Эрнест Лависс, Альфред РамбоК оглавлению Том 1. Часть 2. Время Наполеона I. 1800-1815.ГЛАВА I. НАПОЛЕОНОВСКАЯ ГЕРМАНИЯ. РЕЙНСКИЙ СОЮЗ. 1800—1813Период с 1800 по 1813 год является для Германии эпохой глубоких изменений. Старая империя рушится, обветшалые политические формы исчезают; народы объединяются в сравнительно небольшое число королевств и герцогств; на земле, освобожденной от загромождавших ее обломков, веет новым духом, и великие порывы страстей и надежд овладевают людьми; горизонт расширяется, пробуждается мысль, и по пути шествия французских войск распространяются идеи свободы и равенства. Свершившиеся тогда перемены влекут за собой такие материальные и моральные улучшения, что как подданные, так и монархи на время забывают о чужеземном господстве. Однако мало-помалу крайности и насилия Наполеона лишают его общего расположения. Оппозиция, зародившаяся сначала в высших классах, быстро распространяется и усиливается, и в час величайших опасностей Наполеон встречает вокруг себя лишь ненависть или равнодушие. Но дело его переживает его господство: некоторые из созданных им государств продолжают существовать в том виде, какой он придал им, народы выходят из-под его власти с более ясным сознанием своих нужд и своих прав, и в новой Германии, создать которую помог Наполеон, Европа уже не находит былой “Священной Римской империи германской нации”.
Решение имперской депутации 1803 года.
Не без сожаления примирились крупные немецкие князья с необходимостью отказаться от надежд на мир и на расширение владений, чем соблазняли их в Раштадте представители Директории. Как только счастье вернулось к Франции, они стали подумывать о союзе с нею. Все склоняло их к этому: личный интерес, их традиции, их воспитание, настроение их подданных. То здесь, то там обнаруживались революционные симпатии: в Мюнхене, где иллюминаты сохраняли еще некоторое влияние, группа патриотов поговаривала о провозглашении республики; к Декану и Моро обращались с просьбой сделать для Германии то, что Бонапарт сделал для Италии; в Вюртемберге, где герцог Фридрих находился в постоянной борьбе с земскими чинами, резкие памфлеты подстрекали крестьян к восстанию. Эта довольно поверхностная агитация могла, однако, сделаться опасной: единственной действительной гарантией против революционной пропаганды являлся союз с Францией; с большей или меньшей готовностью князья и решились на него. Современные (германские) историки в поисках обвинительных пунктов против сепаратизма жестоко упрекают немецких князей за этот союз; упреки эти неосновательны. Государи, своим отложением от Австрии подготовившие крушение старого строя, в сущности служили делу Германии, так как для своего устроения ей необходимо было освободиться от сковывавших ее средневековых традиций. Каждый период истории Германии отмечен был успехами в этом направлении. Наступил момент, когда крупные князья, мало-помалу расширившие свои владения и права, должны были окончательно сбросить иго иноземной династии и вместе с тем подчинить своему господству всю эту массу непосредственных (Reichsunmittelbar) [Т. е. связанных непосредственно с императором “Священной Римской империи”. — Прим. ред.] династий, обилие которых препятствовало развитию нации. Эта работа освобождения и упрощения продолжалась непрерывно с 1800 по 1815 год. Чтобы оценить ее значение, недостаточно указать на то, что 1800 или 1900 государств и владений, насчитывавшихся статистиками в 1789 году, были сведены в 1815 году к 39; надо вспомнить еще необычайную сложность границ, запутанность владений, бесконечную чересполосицу, которая превращала дореволюционную Германию в самую причудливую шахматную доску, какую когда-либо знала география. В этот хаос латинский дух должен был внести порядок и ясность, освободить почву от всех этих пережитков прошлого, создать подлинно органические государства, дееспособные и жизненные. Писатели XVIII века дали Германии умственное и нравственное единство; но если стремление выйти из политической анархии и было всеобщим, то никто не находил средств к тому и никто не питал на это надежды. Под напором французских армий рушились преграды, стеснявшие скорее нравственно, нежели материально, и в то самое время, когда угрозы иностранной державы делали более желанным создание прочного национального единства, оно перестало казаться неосуществимым идеалом. Поворотный пункт остался позади, и отныне цель, хотя еще и далекая, кажется ясной и определенной. Несомненно, смутная потребность Германии в объединении, использованная ранее мелкими князьями, должна была теперь обратиться против них; их непредусмотрительное честолюбие ускоряло их собственную гибель, и они являлись заранее намеченными жертвами преобразования, бессознательными орудиями которого они были прежде. Хотя князья имели в виду только свои династические интересы и впоследствии пытались остановить поднятое ими самими движение, все-таки они явились, таким образом, первыми инициаторами национального дела, и несправедливо было бы упускать это из виду. В этой работе упрощения и освобождения страны решение имперской депутации 1803 года знаменует собой первую попытку, еще робкую и неполную, но все же решающую. Установив границу между Францией и Германией по руслу реки Рейна, Люневильский договор ввел принцип секуляризации. Тщетно пыталась Австрия спасти духовных владетелей: она была слишком истощена, чтобы бороться одновременно с желаниями первого консула и с разгоревшимися вожделениями германских князей. Все разрешилось без нее и против нее. Чтобы снискать благосклонность Бонапарта и его агентов, все средства были хороши — и низкая лесть и подкуп. Эти интриги, оскорблявшие у немцев чувство стыда и никому не делавшие чести, не изменили основных очертаний плана первого консула. Он хотел уничтожить влияние Австрии в Германии; для этого Бонапарт решил уничтожить всех мелких властителей, обычно пользовавшихся покровительством Австрии, и создать по соседству с Францией несколько государств, достаточно могущественных и честолюбивых, чтобы сдерживать всякое наступательное движение Габсбургов, и слишком слабых, чтобы обойтись без покровителя или оспаривать поставленные им условия. Прежде чем основать Рейнский союз, Бонапарт подготовил его составные части. Знаменитое решение имперской депутации (собравшейся 25 февраля 1803 г.), принятое сеймом 24 марта и скрепленное 27 апреля императором Францем II, уничтожило 112 государств и распределило 3 миллиона их подданных между дюжиной князей. Из имперских городов только шесть сохранили свою самостоятельность: Аугсбург, Нюрнберг, Франкфурт, Гамбург, Бремен и Любек. Церковные владения отныне представлены были только Тевтонским орденом, рыцарями св. Иоанна Иерусалимского и курфюрстом-архиепископом Регенсбургским, князем-примасом Германии и эрцканцлером Священной империи. Слабое удовлетворение для Австрии! Действительно, если бывший помощник майнцского архиепископа Дальберг избегнул опалы, то только потому, что Бонапарт угадал в этом просвещенном прелате, хваставшем своим патриотизмом, человека легкомысленного и пустого, готового подчиниться сильной воле. Консулу было очень кстати иметь в Германии своим орудием человека, который насчитывал среди своих друзей самых знаменитых писателей века, — человека, в котором никто не отрицал благородных намерений и просвещенности. Среди государств, поделивших между собою добычу, отнятую у лишенных владений прелатов, наиболее щедро вознаграждены были — наряду с Пруссией, с которой все еще рассчитывали вступить в союз и которая прочно обосновалась между Рейном и Эльбой, — оба Гессена, Вюртемберг, а особенно Баден, получивший более 200000 нового населения и образовавший почти непрерывную территорию по правому берегу Рейна, а также Бавария, вознагражденная наконец за долгую свою верность французской политике. В обмен за отдаленные и разбросанные владения последняя получила целиком епископства Аугсбург и Фрейзинген и части епископств Пассау и Эйхштедт, пятнадцать вольных городов, большое число аббатств, а главное—великолепные архиепископства Вюрцбург и Бамберг. Огражденная отныне от каких бы то ни было австрийских поползновений, Бавария если и не достигла еще предела своих честолюбивых стремлений, то по крайней мере ясно видела, по выражению Монжела, те цели, к которым ей следовало направить свои усилия. Она снова вернула себе господство в южной Германии, установленное Максимилианом II в Тридцатилетнюю войну; в то же время новые провинции Баварии, слывшие одними из самых богатых и просвещенных в Германии, стали служить ее государственным деятелям точкой опоры для того, чтобы вырвать страну из оцепенения, в которое ее ввергли нетерпимость и лицемерный деспотизм ее последних властителей. Трактаты 1803 года предусматривали сохранение “Священной Римской империи”, но это была лишь одна из тех формул, которыми робость дипломатов обычно прикрывает значительность произведенных изменений. Император в XVIII веке сохранял кое-какое влияние лишь благодаря состоявшим под его покровительством мелким князьям, особенно духовным, которые, не задаваясь обширными честолюбивыми замыслами, группировались вокруг него в ожидании милостей. Ему выгодна была всеобщая анархия, запутанность прав и неясность традиций. Германия была чем-то вроде обширного поместья, на которое император имел права непрочного и неопределенного сюзеренитета и которое давало ему кое-какие выгоды; страна поделена была между небольшим числом собственников, очень жадных, крепко державшихся за свои права и твердо решивших ни с кем ими не делиться. Франц II не питал никаких иллюзий насчет решения имперской депутации 1803 года и показал это, присоединив к своему титулу избранного императора Германии титул наследственного императора Австрии (11 августа 1804 г.). Два года спустя (6 августа 1806 г.) он отказался от германской императорской короны и освободил всех членов империи от их обязательств.
Рейнский союз.
После Аустерлица Наполеон бесцеремонно высказал свои намерения, которые в 1803 году он еще скрывал. Когда Австрия снова начала враждебные действия, Максимилиан-Иосиф Баварский не без грусти примкнул к Франции; Баден, Гессен-Дармштадт, Вюртемберг с большей или меньшей готовностью последовали этому примеру. Победитель простил этим присоединившимся в последнюю минуту союзникам их колебания и щедро наградил их. Баварский и вюртембергский курфюрсты приняли титул королей, от которого баденский курфюрст отказался из скромности: он удовольствовался титулом великого герцога, как и ландграф Гессен-Дармштадтский. Из земель, отнятых у Габсбургов, Вюртемберг получил большую часть австрийской Швабии. Бадену достались Брейсгау, Ортенау, города Констанц, Зикинген, Вальдсгут. Что касается Баварии, то она, теряя Берг вместе с Вюрцбургом — о чем она очень жалела, — получала богатое вознаграждение в виде Аугсбурга, княжества Аншпах и особенно Тироля, давнего предмета самых пламенных своих вожделений. И, может быть, больше всяких захватов у Австрии наполеоновских протеже радовало позволение наложить руку на владения мелких имперских князей и рыцарей, вкрапленные в их государства и тем сильно ограничивавшие их власть. Начавшийся в 1803 году переворот окончательно завершился к 1806 году. Были лишены политической самостоятельности не только три уцелевших до этого времени вольных города — Аугсбург, Нюрнберг, Франкфурт — и духовные ордена, но вслед за вольными городами и духовными владениями утратили в свою очередь власть графы, герцоги, бароны и имперские рыцари. Среди них были древние роды, давшие Германии выдающихся полководцев и государственных деятелей. Наполеон пощадил лишь немногих; власть их, впрочем, пала вместе с властью их покровителя. Но эти исключения не отразились на общем результате, и совершенное дело было благотворно: эти князьки, представители отжившего порядка, давно уже были только препятствием к прогрессу. Наполеон ничего не давал даром. Если он обогащал своих союзников, то только для того, чтобы крепче связать их со своими собственными будущими планами. Он возобновил в расширенном виде проект, осуществленный некогда Мазарини, и создал Рейнский союз (Rheinbund). По договору 17 июля 1806 года (ратифицирован Наполеоном в Сен-Клу 19 июля) архиепископ Регенсбургский, короли баварский и вюртембергский, великие герцоги Баденский, Гессенский, Бергский, Нассауский и несколько других мелких князей обрадовали между собой “вечный” союз под председательством Дальберга и под покровительством Наполеона. Устав новой лиги, довольно неясный, никогда не вступал в силу; в действительности Рейнский союз был всегда лишь военной машиной, отдававшей в распоряжение Наполеона вооруженные силы южной и западной Германии: “Всякая сухопутная война, которую пришлось бы вести одной из договаривающихся сторон, непосредственно становилась общею для всех войной”; по первому требованию из Парижа 63000 солдат союза должны были стать под ружье. Союз вначале простирался от Инна до Майна и глубоко врезался в Вестфалию, где он теснил Пруссию и ее союзников. Статья 39 устава гласила, что в союз могут быть приняты остальные немецкие государства, и действительно, после Тильзитского мира к нему вынуждены были примкнуть не только новое Вестфальское королевство, но и герцоги Мекленбургские, тюрингенские государства и новый саксонский король. Союз насчитывал в эту пору около 15 миллионов населения, а численность его войск достигала 120000 человек.
Великое герцогство Берг.
До 1805 года император едва ли не все свои помыслы направлял на разрушение австрийского влияния: подобно Конвенту и Директории, он рассчитывал купить за сходную цену союз с Пруссией. Колебания Фридриха-Вильгельма III и его поведение во время третьей коалиции вывели Наполеона из заблуждения. Чтобы наблюдать за прусским королем, Наполеон заставил Баварию уступить себе княжество Берг и вместе с княжеством Клеве, которое Пруссия должна была уступить Наполеону по Шёнбруннскому договору [Здесь имеется в виду не Шёнбруннский (иначе Венский) мирный трактат, окончивший войну Франции с Австрией в 1809 году, а соглашение Наполеона с прусским уполномоченным Гаугвицем, заключенное в Шёнбрунне после Аустерлица (1805). — Прим. ред.], превратил его в великое герцогство и передал его своему зятю Мюрату. Дополненное в 1808 году отнятыми у Пруссии Мюнстером, графством Марк и т. д., великое герцогство насчитывало до 900000 жителей. Столицею его являлся Дюссельдорф. Когда Мюрат сменил Жозефа на неаполитанском престоле, его великое герцогство перешло к голландскому наследному принцу Наполеону-Луи (1809). Принцу этому не было и пяти лет, и в ожидании его совершеннолетия страною управлял императорский комиссар Беньо, Записки которого дают нам ценные сведения о состоянии умов в эту эпоху.
Вестфальское королевство.
То была лишь первая попытка. После Тильзитского мира император задумал создать между Рейном и Эльбой новое государство, которое играло бы по отношению к побежденной, но не уничтоженной Пруссии ту же роль, какую Бавария играла по отношению к Австрии. Все местные династии, слишком долго находившиеся под влиянием Гогенцоллернов, тесно связанные с Англией, казались ему подозрительными. Сверх того, опьяненный победой и убежденный, что отныне для него нет ничего невозможного, Наполеон более не удовлетворялся косвенным владычеством. Император неоднократно заявлял о своем решении не переходить Рейн; но никто не умел лучше него примирять свои обещания со своими капризами. Он дал Вестфалии нечто вроде генерального комиссара, но выбрал его из числа членов своей семьи и возвел в королевское достоинство (15 ноября 1807 г.). Своеобразна была сама затея — подчинить французской династии самые исконно немецкие области Германии, а Наполеон, казалось, к тому же как бы поставил себе задачей сделать успех еще менее вероятным. Человек с всепоглощающей индивидуальностью, он относился с недоверием ко всякой чужой инициативе и требовал, чтобы поставленные им государи держались только его покровительством и никогда не забывали своей зависимости. Составленное из герцогства Брауншвейгского, Гессен-Касселя и территорий, отнятых у Пруссии на левом берегу Эльбы, королевство Вестфальское, с двумя миллионами населения, разбросанного по бассейнам Рейна, Эмса, Везера и Эльбы, не имело ни географического единства, ни духовной связи. Это была какая-то спешная импровизация, плохо удавшийся черновой набросок, жизнеспособность которого могла проявляться только при условии дальнейших изменений. И действительно, границы Вестфалии часто менялись. Жером, мечтавший о наследии Гогенцоллернов, получил вместо этого курфюршество Ганноверское, что отдавало в его руки устья Везера и Эльбы и открывало пред ним Немецкое море (14 января 1810 г.), но эти приобретения, купленные дорогой ценой, почти сейчас же были отняты у него. 13 декабря 1810 года постановление Сената лишило Жерома департаментов Везера, Нижней Эльбы и Северного. Тем же декретом от великого герцогства Берг отделен был департамент Эмса и присоединены к империи владения князей Сальмских, герцогов Аренбергского, Ольденбургского, Лауенбургского и трех последних вольных городов: Бремена, Гамбурга и Любека. Французская империя у Травемюнде достигала Балтийского моря. Общая неустойчивость царила и в остальных частях Германии. Вслед за Венским миром (1809) путем целого ряда обменов и исправлений границ еще раз изменена была физиономия Бадена, Вюртемберга, Вюрцбурга. Расширившись за счет Зальцбурга, области Инна, Регенсбурга и Байрейта, Бавария уступала Итальянскому королевству южный Тироль и теряла часть Швабии и Франконии. Эрцканцлер Дальберг получил взамен Регенсбурга княжества Фульда и Ганау, принял титул великого герцога Франкфуртского и признал своим наследником Евгения Богарнэ. Таким образом в Германию введен был третий французский монарх. Но никто почти уже не верил в прочность этого карточного домика, постоянно переделываемого нетерпеливой рукой завоевателя. “У меня сила слона, — говорил Наполеон, — я ломаю все, к чему прикасаюсь”. То, что он сломал, — древняя империя, духовные княжества, имперское рыцарство — не поднялось после его падения; но для созидания ему не хватало умеренности, терпения, и многие из его импровизированных творений не пережили его самого. Достойно удивления не то, что терпение народов в конце концов иссякло, а то, что они так долго выносили этот режим беспорядочных опытов. Их покорность объясняется различными причинами: удивительным обаянием гения завоевателя, подавленностью, охватившей самые стойкие умы при виде его побед; почти зачаточным состоянием немецкого национального самосознания, которое поддавалось всяким экспериментам; противоположностью интересов и давнишними взаимными счетами, затруднявшими всеобщее восстание; медленностью сообщений, отсутствием независимой печати. А главное — смутный инстинкт подсказывал немцам, что совершенное дело плодотворно. Воспитанные в школе писателей, всячески подчеркивавших, что считают патриотизм стеснительным предрассудком, расположенные в силу фаталистических наклонностей своей расы к подчинению велениям судьбы, немцы принимали законы, предписанные им чужеземным властителем, потому что в конце концов законы эти были хороши. Национальная гордость была в них еще недостаточно развита для того, чтобы отвергать без испытания насильно навязываемое им благо. Сколько бы ни выставлял себя Наполеон продолжателем “третьей династии” [Первой династией в истории Франции считаются Меровинги (VI—VIII вв.), второй — Каролинги (VIII—X вв.), третьей — Капетинги (с X в. до 1792 г.). Бонапарты, по мысли Наполеона, должны были стать четвертой династией. — Прим. ред.], пурпуровая мантия, в которую он облекался, плохо прикрывала наследника революции. Он в известной мере держался принципов 1789 года, поэтому его господство повлекло за собой неисчислимые блага и побежденные не переставали благодарить его. Понадобились долгие годы и чрезвычайное накопление насилий и ошибок, чтобы лишить Наполеона расположения, которым он пользовался. Да и то оппозиция нарастала чрезвычайно медленно, и никогда не была настолько всеобщей, как можно было бы предположить по априорным соображениям. [Автор совершенно неверно пытается изобразить Наполеона наследником революции. Наполеоновское правительство задушило французскую революцию, сохранив только те из ее результатов, которые были выгодны крупной буржуазии. За рубежом, в завоеванных германских странах, нанося удар господствовавшему повсеместно феодализму и проводя некоторые буржуазные преобразования, Наполеон осуществлял интересы только французской крупной буржуазии. Свои реформы Наполеон ограничивал лишь тем минимумом, который облегчал удержание за Францией и эксплуатацию захваченных территорий. Производя на первых порах впечатление окончательного и полного освобождения от феодальной системы, насильственно ликвидируя крепостное право и раздробленность Германии, французское господство весьма скоро обнаружило свою деспотическую природу и повсюду породило значительное освободительное движение, вылившееся в национально-освободительные войны. — Прим. ред.]
Левый берег Рейна.
В департаментах, доставшихся Империи от Конвента, французское господство принято было без протестов. С того момента, как они были заняты революционными армиями, и вплоть до установления Консульства департаменты эти пережили тяжелые годы. Разрыв сношений с правым берегом, отъезд знати и богачей, произвольные реквизиции, лихоимство генералов и откупщиков, продажность чиновников, бессистемность управления — тяжело отразились на народном благосостоянии; но анархия и нужда хотя и вызывали вполне законное недовольство, однако не привели к подлинному пробуждению народа. Изнывая веками под гнетом духовенства или под мелочным деспотизмом посредственных и бессильных династий, отвыкшие от всякого морального усилия, чуждые Германии, литературная и философская эволюция которой осталась им незнакомой, прирейнские жители собственными своими монархами были приучены подчиняться покровительству Франции и потому протестовали не против завоевания, а только против невыносимых злоупотреблений, с ним связанных. Первый консул уничтожил поборы генералов, наказал чиновников-лихоимцев, осмотрительно подобрал новый штат служащих, установил всюду управление, основанное на законе, честное и преданное общему благу. [Следует в достаточной мере ограничительно принять эту оценку наполеоновской администрации: “честное” служение ее “общему благу” сводилось к установлению политического порядка в целях защиты интересов крупной буржуазии, и никакие меры не смогли изжить взяточничества, подкупов и лихоимства. — Прим. ред.] Этого было достаточно для устранения всякой ненависти. Те немногие, которые надеялись учредить независимую республику, а также и те, кто не прощал первому консулу похищения свободы, остались в одиночестве и утратили всякое значение. Восторг, вызванный здесь Бонапартом, был столь же единодушен и столь же велик, как во Франции. Наполеон несколько раз объезжал прирейнские департаменты; его принимали как спасителя, и во встречавших его изъявлениях преданности при всей их официальности чувствуется благодарность освобожденного народа. До революции немецкие провинции левого берега Рейна распределены были между 9 архиепископствами и епископствами, 6 аббатствами, 76 графами и князьями, 4 вольными городами, не говоря уже о независимых имперских рыцарях, ордене св. Иоанна Иерусалимского, тевтонских рыцарях. Каждое из этих владений имело свои особые обычаи, свои суды, свои таможни. При таких условиях завоевание уже само по себе являлось огромным благодеянием. Это обнаружилось, как только кончилась анархия, и жители, знакомые пока только с тревогами и смутами революции, испытали ее благотворное действие. В деревне успехи были особенно заметны. “Земледелие станет процветать в новых прирейнских департаментах, — заявлял первый консул, — как только с продажей национальных имуществ земли попадут в руки настоящих землепашцев”. Будущее оправдало эти слова. В некоторых местностях дворянство и церковь еще владели двумя третями или даже тремя четвертями всей земли. Национальные земли, не находившие покупателей при Директории, потому что все боялись возвращения старых хозяев, были скуплены крупными компаниями, которые разбили их на мелкие участки. Мелкие собственники, уже довольно многочисленные, избавленные теперь от феодальных повинностей — десятины и барщины, — радостно принялись за дело. Постоянное прохождение войск давало им возможность продавать продукты с барышом, денег было много, и Гёррес предсказывал начало новой эры — преобладание крестьянства. Безопасность была полная: разбойничьи шайки, гнездившиеся в горах и прославившиеся своими главарями, были уничтожены, и жандармерия, заботливо подобранная, внушала всем доверие и уважение. Дороги содержались хорошо, и новые пути открывали самым отдаленным округам доступ к богатству и деятельности. Неудобства, вызванные употреблением в судах французского языка, с избытком вознаграждались единообразием законов, равным для всех судом и установлением устного и гласного судопроизводства. Гражданский кодекс, введенный в 1804 году, отвечал потребностям нового общества и, способствуя проникновению в нравы принципов 1789 года, создавал ту социальную гармонию, которая должна была, даже сильнее единства языка, окончательно скрепить новые провинции со старой Францией. В городах сопротивление было более продолжительным. Они пострадали сильнее: многие города потерпели ущерб вследствие исчезновения прежних княжеских дворов и сожалели о том, что утратили значение столиц; образованные классы пользовались здесь большим влиянием и сильнее чувствовали подчиненное положение, на которое их обрекали обстоятельства. Однако они не могли не признать добрые намерения новых французских администраторов. Префекты назначены были с большим разбором. Жан-Бон Сент-Андре, пробывший в Майнце двенадцать лет и внесший в императорскую администрацию добродетели старых республиканцев, завоевал сердца своей простотой, героическим бескорыстием, упорным трудолюбием, твердостью, с которыми он защищал интересы вверенного ему населения. С меньшим размахом его примеру следовали префекты трирский, ахенский и кобленцский: разумные санитарные мероприятия уменьшили смертность; организована была общественная благотворительность; возродились промышленность и торговля; новый дух охватил население, выдающиеся природные способности которого едва не зачахли, тогда как теперь они снова пробуждались к жизни. Без сомнения, не все было совершенно и не было недостатка в поводах для жалоб. Налоги казались тяжелыми: соляной налог, а больше всего налог на напитки и табачная монополия раздражали эту страну виноградарей и курильщиков. Беспрерывные войны, суровость рекрутского набора, континентальная блокада и грубость таможенных досмотрщиков, применявших со всей резкостью и без того суровые правила, — все это вызывало глухое недовольство. Разрыв Наполеона с римским папой беспокоил религиозное сознание многих, хотя, может быть, и не сказался здесь с такой силой, как в Бельгии. Императорское правительство было смущено этим охлаждением, но сумело противопоставить ему лишь мелочные притеснения, только усилившие недовольство. Вследствие неожиданного поворота общественного мнения самые непримиримые враги нового порядка вербовались главным образом среди писателей, учителей, адвокатов, т. е. как раз среди тех, кто вначале составлял ядро французской партии. С грустью расставшись со своими прекрасными мечтами о свободе, они задыхались под неумолимым надзором повелителя, всякую мысль отождествлявшего с возмущением. Чтобы избавиться от тягостной и ненавистной им своим единообразием централизации, они уходили в прошлое. Гёррес, братья Буассере (особенно Сульпиций) находились в тесных сношениях с братьями Шлегель и зарейнскими романтиками и, следуя их примеру, увлекались Средними веками, отыскивали картины XIV и XV веков, оплакивали заброшенность недостроенного Кельнского собора. Так, не отдавая себе вполне ясного в том отчета, оппозиционеры вернулись к старой Германии; они чувствовали себя изгнанниками в стране энциклопедистов и Вольтера. Но их сожаления оставались платоническими: Наполеон был слишком грозен для того, чтобы они решились бороться с ним; их духовные страдания были мало понятны народным массам, и их угрюмое отшельничество не остановило хода изменений, совершавшихся вокруг. Хотя император не проявлял особой заботы о распространении знания французского языка и хотя, в частности, начальное образование странным образом оставалось в пренебрежении, время брало свое. Празднества, происходившие по поводу рождения римского короля, были замечательны по проявившемуся в них искреннему воодушевлению — знаменательный признак того, что народы с явной радостью приветствуют событие, обеспечивающее, казалось, продолжение существующего порядка. Браки между иммигрировавшими французами и старинными местными семьями становились все более частыми. Рассчитывали, что через два поколения слияние завершится и население целиком сделается французским “от всей души, так же искренно, как оно было немецким”. В минуту, когда счастье изменило Наполеону, оказалось, что этот оптимизм не был преувеличенным. Не только после Березины, но и после Лейпцига не было ни одной попытки к возмущению. В течение зимы 1813/1814 года, когда в стране почти совершенно не было войска и ее охраняло лишь небольшое число новобранцев и инвалидов, налоги поступали так же аккуратно, как в центре Франции, число уклонявшихся от воинской повинности не было значительнее, чем в других департаментах. “Я советовал префектам действовать осторожнее, — говорил Наполеон префекту Беньо, — они отвечали мне, что в этом нет необходимости”. Пламенные прокламации союзников не производили впечатления; немцы словно и не догадывались, что эти призывы к Германии обращены именно к ним. А ведь всего лишь четверть века, как они были присоединены к Франции; но за это время свершилось столько перемен, и прошлое было так основательно уничтожено! Когда союзники перешли за Рейн, вспыхивавшие там и сям мятежи имели целью только грабеж; добровольцы, отзывавшиеся на воззвания прусских генералов, — это шайки разбойников, жаждущих скорее добычи, чем военной славы. [Это совершенно неправильная характеристика: на обоих берегах Рейна в добровольцы шла наиболее патриотически настроенная молодежь, ненавидевшая военно-оккупационный режим Наполеона. — Прим. ред.] “До свидания! до свидания!” — кричали жители Бонна уходившим французским батальонам, а ведь Бонн был одним из городов, наиболее пострадавших от иноземного господства. Возвращение императора во время Ста дней вызвало всеобщее волнение. Прусское правительство, принятое с явной холодностью, в течение четверти века наталкивалось на оппозицию, с которой справилось лишь путем терпения и настойчивости. Оно не решилось посягнуть на революционное законодательство, сохранило Гражданский кодекс, судебную организацию, суд присяжных, общинное самоуправление. И при всем том оно не было уверено в преданности своих новых подданных. А в Майнце, в кругу старых наполеоновских солдат, долго еще воспевали славу победителя при Иене и Фридланде.
Монархи и реформы в южной Германии.
На правом берегу Рейна различные обстоятельства несколько ослабляли французское влияние. Социально-экономический уклад здесь был более отсталым, а следовательно, к радикальным реформам здесь относились менее сочувственно. Идеи равенства и справедливости были усвоены лишь небольшой частью нации, и реформаторы оказывались в одиночестве между сопротивлением привилегированных классов и невежественной косностью толпы. У монархов не было ни последовательности в планах, ни упорства в их выполнении, ни той ясности взглядов, которой требует революция. Наконец, немецким монархам не хватило времени, и едва ли приходится слишком сильно упрекать некоторых, лучших из них, за охвативший их упадок духа, достаточно объясняемый внезапными переменами настроения их покровителя и беспокойной его раздражительностью. Наполеон не допускал сопротивления ни малейшим своим желаниям и строго подавлял даже самое незначительное проявление самостоятельности. Он попросил для Евгения Богарнэ руку дочери баварского короля, а когда последний не обнаружил особой готовности принять жениха, считая его несколько легковесным по положению и по происхождению, Наполеон пригрозил, что велит своим гренадерам увезти принцессу из Мюнхена. Наследному великому герцогу Баденскому он навязал в жены племянницу Жозефины, Стефанию Богарнэ, а Фридриху Вюртембергскому в зятья — своего брата Жерома. До какой степени неразборчивости в средствах доходил Бонапарт, показал тот день, когда он велел захватить герцога Энгиенского в Эттенгейме, на баденской территории. В течение всего своего царствования Наполеон находил удовольствие в том, что подобными действиями напоминал своим вассалам об их ничтожестве и, по-видимому, вносил в это дело столько же расчета, сколько и увлечения. Его полиция повсюду старательно следила за газетами, и малейшая дерзость в печати навлекала громы не только на автора, но и на монарха, не сумевшего заставить уважать императора. “Согласно желанию его величества, императора французов, — говорилось в одном знаменитом декрете Дальберга, — в нашем герцогстве будет издаваться только одна политическая газета, редактор которой будет назначен и приведен к присяге нашим министром полиции” (10 октября 1810 г.). Горе и тем князьям, которые осмеливались находить слишком тяжелыми требования Наполеона и оспаривать контингент новобранцев, которого он требовал, или обнаруживали некоторое недовольство при посылке подкреплений в Испанию! К счастью для опекаемых, у их повелителя много было дел на руках. Когда полки бывали полностью укомплектованы и всюду царствовала тишина, Наполеон забывал о Германии или, по крайней мере, вспоминал о ней только урывками. От времени до времени он замечал, что его предписания не выполнялись, что народы не получили за принесенные жертвы тех улучшений, на которые они имели право, — жестокая нахлобучка обрушивалась на Карлсруэ или на Штутгарт; министры склоняли головы, а потом, когда проходила гроза, опять принимались за старое. В наполеоновской программе был один пункт, который немецкие монархи сразу поняли и начали с жаром применять, а именно — подавление вольностей, стеснявших их власть. Во внутренней жизни их государств это было как бы расплатой за освобождение от австрийского господства. “Прогоните-ка вы мне всех этих...”, — сказал Наполеон вюртембергскому королю, который вел непрерывную борьбу со своим ландтагом. Для подобных дел король Фридрих не нуждался в поощрении, но слова императора нашли отклик во многих государствах. По странной случайности представительные совещательные органы вскоре остались только в государствах, находившихся под наиболее непосредственным воздействием Франции — во Франкфурте и в Вестфалии. Во всех других местах царил полнейший “султанизм”. Многие немецкие историки не находят достаточно сильных выражений для заклеймения этих деспотов малого калибра, угнетением своих подданных старавшихся вознаградить себя за раболепие перед иноземным властелином. Нетрудно найти некоторые смягчающие обстоятельства. Упраздненные в это время сеймы (ландтаги) представляли собою горсть привилегированных, защищавших не права нации, а прерогативы своей касты. Они не являлись гарантией прав и в то же время стесняли власть. Сверх того, новые королевства были своего рода винегретом, отдельные частицы которого различались своими традициями, своими законами и даже наречиями; надо было сплавить воедино все эти враждебные элементы. Для того чтобы могла развиваться национальная жизнь, предварительно надо было покончить с прошлым; а как же сделать это, если не удалить прежде всего тех, кто являлись официальными и законными защитниками этого прошлого? Пруссия после 1815 года имела дело с такими же затруднениями и прибегла к подобным же средствам. Единственный упрек, который заслуживают в действительности монархи Рейнского союза, заключается не столько в том, что они не заменили исчезавших реакционных собраний современными парламентами, сколько в том, что они не всегда решались доводить свое дело до конца и по нерадению или робости останавливались перед коренным разрушением старого порядка. Вообще говоря, они действительно лишь очень несовершенно усвоили преподанные им Францией уроки: они были не столько подражателями Учредительного собрания, сколько продолжателями “просвещенного деспотизма” XVIII века. Из привилегий монархи уничтожили те, которые ограничивали их власть, и довольно мало беспокоились об уничтожении того, что тяготило народ. Разумеется, политика монархов видоизменялась по государствам сообразно случайным обстоятельствам и характеру носителей власти. У Наполеона были фанатические подражатели, вроде князя Ангальт-Кетенского, воображавшего, будто нельзя найти конституции лучше той, какую дал своим народам герой “недосягаемо великий, которого он любил как брата”: своих 29000 подданных он наградил префектом, супрефектом, апелляционным судом, государственным советом. В южной Германии французское влияние было особенно глубоко в Гессен-Дармштадте и Вюртемберге. А ведь Людвиг Гессенский (1790—1830) был одним из тех, которые дольше всего противились предложениям Наполеона; он же и покинул его одним из последних. Воспитанный прекрасной матерью, великой ландграфиней, вскормленный доктринами энциклопедистов, он серьезно смотрел на свои обязанности. Последовательно, постепенно, энергией и настойчивым благоразумием он сумел уничтожить большинство злоупотреблений феодального режима и подготовил подлинный переворот в общественных отношениях, не возбудив непримиримой ненависти. В противоположность Людвигу Гессенскому, ни один монарх не возбудил столько ненависти и раздражения, как Фридрих Вюртембергский (1797—1816). Грубый и резкий, он обладал душой тирана. Никто так безжалостно не угнетал мелких имперских князей, никто не нарушал с большим высокомерием сословных прерогатив и вольностей земских чинов, никто точно также не проявлял большего равнодушия к страданиям своего народа, никто не относился с большим презрением к общественному мнению. Но у Фридриха были ясный ум и твердая воля: не раз он осмеливался противиться даже приказаниям самого Наполеона. Фридрих заблаговременно предвидел его падение. Этот момент мог сделаться очень опасным для всех протеже Наполеона, успевших поживиться его даяниями. Фридрих приготовился к этому моменту, создав государство, достаточно прочно объединенное для того, чтобы отстоять себя от всяких покушений извне и существовать собственными силами. Отменяя всякие податные изъятия, предоставляя своим подданным личную свободу и свободное распоряжение своим имуществом, он стремился этим усилить свою власть, но его разумный деспотизм тем не менее приносил пользу и народным массам. Максимилиан-Людвиг Баварский (1799—1825) проводил то же дело объединения с большей мягкостью и с меньшим напряжением воли. Хотя он и принимал в делах более активное участие, чем это думали долгое время, однако он часто подчинялся воздействию своего любимого министра Монжела, который весь был поглощен дипломатией и не всегда вносил достаточно последовательности и усердия во внутреннее управление. Монжела, когда-то подвергшийся преследованиям за принадлежность к обществу иллюминатов, не забыл своей обиды; ученик Кауница и дипломатов XVIII века, он ненавидел церковь и ее привилегии, но в борьбе с ней проявлял больше страстности, чем твердости, и его вызывающие мероприятия не всегда пресекали зло в корне. Монжела не столько колебал положение знати, сколько грозил ей; он торжественно провозгласил уничтожение крепостного права, но не сделал ничего для освобождения крестьян от феодальных повинностей; обнародовал конституцию, которая никогда не применялась. Главной его заслугой было то, что он дал Баварии хорошее управление и сломил господство духовенства. Ему недоставало прилежания, умения входить в подробности дела, серьезности ума. Великий герцог Карл-Фридрих Баденский (1746—1811) был человек робкий и нерешительный. Как ни старался Наполеон оказывать ему самое утонченное внимание, все его лестные предложения и знаки милости не оказывали действия на монарха, от природы скромного, готового ограничить свое честолюбие лояльным выполнением своих обязанностей вассала “Священной Римской империи”. Друг физиократов, он одним из первых стал применять их учение, но насильственные перемены внушали ему беспокойство. Очень благочестивый, образованный, искренно преданный своему народу, окруженный честными, работящими сотрудниками вроде мистика Юнг-Штиллинга и юриста Брауера, Карл-Фридрих стремился, по его собственным словам, управлять свободным, богатым, нравственным и христианским народом. Однако вследствие своего щепетильного отношения к старинным привилегиям он боролся с ними недостаточно энергично, и большинство из них пережило его. Подводя итоги французскому господству в южной Германии, необходимо остерегаться преувеличения как в одну, так и в другую сторону. Было бы преувеличением сказать, будто феодальный режим исчез в эту пору; для окончательного освобождения крестьян и уничтожения всех привилегий понадобилось еще полвека: в 1815 году равенство всех граждан еще не было окончательно закреплено законом. Нравы особенно отставали от законов, и, таким образом, дворянство почти повсюду сохраняло преобладающее социальное влияние. Совершившаяся перемена, несмотря на то, что она не закончена и подвергается оспариванию, является тем не менее чрезвычайно важной. Провозглашены были новые принципы, произнесены значительные слова, которые не забудутся и подлинный смысл которых постепенно будет раскрыт. Революция прививается, и старый порядок поколеблен. Секуляризация церковных имуществ, закрытие многочисленных монастырей, отмена десятины, уменьшение барщины, успехи просвещения, исчезновение прежних таможен и бесчисленных застав способствовали росту зажиточности, благоприятствовали сношениям и создали общую потребность в независимости. Приобретя достаток, подданные постепенно должны были вырвать у своих робких властителей завершение начатых реформ. Недолго они довольствовались одним равенством; почти всюду со временем был сломлен исключительный авторитет церкви, провозглашена свобода совести, допущены смешанные браки (между лицами разных исповеданий), школа изъята из-под влияния духовенства. Позднее рушилась и преграда, долгое время отделявшая южную Германию от северной. Обсуждение мероприятий стало входить в привычку. Судопроизводство улучшено, администрация преобразована по единому плану; созданы государственные рамки, в которых народ чувствует себя свободнее прежнего, привыкает соединять с идеей государства незнакомое ему до того времени представление о своих нуждах и правах. Наконец, введенная повсюду воинская повинность пробуждает доблесть, притупленную долгим бездействием, и немцы под господством чужеземца научаются понимать значение слов “дисциплина”, “самопожертвование” и “отечество”.
Французское влияние в северной Германии.
Наполеоновское господство имело на севере Германии едва ли не такое же влияние, как на юге; но в то время как юг стремится преобразоваться по образцу победителей, север, столкнувшись с иноземцем, уходит в себя и на все его заигрывания дает резкий отпор, характерный для неподдающейся индивидуальности. Французское влияние проявляется здесь главным образом тем, что вызывает реакцию против себя. Тюрингенские герцогства и оба Мекленбурга не оценили в должной степени чести участия в Рейнском союзе; при первой же возможности они ускользнули из него. Пока они считали свои обязанности выполненными, доставляя с грехом пополам немногочисленные свои контингенты, и вкладывали какой-то своеобразный патриотизм в сохранение старинных, порождавших злоупотребления привилегий. Саксония серьезнее отнеслась к союзу с Францией; но если она в своем тщеславии радовалась поражениям Пруссии и тайно питала надежду занять ее место, все-таки она не находила в себе ни желания, ни силы к возрождению, так как была обессилена тщеславным деспотизмом Августов [Это имя носил ряд саксонских курфюрстов в XVIII веке. — Прим. ред.], усыплена продолжительным миром. Саксонский король Фридрих-Август (1763—1827), бережливый, миролюбивый, богобоязненный, был скорее озадачен, чем обрадован милостями судьбы, за которые впоследствии жестоко поплатился. Перед революцией он ввел некоторые улучшения в судебном деле и в администрации, запретил пытку, поощрял народное образование. Испуганный совершавшимися вокруг него переворотами, он словно искал защиты в старинных учреждениях. Хотя сам он был католик среди протестантского народа, однако понадобилось категорически выраженное желание самого императора, чтобы заставить его покончить с лютеранской нетерпимостью и признать за последователями обеих религий одинаковые гражданские и политические права. Наполеон провозгласил свободу крестьян и гласность суда в Великом герцогстве Варшавском, которое он присоединил к Саксонии; но эти реформы не перешли границ герцогства. В Великом герцогстве Берг, в королевстве Вестфальском у французов руки были развязаны, хотя и приходилось бороться с очень могущественной знатью и с недоверием населения, сильно привязанного к германским традициям. Сюда, недолго думая, целиком перенесли зарейнские учреждения. Опыт был смелый и чуть было не удался. Молодой король Жером окружен был советниками, одушевленными самыми лучшими намерениями; среди этих советников было несколько выдающихся людей: таковы законовед Симеон, генерал Эбле, Мартене, столь известный своими трудами по дипломатической истории, Доом, пользовавшийся доверием Фридриха II и бывший одним из главных инициаторов союза князей (Furstenbund), Иоганн фон Мюллер, красноречивый писатель и искренний патриот. Все они отличались широким умом и не обнаруживали систематического недоверия к немцам, занимавшим большинство мест в государственном совете, все префектуры и второстепенные должности. Провозглашенная Наполеоном конституция была превосходна; первые совещания земских чинов носили серьезный и достойный характер; взаимное благорасположение сближало все сердца. Управление было преобразовано по разумному плану; объявлена была веротерпимость, распространенная даже на евреев, которые подчинены были общему законодательству. Крепостная зависимость была уничтожена, и из феодальных повинностей сохранены были только те, которые являлись рентой, первоначально обусловленной при продаже земли. Цехи были отменены, и признана свобода труда. Введен был Кодекс Наполеона (1808), французская ипотечная система. “Редко, — говорит один немецкий историк, настроенный очень враждебно к Франции, — какая-нибудь страна получала такие хорошие законы, как это недолговечное королевство: Хотя его творец нисколько не думал об этом, это был первый опыт воссоздания Германии, отделившейся от Священной империи”. Прусский посланник в Касселе с горечью констатировал успехи нового государства, “которое достигнет вскоре высокой степени совершенства и счастья”. “Пусть только немцев перестанут попрекать их флегматичностью, их тщеславием, их языком, их литературой, — писал французский посланник Рейнар, относившийся к Жерому без всякого снисхождения: — как только вестфальцы убедятся, что их уважают как немцев, можно будет завоевать их сердце”, — и он надеялся, что Вестфалия сделается французской Германией, точно так же как Рейнские провинции сделались немецкой Францией.
Первые возмущения против Наполеона.
Это был медовый месяц, правда, довольно непродолжительный. Победители проповедовали побежденным, свободу, не замечая того, что их наставления обращались против них же самих, ибо каждое улучшение, принесенное завоеванием, делало тем ненавистнее само завоевание. Первое право народов, освобожденных от оков, и первая их обязанность заключались в том, чтобы требовать свободного распоряжения своими судьбами. Взрыв был неизбежен, но он произошел бы не так скоро и не был бы так силен, не будь ошибок императорской политики. Когда публицист Гентц, некогда увлекавшийся идеями революции, сделался одним из самых красноречивых вождей, возглавлявших сопротивление Наполеону, и выпустил в 1804 и 1805 годах свои Фрагменты современной истории европейского равновесия и свой дрезденский Манифест или когда Арндт приступал к изданию своего Духа времени, их пророчества вначале встречены были только недоверием, а их призывы к восстанию — равнодушием. Император, весьма чувствительный к подобным нападкам, свыше всякой меры взволновался по поводу этой призрачной агитации и под предлогом, будто памфлетисты угрожают безопасности французской армии, отдал Бертье приказ воздействовать устрашающими примерами. Нюрнбергский книгопродавец Пальм, виновный в продаже посредственной политической брошюры, предан был военному суду, приговорен к смерти и расстрелян (25 августа 1806 г.). Возмущение было единодушное, особенно в среде “того класса литераторов, который уже оказывал решающее влияние в северной Германии”. С этой поры обозначился разрыв между завоевателем и просвещенными слоями населения: писателями, профессорами, студентами. В 1809 году оппозиционеры сочли общественное мнение достаточно подготовленным для того, чтобы попытаться поднять всеобщее восстание. Планы их потерпели неудачу по многим причинам. Их озадачил нейтралитет Пруссии, которая в последний момент отказалась вступить в борьбу. Австрия довольно неуклюже выступала впервые в новой для нее роли, и ее революционные прокламации вызывали больше удивление, чем воодушевление. Силы Наполеона, хотя уже потерпевшие ущерб, все еще оставались огромными. Наконец, воспитание народов едва еще было начато: колеблясь между признательностью и усталостью, население оставалось в некотором роде нейтральным — отказало императору в содействии, но и не поднялось против него. В одном только месте, в Тироле, вспыхнуло серьезное возмущение. Крестьяне причинили баварцам [Наполеон, оторвав от Австрии Тироль, отдал его Баварии. Тирольское восстание усмиряли баварцы и французы. — Прим. ред.] крупные потери, трижды захватывали Инсбрук и продолжали борьбу даже после Венского мира. Их вождь, Андрей Гофер, выданный французам одним из своих соотечественников, был приговорен военным судом в Мантуе к смертной казни; он сам подал команду стрелять и мужественно умер (21 февраля 1810 г.). Немецкие историки охотно останавливаются на перипетиях этой вспышки, военные последствия которой были ничтожны, а Иммерман избрал Андрея Гофера героем одной из лучших своих драм. В сущности, нельзя делать никаких заключений о настроении умов в Германии на основании эпизода, объясняемого совершенно особыми обстоятельствами. У тирольцев было давнее неудовольствие против баварцев; ревностные католики, они до глубины души оскорблены были реформами Монжела, неумело применявшимися нетерпимыми чиновниками; преданные династии Габсбургов в силу старинной традиции, они легко сделались игрушкой нескольких интриганов, покинувших их без всякого сострадания и стыда. Ни в Гофере, которого французские солдаты звали храбрым генералом Sandwirih'ом (хозяином харчевни) или Большой бородой, ни в студенте Эннемозере, ни в капуцинском монахе Гаспингере, который был истинной душой восстания, нельзя было бы найти ни малейшего следа немецкого патриотизма. Стадион и эрцгерцог Карл поступили неблагоразумно, когда направили свою армию на юг. [Т. е. в Баварию. Речь идет о войне 1809 года Австрии против Наполеона и его немецких “союзников”. — Прим. ред.] Не то чтобы там мало было недовольных, но их сдерживали исстари существовавшие правительства, очень бдительные, и ненависть к Франции уравновешивалась здесь недоверием к Австрии. На севере движение, более серьезно подготовленное, могло бы принять широкие размеры, если бы оно опиралось на регулярную армию. Вестфалия, Саксония, Франкония кишели агитаторами, которые получали указания из Кенигсберга и Берлина, были в сношениях с Союзом добродетели (Tugendbund) или с комитетом графа Шазо и находили помощников среди студентов или бывших прусских офицеров. Министр полиции короля Жерома, Берканьи, не сумел ничего ни предвидеть, ни остановить. Но, к счастью для французов, поведение Фридриха-Вильгельма III внесло расстройство в среду вожаков: вместо поголовного восстания получился лишь ряд плохо задуманных попыток, неудача которых была неизбежна. Отряд Катта, с горстью людей захватившего город Стендаль, легко был рассеян. Предприятие Дёрнберга, имевшего сторонников во всем Гессене, было серьезнее, и он едва не захватил в Касселе самого короля (апрель 1809 г.); присутствие духа и хладнокровие Жерома, может быть, спасли в это время Вестфалию от восстания. Месяц спустя прусский майор Шилль, обманутый первыми успехами австрийцев, перешел границу, снова стал угрожать Касселю и бросился в Штральзунд, взятый генералом Гратианом. Во время приступа (31 мая) Шилль был убит. Труп его был обезглавлен, его товарищи преданы военному суду; 25 человек были расстреляны, остальные сосланы на каторгу. Из сторонников Катта, Дёрнберга и Шилля, к которым присоединились кое-какие дезертиры из Пруссии и Рейнского союза, герцог Брауншвейг-Эльс составил в Чехии Черный легион. Усиленный несколькими тысячами австрийцев, этот отряд вторгся в Саксонию, где не встретил почти никакого сочувствия, затем вступил в Вестфалию и, слабо преследуемый посредственными, ссорившимися между собой генералами, прошел все королевство и добрался до морского берега, где был принят на английские суда.
“Австрийский брак” и континентальная блокада.
Несмотря на конечную свою неудачу, восстания 1809 года тем не менее обнаружили, как непрочно здание, воздвигнутое императором; в первый раз счастье поколебалось. Хотя Великая армия, несмотря на многочисленные признаки упадка, все еще казалась мощной, однако у нее не было больше резервов, и Наполеон двинул против повстанческих отрядов третьестепенных генералов и неопытных рекрутов. Тем не менее, вполне естественно, что неудача восстания вызвала мрачное уныние. Водворилась тишина, и для тех, кто устал от попыток сопротивления, женитьба Наполеона на австрийской принцессе явилась желанным предлогом к тому, чтобы преклониться перед совершившимся фактом. Сумасбродные выходки и тирания императора принесли быстрое разочарование тем, кто в последний раз пытался сблизиться с завоевателем. Монархи были мало удовлетворены расширением своих владений согласно последним договорам: они ждали большего; тем сильнее раздражали их территориальные уступки, которые они вынуждены были сделать; их выводили из терпения все возраставшие требования повелителя, которого они сами же над собою поставили. Захват Голландии привел их в ужас. “Это происшествие глубоко волнует меня, — писала своему отцу королева Вестфальская, — потому что я вижу, что в этом мире ни для кого уже нет прочного счастья. Где искать теперь гарантий для королей?” Когда ни теснейшее родство с Наполеоном [Королем Голландии был Людовик (Луи) Бонапарт, родной брат Наполеона. — Прим. ред.], ни явное расположение России [Намек на герцога Ольденбургского, родственника Александра I. —Прим. ред.] не охраняли против указов о присоединении, то кто же мог считать себя в безопасности от постановлений французского Сената? Монархи видели перед собою две возможности, одинаково тягостные: либо император не устоит перед новой коалицией и увлечет их в своем падении, либо, когда этого потребуют обстоятельства, он объявит их смещенными и заменит их своими префектами. Всюду царила растерянность. Затаенная тоска лишала всех бодрости духа. Сильнее всего это чувствовалось в Вестфалии. Жером вначале не произвел плохого впечатления на своих подданных: его благожелательность, простота, изящество манер, несколько наивная напыщенность его заявлений — обезоружили всех. Он серьезно смотрел на свои обязанности. Бесцеремонность, с которой относился к Жерому его брат, быстро заставила его забыть о своих добрых намерениях. Беспечный и легкомысленный, Жером искал отвлечения от сознания своего бессилия в дорогих прихотях, которые расстроили его финансы и уронили его достоинство. Просвещенные советники первых лет его царствования заменены были авантюристами, оспаривавшими друг у друга не столько власть, сколько связанные с нею выгоды. Гримм писал в 1813 году: “Едва ли когда-либо при каком-либо дворе интрига царила в такой степени, как в Вестфалии. У короля не было фаворита, но, что гораздо хуже, должность фаворита беспрестанно переходила из рук в руки”. Дух эгоизма и усталости распространялся все дальше и дальше: чиновники относились небрежно к своим обязанностям и старались лишь сбыть дело с рук. Рейнар констатирует общий упадок “принципов управления, талантов и особенно нравственности”. Народы все более нетерпеливо относились к придиркам императорской полиции, к строгости цензуры, к возмутительному обхождению, которому подвергались самые безобидные писатели. Испанская война ежегодно поглощала тысячи людей, и рекрутский набор, который население, способное по натуре своей к военной службе, перенесло бы охотно, делался ненавистным, потому что император отнимал у людей жизнь и не делился с ними даже славой — все для удовлетворения своего личного честолюбия. Разъяренный упорным сопротивлением Англии, Наполеон вносил неслыханное упорство в войну, которую он повел против английских товаров; от повышенных цен на сахар и кофе жестоко страдали потребители. На тайные склады английских товаров совершались обширные набеги: во Франкфурте, в Штутгарте, Бадене, Мюнхене, Дрездене, Лейпциге, в ганзейских городах сжигались целые груды конфискованных товаров. В некоторых странах запретительная система вызвала вначале известное оживление промышленности, но изделия, выходившие из новых фабрик, созданных на скорую руку и плохо оборудованных, не находили покупателей, и фабриканты, располагавшие лишь незначительными капиталами, стесненные таможенными преградами, вскоре оказались разоренными. Особенно плачевно было положение на севере. Прежние рынки закрылись; хлеб, лес, конопля, шерсть, некогда находившие широкий сбыт в Америке, Англии и Испании, уже не продавались. Суда гнили в гаванях Гамбурга и Бремена; единственным источником дохода жителей была контрабанда, и они вели с таможенными досмотрщиками своего рода партизанскую войну, в которой чрезвычайно разгорались страсти. “Брожение достигло крайней степени, — писал Жером своему брату 5 декабря 1811 года. — Если разразится война, вся область от Рейна до Одера сделается очагом всеобщего восстания. Причина этого брожения заключается не только в ненависти к Франции и в недовольстве чужеземным игом; скорее ее надо искать в общем бедственном состоянии, в полном разорении всех классов, в чрезмерной тяжести налогов, в военных контрибуциях, в военном постое, в разных притеснениях, беспрестанно возобновляющихся. Следует опасаться взрыва отчаяния у народов, которым больше нечего терять, потому что все у них отнято”. Даву, Рапп, все генералы, все администраторы присылали подобные предостережения. Император делал вид, что относится к ним пренебрежительно; однако ближайшее будущее оправдало все эти опасения.
ГЛАВА II. ПОЛЬША И ВЕЛИКОЕ ГЕРЦОГСТВО ВАРШАВСКОЕ. 1796—1813
Положение Польши после разделов.
Катастрофа, уничтожившая Польшу, была тем более трагична, что все три участника дележа в свое время поочередно состояли в вассальных отношениях к Польше либо потому, что были ей обязаны, либо потому, что испытали на себе силу ее победоносного оружия. [Это утверждение автора совершенно ошибочно. Ни Московское государство, ни Россия никогда не были в какой бы то ни было зависимости от Польши. Все агрессивные попытки Польши кончались неудачей и разгромом ее сил. — Прим. ред.] Польша некогда держала в вассальной зависимости Пруссию, спасала от турецкого султана Австрию, и знамена ее развевались на стенах Москвы. Многие польские патриоты предпочли эмиграцию чужеземному господству и предложили свои услуги французской революции. Оставшиеся должны были подчиниться воле победителей.
Австрийские поляки.
В Галиции поляки имели основание рассчитывать, что общность религии, воспоминание о некогда оказанных услугах смягчат их положение. Они ошиблись в своих расчетах. Комиссар его “апостолического величества” (австрийского императора) Баум оказался грубым и безжалостным. Прежде всего пришлось принести присягу на верность. Люблинский воевода уклонился от этого унижения путем самоубийства; солдаты, перешедшие на австрийскую территорию, чтобы ускользнуть от русских войск, были разоружены и вынуждены служить императору. Последовали аресты, казни. Шляхте пришлось бороться с придирчивой бюрократией; в управлении введен был немецкий язык. Законы, по словам одного из современников, были изложены таким стилем, что их нельзя было понять ни в оригинале, ни даже в польском переводе. Всеми мерами старались стереть самое имя Польши и воспоминание о ней; запрещено было молиться богородице под именем королевы польской, как ее в Польше называли уже целых два века. Галицийцы скоро стали завидовать судьбе своих соотечественников, подпавших под власть России. Тем не менее, знатные семьи эмигрировали в Вену, где “польская партия” имела большой успех в салонах. В Галиции умственного движения почти не было; издавались только немецкие газеты. И все-таки Польшу не удалось онемечить. Наоборот, немцы зачастую ополячивались. Галицийский поэт Викентий Поль был сыном немецкого чиновника, служившего сначала в Люблине, а потом во Львове. Адам-Казимир Чарторыйский, ландмаршал Подолии и австрийский фельдмаршал, устроил в своем Пулавском замке настоящий музей польской истории и окружил себя группой патриотов и литераторов. В этот достопамятный замок, сады которого воспеты были Делилем, стекались патриоты любоваться на готический дом, на храм Сивиллы, поклоняться священным реликвиям — сабле Владислава Локотка, знамени Ядвиги, праху Коперника, черепу Кохановского. По выражению Козьмяна, заимствованному у Вергилия, то был своего рода польский Эпир, как тот Эпир, где Елена после падения Трои основала новый Пергам в миниатюре. Как настоящее национальное святилище, Пулавы сделались местом, куда устремлялись многочисленные паломники. Александр I посетил их в 1805 году. С точки зрения экономической, австрийская администрация эксплуатировала провинцию как владение, обладание которым было не совсем надежно. Вынужденная отказаться от политической жизни, шляхта посвятила свои досуги земледелию, улучшила обработку своих земель и, вопреки желанию правительства, разбогатела. Крестьяне извлекли пользу из либеральных реформ императора Иосифа II и освободились от крепостной зависимости. [Это неточно. Наиболее характерные черты крепостных отношений просуществовали в австрийской Польше вплоть до 1848 года. — Прим. ред.] Русины дождались улучшения своего положения. Все три исповедания — католическое, униатское и православное — были совершенно уравнены в правах. В 1806 году император Франц вернул епископу Перемышля звание митрополита Галиции. Для будущих священников были учреждены при Львовском университете курсы русинского языка. В 1809 году русинские крестьяне решительно высказались против Наполеона и способствовали сохранению провинции под тем самым австрийским господством, от которого так стремились избавиться поляки.
Прусские поляки.
Территория, доставшаяся Пруссии, по составу была однороднее Галиции. В основе своей население было, за исключением городов, польское; сюда входила Варшава, столица уничтоженного государства. Прусскому правительству не под силу была немедленная ассимиляция края, и оно занялось прежде всего его эксплуатацией — повысило налоги, отобрало в казну церковные имущества, оставив на содержание духовенства лишь половину доходов с них. Затем приступили к кадастру (земельная перепись), но не успели его закончить. Польские чиновники были отставлены и заменены прусскими: ладратами — в уездах, штадтратами — в городах. Однако некоторое количество местных чиновников осталось в судебных учреждениях. С 1797 года сделалось обязательным прусское уложение (Landrecht). Особый еврейский суд (кагал) был уничтожен. Польские солдаты влились в состав прусских полков. На конфискованных государственных землях поселены были немецкие крестьяне. Расточительная шляхта сильно нуждалась в деньгах — правительство, в расчете лишить ее имений, облегчило ей залог недвижимостей. В общем правительство встретило мало сопротивления со стороны поляков; городской жизни вне Варшавы не существовало; крестьяне, найдя защиту от злоупотреблений панства, быстро приспособились к новому режиму; недовольное дворянство уединилось в своих имениях; некоторые эмигрировали в Литву, где их сословие находилось в более благоприятном положении. Несмотря на все это, страна, отдохнув от пережитых волнений, стала богатеть. Умы, оторванные от политической жизни, искали приложения своей деятельности в литературе. По предложению поэта Красицкого, король разрешил учредить в Варшаве Общество друзей наук (1801), по преимуществу заботившееся о поддержании польского языка; стали издаваться литературные и даже политические журналы. Писатель-актер Богуславский придал национальному театру такой блеск, какого последний еще не знавал. Такие патриоты, как Козьмян и Лелевель, не могли не признать относительных благодеяний прусского управления.
Русские поляки. Князь Адам Чарторыйский.
В русской части Польши народные массы — православные или униатские по вере и русские по языку — издавна были подчинены польским панам-католикам, которые, собственно, и составляли полноправное население страны. Опираясь на массы, правительство имело возможность совершенно парализовать польское влияние, однако оно и не помышляло об этом; у него не было ни прочной административной системы, ни чиновничества, пригодного для выполнения подобной задачи. С побежденными попеременно обращались то гуманно, то грубо. Представители знатных фамилий должны были унижаться, чтобы сохранить свои имения; имели место и конфискации, и ссылки в Сибирь, и вынужденное обращение в православие. Взимание налогов и рекрутская повинность давали повод к злоупотреблениям; впрочем, в этом отношении бывшие польские подданные были далеко не единственными жертвами. Как бы то ни было, шляхта в русских областях сохранила привилегированное положение, и ее галицийские собратья не раз взирали на нее с завистью. В первую минуту катастрофа показалась ужасной. Русских представляли себе “существами чудовищными, зловредными и кровожадными, с которыми нельзя было иметь дела без отвращения. Пришлось признать, что они нисколько не хуже других, что и среди них есть люди учтивые, приветливые и что иной раз нельзя не платить им дружбой и благодарностью” (Записки Адама Чарторыйского). Екатерина обошлась с побежденными резко; Павел I изменил отношение к ним: освободил Костюшко, Немцевича, Мостовского, Капостаса, вернул на родину тысячи сосланных, доверил дипломатический пост молодому Адаму Чарторыйскому. Разоренные смутами XVIII века области стали отдыхать. Конечно, “золотая свобода” была утрачена, зато не приходилось больше страдать от крайностей своеволия. Козьмян следующим образом резюмирует мнение своих соотечественников, ставших русскими подданными: “С известной точки зрения нам живется лучше, чем во времена республики; мы в значительной степени сохранили то, что нам дала родина. Нам не приходится теперь бояться уманской резни; хотя Польши нет, мы живем в Польше, и мы — поляки”. В этом отношении Александр I явился продолжателем Павла I. Он вернул из Сибири сосланных, добился освобождения Коллонтая, который еще томился в австрийской тюрьме, призвал поляков в русский Сенат, назначил из их среды губернаторов в те губернии, которые входили раньше в состав республики, назначил Северина Потоцкого попечителем Харьковского, а Адама Чарторыйского — Виленского университетов. В этом звании Чарторыйский был настоящим министром народного просвещения, совершенно самостоятельным в пределах восьми губерний, образованных из бывших польских областей; Вильну он сделал очагом польской науки и литературы. Ученый патриот Тадеуш Чацкий был назначен инспектором школ Южной России (губернии Волынская, Подольская, Киевская); он основал с одобрения императора лицей в Кременце, ставшем для юга тем же, чем Вильна для севера. Волынь сделалась “посмертным раем Польши в царствование нового Траяна, который заслужил своего Плиния” (Козьмян).
Великое герцогство Варшавское.
Многие поляки лелеяли надежду, что Александр восстановит их государство под протекторатом России. [См. гл. IX, “Поход в Россию”.] Эмигранты, легионеры рассчитывали на Наполеона. Втянувшись в беспощадную войну против трех держав, получивших выгоду от разделов Польши, император неизбежно должен был прийти к мысли поднять против них их же подданных поляков. По приказу Наполеона Домбровский и Выбицкий обнародовали 3 ноября 1806 года в Берлине воззвание, в котором давали понять полякам, что император думает о восстановлении их отечества. Тем туманным слогом, к которому он прибегал всякий раз, когда обращался к полякам, Наполеон заявлял: “Я посмотрю, достойны ли вы быть нацией”. Сопровождаемый уцелевшими остатками легионов и Домбровским, он вступил в Познань и Варшаву, где французские войска были приняты с энтузиазмом. Патриоты уже видели свои мечты осуществленными. Тильзитский договор обманул их надежды; имя Польши в нем упомянуто не было; утверждают даже, что в минуту откровенных излияний Наполеон выдал Александру документы, компрометировавшие некоторых лиц. Все-таки Наполеон сделал кое-что для Польши. Из территорий, отнятых у прусского короля, он создал небольшое государство, названное им Великим герцогством Варшавским. Географически оно имело своеобразную форму: нечто вроде удлиненного треугольника, вклиненного между Пруссией и Австрией, упиравшегося вершиной в Неман и занимавшего площадь в 1850 кв. миль. Делилось оно на шесть департаментов: Будгощь, Познань, Калиш, Варшава, Плоцк и Ломжа, с 2 319 369 жителей — сплошь поляков, за исключением евреев и незначительного числа немцев. Было похоже, что оно предназначено было стать ядром того государства, которое Наполеон избегал называть по имени. Другим краеугольным камнем был Данциг, также отнятый у Пруссии и превращенный Наполеоном в “вольный город”; он был занят его войсками и господствовал над течением великой польской реки. Но Наполеон более всего опасался оскорбить Александра; он даже уступил ему Белостокский округ, отнятый у Пруссии. Если верить мемуарам Огинского, Наполеон даже предложил Александру все польские земли, отвоеванные у Пруссии; однако тот будто бы отказался от этого обогащения за чужой счет. Как бы то ни было, Костюшко по-прежнему отказывался служить Наполеону, пока тот не даст слова восстановить Польшу. Этого слова Наполеон никогда не дал. Титул великого герцога Варшавского предложен был новому саксонскому королю Фридриху-Августу. Это был действительно искусный выбор, которым Польша вновь связывалась с династией, оставившей довольно хорошие воспоминания. “При саксонском короле ешь, пей да распускай пояс”, — гласила польская поговорка XVIII века. Кроме того, ведь именно Саксонский дом предназначался к царствованию в Польше по проекту патриотической конституции 3 мая 1791 года. Новый герцог сделался популярным: он бегло говорил по-польски и выказывал искреннее уважение к этому языку. В 1807 году обнародован был Конституционный статут, главные постановления которого следующие. Все исповедания свободны. Герцогская корона наследственна в саксонской королевской семье. Пять министров (юстиции, внутренних дел и исповеданий, военный, финансов и полиции) вместе с государственным секретарем составляют государственный совет под председательством короля или назначенного королем лица. Сейм состоит из двух палат: сената и палаты депутатов. Он собирается через каждые два года в Варшаве по призыву короля-герцога; не имеет законодательной инициативы. Сенат состоит из 18 членов: 6 епископов, 6 воевод, 6 кастелянов. Все они назначаются королем; полномочия их пожизненны. Сенат и король могут отменять постановления палаты депутатов; король может распускать ее. Она состоит из 60 членов, назначаемых сеймиками, т. е. уездными собраниями знати, и из 40 депутатов от общин. Полномочия депутатов продолжаются девять лет, и состав их возобновляется по третям каждые три года. Право участвовать в прениях принадлежит лишь членам государственного совета и комиссии депутатов, остальные только подают голоса. Земельные собственники-недворяне, священники, лица с образовательным цензом, офицеры — также обладают избирательным правом. [Конституция эта опубликована была в Монитере в 1807 году, ч. II, стр. 831.] Департаменты, числом шесть, управляются префектами и супрефектами. Польское гражданское право заменяется Кодексом Наполеона. Армия первоначально должна была состоять из 30000 человек; организована она была Даву. Военным министром герцогства был князь Иосиф Понятовский, племянник последнего короля. Так как великое герцогство было недостаточно богато, чтобы содержать эту армию, Наполеон принял на себя часть расходов по ее содержанию и отправил воевать в Испанию, где она отличилась при Сарагосе и Сомо-Сиерре. Армия нового государства, более демократичная по своему составу, чем прежняя польская, обладала одной силой, которой не было у последней: чувством равенства и чести. Сержанты, капралы, простые солдаты получали знаки отличия. Евреи по-прежнему не допускались к военной службе. Крестьяне были освобождены от крепостной зависимости; но реформа эта существовала, так сказать, только в теории: наделить крестьян землей не решились, а потому они остались в прежнем положении; те из них, которые хотели воспользоваться своей свободой, становились бродягами или нищими. Вообще экономическое положение Великого герцогства было очень плохим: континентальная блокада почти совершенно парализовала Данцигскую гавань, русско-турецкая война закрывала доступ к Черному морю; все это вместе взятое парализовало торговлю сельскохозяйственными продуктами, особенно хлебом. В 1807 году маленькое Варшавское герцогство давало 31,5 миллиона дохода при 51 миллионе расхода. В общем Великое герцогство представляло собою искусственное и, очевидно, временное государственное образование; одна современная эпиграмма так резюмировала его характер: “Герцогство Варшавское, монета прусская, армия польская, король саксонский, кодекс французский”. [“Ksiestwo Warszawskie, pieniadz pruski, wojsko polskie, krol saski, kodeks francuzki”.] Некоторые литовские поляки завидовали судьбе своих варшавских соотечественников. Примером может служить князь Радзивилл, который явился из Литвы и снарядил на свой счет целый полк. Другие страшились наполеоновских нововведений и, в частности, освобождения крестьян. Наполеон неоднократно бывал в Варшаве; одна из улиц была названа его именем; в 1809 году его любовницей была красивая полька, графиня Валевская, сын которой впоследствии был министром Наполеона III.
Война против Австрии. Расширение Великого герцогства.
Вскоре армия нового государства получила возможность доказать свою доблесть. В то время как Наполеон шел на Вену, австрийский эрцгерцог Фердинанд вступил в пределы герцогства. Одержав победу при Рашине, где погиб воин-поэт Годебский (19 мая 1809 г.), он дошел до Варшавы. Понятовский и Домбровский организовали сопротивление; после славных сражений при Грохове, Радзимине и Горе они в свою очередь перешли границу австрийских владений, овладели Люблином, Сандомиром, Замостьем, Львовом (Лемберг) (21 мая). 15 июля Понятовский вступил в Краков. Варшавская армия была с восторгом встречена поляками, но русинский епископ Ангелович пастырским посланием призывал русинских крестьян встать на защиту Австрии. Наполеон обратился за содействием к русским, которые со своей стороны вступили в Галицию. Венский договор вернул Австрии Львов и уступил герцогству Варшавскому галицийские земли, из которых было образовано четыре новых департамента: Люблин, Радом, Седлец, Краков с частью соляных варниц Велички. Тарнопольский округ отдан был России. Великое герцогство увеличилось на 919 кв. миль и на 1500000 жителей. Эти новые земли завоеваны были польскими войсками. И все-таки присоединение совершилось именем Наполеона, а не Фридриха-Августа. Армия Великого герцогства увеличена была до 60000 человек. Составленный де Монталиве в том же году (1 декабря) Отчет о состоянии империи прямо говорил: “Герцогство Варшавское увеличилось за счет Галиции. Императору легко было бы присоединить к этому государству всю Галицию, но он не желал делать ничего, что могло бы причинить беспокойство его союзнику, русскому императору... Его величество никогда не имел в виду восстановление Польши”. И, однако, сделан был крупный шаг к ее восстановлению. В сущности, из чисто польских земель оставалось присоединить только часть Галиции, оставленную за Австрией. Великое герцогство насчитывало теперь 4 миллиона душ и делилось на десять департаментов. Социальная реформа была, во всяком случае, намечена. Вклиненное между Россией и двумя крупными немецкими государствами, одинаково лишенными какой бы то ни было политической свободы, Великое герцогство пользовалось конституцией; словом, Наполеон воздвиг в варшавском Замке “трибуну посреди молчаливой атмосферы соседних государств” (Биньон). [Нечего и говорить, что “конституция” герцогства Варшавского не имела ни малейшего значения. Как и всеми прочими своими вассальными владениями, Наполеон и тут правил вполне самодержавно. — Прим. ред.] Немалое значение имело провозглашение свободы крестьянина, так же как и введение гражданского кодекса, проникнутого духом равенства, и гласности суда. Сама армия являлась как бы школой равенства; она по преимуществу была школой патриотизма, где поляки могли научиться тому, чего они никогда не знали, — умению приносить в жертву общему делу свою ненависть, свои групповые интересы. Во главе министерства стояли испытанные патриоты, хотя каноник Коллонтай и “якобинцы” 1794 года и были отстранены от дел. То были: Станислав Потоцкий — во главе министерства внутренних дел, он же премьер-министр; Лубенский — министр юстиции, Соболевский — полиции, Матушевич — финансов, Иосиф Понятовский — военный министр и генералиссимус ; Малаховский состоял президентом сената. Хотя официально признавались только слова Великое герцогство и варшавяне, но на горизонте обрисовывалось уже Королевство Польское. А кто будет его королем? Одни стояли за Даву или Понятовского, другие утверждали, что Наполеон сам возложит польскую корону на свою голову.
Накануне русской кампании.
Разрыв союза с Россией, весть о предпринятой против России кампании наполнили восторгом сердца варшавян. Давно уже польские эмиссары разъезжали по деревням Литвы, и Марш Домбровского гремел в усадьбах шляхты. С нетерпением ожидали там появления легионов под белыми орлами, великого императора с его Великой армией — “такой армией, какой еще никогда не видывал мир”. Множество поляков за пределами Великого герцогства готово было примкнуть к движению, если им будет обещано полное восстановление Польши. В противном случае, опасаясь репрессий со стороны России, они предпочитали выжидать. Французы, конечно, были приняты с симпатией, но главным образом мелкой шляхтой, которая не много теряла от наполеоновских реформ. Великий национальный поэт Мицкевич, сам принадлежавший к этой мелкой шляхте и являвшийся свидетелем проезда короля Жерома через Ковно, посвятил целую поэму (Пан Тадеуш) появлению Наполеона и тем надеждам, которые возбуждены были прибытием французов: О год! Ты был необычайным, Великим годом для Литвы. Доселе ты в устах молвы Зовешься годом урожайным... Был от людей военных ты Прокликан бранным бурным годом. …Доныне любит старый люд Повествовать, как ты чудесен. Как грозен был, — и там и тут — Досель в словах народных песен Твои события живут. Заране чудною звездою Знаменовался твой приход... Война! Война! Угла земли Во всей Литве не оставалось, Где б треска, грома не промчалось. * * * Идет сраженье... Где? — не знают. “Где ж битва?” — молодежь кричит И брать оружие спешит. А группы женщин простирают В молитвах руки к небесам, В надеждах, волю дав слезам; “За нас, — все хором восклицают, — Сам бог: с Наполеоном — он, А с нами — сам Наполеон!” * * * Весна! Весна! Тебя, златая, Кто видел на Литве тогда, Тому ты памятна всегда — Весна войны и урожая! О, как ты всем тогда была Богата!.. Эти нивы, травы!.. И эти люди — люди славы!.. И те геройские дела!.. Тех войск блестящие одежды! И зерна сладкие надежды! Доныне видишься ты мне На этом скорбном жизни поле, Как образ милый в чудном сие. Рожден в цепях, взращен в неволе — В теченье жизни лишь одну Такую встретил я весну. [Перевод В. Г. Бенедиктова. — Прим. ред.] Однако прием далеко не везде был столь восторженным, каким его видел в Ковно Мицкевич, [Для изучения этого периода интересным литературным документом является комедия Яна Ходьзко Освобожденная Литва, или Переход через Неман, напечатанная в Минске в 1817 году.] или каким он ему представлялся в воспоминаниях. Французские войска грабили по пути, и крестьяне, как и шляхта, не очень-то были им за это благодарны. [См. гл. IX, “Поход в Россию”.] Помимо этого, у многих были родственники в русских войсках, и их пугала мысль идти против них. В самой Польше не все были уверены в окончательном успехе Наполеона. Когда в Варшаве узнали о пожаре Москвы, Козьмян прочел в Обществе друзей наук свою оду, которая начиналась словами: “Где это чудовище, этот великан, гроза народов?”. В конце заседания Сташич и Матушевич заметили ему, что было бы лучше дождаться конца кампании, прежде чем печатать оду. Литва доставила Наполеону пять пехотных полков и пять кавалерийских. В начале кампании польская армия состояла из семнадцати полков пехоты, шестнадцати кавалерийских полков, дивизии легионов Вислы, корпуса Гамилькара Косинского, артиллерии и саперов, всего 87000 человек и 25000 лошадей; в походе приняло участие около 70000 поляков, два корпуса состояли целиком из них: один — под командой Понятовского, другой — Гамилькара Косинского; остальные полки были рассеяны по разным французским корпусам. Наполеон рассчитывал на их помощь для облегчения сношений с русскими. Как обычно, они отличились своей храбростью. Иосиф Понятовский показал себя под Смоленском, Можайском, Бородиным; Домбровскому поручено было обложить Бобруйск, в то время как одна из польских дивизий осаждала Ригу; Княжевич, удалившийся на Волынь и до этого времени относившийся к Наполеону с недоверием, снова вступил на службу, командовал дивизией и при переходе через Березину был ранен. Поляки, шедшие с Великой армией в ее наступательном движении, вместе с нею и отступали в Литву, в Великое герцогство, в Германию. Если раньше у поляков и были некоторые иллюзии насчет намерений Наполеона, то они должны были утратить их в тот день, когда Наполеон двинулся от Смоленска к Москве. Ведь если бы император в самом деле намеревался восстановить их отечество, ему следовало только утвердиться здесь, организовать польскую армию, создать польские крепости, поставить гарнизоны. Этим он нанес бы страшный удар могуществу России и создал бы в тылу Германии и Австрии вассальное государство, содействие которого было бы ему обеспечено во всякое время. Но он увлекся миражем Москвы и в своей гибели увлек за собою и поляков. Даже после проигрыша этой безумной кампании некоторые жители герцогства Варшавского еще надеялись на Наполеона и рассчитывали, что он вернется для наступательных действий. Генерал Кропинский произнес следующие пророческие слова: “Наполеон не хотел создать Польши, когда мог это сделать; теперь он, может быть, и хотел бы, да не может. Австрия не оказывает ему искреннего содействия; немцы хотят сбросить его иго, а мы будем отданы в жертву иностранцам; быть может, спасение Франции будет куплено этой жертвой”. Эти слова являются лишь комментарием к тому, что некогда писал из Америки своим соотечественникам Костюшко: “Я не знаю, почему, несмотря на симпатию между французами и поляками, французы всегда покидают нас в решительную минуту”. Де Прадт, бывший послом Наполеона в Польше, пишет: “Наполеон всегда видел в людях только снаряды, которые можно выпускать против своих врагов”. [По словам Матушевича, Наполеон в 1812 году никогда искренно не желал восстановления Польши. “Он пользовался нами постольку, поскольку мы могли быть ему полезны для выполнений его замыслов”. Козьмян, Записки, т. II, стр. 118 (франц. изд.).] 23 декабря 1812 года Александр вернулся в Вильну, которую он покинул несколько месяцев тому назад. Он не стал мстить тем, кто связал себя с судьбой Наполеона. Он объявил всеобщую амнистию. Тронутые этой милостью, поляки в большинстве решили снова примкнуть к России: Огинский, Чарторыйский, Московский предложили создать Королевство Польское, тесно связанное с Россией. 18 февраля 1813 года русские вступили в Варшаву. Столица эта была плохо укреплена, и весь гарнизон ее состоял из 13000 поляков и 2000 саксонцев. Русские образовали временное правительство из двух русских и трех поляков под председательством генерала Ланского. Императорским наместником назначен был Зайончек; прежнее варшавское правительство удалилось в Краков. В сущности, созданное Наполеоном великое герцогство прекратило свое существование: оно сохранено было лишь временно; Европа должна была решить окончательно его судьбу.
Поляки на службе у Наполеона.
Поляки Великой армии в общем остались верны своему вождю; одни отправились помогать гарнизонам крепостей Данцига, Торна, Модлина; другие отошли в Германию. Домбровский и Понятовский участвовали в битве при Лейпциге; там Понятовский заслужил звание маршала Франции и вслед за этим погиб в волнах Эльстера (19 октября 1813 г.). Его соотечественники приписывают ему гордые слова: “Бог вверил мне честь Польши, я верну ее только ему”. Домбровский довел остатки польской армии до Рейна. Она особенно отличилась при Ганау. Декрет 4 апреля 1814 года вручил командование поляками, служившими в наполеоновских войсках, генералу Красинскому, отцу поэта. При своем отречении от престола император не забыл верных своих соратников. Он оговорил, чтобы им разрешено было вернуться на родину с оружием и багажом и сохранить свои знаки отличия и пенсии. Со своей стороны и Александр отнесся благосклонно к польской армии; во время своего пребывания в Париже он назначил комиссию, которой поручено было преобразовать ее. В комиссию входили: Домбровский, Зайончек, Вьельгорский, Сераковский и Гедройц. Дальше, в своем месте, будет сказано о результатах ее деятельности. Данциг сдался 17 ноября, Замостье — 22 декабря, Модлин — 25-го. Александр разрешил полякам сохранить национальную кокарду. Он объявил амнистию. В письме на имя Костюшко император дал обещание восстановить его отечество и разрешил устроить Понятовскому торжественные похороны. Они происходили в присутствии возглавлявшего церемонию Барклая де Толли, и во время этой церемонии братались две армии — русская и польская. По пути на Венский конгресс Александр остановился в Пулавах и отказался принять ключи города Кракова, заявив, что пришел не как победитель, а как друг. Однако некоторые поляки по-прежнему считали себя неразрывно связанными с Наполеоном; они пошли за ним на остров Эльбу, сражались под его командой при Ватерлоо. Из всех вспомогательных войск, какие имел в своих армиях великий полководец, ни одно не дало стольких доказательств доблести и верности. В Париже на Триумфальной арке запечатлены имена Домбровского, Володковича, Хлопицкого (ошибочно там переименованного в Клопиского), Сулковского, Княжевича, Понятовского, Лазовского (последний, родом из Лотарингии, значился в списках французом). К этому перечню следует присоединить имена генералов: Яблоновского, Грабинского, Дембовского, Брониковского, Конопки, Красинского, Сокольницкого, Паца, Клицкого, Вьельгорского, Лачинского, Жолтовского, Аксамитовского, Серовского, Зелийского, Лубенского, Корматовича, Стоковского, Фишера, Немоцинского, Мельзинского, Пакоша, Косенкого. Многие из них были ранены на французской службе, другие убиты. Служа делу Наполеона, поляки надеялись этим принести пользу своей родине. Тем не менее, Франция должна быть им благодарна за то, что они пролили ради нее свою кровь. Долгое время они думали, что Франция в большом долгу перед ними и что со временем она не преминет заплатить этот долг.
Наполеоновская легенда.
Ни в одной стране Европы наполеоновская легенда не была так живуча, как в Польше. Детям давали имя Наполеона, поэты воспевали его. В сущности, героем Пана Тадеуша Мицкевича является Наполеон, восстановитель Польши. Около 1840 года некая мистическая секта провозгласила Наполеона мессией, который должен возродить мир; [Речь идет о кружке, собравшемся в то время вокруг Андрея Товянского. — Прим. ред.] Мицкевич проповедовал культ этого мессии в своих лекциях в Коллеж де Франс. Когда после государственного переворота 2 декабря 1851 года на французском престоле появился племянник императора, когда он, как в свое время Наполеон I, стал вести себя вызывающим образом но отношению к России, когда он сделал своим министром поляка (Валевского), побочного сына Наполеона I, —многие поляки перешли на его сторону и верили, что решающий час настал.
Общественная и умственная жизнь.
Описанный нами период был мало благоприятен для развития умственной жизни. Жизнь эта развивается только в нескольких городах: в Варшаве, Кракове, Вильне, Кременце, да в отдельных замках; народ все еще находится в полуварварском состоянии: мало городов, малочисленная буржуазия, хижины, тонущие в грязи, нищие крестьяне, жалкие жилища, замки “почти как в Испании” [Французское выражение “замки в Испании” (chateaux en Espagne) означает фантазию, выдумку, нечто не существующее на самом деле, — Прим. ред.] — такова печальная картина Польши, какую рисуют французские военные и дипломаты. Вследствие изложенных нами выше обстоятельств экономическое положение было не особенно благополучно. Деньги отдавались взаймы под чудовищные проценты — 72, даже 80 процентов. Именитые семьи опускались и беднели. В некоторых замках, например у Чарторыйских, собиралось избранное образованное общество; но большей частью лишь танцы, охота да пиры скрашивали длинные досуги вялой жизни, лишенной политических тревог и волнений. У некоторой части знати можно отметить благородные усилия, направленные к тому, чтобы исправить ошибки предков; некоторые “сердятся”, уединившись в своих огромных поместьях, где они еще могут создавать себе иллюзию независимости. В Варшаве, в Кракове страстно любят увеселения, пение, игру на гитаре, танцы. Биньон, бывший послом Наполеона в Варшаве до архиепископа де Прадта, описал оживление, царившее в Варшаве в течение зимы, предшествовавшей разгрому, — все эти празднества, салоны, где блистали польские герои, национальные поэты, великосветские дамы вроде принцессы Вюртембергской, урожденной Чарторыйской. Казалось, все стремились во что бы то ни стало забыть прошлые несчастья и забыться в ожидании грядущих бедствий. Одна остроумная женщина писала: “Наполеон спас нас чудом; мы живем чудом”. Выше мы говорили о том, как Вильна и Кременец благодаря университету и лицею сделались очагами умственной жизни и национального просвещения. Варшава соперничает с этими двумя городами, находившимися в привилегированном положении. В Варшаве учреждаются юридический и медицинский факультеты, военные училища. Комиссия по распространению просвещения проявляет похвальную деятельность. Общество друзей наук, несмотря на свое скромное название, явилось настоящей академией. Оно возникло в покоях архиепископа Красицкого, остроумного сатирика, изящного баснописца, напоминающего то Вольтера, то Лафонтена. Первым председателем Общества друзей наук был историк Альбертранди. Сохранились ценные записки общества. Виленский университет насчитывал знаменитых профессоров: Снядецкого, Гроддека, Юндзилла, Лелевеля. Созданы были и средние учебные заведения. Журнал и Еженедельное обозрение, издававшиеся в Вильне, сделались органами умственного возрождения Литвы. Пулавы одновременно являлись историческим музеем и литературным центром. Княгиня Мария Чарторыйская принялась писать книги для крестьян, о которых до этого времени никто не думал. Краков все еще оставался верен латинской литературе и держался традиций Сарбиевского. Господствующим литературным направлением в этот момент было французское — смесь сентиментализма и псевдоклассицизма. Г-жа де Жанлис и Делиль производят фурор в салопах, флориановские идиллии имеют успех, Козьмян задумывает польские Георгики. Викентий Реклевский (1780—1812), убитый под Бородиным, в своих Сельских песнях вдохновляется природой. Поэты-воины Киприан Годебский (1785—1809), Тымовский (1790—1860), Антон Горецкий (1787—1861) воспевают подвиги легионеров и наполеоновских солдат. Казимир Бродзинский (1791—1835), военный из герцогства Варшавского, является уже предшественником романтизма. Глава варшавской школы Юлиан Немцевич (1757—1841), председатель “Общества друзей наук”, поэт, историк, романист, воскрешает в своих Исторических балладах образы старой Польши. Воронич воспевает храм Сивиллы в Пулавах; Фелинский (1771—1820), переводчик Делиля, пишет замечательную историческую драму Варвара Радзивилл. Научная, историческая и филологическая литература представлена братьями Снядецкими, Чацким, Коллонтаем — замечательным публицистом и благородным человеком, Иосифом Оссолинским, братьями Бандтке, Сташичем, графами Станиславом и Яном Потоцкими, Богумилом Линде, который дал Польше первый большой словарь польского языка. В общем, этот период явился для литературы периодом возрождения: с 1800 по 1806 год появляется ежегодно около 250, с 1807 по 1810 год — около 350 и после 1810 года — около 400 произведений. Польский театр в Варшаве становится национальным учреждением и успешно соперничает у публики с французскими и итальянскими театрами. Здесь ставят комедии, лирические пьесы, сюжеты которых почерпнуты из национальной истории или народной жизни. Богуславский является одновременно актером, директором театра и драматургом; Карпинский управляет оркестром, пишет оперы; Эльснер, Вейнерт соперничают с ним; Огинский, сочинитель знаменитых полонезов, быть может — первый поляк, произведения которого приобрели популярность за границей. Музыка культивируется не в одной только столице; в провинции знатные семьи содержат оркестры. Меньшее внимание уделяется изобразительным искусствам — эта беспокойная эпоха мало благоприятствовала их развитию. Но в области литературы эта эпоха делает честь Польше. Она свидетельствует о жизненности национального гения; она достойно подготовляет расцвет романтической школы.
ГЛАВА III . АНГЛИЯ. 1800—1813
I. Министерства Питта, Аддиигтона и Фокса
Прения по поводу предложений первого консула.
Враждебно принятое письмо брюмерского победителя к Георгу III снова привело Фокса в парламент и вновь придало энергию оппозиции. [См. т. I, стр. 71.] Становилось легче отстаивать дело мира, а упорное стремление министерства к продолжению войны, несмотря на восстановление порядка во Франции, и к поддержанию дела Бурбонов вызывало против него горячие нападки. Прения возникли по поводу документов, касавшихся неудачных переговоров, и по поводу недавних поражений во время голландской кампании. Оппозиция заявляла: “По-видимому, наше правительство если не может заключить с Французской республикой мирного договора, то, по крайней мере, умеет заключать договоры о капитуляции... Вы поверили сообщениям эмигрантов и рискнули отправить на континент английскую армию, которая там покрыла себя позором... Вы утверждаете, что вы способствовали победе при Нови; это возможно, но как можно кичиться тем, что вы спасли австрийскую армию, дав раздавить армию английскую!” Упреки — столь же бесплодные, как и заслуженные. Гораздо основательнее были требования Тирни, настаивавшего на том, чтобы Англия отделила свое дело от дела Бурбонов, о которых Каннинг, заодно с другими тори, отзывался с некоторой нежностью: “Бурбоны эти приносят зло двум странам, — говорил Тирни. — Во имя чего же вы растрачиваете на них нашу кровь и наши богатства? Во имя признательности к ним? Или, быть может, во имя принципа, который они олицетворяют? Значит, вы хотите поднять против себя всех, кому надоели знать, десятина, феодальные повинности, всех тех, кто приобрел национальные имущества, кто поднял оружие за французскую революцию?” Министры отлично сознавали слабость своей аргументации по этому вопросу; но они нисколько не скрывали своей ненависти к Бонапарту, и Питт говорил о нем со злобным раздражением, не лишенным известной проницательности: “Мы знаем этого человека; он — порождение и поборник якобинства. Он — чужеземец, узурпатор; он соединяет в себе все то, что республиканец должен порицать, все то, что роялист должен отвергать, все то, что ненавидит якобинец. Поэтому у него остается одно средство для удержания власти — это его шпага, и он может укрепить эту власть только завоеваниями и славой”. Словом, министр не верил искренности мирных предложений и, по своему обыкновению, подкреплял латинскими цитатами свое недоверие к этому непрочному, опасному (infida, periculosa) миру. Но во всяком случае в одном Питт шел на уступку: “Если мы увидим в новом правительстве известную устойчивость, мы не откажемся вести с ним переговоры”. Действительно, при всей воинственности настроения его прочного парламентского большинства, со стороны Питта было бы безрассудно действовать открыто наперекор общественному мнению. Так же как и Шеридан, многие думали, что Франция коренным образом изменилась и что бесполезно предъявлять обвинения, относившиеся к бедственному прошлому: “Якобинские принципы, столь враждебные истинной свободе, окончательно умерли не от действия посторонней силы, а от собственного своего яда”. К чему задаваться вопросом, кто явился зачинщиком войны — республика или монархи? И та и другая сторона — обе повиновались одинаковому побуждению — необходимости уничтожить противника. “Из этого источника произошли все бедствия Европы”. Всюду господствовала чрезвычайная тревога, возраставшая в течение года вследствие дурных известий с театра военных действий и плохого урожая; все это к началу 1801 года придало непреодолимую силу сторонникам мира. Именно тогда возник и серьезный вопрос во внутренней политике.
Эмансипация католиков и отставка Питта.
По мысли Питта, “уния” Ирландии с Англией требовала политического равноправия католиков в обеих странах. Справедливость, благоразумие, честь одинаково приводили к такому выводу. Католики не были уже теперь (после создания унии) незначительным меньшинством английского населения: они составляли четверть населения Соединенного королевства, их неравноправным положением более заметно, чем прежде, оскорблялось чувство справедливости. Отмены этого неравноправия требовало и политическое благоразумие: разве желательно было на другой день после ирландской революции, поддержанной французами, превратить четвертую часть населения во врагов конституции, почти во врагов государства? Неравноправие католиков задевало и честь, так как лорды Кэстльри и Корнуэльс от имени правительства обещали католическому духовенству эмансипацию (уравнение католиков в правах с протестантами) и этой ценой добились от многих членов бывшего ирландского парламента согласия на уничтожение автономии. Министры знали, что им придется столкнуться не только с природным упрямством Георга III, с его страхом перед всякими реформами, но и с щепетильностью протестантского короля, который при своем короновании дал присягу охранять главенство государственной религии. Вот почему они решили все подготовить исподволь и добиться санкции короля в последний момент, когда уже нельзя будет в ней отказать. К несчастью, канцлер Лёфборо сообщил об этом королю — потому ли, что был искренним противником задуманной его товарищами по кабинету меры, или, может быть, из зависти к Питту и из желания занять его место во главе правительства. В это время у старого короля в третий раз помутился рассудок. Он выказал большое хладнокровие, когда унтер-офицер Хэтфильд произвел в него выстрел в театре, — оратор партии вигов Шеридан в порыве верноподданнического энтузиазма сочинил тут же, на месте, дополнительные строфы к гимну God save the King. Но Георг III остался раздражительным, и его поведение внушало беспокойство. Воображая, что имеет дело с заговором, имеющим целью заставить его поступить против своей совести, он заявил, что всегда будет считать своим врагом всякого сторонника эмансипации католиков. Вильям Питт, испуганный тем, что, несмотря на всевозможные уступки в этом вопросе, сделанные им королю, это критическое положение привело к помешательству, которым Георг III был болен несколько недель, — подал в отставку.
Министерство Аддингтона.
Кому же достанется это тяжелое наследие Вильяма Питта? Сам Питт считал приемлемым лишь одного кандидата — одного из своих друзей детства, личного друга короля, давно уже состоявшего благодаря этому двойному покровительству в звании спикера палаты общин. Несмотря на высокие должности, постоянно занимаемые им в течение тридцати лет, будущий лорд Сидмут был, в сущности, лишь полезной посредственностью. Быть может, при данных обстоятельствах требовались именно достоинства среднего порядка: в отставку выходило такое сильное министерство, как министерство Питта, король был болен, католическое меньшинство — обмануто в своих ожиданиях, оппозиция имела такого вождя, как Фокс, переговоры приходилось вести с таким победоносным противником, как Бонапарт. И действительно, это министерство, считавшееся переходным, пригодным на несколько месяцев, продержалось три года. Несколько бесцветное, как и его глава, оно сохранило в своем составе некоторых членов предыдущего кабинета, и Шеридан с грубоватым юмором напоминал о том персонаже из басни, который так долго сидел на одной скамье (при этом насмешливый взгляд Шеридана переходил со скамьи казначейства на бывшего премьера, сидевшего невдалеке), что, поднявшись с нее, оставил на ней свой хвост. Впрочем, тут появилась одна любопытная новая фигура — канцлер лорд Эльдон: Лёфборо, своим образом действий внушивший королю лишь отвращение, был возведен им в графское достоинство и уволен. Его преемник Скотт, подобно своему предшественнику, отличился политическими происками; сначала под своим именем, затем под новым именем лорда Эльдона он продолжал свою длительную карьеру. В его лице, как и в лице возглавлявшего министерство юстиции Элленборо, на высших должностях более чем когда-либо воцарился самый крайний, узкий консерватизм. Что касается короля, то он, оправившись на некоторое время от своих ужасных припадков, порой чувствовал себя почти счастливым. Кабинет Аддингтона напоминал ему министерство Норта — “министерство короля”. Он даже вернулся к своему тогдашнему языку и вновь обрел иллюзию личной власти, иногда, впрочем, претворявшуюся в реальность.
Партии и Амьенский мир.
Отставка Питта не была вызвана непосредственно необходимостью заключить мир, но отставка эта облегчила заключение мира. Однако не сразу: как раз во время образования нового министерства Англия в первый раз бомбардировала Копенгаген, чтобы сломить союз нейтральных держав, и как раз при новом кабинете она добилась от незадолго до этого вступившего на престол Александра I согласия на осмотр нейтральных судов. Тем же самым договором гавани северных стран открывались для изделий британской промышленности. Таким образом, экономические интересы ни на минуту не оставлялись в пренебрежении и в случае надобности очень энергично поддерживались силой. Как бы то ни было, Аддингтон и король видели в первом консуле победителя якобинства, восстановителя алтарей и при всем своем предубеждении против католиков были ему благодарны за то, что он вместе с порядком восстановил и религию. На эту точку зрения до известной степени становился и Питт, когда он одновременно оправдывал и затеянную им самим войну, и мир, заключенный его преемниками: “Нам удалось, по крайней мере, укротить революционную лихорадку и уничтожить надежды якобинской партии, разрушительная система которой пала сама собой благодаря установлению военного деспотизма”. Впрочем, великий государственный человек, усталый, больной и стесненный своим парламентским положением, вынуждавшим его подавать вместе с партией Фокса голос за Аддингтона, оставался в своем поместье и лишь изредка принимал участие в парламентских прениях. Бывшие его товарищи — Гренвиль, Дёндас, Уиндгем — являлись в обеих палатах представителями его прежней политики, о которой сам он как будто забывал, выжидая событий. Против Уиндгема и был главным образом направлен гнев Монитера и первого консула, по мнению которого именно Уиндгем являлся главным препятствием к успеху предварительных переговоров. Что касается Шеридана, то у него была своя особая манера затрагивать одновременно и Бонапарта и Питта в саркастических тирадах, где шутовство соединялось с громовым красноречием: “Ну, что ж, пусть у Франции будут колонии, и пусть хорошая торговля превратит Бонапарта в сторонника мира! Мужчина он основательный, военная косточка; посадите-ка его за конторку, увидите, как он переменится. Так пусть же лондонские купцы соберут по подписке капиталец и поднесут его первому консулу на открытие лавочки! Стойте! говорят, собираются воздвигнуть за большие деньги статую достопочтенному джентльмену, которого я вижу перед собой (Питту). Пошлите-ка лучше эти денежки первому консулу... А если достопочтенный джентльмен подыскивает площадь или сквер для водружения означенного монумента, я рекомендую ему Английский банк. А из какого материала сделать статую — об этом стоит поговорить. Золото? Нет, только не из золота! Для этого он слишком мало нам его оставил. Возьмем-ка лучше папье-маше да старые кредитки!” Когда все недоразумения закончились, когда адъютант Бонапарта привез в Лондон долгожданный документ (октябрь 1801 г.), народ в энтузиазме отпряг его лошадей и, впрягшись в карету, повез его в министерство. Иллюминация и всяческие выражения народной радости превзошли все виденное до сих пор. Памфлетист Коббет, вернувшийся из Америки и в то время состоявший в дружбе с Уиндгемом, писал против мира и в знак протеста запер у себя окна и дверь — народ выбил их. По случаю этих переговоров Георг III изменил свой герб, из которого исчезли теперь лилии, ибо титул короля Франции, который до тех пор носил английский король, являлся теперь не только смехотворным архаическим пережитком — он становился бессмысленным с того момента, как было признано, что королевства Франции более не существует. После новых обсуждений договор был 27 марта 1802 года подписан, но дальновидные умы не считали его прочным.
Экономические затруднения.
В течение короткого мирного периода тучи собирались с двух сторон, заставляя предвидеть приближение грозы: недоволен был английский торговый класс, жаловался и первый консул. Народ правильно предвидел, что хлеб подешевеет: вследствие привоза хлеба из-за границы цены резко понизились. Промышленники рассчитывали на широкий сбыт, крупные коммерсанты — на значительное расширение торговли; те и другие основывали свои чаяния на воспоминаниях о договоре 1786 года и о последующих шести мирных годах. А первый консул ненавидел этот торговый договор и слышать не хотел о его возобновлении. Посредник, отправленный им в Лондон для заключения нового договора, предложил совершенно неприемлемые условия. Таможенные мероприятия Франции — одни запретительного, другие протекционного (покровительственного) свойства — вынудили многочисленные суда, прибывшие во французские гавани с грузом английских товаров, возвратиться в Лондон; эти товары наводнили английский рынок, что вызвало сильное недовольство. Королевские матросы, уволенные ввиду сокращения кадров флота, не нашли себе работы на торговых судах; нищенствуя, они бродили по берегам Темзы. Манчестерские и бирмингемские промышленники, без сомнения, несколько поправили свои дела благодаря контрабанде, которая дала заработок также и некоторой части безработных моряков. Но крупные коммерсанты не имели и этой скудной компенсации и выказывали поэтому резкое недовольство, в то время как беднота, наоборот, была чрезвычайно довольна. Контрабанда обходилась без услуг крупной торговли; огромные барыши военного времени, получавшиеся от захвата французских торговых судов и от займов, сразу прекратились. В результате торговый класс требовал войны, и вдохновляемые им влиятельные газеты раздраженно призывали к разрыву с Францией.
Юридические затруднения; процесс Пельтье.
Издания эмигрантов звучали в унисон с английскими газетами и журналами, но проявляли при этом еще большее озлобление. Бонапарт очень жаловался на те и на другие. На жалобы против британских газет кабинет отвечал, что крайности их объясняются свободой печати и ею защищены, что прежде всего они направлены против самих министров и те с этим мирятся. Но кабинету нечего было ответить, когда первый консул указывал на эмигрантов, на заговоры Кадудаля, на памфлеты Пельтье, который без всякой меры нападал на Бонапарта и его семью. Билль о чужестранцах (Alien bill), говорило французское правительство, предоставляет Аддингтону все необходимые для подавления подобных злоупотреблений средства. Наконец, хотя и поздно, против Пельтье было возбуждено преследование. Защищал его Мэкинтош, хотя он и не придерживался теперь взглядов, выраженных в его Галльских притязаниях: крайности революции подействовали на него так же, как и на многих других. Своим красноречием он защищал свободу печати, поскольку она связана с делом национальной независимости. Раз маленькие государства, где можно было печатать все что угодно, — Женева, Голландия — перестали существовать, Англия осталась единственным убежищем для честного пера: “Если английская пресса должна погибнуть, она погибнет только под развалинами Британской империи. Передовые стражи свободы, вы боретесь сегодня за право свободного обсуждения против жесточайшего врага, какого это право когда-либо встречало”. Генеральный атторней (прокурор) произнес корректную и беспристрастную речь о памфлетисте, который без всякого стеснения призывал к убийству первого консула. “Ваш приговор должен заклеймить всякий замысел убийства. Он укрепит отношения, которыми интересы этой страны связаны с интересами Франции”. Однако было уже поздно: присяжные признали Пельтье виновным, но это не имело политических последствий, так как война уже началась.
Фокс и нарушение мира.
После весенних выборов 1802 года, довольно благоприятных для вигов, Фокс, сам избранный в члены парламента, совершил путешествие во Францию. Он был не раз принят первым консулом вместе с Эрскином, который был крайне озадачен тем, что великий человек в той же мере игнорировал его, в какой был любезен и предупредителен с его спутником. Однако Фокс, относившийся с отвращением к правительству своей страны и польщенный вниманием французов, при личном общении с Бонапартом ощутил прилив патриотизма. Когда ему довольно бестактно показали на глобусе, как мало места занимает Англия, он сказал: “Да, но своими судами она охватывает весь мир”. И он пояснил свою мысль широким жестом. Вернувшись на родину, Фокс колебался между своим неуважением к министерству, беспокойством за будущее конституции, которой лишний раз угрожали королевские притязания, и страхом перед ужасной войной, которая неминуемо разразилась бы вслед за образованием нового министерства. Он предпочел присоединиться к сторонникам мира, хотя бы представленным посредственным тори, и когда с ноября 1802 года гельветический вопрос заставил опасаться разрыва, Фокс красноречиво обличал коммерческие вожделения, прикрытые маской патриотизма: “Я уверен, что английская промышленность одержит верх, когда разгорится борьба между ней и промышленностью французской. Дайте же им испробовать свои силы, но пусть местом состязания будут Манчестер, Сен-Кантен... Часть нашей торговли страдает — это возможно; но ведь это случалось во все времена... Отрасли промышленности, развившиеся благодаря войне, должны с водворением мира снова сократиться. Что же с этим поделать? Должны ли мы проливать кровь английского народа для удовлетворения грубой жадности нескольких купцов, алчущих золота?” Разрыв был отсрочен. В соответствии с обстоятельствами мирного времени министерство Аддингтона реорганизовало финансы, отменив подоходный налог (income tax), перевело на мирное положение армию, уменьшив ее состав, восстановило гарантии личной свободы, предварительно путем особого билля обезопасив от преследований всех чиновников, замешанных в репрессивных мероприятиях. Между тем гнев Бонапарта по поводу захвата Мальты, его оскорбительные слова насчет бессилия Англии в одиночной борьбе оживили воинствующий патриотизм англичан и заставили их закрыть глаза на собственные свои грехи, по меньшей мере столь же тяжкие. Во время дипломатического кризиса (февраль-март 1803 г.) была сделана попытка устроить сближение между Питтом и Аддингтоном; однако из этого ничего не вышло, так как каждый из них хотел остаться хозяином положения и превратить другого в своего подчиненного. Питт настойчиво поддерживал возобновление враждебных действий, в то время как Фокс резко выступал против этого, не питая, впрочем, никаких надежд на успех. Рядом с речами этих великих ораторов речи министра Аддингтона производили жалкое впечатление, но король не отпускал его, несмотря на изменение общей политики, которое, очевидно, требовало создания нового кабинета. Арест около 10000 англичан, путешествовавших по Франции, придал открывшимся враждебным действиям характер беспощадности и возбудил в британцах сильнейшее негодование, на этот раз вполне справедливое.
Неспособность Аддингтона; новое министерство Питта.
Последний год существования министерства Аддингтона, со времени отозвания в мае 1803 года посла лорда Витворта и до его отставки в мае 1804 года, был одним из самых тяжелых в летописях парламента. Публика и ораторы при всякой возможности открыто или намеками обвиняли кабинет в неспособности, в посредственности. С двух различных сторон обрушивались на него удары оппозиции, и когда Питт снисходил до защиты кабинета от этой оппозиции, то выполнял в этом случае роль веревки, поддерживающей повешенного. Оппозиция группы Гренвиля упрекала кабинет в том, что он недостаточно основательно подготовляет защиту страны от попыток нашествия. Оратор этой партии в палате общин Уиндгем, самый завзятый антибонапартист Англии, требовал, по примеру Франции, создания многочисленной армии, а вдобавок и массового рекрутского набора, потому что, по его словам, “только алмазом можно резать алмаз”. Потребовалось вмешательство Питта, чтобы ограничить этот проект разумными пределами, а именно — созданием резервной армии в качестве поддержки для линейных войск и призывом добровольцев. Аддингтон по мере сил проводил эти приготовления, а также по мере сил старался укреплять берега. Сам он, по примеру Питта и других лиц, облачился в мундир офицера милиции. Оппозиция Фокса, утратившая надежду на сохранение мира, не имела больше никаких оснований поддерживать министерство, противившееся равноправию католиков с таким же упрямством, как и сам король. На этой последней почве и подготовлялась втихомолку коалиция обеих оппозиций, впрочем, уже объединенных общим презрением к кабинету. Каннинг, владевший пером лучше других ближайших сторонников Питта, в прозе и стихах изобличал посредственность правительства. Последнее чувствовало себя сильно задетым этими нападками и постаралось лишить партию вигов двух наиболее язвительных ее ораторов — Тирни, назначенного морским министром, и Шеридана. Несколько позднее (март 1805 г.) Шеридан разъяснил эту перемену фронта, обвиняя Питта в измене Аддингтону и говоря о последнем в таких выражениях: “Я поддерживал его (Аддингтона) потому, что считал его пребывание у власти гарантией против возвращения достопочтеннейшего джентльмена, сидящего предо мной (Питта), — возвращения, которое я всегда считал величайшим национальным бедствием”. В течение сессии 1804 года недоброжелательство Питта проявилось при целом ряде голосований, которые давали министерству Аддингтона постепенно уменьшавшееся большинство, готовое уже вскоре смениться меньшинством, и вынудили его подать в отставку. Кто мог сменить его? Без всякого сомнения — Питт. Но путем какой комбинации? По мнению Гренвиля, влияние которого к этому времени значительно усилилось, следовало противопоставить внешней опасности правительство, не связанное никакими партийными обязательствами и объединяющее в себе всех способных людей. Идея эта несколько позднее была осуществлена в “министерстве всех талантов”. Таково же было и мнение Питта, но он еще раз натолкнулся на упрямство и злопамятство короля. Георг III решительно воспротивился вступлению Фокса в министерство, а так как без последнего отказывался принять участие в кабинете и Гренвиль, Питту пришлось, вернувшись к власти, почти целиком сохранить министерство Аддингтона — только без Аддингтона. Мало того, несколько времени спустя Питт почувствовал себя настолько слабым перед сплотившейся против него оппозицией, что должен был для укрепления своего собственного положения унизиться до приглашения в состав кабинета своего предшественника Аддингтона, получившего за это время титул лорда Сидмута.
Управление и процесс лорда Мельвиля (1805).
Между этими двумя государственными людьми вскоре вспыхнул конфликт по поводу одного из их товарищей по кабинету. Единственным выдающимся министром, которого Питт пригласил из прежнего своего кабинета, был Дёндас, ставший теперь лордом Мельвилем. За год управления морским министерством этот твердый и талантливый человек достиг удивительных результатов. Ему следует в значительной степени приписать успех последней кампании Нельсона. К несчастью, у него было множество врагов, которые ненавидели его не только за неразлучную дружбу с великим вождем, но и за его характер и за шотландское происхождение. Газеты стали обличать растраты в морском ведомстве. Комиссар, которому поручено было расследование, в своем докладе отверг преувеличенные заявления, сделанные в первый момент, но все таки признал две крупных неправильности: противозаконное использование имевшихся в распоряжении министра денежных сумм чиновником, которого лорд Мельвиль недостаточно контролировал, и отсутствие оправдательных документов в израсходовании некоторой суммы самим министром. В сущности, мало кто считал Дёндаса бесчестным; затеянный против него процесс носил скорее политический, чем юридический характер. Как многие даровитые и энергичные администраторы, Мельвиль не отличался особенно бережным отношением к финансам. История может отнестись с доверием к его заявлению, что он не вправе открыть тайну необъясненного расхода; истории следует осудить Фокса за то ожесточение, которое он внес в это дело, но она может понять также и вотум порицания, предложенный Уайтбредом. Прения по этому поводу отмечены тягостными инцидентами. Уильберфорс, избегая умоляющего взгляда своего друга Питта, высказался, во всеоружии своего огромного нравственного авторитета, за осуждение Мельвиля. Спикер очутился лицом к лицу с собранием, разделившимся ровно на две части, так что ему пришлось решить судьбу обвиняемого. Преемник Аддингтона по председательскому месту, Аббот (впоследствии лорд Кольстер), занимавший этот пост с 1802 по 1817 год, сидел в раздумье, а потом, после паузы, одинаково тягостной и для него и для всех присутствующих, бледный как полотно выразил осуждение поведению морского министра. Это было только политическим порицанием, но порицанием серьезным, так как оно влекло за собой судебное разбирательство в палате лордов, причем обвинение должен был поддерживать Уайтбред. Процесс закончился в следующем году оправданием Мельвиля, но Питта ко времени этой частичной реабилитации уже не было в живых. Парламентского осуждения, однако, было достаточно для того, чтобы лорд Мельвиль перестал быть министром. Его враги потребовали также, чтобы он был вычеркнут из списка Тайного совета, и Мельвиль сам уговорил первого министра уступить этому требованию. Тогда-то под надвинутой на лоб шляпой и пролились слезы Вильяма Питта, о чем столько раз поминалось впоследствии. Питт отомстил лорду Сидмуту за своего старого товарища. Бывший министр Аддингтон имел на Аббота большое влияние, и знаменитое решение по делу лорда Мельвиля приписывалось именно ему; сам Аддингтон проявил сильную вражду к лорду Мельвилю. Старый король, не одобряя на сей раз поступка своего личного друга, не стал его удерживать. Почти слепой, лишаясь временами рассудка, Георг III сохранил у власти своего больного, почти умирающего великого министра.
Упадок духа и смерть Питта.
Большинство известий, приходивших за последние месяцы 1805 года, мало способствовали выздоровлению Питта. Ульмская капитуляция нанесла ему удар, которого не могла смягчить даже победа при Трафальгаре, омраченная к тому же смертью Нельсона. Впрочем, еще один, последний раз Питт почувствовал свою популярность — это когда толпа впряглась в его экипаж и повезла на банкет в Сити. Когда пили за спасителя Англии и Европы, он находчиво и скромно ответил: “Англия спаслась своими собственными усилиями, а Европа спасется примером Англии”. Фраза эта осталась в памяти у молодого генерала, вернувшегося из Индии, Артура Уэльслея, будущего герцога Веллингтона. Сам он и старший его брат маркиз Уэльслей, который незадолго до этого столь умело управлял Британской Индией, скрашивали своими беседами последние дни Питта, который в своей прозорливой ненависти, возможно, угадывал в них будущих мстителей за него. Действительно, пришло известие об Аустерлице, показавшее ему, что если море оставалось неприступным, то континент Европы погиб. “Сверните-ка эту карту Европы, — говорил Питт, указывая на стену, — она не понадобится больше в течение десяти лет”. До последнего своего часа Питт сохранял тот подавленный вид, который Уильберфорс называл “аустерлицким взглядом”. Питт угас 23 января 1806 года, полный беспокойства за свою страну, каковы бы ни были его подлинные последние слова в бреду — предмет бесполезных споров. Вражда Фокса утихла. “Mentem mortalia tangunt” (ума коснулась мысль о смерти), — говорил он, любя, подобно своему сопернику, латинские цитаты. Государственный деятель, столь жестоко покинутый всеми со времени своего возвращения к делам, он после смерти приобрел признательность народа, которому он сделал столько добра и принес столько зла. Стоит сравнить две карикатуры, рисунки статуй: одна 1799, другая 1806 года. Пьедестал первой сделан из тесаных камней с надписью “Всевозможные налоги, займы, истребительная война”. Пьедестал второй украшен надписью “Безупречная честность. Он жил не для себя, а для своего отечества”.
“Министерство всех талантов”.
Принять наследие Питта было нелегко: ни товарищ покойного лорд Гауксбери, ни лорд Сидмут не считали возможным решиться на это. Одно время думали о маркизе Уэльслее: за него говорили его выдающиеся способности, большие услуги, оказанные им во время управления Индией; но тяжкие обвинения, которые он навлек на себя, и необходимость оправдаться делали невозможным его назначение первым министром. Тот же Уэльслей следующими словами определил программу будущего кабинета: “Против угрожающих нам опасностей нужно объединение самых испытанных талантов”. Георг III понял необходимость побороть свои личные антипатии. Положение требовало блестящего имени; к кому же было обратиться, как не к Фоксу? Когда вызванный королем лорд Гренвиль предложил королю эту кандидатуру, до того времени всегда отклонявшуюся, он получил неожиданный ответ: “Я именно об этом и думал, даже хотел этого”. Итак, Фокс взял в свои руки трудное министерство иностранных дел вместе с лидерством в палате общин. Другой крупный вождь вигов, Грей (в то время лорд Гауик), стал во главе морского министерства; знаменитый адвокат Эрскин сделался лордом-канцлером, лорд Фитцвильям — председателем Тайного совета, Уиндгем — военным министром и министром колоний. Все это были виги — одни твердые, другие нерешительные. Так как они составляли большинство, это министерство получило в истории название “министерство вигов”. Но они были вигами в очень различной степени, а кроме того, они не были одни. Первый лорд казначейства Гренвиль, подобно своему отцу, всегда был только гренвилистом; его невозможно было причислить к определенной партии. Представителями чистого торизма были лорд-канцлер Элленборо, попавший в министерство малоконституционным способом, и лорд Сидмут, которого и на этот раз нельзя было обойти ввиду его дружбы с королем и тех пятидесяти голосов, которыми он располагал. Двух последних лиц сравнивали со старым управляющим и его псом, назначенными смотреть за новыми слугами.
Колебания и смерть Фокса (1806).
Выдающееся, несмотря на все это, министерство, возможно, изменило бы судьбы Европы, удержись оно у власти. Но разве животное о двух головах жизнеспособно? В вопросе о войне Фокс и Гренвиль отнюдь не придерживались одной и той же политики — патриоты считали Гренвиля настоящим преемником Питта. Это вело к распрям и бесплодным пререканиям. Вопросом, который объединил их и привел обоих к власти, был вопрос об эмансипации католиков. Но что же они могли сделать с упрямством короля? Самое большее — отложить надолго это опасное дело. Другим камнем преткновения являлись обвинения против маркиза Уэльслея, грозившие министерству процессом по делу об управлении Индией, едва ли не столь же неприятным, как процесс Гастингса. Фокс-оратор стал бы поддерживать обвинение; Фокс-министр замял дело. Его упрекали за эту двойственность в поведении, объясняемую отчасти складом его ума, более живого, чем глубокого, более блестящего, чем практического, — ума, мало пригодного для управления, — а отчасти также и обстоятельствами. К тому же Фокс был болен и за короткое время своего пребывания у власти не успел показать себя. Нельзя, однако, забывать того участия, какое он принял в уничтожении торговли неграми. Этот завет Вильяма Питта, эта цель всей жизни Уильберфорса является главным делом (1807) “министерства всех талантов”, как его называло высшее общество, этих “толстозадых” (broad bottoms), как непочтительно выражались о них карикатуристы и как их прозвал народ. Фокс скончался в сентябре, преисполненный довольно воинственных патриотических помыслов, — скончался как раз перед тем, как в Англии было получено известие о победе Наполеона при Иене, которое причинило бы ему почти столько же горя, как весть об Аустерлице — его великому сопернику.
Военные католического вероисповедания и падение Гренвиля.
Современники различно передают о том, как отнесся король к известию о смерти своего красноречивого министра: по словам одних, им овладела нескрываемая радость, по словам других — сдержанная скорбь. Во всяком случае король принял предложенные Гренвилем изменения в составе кабинета, нисколько, впрочем, не изменявшие характера его: первый министр взял себе портфель Грея, который, в свою очередь, заменил умершего их сотоварища; новым лицом явился лорд Холланд, племянник Фокса. Соотношение партий осталось тем же, что и было, только направление политики стало несколько более воинственным; это настроение окрепло в результате октябрьских выборов. Новый парламент высказался за более энергичное продолжение войны и не без благосклонности выслушивал красноречивые иеремиады Каннинга — “таланта”, неблагоразумно оставляемого в тени. Ослабить Гренвиля, личная политика которого отвечала такой программе, это не могло. Казалось даже, что положение его очень прочно, как вдруг одно затруднение военного и в то же время религиозного свойства привело к падению министерства, совершившемуся притом далеко не конституционным способом. Гренвиль считал справедливым, чтобы армия, втянутая в жестокую борьбу, была избавлена от каких бы то ни было вероисповедных конфликтов, чтобы в этой армии, в рядах которой было много ирландцев, католик имел возможность подняться до высших ступеней. Георг III, казалось, оценил эту столь разумную меру, но вдруг отказал в своем согласии на нее, причем не только не удовольствовался молчанием Гренвиля по этому вопросу, но и потребовал обещания впредь не предлагать ему проектов каких бы то ни было уступок в пользу католиков. Министры с достоинством отказались от этого требования и вышли в отставку (март 1807 г.), что было ошибкой. Шеридан сказал по этому поводу: “Бывали случаи, что люди разбивали себе голову о стену, но никто еще не видел людей, которые нарочно выстроили бы стену, чтобы разбиться о нее”. Половина, примерно, палаты вотировала нечто вроде порицания королевскому поведению. И, однако, подобное некорректное поведение короля стало пользоваться успехом, что обнаружилось вскоре, когда новые министры распустили недавно лишь созванное собрание. Под клич Персиваля “долой папистов!” избиратели послали в Вестминстер большинство, озлобленное против католиков, против мира и реформ.
II. Непримиримые тори у власти
Кабинет Портленда (1807—1809).
Министерство, вышедшее из этого — скорее королевского, чем парламентского — кризиса, вызванного последним усилием воли Георга III, имело как по своему личному составу, так и по своей программе вполне определенное значение: оно знаменовало собой на некоторое время решительную победу самого закоренелого торизма. И все-таки ему не хватало единства направления: соратники Питта без Питта — это все равно, что тело без головы. Так как они были плохо организованы еще при жизни великого вождя и не предвидели скорого падения “министерства талантов”, то возвращение к власти застало их врасплох. За неимением настоящего руководства они в качестве ярлыка выставили старого герцога Портленда, являвшегося как бы гарантией относительной умеренности. Зато его товарищи — Персиваль, лорд Гауксбери, лорд Эльдон, Каннинг, лорд Кэстльри — отнюдь не были умеренными. Канцлер казначейства Спенсер Персиваль, ловкий адвокат знатного происхождения, решительно высказался против политического равноправия католиков, оскорбительного якобы для его верований, но главным образом, по его мнению, угрожающего святой и непреложной конституции. Лордом-канцлером на этот раз на целых двадцать лет сделался снова Эльдон — тоже ученый юрист, но упрямый противник всякой реформы. Лорд Гауксбери, вскоре получивший титул графа Ливерпуля, дополнял это трио честных неуступчивых людей. Борьба против Наполеона была возложена на двух энергичных, способных к решительным действиям лиц: на Кэстльри и Каннинга, ведавших первый — военным министерством, второй — министерством иностранных дел. Оба — ровесники императора и непримиримые его враги. Только эта страсть и связывала их с тремя столпами — их товарищами по кабинету, потому что Каннинг вовсе не был таким замкнутым аристократом и косным человеком, Каннинг и Кэстльри отнюдь не были завзятыми противниками эмансипации католиков, которую они в свое время поддерживали и вновь стали поддерживать впоследствии. Самым важным является следующее: в тот момент когда Наполеон на плоту у Тильзита завершал завоевание континента, управление Англией перешло в руки людей, поклявшихся никогда не протянуть руки завоевателю, никогда не входить с ним в сношения, разве только для того, чтобы его задушить. Этой ненавистью объясняются действия, носившие явно насильственный характер. Явившиеся ответом на берлинский декрет приказы совета вызвали раздражение Соединенных Штатов, от которых требовали обязательного захода их кораблей в гавани Лондона или Мальты перед посещением портов, подчиненных французскому влиянию. Бомбардировка Копенгагена возбудила негодование честного Георга III, который иронически поздравил офицера, посланного с ультиматумом к королю датскому, с тем, что он застал короля в нижнем этаже: “Ибо, — пояснил Георг III, — если бы вы застали его этажом выше, он пинком спустил бы вас с лестницы”. Вообще нападение на Данию вызвало негодование даже в парламенте, и для его оправдания Каннинг находил только жалкие софизмы. Насильственные действия его заклятого врага — Наполеона — в Испании дали ему возможность оправдать себя. “Министры, — сказал он, — заявляют, что Англия весьма склонна помочь Испании в доблестном предприятии, которое она собирается выполнить”. А виг Шеридан говорил: “До сих пор Бонапарт имел против себя только монархов и министров; пора показать ему, чего он должен бояться со стороны целой нации. Я требую, чтобы Англия пришла на помощь испанскому народу”.
Скандалы и разногласия в военной среде (1809).
Весь этот год правительству во внутренней политике приходилось бороться с большими затруднениями, вызванными вопросами, касавшимися армии. Взятки при назначении офицеров забрызгали грязью даже престол; неудачная экспедиция обнаружила недостатки администрации; вместе с тем диверсия в Испании резко осуждалась многими. В результате всех этих распрей произошла дуэль между двумя самыми талантливыми министрами, после которой оба они были устранены от управления. Герцог Йоркский, второй сын короля, был главнокомандующим британской армии, несмотря на недобрую память, какую он оставил по себе во время войны против французской революции. У него была довольно продолжительная связь с некоей миссис Кларк, потом он с ней разошелся. Один полковник, член парламента, воспользовавшись признаниями, сделанными этой дамой в порыве гнева, обвинил ее в том, что она при содействии герцога продавала военные должности. Скандальное следствие обнаружило, что герцог Йоркский допустил по меньшей мере преступную неосторожность. Герцог был оправдан — возможно, благодаря усилиям Персиваля и Каннинга, — но подал в отставку. Два года спустя он снова вступил в отправление своих высоких обязанностей, на этот раз — умело и с успехом. Эти скандальные происшествия произвели на общество и на королевскую семью более чем угнетающее впечатление. Принц Уэльский, правда, отнесся к ним равнодушно, но королева и принцессы даже захворали от огорчения; что же касается старого короля, то он, потрясенный этим новым ударом, при всей своей внешней твердости быстро стал приближаться к окончательной потере рассудка. Англичане уже овладели большинством французских колоний: Антильскими островами, Гвианой, Сенегалом. В 1810 году они захватили остров Св. Маврикия (Иль-де-Франс). 11 апреля 1809 года на рейде острова Экса англичане нападают на французский флот и сжигают 6 кораблей и 2 фрегата. Боровшаяся в то время с Наполеоном Австрия ждала от англичан решительной диверсии в северной Германии, где она рассчитывала поднять “войну народов”. Новое британское министерство не собиралось направлять свои усилия на столь отдаленные цели. Оно намерено было захватить врасплох Антверпен и разрушить порт, который, по выражению Наполеона, являлся “пистолетом, направленным в сердце Англии”, а затем, пользуясь недовольством голландцев, которое разделял даже король Людовик, — взбунтовать батавские провинции и, быть может, поднять Бельгию и север Франции. Снарядили 40 кораблей, 36 фрегатов и многочисленные транспорты, посадили на них тридцатитысячный экипаж и 40000 солдат. Экспедиция высадилась на острове Вальхерен, захватила порт Батц (3 августа) и осадила Флиссинген. В отсутствие Наполеона, занятого австрийской кампанией, Фуше мобилизовал национальную гвардию, военный министр Кларк отправил жандармерию и резервы. Едва овладев Флиссингеном (16 августа), англичане застали Антверпен готовым к обороне; Шельда уставлена была батареями, 100000 французов, бельгийцев и голландцев находились под ружьем. Англичане стали отступать, потеряв 10000 человек в Вальхеренских болотах и бросив Флиссинген, который был покинут своим гарнизоном (23 декабря). Вальхеренская экспедиция, подробностей которой мы приводить не будем, не удалась в значительной мере по вине Кэстльри, вообще очень хорошего администратора. При назначении руководителя всей этой операции он в силу своих аристократических симпатий остановился на лорде Чатаме. Это был более чем посредственный выбор. По недостатку заботливого отношения к людям он отнесся небрежно к санитарным предосторожностям, столь необходимым при высадке в нездоровой местности. Результаты произведенного по этому поводу расследования оказались столь неблагоприятны для престижа Англии, что протоколы палаты и специальной комиссии служили пищей для французского Монитера в течение всех первых месяцев 1810 года. Последствия этого дела уже несколько расшатали правительство. Два подлинных вождя его, воспитанники Питта и участники его управления — Каннинг и лорд Кэстльри — давно уже недолюбливали друг друга. Аристократ, производивший на Уильберфорса впечатление “существа с холодной кровью”, и живой, пылкий сын актрисы не могли ладить друг с другом. Разногласия по основным вопросам политики усилили эту антипатию. Оба были различного мнения даже насчет лучшего способа вредить Наполеону: Каннинг настаивал на диверсии в Испании, Кэстльри требовал ведения большой войны непосредственно против империи Наполеона. Попытка осуществить последнюю потерпела на берегах Шельды самую плачевную неудачу. Разногласия обострились; каждый отстаивал свои замыслы. Каннинг надумал заменить своего соперника старшим Уэльслеем, который не замедлил бы оказать широчайшую помощь своему брату на Пиренейском полуострове; Кэстльри, оскорбленный тем, что, не предупредив его, повели переговоры о его удалении, вызвал министра иностранных дел на дуэль. Оба, чтобы драться на пистолетах, вышли в отставку. Поединок не имел серьезных последствий, кроме временного ухода обоих противников.
Министерство Персиваля (1809—1812).
Старый герцог Портленд пытался путем неловких замалчиваний как-нибудь затушевать это дело, но своими действиями только способствовал распространению всякого рода слухов и толков. Удрученный этой дуэлью, которая возмутила короля, к тому же совсем больной, он удалился от дел и вскоре умер. Вместе с ним исчезло подходящее подставное лицо, и соперничество Персиваля и Каннинга на верхах торийской партии предстало в неприкрытом виде. Ни один из соперников не шел на компромиссы, предлагавшиеся другим для того, чтобы сделать возможным раздел управления страной между ними; ни один не желал служить под верховенством другого. Каннинг, уже скомпрометированный дуэлью, надолго повредил себе своей несговорчивостью. Его современник Уильберфорс и наш современник Спенсер Вальполь сходятся на том, что если бы Каннинг удовлетворился тогда вторым местом, то занял бы в 1812 году первое; сам он никогда не мог простить себе этого. Лорд Сидмут и другие не пошли навстречу предложениям Персиваля, который с трудом составил себе довольно посредственный кабинет. Самым выдающимся из его товарищей был маркиз Уэльслей — своего рода азиатский самодержец [Долго служивший верховным комиссаром и главнокомандующим всех английских вооруженных сил в Индии. — Прим. ред.], мало пригодный к парламентской жизни, особенно будучи у кого-нибудь под началом. Два с половиной года министерства Персиваля были самыми трудными за всю Наполеоновскую эпоху: со времени Венского мира (1809) до похода Великой армии к Неману Англия была совершенно изолирована. За это время мы можем лучше всего изучить двойную оппозицию — вигов и радикалов, так же как и денежный и промышленный кризис, вызванный континентальной блокадой.
Старые и молодые виги.
Долгое господство торизма прервано было лишь на короткое время, но и этого было достаточно для оживления вигов. Им приходилось, пожалуй, скорее жалеть об ораторском таланте и великодушии Фокса, чем о его компрометирующем и неловком руководстве. Действительно, у них не было вождя в палате общин, так как граф Грей после смерти своего отца стал пэром. [Грей, следовательно, ушел из палаты общин, перейдя в палату лордов. — Прим. ред.] Шеридан не мог рассчитывать занять его место; этого нисколько от него и не скрывали; наступала тягостная для него старость. Не только беспорядочная его жизнь, но и известная независимость взглядов, столь же враждебная Наполеону, как и независимость ториев, некоторое раздражение по отношению к друзьям, настолько сильное, что в 1811 году он отсоветовал принцу-регенту образовать министерство вигов, — все эти действия, хорошие или дурные, способствовали его обособлению, лишали его популярности. В 1812 году Шеридан утратил свое депутатское место, а тем самым и парламентскую неприкосновенность — последние дни его жизни были омрачены преследованиями, которым он подвергался со стороны своих кредиторов. Так печально кончил последний представитель величайшего поколения ораторов, каких когда-либо слышал британский парламент. Оставались еще люди моложе Шеридана, но свидетели той же эпохи — Уайтбред, Тирни и Уиндгем: первый со своим гуманным либерализмом, второй — страшный своим жестоким сарказмом, третий прославившийся резкостью, с которой обрушился на виновников Вальхеренского предприятия, и своим религиозным свободомыслием, которое делало из него полувига, как и в дни его юности. Уиндгем вскоре стал жертвой самоотверженности, с которой он действовал во время пожара. Так как другой полувиг, Гренвиль, теперь заседал в палате лордов, то оппозиция в палате общин требовала нового вождя и новых талантов. Действительно, аристократические привычки вигов не могли мириться с таким лидером, как Тирни, человеком очень богатым, но сыном простого купца. А потому лидером сделался Понсонби, из знатной ирландской фамилии. Отметим здесь огромное влияние англо-ирландцев [Т. е. англичан, живших в Ирландии, протестантов по вероисповеданию. — Прим. ред.] со времени унии: они дают лондонскому парламенту выдающихся вождей обеих партий — Понсонби и Кэстльри — и двух величайших ораторов этих партий — Грэттана и Каннинга. Можно было сказать по этому поводу: “Graecia capta ferum victorem cepit” (завоеванная Греция завоевала дикого победителя). Как раз в это время маленькая Шотландия, давшая Англии великих писателей, дала ей и двух талантливых парламентских представителей. В самом деле, Хорнер и Брум были уроженцами Эдинбурга — города, где они вместе с Джефри основали осенью 1802 года знаменитое Эдинбургское обозрение — влиятельный орган либералов в обеих странах. Впрочем, они были совершенно различного склада: Хорнер — экономист, защитник свободной торговли, знаток финансовых дел, к которому очень прислушивались, несмотря на скромное его происхождение; Брум — образованный адвокат, столь блестящий, что возбуждал зависть и это затруднило начало его карьеры. В ту пору он уже боролся против рабства, нападал на никуда не годные мероприятия совета, направленные против американской торговли, клеймил дурное поведение принца Уэльского по отношению к жене, принцессе Каролине. Уже тогда он вполне заслуживал иметь своим девизом прекрасные слова Ривса: “поборник всяких прав, мститель за все несправедливости”. Наконец, сэр Самуэль Ромильи. Его слава — а отчасти и слава протестантской Франции, колыбели его предков — состоит в том, что он ввел элемент гуманности в английское уголовное уложение. Его пребывание в Женеве и Париже, его продолжительный адвокатский опыт, его недавний кратковременный служебный опыт в качестве главного солиситора внушали ему ужас к законам, устанавливавшим смертную казнь за малейшие проступки. Сделавшись депутатом, он начал вносить билли о реформе в этой области, которые с трудом принимались его коллегами, а потом отклонялись лордом Эльдоном. Но Ромильи снова брался за работу с не меньшим упорством и расчистил отчасти путь для задуманной им реформы, которая была осуществлена лишь после его смерти.
Радикалы Коббет и Бёрдет.
Несмотря на постоянную тревогу, вызываемую войной с Наполеоном, и на всяческие испытания, которые являлись ее следствием, радикализм все же не исчез. Два человека были представителями различных степеней радикализма, причем оттенки их радикализма не служили препятствием к хорошим отношениям между ними. То были фермер-памфлетист Коббет и богатый депутат, баронет сэр Фрэнсис Бёрдет. Коббет, человек иногда неустойчивый, а иногда упорный, склонился наконец в сторону радикализма. Власти очень косо поглядывали на его еженедельную газету Регистр (Register), редактируемую лично им — тем самым честным и энергичным публицистом, который написал Советы молодым людям и многочисленные другие произведения. В 1809 году появилась статья, клеймившая сечение плетьми, которому подвергали английских солдат в присутствии немецких. Эти нападки на дисциплину показались опасными, и Коббет был приговорен к штрафу в тысячу фунтов стерлингов и, сверх того, к двум годам тюремного заключения. Когда его выпустили, в его честь был устроен банкет под председательством Бёрдета. Последний к тому времени только что выпутался из трагикомической истории. Его проект избирательной реформы показался в разгаре реакции в 1809 году чересчур дерзким: ведь Бёрдет предлагал не более не менее, как разделение всех графств на избирательные округа, так чтобы в каждом из этих округов все граждане, платящие налоги, выбирали одного депутата. Только пятнадцать голосов одобрили проект. Когда же этот чудак поднялся со своего места (1810) и стал оспаривать право палаты общин засаживать в тюрьму тех, кто оказал ей непочтение, а особенно когда он повторил свои рассуждения в письме к своим избирателям, палата сочла себя оскорбленной им, приняла его вызов и 6 апреля поручила спикеру отправить его в Тауэр. Сэр Фрэнсис засел в своем доме, вышвырнул за дверь пристава, которому дано было незаконное, по его мнению, поручение, и выдержал трехдневную осаду против вооруженной силы. Народ принял его сторону против парламентской тирании. Наконец Бёрдет был водворен в Тауэр. Очень упрямый и очень богатый, он прошел все судебные инстанции, чтобы установить свою правоту. Палата выиграла дело, но все эти передряги излечили ее от притязаний на непогрешимость, и пресловутое ее право сажать в тюрьму вышло из употребления. Вот каким путем даже в подобную эпоху либерализм не позволял воздвигать гонение на прогрессивные идеи!
Торговля и континентальная блокада.
При министерстве Персиваля, с 1810 года до весны 1812 года, континентальная система вызвала наконец в Англии те гибельные последствия, которых ожидал Наполеон. За первые годы этого необычайного режима британская торговля выиграла, пожалуй, столько же, сколько потеряла. Контрабанда так называемых нейтральных стран или английских контрабандистов (smugglers) проникала временами на берега Франции и очень широко и изобильно — на берега Голландии, России, северной Германии. Испанская война и полное господство над океаном открывали английским фабрикантам огромный рынок испанских колоний. Таким образом, промышленная деятельность вовсе не приостановилась, а, наоборот, не переставала развиваться. Более того — она развивалась лихорадочно, способствуя усилению пауперизма одновременно с огромным ростом богатства. Вот как это происходило. В промышленных центрах недостатка в рабочих руках не было — наоборот, имелся избыток, который не уравновешивался, как на континенте, убылью на войне: так мало было настоящих английских солдат в королевских войсках, пополнявшихся главным образом ирландцами и наемниками. А ведь то была эпоха беспощадного экономического индивидуализма. Фабрикант пользовался моментом для понижения заработной платы и, чтобы обогатиться скорее, как можно скорее, расширял производство, превышая спрос. Но чем же жили эти многочисленные и так плохо оплачиваемые рабочие? Только хлебом, притом — страшно дорогим. Помещики, крупные фермеры тоже хотели нажиться, и они действительно наживались: никогда земля не давала таких доходов, никогда не была в такой цене. Почему так? Потому что хлеб с материка теперь попадал в Англию с большим трудом, а местный хлеб продавался вдвое дороже, чем в короткий период после заключения Амьенского мира. Может быть, скажут, что это — неизбежный результат войны? Пусть так, но к стыду имущих классов, господствовавших в парламенте и в законодательстве, надо сказать, что как только цены падали, их немедленно снова повышали путем взимания очень значительной пошлины на континентальный и американский хлеб. Благосостояние, столь искусственно созданное и неравномерно распределенное, не могло устоять перед новыми ударами, а в это время как раз были приняты новые строгие меры со стороны Франции. Во-первых — таможенные мероприятия, так ясно изложенные в сочинении Тьера [Имеется в виду двадцатитомная “История Консульства и Империи” (Thiers, Histoire du Consulat et de l'Empire). — Прим. ред.], введенные вслед за присоединением Голландии и захватом германских портов. Чтобы пресечь контрабанду, Наполеон конфисковал огромные склады контрабандных товаров, а затем по-макиавеллиевски допускал запрещенные продукты к обращению с уплатой пошлины, равной половине стоимости товара. Результат сказывался немедленно: чудовищное загромождение лондонских доков, заваленных сахаром, кофе, хлопком, табаком, индиго, возвращаемыми отовсюду; далее — падение цен на все эти товары; народ, заваленный колониальными пряностями, испытывал нужду в хлебе. За этим последовал разрыв торговых сношений с Соединенными Штатами. [См. гл. XIV, “Америка”.] Безуспешно испробовав ряд средств для одновременного наказания Франции за ее блокаду и Англии за ее приказы совета (стеснявшие нейтральные суда), эта новая морская держава пустила в ход очень ловкий прием: она заявила, что если какая-либо из двух соперниц отменит по отношению к американцам исключительные мероприятия, то она (Америка) немедленно прекратит всякую торговлю с другой. Наполеон принял предложение, и тогда Соединенные Штаты прекратили всякие деловые сношения с Англией и ее колониями. В результате немедленно, начиная с 1811 года, получилось огромное падение английского экспорта, несмотря на более широкий и свободный доступ в русские порты. В истории экономических отношений трудно найти что-либо ужаснее положения английского народа зимой 1811/1812 года. К указанным причинам прибавилось возросшее раздражение рабочих против усиленного применения машин, которые, требуя меньшего количества рабочих рук, способствовали дальнейшему падению заработной платы. Тогда разразились восстания так называемых луддитов, или разрушителей машин, — восстания, вызвавшие кровопролитие, при подавлении которых, например в Йорке, было повешено за один день двенадцать рабочих — участников восстания. Число обычных преступлений вследствие всеобщей нужды сильно возросло, а повышение налога в пользу бедных (poor tax) не столько облегчило нуждающихся, сколько способствовало окончательному разорению средних классов. Всем приходилось плохо.
Золото и бумажные деньги.
Наполеон хотел нанести сокрушительный удар торговым домам Сити и Английскому банку. Крахи следовали один за другим, несмотря на субсидию в шесть миллионов фунтов стерлингов, которую вотировал парламент, поручив особым комиссарам распределить ее между переживавшими кризис негоциантами. Сверх того, под все товары, упавшие в цене вследствие переполнения рынка, а именно — под колониальные товары, под изделия английской промышленности выдавались особые торговые ссуды, которые обременяли банк. И тем не менее банк с изумительным успехом поддерживал вплоть до 1809 года курс своих бумажных денег, которые со времен кризиса 1797 года были наиболее распространенным средством платежа. Разница между банковыми билетами и золотом была незначительна. Но с 1810 по 1813 год разница между этими двумя ценностями быстро растет и в конце концов достигает 25 процентов: еще одно последствие войны и блокады. Все платежи Англии по векселям на континенте производились золотом. Много золота ушло также на расходы по испанской войне, а как раз в это время уменьшилась добыча золота в испанских землях Америки вследствие расстройства, вызванного в этих странах революциями. Шотландский депутат Хорнер добился от парламента назначения комиссии по вопросам денежного обращения, и сам он в заключение расследования потребовал, чтобы самое позднее в двухгодичный срок банк снова возобновил платежи в звонкой монете. Но торийский депутат Ванситтарт, ставший вскоре канцлером казначейства, внес довольно рискованное предложение: установить, что банковые билеты равноценны звонкой монете королевства. Первый министр поддержал Ванситтарта, и палата отвергла предложенную Хорнером меру. Раздались протесты экономистов оппозиционной партии, между прочим, лорда Кинга. Последний, как и некоторые другие крупные земельные собственники, предупредил своих фермеров, что на будущее время станет принимать бумажные деньги не иначе, как сообразуясь с разницей между их курсом и стоимостью золота. В ответ поднялись бурные протесты, и правительство оказалось вынужденным пойти дальше, чем оно этого хотело. Новый билль установил принудительный курс банковых билетов по их номинальной стоимости. Все эти прения доставили новые аргументы противникам войны до уничтожения врага.
Диверсия в Испании. Братья Уэльслей.
Взгляды на испанскую войну менялись в Англии неоднократно. Даже тогда, когда окончательный успех разрешил этот вопрос, сведущие люди высказывали мнение, что английская армия оказала бы более ценные услуги, если бы ее пустили в дело непосредственно против Наполеона во время великой войны, с 1812 по 1814 год. В тревожный 1809 год и особенно зимой 1810/1811 года, когда ставился вопрос, не будут ли последние британские войска сброшены в море, оппозиция с гораздо большим основанием могла бить тревогу. Воинственный лорд Гренвиль заодно с миролюбивым лордом Греем восставал против своевременности испанской диверсии, и оба они были в этом едины с вигами палаты общин, считавшими предприятие братьев Уэльслей донкихотским безумием. Первый министр хотя и был в отношении войны так же упорен, как в других делах, испытывал тревогу по поводу вестей с полуострова и противился принесению тех жертв, которых требовала война. Ввиду этого его личная антипатия к своему коллеге, министру иностранных дел, сильно обострилась; со своей стороны, и маркиз с трудом выносил его. Мало того, братья Уэльслей, относившиеся первоначально к делу иберийского (испанского и португальского) восстания с одинаковым пылом, постепенно стали расходиться во взглядах, что не раз случалось с ними и впоследствии. Уэльслей-министр иногда сомневался в целесообразности этой бесконечной войны. Установленное законом приниженное положение католиков казалось ему опасной несправедливостью и делало для него еще более невыносимым характер Персиваля. Напротив, новый лорд Веллингтон, непримиримый консерватор во внутренних вопросах, поддерживал, если нужно, даже единолично, мнение, что испанская война — единственное средство сразить Наполеона. И злосчастная судьба императора, столь поразительная в его столкновениях с Англией, привела к тому, что успех Веллингтона, защитника Торрес-Ведрас, укрепил положение ториев и вызвал восторг вигов в тот самый момент, когда обнаружились тяжелые последствия континентальной блокады, — в начале 1811 года. С этих пор, несмотря на сомнительные результаты кампании 1811 года, уже не ставился серьезно вопрос об оставлении Испании, где с весны 1812 года стойкий полководец перешел к памятному грозному наступлению.
Регентство; убийство Персиваля.
Когда задумываешься над последствиями, которые выявились, и теми, которые можно было неминуемо предвидеть в случае окончательного умопомешательства Георга III, то невольно напрашивается одно и то же соображение. Всегда существовало предположение, что при таком исходе принц Уэльский призовет миролюбивое министерство вигов. Осенью 1810 года намечен был и личный его состав, как за двадцать два года до того. Точно так же, как и тогда, министерство, которому грозило падение, старалось затянуть дело, следуя приемам Питта; оно готово было выдержать обвинения со стороны Хорнера — в “преднамеренной медлительности”, а со стороны Ромильи — в “лживых уловках”. Только 5 февраля 1811 года решено было передать регентство будущему Георгу IV, но не сразу во всей полноте; временные “ограничения”, установленные на годичный срок, замедлили полное устранение от власти больного короля, на выздоровление которого во время этой отсрочки еще сохранялась кое-какая надежда. Без сомнения, регент мог без долгих проволочек сменить министерство, глава которого в особенности не нравился ему, но этим он взял бы на себя слишком большую ответственность в момент, когда настойчивость Веллингтона была наконец вознаграждена. Год спустя принц повел переговоры с главарями вигов, на этот раз, может быть, без особенного желания успеха. Гренвиль и Грей не считали предлагаемые им посты соответствующими их значению. Так как Персиваль сумел сделаться необходимым, то его острое столкновение с Уэльслеем закончилось отставкой маркиза. Преемник последнего Кэстльри, еще более враждебный Наполеону, вскоре стал вести себя в европейской коалиции подобно неограниченному монарху. 11 мая 1812 года, когда было уже слишком поздно для того, чтобы смерть первого министра Англии изменила что-либо в ходе дел, некий озлобленный человек с расстроенным умом вооружился пистолетом и проник в вестибюль палаты общин. Он намеревался убить лорда Гауэра, бывшего посланника в России, которым был недоволен. Так как лорд Гауэр не приходил, то этот человек, по имени Беллингем, убил Персиваля.
Министерство Ливерпуля (1812).
Регенту предстояло по меньшей мере преобразовать еще раз свое министерство. Ему хотелось, не меняя курса своей политики, вернуть в состав министерства таких талантливых людей, как Уэльслей и Каннинг, ввести в него таких, как Грей и Гренвиль, но ни один из этих государственных людей не соглашался работать под руководством лорда Ливерпуля, который прочно пристроился у власти и занял на целых пятнадцать лет место премьера. Не будучи сторонником перемен, он по рекомендации лорда Сидмута выбрал в число своих новых товарищей двух посредственных людей — лорда Бётхерста и Ванситтарта, а также самого лорда Сидмута на должность министра внутренних дел. Новый кабинет проявил еще большую воинственность, чем предшествовавший. Хотя Персиваль отверг мирные предложения Наполеона, но он собирался уладить дело с Соединенными Штатами. Ливерпуль принял от них объявление войны, которое, впрочем, явилось слишком поздно, чтобы спасти дело Франции. Собравшийся в ноябре парламент выслушал прославление как победы при Саламанке, так и сопротивления русских; вотировано было вспомоществование русским, пострадавшим от войны; однако последние операции в Испании навлекли на министерство критику со всех сторон. При возобновлении сессии в феврале 1813 года палата, казалось, готова была принять законопроект об эмансипации католиков, наиболее яростного противника которой теперь уже не было в живых. Но другие консерваторы бодрствовали. Предложенный Грэттаном билль прошел 345 голосами против 203. Тогда спикер Аббот весьма ловко предложил, чтобы для парламентских полномочий положение о неправоспособности католиков осталось в силе. Когда эта оговорка была принята большинством четырех голосов, Понсонби от имени оппозиции взял билль обратно. Щекотливый вопрос, таким образом, опять был отложен. Военные католики получили лишь кое-какие облегчения в отправлении своего культа.
Принцы и принцессы (1813).
Другое дело, весьма злополучное для династии, вызвало парламентский скандал, который, впрочем, не был ни последним, ни самым крупным. В свое время по настоянию отца, упрашивавшего его остепениться (1795), принц Уэльский согласился наконец жениться на одной из своих немецких кузин, Каролине Брауншвейгской, при условии, что будут уплачены его долги. От этого брака, несчастливого едва ли не с самого начала, родился единственный ребенок — несчастная, добрая принцесса Шарлотта, в будущем — во вторую очередь — наследница английской короны. Поведение матери, отстраненной от дочери и брошенной мужем, сделалось предметом обвинения (1806) и следствия, во время которого Каролина пользовалась юридической помощью Персиваля и лорда Эльдона; это было незадолго до их вступления в министерство. Очутившись у власти, они склонили Георга III (которому было на руку им поверить) признать ее невиновной. Король принял Каролину при дворе, но в отсутствие ее мужа. Сделавшись регентом, принц Уэльский почти совершенно отстранил ее от дочери. Тогда Брум посоветовал принцессе передать свое дело на суд парламента. Никакого постановления по этому поводу не последовало, но произнесены были слова более суровые, чем любое постановление. Тори Уортли сказал: “Поведение, подобное поведению регента, может повести только к падению королевской власти. Члены королевского дома, по-видимому, единственные люди в стране, которые нисколько не заботятся о своей чести. Принц не должен себя обманывать относительно впечатления, производимого его поведением, и воображать, что он выйдет целым и невредимым из всех этих историй”. Сити и другие корпорации громко высказались в том же духе. Непопулярность могущественного принца, которому предстояло сделаться одним из повелителей Европы, была очевидна. Понадобился даже процесс против печати, чтобы охранить его особу от сатирических нападок поэта и памфлетиста Ли Хёнта. Не большей любовью, чем он сам, пользовались и его шесть братьев, ни один из которых не имел законных наследников и законодательная деятельность которых в качестве пэров королевства выразилась в том, что они все шестеро подали голос против уничтожения торговли неграми.
III. Общество и литература во время войны
Народонаселение и богатство.
Мы не отделяли экономической истории этого периода от политической ввиду тесной связи между ними. Теперь нам придется при помощи немногих цифр и без обсуждения сомнительных пунктов определить состояние Соединенного королевства в начале и в конце этой долгой войны. В начале войны Англия насчитывала 8,5 миллиона жителей, Шотландия — 1,5 миллиона, Ирландия — 4 миллиона. В 1815 году население Англии возросло до 11 или 12 миллионов, население Шотландии—до 2 миллионов, Ирландии— до 5 или 6 миллионов. Таким образом, менее чем за четверть века (и какие четверть века!) общая численность населения возросла с 14 до 19 миллионов. К несчастью, государственный долг увеличился в совсем иной пропорции: с 240 миллионов фунтов стерлингов он повысился до 800 миллионов. [Т. е. приблизительно с 2270 миллионов рублей до 7568 миллионов рублей. — Прим. ред.] Таким образом (в переводе на рубли), вместо 94 миллионов рублей золотом приходилось уплачивать ежегодно 320 миллионов рублей. Оба эти ряда цифр, показывающих количество людей и денег, стоят в известной внутренней связи между собой. Баснословные суммы, которыми оплачивались армии коалиции, в такой же мере сберегали английскую кровь. [Английская буржуазия представляет собою одну из крупнейших сил реакции и, боясь собственного рабочего класса, постоянно использует в истории свои огромные капиталы для защиты собственных интересов с помощью чужих рук. — Прим. ред.] Благодаря этим огромным денежным затратам население Британских островов пострадало гораздо меньше населения континентальных стран. Зато оно стонало под тяжестью беспримерных налогов, а обесценение банковых билетов, происшедшее несмотря на все отмеченные нами выше законы, тяжело ложилось главным образом на бедноту. Купец, боясь дальнейшего падения курса, продавал предметы первой необходимости по высокой цене, а заработная плата трудящихся не поднималась, несмотря на понижение курса тех бумажных денег, которыми оплачивали их труд. Таковы многообразные причины, сделавшие Англию страной богатства и в то же время пауперизма. Вывоз во вторую половину периода борьбы увеличился так же, как и в первую: приблизительно на одну треть за последние пятнадцать лет. Хлопчатобумажная промышленность неизменно продолжала развиваться; то же надо сказать и о шерстяной промышленности, несмотря на чрезмерные пошлины, какими был обложен ввоз сырья. Ольстерское полотно приносило некоторый доход Ирландии. Производство железа удвоилось. Безопасный фонарь, изобретенный Дэви в 1815 году, давал возможность разрабатывать недра земли с меньшей опасностью и вместе с тем расширять область применения паровой машины. [Изобретенный Дэви фонарь предохранял от взрывов газа в каменноугольных копях. — Прим. ред.] В то же время Тельфорд улучшал дорожное строительство; шотландец Мак-Адам говорил, что для прочности дорог надо дробить камни на такие куски, которые могли бы поместиться во рту человека; дробленый камень сохранил на всех языках название макадама. Дилижансы и почтовые кареты сильно разнились от тех, которые существовали в XVIII веке. Уже в 1812 году Белл плавает в глазговских водах на первом пароходе. Население начинает чрезмерно сосредоточиваться в больших городах: Лондон насчитывает более миллиона, Манчестер, Ливерпуль, Бирмингем и Глазго — более 100000 жителей каждый.
Реакционный общественный строй.
Общая реакция против революционных идей усилила все злоупотребления аристократической системы. Депутатские места в палате общин больше чем когда-либо были в руках высокомерной и умной олигархии, тогда как в палату лордов попадали политики-законоведы, пропитанные узким торизмом, беззастенчиво пользовавшиеся в своем новом звании синекурами для себя и для своих семейств. Так, один из них получал ежегодно около 30000 рублей золотом (считая на русские деньги) в качестве секретаря ямайского правительства, хотя он никогда не был и не собирался побывать на этом острове. Старые пэры по алчности соперничали с новыми, а парламентское джентри (мелкое дворянство) — с теми и другими. Над всем этим высшим светом царил английский cant (система предрассудков), неотделимый от лицемерия. К счастью, эта аристократия, занимавшаяся пьянством, дуэлями и неистовой картежной игрой, все-таки проявляла в политике свойственный английскому народу здравый смысл, благодаря которому вредные прерогативы иной раз приводили к отличным результатам. Она высматривала в Оксфорде и Кембридже выдающихся молодых людей, которые могли пригодиться на пополнение партий, и вводила их совсем молодыми в парламент, являвшийся школой управления в той же мере, в какой он был представительным органом. Таким образом, нелепые “гнилые местечки” представляли собой рассадник государственных людей. [Система “гнилых местечек”, лишавшая избирательных прав не только трудящееся население, но и значительную часть буржуазии, представляла собою одну из основ политического господства земельной аристократии в Англии. Из “гнилых местечек”, по словам Коббета, выходило по одному умному депутату на десять глупых. — Прим. ред.] Положение университетов было малоблагоприятным; девиз “ничего не изменять” царил здесь более деспотически, чем где-либо. Выходившее из университетов духовенство совершенно утратило энергию, свойственную ему в минувшем веке; беря за образец современную ему светскую аристократию, оно предавалось роскоши и легко мирилось с привилегиями и злоупотреблениями. Один из парламентских актов 1802 года в не совсем ясных выражениях разрешал духовным лицам не жить в своих приходах, так что из десяти тысяч приходов англиканской церкви добрая половина не имела своего постоянного священника (clergyman). В 1813 году в 140 приходах Илийской епархии в действительности на своем посту было только 45 пасторов. Епископы — обычно сыновья, братья или кузены министров — жили в богатстве, а многие из их подчиненных прозябали, подобно своим прихожанам, в деревенской нищете; другие, более счастливые, вели такую же жизнь, как и соседний сквайр (помещик). Чем меньше процветали священнические добродетели, тем строже поддерживалось установленное законом верховенство англиканской церкви над католиками и нонконформистами. Это не мешало диссидентам по-прежнему спускаться в самые низы общества для облегчения там вопиющей нужды. Вслед за баптистом Говардом квакерша Елизавета Фрей начинает посещать тюрьмы. Социальные язвы, порождающие преступления и служащие предметом законов о бедных и т. п., в 1815 году ощущались сильнее, чем когда-либо. Впоследствии мы познакомимся с дальнейшими реформами. В эту пору целители язв начинают выступать на ученом и литературном поприще. В 1798 году Мальтус предостерегает бедняков, не советуя им обзаводиться потомством и доказывая им, что питательные ресурсы человечества не возрастают в той же пропорции, в какой увеличивается народонаселение, — зловещие слова, которые с увлечением повторялись реакцией, но которые, по остроумному замечанию историка Спенсера Вальполя, заключали в себе также и нечто выгодное для народа. Действительно, Мальтус побуждает к повышению заработной платы; в то же время Адам Смит давно уже проповедует свободную торговлю, а Бентам отстаивает интересы большинства. Их труды, к которым вскоре присоединилось учение Рикардо о земельной ренте, подготовляют более благоприятное для низших классов будущее. [Вывод, совершенно не соответствующий действительности. Буржуазные экономисты вообще, а Мальтус в особенности, все усилия ума направляли на доказательства в пользу полной закономерности, нормальности и незыблемости капиталистической системы и ничем не ограниченной эксплуатации рабочего класса. — Прим. ред.]
Успехи печати.
По странному контрасту печать, навлекающая на себя неудовольствие реакции, в то же время становится могущественной благодаря войне, о которой постоянно с тревогой ждут известий. Журналист — парий “общества”; долго его не решаются даже пригласить к обеду; у него нет особого места в палате, чтобы следить за парламентскими дебатами; ему приходится поэтому по два часа стоять в очереди на лестнице, прежде чем попасть в места для публики, которых обычно очень мало. Очутившись там, он должен рассчитывать только на свою память, так как ему не разрешается делать заметок; если он пишет, то тайком, с большими неудобствами. Когда палата хочет устранить его на время важных прений, она проделывает с ним разные штуки: мешает ему прибыть во время или по предложению хотя бы одного члена удаляет его с заседания. Газетный налог, беспрестанно повышаемый, дошел наконец до 4 пенсов, вследствие чего приходилось продавать номер по 7 пенсов. Несмотря на все это, публика жаждет новостей; она набрасывается на газеты, которые тогда выходили с ручного станка, работавшего медленно и неудовлетворительно. Время (Times), преобразованное в 1803 году Джоном Вальтером, печаталось в 8000 экземпляров. Время не только имело самую лучшую информацию, но оно ввело в 1814 году паровой печатный станок, и эта машина, тогда еще очень несовершенная, позволяла выпускать 1100 экземпляров в час вместо 450. Далее идут в порядке своего значения: Курьер, Хроника. С Эдинбургским обозрением, органом вигов, соперничают торийский журнал Трехмесячное обозрение (Quarterly Review — 1809) и радикальный орган Register Коббета.
Женская литература.
К концу века дамы и особенно девицы завладевают романом. В значительной степени благодаря им, а также благодаря религиозному движению, исходившему от Уэльслея, и высоконравственному придворному кругу королевы Шарлотты английский роман сделался настолько же скромным, насколько он прежде был нескромным, не утратив, однако, при этом своего здорового реализма. Открывается эта вереница писательницей мисс Бёрни, впоследствии вышедшей замуж за генерала д'Эрбле. Далее идут мисс Эджуорт и мисс Остин, описывающие быт ирландской и английской деревни с успехом, который поощряет нескольких второстепенных романисток. Если воображение уносит их вдаль, то уже не в мир беспутства, а в мир устрашающей таинственности (эта склонность тоже характерна для конца века) — такова миссис Радклифф, автор Удольфских тайн. Приучая публику видеть женщин на литературном поприще в одном ряду с мужчинами, все эти лица отдаленно способствовали возникновению феминистского движения. Мэри Уольстонкрафт подготовляла феминизм в прямом смысле: написав ряд работ по женскому воспитанию и долго подвизавшись в качестве учительницы, она посвятила Талейрану свое сочинение В защиту прав женщин. Переведенная на французский язык, книга пользовалась мимолетным успехом в Париже, где писательница жила некоторое время в самый разгар революционного кризиса. Вернувшись в Лондон после целого ряда заблуждений и несчастий, она вышла замуж за Годвина и, умирая, оставила дочь, которая впоследствии вышла замуж за Шелли.
Французская революция и “озерная школа”.
Годвин — прозаик, оказавший большое влияние на молодых поэтов и ставший как бы их патриархом. Диссидентский пастор до 1783 года, он потом отдался изучению римской истории и почерпнул из нее республиканские принципы, еще более развившиеся в нем благодаря событиям во Франции. В 1793 году он выпустил в свет свою Политическую справедливость, которая для небольшого круга людей явилась противовесом реакционной книге Бёрка. Вскоре Годвин заслужил славу своим романом Калеб Вильям, являющимся родоначальником “уголовных” романов. Не принадлежа к организациям, стремившимся к ниспровержению существующего порядка, он защищал в Утренней хронике (Morning Chronicle) Харди, Горна Тука и способствовал их оправданию. Состоя в дружбе с Фоксом и Шериданом, он отстаивал в 1797 году их воззрения и свои собственные мысли в журнале Enquirer. Последующая долгая жизнь Годвина, обедневшего и превратившегося в попрошайку, мало красит его биографию. Трое молодых людей — Вордсворт, Кольридж и Соути, которых объединяют обыкновенно в группу “озерной школы” (название это хорошо подходит к первому из них, меньше ко второму и совсем мало к третьему), сделали из Политической справедливости (Годвина) свое революционное евангелие. Вордсуорт побывал во Франции; пребывание в Париже в конце 1792 года сделало его жирондистом, а не реакционером, как он сам рассказал об этом в своей Прелюдии. В своих сонетах, напечатанных в Утренней хронике, Кольридж обличает Вильяма Питта, отступника от отцовской славы, призывает Берка вернуться к былому его либерализму, воспевает Годвина, лорда Стенгопа, Лафайета, Эрскина, Шеридана. В сотрудничестве с Соути он сочинил трагедию Падение Робеспьера. Самостоятельное произведение Соути Жанна д'Арк изображает героиню своего рода французской республиканкой. Его драма Уот Тайлер намеками осуждает налоги, введенные Вильямом Питтом. Почти все поэты, как, например, Бёрнс и Кемпбелл, столь отличные друг от друга, более или менее следуют общему течению. Вордсворт несколько позднее (1805) удостоверил это в прекрасном произведении, достойном стать рядом со знаменитыми стихами Гёте.
Завоевания торизма в области поэзии и карикатуры.
На протяжении нескольких лет политическое направление поэтов резко меняется. Некоторых из них испугали крайности революции, и они стали участвовать в патриотической борьбе против нее; когда полиция явилась с обыском к Кемпбеллу, обвиненному в разрушительных замыслах, она нашла в его бумагах рукопись небольшого, но прекрасного его произведения Моряки Англии, и этого оказалось достаточно, чтобы избавить Кемпбелла от всякого подозрения. Другие перестали питать симпатии к Франции со времени появления в ней военного деспотизма. Поселившись у любимого Грассмерского озера, Вордсворт обновлял поэзию своим восприятием природы и обыденных событий человеческой жизни; но он не терял из виду поле европейской битвы, воспевая врагов и жертвы Наполеона, клеймя условия, поставленные английским генералом французам при сдаче Синтры, как слишком большую уступку последним. Таковы же и чувства Кольриджа, который своими статьями навлекает на себя гнев Бонапарта. Соути пишет свою классическую Жизнь Нельсона; а так как он не только воинственный тори, но и тори правительственный, вполне реакционный, то Байрон клеймит его как ренегата. Что касается Вальтер Скотта, который в ту пору был поэтом, то ему не надо было превращаться в тори: он уже был им, правда, с несколько якобитским оттенком, чисто архаическим и безобидным. [“Якобитами” в английской истории называются приверженцы низвергнутого революцией 1688 года короля Иакова II Стюарта и его потомков. — Прим. ред.] В тот момент, когда он становится романистом, когда Уэверлеем (1814) открывается ряд его огромных литературных успехов, Скотт снова берется за лиру, чтобы воспеть Ватерлоо. Бесчисленные карикатуры Джильрея, нападавшего в свое время на Георга III и Вильяма Питта, так же как и на их противников, после 1796 года задевают только Фокса, вигов, католиков, французов. С 1803 года предметом его нападок становится Наполеон. Карандаш Джильрея неустанно дразнит императора и неизменно сохраняет за ним худощавый профиль времен итальянского похода, упорно оставляя без внимания то обстоятельство, что император пополнел. Говорили, что рисунки Джильрея вместе с матросскими песнями композитора Дибдина поддерживали патриотизм масс.
Молодые радикальные поэты и Ирландия.
Два очень молодых и очень крупных поэта начали действовать против реакции. По происхождению оба принадлежали к высшему обществу: один к пэрам, другой к джентри; различные причины — семейные дрязги, крайняя независимость характера, нападки критики, денежные затруднения — бросили их обоих в лагерь радикализма. Гений лорда Байрона и Шелли проявится во весь рост лишь в начале следующего периода; но он уже сильно встревожил общественный cant, религиозные предрассудки и политический консерватизм. В этом смысле от Шелли естественно перейти к той самой Ирландии, поэтом которой является молодой ирландский католик Томас Мур. Со времени неудавшегося заговора Роберта Эммета и его казни (1803) пребывание Шелли в Дублине (1812) — единственное важное событие в судьбах родственного Британии острова. Ему всего девятнадцать лет, и в своем обращении к ирландскому народу он клеймит преступления, совершенные его родиной, Англией, против Ирландии; но в то же время у него хватает смелости бросить национальной ирландской партии упрек в ее раздробленности, ее пороках, ханжестве и твердить ей, что она должна одержать победу над собой, а не только способствовать победе “отмены унии”, чего требовал О'Коннель. [Repeal of Union — один из основных лозунгов борьбы Ирландии против Англии. Уния 1800 года уничтожила дублинский (ирландский) парламент и соединила Ирландию с Англией в одно “Соединенное королевство”. — Прим. ред.] Упоминанием об этой крупной фигуре и об имени другого знаменитого деятеля, карьера которого началась в те годы, мы закончим эту главу. Противником кельтского трибуна уже с 1812 по 1815 год выступал англосакс Роберт Пиль, статс-секретарь по делам Ирландии. Министерство Ливерпуля, пестовавшее его с момента окончания им университета как надежду чистого торизма, и собственный отец его сэр Роберт, известный богач, один из создателей британской промышленности, с беспокойством заметили в юном служителе торийского культа зачатки либерализма. Признано было необходимым сразу покончить с этими наклонностями, сделав его важным должностным лицом: помощником статс-секретаря колоний в двадцать два года и секретарем по делам Ирландии в двадцать четыре. На этом посту Роберт Пиль так хорошо усвоил оранжистские идеи, что ему дали прозвище “апельсинной корки” (Orange Peel), строя каламбур на его имени. Личная вражда к нему О'Коннеля сделалась настолько непримиримой, что назначена была уже дуэль в Бельгии, но сэр Роберт помешал этой дуэли, устроив арест обоих противников в Лондоне. Неудача билля о даровании прав католикам в 1813 году раздражила католическое духовенство Ирландии и разрушила престиж Грэттана. Ирландские епископы недовольны были Грэттаном (который сам, впрочем, был протестантом) за то, что он воспринял мысль о мировой сделке, так называемом veto. В случае принятия этого проекта, одобренного Каннингом и Кэстльри, правительство имело бы право допускать на свободные епископские кафедры в Ирландии только лойялистских кандидатов [Т. е. не враждебных ни английскому владычеству, ни англиканскому духовенству в Ирландии. — Прим. ред.]: при условии принятия такой гарантии могла быть проведена эмансипация. Римская курия не возражала против этого, но ирландское духовенство отклонило предложение. Католик О'Коннель сделался признанным вождем ирландского народа. Защищаясь от обвинения в сепаратизме, он вместе с тем с радостью убеждался в том, что недовольством католиков укрепляется его собственное дело, дело автономии Ирландии: “Стремясь к отмене унии, я с радостью вижу, как наши враги сами работают в пользу этого великого дела. Задерживая освобождение католиков, они ускоряют восстановление Ирландии... Боюсь, что Ирландия впала бы в привычную свою апатию, если бы свобода совести была ей дарована слишком скоро”.
|
