Лондон и другие крупные торговые города, восхищаясь процветанием Нидерландов, наступившим после их восстания против своего монарха - короля Испании, были склонны думать, что подобное изменение правления принесет им такое же процветание" [5, c. 593].}

В отличие от континентальной Европы развитие абсолютизма в Англии не уничтожило парламент, но превратило его в XVI в. в достаточно послушное орудие королевской власти. Так, Генрих VIII создал "волей парламента" новую (англиканскую) церковь, независимую от Ватикана. Его дочь, Мария Тюдор, при поддержке парламента решилась восстановить в стране католицизм. Затем, после смерти Марии, парламент узаконил волю Елизаветы I, вновь сделавшей своих подданных англиканами.

Несмотря на послушание парламента, сперва Яков I, а потом Карл I попытались в первой половине XVII в. завести в Англии континентальные порядки и окончательно низвести парламент до уровня "ручного" королевского совета. Как известно, Карлу I эта попытка стоила головы. Спор короля с парламентом, начатый из-за дополнительных налогов, привел к неоднократным роспускам этого представительного учреждения, унижениям и даже преследованиям его членов. Наряду с этим, жестоким гонениям подвергались английские пуритане и шотландские пресвитериане. В результате в 1640 г. в стране начались волнения, переросшие вскоре в гражданскую войну. В этой войне победил парламент, однако его победа оказалась пирровой.

Выдвинувшийся благодаря военным и другим талантам пуританин Оливер Кромвель уже в 1647 г. очистил парламент от неугодных ему умеренных членов, а также от пресвитериан. Этот "урезанный" парламент, получивший название "охвостье", и приговорил Карла I к смертной казни. После этого верхняя палата парламента (палата лордов) была упразднена, а нижняя (палата общин) значительно расширена и объявлена высшим авторитетом в государстве. Тем не менее в 1653 г. Кромвель дважды разгонял парламент и с помощью вновь избранных членов объявил себя пожизненным лордом-протектором Англии. Позже, заручившись поддержкой парламента, он попытался добиться королевского сана, но республикански настроенная армия воспротивилась этому. После смерти Кромвеля в 1658 г. в стране началась борьба за власть между сторонниками его сына, армией и парламентом, завершившаяся в 1660 г. реставрацией королевского дома Стюартов.

Вступая на престол, Карл II пообещал народу амнистию и веротерпимость. Однако вскоре в Англии начались судебные процессы против "убийц короля", преследования пуритан и республиканцев, изгнания инакомыслящих и т. п. Атмосфера в стране становилась удушающей, и, пожалуй, единственным местом, где думающие люди могли относительно свободно дискутировать в поисках истины, было в те годы Лондонское королевское общество. Но почему все-таки в нем видели не "тихую гавань", в которой можно укрыться от безумств века, а чуть ли не панацею от всех социальных бед? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть не только обстановку в Европе того времени, но и то, как люди искали выход из тупика ничем не ограниченной королевской власти.

В поисках выхода

В Европе XVI - XVII вв. было немало талантливых, честных и мужественных политиков, деятелей церкви, мыслителей и художников, которые, нередко рискуя свободой и даже жизнью, разрабатывали и проповедовали идеи терпимости, правосознания, религиозной умеренности и национального согласия. Почти одновременно англичанин Шекспир и испанец Сервантес с потрясающей силой показали, куда катится обезумевший от алчности и ненависти мир. Однако красота искусства спасти этот мир не могла уже хотя потому, что спасала от него отдельного человека. Никакие механизмы и процедуры взаимного урегулирования интересов человека и общества или различных общественных групп искусством не рассматривались. Наоборот, именно изображение трагической несовместимости человека и общества должно было, по идее, оказать на общество воспитующее и просветляющее воздействие.

Различные проекты построения идеального общества выдвигались утопистами, но в этих проектах деликатно обходились вопросы о том, как именно создать такое общество, а после его создания разрешать всевозможные конфликты между различными группировками. Впрочем, такие группировки в идеальном обществе не предусматривались, а само это общество - особенно в знаменитом "Городе Солнца" Т. Кампанеллы - скорее напоминало казарму, где все шпионят друг за другом.

Источником национального согласия не мог стать и протестантизм - мощное общественно-религиозное движение, охватившее большинство стран Европы и сыгравшее фундаментальную роль в формировании человека нового типа: человека-созидателя, творца буржуазной цивилизации. Протестанты различных толков и конфессий нередко отстаивали тираноборческие и республиканские идеалы (например, пуритане Кромвеля), однако веротерпимостью при этом они не отличались и постоянно враждовали не только с католиками, но и друг с другом. Католики, в свою очередь, тоже не отличались веротерпимостью, поэтому ко времени начала работы Лондонского королевского общества Европу уже около ста лет терзали религиозные войны, сопровождавшиеся изгнаниями или истреблениями инакомыслящих. Мир обезумел, и многим казалось, что эту тотальную бойню, распространившуюся уже и на Новый Свет, остановить невозможно.

Огромный вклад в развитие правосознания, идей веротерпимости и свободы совести внесли такие философы XVI - XVII вв., как М. Монтень, Г. Гроций, П. Шаррон, Б. Спиноза, Т. Гоббс, Дж. Локк и др. В работах этих мыслителей из разных стран Европы закладывались важнейшие основы концепции гражданского общества: договорная интерпретация полномочий государственной власти, верховенство прав народа, государство как гарант прав отдельного человека и многое другое. Без этих идей и теоретических разработок нельзя представить ни французское Просвещение, ни американскую конституцию, ни, наконец, современное правовое государство. И все же достижения социальных философов XVI - XVII вв. вполне могли остаться лишь красивой мечтой, если бы не были найдены политические механизмы их реализации.

Размышляя о путях построения гражданского общества, т. е. общества, в котором господствуют единые для всех, не знающие никаких привилегий и исключений, непререкаемые, как геометрические доказательства (Т. Гоббс), законы, философы в конечном счете видели единственный способ создания такого порядка в добровольном общественном договоре. Просвещенные новой философией люди должны сами на основе всеобщего согласия установить единые законы, которым они затем будут добровольно подчиняться. Другого выхода у людей нет, если они, конечно, не хотят тирании или анархии. Но как именно, посредством каких процедур и политических институтов люди должны прийти (или приходить) к такому соглашению? Ответ на этот исключительно важный вопрос впервые (в конкретной институциональной терминологии) появляется у английского философа Дж. Локка (1632 - 1704) в книге "Два трактата о правлении".

Ответ Локка и загадка "славной революции"

Свои "Два трактата о правлении" Локк создал в период с 1679 по 1689 г. За это время, большую часть которого он провел в вынужденной эмиграции в Нидерландах, Локк, в частности, пришел к твердому убеждению о принципиальной необходимости парламентско-демократической формы правления. Возможно, писал он в своих "Трактатах", вначале люди, благодаря небрежности и простодушной непредусмотрительности, передали верховную власть какому-то одному добродетельному и превосходному человеку. Однако его преемники были уже не такими, и "народ нашел, что его собственность не находится в безопасности при том правлении, какое было (в то время как правление не имеет иной цели, кроме сохранения собственности), и что он не мог пользоваться ни безопасностью, ни покоем, ни считать, что живет в гражданском обществе, до тех пор пока законодательная власть не была отдана в руки коллективного органа, который можно назвать сенатом, парламентом или как угодно.

Благодаря этому каждое отдельное лицо стало наравне с другими, самыми ничтожными людьми подданным тех законов, которые оно само как член законодательного органа установило; точно так же никто не мог по своей собственной власти избегнуть силы закона после того, как этот закон был создан. Не мог никто также под предлогом превосходства просить об исключении для собственных нарушений или для нарушений, совершенных кем-либо из его близких. Ни для одного человека, находящегося в гражданском обществе, не может быть сделано исключений из законов этого общества" [6, c. 316 - 317].

Итак, решение - на первый взгляд совершенно тривиальное - найдено. Основополагающий политический инструмент для формирования гражданского общества - это сенат, парламент или иной коллективный орган, членом которого может стать любой человек. Вскоре Локку довелось не только убедиться в правильности своего решения, но и участвовать в его реализации. Выше я уже говорил, что обстановка в Англии при Карле II не оправдала надежд тех, кто поверил, что реставрация королевской власти Стюартов принесет стране мир и согласие. Еще тяжелее стала ситуация при брате умершего короля - Якове II (1685 - 1688). В Англии то и дело вспыхивали и жестоко подавлялись восстания, многие англичане, спасаясь от преследований, бежали в Новый Свет и Нидерланды.

Вакханалию этого произвола удалось прекратить только в 1688 г., когда Вильгельм Оранский - штатгальтер Нидерландов и зять Якова II - высадился с 15-тысячной армией в Англии. Поддерживаемый достаточно широкой и влиятельной группировкой дворян и буржуазии и встречаемый народным ликованием Вильгельм почти без сопротивления продвигался к Лондону. Яков II бежал в Париж, а в столице был созван учредительный парламент, который в 1689 г. передал английский престол Вильгельму (под именем Вильгельма III). Вступая на престол, Вильгельм III подписал специальную "Декларацию прав", четко определившую границы королевской власти. В стране произошла так называемая "славная революция", в результате которой Англия стала конституционной монархией.

Установление в Англии компромисса между парламентом и королевской властью, несомненно, можно считать началом формирования современного правового общества. На протяжении всего XVIII в. в стране осуществлялось постепенное преобразование уголовного законодательства в сторону смягчения наказаний, расширения прав присяжных и усиления требований к доказательности виновности подозреваемых. С 1771 г. периодическим изданиям было разрешено давать полные отчеты о заседаниях парламента, точно указывая имена ораторов. Тем самым процессы законотворчества становились публичными.

Сразу же после "славной революции" многое делалось для устранения всевозможных (от королевских до цеховых) монополистических ограничений, препятствовавших "честной конкуренции", и налаживания финансовой системы, расстроенной в годы войн и смут. Уже в 1696 г. под руководством двух ученых (Дж. Локка и И. Ньютона) и двух государственных деятелей (Ч. Монтегю и Дж. Сомерса) в стране была проведена денежная реформа, в ходе которой все находившиеся в обращении серебряные монеты (многие из них были неполновесными или фальшивыми) казна по решению парламента обменяла населению (по номиналу!) на полноценные деньги. Казне эта реформа обошлась почти в 3 млн. фунтов стерлингов, в то время как ее обычный годовой расход не превышал 2 млн.

Тем не менее авторам реформы удалось убедить правительство в том, что обмен населению денег по их реальной стоимости, т. е. по весу, разорит множество ни в чем не повинных людей и еще сильнее разрушит экономику. Напротив, наладив нормальную торгово-промышленную деятельность, казна сможет компенсировать понесенные убытки. Это предсказание блестяще подтвердилось, и действительно, за счет налога со все возраставшего оборота казна через несколько лет получила намного больше того, что первоначально вложила в реформу (об этом см. [7, c. 288 - 291]). Таким был один из первых итогов "славной революции".

Успехи нового режима были достаточно впечатляющими. И все же зададим странный на первый взгляд вопрос: почему, собственно, "славная революция" оказалась славной не только по отдаленным последствиям, но и по редкой в те времена бескровности? Вдумаемся. В стране при поддержке иностранных войск свергается пусть горячо нелюбимый, но все же законный монарх. Его место занимает человек, строго говоря, не имеющий на престол права (у Якова II был наследник), что вызывает резкие возражения различных ортодоксов. Далее. Верховная законодательная власть переходит к парламенту. Но англичане уже успели достаточно пожить под властью этого учреждения, которое привело страну сперва к диктатуре Кромвеля, затем к анархии и, наконец, к реставрации дома Стюартов.

Почему же теперь английское общество и прежде всего ближайшее окружение Вильгельма Оранского, в которое входил во время эмиграции Локк, оказывают столь безоговорочное доверие парламенту? Почему Локк видит в парламенте с его непрерывной межпартийной борьбой не рассадник смут, а источник консолидации общества?

{В своем фундаментальном труде "Левиафан" (1651), посвященном анализу различных форм государственной власти, Т. Гоббс рассматривает парламент лишь как сугубо вспомогательный институт власти, способный при отсутствии верховного контроля над ним легко становиться источником анархии и войн (см. [8, c. 144 - 145]).}

Почему (хотя трагический опыт XVII в. показал, что политики, теологи и даже философы не могут договориться ни по одному вопросу, касающемуся устройства мира, церкви или общества, а любые теоретические разногласия легко становятся причиной конфликтов) Локк верит, что парламент, этот коллективный орган управления, куда, вообще-то говоря, может попасть кто угодно, будет издавать законы, которым подчинится все общество? Возможно ли в принципе принятие какой-либо группой людей таких законов, истинность которых, подобно геометрическим доказательствам, не будет вызывать постоянных сомнений, но которые будут касаться не мира идеальных фигур, а реальности? Ко времени работы Локка над его книгой такие группы людей были уже хорошо известны. К ним относились сообщества ученых-экспериментаторов и прежде всего наиболее авторитетное из них - Лондонское королевское общество.

{Для понимания политологических поисков XVII в. очень важно учитывать то, что мыслители этой эпохи исходили из фундаментального единства законов природы и общества (см., например, работу С. Шапина [9] об отражении династических проблем, возникших в Англии после "славной революции", в гносеологической полемике Лейбница и Кларка).}

Уроки Лондонского королевского общества

Безусловно, первоочередной причиной, привлекшей в начале 60-х гг. внимание англичан к работе ученых, была возможность посмотреть очень интересные опыты, в особенности известные ныне каждому школьнику эксперименты Р. Бойля (1627 - 1691), доказывающие существование атмосферного давления. И все же еще более удивительным и значимым для широкой публики было лицезрение достаточно большого сообщества людей различных вероисповедований и политических убеждений, которые наслаждались самым, пожалуй, недоступным в то время благом - возможностью добровольно и осознанно приходить к соглашениям по весьма важным и спорным вопросам. Причем результаты этих соглашений - демонстрационные эксперименты и их объяснения - оказывались достаточно убедительными и для людей, не входящих в сообщество.

Следует подчеркнуть, что далеко не все относились к деятельности ученых положительно. С резкой критикой научного сообщества выступал Гоббс, который, например, вполне резонно указывал на то, что постановка экспериментов Бойля опирается на неявную гипотезу об упругости воздуха, в самом эксперименте никак не доказываемую.

{В своих экспериментах Бойль помещал трубку Торричелли под стеклянный колпак, из-под которого откачивал воздух. В результате уровень ртути в трубке понижался, из чего Бойль делал вывод, что столб ртути уравновешивается давлением атмосферы. Однако воздух под колпаком был изолирован от атмосферного. Следовательно, столб ртути уравновешивается не атмосферным давлением, а чем-то иным: упругостью воздуха, сжатого до начала эксперимента собственным весом.}

Тем самым логическая целостность эксперимента нарушается; для доказательства упругости воздуха нужны новые опыты, которые тоже содержат какие-то неявные допущения, и т. д. (об этом см. [2, с. 42 - 44]).

Впрочем, куда более резкой критике Гоббс подверг не отдельные опыты и их интерпретацию, а исходную установку сообщества - веру в возможность постижения универсальных законов природы посредством систематических экспериментальных исследований.

{При изложении позиции Гоббса в его полемике с учеными я опираюсь на материалы и выводы чрезвычайно содержательной монографии С. Шапина и С. Шеффера [2], посвященной анализу проблем обоснования в XVII в. возможности экспериментального естествознания.}

В принципе, Гоббс не исключал полезности и даже истинности отдельных экспериментов, однако, считая себя последователем Декарта (т. е. сторонником полной математизации физики), полагал, что познание универсальных законов природы должно основываться на универсальных же законах математики и логики, восходя затем от них к конкретным явлениям. Между тем в лаборатории, считал Гоббс, мы видим демонстрацию каких-то явлений, а затем их интерпретацию, достигнутую на основе соглашения группы людей и претендующую на выявление истины. Но разве не так же поступают всевозможные сектанты, которые затем становятся источником смут? (см. [там же, с. 115 - 117, 125 - 129]).

Отвечая на эти и подобные им обвинения, члены общества объясняли, что их соглашения не имеют ничего общего ни со сговором сектантов, ни с единодушием толпы фанатиков. Мало того, в отличие от тайных искусств алхимиков и магов их знание носит принципиально публичный характер, в чем они предлагают убедиться всем желающим. Далее ученые поясняли, что, достигая соглашения, они пользуются, например, хорошо известными принципами судопроизводства: один свидетель - не свидетель; выслушиваться должны все свидетельства; в случае сомнений расследования необходимо продолжить; члены сообщеста, как и судьи, дожны быть людьми с незапятнанной репутацией; не допускается умолчание о неудачных экспериментах и т. д. Кроме того, общество регулярно публикует отчеты, включающие подробные описания проведенных опытов и использованных инструментов, а также мнения всех участников обсуждения.

{Вспомним полученное лишь в 1771 г. разрешение публиковать полные отчеты о парламентских дебатах в массовых изданиях.}

Эти отчеты содержат только факты, изложенные так, чтобы любой желающий мог повторить описанные опыты. Следовательно, уже в первые годы работы сообщества сформировался один из важнейших принципов экспериментального естествознания - универсальная воспроизводимость любого эксперимента.

Необходимо отметить, что на первый взгляд беспристрастные отчеты сообщества неявно заключали в себе важные метафизические установки. Читая эти отчеты, человек постепенно приучался (как и их авторы) начинать исследования не с философских размышлений о сущности изучаемых субстанций и даже не с гипотез о природе веществ, а с анализа устройства инструментов и способов их применения при исследовании данных явлений. Таким образом, читатель (и исследователь) постоянно имел дело не с гипотетическими сущностями, о которых можно спорить до конца дней, а с конкретными, хорошо известными (например, воздушный насос) или легко представимыми (отчеты содержали множество подробных рисунков) устройствами, превращавшимися в лаборатории в основной источник получения знаний о природе. Правда, сама природа при этом все более понималась как непосредственное продолжение приборов и изучалась лишь в той степени, в какой она могла стать предметом лабораторного эксперимента.

Конечно, можно согласиться с Гоббсом и увидеть в работе лаборатории определенный сговор с целью подмены предмета исследований. Однако в этом "сговоре" уже более ста лет участвовала вся Европа, ставшая на путь ускоренного технического развития, в ходе которого различные инструменты и приборы превращались в неотъемлемую часть новой картины мира.

Столь же неотъемлемой частью новой картины мира становилась и лаборатория - особым образом организованное место совместных исследований, где, благодаря тщательной отработанности процедурных вопросов и четкому определению (и ограничению) предмета обсуждений, неизбежные разногласия между учеными были источником не конфликтов, а непрерывной корректировки получаемых знаний.

{Знаменитые приоритетные споры (скорее, скандалы) Ньютона с Гуком и Лейбницем - это пример того, во что превращается дискуссия между учеными при отсутствии жестких процедурных рамок.}

Тем самым регулярная, проходившая на виду у всех деятельность коллективного органа - лаборатории - являла собой поразительный пример того, как правильно организованное сообщество может, стремясь к истине, преодолевать разногласия и ошибки, а также бороться с догматизмом и тиранией, исходя и того, что никто не имеет права навязать свое мнение иначе, чем опираясь на доводы разума и показания приборов.

{Авторитетность этих показаний определялась процедурами коллективного удостоверения получаемых результатов, т. е. была следствием правильной организации работы сообщества, способного благодаря этому адекватно воспринимать свидетельства природы.}

Далее оставалось перенести этот специфический социальный опыт из лаборатории в мир. Однако хотя путь в Лондоне от королевского общества до парламента недлинный, для того чтобы пройти его, потребовалось около тридцати лет.

Еще в начале 60-х гг. Локк категорически утверждал, что познание истинных законов на основе общего согласия людей невозможно (см. [10, с. 26]). В середине 60-х гг. он активно сотрудничал с Бойлем и за научные успехи в 1668 г. даже был избран членом Лондонского королевского общества. В это же время, с 1667 г., Локк - домашний врач и воспитатель в доме графа Шефтсбери, поднявшегося до поста лорда-канцлера Англии, но ставшего тем не менее активным противником режима Реставрации. В доме Шефтсбери Локк принимал постоянное участие в политических дискуссиях, а высокое покровительство позволило ему дважды, в 1672 и в 1679 г., получить должности в высших административных учреждениях страны. В 1682 г. Шефтсбери был арестован и после освобождения бежал в Нидерланды. Вскоре, в 1683 г., туда же перебрался и Локк, который сблизился там с Вильгельмом Оранским и его окружением.

Занимаясь политикой, Локк в то же время не порывал связей с научным миром, в частности, со своим другом Ньютоном. С другой стороны, другом и учеником Ньютона был аристократ Ч.Монтегю - будущий глава казначейства и один из авторов денежной реформы 1696 г. Так постепенно складывался круг людей, соединивших в ходе "славной революции" философскую идею гражданского общества с политическими реалиями парламентаризма.

Парламент как лаборатория

Особенности политического развития Англии нередко объясняют ее глубокой приверженностью традициям,

{На протяжении всего XIX в. общим местом в работах многих французских, немецких, а с началом царствования Александра II и российских публицистов и историков (М. Н. Катков, Б. Н. Чичерин и др.) были рассуждения о том, что английская политическая система, жизнеспособность которой обеспечивается историческими особенностями народа (уважение к общинным правам, гармонические отношения между сословиями и т. п.), не может быть перенесена на несовершенный, расчлененный общественный организм стран континентальной Европы (об этом см. [11, с. 114 - 120]). Еще более категоричен был О. Шпенглер. Размышляя о судьбе Германии после ее поражения в первой мировой войне, он предупреждал, что "перенос английской системы политической организации, где на поверхности - борьба всех против всех, а в глубине - предотвращающее распад англо-саксонских обществ согласие по базисным ценностям, на немецкую почву приведет Германию, при отсутствии консенсуса по базисным ценностям, к расколу и борьбе всех против всех на глобальном уровне. А это, в свою очередь, неминуемо поведет к разложению и распаду общества и государства" (цит. по [12, с. 118]). По-видимому, со словами Шпенглера согласится немало современных политологов, считающих, что мы еще "не доросли" до парламентаризма, но я думаю, что история Англии XVII в. убеждает в том, что уважение к общинным правам и "согласие по базисным ценностям" были все-таки не предпосылкой, а следствием развития в стране парламентской демократии}

не замечая присущего этой стране виртуозного умения наполнять старые политические формы принципиально новым содержанием. До Локка в парламенте не видели средства для формирования гражданского общества (т. е. общества, управляемого универсальными, едиными для всех законами) уже хотя бы потому, что законы, которые издавал или утверждал парламент, были по сути не законами, а ратификациями (например, утверждение указа короля о сборе новых налогов). Парламент являлся сословно-представительным институтом, возникшим в период средневековой борьбы городов за независимость, и предназначался прежде всего для ограничения над ними власти короля и феодалов. Поэтому-то парламент и смог стать центром консолидации общественных сил в ходе английской революции 1640 - 1649 гг., но после свержения короля он оказался фактически ненужным, что и позволило Кромвелю сравнительно легко превратить его в агрессивно-послушное "охвостье".

В сущности, парламент мог быть хуже или лучше, но принимаемые им законы в основном носили характер разовых актов, а не универсальных принципов, на базе которых должно было развиваться все общество. Законы более универсального типа разрабатывались в уголовном и, главным образом, в торговом праве (всевозможные сделки), но кто мог заподозрить в них элементы и даже основу законодательства общества нового типа?

Торговое и судебное право касалось, как представлялось, слишком мелких, частных вопросов, и, для того чтобы изменить взгляды на это право, понадобились некоторые фундаментальные (парадигмальные) установки, подобные тем, что лежали у истоков научной революции XVII в. (природа, понимаемая как механизм, прибор как неустранимое звено познания и т. п.). Такие идеализации, резко сужающие взгляды на человека и его деятельность, были использованы в локковской концепции гражданского общества, рассматриваемого им "прежде всего как сеть меновых отношений, в которые вступают простые товаровладельцы, лично свободные собственники своих сил и имуществ" [4, с. 151].

В своем эссе о Локке Э. Ю. Соловьев писал, что этот английский мыслитель разрабатывал (и в этом его величайшая заслуга) понятия свободы, равенства и других гражданских прав, отталкиваясь от фундаментального допущения о "естественном состоянии общества" как состоянии "честной конкуренции". Другими словами, права и свободы человека в гражданском обществе, каким оно рождается на рубеже XVII - XVIII вв., развиваются лишь в контексте конкурентно-меновых отношений и неразрывно связанной с ними частной собственности (см. [там же, с. 152, 154 - 157]).

На первый взгляд такой подход к обществу является чрезвычайно ограниченным. Однако важно помнить, что это - ограниченность лаборатории, реализующей строго определенную программу исследований, а любые попытки выйти за "слишком узкие" рамки науки легко оборачиваются "лысенковщиной". Так же, впрочем, как и многочисленные попытки преодолеть "неизбежную ограниченность" буржуазно-правовой демократии, которая действительно вращается в очень узком круге понятий, но в результате этих вращений понятия непрерывно обогащаются, сближаясь при этом с научными. Вспомним хотя бы дискуссии, связанные с законом об абортах, в которых участвуют не только юристы, но и врачи, философы, теологи, пытающиеся определить ту грань, за которой начинается человеческая жизнь и, следовательно, право на нее еще не родившегося человека. Или вспомним комплексные разработки правовых норм интеллектуальной собственности, без чего вхождение современной науки в рынок просто невозможно. Таким образом, научное исследование и современное парламентское законотворчество все более сближаются друг с другом, приобретая черты глобальной социальной лаборатории, в которой непрерывно изобретаются новые, иногда парадоксальные формы синтеза частных интересов граждан, включая частный (для демократических обществ) интерес государства

{Английская денежная реформа 1696 г. примирила, казалось бы, непримиримое: интересы казны и интересы граждан. Конечно, и раньше дальновидные правители понимали, что для наполнения казны не следует чрезмерно грабить народ поборами, но то, что для своего же блага казна должна осуществить беспрецедентное кредитование населения, было для XVII в. не менее парадоксальным, чем идеи новой физики. Впрочем, метод оздоровления экономики путем не грабежа населения, а содействия увеличению его покупательной способности и тем самым развитию внутреннего рынка страны по-настоящему оценили лишь во второй половине XX в.}

Современное западное общество - это общество, в котором доминирует и непрерывно культивируется частный интерес отдельных граждан и их разнообразных организаций и объединений. Но тогда нам необходимо понять, почему, собственно, возможна целостность такого общества, отчего оно не распадается на враждующие друг с другом группировки, а, наоборот, демонстрирует завидную способность к развитию. По-видимому, основные причины этой целостности и национального согласия следует искать в особой, динамической системе законодательства, позволяющей каждому человеку или группам людей активно участвовать в непрерывном совершенствовании законов с целью все более полного удовлетворения собственных интересов. При этом граждане такого общества постоянно учатся трансформировать свои интересы в политико-правовые нормы и акты, используя для этого как тривиальные консультации с юристами, так и организацию различных акций и кампаний, с помощью которых можно добиваться принятия необходимых законов.

Конечно, в ходе правового оформления частные интересы становятся все более общественными, но само общество при этом оказывается все более гражданским, способным создавать необходимые условия для реализации частных интересов. Так происходит формирование системы народовластия, в которой каждый гражданин учится рассматривать свои интересы как потенциальный законодатель, а законодатель-профессионал учится воспринимать свою деятельность не как руководство обществом со стороны, а как помощь в выявлении новых форм социального бытия, в которых ему тоже придется жить и работать.

Решающую роль в процессе взаимного обучения индивида и общества играет парламент (точнее, разветвленная система парламентской демократии, в которой высший законодательный орган является вершиной гигантского айсберга социальных связей и институтов), и современные западные страны не мыслят своего дальнейшего развития без этой социальной лаборатории, непрерывно исследующей, трансформирующей и согласовывающей всевозможные частные интересы, включая, естественно, экономические.

Понятно, что и в нашей стране начинать без такой лаборатории создание современной рыночной экономики с ее бессчетным числом постоянно меняющихся связей с обществом просто бессмысленно. Даже в тех патриархальных странах, где элементы современной промышленности были созданы правительствами "сильной руки", по мере вхождения экономики этих стран в мировой рынок диктатуры отмирают, нередко добровольно уступая место парламентской демократии. Что же касается нашей страны, где нельзя, как, например, в Таиланде, строить промышленность на пустом месте, то одна из важнейших нынешних задач - конверсия ВПК - не может быть, на мой взгляд, не только решена, но и грамотно поставлена без параллельной "конверсии" царящих у нас государственно-регулируемых (или просто мафиозных) связей, превращения их в социально-политические, формируемые через парламент самим обществом.

В конце XVII в. аналогичная (и куда более грандиозная) трансформация государственно-бюрократических, сословно-иерархических и общинно-родовых связей началась в Англии, где ученым вместе с политиками "новой волны" удалось как бы приземлить величественную идею гражданского общества, соединить ее с организационно-процедурными механизмами, с процессами непрерывного совершенствования законодательства - и тем самым воплотить эту идею в жизнь.

Следует, однако, подчеркнуть, что особая роль английских ученых в созидании гражданского общества обусловливалась прежде всего социальным фактором - специфическим опытом институционализации науки, - которого в значительной степени были лишены континентальные ученые. Дело в том, что специальная организация совместных исследований достаточно большого

{В 60-е гг. XVII в. в Лондонское королевское общество входило около ста человек, т. е. большинство активно работавших в то время английских ученых (см. [13, с. 253 - 254]).}

сообщества ученых, не зависимых от государства, от религиозно-философских доктрин и даже друг от друга, не была нужна ни небольшим научным кружкам, основанным на неформальном лидерстве, ни учрежденным государством академиям.

Так, члены созданной Кольбером во Франции Академии наук получали государственную пенсию (их лондонские коллеги, наоборот, платили регулярные взносы), работали по утвержденной тематике, а результаты их исследований оценивались по непосредственной пользе для промышленности и торговли (см. [13, с. 256]). При этом главный недостаток подобного регулирования заключался не столько в утрате французскими естествоиспытателями свободы исследований (их вполне можно было проводить в приватных условиях), сколько в том, что ученые оказались лишенными социального по своей сути опыта институционализации экспериментального естествознания как особой, не сводимой ни к инженерному искусству, ни к алхимии и магии, ни к теоретической физике (тяготеющей к мысленным экспериментам) форме познания реальности.

Возможно, именно поэтому, несмотря на то, что во Франции было немало выдающихся экспериментаторов, среди французских (и немецких) ученых долгое время сохранялось настороженное отношение к свободному, не санкционированному априорными концепциями или прагматическими соображениями экспериментированию и настойчивое стремление "втиснуть" получаемые результаты в жесткие рамки глобальных теоретических схем.

{Восхищаясь достижениями английской физики и прежде всего теорией электромагнитного поля Максвелла, континентальные ученые конца XIX в. Л. Больцман, Г. Герц, П. Дюгем, А. Пуанкаре и другие сетовали в то же время на отсутствие в теории привычной строгости и дедуктивности, а также на свободное, по сути экспериментальное, отношение к механике. Причем истоки этой свободы они видели в первую очередь в традициях английской науки. "Англичане, - писал французский физик Пуанкаре, - преподают механику как науку экспериментальную; на континенте же ее всегда излагают как науку более или менее дедуктивную и априорную. Бесспорно правы англичане; но как же оказалось возможным так долго держаться другого способа изложения?"[14, с. 63].}

Сопоставляя национальные характеры англичан, французов и немцев, Ф. Энгельс в статье 1844 г. отмечал, что англичанин имеет только частные интересы, он видит неустранимое противоречие между частными и всеобщими интересами и фактически не верит в последние, объединяется же с другими гражданами англичанин лишь для защиты индивидуальных интересов. В отличие от англичанина немец постоянно стремится представить свои частные интересы в абстрактно-всеобщей, философской форме, а француз - в национально-всеобщей, государственной (см. [15, с. 603]).

Таким образом, абсолютизм в научном мышлении оказывается неразрывно связанным с абсолютизмом в политике, и преодолеть оба эти абсолютизма можно только одновременно.

{Российская наука всегда была государственно-регулируемой, у нее практически нет навыков самоорганизации. Поэтому так мало дало насыщение нашего парламента учеными.}

Мне кажется, что творцы российского парламентаризма даже не подозревают, до какой степени решаемая ими задача является не узкополитической, а фундаментальной научно-исследовательской проблемой. И дело тут не только в том, что современный западный парламент связан множеством нитей со всевозможными НИИ. Эта связь обусловлена тем, что экономическая, политическая и культурная деятельность в сегодняшнем западном обществе все более приобретает черты научного исследования, а само это общество постепенно превращается в глобальную лабораторию. Необходимым условием этого превращения является наличие парламента, формирующего динамическую систему законодательства, которая не пытается предугадать возможные действия граждан и реакцию на них государства,

{Такое "предугадывающее" законодательство, как правило, формируют новоиспеченные демократии, которые в результате быстро приходят к острейшему кризису парламентаризма (система законов превращается в аморфную, парализующую любую деятельность массу) и, как следствие, стремятся вернуться к диктатуре.}

строится как саморазвивающаяся система знания (по типу научного), вырабатывающая базисные принципы исследования различных казусов. Несколько упрощая, можно сказать, что сформировать полноценный парламент нельзя без развития культуры научно-исследовательского - а не догматического или волюнтаристского - подхода ко всем возникающим проблемам. Такая атмосфера лаборатории начала складываться в Западной Европе в XVI - XVII вв., когда человек осознал себя стоящим на краю пропасти, окруженным со всех сторон Неведомым. Это был подлинный исторический вызов: людям пришлось усомниться буквально во всем и понять, что их мир должен или погибнуть, или начать организовываться на иных, существенно динамических принципах, позволяющих обществу, сохраняя некоторое устойчивое ядро, органически усваивать все новое.

Такие принципы увидели в работе сообщества лондонских естествоиспытателей, которые, в свою очередь, сами многому научились у политиков и в определенном смысле реализовали в своей деятельности идеалы гражданского общества. Тем самым лаборатория и парламентская демократия оказались неразрывно связанными. Для того чтобы состояться как гражданское, общество должно начать конституировать себя как свободное, самоорганизующееся сообщество независимых экспериментаторов, непрерывно обучающихся искусству вдумчивого, без революционных наскоков, отношения к природе, социуму и человеку. Именно такие экспериментаторы-ученые, политики, предприниматели позволили английской революции конца XVII в. стать славной, а не великой, превратив со временем Англию в "мастерскую мира".

1. Mendelson E. The social construction of scientific knowledge // The social production of scientific knowledge. Boston, 1977. P. 3 - 26.

2. Shapin S., Schaffer S. Leviafan and Air pump: Hobbes, Boyle and the Experimental Life. Princeton,
1985.

3. Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. 7-е изд. М.; Л., 1926. Т. 1.

4. Соловьев Э. Ю. Прошлое толкует нас: Очерки по истории философии и культуры. М., 1991.

5. Гоббс Т. Бегемот, или Долгий парламент // Соч.: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 591 - 623.

6. Локк Дж. Два трактата о правлении // Соч.: В 3 т. М., 1988. Т. 3. С. 135 - 406.

7. Кулишер И. М. История экономического быта Западной Европы. 8-е изд. М.; Л., 1931. Т. 2.

8. Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Соч.: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 3 - 545.

9. Shapin S. Of Gods and Kings: Natural Philosophy and Politics in the Leibniz - Clarke Disputes // Jsis. 1981. Vol. 72. № 262. P. 187 - 215.

10. Локк Дж. Опыты о законе природы // Соч.: В 3 т.. М., 1988. Т. 3. С. 3 - 53.

11. Китаев В. А. От фронды к охранительству. Из истории русской либеральной мысли 50 - 60-х годов XIX века. М., 1972.

12.Мигранян А. М. Переосмысливая консерватизм // Вопросы философии. 1990. № 11. С. 114 - 122.

13. Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. М., 1987.
14. Пуанкаре А. О науке. М., 1983.

15. Энгельс Ф. Положение Англии. Восемнадцатый век // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 1. С. 598 - 617.