Эрнест Лависс, Альфред Рамбо

ИСТОРИЯ XIX ВЕКА

К оглавлению

Том 4. Часть 2. Время реакции и конституционные монархии. 1815-1847.

ГЛАВА I. АНГЛИЯ. 1814—1846

I. Реакционный торизм. (1814—1822)

Первый Парижский мир и хлебные законы (1814).

Когда парламент, собравшийся в ноябре 1813 года, разобрался в положении вещей на континенте, он признал бесполезным заседать в то время, как борьба разгорелась до крайних пределов, и по соглашению с министрами продолжил свои рождественские каникулы до марта месяца. Пресса заменила парламентскую трибуну, выступив с крайней страстностью на защиту реставрации Бурбонов. Однако лорд Кэстльри, олицетворявший собой волю Англии, обнаруживал некоторую осторожность в этом вопросе; и в то время как статьи английских газет начали возбуждать в Париже тревогу, он проявил в Шатильоне большую сговорчивость по отношению к врагу, чем Александр I, за которым в прошлом были Тильзит и Эрфурт. Известие об отречении Наполеона и посещение Лондона европейскими монархами явились триумфом для политики ториев и их вождей. Каннинг, опечаленный тем, что ему пришлось всю честь этих событий уступить своему сопернику Кэстльри, распрощался с депутатами своей партии и принял назначение посланником в Лиссабон.

Но едва только был заключен этот первый и кратковременный мир, как уже стало обнаруживаться некоторое разочарование. По вопросу о свободном ввозе зерна из континентальных государств в английские порты завязалась борьба между двумя противниками, классом богачей и классом бедняков, экономические интересы которых расходились: к ущербу для первых и к несомненной выгоде для вторых, хлебные цены упали на добрую треть. Но парламент находился в руках земельных собственников, и они не замедлили этим воспользоваться. Они не только добились полной отмены вывозных пошлин, но благодаря их усилиям цена зерна на внутреннем рынке, при которой допускался его свободный ввоз, поднята была до невероятных размеров: 80 шиллингов за 8 бушелей зерна.

В одном из своих рисунков (3 марта 1815 г.) Круйкшэнк, карикатурист, унаследовавший славу Джильрея, выразил в удивительно яркой форме эту внутреннюю войну, которая последовала за внешней: иностранный купец, прибывший на своем корабле, показывает свой хлеб со словами: “Вот отличное зерно! Я отдаю его по 50 шиллингов”. Но группа аристократов предлагает ему убраться: “Мы не желаем вашего хлеба, мы удерживаем цену своего зерна на 80; а если бедные не могут столько за него платить, пускай себе мрут от голода”. Бедняк-англичанин, окруженный своей семьей, в рубище, заявляет в ответ на эти слова: “Нет, господа мои, я не согласен умереть от голода; я лучше оставлю свою родину, где бедняков давят те, кто обогащается их же трудом”.

События “Ста дней”, пресса и парламент.

Известие о возвращении Наполеона застало обе палаты за обсуждением этого серьезного вопроса, вопроса о хлебных пошлинах. В парламенте, как и в обществе, перспектива возобновления войны вызывала негодование. Побежденный герой переставал уже внушать враждебные чувства своим упорным врагам-победителям, да и сам он жаждал примирения. Английские офицеры и туристы посещали остров Эльбу и встречали там хороший прием. С другой стороны, часто нетактичные действия правительства первой Реставрации раздражали англичан и даже самого Веллингтона, обеспокоенного ненадежным настроением армии. Многие из англичан не выказывали сожаления по поводу того, что полковник Кемпбелл невольно подготовил падение Бурбонов, дав возможность Наполеону ускользнуть из-под надзора. Газета Морнинг Кроникл (Morning Chronicle) — единственная, правда, из всех больших газет, высказывавшая такой взгляд на этот вопрос, — приветствовала это событие как одно из самых изумительных в истории и возлагала ответственность за него на тех, кто не сдержал своих финансовых обязательств по отношению к императору, и на тех, кто замышлял сослать его на один из островов Атлантического океана. Надо заметить, что честь этого в самом деле возникшего было проекта принадлежала Кэстльри. По вопросу, что теперь следует предпринять, либеральная газета высказалась следующим образом: “Парламент, несомненно, обратит внимание на ту достойную всякого осуждения политику, которая направлена к возобновлению войны. Английские патриоты считают, что континентальные монархии объединились не столько против Бонапарта, сколько против духа свободы”. С другой стороны, газеты Таймс (Times) и Сан (Sun) в резкой форме излагали намерения торийского правительства: “Разве мы можем оставаться спокойными, когда горит дом нашего соседа? Счастье всех народов зависит от устойчивости трона Бурбонов. Этого разбойника призвали, чтобы предать разграблению Европу”. Лорд Кэстльри, только что вернувшийся из Вены, где его заменил Веллингтон, даже и не думал отвечать на смешное обвинение континентальных реакционеров, упрекавших его в том, что он маккиавеллистическим образом устроил бегство Наполеона с острова Эльбы. Он ограничился лишь тем, что реабилитировал своих подчиненных в непростительном упущении. Впрочем, у него была другая забота. Он хотел вопреки оппозиции обеих палат добиться войны, для того чтобы окончательно низвергнуть Наполеона и восстановить Людовика XVIII, и ему это вскоре удалось при помощи обмана.

В самом начале Уайтбред создал для его планов неблагоприятную обстановку своими двумя протестами: в первом (16 марта) он высказался против всякого участия в гражданской войне во Франции; во втором (3 апреля) клеймил призыв к убийству, заключавшийся в манифесте держав, документе, по его мнению, недостойном носить подпись Англии. Но торийский кабинет именно и стремился к еще более активному присоединению британского правительства к трактату 25 марта, которым державы обязывались вести войну до последней крайности. Как только министр иностранных дел получил в свои руки этот документ, он 6 апреля, т. е. до того, как содержание его стало общеизвестным, сообщил парламенту, что регент мобилизует морские и сухопутные силы и что он вошел в соглашение с союзными державами для спасения Европы.

Ливерпуль и Кэстльри потребовали от обеих палат вотума доверия. Прения в парламенте носили очень бурный характер. “Вторжение! — воскликнул Бёрдет. — Да разве видано было когда-нибудь, чтобы один человек мог напасть на 30 миллионов людей? Бурбоны потеряли трон благодаря своим собственным ошибкам. Было бы чудовищной затеей вступать в войну с нацией для того, чтобы навязать ей государя, которого она не хочет”. Не больший успех имела и поправка Уайтбреда, призывавшая регента приложить все усилия в пользу мира. За нее было подано лишь 37 голосов, большинство же вигов удовлетворились, подобно Понсонби, не имевшей никакого реального смысла оговоркой министров, что соглашение с державами не должно обязательно привести к войне.

Несколько большего успеха добилась оппозиция 28 апреля во время голосования кредитов и 23 мая при оглашении дипломатической переписки, т. е. когда умолчания министерства уже никого больше не могли ввести в заблуждение. И все-таки Кэстльри счел необходимым даже в последний момент укрыться за двусмысленным заявлением — не относительно оставления на троне Наполеона, что он откровенно признал невозможным, а относительно реставрации Бурбонов, о которой он совсем уже неискренно заявил, будто не собирается навязывать ее французскому народу.

Ораторов палаты общин вовсе не вводило в заблуждение то различие, которое кабинет Ливерпуля проводил между Наполеоном и Францией. “Каким образом можно предполагать, — спросил трезво глядевший на дело Понсонби, — что Франция не впутается в эту войну, раз она объявлена человеку, которого французский народ пожелал иметь своим главой?” “Народ, — прибавил Тирни, — чувствует не меньшую привязанность к нему, чем армия”. Петиция от представителей Сити содержала в себе еще более энергичные протесты против “безумной политики”, ведущей к постоянному возрастанию налогов, и против отказа вести переговоры с государем Франции.

Не без труда удалось отклонить эту петицию. В палате лордов произошел разрыв между Гренвилем, сторонником беспощадной борьбы, и Греем, осуждавшим “войну, предпринятую с целью изгнания человека, которого и народ, и армия избрали вершителем своих судеб”. Это мнение было поддержано 43 пэрами, в том числе и лордом Байроном, против 156 правительственных голосов, поданных за правительство. В палате общин при окончательном голосовании за войну были поданы 331 голос, против — 92.

Триумф в политике и народная нищета.

Счастье Наполеона разбилось об упорное сопротивление английской армии, а сам Наполеон оказался пленником на английском корабле в английских водах — этот вдвойне поразительный результат вызвал среди англичан вполне естественный энтузиазм. Несомненно, однако, что Наполеон сохранил среди англичан поклонников и чуть ли не приверженцев: ведь простым любопытством было бы невозможно объяснить усердие многих лиц, рисковавших утонуть, плавая вокруг “Беллерофона”, причем несколько человек действительно утонуло. Но решительный успех воинственных тори на некоторое время подавил всякую оппозицию.

За исключением маленькой группы либералов, возлагавших надежды на молодого Джона Росселя, палата общин состояла исключительно из крупных землевладельцев, которые, по словам самого Росселя, “опасаясь нового революционного взрыва во Франции, покорно плелись в хвосте за людьми, со славой окончившими войну и восстановившими Бурбонов на французском троне”. Естественно, что парламент поспешил отменить “income tax” (подоходный налог), падавший своей тяжестью на богатых. Но ярый протекционизм не приносил никакой выгоды английской деревне. Ужасное лето 1816 года, когда в северных графствах хлеба даже не выколосились, дало такой ничтожный урожай, что, несмотря на высокие цены на хлеб, не удалось получить никакой реальной прибыли.

Что же касается рабочего класса, то его положение никогда еще не было таким плачевным. Мучимый голодом, он рассчитывал на приток заказов из-за границы. Но его надежды были обмануты. Мир вызвал повсюду оживление промышленности, поддерживаемое государствами с помощью покровительственных пошлин. Британские изделия повсюду наталкивались на таможенные преграды. Чтобы наверстать свое, фабриканты понизили заработную плату до минимума и поставили рабочих в условия, близкие к рабству. Суровые репрессии мешали рабочим объединяться в союзы для повышения своей жалкой, заработной платы или для ограждения своего права на отдых. Большие города забрасывали толпы детей бедняков на фабрики и в шахты, где этих несчастных маленьких рабов, не достигших еще и девяти лет, можно было видеть впряженными в угольные тележки.

Радикалы и народные волнения.

Против этих злоупотреблений “радикалы” выступили с резким протестом, проявившимся в сатирах Хона, в речах народного оратора Гёнта и в периодических изданиях Коббета. Последний писал министру: “Война, восстановившая Бурбонов и инквизицию [Коббет имеет в виду не только Францию, где были восстановлены Бурбоны, но и Испанию, где были восстановлены и Бурбоны испанские и инквизиция. — Прим. ред.], ввергла Англию в состояние нищеты, не имеющей себе примера в истории цивилизации”. А к английским земледельцам он обращался со следующими словами: “Несмотря на предпочтение, которое отдают сану, богатству и университетским дипломам, истинную силу страны составляет только труд его народа. Отмена налогов, падающих всей тяжестью на рабочих, может быть достигнута только с помощью парламентской реформы”. По словам вига Брума, “одни и те же бедствия наблюдаются во всех частях королевства. Перемены, совершившиеся во всем мире, причиняют вред английской торговле. Нет ни одного класса, который не жаловался бы на нарушение тех или иных из принадлежащих ему по конституции прав”.

Эти слова намекают на серьезные беспорядки, вызвавшие применение суровых мер (1817). Восстание в Спафильдсе (2 декабря 1816 г.), близ Лондона, было быстро подавлено, но число тайных комитетов увеличивалось. В Манчестере эти комитеты организовали шествие рабочих с петицией в Лондон, но им не дали дойти до столицы. В графстве Ноттингем Брандрет выдержал даже небольшое сражение с войсками. С своей стороны, министерство добилось от парламента права приостановить действие Habeas corpus act и подвергать смертной казни организаторов мятежных сборищ.

Министерство и речи Каннинга.

Состав кабинета Ливерпуля был в общем довольно посредственным. Лорд Кэстльри вынес из континентальных конгрессов самые ретроградные предрассудки. В министерстве внутренних дел лорд Сидмут вел себя как полицейский, а роль стража при находившемся в плену Наполеоне исполнял лорд Бетхёрст. [Лорд Бетхёрот был министром колоний, и именно ему был прямо подчинен Гудсон Лоу, губернатор острова Святой Елены, где жил и умер Наполеон (1815—1821). — Прим. ред.] Человек ограниченного кругозора, хотя и остроумный, канцлер лорд Эльдон был убежден, что конституция погибнет, если будет произнесено хоть одно слово в пользу ее изменения. Один только лорд Ливерпуль, пожалуй, обнаруживал несколько большую широту взглядов.

Каннинг своим талантом превосходил всех этих людей не обладавших даром слова. “Никогда, — говорил он, — мы не находились в таком опасном положении. Когда республика ниспровергла монархию, незаметно было, как теперь, намерения ниспровергнуть все принципы”. По чьей вине прекращено действие Habeas corpus act? “По вине этих негодяев, которые на своих ночных сходках, как и в публичных речах, намечают жертвы... которые смотрят на голодающих крестьян и на разорившихся ремесленников как на слепые орудия для своих преступных целей!.. Одним из счастливых последствий нашей революции (1688) было то, что самым бедным крестьянам открыт доступ к первым местам в обществе. Так сохраните же по крайней мере эти места, чтобы они могли достигать их”.

Каннинг предсказал промышленное оживление, и удачный 1818 год оправдал это предсказание. В кассах банка возобновились платежи звонкой монетой. И молодой тори Роберт Пиль, в первый раз отделившись от своей партии, содействовал проведению этой меры. Habeas corpus act был восстановлен.

Манчестерская бойня и шесть постановлений (Six Acts) (1819).

К несчастью, фабриканты слишком понадеялись на оживление и выпустили слишком много товаров. В результате получилось новое переполнение рынков и промышленная депрессия. В то время как лорд Джон Россель, опираясь на партию вигов, несколько усилившуюся на выборах 1818 года, требовал умеренных реформ, радикалы настаивали на введении всеобщего избирательного права. 16 августа в Манчестере состоялся грандиозный митинг. Власти хотели было арестовать оратора Гёнта и пустили в ход сначала местную конную милицию (yeomanry), а затем и гусар, которые атаковали толпу. Несколько убитых и масса раненых остались на месте. Тогда со всех сторон посыпались протесты против “Манчестерской бойни”, и в особенности в Йоркшире, где либеральные аристократы поддерживали низшие слои населения.

“Правительство только и думает о том, как бы применить грубую силу. Оно не желает соглашений, никакого примирения. Здесь царит только сила и сила, ничего, кроме силы!” — воскликнул старый виг Тирни, когда парламент приступил к обсуждению угрожающего билля “о шести постановлениях”. Вот главные мероприятия этого репрессивного законопроекта: домашние обыски с целью отыскания запрятанного оружия; наложение ареста на мятежные или богохульные пасквили и в случае рецидива отправление авторов в ссылку; ограничение права собраний; распространение на брошюры гербового сбора, которому до сих пор подлежали только газеты. Каннинг, начинавший тогда свою эволюцию в сторону либерализма, заявил по поводу этого билля: “Печально видеть, как к уже существующим ограничительным законам прибавляются еще новые”. Несмотря на оппозицию, билль прошел, и престарелый Георг III почил в мире (январь 1820 г.). Впрочем, с ним уже давно не считались.

Георг IV и процесс против королевы.

Министры принца-регента сохранили свои портфели в качестве министров короля Георга IV. Как раз тогда был организован против них ужасный заговор. Один смелый радикал, по имени Тистльвуд, собрал в доме на Кэто-Стрит 30 заговорщиков, которые должны были перебить министров, когда они соберутся все на обеде. Тистльвуд был казнен вместе с несколькими из своих сообщников, а их процесс, напугавший всех почтенных граждан, упрочил новое царствование.

Но совсем другого рода процесс потряс престиж королевской власти. Раз принц Уэльский сделался королем, то принцесса Каролина (Шарлотта) становилась королевой. На с 1796 года она проживала отдельно от своего мужа и вела в Италии и в других местах более чем сомнительный образ жизни. Георг IV воспротивился включению ее имени в литургию, а когда она явилась в Англию для предъявления своих прав, он возбудил против нее в палате лордов дело по обвинению в прелюбодеянии. Произошел неслыханный скандал. Народ в Лондоне из ненависти к Георгу устроил овации его жене и ее защитникам. Для одного из них, Брума, участие в защите королевы оказалось началом политической карьеры. Министры, смущенные той ролью, которую им пришлось играть в этом процессе, согласились отложить дело, а это было равносильно оправданию королевы. Несколько месяцев спустя (1821) король, пылавший упорной ненавистью к Каролине, не позволил ей присутствовать в церкви, где происходило его коронование. Через несколько дней королева умерла, и ее похороны вызвали демонстрации. Принцесса Шарлотта, единственный ребенок, родившийся от этого несчастного брака, умерла, не оставив наследников, и, таким образом, корона должна была перейти к племяннице Георга IV Виктории, родившейся в 1819 году.

Смерть Кэстльри (1822).

Несмотря на свой отталкивающий эгоизм, Георг IV не был лишен некоторых блестящих качеств. Его путешествие по Ирландии и Шотландии сопровождалось овациями населения в честь старого красивого джентльмена, который умеет носить национальные костюмы и выказывать благосклонность. Монархические чувства и торийские принципы снова быстро усилились, и в течение ближайших лет под управлением короля, которого если и не уважали, то во всяком случае окружали лестью, власть укрепилась и стала умеренно-прогрессивной. Наиболее непопулярные имена исчезли: лорд Сидмут уступил портфель министра внутренних дел Роберту Пилю, этому видному, наделенному лучшими качествами представителю торийской партии. Но что действительно послужило в то время началом новой эры, так это самоубийство лорда Кэстльри и замена его Каннингом. Начиная с этого момента министерство Ливерпуля, сохраняя все время своего номинального главу, могло в сущности считаться совершенно новым министерством.

Радикальная литература и тори.

Весь этот довольно печальный семилетний период замечателен появлением целого ряда блестящих литературных произведений, авторы которых придерживались крайних политических мнений. Если Байрон и Шелли, проживая под голубым небом Италии, не забывали своей родины, то только для того, чтобы проклинать дух, царивший в ее политической и социальной жизни. Байрон был революционно настроенным филэллином, Шелли же предавал проклятию все условности, в особенности религиозные предрассудки, которые, по его мнению, мешают прогрессу человечества. Правда, он ограничивался требованием прогрессивной избирательной реформы, но его негодование, вызванное назначением национального траура по поводу смерти Каролины, не отличается особым благородством. “Свобода умерла, — писал он, — последуем же медленно, почтительно за трупом английской свободы”. [Автор тут не вник достаточно в то, о чем пишет: ведь бурные манифестации лондонских рабочих, провожавших гроб королевы, имели чисто революционный смысл выступления, прямо враждебно направленного против короля, и Шелли скорбит именно о том, что эти манифестации все-таки не привели к низвержению Георга IV и возглавляемой им реакции и что похоронили, значит, не только Каролину, но и свободу. — Прим. ред.]

В то же время торийские тенденции поэтов Озерной школы Вордсворта и Соути усилились в такой же степени. Первый отдал свое перо на службу ретроградному правительству, второй предложил ссылать в колонии лиц, виновных в проступках по делам печати. Торийский писатель Вальтер Скотт добился исключительного успеха серией своих национальных и исторических романов. Аристократическое общество сильно увлекалось этим блестящим воскрешением прошлого.

II. Реформаторский торизм. (1822—1830)

Торизм Каннинга.

В конституционной истории Англии каннингитами называют государственных людей, которые начиная с 1822 года пытались смягчить торизм, в то же время не отказываясь от него в принципе. Нам необходимо сначала познакомиться с консервативной стороной взглядов этой партии.

Она по-прежнему стояла за аристократический парламентаризм и отвергала умеренные предложения лорда Джона Росселя. Чего, собственно, добивался Россель? Он хотел заклеймить скандальные злоупотребления, имевшие место благодаря существованию так называемых “гнилых местечек”, лишить немедленно представительства некоторые из последних, наиболее скомпрометированные, затем постепенно или сразу уничтожить их и предоставить сто мест промышленным городам, быстро разросшимся за эти годы. “Какой-нибудь джентльмен, — говорит он в одной из своих речей, — является из Лондона в местечко, о существовании которого он, возможно, даже и не подозревал. Избиратели не интересуются ни его мнениями, ни характером, они хотят только знать, насколько его намерения нечисты. И раз он выбран, никто уже не станет протестовать, так как его противники так же виновны, как и он. А через несколько дней после открытия парламента каждый из достойных и независимых избирателей получает приличное вознаграждение”.

Каннинг относился отрицательно и к этому тону, и к этим проектам лорда Джона, так как, по его мнению, одна уступка должна была неизбежно повлечь за собой другую, вплоть до окончательного крушения конституции. “Палата общин, — говорил он, — несмотря на все свои несовершенства, хорошо выполняет предназначенные ей функции... Она представляет не только общенациональные интересы, но и интересы отдельных частей нации. Полумерами реформаторов не удовлетворишь, они потребуют личного представительства, прямого выражения народной воли. Но если правительство является только формой, а воля народа должна быть представлена непосредственно, то отсюда следует, что она-то и должна стать правительством; в таком случае король и палата лордов как представители власти оказываются просто вредными, а палата общин становится всем. Для меня всегда будет утешением, что я боролся с такими проектами до конца изо всех сил”. Вследствие такого упорного сопротивления решение самого важного вопроса было отложено в долгий ящик.

Либерализм Каннинга.

По другим вопросам Каннинг выступал как прогрессивный министр. В дальнейшем мы увидим, как он поддерживал своих коллег Гёскиссона и Пиля, когда они проводили реформы в своих министерствах.

Каннинг проявил либерализм в своем ведомстве, в министерстве иностранных дел, а также в своем отношении к двум “открытым вопросам” (т. е. к таким, по которым каждый министр мог свободно высказывать свои личные мнения): о рабстве негров и о политическом равноправии католиков.

Каннинг решительно сделал британскую дипломатию независимой от Священного союза; он не скрывает своих симпатий к конституционным партиям на континенте. Он признает независимость восставших испанских колоний, которая открывала обширные рынки для английской торговли. Он высказался также и в пользу греков, несмотря на то, что король и чистые тори питали к ним неприязненные чувства, как к восставшему народу.

Он подготовил, далее, уничтожение рабства на Антильских островах с помощью целого ряда переходных мер, к которым относятся: предоставление неграм права владения имуществом и передачи его по наследству; права быть свидетелем на суде; права выкупа своей семьи и самого себя; признание законом этой семьи и запрещение продавать ее членов в розницу; сохранение для одних только мужчин телесного наказания, применявшегося, впрочем, все реже и реже, и, наконец, устройство церквей и школ для черного населения.

Эти прогрессивные меры не удовлетворяли депутатов-аболиционистов, но Каннинг приводил им соображения такого рода: “Я знаю, что в колониях на горсть белых приходится значительное число чернокожих. Необходимо уяснить себе, каким образом можно предоставить блага цивилизации, морали и общественного порядка этой массе рабов, в то же время обеспечивая белым неприкосновенность их жизни и интересов. Палата рассчитывает на благоразумие самой этой массы, при котором только и будет возможно осуществление благодетельных мероприятии”. Вскоре благодаря красноречивому министру этот вопрос в палате окончательно был поставлен на очередь.

Наконец, Каннинг подготовляет, вопреки воле короля и своих коллег, эмансипацию католиков: “Мы предоставили избирательное право ирландским католикам, но при том лишь условии, чтобы они не посылали в парламент католиков; таким образом, между нами и ирландцами воздвигнута непреодолимая преграда. Я никогда не поверю, будто корона потеряет свою ценность, а монархия утратит свой престиж из-за того, что все христиане будут допущены к пользованию благами и вольностями нашей конституции. Католик, веривший в пресуществление, лишился своих прав за то, что связал свою судьбу с семьей, находившейся в изгнании. Теперь этой семьи уже нет, и выходит, что теперь он несет наказание только потому, что верит в пресуществление. Утверждали также, будто бы приходится опасаться, что вследствие этого мероприятия в парламент проникнут демагоги. На это я отвечу, что я хотел бы их видеть именно в парламенте. Мы наслаждаемся миром, достигнутым общими усилиями католиков и протестантов. Какое было бы счастье, если бы удалось заменить недовольный ропот целого народа выражениями национальной признательности!” Столь доброе дело, защищаемое с таким талантом, рано или поздно должно было восторжествовать.

Гёскиссон; экономическая свобода и проведение железных дорог.

Тем временем выдающийся экономист партии Каннинга, министр торговли Гёскиссон, ускорил возвращение благоприятных экономических условий благодаря постепенному применению принципов свободной торговли. Другой каннингит, канцлер казначейства Робинсон, составлял государственную роспись доходов и расходов в таком же духе. Сверхсметные поступления, достигнутые благодаря хорошим урожаям, заключению мира и росту предприимчивости, дали возможность погасить часть громадного долга и уменьшить таможенные сборы. Это понижение пошлин коснулось как сырых материалов вроде шелка и некоторых металлов, так и предметов потребления, например сахара. Принцип взаимности в сношениях с иностранными государствами играл очень важную роль в системе Гёскиссона, который, между прочим, смягчил “Акт о мореплавании”, ставший слишком обременительным для современных международных сношений. Сторонники свободной торговли считают эти 1823 и 1827 годы исходным пунктом своей доктрины.

Здесь необходимо сделать два замечания. Во-первых, предложения Гёскиссона были чрезвычайно практичны и умеренны. “Если мы видим, — сказал он в 1824 году по поводу торговли шелком, — что какая-нибудь отрасль нашей промышленности находится в затруднительном положении благодаря плохим законам или неразумной регламентации вроде ограничения свободы труда, таможенных пошлин на сырые продукты и пр., то я полагаю, что прямой обязанностью правительства, располагающего известным излишком доходов, является понижение прямых налогов с целью уничтожения этих неприятных стеснений”. В 1825 году в одной из своих речей он заявил: “Я очень далек от желания применять новые принципы, раз это не требуется обстоятельствами”. Во-вторых, каннингиты не решались распространять либеральный принцип и на ввоз заграничного хлеба. Аграрный протекционизм, благоприятный для интересов крупной земельной аристократии, являлся основным элементом их торизма: “Я никогда не говорил, да и не думал даже говорить, — заявляет Каннинг, — что хлебный закон не нуждается в пересмотре; но я настаиваю на том, что этот пересмотр в настоящее время был бы несчастьем”. Впоследствии он все-таки желал улучшить этот закон, но система “подвижной шкалы” цен пережила его.

Гёскиссон поддерживал предложения Юма, направленные на защиту труда, и добился отмены законов о союзах, которые мешали рабочим объединяться (1824). С этого момента начинается развитие тред-юнионов, считавшихся до этих пор тайными и опасными обществами. Впрочем, очень скоро появилась необходимость подвергнуть их ограничениям: как хозяева, так и рабочие получили право объединяться только для выработки соглашений о заработной плате.

Проведение железных дорог дало новый толчок широкому развитию британской торговли.

В 1816 году Георг Стефенсон стал употреблять свой первый локомотив, “Puffing Billy”, для перевозки каменного угля. В 1825 году второй локомотив стал перевозить пассажиров и грузы от Стоктона до Дарлингтона со скоростью 8 миль в час. В следующие за тем годы Стефенсон предпринял постройку железной дороги от Ливерпуля до Манчестера, причем его третий локомотив, “Rocket”, шел уже со скоростью 35 миль в час. Открытие этой линии (1829) стоило жизни министру Гёскиссону, который был опрокинут машиной в тот самый момент, когда он, заметив герцога Веллингтона в одном из вагонов, бросился, чтобы пожать руку своему политическому противнику.

Роберт Пиль и реформа уголовного законодательства.

Министр внутренних дел, стоявший ближе к торизму, чем каннингиты, стремился, как и они, заполнить созданную злобой и жестокостью пропасть, разделявшую бедных и богатых. Но суровые уголовные законы, предписывавшие смертную казнь за незначительные проступки, применялись почти исключительно к бедным слоям населения. Джемс Мэкинтош, заметив у молодого государственного секретаря тенденции, прямо противоположные стремлениям упрямого канцлера, потребовал, чтобы правительство изыскало “такие средства, с помощью которых можно было бы усилить действие уголовных законов, смягчив в то же время их строгость”. Роберт Пиль взял на себя эту задачу, принялся за этот гигантский труд с помощью нескольких сотрудников, воодушевленных добрыми намерениями, и выработал пять биллей, которые, между прочим, отменяли смертную казнь за целый ряд проступков. Консервативно настроенный парламент одобрил это нововведение своего консервативного министерства.

Три кризиса в течение одного года (февраль 1827 — январь 1828 гг.).

Нужно было отличаться снисходительным добродушием старого графа Ливерпуля, для того чтобы поддерживать, худо ли, хорошо ли, единство в таком несолидарном кабинете. И когда апоплексический удар прекратил жизнь Ливерпуля после его 16-летнего пребывания на министерском посту, никто не мог заменить его в этой роли. Тогда действительный глава министерства Каннинг должен был официально взять управление кабинетом в свои руки. И хотя он чувствовал себя уставшим и больным, он все-таки сделал это, так как герцог Веллингтон, отказавшись от этого поста, тем самым навязал Каннинга Георгу IV как незаменимого первого министра. Огорченный действиями обеих крайних партий, этот “гибкий новатор, который постоянно чувствовался за красноречивым консерватором” (Гизо), вскоре умер. Громадная утрата лишь в слабой степени была возмещена назначением хорошего финансиста Робинсона, впоследствии лорда Годерича, который сделал попытку руководить кабинетом примирения. В один прекрасный день, как передают, король предложил ему подать в отставку. Министр расплакался, и Георг IV предложил ему свой носовой платок.

Министерство Веллингтона — Пиля (1828—1830).

Эти перемены, раздражавшие короля, дали ему по крайней мере торийское министерство, враждебное эмансипации католиков. Чем же объясняется упорство Георга III, Георга IV и герцога Йоркского, который как раз незадолго до этого, умирая, заклинал своего брата защищать протестантизм? — Убеждением этих принцев, что они получили английскую корону во имя принципов и ради интересов протестантизма, которые в силу присяги, приносимой при коронации, они обязаны защищать.

И не только они одни думали так; канцлер Эльдон говорил лордам, сторонникам политического равноправия католиков: “Если ваш принцип верен, если религиозные убеждения ничего не значат в политике, то король Великобритании не имеет никакого права занимать свой трон”. А представляя парламенту петицию портных, направленную против эмансипации католиков, он высмеивал лордов, склонных к реформе, в следующих словах: “Портные не любят тех, кто выворачивает свое платье”. Но насмешка канцлера против товарищей била, в сущности, мимо цели. Они воспользовались первым удобным случаем, чтобы исключить из своей среды министров-каннингитов и составить министерство, в смысле полной однородности не имевшее прецедентов в истории английского парламентаризма. Английский торизм, по-видимому, укрепился прочно.

Отмена законов против диссидентов.

Но вскоре протестантское диссидентство пробило последнюю брешь в англиканском торизме. Лорд Джон Россель объявил войну законам, которые уже в течение целого века обязывали диссидентов [Диссидентами здесь называются лица, принадлежащие к протестантским сектам, не признаваемым господствующей англиканской церковью. — Прим. ред.], желавших занять общественную должность, причащаться по обряду англиканской церкви: “Не раз, — говорил он, — мы видели людей, ожидающих в кабаках по соседству с церковью, покуда кончится служба, чтобы после нее причаститься и получить место. Вот вам последствия этого смешения политики с религией: вы усиливаете политические разногласия, отравляя их ядом теологических споров; вы профанируете религию слабостями политического самолюбия и делаете ее таким образом ненавистной для людей и оскорбительной для бога”. Но так как Россель при этом подразумевал, что для католиков исключительный закон будет сохранен, то большинство в обеих палатах решило, что, вотируя отмену его для диссидентов, можно будет этим самым избегнуть эмансипации католиков, между тем как лорд Эльдон отлично видел, что сквозь пробитую брешь в законодательстве пройдет и отмена исключительных законов против католиков. Роберт Пиль уступил под тем условием, чтобы депутаты-диссиденты обещали не пользоваться своими парламентскими полномочиями в ущерб англиканской церкви.

О'Коннель и Католическая ассоциация.

Если бы католики существовали только в Англии и Шотландии, то им пришлось бы долго ждать своей очереди, так как большинство англичан и шотландцев отнюдь не намерено было раскрыть перед ними двери в парламент; но католические массы в Ирландии были до крайности раздражены. Их защитником выступал уже не Грэттан, протестантский депутат и, в общем, англичанин, а кельт О'Коннель, католик, народный оратор, умевший увлечь за собой массы и повести их против англосаксов. В 1823 году он основал Католическую ассоциацию с целью добиться, хотя бы и силой, эмансипации для католиков.

Парламент надеялся избегнуть опасности, закрыв эту ассоциацию; но она снова возникла под другим именем. Наконец О'Коннель добился того, что его выбрали депутатом от графства Клэр. А исключение его из Вестминстерского дворца вызвало бы гражданскую войну. Веллингтон со своим верным глазомером солдата не мог ошибиться в оценке этого факта. “Моя жизнь, — сказал он, — протекла среди сцен страданий и смерти. По воле судьбы я видел страны, раздираемые на части гражданской войной. И я пошел бы охотно на самое рискованное дело, я отдал бы свою жизнь, лишь бы не видеть своей родины, которую я так люблю, жертвой тех бедствий, свидетелем которых я был”.

Эмансипация католиков (1829).

И вот герцог принял в союзе с Робертом Пилем “великое и прискорбное решение”. Он один только мог влиять на короля, хладнокровно выдерживая его гневные вспышки, и на палату лордов благодаря своей разумной аргументации во время прений. Он успокоил религиозные сомнения епископов, доказав, что это вопрос политики, а не совести, и что политическое положение Англии коренным образом изменилось со времени низложения Стюартов. А в палате общин Пиль в своей речи признавался, что прежде у него были основания поддерживать старые законы, но теперь “я вынужден, — говорил он, — от них отказаться, так как всякое упорство в этом направлении было бы бесполезно. Есть чувство, быть может, еще более опасное, чем страх, — это боязнь, что тебя могут заподозрить в страхе. Министры могли бы без труда подавить всякие угрожающие попытки. Но есть опасения, испытывать которые нисколько не постыдно, даже для самого твердого характера”.

Таким образом, эти два государственных мужа добились вотума, который спас страну от гражданской войны; но внезапная перемена ими фронта подействовала разлагающим образом на старые партии. Виги “с иронической улыбкой на устах” шли за министрами, тогда как тори, обманутые в своих надеждах, в бессилии грозили им кулаками. Страсти разгорелись до такой степени, что Веллингтон, несмотря на свою славу и преклонный возраст, вынужден был драться на дуэли с лордом Винчельси. А когда Роберт Пиль приступил к организации в Лондоне корпуса полисменов, то нашлись люди, которые распространяли слух, будто министр намерен заполнить эту мирную милицию ирландцами, для того чтобы провозгласить Веллингтона английским королем.

Вильгельм IV.

В это время подготовлялось начало более серьезного царствования. Георг IV, пресыщенный развратник, уединенно живший в тесном кругу своих прихлебателей, умер 26 июня 1830 года. Ему наследовал его 64-летний брат, герцог Кларенсский, под именем Вильгельма IV.

Этот незначительный добродушный человек, немного смешной своей болтливостью, по существу такой же тори, как и его брат, но сравнительно более популярный и податливый благодаря своей погоне за популярностью, охотно оставил бы у власти прежнее министерство; а выборы, которые по конституции должны были происходить в начале каждого нового царствования, доставили торийской партии достаточное, хотя и несколько ослабленное большинство. Дела шли бы еще некоторое время обычным порядком, если бы не Июльская революция в Париже, которая резко склонила чашу весов на сторону вигов. Замена изгнанного Карла X Луи-Филиппом воскресила воспоминания о революции вигов 1688 года; к тому же во Франции одержали победу те же самые средние классы, политическим стремлениям которых в Англии покровительствовали виги. Надо еще прибавить, что герцог имел неосторожность высказать свою солидарность (хотя и не в такой степени, как это утверждают) с министерством Полиньяка.

Падение кабинета Веллингтона (ноябрь 1830 г.).

Но еще большая беда заключалась в неспособности кабинета понять, что ввиду манифестаций, вспыхнувших по всей стране, необходимо было сделать что-нибудь в пользу парламентской реформы. Когда при открытии парламента лорд Грей приглашал Веллингтона внести предложение в этом духе, последний заявил, что избирательная система, существующая в Англии, является верхом человеческой мудрости, что он не сделает ни малейшей попытки изменить ее и будет бороться со всякими попытками в этом роде. И он сел на свое место среди ропота, которого не понял. “Чего это они так?” — спросил он у своего соседа. “А это просто означает, что вы только что свергли ваше собственное министерство”. И действительно, вскоре после этого образовавшаяся коалиция оставила его в меньшинстве.

III. Виги-реформисты. (1830—1841)

Министерство Грея и билль о реформе.

Граф Грей в качестве первого министра готовился внести в палату лордов тот самый билль о реформе, который он предлагал сорок лет тому назад в качестве члена палаты общин, а ученый юрист Брум председательствовал в палате лордов с высоты своего шерстяного мешка. [С первых же времен палаты лордов председательствовавший в ней лорд-канцлер сидел всегда в своем кресле на подушке, набитой шерстью. Это было эмблемой того, какую важность имеет шерстяная промышленность для Англии. — Прим. ред.] В палату общин, спикером которой был лорд Альторп, этот важный законопроект должен был внести лорд Джон Россель, имевший на это все права. Нельзя себе представить ничего более знаменательного для данного момента, как сочетание этих четырех министерских имен. Два других не имели такого значения. Каннингит лорд Пальмерстон взял на себя министерство иностранных дел, в котором он вскоре составил себе громкое имя; что касается лорда Мельбурна, этого философа-дилетанта, в сущности очень способного и работящего человека, то он разыгрывал из себя человека эксцентричного и ленивого. Оба эти министра не мешали товарищам проводить реформу, несмотря на то, что она была им не совсем по вкусу.

1 марта 1831 года лорд Джон Россель предложил палате общин отнять 165 мест у “гнилых местечек” и распределить их между графствами, новыми крупными городами и отчасти между Шотландией и Ирландией.

Избирательное право предлагалось распространить в городах на нанимателей домов, платящих за наем 10 фунтов стерлингов, в графствах — на владельцев земли, приносящей доход, минимальный размер которого сильно колебался в зависимости от права, на основании которого избиратель владел землей. Так, для наследственного фригольдера достаточно было получать два фунта стерлингов чистого дохода, тогда как для простого фригольдера, копигольдера и для лийзегольдера, имеющего контракт на 60 лет, требовалось 10 фунтов стерлингов, а для арендатора, снимавшего землю на неопределенный срок, минимум определялся в 50 фунтов стерлингов. Вследствие этой колоссальной разницы в требованиях ценза распределение избирательных прав у сельских жителей сохраняло феодальный характер.

Первое из этих мероприятии задевало привилегии аристократии; второе передавало власть в руки средней городской и сельской буржуазии. Это должно было дать для всего королевства пропорционально количеству населения в пять раз больше избирателей, чем их было во Франции при Луи-Филиппе, т. е. немногим более 800 тысяч; в 1866 году, накануне второй реформы, число избирателей в результате роста национального богатства поднялось до 1300000. Но насколько увеличилось немедленно число голосов? На это можно ответить только приблизительно, так как система избирательных списков введена была лишь с 1832 года. По всем вероятиям, избирателей было 500000.

Мы приведем теперь отзывы о билле, данные тремя депутатами, из которых один был самым крупным государственным деятелем, второй — самым знаменитым юристом, а третий — величайшим английским историком.

“Я буду бороться с этим биллем, — сказал Роберт Пиль, — до последней возможности, так как я убежден, что он будет роковым для нашей счастливой формы смешанного правительства, для авторитета палаты лордов, наконец, для духа последовательности и благоразумия, с помощью которого Англия завоевала доверие всего мира. У меня нет своего “гнилого местечка”, которое мне приходилось бы защищать, я сам вышел из средних классов и горжусь тем, что принадлежу к ним. Но если билль, предложенный министрами, будет принят, он внесет в нашу среду самый худший, самый дикий вид деспотизма, деспотизм демагогов и журналистов”. “Реформа, проводимая в данный момент, — сказал Мэкинтош, — является главным образом средством, с помощью которого правительство может вернуть себе доверие нации. Высшие классы, выказывая такое доверие народу, могут рассчитывать, со своей стороны, что и народ отнесется к ним с таким же чувством”. Наконец, послушаем Маколея: “Грохот, вызванный крушением самого великолепного трона на континенте, еще раздается в наших ушах. Покуда старые добрые чувства, старинные учреждения сохраняют еще у нас свою силу и очарование, которые могут скоро исчезнуть, постарайтесь обновить государство, спасите собственников, между которыми идет внутренняя усобица; спасите массы, ставшие жертвой своих неукротимых страстей [Маколей имеет в виду спор между землевладельческой аристократией, боровшейся против реформы, и буржуазией, отстаивавшей реформу. — Прим. ред.], спасите аристократию, скомпрометированную непопулярным правительством... Опасность велика, и время не терпит”.

Отклонение билля, агитация, окончательная победа (1832).

Борьба из-за реформы продолжалась 15 месяцев, и не раз в течение этого времени на горизонте появлялся призрак революции. Один реакционный художник показал графу Грею голову Бриссо, у которого Грей останавливался в Париже в 1791 году, и эта голова ему говорила: “Я тоже вел за собой массу”. Этот же самый художник пугал буржуазию, приписывая вождям радикалов после предполагаемой победы реформы, следующие социалистические рассуждения: “Сделал ли этот билль бедняков богатыми? — Нет. — Ну, в таком случае он ничего не сделал”. Лорд Мальмсбери, дорожную карету которого стоявшая за реформу толпа закидала камнями, рассказывает, что свадьбы откладывались, а прислуга оставляла свои места в ожидании великого возмещения, которое бедняки потребуют от богатых.

После того как торийское большинство вотировало неприемлемую поправку, министры с помощью хитрости убедили короля распустить палату: они были уверены, что им удастся получить солидное большинство даже при старом избирательном законе. И действительно, они его получили. Новая палата вотировала билль, приняв в то же время поправку, которая должна была успокоить торийское меньшинство и палату лордов. Избирательное право было предоставлено наиболее зависимой категории фермеров, а так как подача голосов производилась открыто, то эти голоса, конечно, обеспечивались крупным землевладельцам. Уступка была несколько циничной и в то же время оказалась бесполезной. Палата лордов отвергла билль 8 октября после жестокого спора между лордом Греем и Веллингтоном. Тогда вспыхнули бунты, из которых один, в Бристоле, сопровождался кровопролитием. В Лондоне толпа угрожала Веллингтону и выбила стекла в его дворце. Но гораздо серьезнее было заявление бирмингамского Политического союза от имени 150000 членов, что наступил момент для отказа от уплаты налогов.

Палата, собравшись снова, выслушала Маколея, который доказывал, что депутаты должны использовать принадлежащую им законную власть до последнего предела, и министра Росселя, который уже раньше объявил палату лордов мятежной, а теперь предсказывал неминуемое наступление гражданской войны и гибель конституции. Реформа, принятая в третий раз палатой общин, натолкнулась 7 мая на серьезную поправку, принятую лордами. Теперь оставалось только одно средство: назначение новых 60 пэров.

Министры потребовали этого назначения от короля, который сначала отказался и сделал попытку наскоро составить новый торийский кабинет, но затем, под влиянием решительного отказа со стороны Пиля, принял все условия вигов. В то же время Веллингтон убедил значительное число своих коллег, что лучше отказаться от противодействия биллю, чем допустить оскорбление достоинства пэров, в ряды которых угрожает втереться масса их противников. С помощью этого приема удалось наконец превратить знаменитый проект в закон — впрочем, не без изрядного сокращения числа уничтоженных мест. [Избирательным законом 1832 года было уничтожено 56 “гнилых местечек” и для 30 других уменьшено число депутатов с двух до одного; освободившиеся места были распределены между рядом городов и деревенских округов; кроме того, несколько новых мест было предоставлено Ирландии, Шотландии и Уэльсу. Как в городах, так и в сельских местностях был унифицирован избирательный ценз. В городах избирательное право было предоставлено всем собственникам и арендаторам домов, приносящих не менее 10 фунтов стерлингов чистого дохода, а в деревнях распространено на фригольдеров, имевших 40 фунтов стерлингов годового дохода с земли, и для копигольдеров и арендаторов, имевших 50 фунтов стерлингов годового дохода с земли. Число избирателей возросло незначительно, рабочий класс, вынесший на своих плечах всю борьбу за избирательную реформу, не получил избирательных прав. Реформа 1832 года включила в установленный с 1688 года компромисс между аристократическим землевладением и финансовой аристократией также и верхушку промышленной буржуазии, “фабрикократию”. — Прим. ред.]

Выборы, произведенные на новых основаниях, не оправдали опасений крайних тори, но в то же время доказали, что средние классы сделались с этого момента основным устоем английского парламентаризма.

Новые названия партий.

С этого же момента входят в употребление новые термины: либерал и консерватор.

Конечно, славное и популярное название “виг” не исчезает окончательно. Еще и теперь тогдашний кабинет называют министерством вигов. Но в большинстве, составившемся сейчас же после 1832 года, наряду с умеренными вигами-аристократами появились радикалы “новой формации”, которые были несколько не на месте в салонах своих знатных сотоварищей; в особенности же чувствовали себя там чуждыми их жены. Название “либерал” в конце концов возобладало для обозначения совокупности этих двух групп.

Сэр Роберт Пиль, унаследовавший от своего отца титул барона и громадное состояние, продолжал — несмотря на то, что независимость его мнений вызывала резкие порицания, — руководить партией тори, насчитывавшей теперь всего 150 депутатов. Злополучное сопротивление реформе так плохо отразилось на старом имени партии, что члены ее предпочли принять новое название консерваторов. Пиль оправдал это изменение, отказавшись от всяких ретроградных стремлений и признав новый порядок вещей, но вместе с тем отвергая всякие ненужные или преждевременные уступки демократическим тенденциям. Он часто приходил на помощь своим словом или вотумом правительству своих политических противников.

Ирландская уния и десятина.

Ирландская агитация со времени акта об эмансипации католиков лишь изменила свою форму. До тех пор, пока католики этого острова не пользовались пассивным избирательным правом (то есть правом быть избираемыми в депутаты), правительство не боялось предоставлять им право голоса в значительно более широкой степени, чем в Англии. Со времени избирательной реформы в обеих странах господствовала одна и та же цензитарная система, и благодаря ей многие из ирландцев лишились избирательного права. Недовольные этим, они вступали в ряды армии О'Коннеля, принимая его новый девиз: расторжение унии, т. е. автономию для Ирландии.

С другой стороны, если Англия страдала от плохого законодательства о бедных, то Ирландия его вовсе не имела. Десятинный сбор, взимавшийся в пользу протестантской церкви, к которой принадлежало меньшинство населения, возмущал народ, находившийся в бедственном положении, и он избивал или просто убивал сборщиков. Секретарь по ирландским делам Стэнли убедил министерство принять двойственную политику, которую депутат и автор известных романов Литтон-Бульвер охарактеризовал следующими словами: “Гладить рукой и в то же время бить ногой — прием, с помощью которого можно только озлобить, а не приручить”. Удар ногой — это осадное положение, ласка — уничтожение десяти лишних протестантских епископств и слабо населенных приходов. К сожалению, способ передачи и расходования сэкономленных таким образом сумм вызывал бесконечные споры. О'Коннель внес в палату общин проект о расторжении унии, против которого Роберт Пиль произнес речь, объединившую подавляющее большинство из всех английских партий.

Стэнли и отмена рабства (1833).

Истощив свои силы на службе в Ирландии, будущий граф Дерби занял пост министра колоний в самый удачный момент для своей славы. Аболиционисты требовали полного освобождения 750000 черных рабов. Положение вещей на Антильских островах подтверждало справедливость требований, выставляемых учениками Уильберфорса. Плантаторы, не желавшие уступить общественному мнению и недовольные полумерами Каннинга, удвоили свои жестокости по отношению к неграм. С этим надо было покончить. Таково было содержание замечательной речи, которая выдвинула Стэнли в ряды первоклассных ораторов.

Предложенная им система смягчала для плантаторов последствия общего освобождения рабов с помощью двух ограничений, из которых одно было разумно, а другое справедливо. С одной стороны, рабовладельцы получали 15 миллионов фунтов стерлингов вознаграждения; с другой стороны, было решено, что освобождение, начало которого приурочили к 1 августа 1834 года, не будет иметь характера полной и немедленной эмансипации, а осуществится постепенно: согласно закону об “ученичестве” негры в течение 12 лет должны были находиться в промежуточном положении между рабством и свободой. [То и другое “ограничения” были проведены исключительно по настояниям и в пользу рабовладельцев. Либерально-буржуазные историки хвалят эту реформу именно за то, что рабовладельцы получили денежное вознаграждение за отнимаемый у них живой товар. Между тем эта огромная сумма в пользу рабовладельцев и негроторговцев была покрыта за счет английских налогоплательщиков. — Прим. ред.] Сначала ни “святые”, ни обыкновенные защитники негритянских интересов не удовлетворились этим проектом, но когда переходный период был сокращен до 7 лет, а вознаграждение поднято до 20 миллионов фунтов, закон прошел. 1 августа не принесло с собой восстания рабов, которое пророчили противники освобождения.

Детский труд на фабриках (1833).

На бедных маленьких белых рабов, страдавших на фабриках и в шахтах, в течение долгого времени никто не обращал внимания. Тори вообще были враждебно настроены ко всяким изменениям, виги были заражены индивидуалистическим духом и считали недопустимым вмешательство закона в отношения между хозяевами и рабочими. Но в 1831 году один из самых строгих тори, Томас Садлер, предложил ограничить детский труд 10 часами в день. Произведенное обследование раскрыло бездну жестокости и страданий в области эксплуатации детского труда.

Когда Садлер потерял вследствие реформы свое депутатское место, за это взялся лорд Эшли, филантроп, впоследствии прославившийся под титулом графа Шефтсбери. Ему удалось с помощью лорда Мельбурна, министра внутренних дел, добиться сокращения рабочего дня до 8 часов для детей, не достигших 13-летнего возраста, и ограничения продолжительности недельного труда 69 часами для подростков от 13 до 18 лет. Начало скромное, но интересное как показатель течения, которому с тех пор суждено было безостановочно развиваться.

Новый закон о бедных (1834).

Эти важные реформы отвечали идеям среднего класса, занявшего с этого времени преобладающее положение. Мы упомянем теперь о реформе, которая совпадала и с интересами этого класса. Один буржуа сказал лорду Джону: “Я покупаю ружье, во-первых, для того чтобы добиваться парламентской реформы, а во-вторых, для того чтобы защищать свой дом против “черни”. Это значит, что бедные слои начинали все более и более пугать людей среднего и малого достатка.

Во время великих войн аристократия, бывшая хозяином положения, полагала, что она делает доброе дело, расширяя “закон о бедных” в пользу неимущих и в ущерб тощим кошелькам мелких собственников. Небольшой приход, плативший в 1801 году не более 11 фунтов налога для бедных, в 1832 году должен был уплачивать уже 367 фунтов. Помощь оказывалась на дому пропорционально числу детей. Таким образом официально зарегистрированный бедняк становился каким-то должностным лицом, избавленным от труда, а его брак — спекуляцией с целью увеличить доходность своего положения.

Кто же платил за все это? Богатые; но они оставались по-прежнему богатыми, тогда как мелкие собственники прихода должны были отдавать последние гроши. Не раз мелкие фермеры предпочитали скорее бросить свое хозяйство, чем отдавать половину своих доходов на содержание бездельников. Некоторые местности сделались ареной гражданской воины; в других нищенство, сопровождаемое воровством, вызывало разорение и бесчинства. Тогда было предложено сильное средство в виде рабочих домов (workhouses), бывших в сущности не чем иным, как казармами или тюрьмами для бедных.

Но этот проект встретил сопротивление со стороны некоторых радикальных депутатов, предсказывавших революцию, если бедняки будут лишены пособия на дому. Однако при поддержке Пиля, Веллингтона, а в равной степени и Альторпа билль все-таки был проведен в обеих палатах. К концу третьего года с момента применения этого билля было установлено, что общественные расходы по этой статье сократились наполовину. [Закон о рабочих домах явился одним из самых беспощадных законов, которые были проведены торжествующей английской буржуазией против нуждающейся массы вообще и против рабочего класса в особенности. Эти дома были не только тюрьмами: там кормили призреваемых безработных несравненно хуже, чем арестантов. Всякого рода наказания и издевательства превращали жизнь призреваемого в кошмар. Мало того: призреваемых отправляли целыми отрядами на предприятия, где происходили стачки, и заставляли их, таким образом, становиться штрейкбрехерами и срывать стачки. Рабочий класс не переставал осыпать проклятиями этот гнусный закон 1834 года. — Прим. ред.]

Распадение министерства вигов.

Но все эти перемены не прошли безнаказанно. Выбитые из колеи плантаторы, избиратели, которых фабриканты, попавшие под надзор фабричной инспекции, перестали подкупать, наконец, оппозиционно настроенные радикалы мало-помалу отошли от либерального большинства, причем большая часть из них увеличила собой ряды сторонников терпеливого главы консервативной партии.

По обыкновению, толчок к обострению кризиса дала Ирландия. Когда лорд Россель предложил употребить излишек от ирландского десятинного сбора на светские нужды, три члена кабинета, наиболее близкие к торизму, — Стэнли, Грэхем и каннингит Робинсон, ставший лордом Рипоном, — подали в отставку. Тягостная, перебранка между секретарем Литльтоном и О' Коннелем, которые публично обвиняли друг друга во лжи, вынудила лорда Грея выйти в отставку, после чего в качестве главы министерства его заменил лорд Мельбурн.

Вильгельм IV только и выжидал удобного предлога, который дал бы ему возможность развязаться со сторонниками реформ. Последнее перемещение в министерстве, вызванное возведением лорда Альторпа в звание пэра, которое он унаследовал от своего отца, графа Спенсера, и показалось беспокойному и раздраженному монарху этим вожделенным предлогом. Рассчитывая на изменения в общественном мнении, он нашел возможным принудить кабинет Мельбурна к выходу в отставку. Это была последняя попытка министерского coup d'etat, которую позволила себе королевская власть в Англии.

Консервативная интермедия (ноябрь 1834 — апрель 1835 гг.).

Вильгельм IV надеялся восстановить министерство Веллингтона, но герцог объяснил ему, что при перевесе, которым пользуется палата общин, глава правительства должен быть депутатом палаты. Он только согласился вести текущие дела с канцлером Линдхёрстом, пока Пиль не вернулся из Италии. Немедленный роспуск палаты сделался необходимым, и первый министр обратился к своим тамвортским избирателям с знаменитым манифестом: “Я смотрю на билль о реформе как на окончательное и не подлежащее отмене решение великого конституционного вопроса... Если дух, которым проникнут билль о реформе, понимается в том смысле, что мы должны жить в водовороте беспрерывных волнений, что государственные деятели могут рассчитывать на поддержку общественного мнения только в том случае, если пообещают немедленно исправить все то, что выставляется как злоупотребление... если в этом заключается дух этого билля, то я даже и не подумаю присоединиться к нему. Но если он обязывает нас лишь внимательно относиться к нашим гражданским и духовным учреждениям, для того чтобы мы твердо охраняли приобретенные права, устраняя в то же время действительные злоупотребления и удовлетворяя основательные требования, то я могу обязаться действовать в этом духе”.

На этих выборах консерваторы выиграли много мест, но О'Коннель и его группа приобрели решающее значение для составления большинства, так как большинство зависело от того, на чью сторону станет группа О'Коннеля. Ирландский трибун, естественно, вошел в соглашение с либералами, и выбор спикера был первым ударом для сэра Роберта. Но Пиль не сдался: он выступил перед палатой с широкой программой реформ, которая сослужила большую службу его преемникам. Он отступил лишь после того, как палата приняла резолюцию Росселя. Заседания, на которых велись прения по этому вопросу, происходили во временном помещении. Старый парламент сгорел в октябре, и в это время приступили к постройке нынешнего великолепного Вестминстерского дворца.

Из преждевременной попытки, навязанной Пилю внезапной выходкой короля, он вышел без ущерба для своего престижа. При своем выдающемся положении он заботился не столько о немедленном возвращении к власти, сколько об организации консервативной партии, которая была бы достойна в желательный момент вернуться к власти. А пока он не отказывался по временам помогать министерству Мельбурна — Росселя, которое, по общему убеждению, должно было просуществовать не более двух лет, но благодаря непредвиденным событиям 1837 и 1839 годов продержалось в общем шесть лет.

Муниципальная реформа (1835).

Начиная с конца Средних веков корпоративная организация городов, вместо того чтобы расширяться, все более суживалась. Несколько фамилий навсегда засели на должностях мэров и в муниципальных советах с помощью системы кооптации, которая скорее ухудшалась, чем смягчалась существованием корпорации так называемых фримэнов (“свободных людей”). Этих фримэнов было, в сущности, так мало, что в Портсмуте, например, их насчитывалось не более 122 на 46000 жителей, и все они являлись или клиентами крупных воротил, или дельцами, стремившимися захватить в свои руки некоторые из привилегий по сбору дорожных пошлин. Какой-нибудь ньюкестльский купец, став фримэном, сокращал свои ежегодные расходы на 400 фунтов стерлингов. Помимо других своих заслуг, лорд Джон прославился и реорганизацией муниципального устройства в своей стране. Он представил билль, по которому в 183 главных городах и местечках, за исключением лондонского Сити, сохранившего совершенно своеобразные городские учреждения, вводились мэрии и советы почти такого же типа, как во Франции, и избираемые всеми главами семейств, внесенными в податные списки. Но ему удалось сломить позицию тори лишь при помощи сэра Роберта Пиля.

О'Коннель и палата лордов.

Еще больше скомпрометировала лорда Росселя поддержка, которую ему оказал великий ирландский трибун. Министерство вигов уже было обязано О'Коннелю своим приходом к власти, теперь оно должно было вступить с ним в союз против палаты лордов. Большинством 170 пэров был отвергнут неотложный билль о реорганизации дублинской полиции. Ввиду этой оппозиции волнение охватило даже такие чисто протестантские области, как Северная Англия и Шотландия, где католический и кельтский трибун О'Коннель вызвал овации своими бурными речами, направленными против английских пэров. В результате палата лордов отвергла с еще большим ожесточением и другие проекты относительно Ирландии. Тем не менее жители этого острова вздохнули свободнее под управлением секретаря по ирландским делам вига Томаса Друммонда; Россель, в свою очередь, своей трогательной речью, произнесенной в палате, добился добровольного роспуска оранжистских лож, т. е. морального разоружения ярых ирландских протестантов. С своей стороны О'Коннель временно отказался от требования расторжения унии.

Прогресс в области светской политики и прессы.

Сборы десятины натурой порождали злоупотребления, вредно отзывавшиеся не только на земледелии, но и на религиозных чувствах даже англиканских прихожан. Их нельзя было отменить, не восстановив их в то же время в виде бюджета культа; поэтому эти сборы были смягчены с помощью превращения их в определенный налог, исчисленный на основании средних поступлений за семь лет.

Диссиденты давно уже жаловались на свою зависимость от официальных священников при заключении браков. С этих пор стали венчаться не только в индепендентских часовнях, но и просто в присутствии чиновника, ведущего списки гражданского состояния, если вступающие в брак это предпочитали. “Парламент, — сказал по этому поводу лорд Джон, — должен считаться не только с религиозными сомнениями всех сект, но и с тем, что может быть неприятно лицам, не принадлежащим ни к каким сектам”. Учреждение центрального ведомства для регистрации актов гражданского состояния оказало впоследствии огромные услуги статистике.

В то время газеты были обложены чрезмерным гербовым сбором в размере 4 пенсов с каждого экземпляра; канцлер казначейства Спринг Райс воспользовался неожиданными бюджетными излишками для того, чтобы понизить сбор до 25 процентов этой суммы. За пять лет тираж газет удвоился. Правда, это не было еще полным раскрепощением печати, которое одно только могло обеспечить распространение газет среди массы простого народа; но во всяком случае отмеченное понижение гербового сбора открыло газете доступ в средние слои. Понижение налога на бумагу дало возможность распространять в публике популярные книги по дешевой цене.

Несмотря на эти бесспорные заслуги, министерству Мельбурна угрожало падение, но смерть Вильгельма IV и вступление на престол молодой королевы отсрочили министерский кризис.

Виктория; первые ее политические акты (1837—1839).

Наследнице всех владений Вильгельма IV (кроме Ганновера, переходившего на основании салического закона [Салическим законом назывался закон, воспрещающий передавать престол женщине. Впервые этот закон был ясно выражен в законодательстве германского племени салических франков. — Прим. ред.] к герцогу Кемберлендскому) как раз исполнилось 18 лет — возраст, признаваемый достаточным для вступления на престол. Таким образом страна избегла неприятностей официального регентства; не встречалось также никакой необходимости в официозном регентстве, так как молодая женщина, приветливая и простая, была уже “королевой с головы до ног”, по счастью, глубоко проникнутой британским конституционным духом. С ее вступления на престол, собственно говоря, и начинается тот законченный парламентарный режим, который мы ошибочно приписываем более ранним царствованиям. [Автор, очевидно, имеет в виду систему парламентской ответственности министерства. Но в таком случае он ошибается, относя установление ее ко времени королевы Виктории. Уже с начала XVIII века министры не назначались вопреки воле парламентского большинства. А сам парламент являлся оплотом олигархии землевладельцев и финансистов, лишь после упорной борьбы народных масс во главе с чартистами вынужденной отказаться от своей политической монополии и стать на путь постепенной демократизации политического строя Англии. — Прим. ред.]

Однако ее возраст и пол вызвали необходимость в политическом руководителе. Лорд Мельбурн первый выполнял эту роль и выполнял ее с большим тактом; его успех был столь велик, что Виктория сначала заслужила прозвище королевы вигов. Обе партии усиленно ухаживали за ней с оскорбительным намерением охранять ее от козней враждебной партии. Вне партий, достойных этого названия, стояли несколько безумцев, которых в наши дни назвали бы анархистами; они покушались на ее жизнь. Как мы увидим ниже, состояние общества оправдывало в то время всякие опасения, но ничто не могло поколебать симпатии Виктории к либеральному правительству. Когда либеральное министерство капитулировало в 1839 году перед восходящей звездой Роберта Пиля, королева не согласилась на назначение консервативных фрейлин. Общественное мнение в этом случае высказалось за нее, а кабинет Мельбурна — Росселя лишних два года продержался у власти.

Почтовые и школьные реформы (1839).

Этот кабинет имел в своем распоряжении достаточно времени для осуществления одной назревшей реформы и для подготовления другой. Плата за доставку писем была слишком высока. Однажды поэт Кольридж, бродя по берегам озер своего Кемберленда и проходя мимо одного коттеджа, услыхал спор крестьянки с почтальоном: она отказывалась принять письмо из Лондона, говоря, что не имеет требуемого шиллинга. Кольридж уплатил почтальону, но едва последний удалился, как крестьянка ему сказала: “Вы напрасно потратились. Смотрите, в этом письме ничего нет. Мой брат, поселившийся в Лондоне, дважды в год подает о себе весточку. Письмо от него значит: “я здоров”. Поэт рассказал про этот случай почтовому чиновнику Рауленду Гиллю, которому пришло в голову, что почтовую таксу можно понизить до однообразной скромной суммы в один пенни; количество писем должно было настолько возрасти, что в конечном счете казна могла только выиграть. А так как почтальону при таких условиях некогда было бы взимать деньги за доставку, то отправитель письма должен оплачивать его посредством наклеивания почтовой марки. Этот проект вызвал насмешки “компетентных” людей и одобрение публики; в конце концов он был принят, а затем эта же система введена на континенте.

Напротив, в области первоначального обучения самым либеральным англичанам пришлось подражать Франции или Пруссии. До 1832 года в Англии никому и в голову не приходило организовать государственную систему народного образования; народное образование основывалось на деятельности, совершенно недостаточной, двух союзов, основанных в 1807 и 1809 годах. Брум и Россель в 1833 году заставили парламент вотировать субсидию в 20000 фунтов стерлингов для постройки школ. А в 1839 году лорд Джон не только потребовал назначения несколько менее жалкой суммы, но и провозгласил новый принцип государственной инспекции и еще более новый принцип, признававший за всеми религиозными сектами одинаковое право на уважение в области народного просвещения. Министр, против которого в палате лордов выступил Стэнли и которому в палате лордов угрожало поражение, принужден был согласиться на компромисс: епископам предоставлено было право утверждать делегатов, назначенных Школьным комитетом (Committee of the Privy Council on education).

Ирландские, канадские и внешнеполитические дела.

Никогда Ирландия не была столь счастливой, как во время управления Томаса Друммонда. Перепись 1841 года насчитала в Ирландии наивысшую до тех пор цифру населения (8 миллионов жителей), следует признаться, несколько чрезмерную в сравнении с естественными богатствами острова. [В Ирландии и при Друммонде не прекращались ни голодные времена, ни аграрные волнения, ни массовая эмиграция. Но по сравнению с ужасами конца 1840-х годов конец 1830-х годов может назваться сравнительно “благополучным” временем. — Прим. ред.] Беспристрастное отношение секретаря к протестантам и католикам, к лендлордам и арендаторам (последние были освобождены от ответственности за поступление десятины), а также его обращение к судьям в Типперери с напоминанием, что “собственность имеет не только права, но и обязанности”, побудили О'Коннеля временно приостановить свои нападки.

В других главах этого тома мы говорим о деятельности Дургэма в Канаде и Пальмерстона в восточном вопросе. Несмотря на все их ошибки и промахи, общественное мнение признавало первого из них спасителем колонии (Канады), а второго — патриотом, зорко соблюдающим интересы Англии в далеких странах.

Общественные бедствия, чартисты и Кобден (1837—1841).

Нищета рабочего класса не только не уменьшалась, но даже усилилась. Вследствие неурожаев цена хлеба с 1835 до 1839 года выросла почти вдвое. Увеличение количества бедных вызвало чудовищное скопление народа: десятая часть жителей Манчестера жила скученно в грязных подвалах. Рабочие жаловались на обманные ухищрения своих хозяев: вместо заработной платы в 35 шиллингов последние выдавали им кусок материи, за которую они могли получить не больше 11 шиллингов. В следующем томе мы увидим, что осуществление свободы рабочих союзов тормозилось из-за политики либеральных министров, которые, опираясь на крупных промышленников, самым бесцеремонным образом покровительствовали фабрикантам в ущерб рабочим и даже землевладельцам в ущерб сельскохозяйственным рабочим. Недовольство рабочих масс обусловило возникновение среди них политического и экономического движения.

Новое радикальное течение, возникшее по почину журналиста Фергюса О'Коннора и адвоката Джонса, отстаивало народную хартию, состоявшую из шести статей: ежегодные выборы, всеобщее избирательное право, тайная подача голосов, разделение страны на равные избирательные округа, пассивное избирательное право для не имеющих собственности и вознаграждение депутатов. Эти требования в общем (за исключением первого пункта) соответствуют системе, господствующей в настоящее время во Франции, но они были слишком далеки от английского режима 1832 года, казавшегося идеальным Маколею. Поэтому знаменитый историк во время обсуждения палатой общин чартистской петиции решительно выступил против всеобщего избирательного права, несовместимого, по его мнению, не только с существованием монархии и палаты лордов, но и с цивилизацией. Чартисты давали основание для этих опасений буржуазии кровавыми волнениями. Правительство вигов восстановило порядок, не прибегая к исключительным мерам, но ему не удалось вернуть себе доверия. [Чартистское движение, начавшееся с 1837 года и продолжавшееся до середины 60-х годов, было первым массовым, политически оформленным пролетарским движением. Свое название чартистское движение получило от слова “charter” (хартия), так как политические требования рабочего класса были выдвинуты в документе, названном “Народной хартией”. Шесть пунктов хартии сводились к следующему: 1) равное представительство, 2) всеобщее избирательное право, 3) годовой срок полномочий парламента, 4) отмена имущественного ценза, 5) тайная подача голосов, 6) вознаграждение депутатов. В борьбе с развернувшимся мощным чартистским движением господствующие классы прибегали к тактике террора, подкупов, провокаций, частичных уступок. Упадок чартистского движения связан с исключительным промышленным и колониальным ростом Англии в 50-х годах прошлого века, позволившим английской буржуазии усиленно способствовать выделению рабочей аристократии в английском рабочем движении. — Прим. ред.]

В совершенно ином направлении действовал крупный экономист-филантроп Ричард Кобден. Он требовал новой системы охраны британских интересов, согласованной с развитием промышленности. Преобладание землевладельческой аристократии в законодательстве потеряло всякий смысл, и хлебные законы, задача которых заключалась в обогащении этой аристократии путем повышения хлебных цен, должны исчезнуть.

Таковы были смысл его первых памфлетов (1837) и задача Лиги, которую он организовал в Манчестере вместе с выдающимся народным оратором Джоном Брайтом (1838). В следующем году Чарльз Вильерс выступил с требованием установления беспошлинного ввоза хлеба: он остался в меньшинстве 195 голосов против 342. Виги, нерешительно сохранявшие полупокровительственную систему, очутились между этим фритредерским течением [По-английски “свободная торговля” — free trade. Отсюда вошедшее в обиход слово фритредер, (приверженец свободной торговли). — Прим. ред.] и новым усилением консерваторов.

Бракосочетание королевы и падение вигов (1840—1841).

Тем временем Виктория вышла замуж за молодого принца Альберта Саксен-Кобургского, весьма образованного, близко знакомого со взаимоотношениями британских партий и прекрасно понимавшего, что общественное мнение склоняется к передаче власти сэру Роберту Пилю. Теперь королева относилась совершенно индифферентно к вопросу о принадлежности фрейлин к той или другой партии, так как пресловутый “спальный вопрос” разрешился совершенно иным образом. Либеральные министры заслуживали серьезных упреков за свои финансовые погрешности; они, очертя голову, кинулись в политику понижения налогов, не позаботившись заткнуть образовавшиеся в бюджете дыры. А когда они попытались выпутаться из неудобного положения, предложив изменить тарифные ставки на сахар и другие предметы ввоза — сэру Роберту удалось добиться против них вотума недоверия. Министры апеллировали к избирателям, но последние дали их противнику огромное большинство.

IV. Консерваторы-реформисты. (1841—1846)

Кабинет Пиля.

Редко какое министерство попадало в более затруднительное положение и встречалось более мрачными пророчествами, чем министерство Пиля. Маколей предсказывал ему, что оно лишится доверия своей партии и в то же время не приобретет доверия ирландского народа. “Виги возложили на кабинет Пиля обязанность загладить их промахи и выполнить данные ими обещания. На его долю выпала забота о повышении престижа власти, о реформе законов, о покрытии дефицита и облегчении положения народа” (Гизо). С другой стороны, до сих пор не было еще министерства с таким блестящим составом и так сильно представленного в обеих палатах: в палату лордов из членов министерства входили ученый канцлер Линдхёрст, примирительно настроенный дипломат лорд Эбердин, красноречивый Элленборо вместе с престарелым славным Веллингтоном; в палату общин — крупный оратор Стэнли, администратор Грэхем и молодой Гладстон, в то время ярый англиканец [Приверженец всех привилегий господствующей англиканской церкви. Прим. ред.] и тори.

Лорд Эбердин, подобно своему другу Гизо и Луи-Филиппу, чувствовал отвращение к войне; поэтому он в конце концов добился того, что политика “сердечного согласия” восторжествовала над затруднениями, возникшими в связи с вопросом о Марокко и островах Океании. Английская королева и французский король обменялись весьма дружественными визитами. Царь Николай также приехал в Англию, чтобы нащупать почву относительно восточного вопроса, и тут Эбердин совершил, пожалуй, промах в том смысле, что не рассеял некоторых иллюзий царя. Затем Эбердин уладил с Соединенными Штатами два конфликта в отношении пограничной линии. В общем, несмотря на поражение в Кабуле, быстро заглаженное новыми приобретениями в северной части Индостана, время существования консервативного министерства носит характер мирной интермедии между двумя кабинетами, в которых министерством иностранных дел управлял Пальмерстон. Но общество с особенным нетерпением ждало выступления самого сэра Роберта, от которого общее политическое положение требовало быстрых и уверенных действий, соединенных со смелостью в области финансовой политики.

Бюджет 1842 года и подоходный налог.

Поставив себе задачей установить справедливое равновесие социальных интересов, Пиль потребовал жертв от всех: богатых он заставил согласиться на введение подоходного налога, от которого не пожелала быть освобожденной сама королева; фабрикантов — на понижение покровительственных пошлин, а сторонников Кобдена — на сохранение смягченной подвижной шкалы. Доклады сэра Роберта по бюджету своей широтою охвата напоминали доклады Вильяма Питта.

“В высших классах общества замечается большой рост зажиточности и благосостояния; но за последние семь лет беспорядок в государственных финансах не переставал усиливаться. Если, как я в этом уверен, вы обладаете мужеством и твердостью ваших предков, вы не будете сложа руки следить за происходящим... Те, кто требует полной отмены хлебных законов, могут протестовать против налога на народное питание; тем не менее я продолжаю думать, что в интересах нашей страны крайне важно, чтобы в области народного продовольствия вы не зависели от заграницы”.

Вместе с тем вождь консерваторов протестовал против мысли, что он стремится защищать специальные интересы помещиков; в заключение он настаивал на понижении целого ряда тарифных ставок, указывая, что это можно сделать путем установления налога на богатых, не облагая доходов ниже 100 фунтов стерлингов. Это был первый фритредерский бюджет.

Оппозиция тори, вигов и лигистов.

Особенно ярые протекционисты среди консерваторов пришли в беспокойство, а герцог Букингам вышел из министерства. Виги иронически выражали удовольствие, сквозь которое проглядывало раздражение, вызванное тем, что тори их опередили. “Победные песни тори, — говорил Пальмерстон, — превратились в жалобные причитания. Самые ревностные защитники свободы торговли не могли бы провозгласить более либеральной доктрины”.

Что же касается партии Кобдена, то она выказывала признаки крайнего нетерпения. Вот что кричал в театре В. Фокс, народный оратор, попавший впоследствии в парламент именно за свою резкость: “Хотите ли вы уяснить себе результаты хлебных законов? Пойдите в переулки, улочки, темные дворы, на чердаки и в подвалы этой столицы. Соберите их несчастных и голодных обитателей. Приведите сюда, в ложи, галереи этих людей тщедушного вида, с впалыми и бледными щеками, беспокойным взглядом и, быть может, со скорбными мыслями и мрачными страстями, проступающими на их лицах. Я хотел бы показать это печальное сборище первому министру и сказать ему: “Взгляните: вот что ваши законы и ваша власть если и не создали, то не сумели предупредить”.

Возбужденный, по-видимому, этой полной угроз речью, некий жалкий человек убил секретаря Роберта Пиля, приняв его за самого министра. После того как в феврале 1843 года Пиль вновь заявил, что не внесет предложения об отмене хлебных законов, Кобден объявил его “лично ответственным за состояние страны”. Сэр Роберт понял слова оратора как новый призыв к убийству, и тогда произошла чрезвычайно тягостная сцена.

Законы о горных промыслах и фабричных заведениях (1844).

Повышение благосостояния, обусловленное новым расцветом промышленности, на некоторое время отодвинуло Лигу для отмены хлебных законов на второй план. В то самое время как частная инициатива создавала все новые и новые железные дороги, Пиль и Грэхем осуществляли блестящие реформы: пересмотр законодательства о банках и проведение законов по охране труда (последними Англия большей частью была, как и всегда, обязана усилиям лорда Эшли [Англия была обязана этим робким началом фабричного законодательства не “усилиям лорда Эшли”, а прежде всего бурно развивавшемуся чартистскому движению. — Прим. ред.]).

По новым законам воспрещалось использование для работ под землей детей ниже десятилетнего возраста и женщин; мальчики в возрасте от 10 до 13 лет могли отныне работать в шахтах лишь три дня в неделю. Детей, не достигших 9 лет, запрещалось употреблять для работ по обработке хлопка и шелка, а продолжительность женского и детского труда во всех без исключения промышленных заведениях ограничивалась десятью часами в сутки (законы 1842—1847 гг.).

Премьер без сочувствия относился к слишком радикальному ограничению рабочего времени, так как опасался, как бы от такой реформы не пострадало развитие английской промышленности и земледелия. Во время прений по проекту закона 1844 года впервые был формулирован будущий “социалистический закон” “трех восьмерок”. “Каждый человек, — заявил Фильден, — из двадцати четырех часов должен иметь восемь часов для работы, восемь — для сна и восемь — для отдыха”.

В 1841 году начинает выходить в свет сатирический журнал Пoнч, с большой серьезностью трактовавший вопросы о социальных бедствиях и свободном ввозе хлеба.

Увеличение субсидии Майнусской семинарии (1845).

В Ирландии Пиль в последний раз столкнулся со своим старым противником О'Коннелем, который проповедовал широким народным массам необходимость расторжения унии, но ставил препятствия молодой партии, горевшей желанием воспользоваться этими массами для революции. Пиль начал против О'Коннеля неуместный политический процесс, не приведший ни к каким определенным результатам. Великий трибун, истощивший свои силы у себя на родине, отправился в Италию, где и умер в 1847 году, вскоре после падения великого министра.

А пока Роберт Пиль, располагавший еще большинством, принял мужественное решение принудить это большинство к примирению с Ирландией в отношении религиозных вопросов. Большая Майнусская семинария, подготовлявшая священников для ирландского народа, уже получала значительную субсидию в 9000 фунтов стерлингов. Пиль — не без сильной борьбы в парламенте, во время которой его осыпали сарказмами и оскорблениями, — добился увеличения субсидии до 36000 фунтов. “Это ужасный грех против нации”, — говорил один из ораторов. “Когда он начнет целоваться с папой?” — вопрошал другой. Дизраэли называл Пиля “парламентским сводником, надувающим одну сторону и обкрадывающим другую”. Маколей говорил, что с целью добраться до власти он (Пиль) опирается на предрассудки, им же самим презираемые, а затем, достигнув цели, отбрасывает лестницу, по которой поднялся. На все эти упреки министр, не смущаясь, отвечал: “Так или иначе вы должны разбить могучий союз, образовавшийся в Ирландии. Я не думаю, чтобы вам удалось разрушить его силой, тогда как, действуя с умеренностью, мягкостью и великодушием, вы можете многого достигнуть”.

Первые выступления Дизраэли.

Об одном из парламентских ораторов той поры следует поговорить особо ввиду той огромной роли, которую ему пришлось играть в будущем. Веньямин Дизраэли, происходивший из еврейской семьи, сравнительно недавно принявшей христианство, человек с семитическим обликом, выступил в качестве англиканского патриота и аристократа. Свою карьеру он начал в качестве сочинителя романов и светского человека и не без труда проник в парламент (1837). Когда он произносил свою первую речь, его осмеяли, но он спокойно уселся на свое место и сказал: “Придет день, когда вы станете меня слушать”. И он сдержал свое слово.

Страстное честолюбие толкало в то время Дизраэли на ожесточенную борьбу против министерства Мельбурна — Росселя. Дизраэли проповедовал новый торизм, основанный на сближении с народной массой, на снисходительном отношении даже к чартистам, ко всему, что не является либерализмом: “Я могу понять, — писал он, — тори и радикала, но виг, аристократ-демократ — это выше моего понимания. Если тори искренно отказываются от реставрации аристократического принципа, то они обязаны слиться с радикалами в одну национальную партию...” “Я сам вышел из народа, — говорил он, — и ставлю счастье возможно большего количества людей выше удовлетворения интересов отдельных лиц. Рабочие не только не воспользовались выгодами избирательной реформы, но все последствия этой меры оказались для них или разбитыми иллюзиями, или причиной новых страданий. Поэтому их вражда направлена не против аристократии или хлебных законов, а против введенной средними классами системы правления”.

Казалось, таким образом, что при министерстве Пиля блестящий литератор, ставший во главе новой партии — так называемой Молодой Англии, — должен был почувствовать себя удовлетворенным. Но несколько холодный и суровый великий министр (Пиль) не счел нужным ни привлечь на свою сторону симпатии Дизраэли, ни взять его в товарищи по кабинету. Этим объясняется та беспощадная война насмешек и оскорблений, на которую министерство натолкнулось даже в рядах своего большинства. Дизраэли упрекал министерство в парламентском деспотизме: “По-видимому, отвращение почтенного баронета к рабству распространяется на весь мир, кроме тех скамей, где сидят его друзья. Здесь мы видим еще толпу рабов, закованных в цепи; здесь мы ежедневно слышим еще свист бича”. В другой своей речи он насмешливо рассказывал, что в то время как виги купались в реке, консервативные министры утащили их платье.

Бюджет 1845 года и возобновление деятельности Лиги.

Эти юмористические нападки скоро приняли более серьезный характер во время полемики по поводу хлебных пошлин, возгоревшейся с большей чем когда-либо силой. Кобден убеждал своих сторонников помещать сбережения в мелкие поместья, дававшие им право на внесение в избирательные списки; его престиж был настолько велик, что они послушно ему повиновались, и в несколько лет появилось 45000 новых избирателей, которые все были сторонниками свободной торговли. Благодаря их влиянию, а также вследствие недовольства мелких фермеров, сравнивавших свою жалкую участь с судьбой крупных землевладельцев, требование свободного ввоза хлеба пускало в стране все более глубокие корни. Испуганные протекционистские депутаты сплотились вокруг своего товарища, лорда Джорджа Бентинка. Но его помощником, а вернее — действительным руководителем был не кто иной, как сам Дизраэли. Сочувствовавший страданиям бедных классов автор незадолго до того появившегося романа Сивилла отложил свои гуманные проекты, для того чтобы сделаться лидером партии дорогого хлеба, и яростно выступил против сэра Роберта, явно эволюционировавшего в сторону полного фритредерства.

В самом деле, бюджет 1845 года сохранял подоходный налог, который в качестве временной меры просуществовал уже полвека, и, кроме того, понижал тарифные ставки на целый ряд сельскохозяйственных и иных продуктов. В то время как Дизраэли с горькой иронией оплакивал “великую аграрную партию — эту красавицу, за которой все ухаживают и которую один человек сумел обмануть”, газеты отмечали противоречия министерской политики: “Наш хлеб обложен, но мышьяк ввозится беспошлинно. Шерсть обратила на себя благосклонное внимание первого министра, но овцы остаются под высоким покровительством герцога Ричмонда”.

На этого же крупного магната с большой энергией напал В. Фокс: “В настоящее время знать начинает пускаться в торговлю, а герцоги пользуются памятью, которую оставили по себе их предки, для выгодных делишек. Я не могу себе представить герцога Ричмонда иначе, как с герцогской короной на голове, пробами зерна в карманах, с семгой в одной руке и бутылкой водки — в другой”. Кобден в более изысканной форме обратился к своим консервативным коллегам в палате со следующими словами: “Вы составляете аристократию Англии. Ваши отцы руководили нашими отцами: вы и теперь можете повести нас по хорошему пути. Вы живете в эпоху труда и торговли. Если вы захотите действовать сообразно с духом времени, вы можете стать тем, чем вы всегда были”.

Обращаясь к самому министру, Брайт говорил: “Сэр Роберт Пиль прекрасно знает, что нужно стране. И я готов держать пари, что он обдумывает отмену хлебных законов”. Сам Фокс еще с большей резкостью толкал министра на решительный шаг: “Он (Пиль) убедится, что один день справедливости лучше целой жизни парламентской тактики”. А в это время Пиль меланхолически прощался с последними остатками феодализма в английской деревне. “Когда к продуктам земли применены будут принципы торговли, никто не станет больше считаться с теми отношениями, которые, быть может, испокон веков установились между землевладельцем и семьей, обрабатывающей его землю; никто не станет более заботиться о старых и немощных людях, которые не в состоянии работать, как молодые и сильные”.

Старая Англия умирает — таков глубокий смысл всей этой распри. Но новая Англия сильно страдала, и она нашла своих поэтов, воспевших ее страдания: Гуда, автора Песни о рубашке, и Эбенезера Эллиота, автора Стихов о хлебных законах (Corn-laws Rhymes), одно заглавие которых имело грозный и чуть ли не революционный смысл. “Тысячами выходили из престонских сукновален маленькие заключенные. Они грустно улыбались бледными губами. Это была смерть на пороге жизни, и прохожие спрашивали: “Да разве это дети?”. С ними шли живым грозным потоком, поддерживая друг друга, мужчины — армия истощенных теней”.

Голод, кризис и обращение Пиля в сторонника отмены хлебных законов.

Еще более ужасные бедствия, постигшие Ирландию, способствовали разрешению вопроса о хлебных пошлинах. Летом 1845 года появившаяся болезнь картофеля уничтожила весь урожай. Многочисленное, даже слишком многочисленное население острова впало в неописуемую нищету. Правительство приняло наиболее неотложные меры, как, например, организацию общественных работ, занимавших множество народа, подвоз индийского хлеба по удешевленной цене и т. п. Но одна мера безусловно диктовалась обстоятельствами даже в Англии и Шотландии, где также свирепствовал голод, — это допущение беспошлинного ввоза заграничного хлеба.

В октябре 1845 года Пиль не мог добиться от своих коллег согласия на эту меру. В ноябре лорд Джон Россель написал из Эдинбурга письмо, в котором заявлял, что виги признали необходимость полной отмены хлебных пошлин, а в декабре премьер, предложение которого снова было отвергнуто, подал в отставку. Королева обратилась к лорду Джону, и тот попытался было составить министерство, но должен был отказаться от этой попытки. Только Пиль пользовался достаточным влиянием для того, чтобы провести великую реформу. Поэтому он вернулся к власти и в 1846 году объявил себя окончательно сторонником свободной торговли, вызвав похвалы со стороны Брайта, ругательства Бентинка и кислые комплименты лорда Джона, который старался дать ему почувствовать, насколько для него необходима поддержка вигов.

Триумф и падение Роберта Пиля (1846).

Во время одного из посещений Парижа Дизраэли сказал Луи-Филиппу: “Сэр Роберт проведет отмену хлебных пошлин, и это будет концом его политической карьеры”. Это парадоксальное пророчество сбылось на деле. В момент решительного вотума 106 консерваторов-пилитов, т. е. склонившихся к идее свободной торговли, соединили свои голоса с голосами 223 вигов, или радикалов, составив таким образом большинство в 329 голосов за принятие закона против 222 консерваторов, сгруппировавшихся вокруг Бентинка и Дизраэли, из которых ни один не посмел бы составить протекционистский кабинет, — Брайт совершенно справедливо бросил им этот упрек. Все поползновения к сопротивлению со стороны верхней палаты разбились о следующие ясные и неопровержимые слова Веллингтона: “Если палата лордов отвергнет билль, то она останется в одиночестве. Без короны и палаты общин вы ничего не сделаете”. И в тот самый день (25 июня), когда пэры высказались и этот продолжительный спор таким образом закончился, победитель пал жертвой недовольства своей прежней армии.

Камнем преткновения снова послужила Ирландия. Правительство предложило билль, направленный к охране жизни лендлордов. Либералы отвергли эти репрессивные мероприятия; их вождь и министр с одинаковой откровенностью заявили друг другу, что после временного соглашения по одному только вопросу о хлебных законах они впредь не намерены делать друг другу никаких уступок. Но консервативное большинство, разбившееся именно при обсуждении этого вопроса, никак не могло уже вновь составиться. Бентинк, не стесняясь, заявлял, что дело идет просто-напросто о низвержении “изменника и его янычар”. Таким образом Пиль оказался в меньшинстве. “Я уверен, — воскликнул тогда Кобден, — что выражу мнение всего народа, а в особенности рабочего класса, высказывая почтенному баронету глубокую благодарность за настойчивость, твердость и искусство, с которыми он провел одну из самых превосходных реформ, какая когда-либо была осуществлена в какой бы то ни было стране!”

29 июня Пиль ответил на это блестящей, преисполненной похвал по адресу Кобдена речью и удалился, произнеся самые благородные слова, когда-либо раздававшиеся в британском парламенте: “Покидая власть, я оставлю по себе, боюсь, имя, сурово осуждаемое многими людьми, которые горько оплакивают расторжение партийных уз, убежденные, что верность партийным обязательствам и сохранение великих партий составляют могучие и основные приемы государственного управления. Я встречу также суровое осуждение со стороны других людей, которые — опять-таки без всяких своекорыстных мотивов — поддерживают принципы протекционизма, признавая его необходимым для процветания страны. Имя мое будет проклинаться монополистами, требующими — уже по менее почтенным мотивам — выгодного им покровительства. Но, быть может, имя мое будет иногда с добрым чувством произноситься в жилищах людей, которые в поте лица добывают хлеб свой и которые будут вспоминать обо мне, восстанавливая свои силы обильной и свободной от обложения пищей, тем более для них приятной, что у нее не будет горького привкуса от сознания совершаемой по отношению к ним несправедливости”.

ГЛАВА II. ШВЕЙЦАРИЯ. 1813—1848

I. Союз 22 кантонов

Швейцария на Венском конгрессе.

Швейцарский сейм и отдельные кантоны были представлены на Венском конгрессе. Наиболее выдающимся из их депутатов был Ганс Рейнгард из Цюриха, бывший ландамман. Агроном Шарль Пикте из Рошмона, основавший вместе со своим братом, ученым Марком-Огюстом Пикте, и имперским мэром Женевы Морисом Британскую библиотеку, ратовал здесь за интересы своей родины, Женевы. Уроженец Ваадта (Во) Фредерик-Цезарь Лагарп, прервав свое долгое одиночество, явился сюда в официозной и на сей раз полезной для Швейцарии роли при своем бывшем воспитаннике, императоре Александре, перед которым он с успехом ходатайствовал о свободе и независимости бывших раньше несамостоятельными областей Ваадта (Во) и Ааргау. Но между швейцарскими депутатами не было единства; притом они не имели возможности заявлять о своих желаниях иначе, как путем личных ходатайств у государей и министров, участвовавших в конгрессе. Европа самовластно распоряжалась судьбами Швейцарии, к которой она, впрочем, обнаруживала симпатию. Если гражданин Ваадта Лагарп имел влияние на Александра I, то Талейран, руководивший своим подчиненным Дальбергом, членом комиссии по швейцарским делам, всюду становился на почву легитимности и потому обнаруживал готовность поддержать старинные притязания бернцев, которые искони были преданы Бурбонам. Вследствие этого хорошая швейцарская граница подверглась неблагоприятным для Швейцарии изменениям: так как Ваадт (Во) и Ааргау не были возвращены Берну, Талейран предпочел уступить последнему бывшее Базельское епископство, или Бьенн, и Порантрюи, нежели предоставить всей федерации в целом область Жэ (Жекс), в состав которой входила Женева. В конце концов конгресс ограничился тем, что присоединил этот город к его новому отечеству, просто признав нейтральной дорогу на Версуа — по берегу озера. Австрийцы оказались менее великодушными: они отказались вернуть Граубюндену Вальтелину и только уступили ему в виде компенсации небольшие чересполосные участки; зато, правда, они не потребовали обратно Фрикталя. Король Сардинии обязался уступить Женеве несколько коммун в Савойе, и в то же время в принципе было решено, что нейтралитет Швейцарии, торжественно признанный на конгрессе, распространяется и на северную часть Савойи. Все эти соглашения были изложены в декларации конгресса 20 марта 1815 года, которую федеральный сейм принял 27 мая. Решение этого вопроса было ускорено известием о внезапном возвращении Наполеона с острова Эльбы. В этот момент Швейцарский союз, состоявший до сих пор из подвластных областей и свободных кантонов, которым первые платили только дань, был уже разделен на двадцать два независимых кантона.

Союзный договор 1815 года.

По возвращении с острога Эльбы Наполеон был признан нарушителем порядка в Европе, и хотя на Венском конгрессе был провозглашен принцип вечного нейтралитета Швейцарии, союзники потребовали, чтобы федерация приготовилась к борьбе с нарушителем общего мира (соглашение 20 мая 1815 года). Швейцарцы должны были вступить во владение теми областями, которые уступил им конгресс: Базельским епископством, Валлисом и Женевой, еще так недавно принадлежавшими Французской империи. Таким образом, они очутились в крайне ложном положении. Союзники снова проходили через их территорию, и сама Швейцария снарядила армию в 40000 человек под начальством генерала Бахмана. Швейцарские полки, только что нанятые французским королем у федерации, в период Ста дней вернулись домой; они-то и составили ядро этой армии. Главной военной операцией, в которой приняли участие швейцарцы, была знаменитая осада Гюнингена. Генерал Барбанегр, защищавший эту крепость с 3000 человек, 28 июня вопреки перемирию, заключенному после Ватерлоо, открыл огонь против Базеля и месяц спустя снова стал грозить ему, требуя выкупа. В день базельской бомбардировки Бахман, чтобы выйти из ложного положения, попытался произвести военную демонстрацию во Франш-Конте, оказавшуюся совершенно бесполезной. Затем от 4000 до 5000 швейцарцев присоединились к двенадцатитысячной австрийской армии эрцгерцога Иоанна под стенами Гюнингена, откуда Барбанегр, подписав свою славную капитуляцию, 26 августа 1815 года увел уцелевших у него 1200 человек.

Договором 20 ноября 1815 года, заключенным вслед за вторым Парижским миром (15 октября), окончательно был установлен нейтралитет союза двадцати двух швейцарских кантонов и даже присоединены к Женеве коммуны области Жекс, благодаря чему последняя могла наконец фактически примкнуть к Женеве. Таков был результат дипломатических переговоров, которые вел на Парижском конгрессе Пикте из Рошмона, являвшийся на сей раз полномочным представителем не только одной Женевы, но и всей федерации и увенчавший свое дело, подписав 16 марта следующего года договор в Турине, по которому король Сардинии согласился уступить маленькой республике, в видах округления ее территории, несколько савойских коммун. Торжественно признанный нейтралитет Швейцарии был распространен на бывшие женевские округа Фосиньи и Шаблэ — от Женевского озера и Роны до озер Бурже и Аппеси и до Южины. Они были включены также в состав свободной таможенной зоны, охватывавшей в силу Парижского договора всю область Жекс. Державы гарантировали новые территориальные приобретения Швейцарии, признали ее независимость, неприкосновенность и вечный нейтралитет с тем условием, что она должна, со своей стороны, принимать необходимые меры для защиты этого нейтралитета. Чтобы облегчить ей эту задачу, Европа и Франция согласились на существенные уступки: северная часть Савойи была объявлена нейтральной, и были разрушены укрепления Гюнингена.

7 августа 1815 года сейм, собравшийся в Цюрихе, под присягой принял новый федеральный договор, давший Швейцарии ее нынешние границы; ультраконсервативная оппозиция Нидвальда в конце концов смирилась (30 августа), и брожение в прежних подчиненных кантонах улеглось; суверенитет кантонов был восстановлен в полном объеме, несмотря на существование руководящего кантона, каким должны были быть поочередно Цюрих, Берн и Люцерн. Политическая эволюция XIX века привела к восстановлению в Швейцарии центральной власти, намеченной в Акте посредничества, и обеспечила этой власти еще гораздо большее преобладание, чем сообщенное ей Наполеоном.

Кантональный и федеральный строй.

Ввиду безусловной независимости кантонов следует в первую очередь обратиться к изучению их конституции. Из числа тринадцати кантонов первоначальной федерации города Берн, Люцерн, Золотурн и Фрейбург — центральные пункты земледельческих областей — допускали в свои законодательные Большие советы лишь крайне ограниченное число представителей от сельского населения и даже от городской буржуазии; управляемые своими шультейсами (avoyers), они передали все дела в руки членов своего старого, замкнутого патрициата. В более торговых и промышленных городах — Цюрихе, Базеле и Шаффгаузене, — управляемых бургмейстерами, власть находилась в руках купеческой аристократии, возникшей из старых сословий или цехов. Кантоны Ури, Швиц, Унтервальден, Цуг, Гларус и Аппенцель, где преобладают лесные промыслы и скотоводство, восстановили свои ежегодные общие собрания, или Landsgemeinden, с ландамманами во главе; но, несмотря на существовавшую там систему непосредственного народовластия, они находились под влиянием старых фамилий. Новые кантоны, созданные Актом посредничества, возглавляемые также ландамманами, остались представительными демократиями, и все же здесь образовались замкнутые правительственные касты; таковы были Ааргау, Тургау, Сен-Галлен, Тессин и Ваадт (Во). Что касается Граубюндена, то он делился на лиги и юрисдикции; такой же федерацией осталась и республика Валлис, сохранившая свое старое деление на десятки, причем десятки немецкого Верхнего Валлиса имели перевес над десятками романского Нижнего Валлиса; эта республика была присоединена к Швейцарии Венским конгрессом, так же как и княжество Невшатель, государем которого был прусский король и жители которого, признанные швейцарцами, могли высказывать свои пожелания в так называемых генеральных присутствиях (Audiences generales). Наконец, Женевская республика, ставшая швейцарским кантоном, дольше всех кантонов сохраняет аристократическое устройство благодаря личным качествам вождей ее патрициата и разумной уступчивости, с которой они время от времени удовлетворяли требования народа.

Итак, Швейцария в это время представляла большое разнообразие политических учреждений, и все они действовали в реакционном направлении в течение всего периода реставрации до 1830 года. Крестьянство и мелкая буржуазия были совершенно устранены от участия в общественных делах, и весь строй носил строго аристократический, кантональный характер.

Действительно, федеральный акт 7 августа 1815 года представлял собой не что иное, как союзный договор между независимыми государствами, которые могли заключать отдельные соглашения с иностранными государствами. Очевидно, это был шаг назад по сравнению с Актом посредничества. Правда, ежегодно летом в течение месяца заседал союзный сейм, на обязанности которого лежало решение вопросов, касающихся важнейших интересов народа: о мире и войне, о посылке дипломатических миссий, об организации армии, о заведовании федеральной кассой, питавшейся незначительными взносами кантонов. Тем не менее депутаты кантонов на сейме являлись настоящими посланниками, вотировали согласно наказам своих независимых советов и принимали решения лишь ad referendum, ad instruendum или ad ratificandum. [Т. е. с тем, чтобы эти решения сейма были потом доложены депутатами — каждым в своем кантональном совете; таким образом, решения сейма принимались депутатами только 1) “для доклада”, 2) “для осведомления” и 3) “для ратификации”. Окончательную силу в данном кантоне это решение общего сейма получало лишь после того, как местный кантональный совет выслушает его, обсудит и ратифицирует. — Прим. ред.] Исполнительной власти, можно сказать, совсем не существовало; ее олицетворял лишь Совет руководящего кантона — Vorort'a, престиж которого еще умалялся тем, что эта роль поочередно принадлежала Берну, Цюриху и Люцерну. Однако невозможно было совсем обойтись без известного числа федеральных комиссий и федеральных чиновников, каковы канцлер федерации, государственный секретарь, командующий армией генерал и подчиненные ему федеральные полковники.

В швейцарской армии насчитывалось около 70000 человек, и она состояла из двух корпусов — регулярного и запасного; она стояла на довольно высоком уровне, так как благодаря войнам времен Империи и военным соглашениям (капитуляциям) приобрела и солидные кадры, и опытных командиров. Речь, произнесенная в 1820 году во французской палате генералом Себастиани, утверждавшим, что Швейцария неспособна охранять свой нейтралитет, побудила федерацию принять соответствующие меры. Пикте из Рошмона и генерал Жомини энергично протестовали против заявления Себастиани, и правительство стало все внимательнее заботиться о состоянии армии; последняя периодически созывалась на учебные сборы (camps federaux), и таким образом события, разыгравшиеся в Европе в 1830—1831 и 1841 годах, не застигли Швейцарию врасплох, и она могла в случае надобности быстро мобилизовать свои военные силы.

II. Внутреннее состояние Швейцарии в период Реставрации. (1815—1830)

Материальное и интеллектуальное состояние.

Несмотря на все неудобства режима Реставрации, господствовавшего с 1815 по 1830 год, положение Швейцарии далеко не было безотрадно; напротив, она прогрессировала с каждым днем. Лишенные центрального руководства, кантоны объединялись путем конкордатов, чтобы внести некоторое единообразие в свои учреждения. Хотя многообразие монетных знаков в Швейцарии исчезло лишь к 1860 году, но уже теперь большинство кантонов усвоило один и тот же тип монеты. Швейцарцы старались также согласовать деятельность различных кантональных почт: Женева была первым городом на континенте Европы, введшим у себя систему почтовых марок. Пытались выработать общие единицы меры и веса, согласовать полицейскую регламентацию, внести единообразие в законы, регулирующие приобретение права оседлости, установить однообразные формы для актов гражданского состояния и религиозных, упорядочить судьбу многочисленных Heimatlosen, т. е. лиц, лишившихся права гражданства вследствие того, что покинули родину или вступили в брак с подданными другой страны. Если такие конкордаты были заключены не всеми кантонами, то все же большинство сообразовалось с ними. То же самое следует сказать о соглашениях, заключенных с иностранными державами по вопросам об отмене ввозных пошлин, о выдаче преступников и о несостоятельных должниках. Было заключено несколько договоров о приобретении оседлости, особенно с Францией, и несколько торговых договоров с Южной Германией. Для Швейцарии было чрезвычайно важно устранить перегородки, затруднявшие торговлю, уменьшить междукантональные сборы и ввозные пошлины. Она страдала от своей торговой изолированности, обусловленной главным образом тем обстоятельством, что ей не удалось вернуть себе те преимущества, которые предоставляла ей французская монархия до 1789 года. В эту эпоху (1815—1830) Швейцарию постигли и голод и горные наводнения; под влиянием нужды возросла эмиграция, создавшая швейцарские колонии в Соединенных Штатах и Бразилии.

Власти боролись с этими бедствиями путем мер предусмотрительности и разумной экономии. Предпринимались всякого рода общественные работы: исправлялось течение рек, и предприятие Конрада Эшера — прорытие Линтского канала, начатое в 1807 году, — было удачно доведено до конца в 1822 году. Было проложено много новых дорог и на равнине и в горах. Подражая великому Наполеону, которому Швейцария обязана Симплонской дорогой, кантональные правительства проложили почтовые дороги через Сплюген, Сен-Бернар и Сен-Готард. Время железных дорог еще не наступило, но в 1823 году появился первый пароход на Женевском озере, а затем постепенно и на прочих швейцарских озерах. Процветанию торговли и промышленности способствовали и частная инициатива и правительственные мероприятия; науки и искусства также поощрялись. Швейцария всегда считала делом чести развивать свою систему народного образования. Первый толчок был дан в этом направлении в эпоху Революции министром Гельветической республики Станфером, а в начале Реставрации здесь уже процветали знаменитые воспитательные заведения Песталоцци в Ивердоне, Фелленберга в Гофвиле и Жирара в Фрайбурге. Что же касается высших учебных заведений, то сначала Швейцария имела лишь один старинный Базельский университет и две академии, основанные в эпоху Реформации в Женеве и Лозанне. Последние были обращены после 1830 года в светские учебные заведения, и также после 1830 года были основаны новые университеты в Цюрихе и Берне, равно как и академия в Невшателе.

В Швейцарии процветали физические и естественные науки, география и особенно картография, история, законоведение, литература и искусство. Немецкая Швейцария гордится именами историков Иоганна Мюллера и Генриха Цшокке, публициста Карла-Людовика Галлера, переход которого в католицизм был настоящим событием, филолога Орелли, правоведа Блюнчли, писателя Бициуса (Готгельф) и других представителей цюрихской политической и литературной школы. Романскую Швейцарию прославили невшательские ученые Агассис и Дезор, литераторы кантона Ваадт Бридель, Моннар, Вюльемен, Оливье, Вине и Секретан, наконец, Женевское ученое общество. Ряд ученых преемников Соссюра вышел из среды местной аристократии мысли; таковы были Марк-Огюст Пикте, Огюстэн-Пирам де Кандолль и его сын Альфонс, Огюст де ла Рив и вскоре Франсуа-Жюль Пикте (де ла Рив). Бывшие друзья г-жи де Сталь в Коппе выдвинулись преимущественно на поприще гуманитарных наук; это были, наряду с Виктором Бонштеттеном и Бенжаменом Констаном, двое уроженцев Женевы: экономист и историк Сисмонди и бывший сотрудник Мирабо Дюмон. Итальянец Росси долгое время жил в Женеве, где его товарищами и преемниками в области правоведения были Белло, Одье и Шербюлье. Адольф Пикте заложил основы лингвистики в Женеве, городе Кальвина и Жан-Жака Руссо, а Тендер здесь приобрел славу своими юмористическими повестями. В это же время начал свои изыскания философ Эрнест Навиль. В области живописи выдвинулись. Леопольд Робер и Калам в Невшателе, Глейр в Лозанне, Диде и Люгардон в Женеве; родом из Женевы были также скульпторы Прадье и Шапоньер. Возникло несколько новых ученых обществ: в 1815 году было основано Естественно-научное общество; рядом со старым женевским Обществом искусств (Societe des Arts) возникло Общество чтения (Societe de lecture), ставшее образцом для всех подобных обществ, а интерес к истории и археологии вызвал возникновение ряда других обществ, а также многочисленных местных журналов. Женевская Британская библиотека (Bibliotheque britannique) была переименована во Всемирную библиотеку (Bibliotheque universelle); под этим названием в Лозанне продолжала выходить литературная часть этого издания, тогда как научная и по сие время выходит в Женеве под названием Архив физических и естественных наук (Archives des sciences physiques et naturelles).

Пробуждение протестантской мысли; католическая реакция.

Религиозные интересы по-прежнему занимали первое место в умственной и моральной жизни Швейцарии. Среди швейцарских протестантов, как и среди французских католиков, Реставрация вызвала реакцию против скептицизма XVIII века. Под влиянием немецких пиетистов и английских методистов произошло так называемое пробуждение протестантизма; повсеместно возникали библейские общества и основывались сектантские церкви. В то время как в восточной Швейцарии это религиозное движение привело к тому, что крестьянство увлеклось мистицизмом и иллюминатством со всеми их нелепыми и реакционными выводами, в западной Швейцарии оно захватило преимущественно образованные классы. Борьба между женевской национальной церковью и тайными собраниями сторонников “пробуждения” привела в конце концов к созданию свободной церкви и учреждению при ней богословской школы. В кантоне Ваадт после гонений со стороны совета тоже возникли свободные церкви; такая же церковная смута имела место в Невшателе и Берне.

Протестантское движение не могло сравниться по значению с католической реакцией, обнаружившейся одновременно с ним, так как римская церковь, домогаясь господства над светской властью, естественно склонна была апеллировать к зарубежным силам. Монастыри, неприкосновенность которых была гарантирована федеральным договором, развивались свободно, а иезуиты вопреки запрещениям проникли в Валлис и Фрейбург; впоследствии их возвращение в Швейцарию послужило причиной гражданской войны. Приверженцы ультрамонтанской доктрины не ограничивались борьбой с протестантством и с гражданскими установлениями, как, например, с законами о браке, но и в недрах самой церкви преследовали образованных и чрезмерно пылких священников. Так, во Фрейбурге была закрыта школа священника Жирара; швейцарская часть Констанцской епархии была отделена от последней вследствие либерализма констанцского епископа и его викария Вессенберга, и епархиальное деление Швейцарии изменено сообразно желаниям нунция. Сионская епархия осталась нетронутой, но базельская кафедра была перенесена в Золотурн, лозанно-женевская — во Фрейбург; швейцарская часть констанцской епархии была поделена между старым епископством Хурским и новой епархией Сен-Галлен; Тессин только уже в наше время был причислен к одной из швейцарских епархий. С целью избавить федерацию от влияния папского нунция депутаты католических кантонов в январе 1834 года подписали Баденские статьи, посредством которых они рассчитывали подчинить всех швейцарских епископов национальному архиепископу. Однако ввиду противодействия со стороны папы они принуждены были отказаться от этой мысли и примириться с политикой иезуитов и монастырей, сильных внешней поддержкой.

Нейтралитет и влияние иностранных держав. Военные соглашения.

Превратно толкуя смысл нейтралитета, державы с 1814 по 1848 год беспрестанно заявляли притязания на своего рода протекторат над Швейцарией, неприкосновенность которой, по их словам, только ими и гарантировалась. Они вмешивались в ее внутренние дела, когда в соответствии с принципами Священного союза, — которые федерация тоже вынуждена была признать — было принято решение изгнать агитаторов из Швейцарии, служившей убежищем для людей всякого образа мыслей со времен Реформации и до Революции. В эпоху Реставрации Швейцария кишела шпионами и провокаторами, которых присылали державы для наблюдения за деятельностью республиканцев, бонапартистов и карбонариев. После конгрессов в Троппау и Лайбахе от Швейцарии потребовали изгнания немецких и пьемонтских эмигрантов, и союзный сейм дал чрезвычайные полномочия руководящему кантону — Vorort'y — и инструкции остальным для принятия репрессивных мер против печати и революционеров. Из числа восставших народов одни только греки пользовались заслуженным расположением; на оказываемую им поддержку смотрели сквозь пальцы, и женевский финансист Эйнар приобрел известность как поборник их освобождения.

Вообще иноземные монархи стремились присвоить себе право наводить порядок в Швейцарии; в то же время они пользовались войсками, набранными в этой стране, для поддержания порядка в своих государствах. Так поступал в особенности французский король. В 1814 году швейцарцы, состоявшие на службе у Наполеона, перешли под власть Людовика XVIII. В течение Ста дней они, чтобы остаться верными своей присяге, вернулись на родину, но в 1816 году король заключил с кантонами новые военные соглашения, и по меньшей мере два из его швейцарских полков отличились при взятии Трокадеро. [Во время французской интервенции в Испании в 1823 году. —Прим. ред.] Короли нидерландский, испанский, сардинский, великобританский, обеих Сицилий, прусский также имели на своей службе швейцарцев; число солдат, набранных в пределах федерации на основании этих соглашений, простиралось до 30000. Однако в 1830 году правительство Луи-Филиппа рассчитало швейцарцев, отличившихся при защите Бабилонской казармы. То же сделали еще за несколько лет до того короли испанский и голландский. С этого времени только папа и король обеих Сицилий держали у себя швейцарских наемников. Из Неаполя швейцарцы были отозваны лишь в 1869 году — как раз накануне того дня, когда они могли бы на юге Италии спасти Бурбонскую династию. Только после успехов, достигнутых в Швейцарии демократией, стоявшей за централизацию, там поняли, какую ошибку допустили, возобновив в начале XIX века военные соглашения, осужденные еще за 300 лет до того цюрихским реформатором Цвингли. Правда, иноземная служба швейцарцев давала им военный опыт и вместе с тем являлась карьерой для молодежи и источником заработка для нуждающихся.

III. Кантональные революции. (1830—1846)

Успехи демократии.

С 1815 по 1830 год политическая жизнь Швейцарии носила реакционный характер, с 1830 по 1840 год — революционный. В первый период здесь господствует аристократия, во второй — либеральная буржуазия, а в годы, следовавшие за 1840-м, власть переходит к радикалам. Такова средняя линия развития большинства кантонов, в отдельности же каждый из них изменял свою конституцию вполне самостоятельно. Перемены, совершившиеся в 1830 году, не были прямым отголоском французских событий того времени; они были только облегчены последними. Приблизительно до 1820 года правительство Реставрации не вызывало против себя враждебных выступлений, но с этого времени повеяло либеральным духом, который проявлялся в своего рода национальном пробуждении. Литература и искусство проникались патриотизмом, поэты и живописцы с любовью рисуют сцены прошлого, и в память славных событий национальной истории воздвигаются монументы вроде изваянного Торвальдсеном Люцернского льва, который напоминает о защите швейцарцами Тюильри в 1792 году. В 1824 году было впервые устроено федеральное состязание стрелков, которое, повторяясь из года в год, превратилось как бы в обширную гельветическую Landsgemeinde. Общества, ставившие себе политические цели, развились настолько, что стали оказывать большое влияние на народ. Таковы были так называемое Цофингенское студенческое общество, основанное в 1819 году, Общество общественной пользы, где либеральные граждане занимались обсуждением, экономических и социальных вопросов, и в особенности Гельветическое общество, основанное еще в 1760 году, которое, собираясь ежегодно с 1819 года, поставило себе задачей бороться против реставрационного режима. Председательствовавшие в нем последовательно Трокслер, Орелли, Пфиффер и Цшокке требовали учреждения унитарного и демократического правительства и находили поддержку своему требованию в известной части прессы и на многочисленных народных собраниях.

Изменение союзного договора могло последовать только в результате ряда кантональных революций, так как суверенитетом пользовались одни кантоны. Либерально-демократическая партия в каждом из них требовала уничтожения избирательного ценза и правительственных каст, ограничения исполнительной власти и равенства прав в представительстве городского и сельского населения. Уже в 1829 году некоторые кантоны начали в этом смысле изменять свой внутренний строй. Патрициат был последовательно уничтожен в большинстве кантонов, особенно в трех Vorort'ax — Люцерне, Цюрихе и Берне. Так называемые возрожденные кантоны еще на некоторое время оставляли известные привилегии за городским населением и сохранили небольшой избирательный ценз. Эти реформы всюду были проведены мирным путем, кроме трех кантонов: в Невшателе в 1831 году монархическое правительство, изгнанное из дворца, в скором времени было восстановлено, но лишь благодаря вмешательству федеральной власти и ценою некоторых уступок. Базельский кантон после двухлетней борьбы в 1832 году был в целях удовлетворения сельского населения разделен на два полукантона; наконец, Швиц избег подобного же деления лишь путем дарования в том же году полного равноправия своим бывшим подданным в Марках.

План изменения федерального договора.

Когда демократическая идея восторжествовала в большинстве кантонов, у либералов явилась надежда, что удастся изменить и федеральный договор. 17 марта 1832 года семь кантонов, в том числе все три руководящих кантона — Берн, Цюрих и Люцерн, заключили конкордат в видах достижения этой цели; в противовес им три первоначальных кантона — Ури, Швиц и Унтервальден — с несколькими другими 14 ноября 1832 года устроили в Сарнене совещание с целью воспрепятствовать всякому нововведению. Если во внутренней политике некоторых отдельных кантонов план сарненских кантонов потерпел неудачу, то в области федеральной политики их усилия увенчались большим успехом. 17 июля 1832 года сейм большинством голосов решил пересмотреть федеральный договор; была избрана комиссия, доклад которой был представлен знаменитым правоведом Росси, бывшим в то время депутатом от Женевы. Проект, выработанный комиссией, носил чрезвычайно умеренный характер. Кантоны должны были сохранить свои суверенитет, уступая центральной власти известную часть его, именно: почту, таможни, чеканку монеты и командование армией. Сейм сохранялся в качестве законодательной власти, а власть исполнительная вручалась новому органу — федеральному совету; кроме того, учреждалась высшая судебная палата, и Люцерн должен был быть провозглашен федеральным городом. Однако, несмотря на изменения, произведенные за это время во внутреннем строе отдельных кантонов, и на распадение Сарненской лиги, большинство кантонов в 1833 году отвергло проект; 15 лет пролежал он под спудом, после чего наконец был снова разработан.

Эмигранты и заговорщики.

Либеральная партия, только что сменившая у власти аристократию, была еще слишком умеренной, чтобы отваживаться на перемены, способные вызвать вмешательство великих держав, остававшихся солидарными, несмотря на Июльскую революцию во Франции. Так как Швейцария снова сделалась убежищем для эмигрантов-революционеров 1830 года, то иностранные правительства стали прежде всего протестовать вообще против оказываемого ею гостеприимства. Вскоре за тем, весной 1833 года, отряды польских эмигрантов проникли из Франш-Конте в Бернский кантон, где новое правительство, руководимое братьями Шнелль, приняло их чрезвычайно радушно. В январе 1834 года агитаторы Маццини и Раморино, бежавшие в Швейцарию, стали привлекать их к соединению со своими верными итальянцами и распределять по трем отрядам с целью вызвать революцию в Савойе и Италии. Кантональные власти Берна и Ваадта сквозь пальцы смотрели на это предприятие, от которого могла пострадать безопасность Швейцарии; но Женева, исполняя свой долг, задержала 1 февраля 1834 года те эмигрантские отряды, которые вступили на ее территорию. Остальные после нескольких безрезультатных манифестаций рассеялись, покинутые своим вождем Раморино. Это выступление вызвало целый ряд нот со стороны германских и итальянских правительств — нот, на которые федерация отвечала трудновыполнимыми обещаниями. Действительно, польские, итальянские и германские революционеры, руководимые Маццини, сделали Швейцарию очагом восстания. На место парижской Верховной венты (общества карбонариев), более или менее примирившейся с июльским правительством, они основали новые сообщества. В 1834 году в Берне возникла Молодая Европа, связавшая уже ранее основанную Молодую Италию с Молодой Германией и Молодой Швейцарией. Державы снова заявили протест против этой революционной организации. Бернское правительство, которое тем временем стало во главе федерации, на некоторое время положило конец всей этой агитации, усмотрев в этом свои международные обязанности. При этом получилась такая картина: бернские радикальные вожаки из семьи Шнелль воздвигли гонения на немецких эмигрантов из той же семьи Шнелль, специально прибывших из Нассау, чтобы вызвать переворот в Швейцарии.

В последующие годы у федерации не раз возникали конфликты с правительством Луи-Филиппа. Из-за многочисленных покушений, против которых ему приходилось защищаться, французский король забыл о том, что сам когда-то пользовался гостеприимством Швейцарии. В 1836 году французский посол Монтебелло, предварительно резко осудив в суровой ноте терпимость швейцарских правительств по отношению к эмигрантам, потребовал высылки одного французского гражданина, по имени Консейль. Но Vorort узнал, что субъект этот — не более и не менее, как шпион, живущий по фальшивому паспорту от посольства, и сейм в своем ответе Монтебелло не преминул использовать это недоразумение. Монтебелло, видимо, обиделся, и на некоторое время сношения между обоими государствами были прерваны. Они возобновились два года спустя по поводу нового инцидента. После страсбургского покушения принц Луи-Наполеон Бонапарт приехал в Швейцарию, чтобы присутствовать при последних минутах своей матери, королевы Гортензии, умиравшей в своем замке Арененберг в кантоне Тургау; затем он там и поселился. Нотой 2 августа 1838 года французское правительство потребовало высылки претендента. Кантон Тургау, где принц уже натурализовался (он был даже капитаном швейцарской артиллерии), не пожелал изгнать его. Тогда Монтебелло, а вслед за ним и его правительство стали грозить федеральному сейму. Несмотря на это, сейм, выслушав проникнутые чувством патриотического достоинства речи депутата Моннара от кантона Ваадт и депутата Риго, главы женевского правительства, окончательно отверг французские требования. Ввиду этого французская армия двинулась к границе под командой генерала Эймара, который в приказе по войску говорил, что идет наказать “неугомонных соседей”. Швейцария также приготовилась к войне. К счастью, добровольный отъезд принца Луи-Нанолеона уладил столкновение, которое затем окончательно было ликвидировано крайне дружественной нотой французского правительства.

IV. Зондербунд и конституция 1848 года

Дело об Ааргауских монастырях и Католический союз.

Еще более, чем с требованиями иностранных держав, швейцарским радикалам приходилось считаться с ультрамонтанскими притязаниями: с 1841 года политический вопрос в Швейцарии осложняется религиозным. Порвав с либеральной буржуазией, радикалы в конце концов восторжествовали — частью благодаря новым кантональным конституциям, введенным в эту пору, частью в результате побед на обыкновенных очередных выборах в советы. Кантон Ваадт, консервативный в 1814 году и либеральный в 1830-м, стал в 1845 году радикальным; то же самое произошло в Тессине и других кантонах. В руководящем Цюрихском кантоне после непродолжительной аристократической реакции окончательно восторжествовали радикалы. В католических кантонах возникла с 1841 года радикальная демократия, особенно в Люцерне и первоначальных кантонах, где первенствующее влияние приобрели два человека: крайний радикал, хотя и приверженец ультрамонтанской доктрины, шультейс (avoyer) Зигварт-Мюллер и его союзник Лей, крестьянин из Эберсоля в Швице. Однако католики, даже исповедовавшие демократический образ мыслей, продолжали оставаться сторонниками федерализма и оказывать поддержку римской церкви, принципиально враждебной всяким политическим реформам.

Из-за новой конституции кантона Ааргау возникли беспорядки в округе Фрейамт, зависевшем от этого кантона. Тогда кантональное правительство в январе 1841 года наложило руку на крупное аббатство Мюри и закрыло монастыри, конфисковав их имущество. По поводу этих мер в сейме два-три года велись жаркие прения: либеральные протестанты, люди принципа, с одной стороны, признавали, что неприкосновенность монастырей гарантирована союзным договором, а с другой — указывали, что при безусловной автономности кантонов никто не вправе вмешиваться в их внутренние дела. Когда затем ааргауское правительство согласилось восстановить три или четыре женских монастыря, сейм в августе 1843 года большинством голосов одобрил эти меры. Но шультейс Зигварт, бывший президентом сейма, заседавшего на этот раз в Люцерне, заявил протест от имени меньшинства, и в сентябре образовался сепаратный Католический союз (Sonderbund) из кантонов Люцерн, Ури, Швиц, Унтервальден, Цуг и Фрейбург, к которым в следующем году примкнул еще Валлис после своей победы над Молодой Швейцарией при Триенте. Лей и Зигварт бросили перчатку швейцарским либералам, официально призвав в Люцерн иезуитов, уже раньше утвердившихся в Валлисе, Фрейбурге и Швице. Когда затем кантон Люцерн принял ряд мер, являвшихся в глазах радикальной партии угрожающими, добровольцы из среды этой партии организовали в Ааргау несколько партизанских отрядов, которые стали совершать набеги на люцернскую территорию. Сейм должен был отдать распоряжение об их роспуске, но в 1846 году ему не удалось столковаться ни по вопросу об упразднении Зондербунда, ни по вопросу об изгнании иезуитов — частью из страха перед иноземным вмешательством, частью из нежелания принять меры, идущие вразрез с кантональным суверенитетом.

Особенно сильно было это уважение к кантональному суверенитету в Женеве, где реакционный строй эпохи Реставрации сменило вначале либерально-аристократическое правление синдика Риго. Правда, в 1842 году, после нескольких революционных собраний и вооруженных вспышек, в Женеве наконец было введено всеобщее избирательное право, но власть все-таки осталась в руках умеренных. В 1846 году из-за положения, занятого женевским кантональным правительством в вопросе о Зондербунде, по почину Джемса Фази вспыхнула бурная революция, которая, распространившись и на другие кантоны, обеспечила в сейме 1847 года радикальное большинство, стремившееся энергично действовать против сепаратного католического союза.

Война с Зондербундом.

В 1847 году сейм собрался в Берне под председательством Оксенбейна, бывшего раньше предводителем одного из добровольческих отрядов и только что установившего в своем кантоне конституцию, еще более радикальную, чем конституция братьев Шнелль. 20 июля сейм предписал Зондербунду разойтись; месяц спустя он объявил вопрос об ааргауских монастырях исчерпанным и приказал изгнать иезуитов; после этого он отсрочил свои заседания до октября, чтобы тем временем принять репрессивные меры против военных приготовлений Люцерна и его союзников. Не обращая внимания на желание Оксенбейна отдать предпочтение радикалам, сейм чрезвычайно удачно подобрал командный состав федеральной армии; главнокомандующим он назначил Дюфура из Женевы, бывшего капитаном инженерных войск в армии Наполеона. Зондербунд избрал своим главнокомандующим генерала Салис-Солио, протестанта из Граубюндена, причем ограничил его полномочия, подчинив его военному совету, руководимому Зигвартом. Федеральная армия генерала Дюфура состояла из 50000 человек регулярного войска, армия Зондербунда — всего из 30000 человек. Впрочем, Зондербунд мог рассчитывать еще на резервы, а также на мобилизацию всего ландштурма, весьма популярного в первоначальных кантонах. Зондербунд рассчитывал также и на иноземную помощь, и Меттерних действительно прислал ему генерала Шварценберга с боевыми запасами и деньгами, но мероприятия генерала Дюфура были выполнены так быстро, что иностранное вмешательство не успело повлиять на ход дела.

Уже в ноябре войска Зондербунда после некоторых демонстраций на границах своих кантонов были принуждены занять чисто оборонительное положение. 13 ноября, окружив тремя дивизиями вполне изолированную крепость Фрейбург, генерал Дюфур потребовал ее сдачи, и на следующий день она действительно капитулировала. Затем, поручив полковнику Риллье занять побежденный кантон, генерал Дюфур принял командование над главной федеральной армией, сосредоточенной в Ааргау. Генерал Салис должен был ограничиться обороной города Люцерна. Две федеральные дивизии поднялись вверх по течению Рейсса и овладели с оружием в руках — одна Гисликонским мостом через эту реку в том месте, где она, покидая люцернскую территорию, образует границу Ааргау и Цуга, другая — позицией при Мейерс-Каппеле, между Цугским и Люцернским озерами. Подвигаясь с востока, они подступили к Люцерну, которому, таким образом, грозили с запада бернская дивизия Оксенбейна, только что сломившая сопротивление Энтлибуша, а с севера — остальная часть федеральной армии. На следующий день после сражения при Гисликоне, 24 ноября 1847 года, федеральные войска вступили в Люцерн. Правительство и главный штаб Зондербунда, как и его армия, были рассеяны, и католические кантоны изъявили покорность. Генерал Дюфур провел войну с гуманностью, не уступавшей проявленной им быстроте действий.

Конституция 1848 года.

Кантональные правительства Зондербунда были свергнуты, и иезуиты — изгнаны; если не считать возмещения военных издержек, это были единственные требования победителей. Австрия и Франция дипломатически вмешались в дело лишь после того, как все было кончено. В январе 1848 года эти державы заранее заявили протест против изменений в федеральной конституции, которые должны были явиться следствием победы над Зондербундом. Сейм отверг эти притязания с тем большей легкостью, что вскоре за тем вспыхнула французская революция 1848 года, повлекшая за собой провозглашение республики в швейцарском княжестве Невшателе; из-за этого возник конфликт с Пруссией, кончившийся только в 1857 году благодаря дружественному посредничеству Наполеона III и уступчивости прусского короля.

Сейм решил, что пора, наконец, изменить федеральный договор 1815 года, позволявший Европе утверждать, что она знает двадцать два швейцарских кантона, но не знает швейцарской нации. 15 мая 1848 года ааргауский либерал Керн и радикал кантона Ваадт Дрюэ представили доклад комиссии, которой поручено было составить проект нового договора. Согласно федеральной конституции 1848 года центральная власть принадлежит союзному совету из семи членов, избираемых союзным собранием. Это собрание, заменившее прежний сейм, состоит из двух палат: национального совета, который олицетворяет Швейцарию как единый народ и куда каждый округ в 20000 жителей посылает одного депутата, и совета кантонов, выражающего собой федеративный характер государства и заключающего в себе по два депутата от каждого из двадцати двух кантонов союза. Федеральное правительство заведует таможнями, почтой и монетным делом, организованными теперь на началах полного единства, равно как и обучением специальных частей армии; все остальные отрасли управления остаются в ведении кантонов. Эта конституция напоминает строй Соединенных Штатов Америки. В силу прочих статей уничтожалась гарантия, которой доныне пользовались монастыри, изгонялся орден иезуитов и запрещались военные соглашения с чужеземными державами. Новая конституция была принята тремя четвертями кантонов и двумя третями населения. В ноябре 1848 года были произведены выборы в новый федеральный совет, куда попали вместе с четырьмя малоизвестными лицами из немецкой Швейцарии радикалы Оксенбейн из Берна, Дрюэ из Ваадта и Франсчини из Тессина. Керн, бывший докладчиком при обсуждении конституции, был избран в президенты нового федерального суда.

Таким образом, Швейцария, бывшая союзом государств, сделалась в 1848 году союзным государством, которое во вторую половину XIX столетия, согласно радикальной программе, стремилось все к большей централизации, а в области внешней политики старалось все строже соблюдать международный нейтралитет.

ГЛАВА III. ГЕРМАНИЯ. 1815—1847

[Первые два раздела этой главы (Германский союз и Австрия) написаны Э. Дени; третий раздел (Венгрия) написан Э. Сейц.]

I. Германский союз

Даже после Люневильского, Пресбургского и Венского договоров политическая география Германии оставалась чрезвычайно сложной. Между отдельными государствами наблюдалось крайнее неравенство сил; некоторые области, например Тюрингия, своей раздробленностью все еще превосходили Швейцарию; сложность границ, значительное количество чересполосных территорий, противоречивые права и притязания, возникавшие вследствие перехода земель по праву наследования или благодаря бракам, еще более увеличивали общую путаницу. Наполеон создал ряд государственных организмов, слишком слабых для самостоятельной жизни; Бавария — единственное государство, которому географическое положение и история позволяли вести настоящую международную политику, вышла из кризиса 1814 года ослабленной, без точно определенных границ и скомпрометированной в своих отношениях с Францией присоединением рейнской Баварии. Желания прочих мелких государей, если не считать кое-каких минутных поползновений, не шли дальше сохранения status quo. Слишком слабые, чтобы противопоставить непреодолимую преграду опасной алчности тех, кого искушала их беззащитность, слишком недоверчивые, чтобы заключить между собой прочный союз, разлученные с Францией, своей естественной покровительницей, в силу свежих воспоминаний, эти государства в общем находили в Германском союзе условия, наиболее соответствовавшие их стремлениям.

Федеральная конституция, торжественно признававшая “независимость и неприкосновенность” владений всех этих мелких государств и их прав и имевшая целью лишь “обеспечивать внутреннюю и внешнюю безопасность Германии”, отнюдь не ограничивала их верховных прав. Основные законы могли быть изменены лишь общим собранием, Plenum'ом, где каждое государство располагало одним или несколькими голосами, но где большинство нельзя было образовать без участия мелких государей. Для обыкновенных собраний, рассматривавших текущие вопросы, члены союза (федерации) были сгруппированы в семнадцать курий, из коих каждая располагала одним голосом. К тому же союзный совет, как в старой Германской империи, представлял собой не державный парламент, а дипломатическую конференцию, где делегаты, прежде чем подать голос, сносились со своими государями, так что стоило одному двору задержать ответ, и неугодное ему решение не могло быть принято. Из чрезмерной предусмотрительности первые одиннадцать статей федеральной конституции были внесены в заключительный акт Венского конгресса и тем поставлены под гарантию держав, без согласия которых они отныне не могли быть изменены.

Хотя впоследствии Германский союз подвергался нападкам, все же он довольно хорошо отвечал нуждам момента: при этом режиме Германия в течение полувека пользовалась глубоким миром, благодаря которому ее материальное благосостояние быстро развивалось. Этот рост народного богатства и обусловленное им все более сильное влияние средних классов пробудили стремление к политической реформе; конституция 1815 года, бывшая сначала эгидой, сделалась теперь преградой, и общественное мнение требовало нового режима, который, обеспечив Германии большую свободу действий, усилил бы ее международное влияние и содействовал бы распространению ее идей, ее торговли и промышленности.

В 1815 году о создании Германской империи мечтала лишь горсточка молодых людей, студентов и профессоров да несколько медиатизироваиных магнатов [Здесь речь идет о мелких князьях, владения которых были включены Наполеоном в несколько более крупных государств западной и южной Германии. — Прим. ред.], желавших увлечь за собой и тех государей, которые их ограбили. Общественное мнение, которое они призывали на помощь, не желало слышать их призывов; прусский король, которому они прокладывали путь к величию, скептически относился к их смелым замыслам; у них не было ни определенного плана, ни точной программы действий, и только нелепый страх германских правительств придавал кое-какую серьезность их настроениям, в которых минувшее причудливо сплеталось с грядущим. В их оппозиции союзному совету было больше шума, чем толка. Но не здесь, не в этой шумной и бесплодной оппозиции, а в материальном развитии страны, в преобразовании Пруссии, в создании таможенного союза, а также в различных умственных движениях, последовательно овладевавших обществом, был подлинный исторический интерес эпохи.

Торжество романтизма. Политические теории.

Поражение Наполеона повлекло за собой полное крушение рационалистических доктрин; все, что напоминало Францию и философию XVIII века, теперь осмеивается и подвергается гонениям. Как обыкновенно бывает, в ту минуту, когда выдохшаяся романтическая школа была представлена уже только эпигонами, несколько смущенными своей победой, ее авторитет казался неоспоримым — отчасти благодаря влиянию, которое приобрели ее идеи во Франции и Англии. Гёте с некоторым скептицизмом смотрел на шумное торжество теорий, красноречивым защитником которых он сам некогда был, и, сделав не совсем удачную попытку в своем Пробуждении Эпименида оправдать необычайную сдержанность и холодность, обнаруженные им во время войн за независимость, стал искать отвлечения в своих воспоминаниях и в поэзии восточных народов (Итальянское путешествие, 1816; Западный диван, 1819) и вместе с тем работал над второй частью Фауста, вышедшей лишь после его смерти, — произведением, лишенным внутренней стройности, тяжеловесным и неуверенным, но обнаруживающим порою великий талант замечательного поэта.

Романтики, ревностно распространявшие его славу, больше восхищались им, чем понимали его. Под предлогом необходимости отстаивать против учения энциклопедистов права чувства и воображения они ударились в какой-то неистовый лиризм, признававший единственным правилом каприз художника, и перенесли в литературу философию Фихте, согласно которой мир есть не более как раскрытие своего “я”. Несмотря на то, что многие из романтиков были богато одарены от природы, их талант был очень скоро загублен крайностями их учения; их странные, беспорядочные, туманные произведения, которых не спасали от забвения даже встречающиеся в них замечательные красоты, вызывали скуку у публики и повергали в уныние и недовольство самих авторов. И одни, как Тик, которого большинство признавало тогда главой школы, “нашли убежище в критике”, или, как Ахим фон Арним, будучи неспособны на продолжительные усилия, бросили неоконченными начатые с любовью произведения; другие, как Брентано, из задора и слабости умышленно доводили до крайности свое направление и своими чудовищными и ребяческими выдумками отталкивали самых верных своих читателей. Рядом с Тиком, Арнимом и Брентано более искусно, нежели убежденно, следовали устаревшей моде Шамиссо, прославившийся своим Петром Шлемилем, Фуке, Ундину которого хвалят доныне, Эйхендорф и их соратники. Гофман, наиболее популярный из тогдашних писателей, чьи Фантастические рассказы так много переводились и вызывали столько подражаний и чье влияние за границей, особенно во Франции, было если не глубже, то по крайней мере нагляднее, чем влияние Гёте и Тика, является последним плодом болезненной литературы и разлагающейся школы.

Эстетика и философия романтиков психологически предрасполагала их к пониманию Средних веков. Их пристрастия и антипатии были частью законны, их поход против классицизма — прямо необходим. Они не только развили вкус общества, обратили его внимание на произведения, оставленные нам христианской Европой, но главное — и в этом их наибольшая заслуга — именно они выработали правильное историческое понимание, заявив протест против шаблонных взглядов, во имя которых жизнь человечества сводилась лишь к нескольким векам. [Т. е. только к классической древности. Романтизм, напротив, интересовался Средними веками. — Прим. ред.] К несчастью, вместо того чтобы видеть в Средневековье крайне интересную, но уже пройденную стадию мировой цивилизации, они вздумали реставрировать его; оплакивая раскол, нарушивший в XVI веке единство католического мира, и желая возродить веру, они мечтали с этой целью восстановить владычество папы и вернуть дворянству его привилегии, государям — их неограниченную власть. Таким образом они сделались — сначала, правда, бессознательными — сообщниками политической реакции; их дилетантизм подготовлял путь для Меттерниха.

Подобно писателям, тогдашние художники: Овербек — вождь Назареян, весь клан Живописцев св. Исидора — Ф. Бейт, Вильгельм Шадов, Фюрих, Шраудольф, Гесс и их многочисленная свита — вводят нас в искусственный и старомодный мир, где в меланхолической светотени дрожат бледные видения их переутомленных мыслей. Их анемичные фрески и громадные философские полотна дышат нестерпимой скукой, и основной ошибки их теорий не могут искупить ни благородство их усилий, ни нарочитая и натянутая возвышенность их чувств.

Так же мало истинной оригинальности и силы у политиков-теоретиков. Большинство из них дебютировало на литературном поприще, и поскольку они не служат исключительно низменным личным интересам, они и в политике остаются чистыми литераторами. Рядом с Гентцем, который раньше заботился только о сохранении правильного равновесия между прогрессом и традицией, а теперь, “став ужасно старым и озлобленным”, отдавал весь свой сильный и гибкий талант на службу “пошлейшему обскурантизму”, Фридрих Шлегель и Антон Пилат громят проклятиями всякую попытку искания и критики, а Адам Мюллер, суеверно ненавидя “конституционное безумие”, ставит себе задачей стереть в порошок учение Адама Смита. Главой школы был Галлер, автор Реставрирования политической науки. Это произведение сделалось тогда катехизисом всей немецкой консервативной, школы. Узкий и пошлый ум бернского аристократа был вдобавок озлоблен изгнанием; для Германии Канта, Фихте и Гёте он ставил идеалом возвращение к феодальному строю, где государство дробилось бы на множество абсолютистских по форме правления и бессильных мелких государств.

Университеты. Занд и Коцебу.

Однако многие романтики не принимали выводов Галлера и Пилата; то Средневековье, о восстановлении которого они мечтали, было более полно жизни и менее спокойно; их воображению, распаленному войной за освобождение, мерещились шумные народные собрания и бурная деятельность. А повсюду кругом было много поводов к недовольству. Благосостояние было подорвано почти у всех; плохие урожаи вызвали в 1816 году дороговизну, которая в 1817 году местами превратилась в настоящий голод. Рынок был наводнен английскими товарами: новые фабрики, плохо оборудованные, лишенные капиталов и прочных навыков, терпели крах под напором иностранной конкуренции. Законы, направленные к освобождению крестьянства от феодальных повинностей, не могли примирить враждующие классы, были слишком робкими, применялись неуверенно и привели к тому, что два враждебных класса стали один против другого. Надеялись, что некоторые из этих зол исцелит союзный сейм, что он даст Германии торговое единство и будет способствовать введению либеральных конституций в отдельных государствах. Но эти иллюзии скоро рассеялись.

Подобно многим дипломатам старого порядка, Меттерних не любил деталей административного дела и совершенно не чувствовал влечения к преобразовательной деятельности. Притом он знал, как щепетильно самолюбие второстепенных немецких государей, и не хотел раздражать их слишком широкими проектами, которые могли бы возбудить в них страх за их независимость. Когда союзный сейм наконец открылся во Франкфурте 5 ноября 1816 года, председательствовавший на нем австрийский делегат граф Буоль получил формальное предписание не поднимать важных вопросов. Партикуляризм мелких государств чрезвычайно облегчил ему эту задачу; он затягивал обсуждение вопросов: прошло более десяти лет, прежде чем было окончательно решено, какие крепости должны отойти в распоряжение союзной власти, а военный вопрос, к которому неоднократно возвращались, так и остался открытым. Статья 13 конституции обещала народу учреждение представительных собраний в отдельных государствах, и некоторые члены союзного сейма хотели напомнить правительствам их обещания; но большинство ограничилось выражением доверия государям, которые-де “проникнуты желанием осуществить статью 13 сообразно ее высокой цели и без всякого замедления, не обусловленного существом дела”. Те немногие делегаты, которые серьезно отнеслись к своему званию и вознамерились “показать миру непристойное зрелище национального конвента”, были отозваны своими государями. Союзный сейм сделался, по выражению одного современника, средоточием косности, и его считали настолько бессильным и ненужным, что ему, казалось, грозила естественная смерть от истощения. Противники оказывали ему услугу своими нападками: этим они создавали ему некоторое подобие престижа и права на дальнейшее существование. Противники эти не были ни грозны, ни даже многочисленны. Армия боевой оппозиции состояла из нескольких сотен молодых людей, разбросанных по университетам; во главе их стоял ряд посредственных журналистов и политических деятелей, не удовлетворенных своей ролью. Эта поверхностная агитация не проникала ни в народную массу, ни в глубину души; это была экзальтация молодости, опьянявшей себя громкими словами и туманными мечтаниями; не было ни малейшего шанса на то, чтобы эти многоречивые энтузиасты захватили власть. Да и что они стали бы делать с властью? Центром брожения была Иена, где просвещенный и либеральный великий герцог, обязанный своей славой университету, считался со студентами и профессорами. Печать была довольно свободна, подчас даже шумлива; среди всеобщей тишины декламации Лудена (Немезида), Мартина (Новый рейнский Меркурий), Людвига Виланда (Друг народа), Окена (Изида) слышны были далеко, и их скромная смелость по временам вызывала сенсацию. Они нападали на союзный сейм и Меттерниха, проповедовали свободу и национальную независимость. Их доктрина была неясна и тем более увлекательна; дух времени делал почву восприимчивой для их пропаганды. Это был момент расцвета натурфилософии. Мистицизм царил полновластно; обращения в католицизм были многочисленны; только и речи было, что о чудесах и видениях, о ясновидцах и пророках. Колдовство Месмера находило адептов; Адольф Мюльнер и Грильпарцер проповедовали со сцены ребяческий фатализм. Наиболее известные своим либерализмом профессора были, в сущности, иллюминатами и теософами. Студенты все, как один человек, отвергали французские моды и требования здорового вкуса и здравого смысла; повторяли глупости Яна и думали, что, перестав носить галстуки, воскрешают тем древнегерманскую доблесть; носили береты с черно-красно-золотой кокардой и таинственно повторяли вещие слова: irisch, frei, frolich, fromm (бодрый, свободный, радостный, благочестивый). Однако этот ребяческий задор не был лишен значения. Было бы смешно искать в университетских кружках источник объединения Германии, как это долго делали; но слова “свобода”, “отечество”, “нация”, тогда еще столь неопределенные и туманные, воспламенили в эту пору энтузиазма немало юных сердец, и из числа дипломатических, военных и административных деятелей, позднее презрительно насмехавшихся над этими “глупостями”, конечно, не один прошел через увлечение этой пылкой мистикой. Пока все эти энтузиасты играли в руку Меттерниху. Некоторые из них, особенно братья Фоллен, желали придать движению более определенный смысл и единство действий; так стали возникать ассоциации. Наиболее известная из них — Burschenschaft — ставила себе целью заменить старые провинциальные корпорации одним обществом, которое объединило бы всех искренно дорожащих величием родины и подготовляло бы таким образом национальное единство, сближая умы и вызывая душевный подъем. В желающих примкнуть к этому обществу не оказалось недостатка. Чтобы привлечь новых членов и сблизить отделения общества, состоявшие при разных университетах, вожди его 18 октября 1817 года устроили торжественное празднество в Вартбурге в ознаменование годовщины Лейпцигской битвы и трехсотлетнего юбилея Реформации. На приглашения комитета отозвалось несколько сот студентов. Они понемногу пьянели от свежего воздуха, от речей, а частью и от пива, и вечером некоторые из них зажгли в память Лютера “потешный” огонь и побросали в костер несколько реакционных книг, капральскую палку, косичку и гвардейский мундир. Это было сделано, по-видимому, без всякого предварительного умысла; главный зачинщик этой сцены, Массман, не читал сжигаемых здесь книг, да их и не успели раздобыть, а жгли корректуры.

Меттерних чрезвычайно искусно воспользовался этим инцидентом. Образ действий южных германских государств внушал ему некоторое беспокойство. Короли баварский и вюртембергский и великий герцог Баденский даровали своим подданным конституции и созвали представительные собрания. Это была уже своего рода общественная жизнь. К чему же привело все это брожение? Канцлер считал всякое брожение опасным для своего авторитета, и положение действительно сделалось бы серьезным, если бы Пруссия вздумала стать во главе движения. Фридрих-Вильгельм III колебался между противоположными влияниями, увлекаемый то смутным предчувствием судеб, уготованных Гогенцоллернам, то желанием не ссориться с Габсбургами. Вартбургское происшествие дало в руки Меттерниху превосходный козырь.

Реакционные меры, принятые вслед за Ахенским конгрессом, подлили масла в огонь. Ненависть студентов сосредоточилась на нескольких лицах, особенно на Коцебу, который по поручению царя посылал ему донесения о положении дел в Германии и резко нападал на студенческие волнения. Этот водевилист, мало кем уважаемый, конечно, не был опасным противником. Но один студент богословского факультета, Занд, меланхолик, с предрасположением к умственному расстройству и в довершение всего сбитый с толку романтическими теориями и пламенными речами Карла Фоллена, вообразил, будто он призван быть апостолом и должен подать пример “благого дела”, и в припадке болезненной экзальтации убил Коцебу в Мангейме (23 марта 1819 г.). Более опасным, чем самое убийство, показалось странное колебание, обнаруженное по этому поводу общественным мнением. Большинство осуждало преступление, но извиняло преступника; так, один берлинский профессор-богослов, Ветте, написал матери Занда странное письмо, где заявлял, что поступок Занда, “противозаконный и с обычной точки зрения безнравственный, был тем не менее внушен благородной мыслью и должен быть признан прекрасным знамением времени”. Вожди реакционной партии в Пруссии — Кампц, Шмальц и особенно Витгенштейн — нарисовали королю положение дел в самых мрачных красках; состарившийся и скомпрометированный своими товарищами Гарденберг был не в силах бороться со столь многочисленными и беззастенчивыми противниками. Смятение достигло апогея, когда один аптекарский ученик, Лёнинг, сделал попытку убить нассауского министра Ибеля (1 июля 1819 г.), которого либералы яростно ненавидели неизвестно за что.

Торжество реакции. Карлсбадские и венские постановления.

Узнав в Италии об этих покушениях, Меттерних не утратил своего хладнокровия и не впал в ошибку относительно истинного размера революционных сил; он постарался использовать тот страх, который эти покушения нагнали на государей. Обеспечив себе на свидании с Фридрихом-Вильгельмом в Теплице (июль 1819 г.) поддержку со стороны Пруссии, он созвал в Карлсбад министров главных немецких дворов (август 1819 г.). Здесь решено было поставить университеты под строгий надзор, запретить все тайные общества, установить цензуру для газет и для книг объемом менее двадцати листов и организовать во Франкфурте центральную следственную комиссию, на обязанности которой лежало бы следить за происками “демократов”. Это был настоящий государственный переворот.

Меттерних желал большего: он хотел бы принудить новые конституционные государства урезать права представительных собраний — только тогда водворится полная тишина, и мелким германским государям в случае борьбы со своими подданными ничего иного не останется, как тесно примкнуть к Австрии.

Но в последнюю минуту те, кого он собирался взять под свое покровительство, почуяли ловушку. Прусские деловые люди оказались догадливее дипломатов и ревниво отстаивали свою свободу действий. В Баварии наследнику престола Людвигу претила всякая мысль о государственном перевороте. Вюртембергский король Вильгельм I, деятельный, честолюбивый, мечтавший стать во главе чисто тевтонской Германии, из которой были бы в одинаковой мере выделены и славяно-венгерские и прусские земли, собрал вокруг себя всех, кого встревожили происки Меттерниха. Таким образом, Меттерних, рассчитывавший на Венской конференции закончить то, что начато было в Карлсбаде, встретил здесь неожиданное сопротивление (ноябрь 1819 — май 1820 гг.) и должен был взять назад некоторые свои требования. Венский заключительный акт (24 мая 1820 г.) носил характер компромисса: реакционные постановления предшествующего года остались в силе, но, по крайней мере, конституции южных государств не были упразднены, и была гарантирована независимость мелких государей. Вильгельм Вюртембергский, несколько опьяненный своей победой, попытался было использовать ее, и вокруг его представителя во Франкфурте, Вангенгейма, собралась кучка задорных послов, старавшихся, словно для забавы, каждый раз оставлять на сейме Пруссию и Австрию в меньшинстве. Меттерних потребовал отозвания Вангенгейма, и когда Вильгельм I отказал, австрийский посланник покинул Штутгарт. Тогда вюртембергский король смирился. Австрия послала во Франкфурт руководить сеймом Мюнх-Беллингаузена (1823). Будучи более твердым человеком, чем его предшественник, и усиленно поддерживаемый прусским делегатом Наглером, Мюнх-Беллингаузен легко сломил последние остатки противодействия. В 1824 году карлсбадские постановления, принятые лишь на пять лет, были продолжены sine die (без срока); полномочия майнцской центральной комиссии были возобновлены; реакция торжествовала по всей линии; запуганные местные парламенты покорно следовали указаниям министров. Съезд в Иоганнисберге летом 1824 года, когда Меттерниха окружали государственные люди со всей Германии, подобострастно ловя каждое его слово, был кульминационным пунктом его могущества. Он с изысканным тщеславием и мнимо-добродушным педантизмом играл роль Юпитера-охранителя. Посредством мягкого, но непрерывного давления он сумел преобразовать Германский союз в своего рода австрийский протекторат.

Пробуждение Германии. Южные либералы. Новые умственные течения.

Но это было несколько искусственное и довольно бесплодное торжество. Меттерних приобрел доверие второстепенных дворов и имел их на своей стороне лишь до тех пор, пока отказывался от мысли сделать более прочными федеральные узы. Его господство было, в сущности, самоотречением: в ту минуту, когда он попытался бы извлечь какую-нибудь выгоду из своей гегемонии или упрочить ее, она неизбежно рухнула бы. И это шаткое и сомнительное влияние ему пришлось купить очень дорогой ценой. Австрия охладила симпатии к себе своих друзей, весьма многочисленных еще в 1814 году, и безнадежно восстановила против себя всех тех, кто не отрекся от грез о свободе и объединении. Вначале эти враги были бессильны, но реакция играла им в руку. Несоответствие между мнимой социальной опасностью и крайностями репрессий было так велико, что даже умеренные и равнодушные люди постепенно начали испытывать сострадание к преследуемым. Мало-помалу раны, нанесенные Германии войной, затянулись, а с достатком вернулась и охота к рассуждениям. Так как сейм ставил себе единственной задачей подавлять всякое движение, то общество отвернулось от него. Меттерних превратил сейм в орган политической полиции: естественно, что недовольные горели желанием умалить власть этого учреждения. Весь интерес сосредоточился на местных парламентах; партия объединения как будто исчезла, и на первый план выступили вопросы о свободе и конституции. Между тем как в северной Германии господствовали еще феодальные воззрения и народ прозябал в полурабстве, южная Германия, где земельная собственность была более раздроблена, буржуазия более многочисленна, население требовательнее и живее и умственное влияние соседней Франции сильнее, становится на несколько лет центром прогрессивной оппозиции.

Среди всеобщего застоя южные конституционалисты пробудили в народе интерес к политической жизни, и хотя часто их гораздо больше занимали мелкие ссоры, чем судьба германского отечества, тем не менее, в общем они были, наряду с прусскими чиновниками и дипломатами, одним из главных факторов объединения Германии. Их роль была очень трудна; даже либеральнейшие из государей необыкновенно скупо отмеряли ту долю независимости, которую решились даровать своим подданным, и немецкий конституционный строй представлял собой весьма неопределенный компромисс между вотчинными традициями и парламентскими учреждениями. Либералам нужно было немалое мужество и упорство, чтобы постепенно ослабить встречаемое ими сопротивление, расширить права представительных собраний, организовать свою партию и создать общественное мнение. Не раз высказывавшееся мнение об их равнодушии к вопросу объединения ошибочно: они думали только, что вернейшее средство образовать единое государство заключается в том, чтобы сначала создать нацию, и если они обращались к Вольтеру и энциклопедистам, то их побуждала к этому необходимость бороться с Галлером и Шлегелем.

Химеры мистиков и сентиментальное ребячество эстетов надоели публике; люди силились рассеять туман, в котором они бились, и снова стать твердой ногой на незыблемую почву действительности. Гегель, со времени приглашения его в Берлинский университет (1818) властно руководивший умами, давал чувствовать за своей туманной фразеологией и своими консервативными декларациями глубокое отвращение к романтическому хламу и, провозглашая все действительное разумным, протестовал во имя жизни, во имя настоящего против безумных затей апостолов Средневековья. Еще до выступления на сцену его радикальных истолкователей его преподавание, бывшее не чем иным, как переложением доктрины Гердера на язык метафизики, и содержавшее в себе терпимость, подчинение личности обществу и относительность всякого знания и догматов, было чревато революционными выводами. [Учение Гегеля было величайшей философской системой, завершившей развитие немецкого классического идеализма (Кант, Фихте, Шеллинг); поэтому нельзя рассматривать его учение как “переложение на язык метафизики доктрины Гердера”, в сочинениях которого разбросаны лишь отдельные мысли, не имеющие самостоятельного философского значения.

Истинное значение и революционный характер философии Гегеля состояли в его диалектическом методе; однако диалектика Гегеля была ограничена консервативной, идеалистической системой, исходя из которой Гегель признавал “венцом творения” прусскую сословно-представительную монархию, лютеранскую религию и свою философскую систему.

“Радикальные последователи” Гегеля — левогегельянцы (братья Бауэры, Штраус, вышедший из этой школы Фейербах и др.) отбросили реакционные выводы философской системы Гегеля, выступив с отрицанием прусских порядков; в молодости, до 1842—1843 года, с левогегельянским направлением были связаны К. Маркс и Ф. Энгельс.

Диалектика Гегеля, основное зерно его философской системы, послужила Марксу и Энгельсу одним из теоретических источников в формировании мировоззрения революционного пролетариата и его философской основы — диалектического материализма.

Диалектический метод Маркса и Энгельса развит ими, в противоположность идеалистической диалектике Гегеля, на материалистической основе: он является “аналогом действительности”. Что же касается идей Гердера, то их охотно, начиная с 40-х годов XIX века, пропагандировал немецкий буржуазный национализм. — Прим. ред.]

Среди самих романтиков многие, соприкоснувшись с действительностью, ограничили свои притязания и умерили свой пыл. Из стана пророков, ринувшихся в каком-то экстазе на завоевание безусловной истины, вышла школа терпеливых и вдумчивых ученых. Савиньи, поставив себе целью изучить в ее последовательных проявлениях народную душу, которая, по его мнению, бессознательным процессом вырабатывает право и обычай, основал вместе с Эйхгорном Журнал для исторического изучения права и приступил к составлению Сборника римских надписей. Бёк, Готфрид Мюллер, Готфрид Герман и Эммануил Беккер противопоставили беспочвенным гипотезам свои кропотливые и точные исследования; братья Гримм положили начало исторической грамматике немецкого языка, Бопп создал сравнительное языкознание, Вильгельм Гумбольдт — лингвистику. В 1826 году вышел первый том Исторических памятников Германии (Monumenta Gerтапiае historica). В 1824 году Ранке напечатал свои первые работы. Поэты швабской школы нравились народу не столько своими натянутыми подражаниями средневековому стилю, сколько своим живым чутьем реальности, своим простоватым здравым смыслом и своими искренними прогрессивными стремлениями.

Мало-помалу политические условия сделались более благоприятными для противников реакции. На германские престолы взошли новые государи, менее боязливые, вспоминавшие слова “свобода и отечество”, которыми они опьянялись в молодости. В Бадене Людвиг I (1818—1830), желая обеспечить поддержку общества своему племяннику Леопольду, права которого на престол встречали противодействие, отказался от задуманного им переворота. Людвиг Гессен-Дармштадтский (1790—1830) жил в добром согласии со своими депутатами. Оп первый в Германии объявил десятинную подать подлежащей выкупу и превратил свою дворцовую библиотеку в одно из крупнейших книгохранилищ Германского союза. В Саксонии Фридрих-Август I (1763—1827) и его брат Антон (1827—1836) правили мягко и заботились о развитии народного богатства.

В Вюртемберге Вильгельм I (1816—1864) довольно высокомерно относился к своим палатам, но не отвергал тех реформ, которые могли содействовать увеличению доходов и усилению его влияния. Баварский король Людвиг I (1825—1848) не был склонен отказаться от престижа, какой обеспечивали ему традиции и богатство его государства. Он ревниво оберегал свои суверенные права и был совершенно искренен в своем немецком патриотизме. Не испытывая потребности примирять свои противоречивые увлечения, он был добрым католиком, под условием чтобы церковь обнаруживала к нему некоторую предупредительность, и дорожил конституцией, одним из творцов которой он был, но требовал, чтобы палаты выказывали ему почтительность и покорность. А пока что, в ожидании лучшего, старался сделать Мюнхен художественной столицей Германии.

Людвиг I не жалел денег своим архитекторам Кленце, строившему Глиптотеку и Пинакотеку, и Гертнеру, строившему церковь св. Людовика и университет; Шванталер и его ученики наполнили эти здания целым полчищем статуй, а Корнелиус, Шнорр, Стейнле, Швинд, Генрих Гесс, Шраудольф и десятки других утоляли художественный голод короля целыми километрами своих торопливо написанных однообразных картин. Глядя на эту вакханалию беспорядочных и дорогостоящих прихотей, старые баварцы только покачивали головами: они были недовольны всем этим шумом, но их жизнь уже утратила прежнюю замкнутость; жители франконских и прирейнских областей были более доступны влиянию новых идей, и благодаря соприкосновению с ними старые провинции начали мало-помалу стряхивать свою флегму. Так, повсюду в Германии возросла оппозиция, — больше, может быть, количественно, чем в отношении смелости, — и она была тем опаснее для реакции, что ограничила свои желания, заменив обширные программы небольшим числом определенных требований, каковы: реформа суда, социальное равенство, свобода печати и расширение прав парламентов.

Пруссия до 1830 года. Возникновение таможенного союза.

Гораздо больше, нежели все эти разрозненные симптомы пробуждения общественного самосознания, беспокоил Меттерниха быстрый рост Пруссии. После конференций в Теплице и Карлсбаде вожди реакционной группы — Ансильон, Кампц, Витгенштейн и Карл Мекленбургский — уговорили короля истолковать в наиболее узком смысле знаменитую декларацию, в которой он в момент возвращения Наполеона с Эльбы обещал своим подданным конституцию (22 мая 1815 г.): вся политическая реформа ограничивалась учреждением государственного совета, составленного из высших чинов администрации, и созданием провинциальных ландтагов, где дворянству предоставлялась первенствующая роль. Компетенция ландтагов была весьма ограничена, собрания их редки, прения — закрытые. Общество скоро отвернулось от этих аристократических собраний, столь же угодливых по отношению к власти, сколь заносчивых перед народом. Быть может, нигде реакция не была более бестактна и более гнусна. Такие люди, как Гнейзенау, Штейн и Бойен, находились под надзором полиции. Меркурий Гёрреса был запрещен, и сам Гёррес вынужден искать убежища во Франции; Ян находился в заключении, Арндт и братья Велькер были отстранены от профессуры; все, что писали университетские профессора и академики, подлежало цензуре; законы, разрешавшие крестьянам выкупать их повинности, были урезаны, а права земельной аристократии гарантированы и расширены; поговаривали даже об уничтожении всеобщей воинской повинности.

Эти мероприятия произвели тяжелое впечатление на всю Германию. Либералы, возложившие на Пруссию свои последние надежды, обвиняли ее в измене и бешено нападали на нее в многочисленных памфлетах. Их гнев был справедлив, но история не должна забывать, что именно в это время прусские бюрократы при всех недостатках, в которых их можно упрекать, все же закладывали основание единства монархии и подготовляли ее будущее величие.

Стоявшие перед Пруссией задачи были неимоверно трудны: нужно было залечить раны, нанесенные стране войной, возбудить дух предприимчивости, заново создать народное богатство и слить в общем патриотизме разнородные части населения, которые пришли сюда из сотни с лишним государств с различными нравами, интересами, законами, верой и языком. Прусское чиновничество обнаружило при этом высокие качества: дух порядка, настойчивую и непреклонную волю, усердие и смелость. Губернаторы провинций, все эти Бюловы, Шены, Заки, Меркели, Винке, Цербони ди Спозетти и др., располагали на местах весьма широкой властью; они подолгу оставались на одном и том же месте, тесно сближались со своими подчиненными и считали делом чести упрочить благосостояние своих провинций. Благодаря им население, не отрекаясь от своих предубеждений, привыкало к этому новому режиму, который обеспечивал им если не свободу, то по крайней мере порядок и материальное благополучие. Воля, управлявшая ими, была грубовата, но тверда и отличалась прямотой; они отбивались, когда их касалась остроконечная палка погонщика, но все же признавали, что путь, по которому их заставляют идти, правилен.

Тотчас по заключении мира финансовое состояние государства было тяжелое, долг чрезвычайно велик; бюджет неизменно сводился с дефицитом. Благодаря строгой финансовой экономии, сокращению цивильного листа до 9 миллионов и торжественному обещанию короля не заключать займов без согласия представителей сословий государственный кредит стал улучшаться. Гофман создал систему налогов (косвенные налоги, таможенные и гербовые пошлины, сословные подати, патенты), лежавшую до последнего времени (1918 года) в основе прусской финансовой системы. В первые несколько лет дефициты были очень велики, но в 1825 году министром финансов был назначен Мотц, и с ним наступила новая эра. Дефициты сменились излишками, доверие к казне восстановилось, и курс государственной ренты стал быстро подниматься. Экономическое состояние страны улучшалось необычайно быстро, несмотря на то, что пошлины, взимаемые в Зунде, и запретительная политика России сильно тормозили торговлю. За пятнадцать лет плотность населения увеличивается на целую четверть, а потребление предметов первой необходимости, поступление налогов и сумма ввоза и вывоза возрастает в еще больших пропорциях. Наглер преобразовывает почту; Альтенштейн, поставленный в 1817 году во главе нового министерства народного просвещения, открывает нормальные школы, учреждает первые реальные училища и переносит в Бреславль из Франкфурта-на-Одере прозябавший там университет. Боннский университет начинает подчинять себе в умственном отношении прирейнские области; Берлинский — сосредоточивает у себя известнейших ученых Германии: богословов Шлейермахера, Неандера и Генгстенберга, юристов Ганса и Савиньи, а на философском факультете — рядом с Гегелем и основателем научной географии Карлом Риттером — Августа Бёка, Лахмана и Вилькена. История крестовых походов Вилькена забыта, но он памятен как истинный основатель Королевской библиотеки. [С 1918 года она называлась Национальной библиотекой. С 1933 года подвергалась неоднократным налетам фашистских коричневорубашечников, которые, уничтожая лучшие плоды человеческой культуры, труды классиков марксизма-ленинизма, произведения величайших мастеров художественного слова — Гейне, Горького и сотен других, вывезли оттуда для сожжения целые горы “неблагонамеренных” книг. — Прим. ред.] Скудость бюджета и бережливость короля не позволяли соперничать с пышностью Людвига I Баварского, но берлинская скульптурная и архитектурная школа далеко превосходила мюнхенскую серьезностью мысли, искренностью одушевления и оригинальностью идей. Статуи Рауха и монументы Шинкеля, несмотря на все упреки, какие они вызывали, остаются замечательными произведениями, которым Берлин отчасти и обязан своей оригинальной физиономией. Венцом всей этой обновительной работы явилось создание таможенного союза (Zollverein). Статья 19 федерального акта обещала упорядочить торговые взаимоотношения германских государств. Несколько экономистов, как Лист и Небениус, отнеслись серьезно к этому неопределенному обещанию, и их статьи и лекции вызвали довольно живой отклик в населении, которое как раз в этот момент разорялось от наплыва английских товаров. Эти экономисты скоро попали в разряд неблагонадежных, и их проекты были похоронены в папках сейма. Пруссия не обнаружила интереса к этим проектам; ее финансисты не любили мечтателей и если подчас думали о таможенном единстве Германии, то знали, что это — весьма отдаленная цель, которая может быть достигнута ценою великих усилий. Они, без сомнения, предвидели, какие широкие перспективы открывает отечеству таможенная политика в более далеком будущем, но их решения определялись только заботами о ближайших интересах. Многочисленность таможен и сложность тарифов парализовали торговлю; надзор за пограничной линией, простиравшейся на 8000 километров и соприкасавшейся с двадцатью восемью государствами, был чрезвычайно затруднителен. Эйхгорн и Маассен уничтожили все внутренние таможни и обложили товары крайне умеренными пошлинами, которые взимались на границе по очень простому тарифу. Это был необыкновенно смелый шаг; в различных провинциях поднялось волнение; промышленников испугала эта полусвобода торговли; но министры не обратили внимания на их страхи, и опыт скоро убедил даже самых робких, что свобода — обильный источник энергии. В остальной Германии тариф 1818 года вызвал бурю негодования: Пруссию обвиняли в том, что она эгоистически замкнулась и тем противодействует общему таможенному объединению; особенно сердились те князья, чьи владения целиком или отчасти лежали в пределах прусских владений и которым поэтому мерещилась своего рода экономическая медиатизация. [Здесь намек на политическую медиатизацию, т. е. на подчинение многих мелких князей и владетельных государей Германии нескольким крупным — эту меру провел в свое время Наполеон. — Прим. ред.]

Весьма корректное поведение Берлинского двора заставило их всех более или менее охотно покориться. В 1819 году князь Шварцбург-Зондергаузен заключил с Пруссией таможенный союз: его владения были вкраплены в прусскую территорию; за ним последовал ряд других князей (Бернбург, Рудольфштадт, Детмольд, Веймар, Гота, Шверин), а в 1828 году и герцог Кетенский, ранее всех более противившийся союзу.

Дело подвигалось медленно; но Эйхгорн и Маассен не торопились и заставляли примкнуть к этой унии лишь тех государей, чье участие в ней было необходимо. Прочие государства волновались, в разных местах собирались таможенные конференции, не приводившие ни к чему, возникали торговые союзы, которые тотчас же и распадались. Постепенно совершался процесс концентрации: Бавария сблизилась с Вюртембергом, Ганновер — с Гессен-Касселем и Тюрингией. Эти незавершенные попытки подготовляли путь Пруссии. Наконец наступил момент, когда ей следовало выступить активно, чтобы кто-нибудь другой не захватил руководства движением. Министр финансов Мотц, преодолев финансовые опасения своих товарищей, заключил с Гессен-Дармштадтом таможенный союз (1828), ставший образцом для дальнейших подобных соглашений. Он был заключен на шестилетний срок, который мог быть продолжен; Гессен принял прусский тариф, и таможенные доходы должны были делиться между обоими государствами соразмерно количеству жителей; каждое из договаривающихся государств сохраняло свою таможенную администрацию; тариф мог быть изменен только с общего согласия. Таким образом, договор был заключен на началах равенства; Мотц вовсе не имел в виду сделать выгодное дело, а хотел лишь подготовить почву для будущего объединения Германии, и многочисленность примкнувших к союзу в самом скором времени показала, как мудр был его замысел.

Революция 1830 года.

Меттерниху ставили в упрек, что он не сумел предусмотреть последствий тех перемен, которые совершались в Германии. Это неверно. Он видел опасность, но был не в силах ее предотвратить. Прочность его системы всецело зависела от случая. При известии о свержении во Франции Карла X либерализм всюду прорвался бурными вспышками. Австрия и Пруссия, испуганные и застигнутые врасплох, на первых порах всецело были поглощены заботой о самозащите и оставили мелких соседних князей на произвол судьбы. Сперва революция вспыхнула на севере; герцог Брауншвейгский Карл бежал от восстания, курфюрст гессенский был принужден отречься от власти в пользу своего сына, король саксонский взял себе в соправители племянника своего Фридриха-Августа II. В общем старый порядок вещей подвергся во всех северогерманских государствах лишь незначительным изменениям; но некоторые из худших его сторон были ликвидированы, возникла кое-какая политическая жизнь, и пропасть, отделявшая до того времени северную Германию от южной, начала уменьшаться.

Южные либералы были шумливее и притязательнее. В Баварии, Нассау, Гессен-Дармштадте, Великом герцогстве Баденском шумные заявления депутатов, уличные демонстрации и газетные статьи давали иллюзию бурного общественного движения. Народная газета и Трибуна, поощряемые оправдательными приговорами суда присяжных, полемизировали все смелее и резче. Берне и Генрих Гейне принесли на службу новым идеям: первый — строгую серьезность своей натуры и резкую отчетливость своего красноречия, второй — неотразимое обаяние своего блестящего остроумия и очарование лучезарной поэзии. В годы, следовавшие за революцией 1830 года, население Бадена, Швабии, прирейнской Баварии переживало своего рода революционную идиллию, упиваясь излияниями чувств и, однако, ничуть не заблуждаясь насчет того, что все эти манифестации не будут иметь никаких практических последствий.

Постепенно представители реакции стали догадываться, насколько искусственно все это возбуждение, и лишь только внешние условия стали несколько более благоприятными, реакция энергично перешла в наступление. Двумя радикальными журналистами, Виртом и Зибенпфейфером, было организовано 27 мая 1832 года многолюдное народное собрание в Гамбахе; здесь много разглагольствовали и разошлись с убеждением, что этот митинг нанес тяжелый удар правительству. Месяц спустя (28 июня 1832 г.) Франкфуртский сейм отвечал на гамбахское происшествие рядом мер, поставивших ландтаги отдельных государств под верховный контроль Франкфуртского сейма; 5 июля сейм в дополнение к этим мерам зажал рот печати, запретил политические клубы и народные собрания и обещал содействие федеральных войск всем немецким государям, которым станет угрожать революция. Ввиду опасности со стороны радикалов партикуляристы [Партикуляристами называли деятелей второстепенных германских государств, которые не желали подчинения и поглощения их территорий ни Австрией, ни Пруссией и отстаивали самостоятельность мелких государств. — Прим. ред.] забыли свои старые страхи и бросились в объятия Австрии. Меттерних достиг апогея своего могущества и беспощадно пользовался вверенной ему властью. По настоянию сейма неблагонадежные газеты были запрещены, непокорные профессора лишены кафедр, а упорствовавшие ландтаги разогнаны.

Несколько горячих голов вообразили, что эти репрессии крайне возмутили общество и что при первом сигнале вспыхнет всеобщее восстание. 3 апреля 1833 года полсотни заговорщиков попытались овладеть Франкфуртом. Затея была ребяческой и кончилась плачевной неудачей. Меттерних, ранее не слишком беспокоившийся предупредить восстание, теперь добился от сейма назначения верховной следственной комиссии, которой поручено было выслеживать по всей Германии революционные действия; затем на совещаниях министров в Вене (январь 1834 г.) он благодаря поддержке прусского министра Ансильона сломил последнее противодействие и добился издания целого свода карательных и предупредительных законов.

Успехи таможенного союза. Переворот в Ганновере.

Положение дел было чрезвычайно сходно с тем, какое имело место в 1824 году. Заядлые реакционеры, министры Блиттерсдорф в Карлсруэ и Абель в Мюнхене, всеми способами вербовали раболепное большинство. Следственная комиссия привлекла к суду 1800 человек; до 1836 года было осуждено 204 студента. Тысячи “подозрительных”, привлеченных к следствию по самым нелепым обвинениям, бежали в Швейцарию или Францию. Всюду царили уныние и страх.

Однако разнообразные причины не дали теперь Германии впасть в ту прострацию, какая на время овладела ею после 1820 года. Во-первых, не все завоевания 1830 года были потеряны; новые конституции, хотя и искалеченные, уцелели. Тех немногих либералов, которых министрам не удалось устранить из местных сеймов (ландтагов), оказывалось недостаточно для поддержания некоторой политической жизни; общество с участием следило за их мужественной деятельностью и возмущалось их неудачами. Притом и государи относились враждебно только к политическим реформам, но охотно признавали необходимость социальных преобразований. В Баварии, Бадене, Гессен-Касселе и особенно в Саксонии законодательство урезало прерогативы дворянства и облегчило выкуп постоянных налогов, обременявших земельную собственность. Все это были неполные реформы; они не удовлетворяли крестьян. Однако они пробудили их от оцепенения и создали как бы резерв либеральной армии, молчаливый и грозный.

Под влиянием новых условий экономической жизни развивалось чувство солидарности. В 1831 году курфюрст Гессенский, которого недавние события убедили в необходимости тесного союза с Пруссией, примкнул к прусскому таможенному союзу. Короли баварский и вюртембергский колебались дольше. Но стремление отвлечь внимание общества от политических вопросов, материальные соображения, необходимость создать себе опору против австрийской гегемонии, а у Людвига Баварского — также искренний патриотизм в форме туманных стремлений одержали наконец верх над расчетом (1833); за этими двумя государствами последовали Саксония и Тюрингия (1834), потом Баден, Нассау и Франкфурт (1836). Теперь 25 миллионов немцев были объединены в одном большом таможенном союзе под фактическим верховенством Пруссии. Ежегодно представители государей, принадлежавших к союзу, собирались для сведения денежных расчетов, улаживания споров и выработки полезных изменений; между членами союза царило полное равноправие, и тарифы могли быть изменяемы лишь по единогласному решению. Материальные результаты таможенного союза превзошли самые смелые ожидания — за десять лет ввоз и вывоз почти удвоились: сумма таможенных пошлин возросла с 12 до 21 миллиона талеров (1834—1842). Еще важнее были моральные последствия: по мере того как сношения между различными немецкими областями становились активнее, падали предрассудки, создавалось общественное мнение — одни и те же умственные течения и стремления овладевали обществом от Альп до Балтики, от Карлсруэ до Кенигсберга. Волнение, вызванное переворотом, который совершил ганноверский король Эрнст-Август, распространилось по всей Германии.

По существу своему этот переворот был самым обыденным событием: государь, которого стесняла конституция, упразднил ее. И действительно, общество было скандализировано не столько самым фактом, сколько сопровождавшими его происшествиями, именно той грубостью, с которой король изгнал из страны семь профессоров Геттингенского университета, отказавшихся присягнуть на верность новой конституции; между этими профессорами было несколько знаменитостей, как то: братья Гримм, Гервинус, тогда уже напечатавший начало своей Истории немецкой поэзии, и Дальман, выдвинувшийся своей пылкой защитой прав немецкого населения в Шлезвиге. [Шлезвиг тогда принадлежал Дании. — Прим. ред.] Со всех сторон посыпались на них адресы, открытые подписные листы в их пользу быстро заполнялись. Это несколько смутило союзный сейм, Пруссию и Австрию, поддерживавших Эрнста-Августа; им было странно видеть перед собой этих новых противников — профессоров и буржуа, людей чрезвычайно консервативных, которых нелепый поступок короля толкнул в оппозиционный лагерь.

Религиозная борьба.

Еще больше, чем политические вопросы, волновали умы религиозные распри. С 1815 года под влиянием пап и иезуитов католицизм перерождался; в противовес старому духовенству, миролюбивому, терпимому, зараженному рационализмом, несколько романтических писателей и фанатиков организовали ультрамонтанскую партию, которая уже вскоре насчитывала множество сторонников в Баварии, Вестфалии и прирейнской Пруссии. Эта партия открыла борьбу с прусским правительством по вопросу о смешанных браках. Агенты Фридриха-Вильгельма III проявили сначала удивительную бестактность, затем грубую поспешность: архиепископ Кельнский Дросте-Вишеринг был арестован, и его бумаги были захвачены (1837). Негодование католиков было так сильно, что опасались возникновения волнений. Познанский архиепископ Дунин, вмешавшийся в этот спор, также был арестован (1839). Это столкновение кончилось уже только после смерти короля победой духовенства.

Не меньшую смуту переживала и протестантская церковь. По поводу трехсотлетнего юбилея реформации Фридрих-Вильгельм III вздумал объединить в одну общую церковь лютеран и кальвинистов (1817) и издал новый требник, пригодный для протестантов разных исповеданий. Вполне разумная, но бестактно осуществленная попытка короля вызвала брожение и страстные споры. Правительство заупрямилось и приняло строгие меры против оппозиции. Эти репрессии возбудили общее негодование; скрытые разногласия обострились и выступили наружу; ортодоксы, пиетисты, либералы и рационалисты оспаривали друг у друга влияние. Богословское образование реформировалось под влиянием новых исторических методов; Тюбингенский университет применял к священному писанию научные приемы критики текстов и тем разрушал традиционные взгляды. Штраус, толкуя евангелие сообразно принципам гегелевского метода, видел в Христе не что иное, как мифическое олицетворение мессианистских надежд. Испуганные этими радикальными выводами, церковные власти взывали к светским властям, и их строгости только обостряли споры и поддерживали в обществе то гневное возбуждение, которое вскоре нашло себе исход совсем в другой области.

Молодая Германия.

В литературе и искусстве обнаруживалось то же страстное боевое настроение, то же стремление свергнуть оковы, та же готовность стряхнуть мистические грезы. Даже у таких писателей, как Пюклер-Мускау или Иммерман, являвшихся эпигонами романтизма, живое чутье действительности, наблюдательность и идейная независимость свидетельствуют о наступлении нового периода.

В области музыки, более чем Шуман и Мендельсон, истинным представителем этой эпохи является Мейербер с его замечательной ясностью, стройностью и колоритностью.

В области живописи толпа равнодушно проходит перед громадными религиозными полотнами Фюриха, Ф. Вейта и Реттеля, как и перед символическими картинами Корнелиуса или гигантскими фресками, которыми Каульбах украсил лестницу Нового музея в Берлине; успех венчает подражателей Ораса Берне и Поля Делароша — исторических и жанровых художников, как Петр Гесс, Лессинг, Вах, Менцель, и пейзажистов, как Гаусгофер, Преллер, особенно Беккер, Газенклевер и Гоземан, тонко и подчас с истинным чутьем жизни воспроизводящих людей простой и скромной доли.

В области точных наук вырабатываются более строгие методы; основываются семинарии, начинающие в широких размерах ту разработку исторического материала, которая является одной из главных заслуг Германии того времени. Рядом с Ранке, издающим свои две замечательные работы — Историю пап (1834) и Германию в эпоху Реформации (1839), готовятся начать свою деятельность его будущие сотрудники и продолжатели, как Вайтц, Дройзен, Зибель, Трейчке и др., производящие, пожалуй, большее впечатление своей многочисленностью, чем своей даровитостью. Наряду с Александром Гумбольдтом, который, следуя традиции, пытается подвести итог научным завоеваниям века в смелом синтезе, Либих, подлинный пионер химических изысканий в Германии, открывает перед органической химией новые пути и основывает вместе с Вёлером Химико-фармацевтическую летопись; Иоганн Мюллер издает Руководство физиологии, являющееся поворотным пунктом в науке, и наряду с этими знаменитыми учеными Магнус, Митчерлих, Поггендорф и другие стяжают поклонение современников и благодарность потомства.

Раз успехи науки срывают, таким образом, одну за другою завесы, скрывающие от нас таинственную Изиду — тайники знания, — по какому праву какие-то наглые политики осмеливаются ставить границы человеческому духу? Все казалось возможным и все — дозволенным. Как некогда в 1775 году [Автор намекает на проникновение в Германию в конце XVIII века просветительной философии французских энциклопедистов. — Прим. ред.], юные гении поднимают бунт против законов и социальных традиций и ввозят теперь в Германию наиболее задорные сенсимонистские теории — космополитизм, упразднение брака, эмансипацию плоти. Искренно или только для вида приняв всерьез их ребяческое бахвальство, сейм 10 декабря 1835 года запретил печатать в Германии произведения Берне и Генриха Гейне и распространил свой запрет еще на пять писателей, составлявших школу Молодой Германии: Мундта, Винбарга, Кюне, Лаубе и Гуцкова. Ни один из них не обладал выдающимися дарованиями; лучшие отличались известной пылкостью, легкостью и увлекательностью. Союзный сейм своими преследованиями создавал рекламу их в общем довольно вульгарным и посредственным произведениям: порожденные жаждой освобождения, эти произведения распаляли освободительные мечты тем самым, что давали им выражение.

Общество, сначала ставившее им в заслугу их смелость и гонения — в общем довольно легкие, — которым они подвергались, быстро отвернулось от них; чрезмерное увлечение ими уступило место несправедливому пренебрежению. Всем этим поэтам и писателям долго не могли простить, что источником вдохновения им служила Франция как раз в такой момент, когда национальная вражда, одно время, казалось, угасшая, снова вспыхнула со страшной силой.

Кризис 1840 года. Фридрих-Вильгельм IV.

Ненависть, возбужденная революционными войнами и наполеоновскими нашествиями, с 1815 года дремала. Ее разбудили в 1840 году неосторожные выступления Тьера. Сторонники примирения утратили всякое влияние; по всей Германии, от края до края, зазвучали воинственные кличи Беккера и Шнеккенбургера. Стихам Шнеккенбургера Стража на Рейне (Wacht am Rhein) суждено было стать немецкой Марсельезой. Молодые поколения, не отказываясь от своего стремления к свободе, стали сближаться с Пруссией, которая одна располагала достаточными военными силами, чтобы обеспечить нацию против угроз иноземца. Молодую Германию сменила Малая Германия [Приверженцы Малой Германии считали наиболее возможным и в то же время желательным объединение Германии вокруг Пруссии, с исключением из этой будущей объединенной Германии Австрийской империи. — Прим. ред.], едко осмеивавшая космополитическую сентиментальность своих предшественников, подчеркивавшая свое преклонение перед действительностью и подготовившая — наперекор скрытому идеализму, от которого никогда не сумели исцелиться ее главные вожди, — ту программу, которую осуществили позднее прусские дипломаты и генералы.

Таковы были обстоятельства, при которых вступил на прусский престол Фридрих-Вильгельм IV (1840—1861). Новый государь был человеком беспокойного ума и тревожного духа. Страстный поклонник Средневековья, пылкий последователь Галлера и Шталя, по направлению ума эклектик, но сердцем привязанный к феодально-пиетистской партии Герлаха, Радовица и Штольберга, он не был враждебен свободе, но понимал ее довольно своеобразно. Будучи по природе крайним оптимистом, он был убежден, что между государем — представителем бога на земле — и народом существует самой судьбой предуказанное согласие, и считал изменниками и сообщниками иноземного врага всех, кто не преклонялся добровольно перед его решениями. Он легко принимал слова за действия и манифесты за решения и жил в каком-то непрерывном возбуждении, которое общество приписывало не одной только пылкости воображения. Историк не может чувствовать симпатии к этому государю, которому всю жизнь недоставало двух важнейших свойств человека — искренности и мужества, но он возбуждает к себе некоторую жалость, так как его нервные припадки, без сомнения, были предвестниками той болезни, которая несколько лет спустя помрачила его рассудок. Колебания короля и его быстрые повороты назад, так резко противоречившие его высокопарным заявлениям, очень скоро восстановили против него общество. Это его печалило, но он не менял своего поведения.

Он нагромождал один проект на другой — проекты туманные и несвоевременные, в которых упрямо старался сочетать противоречивые начала: свободу подданных со свободой монарха. Комиссия сменяла комиссию. Очень скоро в управлении воцарилась полная анархия; распри, волновавшие страну, отражались на администрации и обессиливали власть. Государство колебалось в своих основах — не столько вследствие происков оппозиции, сколько потому, что представители власти утратили веру как в самих себя, так и в своего естественного главу.

Когда король издал, наконец, свой рескрипт 3 февраля 1847 года, которым, по его мнению, осуществлялось обещание его отца, и созвал на общее собрание провинциальные ландтаги [Король создал этот сейм исключительно потому, что без него трудно было получить нужный внешний заем. — Прим. ред.], все общество было охвачено негодованием. Компетенция нового парламента была чересчур узка, его прерогативы плохо обеспечены, а главное — дворянству предоставлена безусловно слишком большая роль. Речь, которой Фридрих-Вильгельм открыл Соединенный ландтаг (11 апреля 1847 г.), вызвала бурю негодования: “Я никогда не позволю, — сказал он, — чтобы между Господом, нашим небесным владыкой, и этой страной стал, словно второе провидение, исписанный лист бумаги и чтобы его параграфы правили нами. Корона не может и не должна зависеть от воли большинства... Я не позвал бы вас, если бы хоть в малой степени предполагал, что вы вздумаете играть роль так называемых народных представителей”. Прения были очень жаркие, королевский престиж вышел из этого кризиса сильно расшатанным и скомпрометированным как либеральными потугами, так и трусостью монарха.

Предвестники революции.

Несмотря на слабость и нерешительность Фридриха-Вильгельма IV, Пруссия вышла из-под австрийского влияния, и ее отпадение расстроило силы реакции. Прогрессивные идеи пускали корни во всей Германии. Обескураженная цензура даже не пыталась остановить все более усиливавшийся поток памфлетов. Средоточием радикальной партии была редакция Ежегодника Руге — органа гегельянской левой [“Ежегодник” Руге начал выходить в 1838 году под названием “Галльские летописи”, под редакцией Т. Эхтермейера и А. Руге. В 1841 г. журнал был переведен в Дрезден и переименован в “Немецкие летописи”. Участниками его, кроме Руге, были деятели буржуазно-демократического революционного движения конца 30-х — начала 40-х годов: Б. Бауэр, М. Гесс, М. Штирнер и др., представлявшие так называемую “левогегельянскую” школу.

В одном из номеров “Немецких летописей” была помещена заметка Маркса против увольнения Б. Бауэра из университета за критику евангелия.

Рост революционных настроений в Германии и цензурные преследования заставили Руге перевести издание “Ежегодника” за границу.

В Цюрихском сборнике, вышедшем в 1843 году, были помещены статьи К. Маркса: “Заметки о новой прусской цензурной инструкции” и “Лютер как третейский судья между Штраусом и Фрейлигратом”. Следующий номер “Ежегодника” вышел в 1844 году уже в Париже под редакцией А. Руге и К. Маркса и под новым названием “Немецко-французские ежегодники”. В нем были напечатаны статьи Маркса: “К еврейскому вопросу” и “К критике гегелевской философии права” и Энгельса “Очерки по политической экономии”, являющиеся первыми статьями, в которых Маркс и Энгельс сформулировали свое диалектико-материалистическое мировоззрение и основы теории научного социализма. — Прим. ред.], Фейербах и Бруно Бауэр, более смелые и более последовательные, чем Штраус, проповедовали атеизм; Штирнер дошел до анархизма. Мастеровые, возвращавшиеся из Швейцарии или Франции, привозили сочинения Луи Блана, Консидерана и Пьера Леру и распространяли их учение. Стачки участились в Берлине, и в Силезии, где царила жестокая нужда среди ткачей, разоренных машинами и иностранной конкуренцией, вспыхнули волнения. Крестьян крайне раздражала медлительность, с какой совершалось освобождение от феодальных повинностей.

В ландтагах германских государств оппозиция, смирившаяся было после 1834 года, снова подняла голову; министры принуждены были сделать кое-какие уступки общественному мнению; наиболее опороченные из них ушли сами, наиболее упорных убрали. Инциденты, которые еще несколько лет назад разрешились бы какой-нибудь полемикой, легко прекращаемой, приводили теперь к уличным демонстрациям, как это случилось, например, в Лейпциге, Штутгарте и особенно в Мюнхене, где ультрамонтаны, устраненные Людвигом I от власти, возмутили народ против фаворитки короля, танцовщицы Лолы Монтес.

Всем было ясно, что так дальше продолжаться не может. Со всех сторон веял ветер революции. Известия из Швейцарии, Франции, Польши, Италии и Австрии указывали на близость народных восстаний. Во всех пограничных областях Германии другие национальности, спавшие крепким сном, пробуждались и заявляли свои права на жизнь. Могла ли Германия без боя отдать эти области, завоеванные с такими усилиями? Особенно волновал умы вопрос о герцогствах Шлезвиге и Голштинии: следовало ли и дальше оставить за датчанами полуостров, омываемый обоими немецкими морями, с его превосходными рейдами и великолепной гаванью в Киле? Общественное движение было настолько сильно, что союзный сейм, несмотря на свои реакционные предубеждения и свое нежелание взять сторону подданных против монарха, не решился идти вразрез с общественным мнением. Когда датский король Христиан VIII особым рескриптом объявил Шлезвиг нерасторжимо связанным с Данией, разрыв казался неизбежным. Ввиду важности проблем национальной политики, настойчиво требовавших решения, несовершенство германской федеральной конституции казалось особенно вопиющим. Сторонники объединения, успехи которых не столько тормозились, сколько отодвигались в тень официальными преследованиями, сплотились и образовали партию, сильную численностью, влиянием и убежденностью своих членов. Съезды естествоиспытателей, филологов и германистов превращались во внушительные националистические манифестации. Немецкая газета, основанная в Бадене Гервинусом и Гейссером, поставила реформу Германского союза во главу своих требований, 10 октября 1847 года наиболее видные представители либеральной партии, собравшись в Геппенгейме, потребовали учреждения народного парламента и общего правительства для всех государств, входивших в состав таможенного союза. Несмотря на рост общественного самосознания, партикуляристская оппозиция оставалась все еще очень сильной, и, чтобы сломить ее, нужны были вожди более энергичные, более практичные, нежели все эти публицисты и профессора, закоренелые идеалисты, убежденные в том, что все разумное — реально, т. е. что достаточно провозгласить какую-нибудь истину, чтобы она превратилась в факт. Тем не менее было очевидно, что с 1814 года произошла большая перемена. Косность и бестактные строгости сейма, тяжелая опека Австрии, упорная работа южных конституционалистов, декламации “Молодой Германии” и радикальных гегельянцев, рост таможенного союза и изменение торговой рутины, настойчивая деятельность прусской бюрократии, глупые провокации со стороны Франции и пробуждение соседних народов — все способствовало распространению в Германии убеждения, что конституция 1816 года уже не удовлетворяет потребностей страны.

II. Австрия

Австрия в 1815 году.

В борьбе Европы с Наполеоном Меттерних очень искусно щадил свои силы и продавал свои услуги по дорогой цене. На Венском конгрессе он почти осуществил те честолюбивые замыслы, которые уже более века не давали покоя Габсбургам. В обмен на далекие и трудно охраняемые Нидерланды Австрия получила северную Италию; без большого сожаления уступив Брейсгау, Ортенау и свои владения в Швабии, Австрия вернула себе Зальцбург, Форарльберг и Тироль, которые прикрывали ее сообщение с Апеннинским полуостровом и обеспечивали ей преобладающее влияние в Мюнхене. Господствуя таким образом над южной Германией и прочно утвердившись в Альпах и на Адриатическом море, избавившись к тому же от своих чрезмерно выдвинувшихся аванпостов, Австрия сумела расстроить наиболее опасные замыслы своих соперников. Раздробленная Саксония служила ей прикрытием против Пруссии, через Буковину, Лодомерию и Галицию она наблюдала за бассейнами Дуная и Вислы. В этом смысле Меттерних почти не кривил душою, заявляя, что его единственное желание — предотвратить новые потрясения. Разумеется, он не оставил надежды теснее приковать к своей политике Германию и Италию и превратить окончательно в гегемонию то первенствующее влияние, которым он пользовался. Но это дело требовало долгой подготовки, поспешностью можно было его только испортить, а до поры, пока явится удобный случай, ему довольно было принять меры к тому, чтобы на границах Австрии не возникло какое-нибудь крупное государство, способное расстроить его планы.

Истинной же причиной этого благоразумия было тайное сознание внутренних недугов монархии. Австрия, своим происхождением обязанная дипломатии, ею же и держалась. Различные этнографические группы, объединенные под скипетром Габсбургов благодаря бракам и разделам и сплоченные привычным безразличием или страхом перед опасностями, которые мог навлечь на них распад монархии, разнились между собой и по своим желаниям и по своим традициям. Со времени неудачной попытки Иосифа II вся политика правительства заключалась в том, чтобы держать эти группы в дремотном состоянии и тем убаюкивать их соперничество и взаимную ненависть: Quieta non movere. [Не трогать того, что находится в покое.] Это было также девизом Франца I. Недостатком этой системы было то, что она жертвовала будущим для обеспечения спокойствия в настоящем. Равнодушный отказ власти от всякого движения лишал эту систему всякого престижа и совершенно парализовал умственную деятельность и нравственную энергию даже ее собственных приверженцев. Областной патриотизм пустил в обществе такие глубокие корни, что для австрийского патриотизма, так сказать, уже не оставалось места; монархия являлась лишь великолепной дутой рамой, которой предстояло быть уничтоженной при первом толчке. Меттерних, может быть, и видел опасность этого странного режима, соединившего в себе все неудобства анархии и деспотизма, но не делал никаких серьезных попыток к его улучшению. Он был окружен трусами и мистиками вроде Гентца, Пилата, Мюллера или Фридриха Шлегеля, полагавшими, что “на свете слишком много свободы, слишком много необузданного своеволия и движения”. Их страхи, которые Меттерних разделял лишь отчасти, были ему на руку для оправдания его собственной нерешительности. Меттерних любил власть, и так как доверие императора далось ему нелегко, то, чтобы удержать свое место, он потворствовал его любви к покою. Франц I был человеком хладнокровным и обладал слишком бледным воображением, чтобы революция могла внушить ему такой же романтический ужас, какой испытывали Гентц и Шлегель; ему даже была не по сердцу та доля идеализма, которая примешивалась к их реакционным теориям. Но что касается цели, к которой следовало стремиться, и способов ее достижения, Франц I был безусловно согласен с ними. По мере того как он старел, его характер, никогда не отличавшийся возвышенностью и благородством, становился все низменнее и мелочнее. Деловитость Франца I, никогда не отличавшаяся плодотворностью, превратилась в манию пустой суетливости и придирчивости. Успех, увенчавший его бездействие, казался ему свидетельством божьей воли, и он беспощадно наказывал безумцев, которые осмеливались идти против него, т. е. против воли провидения. Всякое новшество его пугало и задевало его наивное высокомерие, его эгоизм и леность. Сидя у себя в кабинете, Франц I слышал скрип правительственной машины и воображал, что она работает.

Австрийская администрация.

Австрийская правительственная машина была крайне сложна. “Различные административные системы, последовательно испытанные в эпоху Марии Терезии и Иосифа II, были снова испробованы при Франце II, но снова оставлены” (Бахман). Результатом этих беспорядочных опытов, то прекращаемых, то возобновляемых, была неимоверная путаница. Дела были распределены между известным числом центральных управлений — тремя канцеляриями (венгерской, трансильванской и австрийской) для внутренней администрации, придворным верховным советом (финансы), придворным военным советом, полицейским и цензурным управлением, верховной судебной палатой, верховной счетной палатой и пр.; императорским двором и внешней политикой заведовала придворная и государственная канцелярия (Haus- Hof- und Staatskanzlei). Император сносился с канцеляриями через посредство советников, набираемых как попало и беспрестанно менявшихся. Начальники ведомств, сведенные почти к роли приказчиков, как бы в отместку за понижение своего ранга воздвигали всякого рода затруднения. Государственный совет, слишком многолюдный и заваленный делами, делился на вполне обособленные секции, которые являлись как бы новыми ведомствами, завидовали друг другу и не пользовались доверием своих подчиненных.

Коллегиальная организация, удержавшаяся всюду, представляла двоякое неудобство: она замедляла решение дел и парализовала всякую инициативу, уничтожая ответственность, а между тем она нисколько не умаляла произвола. Правительство заметило это и в известных случаях предоставило решение президенту. Не говоря уже о возникавшем отсюда соперничестве, президенты теперь интересовались, разумеется, лишь теми вопросами, которые зависели исключительно от их усмотрения. Притом работа была распределена самым нелепым образом, и многие даже второстепенные вопросы должны были восходить до императорского кабинета. А так как Габсбурги всегда присваивали себе как бы отцовскую опеку над своими подданными, то император наряжал следствия по всем петициям, адресованным на его имя, и эти беспрестанные расследования, производимые самым бюрократическим образом, вносили путаницу в очередную работу и взаимное недоверие в среду чиновничества.

Чиновники получали недостаточное жалованье, и их держали в загоне; ими руководила одна мысль — избегать всего, что могло бы обратить на них внимание. При малейшем затруднении они пересылали дело в следующую инстанцию и без всякого смущения затрудняли правительство своей униженной инертностью. Все, кому доводилось лично руководить правительственным механизмом, как Фикельмон или Пиллерсдорф, приходили к убеждению в необходимости изменить “эти обветшалые и взаимно противоречивые формы, обусловившие дробление власти”. Правительство терпеливо изучало проекты реформ, на которые добросовестные доклады обращали внимание государя, но которые никогда не осуществлялись и которые, казалось, имели единственной целью, по выражению одного современника, — доказать грядущим поколениям, что правительство вполне осознало недуги, от которых погибала монархия.

Областные управления (губернаторства) были организованы на тех же началах, что и центральная администрация; исключение составляла только полиция, которая была более централизована. Провинциальные сеймы почти всюду сохранились, но их влияние было незначительно; в принципе они сохранили право вотировать налоги, но военная подать, являвшаяся наиболее тяжким из всех налогов, была установлена раз навсегда, и австрийские государи мало церемонились с прерогативами сеймов. Однако в большинстве случаев сеймы все-таки играли некоторую роль при взимании налогов и в местной администрации; но их вмешательство, тщательно контролируемое агентами центральной власти, только усложняло и запутывало дела. Комитеты сеймов были беспрекословно послушны министрам; их сессии сводились к одному заседанию, в котором молча выслушивалось предложение императора. У сеймов не было никаких поползновений на независимость, да их сопротивление и не встретило бы никакой поддержки. Буржуазия и народ не имели в сеймах представителей, а дворянство со своей стороны охотно отказывалось от политического влияния, лишь бы корона гарантировала ему беспрепятственное пользование его феодальными и экономическими привилегиями.

Моральное и материальное состояние страны.

Франц I и его агенты были вполне способны на жестокость. Они показали это в Италии, и даже в Австрии они не отступали перед самыми отвратительными мерами. Но в общем строгость не была им необходима. Полиция, державно правившая империей, так хорошо предупреждала секретнейшие революционные замыслы, что ей уже нечего было подавлять. Граф Седльницкий, хваставший, что усовершенствовал систему Фуше, вполне заслуживал доверия своего господина. От его шпионов никто не мог укрыться, даже Стадион или Гентц; от его черного кабинета не ускользало ни одно письмо. Поездки за границу были почти совсем запрещены. Один из наперсников Меттерниха выражал радость по тому поводу, что научный дух решительно изгнан из университетов. Профессора были обязаны ежегодно представлять начальству список книг, взятых ими в библиотеке; студенты, не представившие свидетельства об исповеди, не допускались к экзаменам. Гимназический курс представлял собой какую-то пародию на учение. Сохранившиеся анекдоты о деятельности цензуры неправдоподобны, хотя и достоверны. Мемуары Грильпарцера дают нам добросовестную, свободную от пристрастия и злобы и тем более любопытную картину этого подозрительного, оцепенелого правительства и сонной жизни народа. Война 1813 года и затраты на конгрессе [Дело идет о Венском конгрессе 1814—1815 годов и, конечно, не только о затратах, вызванных устройством конгресса и расходами двора, но и взятками и подкупами, к которым в обширных размерах прибегал в 1814—1815 годах Меттерних. — Прим. ред.] окончательно привели финансы в расстройство. Новый министр Стадион был неопытен, но зато работал с увлечением и с добрыми намерениями; он собрал вокруг себя несколько ценных сотрудников, как Гауэр, Пиллерсдорф, Кюбек. Но вся их энергия разбивалась о сопротивление императора, о зависть других ведомств, о своекорыстные предубеждения горсти крупных промышленников. Стадион умер в 1824 году, а его преемники вернулись к старой рутине. Произведенная в 1830 году реформа финансового управления вследствие своей неполноты дала смехотворные результаты. Постоянные дефициты покрывались займами, а для уплаты по ним процентов делались новые займы. Большие банкирские дома, между прочим дом Ротшильдов, заключили с Габсбургами как бы тайные союзы, и Вена стала одной из резиденций международного финансового мира. Деморализация чиновничества и сложность тарифов благоприятствовали контрабанде. Запретительная система вызвала к жизни столь совершенную организацию контрабандного дела, что многие фирмы извлекали свой главный доход из продажи иностранных товаров, получавшихся ими контрабандным путем. Дворяне, которым принадлежало большинство мануфактур, стремились использовать свое личное влияние на императора для защиты нелепого режима, обогащавшего их, но разорявшего монархию. Все эти язвы были столь застарелы, что общество даже не искало путей к их исцелению. Печать была нема, буржуазии не существовало [Это неверно: в Австрии существовала крупная торговая буржуазия, и, отчасти, промышленная (обилие всевозможных мастерских, местами довольно крупных) и сельскохозяйственная (землевладельцы и хуторяне). В этот период происходил значительный рост интеллигенции (врачей, юристов, нотариусов, мелкого и среднего чиновничества). Наличие всей этой пестрой буржуазной и мелкобуржуазной массы очень сказалось в 1848 году. — Прим. ред.], крестьян держали в строжайшей кабале, и Меттерних считал эту систему превосходной, так как никто на нее не жаловался.

Революция 1830 года.

В эпоху быстрого экономического прогресса этот “чисто отрицательный” режим должен был очень скоро привести к катастрофе. С 1815 по 1824 год судьба благоприятствовала канцлеру; когда на Веронском конгрессе он убедил Александра оставить на произвол судьбы восставших греков [Меттерних это сделал в значительной степени уже в 1820—1821 годах на конгрессах в Троппау и Лайбахе. — Прим. ред.] и сломил оппозицию во Франкфурте, он действительно мог казаться вершителем судеб Европы. Видевшие Меттерниха в то время в его замке Иоганнисберг, где он каждое лето созывал на совещание делегатов от всех частей империи, свидетельствуют о полном расцвете его способностей, нуждавшихся для своего проявления во внешнем успехе. Очаровательные манеры Меттерниха, его тонкое знание людей, остроумие и непринужденность, с которой он подчеркивал улыбкой свои принципиальные заявления, подкупающая разносторонность его поверхностных знаний и пренебрежительная аристократическая непринужденность делали из него прекрасного преемника Кауница и достойного товарища Талейрана.

Совсем внезапно горизонт заволокло тучами. Сначала Каннинг, затем император Николай вышли из-под его влияния, и Пруссия сблизилась с Россией; южно-германские государства явно готовились свергнуть иго. Несомненно — хотя на первый взгляд это и может показаться парадоксом, — несомненно, что сильно пошатнувшийся престиж канцлера был спасен революцией 1830 года. События этого года лишь слегка задели монархию. Более чем когда-либо оправдались слова Талейрана: “Австрия — верхняя палата Европы; пока она не будет уничтожена, она будет сдерживать нижнюю”. Ансильон, сменивший Бернсторфа в Пруссии, только и думал о том, чтобы сделать союз с Австрией более тесным. Николай, отсрочивший свои планы относительно Турции, всячески ухаживал за Меттернихом, чтобы искупить свои прежние и будущие ошибки. “Берегите себя, — сказал он Меттерниху, — вы наш краеугольный камень”. Канцлер сам был убежден в этом. Как раз в это время он женился на княжне Мелании Зичи (январь 1831 г.), прекрасной, пылкой женщине, страстно преданной реакционной идее; она слепо боготворила мужа и искусственно поддерживала вокруг него атмосферу лести даже тогда, когда он уже начал дряхлеть.

Император Фердинанд I (1835—1848).

Тем не менее Меттерних хорошо понимал, что с 1824 года положение дел сильно изменилось. Пруссия держалась выжидательно. Россия выступила на первый план, Германия глухо волновалась и как бы искала нового господина. По обыкновению Меттерних быстро впал в мрачное настроение: “Мне суждено было жить в отвратительное время, — сказал он в 1828 году. — Я трачу свои дни на то, чтобы подпирать гнилые постройки”. С тех пор он знал радость и покой лишь проблесками и мгновениями. Он видел, что катастрофа приближается, но предотвратить ее можно было только необходимыми реформами, которые он, связанный своей системой, был не в силах осуществить. Пока жив был Франц I, его личный неоспоримый авторитет поддерживал некоторое единство в ходе управления. Но в 1835 году старый монарх умер, оставив престол своему сыну.

Новый император, Фердинанд I, провел печальное детство. С тридцатипятилетнего возраста (1828) он страдал припадками эпилепсии, которые все учащались, не раз подвергали опасности его жизнь и пагубно отражались на его умственных способностях; его память была слаба, способность к вниманию незначительна, воля ничтожна. Отец в своем завещании советовал ему ничего не изменять в той системе, которой он сам следовал. Но даже существующее невозможно поддерживать без известной доли материальной и моральной силы; между тем некоторые случаи показывают, что недобросовестные советники старались использовать слабость государя. Советники Франца I страшились возможности отречения со стороны Фердинанда, частью из боязни уронить престиж короны, частью из страха осложнений, частью, наконец, потому, что боялись дать повод к проискам своих соперников. Тут вмешался царь; старый император поручил своего сына его попечению, и Николай, столько же из корысти, сколько из рыцарского чувства, взял на себя эту опеку. Вместе с Фридрихом-Вильгельмом III он приехал в Теплиц с визитом к Фердинанду, затем сопровождал его в Прагу и оттуда в Вену, где и были выработаны условия нового правительственного строя.

Противники Меттерниха выставили соперника ему в лице графа Коловрата, пользовавшегося, кажется, довольно незаслуженно репутацией либерала: это был завзятый аристократ, больше всего заботившийся о том, чтобы не повредить своему влиянию при дворе; без сомнения, он мало что изменил бы в правительственной рутине. Он потребовал, чтобы ему всецело было предоставлено руководство внутренними делами. Меттерних воспротивился этому, и хотя в императорской семье никто не чувствовал к нему особенной нежности, но никто не решился бы пойти против его воли. Для замещения императора в тех случаях, когда болезнь мешает ему заниматься государственными делами, учреждено было регентство из Меттерниха и Коловрата под председательством эрцгерцога Людвига; брат Фердинанда Франц должен был участвовать в заседаниях регентства, но лишь с совещательным голосом. Эрцгерцог Людвиг всегда был любимцем своего брата Франца I, убеждения которого он разделял, и таким образом Меттерних по-прежнему оставался главной пружиной правительственного механизма. Рядом с этим триумвиратом несколько человек продолжали пользоваться более или менее обширным влиянием в пределах того или другого ведомства. Таков был в особенности генерал-адъютант Фердинанда Клам-Мартиниц, давший армии ту прочную организацию, благодаря которой она сделалась надежнейшим оплотом монархии. Он сплотил вокруг армии аристократические элементы, которым в 1848 году суждено было остановить революцию. Он умер в 1840 году, но созданное им пережило его.

Колебания и ослабление власти. Оппозиция.

Канцлер не вмешивался в детали управления и, если только его авторитет не нарушался, охотно предоставлял Коловрату довольно широкую свободу действий. Коловрат, отличавшийся подвижностью ума и склонностью к нововведениям, при всяком удобном случае говорил о необходимости упорядочения финансов и увеличения народного богатства. Меттерних не возражал. Будучи по существу довольно равнодушным к реформам, он не пренебрегал впечатлением, какое они производили за границей. Состояние Европы его беспокоило. “Опыты Фридриха-Вильгельма IV” сокрушали и пугали Меттерниха, но все его увещания были бессильны повлиять на подвижной и смелый ум прусского короля. Всего хуже было то, что Австрия не могла даже обособиться, бросив прусского короля на произвол судьбы. Жажда перемены волновала кругом все народы. Политическое влияние Австрии было уже очень ослаблено: если она не хотела, чтобы ее вытеснили, она должна была обнаружить по крайней мере готовность идти навстречу реформам.

Барону Кюбеку, председательствовавшему с 1840 года в верховном совете, было поручено выработать план экономической реформы, которая позволила бы Австрии начать переговоры о допущении ее в германский таможенный союз. Он обладал и опытностью, и идеями, и ревностью к общественному благу; он усовершенствовал почтовую организацию, упорядочил таможенное управление и был автором замечательного закона 19 декабря 1841 года о железных дорогах. Была образована комиссия для ознакомления с положением промышленности, и ею был выработан план реформ. Но чиновники не хотели перемен, которые нарушили бы их покой, промышленники, испугавшись за судьбу своих привилегий, засыпали правительство жалобами, да к тому же все эти разговоры о тарифах надоели эрцгерцогу Людвигу. И вот широко задуманные проекты свелись в конце концов к ничтожным переменам, которые затронули только кое-какие интересы и не удовлетворили никого.

Та же участь постигла и конституционные реформы. Меттерних — и в этом, может быть, его единственная заслуга — был совершенно лишен тевтонского фанатизма. С австрийской точки зрения, говорил он, слово “немец” не имеет никакого смысла. “С нашей стороны, — твердил он Гюбнеру, — было бы большой ошибкой лишить провинции их индивидуальности и довести до того, чтобы император перестал быть государем каждой из них в отдельности. Этим мы уничтожили бы узы, соединяющие их с династией, а уничтожив эту личную связь, мы потеряли бы наиболее действительное средство, которым располагает корона, для того чтобы предотвращать распри и столкновения между отдельными народностями”. Меттерних бережно относился к старым конституциям; он даже не прочь был бы несколько расширить компетенцию провинциальных сеймов и их комитетов, несколько увеличить ничтожное до смешного число представителей буржуазии, облегчить оковы, тяготевшие на крестьянах. Но порывы энергии Меттерниха, которые никогда не были очень значительными, теперь останавливались при малейшем препятствии. Совершенно глухой, с неподвижным безжизненным взглядом, он представлял собой теперь, по выражению одного из его поклонников, лишь “роскошные ширмы, скрывавшие от взора ветхость правительственного здания”. “Монархия, — говорил один доброжелательный наблюдатель, — была как бы поражена маразмом. Это была печальная эпоха: государь был болен, принцами императорского дома руководили старики, власть находилась в руках бюрократии, неизменно честной (?) и почтенной, но лишенной престижа, широкого кругозора и путеводной нити, отчасти даже захваченной теми самыми идеями, которые она была обязана искоренять”. За весь этот долгий период можно отметить лишь одну действительно важную реформу, именно закон, которым в провинциях, подлежащих рекрутскому набору, продолжительность военной службы была сокращена с 14 до 8 лет (1845).

Делая невозможной всякую реформу, дряхлость правителей в то же время лишала силы репрессивную деятельность власти. Деспотизм выродился в систему бесцельных и мелочных придирок, и чиновники, не веря в долговечность режима, заботились главным образом о том, чтобы не скомпрометировать себя чрезмерным усердием. Консервативный лагерь распался на части: иезуиты, мало удовлетворенные частичными уступками Меттерниха, обвиняли его в моральном индифферентизме, и они имели сильного союзника в лице супруги эрцгерцога Франца, баварской принцессы Софии, которая не могла простить канцлеру, что он держит ее мужа в подчиненном положении; их жалобы не без сочувствия слушала даже жена императора Мария-Анна, добрая и кроткая женщина, которая держалась в стороне от политики, но в которой сумели искусно возбудить религиозную ревность. Довольно было малейшего толчка, чтобы эта машина, еще внушительная с виду, но давно обветшавшая и истощенная, а теперь уже дававшая всюду трещины, сразу рухнула. Но последует ли такой толчок — это долго оставалось под вопросом. Анемия всего организма распространялась от головы к конечностям, и оппозиция была так же лишена силы и устойчивости, как и администрация.

Однако оппозиция все-таки шумела, и Австрия выставила немалый контингент журналистов и поэтов, звавших Германию к свободе. Славные за пределами Австрии имена Анастасия Грюна, Ленау, Бека или Гартмана были совершенно неизвестны их соотечественникам. Особенно в Вене их пламенные призывы встречали всеобщее равнодушие. “Здешний смиренный и веселый народ, — писал Бек, — живет так же невозмутимо, как растение. Он любит послушать о том, что делается на свете: тогда его взор сверкает, как солнечный луч, и вечно готовая шутка срывается с его уст. А затем, устав перечить богу и папе и гордый сознанием, что высмеял самого императора, он в одно прекрасное утро умирает со смеху под звуки легкой музыки Ланнера или Штрауса”.

До известной степени это лукавое равнодушие было заметно во всех немецких областях австрийской монархии. Правда, появлялись и книги, требовавшие реформ; такова была книга барона Андриан-Вербурга Австрия и ее будущее (1841) и книга “одного австрийского государственного деятеля” Австрия в 1840 году. Группа литераторов, в том числе несколько членов академии, требовала уничтожения или по крайней мере смягчения цензуры. Возник кружок юристов, в котором господствовали либеральные идеи. Улучшение социального строя сделалось модным вопросом. В 1843 году южно-австрийский сейм 61 голосом против 19 предложил свою помощь правительству в деле выкупа феодальных повинностей. Эта отвага стяжала ему некоторую популярность; ободренный этим сейм в 1845 году напомнил, что хартии уполномочивают его давать свое заключение обо всех мероприятиях общеимперской политики, и заговорил о более продолжительных сессиях, об обнародовании бюджета и об избирательной реформе. В некоторых тесных кружках эти ходатайства обсуждались довольно оживленно, но народ едва ли слышал о них. Не то, чтобы низшие классы не имели поводов быть недовольными: экономическое положение было скверно, введение машинного производства вызвало страшные кризисы в промышленных районах; множество рабочих, выгнанных с места жительства безработицей, бродили по империи в поисках работы, и это внезапное увеличение числа свободных рук повлекло за собой резкое понижение заработной платы. Вена была наводнена голодной и деморализованной толпой, готовой на всякое бесчинство и способной на всякое преступление, — но возможна ли была солидарность между этими невежественными и грубыми толпами и горстью адвокатов, журналистов и образованных дворян, которые мечтали о преобразовании монархии на конституционных началах? Революционных элементов было много, но среди них тщетно было бы искать зародышей прогрессивной партии. К счастью, из-под официальной немецкой Австрии вырастала другая Австрия — мадьярская и славянская, и ей принадлежало будущее.

Крестьянское восстание в Галиции.

Это пробуждение народностей, долгое время считавшихся спящими, испугало правительство, и оно стало применять самые странные способы воздействия: то равнодушное попустительство, то неловкое поощрение, то робкое сопротивление. Нерешительная политика правительства оттолкнула от него всех, кто ему сочувствовал, но оно надеялось держать в узде своих противников, пользуясь их взаимным соперничеством и классовой ненавистью. Эта трусливая тактика привела в Галиции к крестьянскому восстанию, вылившемуся в уродливые формы.

После подавления восстания 1830 года поляки перенесли центр своего национального сопротивления в Познанскую провинцию и в Австрию. Меттерних, чтобы расстроить их замыслы, занял Краков (1846). Кое-каких мер предосторожности было бы достаточно, чтобы сразу прекратить брожение в Галиции. Но лишь только здесь появилось несколько плохо вооруженных отрядов, как администрация совершенно потеряла голову. Утверждали, что правительство само подняло крестьян, приказало жечь усадьбы и поощряло убийства выдачей денежных наград. Достоверно известно, что когда в 1843 году львовский сейм предложил правительству выработать план освобождения крестьян от крепостной зависимости, правительство притворилось глухим; несомненно также, что некоторые чиновники обнаружили такую нерешительность в прекращении убийств, которую можно было принять за потворство. Несколько дней в Тарновском и соседних округах разыгрывались гнусные сцены: страна жестоко опустошалась, помещики избивались, а администрация не могла или не хотела восстановить порядок. Эта слабость вызвала взрыв негодования во всей Европе. [Провокационный характер поведения австрийского правительства и, в частности, самого Меттерниха в истории галицийского восстания 1846 года теперь не подвергается сомнениям. — Прим. ред.]

Славяне, чехи и иллирийцы.

В прочих славянских областях, несмотря на гнет феодального режима, аристократия и народ заключили между собой союз против абсолютизма. В Чехии сейм, ободренный примером Венгрии, жаловался, что правительство совершенно игнорирует обещания, данные Леопольдом II, и требовал расширения своей компетенции. В конце концов губернатор Хотек подал в отставку (1813), и на его место был назначен эрцгерцог Стефан. Тем не менее сейм не смирился, и граф Матвей Тун заявил протест против неконституционного назначения в чиновники нескольких лиц родом не из Чехии. Ссылались при этом на старые хартии. Историки, в особенности Палацкий, снабдили оппозицию юридическими доводами, ставившими правительство в крайнее затруднение: могло ли оно объявить революционной партию, во главе которой стояли некоторые из наиболее громких имен чешской знати и которая основывала свои требования на императорских грамотах. Матвей Тун торжественно представил Фердинанду петицию, в которой сейм требовал осуществления в полном объеме конституции 1627 года; ему ответили, что, жалуя эту грамоту Чехии, Фердинанд II оставил за собой право комментировать и изменять ее. Сейм, чтобы выразить свое недовольство, отверг просимый кредит в 50000 флоринов; правительство не обратило на это внимания. Сейм счел нужным теперь заинтересовать в своем деле общество, державшееся до сих пор довольно равнодушно, и с этой целью приступил к обсуждению реформы избирательного закона, которая предоставила бы буржуазии не столь ничтожное число представителей. Сейм потребовал также открытия чешских гимназий в славянских округах. С этих пор борьба приняла более национальный характер.

Национальное самосознание начало пробуждаться с 1815 года. Влияние Гердера, пример Германии, прохождение русских армий и умственное брожение, вызванное французской революцией, вновь породили в чешском народе стремление к независимости. Поколение Пельцля и Добровского, не верившее в возможность славянского возрождения, сменилось другим поколением, не столь безропотным, исполненным пламенного патриотизма. Некоторые эпигоны ставят теперь в укор этим пионерам, что они были поглощены одной идеей, а немцы, так искусно умеющие перековывать исторический материал в боевое оружие, с горечью подчеркивают частичные ошибки, в которые этих чешских патриотов завлекала подчас горячность их убеждений. Но эти пристрастные и неосновательные оговорки не умаляют неувядающей славы доблестной кучки людей, сумевшей воскресить Чехию и вырвать у немцев страну, которую они считали окончательно себе подвластной.

Нельзя придавать большого значения тому, что современная критика отрицает подлинность знаменитых эпопей, изданных Ганкой в 1817 году, — Любушина суда и Краледворской рукописи. Эти поэмы только потому вызвали такое страстное волнение в кругу славянских ученых, что воображение чехов было крайне возбуждено; не будь их, ту же роль сыграло бы всякое другое событие. Чешская земля уже два века лежала под паром; но в этой опустошенной почве медленно проросло плодородное семя, и жатва взошла обильная и радостная. В 1824 году поэт Коллар издал свою Дочь славы, где с задушевным красноречием проповедовал тот литературный панславизм, который должен был ободрять славян в их неравной борьбе с Германией, рисуя им на горизонте грозные резервы, на которые они могли опереться. Ганка, Челаковский, Эрбен, Воцель и другие поэты воспевали славное прошлое, собирали народные песни, связывали вновь порванную нить традиции и одушевляли юношество страстной любовью к родине. Ряд замечательных ученых напомнил миру о забытых заслугах чехов. Палацкий (1788—1876) начал свою превосходную историю, которую ему суждено было довести до 1526 года и которую затем продолжали Томек, Эрбен, Иосиф и Герменгельд Иречеки и др. Шафарик (1795—1861) кладет основание славистике своими Славянскими древностями; Юнгман (1773—1847) издает свой знаменитый Словарь. Мало-помалу эти апостолы, одушевленные несбыточной, казалось, надеждой, заразили своей верой и равнодушных: в 1818 году граф Каспар Штернберг основал Чешский музей, который быстро начал обогащаться книгами, рукописями и документами. Чешская матица, основанная в 1831 году для содействия изданию чешских книг, имела первыми своими президентами Юнгмана, Палацкого и естествоиспытателя Пресля. В 1827 году вышел первый номер Журнала Чешского музея, который долгое время был главным чешским научным органом.

Национальная идея, замкнутая сначала в университетских кружках, медленно захватывала один класс общества за другим. В деревнях национальная идея находила опору в консерватизме крестьян, защищавшем последних от иностранного влияния, а также и в духовенстве. В городах мелкая буржуазия освободилась от суеверного почтения к Германии, и, кроме того, движение захватило несколько более богатых фамилий; здесь устраивались балы, кружки для чтения, спектакли. Основание Консерватории (1810) и Органной школы является важной датой в истории чешской музыки, и в эту эпоху Сметана, ближайший, быть может, преемник Моцарта, написал свои первые композиции (1848). Замечательный журналист Гавличек (1821—1856) основал Пражскую газету и Чешскую пчелу и указывал своим соотечественникам как на образец на Ирландию и О'Коннеля.

Национальное славянское движение разлилось почти по всей империи. Моравия со своей малочисленной буржуазией и невежественным сельским населением, да к тому же находясь слишком близко к Вене, осталась довольно безучастной, но Загреб (Аграм) в Хорватии сделался центром агитации, распространявшейся с одной стороны на Далмацию, Истрию и Побережье, с другой — на Каринтию и Крайну. Здешние славяне, подобно пражским, были убеждены, что для успешного противодействия внутренним врагам им необходимо поднять знамя панславизма и возвыситься над соперничеством отдельных славянских областей. Глава новой школы, Людовик Гай (1809—1872), избрав сербский язык в качестве литературного, стал подготовлять примирение различных южно-славянских ветвей и в то же время связал новое литературное движение с дубровницкой (рагузской) школой, принесшей в конце средних веков столь богатые плоды. Гай обладал живым воображением, и его газета (Хорватская газета) проводила иногда довольно химерическую политику. Теперь забыто даже название, которое он присвоил своей партии, — “иллиризм”; тем не менее данный им толчок продолжал оказывать свое действие, и с 1840 года иллирийцы, или, как мы теперь говорим, южные славяне, составляли организованную партию, вполне способную сдерживать поползновения мадьяр и своей деятельностью привлекавшую к себе внимание русского правительства. [Иллиризм вовсе не забыт в исторической науке, как почему-то вообразил французский автор. О нем существует большая литература, и без понимания этого движения нельзя понять политических движений в южно-славянских землях в середине XIX века. — Прим. ред.] Так мало-помалу подготовлялся разрыв между Австрией и Германией. Между тем как австрийские дипломаты из равнодушия, инертности или страха дали зачахнуть своему влиянию в Германском союзе, подданные империи постепенно ослабляли искусственные узы, так долго связывавшие их с Германией. Будучи вполне преданы короне, они, однако, не желали более жертвовать своими выгодами и своей независимостью неосуществимым династическим замыслам. Стечение обстоятельств или энергия того или другого вождя могли еще замедлить, но уже ничто не могло предотвратить раскола, которого равно желали народы Германии и народы Австрии.

III. Венгрия

Реакция и политическое возрождение (1815—1825).

После 1815 года, среди всеобщего изнеможения, воцарившегося вслед за миром, мадьярское дворянство, так верно служившее Австрии во время войны, сначала легко примирялось с ее фактическим абсолютизмом. Но сознание национальных прав пока только дремало. Это видно было уже в 1820 году по тому, каким языком говорили на тех небольших собраниях, которые происходили в главных городах всех 50 комитатов королевства и которые никакая реакция не решалась упразднить и не могла обуздать. “Строгая цензура, тяготеющая над нашей литературой, — писал Барский комитат, — может быть, и облегчает функционирование власти, но мы спрашиваем себя, может ли возмужалое общество выносить такой гнет?” Еще меньше мирились с этим гнетом материальные интересы. Когда правительство ввиду обесценения своих ассигнаций вздумало взимать налоги серебром, а при уплате бумажными деньгами — в размере в 2 1/2 раза большем, чем прежде, 15 комитатских собраний запретили сборщикам делать это. Правительство Меттерниха попыталось пустить в ход силу. Но ни аресты, ни военные постои, ни, с другой стороны, уничтожение податных списков не привели ни к чему. Все сановники королевства, от наместника, эрцгерцога Иосифа, являвшегося высшим представителем нации перед короной и короны перед нацией, до канцлера и генерального прокурора, отказались поддерживать эти противозаконные меры. Когда двор пожелал навязать генеральному прокурору одно нелепое дело о государственной измене, прокурор отвечал: “Моя жизнь в ваших руках, но законы моей родины и достоинство моего имени мне дороже жизни”. Устав бороться, правительство созвало сейм.

Сеймы 1825 и 1830 годов. Сеченьи и Надь.

Эти два сейма носят как бы подготовительный характер. Ими руководили два оратора, в такой же степени проникнутые консервативными идеями, как и патриотизмом: ветеран оппозиции 1807 года Надь и граф Стефан Сеченьи, представлявший собой в пышном костюме магната великолепную романтическую фигуру. Король признал, что были совершены кое-какие беззакония, и обязался впредь не взимать других налогов, кроме вотированных сеймом, и созывать сейм не реже как раз в три года. Сеченьи в восторженной речи прославлял учреждение венгерской академии как великое национально-историческое и литературное событие. Затем он в своих брошюрах, озаглавленных Кредит и Мир, направлял своих соотечественников на путь прогресса, достигаемого при помощи политической экономии и мудрой свободы.

Под влиянием событий, разыгравшихся в Париже в июле 1830 года, снова пришлось созвать сейм. Двор вздумал увеличить состав мадьярских полков и вместе с тем заблаговременно короновать эрцгерцога Фердинанда. Это было исконное средство, которым власть пользовалась для того, чтобы подогреть в народе преданность престолу. Церемония действительно была устроена в таком духе. Надь сам считал демократию главной опасностью, грозящей Венгрии. Но ни он, ни его товарищи-депутаты не желали подчинить либеральную Венгрию неограниченному правительству. Даже среди магнатов верхней палаты, гораздо более проникнутых придворным духом, трансильванский богатырь барон Весселени произнес следующие слова, внушенные духом гуманности и равенства: “Когда речь идет не о хлебном или денежном поборе, ни даже о существовании тех, кто сейчас обсуждает здесь этот вопрос, а о свободе и крови бедного народа, то собрание в праве требовать, чтобы ему была доказана необходимость проектируемого воинского набора”. Сейм разрешил набрать дополнительный контингент в 20000 человек лишь в случае оборонительной войны.

Этим и ограничилась почти вся деятельность второго сейма, так как губернатор отложил реформы “до более спокойного времени”. Эта давно знакомая тактика возмутила Надь: “Рассмотрение жалоб, представленных еще предыдущему сейму, теперь откладывается до следующего. Так дело идет испокон века: правительство по одному пункту удовлетворяет нас, по всем остальным требует отсрочки и, добившись того, что ему нужно, распускает сейм”.

Промежуток между этим и следующим сеймом заполнен был двумя делами из области внешней политики.

Мадьяры не могли оставаться безучастными при виде невзгод, постигших Польшу. Барский комитат письменно обратился к императорскому двору с увещанием помочь полякам в память услуги, некогда оказанной Собеским [Польский король, снявший с Вены турецкую осаду в 1684 году. — Прим. ред.] венским и венгерским христианам. Дело ограничилось, разумеется, помощью со стороны нескольких добровольцев. Но соседство рузской армии занесло в Венгрию холеру. Под влиянием паники и невежества страсти, издавна дремавшие в крестьянской душе, вырвались наружу. Кое-где разнесся слух, что помещики и врачи, отравили колодцы, и в некоторых местах вспыхнуло страшное крестьянское восстание, поставившее на очередь вопрос об уничтожении феодального строя. В то же время развивались предприятия, характеризующие мирный прогресс и возникшие по почину Сеченьи: навигация по Дунаю, сельскохозяйственные конкурсы, экономические общества, литературные кружки и клубы.

Новоклассическая литература.

Это умственное движение, начавшееся в 1808 году, длилось приблизительно до 1840 года. Карл Кишфалуди, глава кружка Аврора, является истинным основателем венгерской драмы и комедии на туземные сюжеты. Но самая прекрасная мадьярская трагедия — Банк-Бан Катоны (1819). В 1824 году появляется Вёрёшмарти, величайший поэт Венгрии; его Бегство Залана и его Созат (1836) — венгерская Марсельеза — положили основание величавому эпосу и возвышенной лирике. Цуцор, Дебречени и Гарай также воспевали героическое прошлое в Венгрии. Тем же интересом к истории были вызваны работы Стефана Хорвата и написанные по-немецки Обзоры истории Венгрии Энгеля и Фесслера. Мы уже видели и еще увидим дальше, какие успехи сделало ораторское искусство.

Сейм 1833—1836 годов; новые ораторы.

Новому сейму, созыв которого замедлился из-за холеры, суждено было заложить основы новой, либеральной Венгрии. Республиканец Балог, Бёти, “мадьярский Дантон”, молодой филантроп Безереди, освободивший своих крестьян и построивший для них школы, поэт Кёльчей и либеральный консерватор Деак принесли с собою новые идеи. Молодой Кошут, один из тех, кого называли “делегатами отсутствующих”, т. е. тех, что присутствовали на заседаниях без права голоса, придумал способ изо дня в день оповещать общество обо всем происходящем на сейме. Он незаметно записывал наскоро наиболее интересные места каждой речи, а вечером на основании этих записей набрасывал живую картину прений, которая затем во множестве копий, печатных и рукописных, распространялась по всей Венгрии. Разумеется, это писалось по-венгерски, как и в палате депутатов теперь все речи произносились по-венгерски. Только некоторые магнаты еще желали употреблять официальную латынь. “Разве мы — римский сенат? — спрашивал Кёльчей. — Нам говорят, что уже восемь веков латинский язык неразрывно связан с нашей историей, — недурной довод! Как независимая нация, мы хотим пользоваться нашим родным языком... Вы защищаете права дворянства, но о каком дворянстве вы говорите? Дворянство бывает разного рода: вас 500 магнатов, мы же — представители 700000 дворян”. А позади этого многочисленного мелкого дворянства, выступавшего в лице нижней палаты против олигархии верхней, формировалась истинная демократия — простой народ.

Между тем венгры не могли пройти молчанием крушение Польши. Один депутат предложил надеть траур по ней, подобно тому как короли носят траур по королю. Другой указал на опасность для Венгрии падения конституционного режима в соседней стране. Этот депутат заявил, что в его комитате 30000 человек, готовых к походу, а первый спрашивал, неужели венгры будут равнодушно смотреть на агонию целого народа. Это были благородные, но платонические речи. Палату ждало другое, более настоятельное дело.

Смягчение феодального режима.

В течение XVIII и в начале XIX века австрийское правительство относилось к крестьянам в общем внимательнее, нежели либеральная оппозиция. Теперь они поменялись ролями: “Правительство, — сказал Кёльчей, — желает феодального регламента, мы хотим создать нацию. Пусть народ пользуется правами собственника и правами гражданина! Пусть конституция покровительствует 10 миллионам граждан, а не 700000!” Это общенациональное примирение отнюдь не улыбалось Меттерниху: опираясь на верхнюю палату, он предложил депутатам представить проект не столь радикальный, как первый, который сводился к следующим основным постановлениям: передача земли крестьянам путем выкупа, гражданская свобода, облегчение барщины и оброков. Но либералы настаивали на своем проекте именно потому, что правительство высказывалось против него.

В заседании 10 ноября 1834 года были произнесены памятные слова: “Наша обязанность как законодателей, — сказал Деак, — двоякого рода: помогать крестьянам в испытываемой ими сейчас материальной нужде, но также готовить им и более достойное будущее путем предоставления им земли и свободы. Этого-то и не хочет допускать правительство, столь поглощенное заботой об улучшении участи крестьян. Материальные улучшения не составляют и половины того, что должно сделать. Действительно страна процветает лишь тогда, когда в ней обрабатывают землю свободные руки; действительно она сильна, когда свободные руки защищают ее независимость”. “Нищий народ, — сказал Кёльчей, — всего грознее: неимущее население Парижа свергло Людовика XVI... Правительство, по-видимому, не понимает, что времена изменились. Теперь приходится говорить уже не об интересах какой-нибудь одной касты, а о тех благах, в которых заинтересованы все, — о свободе и собственности”. Оратор дорого заплатил за эти речи. Его избиратели в Сатмарском комитате под давлением магнатов прислали ему новый наказ, что было равносильно отнятию у него мандата. Газета Кошута, сообщая об этой отставке, вышла в черной рамке. “Мы хотели, — сказал Кёльчей в своей прощальной речи, — осуществить законным путем тот прогресс, который в других местах стоил потоков крови”.

Этим насилием аристократия добилась только того, что стала крайне непопулярной. Даже Надь осудил “олигархию, бич конституции, народа и даже дворянства, поместья которого она непрерывно поглощает”. Балог заявил, что верхняя палата совершенно убивает национальное дело, что для этих людей “народные слезы, текущие ручьями, не более как вода”. Балог преувеличивал; сторонники реформ достигли в 1835 году серьезных результатов: над крестьянами перестал тяготеть произвол помещика, бывшего до сих пор и истцом, и судьей; они приобрели право, продав свой “узуфрукт” [Права, вытекающие из условий аренды недвижимости. В данном случав речь идет о крестьянской долгосрочной земельной аренде. — Прим. ред.], бросать свою землю; приобрели также право покупать землю в полную собственность, не нарушая, однако, феодальных прав помещика; их материальные повинности были сокращены. Теперь им уже не приходилось нести расходы по содержанию сейма, которые до сих пор целиком падали на них. Это был первый шаг к равенству в отношении налогов. Другой аналогичный успех был достигнут благодаря Сеченьи: когда был построен мост между Будой и Пештом, то дворян обязали платить за переход наравне с прочими сословиями; таким образом, эта крупная затея, имевшая большое торговое значение, послужила и делу демократизации страны.

Последняя сессия этого сейма прошла уже при слабом Фердинанде I, когда Меттерних с каждым днем все более становился истинным властелином Австрии. Это обнаружилось, когда либералы задумали покрыть страну сетью технических школ и совершенно преобразовать систему народного просвещения. “Как, — воскликнул Деак, — мы не просим у правительства ни денег, ни советов, мы хотим только издать закон о воспитании наших сограждан, и нам это запрещают!.. Я советую нации рассчитывать лишь на самое себя”. “Все имеет свои границы, — сказал умеренный не менее его Безереди, — в том числе и терпение: пусть правительство ведет себя осторожнее... Мы не должны отступать перед жертвами для исполнения священнейшей из наших обязанностей — воспитания народа”. “В нашей борьбе с невежеством, — сказал Бёти, — мы не просим у власти денег, а между тем она заявляет нам: позвольте, я беру дело на себя! Но я спрашиваю, чего мы можем ждать от власти, умеющей лишь делать зло?” Этими справедливыми словами и закончился сейм.

Процесс Кошута и сейм 1840 года.

Блестящая литературная молодежь окружала Кошута, который, опираясь на собрание Пештского комитата, продолжал работать в области политической публицистики. Ловасси, Весселени и сам Кошут были арестованы. Их процесс, протекавший медленно и в большом секрете, а затем их осуждение на несколько лет тюремного заключения глубоко взволновали страну. Кошут воспользовался досугом, чтобы выучиться английскому языку и проштудировать Шекспира, изучение которого послужило для него прекрасной школой ораторского искусства. Во всех отраслях управления царил произвол. Между тем в 1839 году наступил срок новых выборов в сейм. Они мало изменили состав нижней палаты, но верхняя обновилась несколькими талантливыми либералами, как барон Иосиф Этвёш и граф Людвиг Батьяни. Под главенством графа Аврелия Десевфи образовалась просвещенная консервативная группа, признавшая традиционное veto верхней палаты оскорбительным и не достигающим цели.

Заключенные являлись как бы заложниками, при помощи которых правительство рассчитывало держать оппозицию в узде. Деак дважды расстраивал эту тактику: “Говоря о правительстве, я разумею не государя, а окружающих его советников, которые по старым законам страны подлежали бы каре. Никто не был бы так счастлив, как я, осушить слезы и разбить оковы. Но для этого я не могу даже на ноту пожертвовать общественным благом: это запрещают мне и совесть и наказ моих избирателей. Поэтому я прежде всего возвышаю мой голос, отягощенный жалобами, к моему доброму королю... Народ прислал нас сюда не для того, чтобы смягчить участь нескольких граждан, а для того, чтобы добиться удовлетворения вопиющих общественных нужд. Самим заключенным такая свобода показалась бы горше их страданий”. Дело было улажено благодаря наместнику Иосифу, который вместе с Деаком установил условия амнистии. Так Деак впервые выступил в роли посредника между Австрией и венгерским народом. Заключенные были освобождены, и свобода слова признана правом.

Батьяни и Сеченьи воспользовались этим правом в верхней палате для исцеления своих коллег от их царедворческого ретроградного фанатизма. Батьяни указывал на “роковой путь, который в других странах привел аристократию к разрушению самодержавия и собственному крушению, потому что она была более монархична, нежели сам монарх”. Сеченьи требовал “примирения, и не только между партиями, но и между обеими палатами и между народом и его правительством”. Этот момент — 1840 год — действительно был ознаменован мимолетным примирением; прежде чем разойтись, сейм дополнил свои предшествующие постановления об употреблении национального языка и о выкупе земли крестьянами.

Печать и национальный вопрос.

В этот период демократические стремления усилились среди адвокатов, профессоров, писателей, художников, вообще среди лиц так называемых свободных профессий. Быстро расцвела и печать как либеральная, так и противоположного направления. Pesti Hirlap Кошута обращается к “среднему классу, стоящему еще не так высоко, чтобы иметь интересы, противоположные интересам массы”. Он хочет устранить всякое правовое различие между nemzet — благородными, т. е. многочисленным мелким дворянством, которое до сих пор одно представляло собою в политическом смысле Венгрию, и nep —простонародьем. Он говорит аристократии: “С вами через вас, если вы желаете; в противном случае без вас и против вас”. В противовес этому радикальному органу Аврелий Десевфи основал консервативную газету Vilag (Mup), а среднее положение между обоими занял либеральный Kelet nepe (Восточный народ) Сеченьи, относившийся недоверчиво к демократическому брожению.

Он скептически смотрел и на другое серьезное знамение времени — на национальный и филологический антагонизм между венгерскими славянами и мадьярами и на деспотические замашки своих соотечественников, особенно крайних либералов, по отношению к сербам, словакам и хорватам. Сеченьи, соглашаясь в этом пункте с Весселени, желал распространять, а не навязывать венгерский язык. Так уже в эту эпоху намечается контраст, чреватый пагубными последствиями: мадьярская демократия, глубоко пропитанная шовинизмом, стала впоследствии угнетать славян и румын, подгоняя их под свой уровень, тогда как умеренные консерваторы тщетно пытались привлечь их к себе, а австрийский абсолютизм успешно восстанавливал их против венгерской нации. Здесь налицо в зародыше уже все противоречия будущей революции.

Сейм 1843 года.

Уже в этом сейме дает себя знать национальная ненависть, этот бич позднейших венгерских парламентов. Сильное раздражение вызвали в нем хорватские депутаты, упорно отказывавшиеся говорить иначе, как по-латыни, и добившиеся своего, несмотря на негодующие речи Кошута против долготерпения большинства. Правда, по настоянию радикалов-патриотов сейм вотирует ясно формулированные законы об исключительном употреблении венгерского языка; надо заметить, впрочем, что он подозревал правительство в потворстве панславизму.

Но сейм предъявлял правительству и более серьезные обвинения. Правительство сделало ошибку, помешав избранию твердого, но миролюбивого Деака. На очереди стоял коренной вопрос: будут ли дворяне подвергнуты обложению? Двор был солидарен с консерваторами, которые отвечали: нет. “Изъятие от податей, — писал Кошут, — есть гражданская неправоспособность. В самом деле, кто не платит подати в Англии или Франции? Поденщик, нищий, бездомный. А у нас — кто не платит податей? Мы все это знаем, и это заставляет нас краснеть от стыда”. Тщетно Сеченьи, стоявший в этом вопросе за равенство, попытался увлечь большинство палаты знаменитой речью: “Если мы хотим быть великими и сильными, мы должны все стать на одну доску”. Его наградили рукоплесканиями, но вотировали наперекор ему. Тогда многие дворяне добровольно попросили записать их в податные списки; один из них, Безереди, получил от своих крестьян прекрасное письмо: “Облегчая ваших крестьян-плательщиков, вы не спустились до них, а подняли их до себя”. Впрочем, и теперь удалось, вопреки предрассудкам верхней палаты, провести несколько справедливых законов: отныне смешанные браки не были поводом к проявлению религиозной тирании; доступ к общественным должностям и право приобретать поземельную собственность были предоставлены всем гражданам. Но тупое упрямство правительства тормозило всякий успех в области торговли и промышленности. Сейм перед самым закрытием выразил недоверие правительству.

Попытка установления абсолютизма (1844—1847).

Двор поднял перчатку и перенес борьбу на ее настоящую почву: в те 50 маленьких очагов местной свободы, какими являлись комитаты. Сюда были присланы в сопровождении солдат королевские чиновники, принявшие власть в свои руки, что сопровождалось убийством нескольких членов одного из комитатских собраний — Бигарского. “До сих пор, — писал Кошут в статье, получившей громадное распространение, — правитель графства (“высший граф”) был местным сановником. Заменявший его администратор был назначенным чиновником, получавшим жалованье от комитата. Теперь из него хотят сделать нечто вроде французского префекта с тем существенным отличием, что его назначает не ответственный министр, а незримая и неосязаемая канцелярия, от которой он получает секретные инструкции, которой представляет секретные донесения и которая может его по произволу сместить. Такой правитель разительно похож на окружного начальника (Kreishauptmann) в Чехии. При нем наша политическая жизнь сведется к нулю”. Недовольство, вызванное этими мероприятиями, придало почти революционный характер общим выборам 1847 года.

Романтический национализм.

Мадьярский национализм расцветает пышным цветом в области художественной литературы, политического красноречия и периодической печати. Успех трех выдающихся романистов, Этвёша, Иошика и Кемени, еще усиливает интерес их соотечественников к национальной истории. Эрдели издает свое собрание народных песен, старых и новых. Этот богатый родник оживает в первых произведениях Арани и Петёфи, к которым мы еще вернемся. На сцене царит Сиглигети, могущий соперничать с Александром Дюма в увлекательности и плодовитости.

ГЛАВА IV. СКАНДИНАВСКИЕ ГОСУДАРСТВА. 1813—1847

Швеция и Дания, как мы уже видели, вышли при совершенно различных условиях из периода войн Империи, в которых обе они принимали участие. Первая в конце концов восторжествовала: экономическое положение ее оставляло желать многого, но она загладила воспоминания о своих первых поражениях и приобретением Норвегии вознаградила себя за утрату Финляндии. Дания была доведена до нищеты и на войне совершенно разбита; торговля ее была уничтожена, финансы расстроены, а размеры территории сократились вследствие потери Норвегии. Итак, положение скандинавских государств было совершенно различно; тем не менее эпоха, начавшаяся с 1815 года, отмечена для обоих государств одними и теми же характерными чертами; их история начиная с этой минуты имеет поразительное сходство; это, впрочем, естественно, так как хотя внутреннее состояние Дании отнюдь не было похоже на состояние Швеции, но по отношению к Европе положение их было тождественно.

Наступает период мира. Великие державы, утомленные войнами, стараются устранить все, что может служить поводом для конфликтов, и стремятся улаживать затруднения с общего согласия. Ни Дания, ни Швеция, однако, не пользуются достаточной силой, чтобы влиять реально на эти решения. С другой стороны, ввиду того, что Россия получила Финляндию, а Пруссия всю Померанию, никто не жаждет в данную минуту завладеть тем, что принадлежит скандинавским странам. Да и они в свою очередь утратили всякие честолюбивые помыслы: Дания, чрезмерно ослабленная, думает только о поддержании своего существования, Швеция чувствует себя удовлетворенной унией с Норвегией. Итак, между Европой и северными государствами нет поводов для столкновений. Государства эти отдаляются от общей политики, в которую они раньше вмешивались — с неодинаковым, правда, успехом, но всегда деятельно. С общеевропейской точки зрения история их может считаться как бы временно законченной. С этой минуты они замкнуты на севере, и, за редкими исключениями, нам достаточно лишь следить за внутренним их развитием.

I. Швеция и Норвегия. (1815—1844)

С 1815 по 1844 год Швеция и Норвегия имели одного и того же правителя в лице Карла-Иоанна.

Став наследным принцем в 1815 году, он фактически, как мы видели, сразу начал править государством. Он вступил на престол после смерти Карла XIII, последовавшей 5 февраля 1818 года. Но это восшествие на престол, свершившееся самым мирным образом, не имело значения с точки зрения политической, и после него все осталось по-старому. С другой стороны, ни болезнь, ни преклонный возраст не осудили нового короля на бездействие, и он сохранял за собой власть без уследимых перерывов вплоть до самой смерти, наступившей 8 марта 1844 года.

Внешняя политика Карла XIV Иоанна.

Мы только что указали на общие условия, способствовавшие обособлению скандинавских государств. Отдавая себе отчет в этом положении, Карл-Иоанн не делал более попыток играть в Европе значительную или блестящую роль, и этот факт следует отметить. В 1815 году ему было уже за пятьдесят лет, и вся жизнь его до тех пор была посвящена главным образом войне и дипломатии; тем не менее он сумел отказаться от всех своих привычек и сразу резко изменить свой образ мыслей. Это не значит, что он перестал говорить о победах или носиться с широкими дипломатическими замыслами. Но то были уже вспышки, от которых его гасконский темперамент не мог освободиться. В действительности же, удовлетворенный своим положением и гордясь достигнутыми результатами, он только и думал об их сохранении. Чтобы быть уверенным в том, что это ему удастся, Карл-Иоанн в течение всего своего царствования оставался верен системе, начало которой было положено в 1810 году, и постоянно поддерживал союз с Россией. Личная — временами довольно тесная — дружба связывала его с Александром I. Николай I продолжал в этом отношения традицию своего предшественника; его отношения к королю Швеции были всегда превосходными; он способен был, например, совершенно неожиданно приехать в Стокгольм, чтобы посетить короля в качестве доброго соседа (1838).

Хотя внешняя политика Швеции в царствование Карла-Иоанна и лишена крупных событий, тем не менее она отмечена некоторыми инцидентами. В 1818 году, например, на конгрессе в Ахене возникли затруднения по вопросу об участии Норвегии в уплате долгов Дании. Кильский договор обусловливал принятие на себя Норвегией части датского долга, но так как не могли договориться относительно суммы, Дания обратилась к державам. Когда последние захотели навязать Норвегии свое решение, король с твердостью, достойной похвалы, отверг их коллективное вмешательство и благодаря посредничеству Англии добился наконец прямого соглашения с Данией (трактат 1 сентября 1819 года).

С меньшей честью Карл-Иоанн вышел из дела, известного под именем “Торговли кораблями”. Восставшие испанские колонии стремились обзавестись военными кораблями, и шведское правительство, усмотрев в этом превосходную коммерческую операцию, решило продать этим колониям несколько судов. Но державы, входившие в состав Священного союза, естественно, возмутились такой поддержкой, косвенно оказываемой “революционерам”. Они сделали весьма резкие представления в Стокгольме, в результате которых контракты были нарушены под условием уплаты Швецией довольно высокой суммы английским посредникам (1825).

Внутренняя политика Карла-Иоанна.

Роль мирного правителя кажется несколько странной для бывшего французского императорского маршала. Тем не менее Карл-Иоанн был к ней относительно подготовлен, так как был в свое время министром и губернатором провинции, а главное — считал себя способным хорошо выполнять эту роль. Будучи глубоко убежден в своем дипломатическом и военном гении, он не менее верил и в свои административные таланты и, в частности, воображал, будто обладает глубокими познаниями в области финансов. С другой стороны, он отличался весьма решительным характером, издавна привык повелевать и видеть точное выполнение своих приказаний. Во внутреннее управление государством он внес те же приемы, что и в командование армией или в ведение переговоров. Он всегда стремился действовать самолично и во все входить; если среди членов своего совета он и находил ценных и часто весьма знающих сотрудников, то все же он никогда не позволял им играть решающую роль. Раздавались, правда, жалобы, особенно в последние годы царствования Карла-Иоанна, на слишком большое влияние, приобретенное фаворитом короля, графом Магнусом Браге, но дело здесь шло о влиянии, носившем частный характер, зависевшем от личных отношений, — о влиянии, отчасти объясняемом тем несколько странным положением, в которое попал Карл-Иоанн.

Хотя он и прибыл на север достаточно хорошо подготовленным к своей роли главы государства, но он отнюдь не был подготовлен к управлению именно Швецией или Норвегией. Он был совершенно незнаком с этими странами, когда приехал туда, и никогда хорошо их не изучил. Ему не удалось изучить языка этих стран, он навсегда остался чужд их традициям и, следовательно, никогда не отдавал себе ясного отчета в их нуждах, в их стремлениях. С другой стороны, поздно достигнув неожиданного для себя положения, он легко верил, что все идет наилучшим образом, и всегда враждебно относился к мало-мальски крупным реформам. Он действовал и вводил реформы только под давлением обстоятельств. Все царствование его как в Норвегии, так и в Швеции было на самом деле борьбой, временами скрытой, временами резкой и открытой, против оппозиционных партий, требовавших реформ; между тем в Швеции оппозиция ставила себе совершенно другие цели, чем в Норвегии. Следовательно, царствование Карла-Иоанна в Швеции в общем совершенно отлично от его царствования в Норвегии, почему и следует рассматривать их каждое в отдельности.

Швеция. Финансовые вопросы. Начало оппозиции.

Война возложила на Швецию большие тяготы; ей пришлось заключать займы за границей. Торговля страдала. Дух спекуляции витал над страной и еще более расшатывал кредитные учреждения, и без того в достаточной мере непрочные. В довершение всего бывший морской офицер граф Бальтазар Богуслав Платен — человек умный и энергичный, посвятивший себя осуществлению уже неоднократно выдвигавшегося плана, — предпринял устройство внутреннего морского пути между Северным и Балтийским морями путем соединения озер каналами. Работы производились частной компанией, которая, однако, получила субсидию от государства. Чтобы дать возможность довести работы до конца, государство вынуждено было предоставить в распоряжение компании значительные суммы. Все это поставило государственное казначейство в весьма затруднительное положение.

Правительство, впрочем, прилагало энергичные усилия к тому, чтобы выйти из этого положения; об этих усилиях, равно как и о встреченных правительством препятствиях, свидетельствуют чрезвычайные сессии сеймов. Такие сессии созывались в 1815 и 1818 годах. Сессии 1823 и 1828 годов были первыми, созванными в обычном порядке после переворота 1809 года. Здесь не место входить в рассмотрение мер, принятых этими различными собраниями, — мер, специальный характер которых часто требовал бы пространных объяснений. Постановления относительно расчетов по иностранным обязательствам, оплаченным благодаря ссудам Карла-Иоанна из его собственных средств, таможенные тарифы, законодательство, касавшееся кредитных учреждений, равно как размер субсидий, предоставленных для окончания Готского канала (название, данное предприятию графа Платена), — все это не представляет особого интереса с точки зрения общей политики. В этом отношении гораздо любопытнее установить появление первых симптомов оппозиции: они начали обнаруживаться с эпохи сейма 1815 года. По правде сказать, слово “оппозиция”, по признанию самих же членов правительства, являлось для этого времени далеко не отвечающим действительности. Сейм не выказывал желания принимать королевские предложения без рассмотрения и без прений, но в этом не было ничего необычайного, ничего неестественного. Во время войны сейм добровольно передал все управление страной в руки Карла-Иоанна и, чтобы не расходиться с ним в выполнении его планов, вотировал в 1812 году все, чего бы от него ни требовали. Теперь, когда внешние осложнения миновали, сейм хотел снова воспользоваться своим правом и намеревался в силу своей обязанности контролировать действия исполнительной власти. Но Карлу-Иоанну ввиду его прошлого был совершенно чужд нормальный парламентарный режим, а его подозрительный нрав заставлял его видеть всюду интриги и заговоры. Раздраженный спорами, возникшими по поводу его предложений, король слишком резко выказал свое недовольство, и это не замедлило вызвать известную напряженность отношений между троном и представителями народа — напряженность, вскоре перешедшую в настоящую систематическую, чисто политическую оппозицию, первые симптомы которой можно отнести к этому же времени.

Тотчас после революции 1809 года в Швеции образовалась легитимистская партия, т. е. партия, относившаяся одинаково враждебно как к личности Карла XIII, так и к новой, сравнительно либеральной конституции и защищавшая неотъемлемые права потомков Густава IV Адольфа. Но эта партия, являвшаяся предметом ужаса для Карла-Иоанна, в действительности весьма быстро прекратила свое существование. Фактически после 1815 года никто почти не думал оспаривать законность власти Карла XIII и его приемного сына. Но зато в это же время начала выявляться либеральная оппозиция. Те нападки, с которыми она выступила, были, впрочем, довольно умеренны, высказывались почти исключительно на сейме и сливались с той критикой, которая внушалась сейму простым стремлением исполнять как следует свою роль.

Шведская оппозиция после 1830 года.

Широкое либеральное движение, наблюдавшееся в большей части Европы как следствие французской Февральской революции, отозвалось также и в Швеции. Оппозиция с этой минуты становится пылкой и непреклонной; она, впрочем, совершенно точно определила свою программу и свои требования. Во-первых, она восстала против личных склонностей короля и его способа управления. Озабоченный по приезде в Швецию более всего необходимостью противодействовать легитимистским проискам, значение которых он переоценивал, Карл-Иоанн сделал попытку привлечь на свою сторону дворянство и взял за правило покровительствовать ему во всех случаях. Это послужило первым поводом для жалоб. Милости, которыми пользовался гофмаршал граф Магнус Браге, принадлежавший как раз к одной из наиболее аристократических фамилий в королевстве, влияние, которое он имел на короля, и значительное, хотя и неофициальное участие, принимаемое им вследствие этого в делах, — такого рода положение вещей также послужило поводом для протестов и давало возможность представителям оппозиции шумно высказываться против правления “камарильи”. Короля упрекали также — и не без некоторого основания — в систематической боязни всяких реформ: эту боязнь считали особенно неподходящей как раз теперь, когда мечтали о важных конституционных изменениях. Действительно, с этой минуты начали заниматься вопросом, разрешившимся лишь тридцать лет спустя, после бесконечной борьбы, а именно реформой народного представительства. Тяжелый и сложный механизм сеймов, их разделение на сословия представлялись многим несколько устаревшими. Отнюдь не желая порывать со всеми традициями, граждане требовали парламентской организации более современного типа, аналогичной с парламентским строем Франции или Англии. Королевский совет был также предметом живейшей критики, и либералы требовали замены его настоящим министерством, несущим политическую ответственность перед парламентом.

Одновременно с этим оппозиция расширяла свое поле действия и мало-помалу перестала быть чисто парламентской. Памфлеты и журналы, игравшие до тех пор лишь незначительную роль, приобрели большое влияние. Крузенстольпе — писатель, обладавший несомненным талантом и не меньшей ядовитостью, — в целом ряде брошюр и трудов, наделавших много шуму, нападал на королевское правительство. Первоклассный журналист Лаврентий-Антон Гиэрта основал Вечернюю газету (Aftonbladet) и вел на ее столбцах весьма оживленную, часто обращавшую на себя внимание борьбу.

Ввиду этих нападок правительство усилило свое сопротивление. Пользуясь законом о печати 1812 года, вотированным по предложению Карла-Иоанна, стали все чаще запрещать периодические издания. Но издатели не унывали: приостановленные газеты продолжали выходить с легким изменением заглавия, и таким образом Гиэрта в год смерти Карла-Иоанна спокойно издавал Двадцать первую вечернюю газету. Не скупились и на судебные преследования: Крузенстольпе был приговорен к тюремному заключению за оскорбление величества. Но его перевод в Ваксгольмскую крепость вызвал народное движение; были пущены в ход войска, причем в толпе оказались убитые (июль 1838 г.).

Сопротивление правительства, естественно, только сильнее раздражило оппозицию, приготовившуюся к еще более яростной борьбе во время сейма 1840 года. Для этого между различными группами был заключен союз: то была пресловутая “коалиция”, целью которой, как говорили, было не более не менее — вынудить отречение у старого короля. Между тем — и это любопытное и характерное обстоятельство — никто и не помышлял о настоящей революции. Несмотря на весьма ядовитые нападки на Карла-Иоанна, никто не считал его узурпатором, никто никогда не упрекал его за иностранное происхождение. Его династия окончательно упрочилась в Швеции, и самые ярые из членов оппозиции желали лишь немедленного перехода власти в руки наследного принца Оскара, которого считали настроенным более либерально.

Но дело до этого не дошло. Карл-Иоанн понял, что должен уступить — по крайней мере по некоторым пунктам. Он утвердил вотированное сеймом предложение, изменявшее устройство совета путем введения “системы ведомств”: из десяти членов совета семь превращались в глав ведомств, т. е. в настоящих министров — в том значении этого слова, которое придаем ему мы, — и это превращение естественно повлекло за собой значительные перемены в порядке решения дел. Сессия сейма, тем не менее, была довольно бурной. Но мало-помалу в течение последовавшего за ней периода оппозиция улеглась, 5 февраля 1843 года, в 25-ю годовщину восшествия на престол Карла XIV Иоанна, были устроены большие празднества, и ввиду добровольного и сердечного характера манифестаций старый король мог вообразить себя перенесенным к началу своего пребывания в Швеции, к лучшим временам своей популярности. Он умер год спустя (8 марта 1844 г.), оставив престол единственному сыну Оскару I.

Карл-Иоанн и Норвегия.

В Норвегии Карлу-Иоанну пришлось также бороться с весьма сильной оппозицией, но в основе своей отличавшейся от оппозиции шведской. Последняя была по преимуществу либеральной — оппозиция в Норвегии была в первую очередь национальной; таким образом, на другой же день после установления унии между Швецией и Норвегией возникает и начинает обнаруживать свой подлинный характер пресловутый “норвежский вопрос”, периодические обострения которого повторяются в течение всего столетия.

Хотя условия договоров 1814—1815 годов были весьма определенны, уния, в сущности, покоилась на недоразумении, так как шведы и норвежцы понимали ее весьма различно — каждый по-своему. В глазах шведов Норвегия была уступлена им в полную собственность Кильским трактатом; Швеция согласилась впоследствии обсудить с норвежцами создавшееся положение и предоставить им некоторую независимость, но удерживала за собой право вмешательства в норвежские дела или контроля над ними и во всяком случае должна была в унии занимать господствующее положение. В глазах норвежцев, наоборот, независимая Норвегия свободно соединилась со Швецией, следовательно, имела право решать сама и так, как заблагорассудится, свои внутренние дела и должна была занимать в унии безусловно равное со Швецией место.

Различие между этими точками зрения весьма отчетливо обнаружилось вскоре после 1815 года, при споре довольно ничтожном, но тем не менее сильно возбудившем страсти. Норвежцам хотелось праздновать свой национальный праздник 17 мая — день годовщины провозглашения независимости и принятия конституции — собранием в Эйдсвольде; Карл-Иоанн желал, чтобы это происходило 4 ноября, в годовщину признания Карла XIII королем Норвегии и обнародования им этой же самой конституции.

Графы Эссен, Мёрнер, Сандельс, Платен и другие — шведы, бывшие поочередно генерал-губернаторами Норвегии, — тщетно напрягали усилия, переходя от самой непреклонной твердости к крайней снисходительности, однако им так и не удалось привлечь вполне население на свою сторону. Недовольство правительством вспыхивало по любому поводу: неоднократно происходили уличные беспорядки в Христиании, а в 1818 году даже бывали бунты в деревнях, но так как они были вызваны введением новых налогов, то были направлены против стортинга, а не против короля.

Глубокая антипатия, таившаяся у большинства норвежцев к королевскому правительству, прорывалась, естественно, и в стортинге. Оппозиция в нем была весьма сильна. Состоя вначале преимущественно из чиновников, она усилилась, начиная с сессии 1833 года, присоединением к ней крестьян, которые стали к этому времени организовываться в политическую партию. Все члены оппозиции независимо от их происхождения были, впрочем, единодушны в суровой критике действий правительства, в отклонении целого ряда его предложений и в полном игнорировании его желаний. Так, невзирая на veto короля, было упразднено дворянство. Стортинг 1836 года отличался особой непримиримостью, и когда губернатор, желая сломить сопротивление, захотел прибегнуть к его роспуску, стортинг ответил преданием суду одного из министров.

Итоги деятельности Карла-Иоанна.

Несмотря на всю эту полемику и борьбу, царствование Карла-Иоанна отмечено многочисленными реформами и важными улучшениями в обеих странах. Мы уже указали на преобразование королевского совета в Швеции; норвежский стортинг и шведский сейм (риксдаг) вотировали много законов по разным вопросам делового порядка, имевших самые благодетельные результаты.

В Норвегии финансы, бывшие в отчаянном состоянии в момент установления унии, были упорядочены; среди мер, способствовавших этому, следует указать на учреждение эмиссионного Норвежского банка, основанного в 1816 году, положение которого, однако, долгое время было непрочным. В 1822 году были учреждены сберегательные кассы. Административное устройство также было упорядочено, и стортинг в 1837 году вотировал весьма важный закон об общинных собраниях. Вместе с тем было улучшено законодательство, и в 1842 году был обнародован уголовный кодекс. Правительство старалось развить торговлю и промышленность; в 1818 году в Христиании было основано художественное и ремесленное училище; торговые договоры облегчили экономические сношения с заграницей; наконец в 1827 году были установлены правильные пароходные рейсы.

Постепенно было также изменено все административное устройство Швеции: были введены новые суды; законодательство в несколько приемов пересмотрено; пенитенциарная система, оставлявшая желать весьма многого, была значительно улучшена. Карл-Иоанн, естественно, уже в силу своего прошлого уделял большое внимание военным вопросам. Однако меры, предпринятые для улучшения армии и флота, имели меньшую важность, чем меры к поднятию торговли, промышленности и земледелия. Мы указывали уже мимоходом на постройку Готского канала; это значительное сооружение, оконченное в 1832 году, облегчило сношения между некоторыми наиболее богатыми провинциями королевства. Внешняя торговля также увеличилась благодаря многочисленным торговым договорам: чистая выручка таможен, достигавшая в 1821 году 1124000 талеров, достигла в 1840 году 2904000 талеров.

Толчком к такому развитию торговли послужили отчасти успехи промышленности и земледелия. Применение пара повлекло за собой, как и в других странах, быстрый подъем промышленности в Швеции. Правительство со своей стороны выступило с несколькими удачными мерами, уничтожив некоторые препятствия к развитию горной промышленности. В 1821 году была основана Горная школа. Высшая земледельческая школа существовала уже с 1811 года, но преподавание в ней оставалось по преимуществу теоретическим; целый ряд школ более практического характера ознакомил народ с новыми сельскохозяйственными методами. Ипотечные кассы открыли возможность для земледельцев получать нужные капиталы.

Кроме специального образования, о котором мы только что говорили, правительство Карла-Иоанна озаботилось и развитием общего образования на всех его ступенях. Начальное обучение, наименее удовлетворительно организованное, было расширено: указ 1842 года предписывал даже устройство школ в каждой общине. Положение народа, таким образом, улучшилось со всех точек зрения; народонаселение значительно увеличилось; благосостояние возросло, чему еще способствовали устроенные повсюду сберегательные кассы.

Доходы государства сразу значительно увеличились. В последние годы царствования Карла-Иоанна бюджеты сводились обыкновенно с превышением доходов над расходами. Несмотря на это, Карл-Иоанн, бывший все-таки, что бы сам он о себе ни думал, довольно посредственным финансистом, постоянно испытывал денежные затруднения вследствие своеобразных приемов, применявшихся для платежей по некоторым специальным счетам.

Значительные успехи, достигнутые в Швеции и Норвегии, не являлись, однако, как на это неоднократно указывалось, делом исключительно Карла-Иоанна и его министров; можно даже с некоторым основанием утверждать, что на многие прогрессивные меры они соглашались исключительно под давлением оппозиции и едва ли не против своей воли. Это замечание, довольно верное, поскольку оно касается реформ политического свойства, было бы гораздо менее справедливо прилагать к нововведениям иного порядка. По поводу всех мероприятий следует, впрочем, заметить, что король всегда имел достаточно такта, чтобы пересилить в случае надобности самые дорогие для него убеждения, и умел уступить, когда это становилось безусловно необходимым. В Норвегии он, например, примирился в конце концов с самоутверждением норвежской национальности и ни в Норвегии, ни в Швеции никогда не прибегал к незаконному противодействию. Наконец, оба королевства могли развить — как они и сделали каждое — свою торговлю, земледелие и промышленность только благодаря той внешней безопасности, которой они постоянно пользовались и которая являлась личной заслугой престарелого короля, результатом его умения избегать всяких осложнений и авантюр.

II. Дания. (1815—1848)

Конец царствования Фридриха VI.

Дания находилась в весьма затруднительном экономическом положении во время восстановления мира в 1815 году. Финансы ее были в величайшем беспорядке вследствие банкротства в 1813 году, и страна была совершенно разорена. Это положение вещей улучшилось не сразу. Напротив, целый ряд неурожаев еще усилил нужду; в деревнях между 1820 и 1826 годами наступил настоящий кризис, и на имущество многих крестьян и даже владельцев средних поместий был наложен арест, так как они не смогли уплатить налогов. Мало-помалу, однако, страна начала оправляться. Вывоз зерна за десять лет вырос вдвое, а за пять лет — с 1834 по 1839 год — государственные долги уменьшились на 6 миллионов талеров. Эти успехи не были, однако, следствием крупных реформ или важных административных мероприятий. Фридрих VI, царствовавший в это время, много сделал для развития Дании; но все благодетельные меры, которыми страна ему обязана, были осуществлены уже в течение предшествующего периода, изложенного нами ранее. После 1815 года король не предпринял ни одного важного дела, способного глубоко повлиять на экономическое благосостояние страны. Зато им были приняты некоторые меры, заслуживающие внимания с чисто политической точки зрения. Одни из этих мер касались Шлезвига и Голштинии; мы вернемся к ним позже, при изложении вопроса об этих герцогствах в целом; другие мероприятия относились к собственно Дании.

Так же, как в Швеции, в Норвегии и в большинстве европейских стран, либеральные стремления давали себя чувствовать и в Дании, где, в противоположность другим скандинавским государствам, монархия оставалась вполне неограниченной. Эти стремления развились под влиянием идей, широко распространенных за границей, и из сравнения результатов, достигнутых Норвегией, которая до 1814 года была подчинена датскому режиму, а теперь имела конституцию. После 1830 года датское либеральное движение настолько усилилось, что король вынужден был считаться с ним, по крайней мере — до известной степени. В 1834 году он издал указ о совещательных сеймах. Четыре сейма должны были созываться периодически: два для королевства (один в Виборге — для Ютландии, другой в Роскильде — для островов) и по одному для герцогств Шлезвига и Голштинии. Составленные из членов, частью назначенных королем, частью выбранных избирателями, платящими известный, невысокий, впрочем, ценз, сеймы эти должны были заниматься обсуждением наиболее важных законов и особенно налогов. Сверх того они имели право представлять петиции или проекты законов, формулировать жалобы по поводу применения действующих законов и указывать на злоупотребления администрации. Тем не менее сеймы эти не пользовались никакой властью, ибо, как показывало и их название, они были чисто совещательными. При этом постарались заранее ограничить моральное влияние, которое они могли бы оказывать: их прения не были гласными, и о них было запрещено печатать отчеты. Немедленно по своем созыве сеймы попытались усилить свое значение, но тщетно. Король формально воспротивился тому, чтобы оба датских сейма слились в один, и разрешил отнюдь не полную гласность прений, как его о том просили, а лишь печатание краткого резюме дебатов. Когда, с другой стороны, сеймы пожелали получить точные сведения о положении финансов и потребовали полного представления им документов, то они натолкнулись на сопротивление со стороны администрации и получили одни лишь уклончивые и не выполненные затем обещания.

Царствование Христиана VIII.

Фридрих VI умер бездетным (1839), и ему наследовал его племянник Христиан-Фридрих (тот самый, который в 1814 году в течение нескольких месяцев был королем Норвегии), принявший теперь имя Христиана VIII. Восшествие на престол нового государя было встречено с радостью во всей стране, особенно всеми либералами. Так как в 1814 году король согласился на норвежскую конституцию, никто не сомневался в том, что он дарует те же свободы и своим датским подданным. Со всех сторон к нему обращались с петициями, в которых ходатайствовали о даровании политических прав, а провинциальные сеймы, со своей стороны, потребовали изменения закона о выборах, слияния нескольких сеймов в один и права обсуждения бюджета. Но новый король ограничился лишь обещанием “административных” реформ, а чтобы яснее показать, что он далеко не сторонник новых политических свобод, объявил выговор всем чиновникам и владельцам родовых поместий, подписавшимся под петициями. Поведение государя возбудило всеобщее неудовольствие. Оппозиционная печать, сложившая было оружие после смерти Фридриха VI, возобновила свои нападки, невзирая на судебные преследования, и возбуждение умов все продолжало расти до самого конца царствования. Оно даже настолько усилилось, что Христиан VIII счел благоразумным пойти на уступки и изготовил конституцию, но смерть сразила его (январь 1848 г.) раньше, чем он успел ее обнародовать.

Недовольство либералов и их протесты против управления Христиана VIII, в сущности, часто бывали преувеличенными. Правда, король отказался даровать политические свободы, но он остался верен своему обещанию осуществить административные реформы, между которыми были и довольно либеральные. Таков, например, был копенгагенский муниципальный закон 1840 года, а в следующем году — преобразование сельских общин, в которых были созданы приходские советы. В армии были уничтожены телесные наказания. Были приняты различные меры для содействия освобождению негров в колониях. Христиан VIII намеревался также расширить права провинциальных сеймов путем создания постоянных комитетов, составленных из членов сейма и обязанных, в сотрудничестве с королем, изучать особо важные дела. Эта реформа, которая могла бы иметь важные последствия, не была осуществлена — отчасти в виду оппозиции, поднятой против нее самими сеймами. Остальные мероприятия тоже заслуживают одобрения: особенно — преобразование начальных школ Копенгагена, частичный пересмотр уголовного законодательства и реформа пенитенциарной системы. Управление финансами было также удачно: государственный долг уменьшился на несколько миллионов, а доходы государства за время с 1841 по 1847 год возросли с 16 до 18 миллионов талеров.

В конечном итоге царствование Христиана VIII было удачно для Дании, хотя и не осуществило всех возлагавшихся на него надежд. Не следует забывать, что внимание короля было постоянно поглощено делами Шлезвига и Голштинии. Пресловутый вопрос о герцогствах, который должен был привести к воинам 1848 и 1863 годов, вступил с этой минуты в острую фазу.

Вопрос о герцогствах.

Герцогства Шлезвиг и Голштиния, хотя и присоединенные к датской монархии, во многом, однако, отличались от нее, и датские государи, на обязанности которых лежало управлять ими, сталкивались с препятствиями конституционного характера, быть может, неразрешимыми, и с весьма сложным, с трудом поддающимся изменению положением дел. Население в этих двух герцогствах принадлежало к двум различным национальностям: в большей части Шлезвига оно состояло из датчан и говорило только на датском языке; в южной части Шлезвига, в Голштинии и в Лауэнбурге, присоединенном к Дании в 1815 году, население составляли немцы, причем высшие классы во всем Шлезвиге и Голштинии, особенно дворянство и чиновничество, были обычно немцами по происхождению или тяготели к немецкой культуре и языку. Эти-то немецкие элементы, пользуясь своей властью и влиянием, старались онемечить всю страну. Судопроизводство велось на немецком языке, преподавание в Кильском университете происходило на немецком языке, начальные школы даже в датских деревушках были немецкие, и датские крестьяне по воскресеньям принуждены были слушать проповеди на немецком языке. Эта германизация датских частей герцогств была вещью не новой: над ней уже усердно работали в XVIII веке. Движение еще усилилось после 1815 года благодаря подъему в то время немецкого национального чувства. В течение долгого времени датские государи оставались равнодушными к этому движению в герцогствах, так как часто сами были столько же датчанами, сколько и немцами. Но в начале XIX века монархия стала вполне национальной, и Фридрих VI хотел взять на себя защиту датского населения: он приказал основательно изучить вопрос, но его добрая воля была совершенно парализована администрацией герцогства, и ему даже не удалось собрать желательные сведения.

Столкновения национальностей усложнялись политическими затруднениями. Герцогства были отделены друг от друга, тем более что Голштиния была членом Германского союза, в который Шлезвиг не входил. Тем не менее в некоторых отношениях они составляли как бы одно целое, и хотя объединявшая их старая конституция, по словам датчан, уже утратила силу, хотя герцогства давно уже не имели общего сейма и Фридрих VI учредил для них отдельные совещательные сеймы — все же между ними существовал род нравственного и интимного единения, nexus socialis [Общественная связь.], сливавший, например, голштинское и шлезвигское дворянство в одно целое. Словом, как бы ни было запутано правовое положение, вызывавшее бесконечные споры, было ясно, что правящие классы Шлезвига и Голштинии единодушны в своих требованиях и охране всех привилегий, способных выделить их из состава остальной монархии, и что они смотрели на оба герцогства как на нечто вроде отдельного государства. Фридрих VI, понимая кроющуюся в этом опасность, пробовал противодействовать ей и принял разные административные меры; дворянство на это отвечало жалобами на злоупотребления администрации, заявляя, что его привилегии игнорируются, и в конце концов обратилось в 1822 году к Германскому сейму. Это обращение не имело результатов, так как сейм не захотел вмешаться в это дело, но оно тем не менее характерно, являясь первым симптомом того настроения умов, которое должно было еще сильнее проявиться впоследствии.

В царствование Христиана VIII борьба продолжалась, усиленная и еще более запутанная вследствие слабости характера этого государя. Требования шлезвиг-голштинцев сделались еще настойчивее, а главное — определеннее: они не скрывали сепаратистских стремлений и, в частности, заявляли, что порядок наследования не одинаков для королевства и для герцогств, так как последние не допускают наследования по женской линии. Заявление это имело тем более угрожающий смысл, что наследование по мужской линии вовсе не было обеспечено в царствующей фамилии. Партия, поддерживавшая эту доктрину, имела во главе двух князей, родственных королевскому дому, принца Нёра и его брата, герцога Аугустенбургского; последний должен был унаследовать герцогства в том случае, если бы ее теория о праве наследования одержала верх.

Христиан пытался подавить движение попеременно то уступками, то энергичными мерами. Он начал с того, что назначил принца Нёра губернатором герцогств, надеясь, без сомнения, таким образом успокоить волнение. Это ему не удалось, и положение осталось по-прежнему напряженным. Тогда он изменил тактику, лишил принца всех его должностей, подверг опале членов администрации и преследовал разными способами вожаков дворянства. Одновременно с этим король обнародовал (8 июля 1846 г.) грамоты, возвещавшие, что в результате исследования, предпринятого компетентными юристами, выяснилось, что порядок наследования — единый для всей монархии, за исключением, быть может, некоторых частей Голштинии, по поводу которых еще оставались сомнения. Это заявление, весьма нетактичное, возбудило ярость партии шлезвиг-голштинцев, которые обратились к Франкфуртскому (Германскому) сейму. Последний не принял энергичных мер, но начал переговоры, и король совершил еще большую бестактность, вступив с сеймом в спор и содействуя таким образом подготовке тех событий, которые развернулись с восшествием на престол его преемника.

Литература в Швеции, Дании и Норвегии.

Период, следовавший за 1815 годом, был отмечен в трех скандинавских государствах пышным расцветом литературы, начавшимся еще несколько ранее, но достигшим к этому времени своего апогея. Литературы всех этих стран развивались, впрочем, отдельно, сохраняя каждая свою ярко выраженную индивидуальность; тем не менее именно это разнообразие и установило между ними известную аналогию, которую здесь небесполезно будет отметить.

В Швеции в первые годы XIX столетия происходила борьба классиков, уцелевших по большей части от эпохи Густава III и сильно пропитанных французскими традициями, с романтиками, приближавшимися к немецкому романтизму, — не потому, что непосредственно подражали ему, а потому что вдохновлялись аналогичными идеями. В самом романтизме можно было различить два течения: с одной стороны — фосфоризм, названный так по имени одного литературного журнала, тенденции которого сходились до известной степени с стремлениями французских романтиков и главной характерной чертой которого был бунт против несколько узких доктрин так называемой академической школы; с другой стороны— готическую школу, названную так по литературно-научному кружку, поставившему себе целью возрождение древних народных преданий. Будучи в течение некоторого времени весьма оживленной, борьба между “старой” и “новой” школами мало-помалу утихла, и разногласия смягчились. То была самая блестящая эпоха в шведской литературе, момент, когда первоклассными писателями были представлены почти все литературные жанры, за исключением, однако, театра. Действительно, в Швеции никогда не было выдающихся драматических писателей, достойных быть поставленными наряду с шведскими романистами и особенно с шведскими поэтами.

Среди поэтов, прославивших эпоху Карла-Иоанна, следует упомянуть прежде всего некоторых поэтов, относящихся к предшествующей эпохе, как, например, К.-Г. Леопольда, главные произведения которого относятся к царствованию Густава III, но который, умер только в 1829 году, и Ф.-М. Францена (1772—1847). Валлен (1779—1839), известный главным образом своими псалмами, занимает среднее место между академической и романтической школами. В числе романтиков назовем еще Аттербома (1790—1855), главного поборника фосфоризма. Наиболее выдающимися из готической группы были: величайший поэт собственно Швеции Тегнер (1782—1846), Стагнелиус (1792—1823) и Э.-Г. Гейер (1783—1847), оставивший после себя небольшое количество лирических стихотворений. Надо упомянуть особо И.-Л. Рунеберга (1804—1877), величайшего поэта, писавшего на шведском языке, родившегося и жившего в Финляндии. Он, впрочем, не примыкает вполне ни к одной шведской школе, находясь под довольно сильным влиянием греческой античной литературы.

Переходя к прозаикам, следовало бы вновь назвать имена некоторых поэтов, например Тегнера, оставившего после себя многочисленные речи, и Гейера, наиболее значительные труды которого заключаются в его исторических сочинениях. Другим историком, быть может более популярным, но менее глубоким, был А. Фриксель (1795—1881). Мы имели уже случаи упомянуть журналиста Гиэрта (1801—1872) и памфлетиста-романиста Крузенстольпе (1795—1865). Остальными более выдающимися романистами этой эпохи были: Август Бланш (1811—1868), Фредерика Бремер (1801—1863) и Алмквист (1793—1866), богатейшая фантазия которого оказала значительное влияние на писателей последующих поколений.

В Дании, как и в Швеции, романтизм одержал в конце концов победу в той борьбе, о которой мы уже говорили, упоминая имя величайшего датского поэта этой эпохи — Эленшлегера. Последний начиная с 1825 года дал ряд исторических драм, сюжеты которых были заимствованы большей частью из древней истории Севера. Одновременно с этим Гейберг сочинял комедии, вызвавшие довольно много подражании; в противоположность Швеции, Дания обладала относительно богатой драматической литературой. Древняя национальная история вдохновила также и романистов, особенно Ингемана. Андерсен (1805—1876) сочинял сказки, завоевавшие в переводах широкую популярность во всех странах, а Блихер (1782—1848) писал повести, изображая в них главным образом крестьянские нравы.

Литература Норвегии в эту эпоху была менее значительна, нежели литература Швеции и Дании. Можно указать, однако, нескольких писателей, особенно поэтов: Вергланда (1808—1845) и Вельхавена (1807—1873), а также Камиллу Колле, писавшую романы. Одна черта, однако, придает интерес норвежской литературе этой эпохи: ее усилия сделаться национальной. До тех пор норвежские писатели — а между ними были весьма замечательные — принадлежали благодаря общности языка датской литературе. Теперь они старались выдвигать вперед все специфически норвежское, всякие особенности ума и даже языка и хотели таким образом положить начало совершенно независимой литературе.

Скандинавизм.

Общей чертой для скандинавской литературы в занимающую нас эпоху является, как мы видели, ее крайне национальный характер и ее постоянное стремление черпать вдохновение из исторических традиций. Традиции же трех королевств вытекали из одного общего источника: из героической и славной эпохи древней скандинавской цивилизации. С другой стороны, Швеция и Норвегия, а также и Дания отказались от всякого политического честолюбия, и вражда, так долго разделявшая их, утратила свой смысл. Неприязнь, существовавшая между народами, исчезла весьма быстро, и вместо нее народилось новое чувство, особая и расширенная форма национализма — скандинавизм.

Возникновение скандинавизма относят обыкновенно к университетскому празднику в Лунде в 1829 году, на котором Тегнер сказал Эленшлегеру слова, ставшие с тех пор знаменитыми: “Время разногласий миновало”. Но эта манифестация была следствием, а не источником нового чувства. Скандинавизм развивался главным образом в университетских кругах, особенно укрепляясь в кружках студенческих, в которых участвовали уроженцы разных стран. Правительства, и в частности король Карл-Иоанн, видевший в скандинавизме особый вид либерализма, относились к этому литературному направлению враждебно. Только позднее скандинавизм приобрел известное влияние на политические события.