СМЕРТЬ ТОЛСТОГО

И ЖАНР ПУБЛИЧНЫХ ПОХОРОН В РОССИИ

Оп.: Новое литературное обозрение.

Девятого ноября 1910 года несколько тысяч человек собралось в Ясной Поляне на похороны Льва Толстого. Среди них были местные крестьяне и московские студенты, друзья писателя и поклонники его творчества, а также представители государственных органов и местные полицейские. Последние были направлены в Ясную Поляну властями, боявшимися, что церемония прощания с Толстым - этим отъявленным врагом государства - будет сопровождаться противоправительственными заявлениями и, возможно, даже выльется в самую настоящую демонстрацию. Неопределенный статус церемонии был связан и с другим обстоятельством: в России это были первые публичные похороны знаменитого человека, которые должны были пройти не по православному обряду, без священников и молитв, без свеч и образов - так пожелал сам Толстой. Несмотря на все тревоги властей, нестандартная церемония прошла мирно: в полицейских рапортах отмечено, что толпа, соблюдая полный порядок, с тихим пением проводила от станции до усадьбы гроб Толстого; выстроившись в очередь, люди молча входили в комнату, где было выставлено для прощания тело; когда же гроб опускали в могилу, все присутствующие благоговейно преклонили колени. Однако же этот, последний из узловых моментов похорон ознаменовался происшествием, обнажившим всю потаенную напряженность и глубокую символичность происходящего. Некий офицер московской полиции, которому было поручено исполнять на похоронах обязанности цензора, в течение всей церемонии дежурил при гробе. Когда же вся толпа разом опустилась на колени, остался стоять только один человек - этот полицейский. При виде такой непочтительности собравшиеся немедленно приструнили полицейского: "Ему закричали: "Полиция, на колени!", и он покорно опустился на колени" 1.

Иными словами, традиционная иерархия власти на миг перевернулась с ног на голову - и в данной статье я хотел бы ответить на вопрос, почему это произошло ( и не могло не произойти) именно на похоронах Толстого. Я намереваюсь показать параллели между неловким положением этого полицейского на похоронах и той ситуацией, в которой со смертью Толстого оказалась власть как таковая. Когда стало ясно, что Толстого будут погребать не по православному обряду, а, следовательно, организованные государством похороны невозможны, во всех уголках России очень многие люди совершенно осознанно начали проводить в память о писателе церемонии по ритуалам, исключавшим участие церкви и государства 2. Эти церемонии проходили в течение нескольких недель после смерти Толстого. Поставленное перед выбором - либо дистанцироваться от этого людского множества и тем самым расписаться в своей отчужденности от народа, либо преклонять колени в память о человеке, чьи взгляды были прямо противоположны основополагающим официальным доктринам - правящая государственная верхушка и иерархи православной церкви обнаружили, что оба варианта с политической точки зрения непригодны. В одних случаях представители властей покорно присоединялись к скорбящим, неохотно делая им уступки; в других нервно, но решительно выступали против замены традиционных русских погребальных обрядов светскими ритуалами. Все эти попытки предотвратить перемены однозначно свидетельствуют, что определяющие частную жизнь публичные ритуалы являются той точкой опоры, на которой держится равновесие политических сил.

Смерть Толстого дает уникальные возможности для изучения этого феномена, поскольку именно она привлекла к данным ритуалам особое внимание. Предшествовавшая ей личная и семейная драма завладела воображением широких масс в России, одновременно возродив интерес к еретической социальной философии Толстого. В предсмертные дни Толстой, как казалось, наконец, попытался на деле привести свою жизнь в соответствие с этическим учением, изложенным в дерзких статьях и книгах, которые он писал в последние годы жизни. В этих произведениях он систематически уничтожал самые фундаменты дворянской семьи, политической системы самодержавного государства и патриархального православия. Однако же все это время он сам продолжал жить в своей родовой усадьбе среди роскоши, которую обличало его собственное перо. Когда же в 1910 году он ушел из дома, от семьи, чтобы "жить в уединении и тиши последние дни своей жизни", публика, к ужасу властей, "вчитала" в этот поступок нарратив освобождения, манящий символ расставания с традиционными, патриархальными ценностями.

Этот, последний эпизод жизни Толстого с самого начала сопровождался интересным явлением - традиционные соотношения между публичной и частной жизнью сплошь и рядом переворачивались с ног на голову. К примеру, в дни непосредственно после тайного отъезда Толстого из Ясной Поляны семья писателя была вынуждена черпать сведения о его местонахождении и состоянии из газет. Позднее, отправившись в Астапово к одру умирающего, жена и дети вновь оказались изолированными от Толстого; врачи боялись, что на здоровье Льва Николаевича пагубно скажется присутствие людей, от которых он, собственно и сбежал. Однако присутствующие на месте события журналисты разнесли весть об этой изоляции писателя от семьи по всему миру: самым ярким примером, возможно, являются хроникальные кинокадры, запечатлевшие, как Софья Андреевна подходит к дому, где лежит умирающий Толстой, и, одинокая, жалкая, с надеждой заглядывает в его комнату через окно. С помощью телеграфа журналисты регулярно извещали публику не только о ходе болезни Толстого, но и о чувствах и реакциях его родственников; эти репортажи представляли собой проиллюстрированные фотографиями интервью, которые брались у членов семьи, врачей, станционного повара и вообще всякого, располагавшего информацией. Покинув дом, Толстой сам себя "вбросил" в сферу публичной жизни, а потому на всеобщее обозрение оказались выставлены все те традиционно частные и не подлежащие огласке семейные драмы, что разворачивались вокруг его болезни и смерти. Как с сожалением отметил в тот момент журналист некоей петербургской газеты: "У Толстого нет личной жизни". Если газеты оплакивали конец частной жизни Толстого еще до того, как наступила его физическая смерть, неудивительно, что в дни после его кончины жизнь писателя продолжала оставаться весьма и весьма публичной. После бальзамирования, во всех технических подробностях описанного в прессе, тело было немедленно выставлено на всеобщее обозрение на станции; поглядеть на него стекались толпы людей, в большинстве своем - просто случайные пассажиры следующих через Астапово поездов. Те, кто упустил этот шанс, могли увидеть Толстого в гробу на фотографиях в первой попавшейся газете, вкупе с подробной хроникой последних часов его жизни, факсимиле его завещания и сокровенными деталями семейной драмы, подтолкнувшей его к уходу из дома. По мемуарам о похоронах Толстого в Ясной Поляне видно, что даже те, кто не были лично знакомы с Толстым, входили в его дом (для прощания с телом), уже вооруженные всеобъемлющими знаниями о ключевых обстоятельствах и действующих лицах. Итак, тело Толстого, подобно его литературному наследию, с момента смерти писателя стало общественным достоянием.

Можно сказать, что в последние дни земного существования Толстого частная жизнь превратилась в общедоступный спектакль: заветное сакральное пространство - смертный одр родственника - было открыто взорам публики и во многих случаях осквернено ими. Как будет показано ниже, эти последние дни ознаменовались и другим явлением: общественно-политическая составляющая частной жизни была, против всех обычаев, выставлена на обозрение и подвергнута критике. В данной работе я постараюсь выделить и характеризовать наиболее выпуклые черты этого периода, уделяя особенное внимание той бурной активности властей и других политических сил, которая была вызвана похоронами Толстого и другими публичными церемониями его памяти. Итак, чтобы проанализировать частное, я должен совершить экскурс в сферу сугубо публичного, руководствуясь тремя основополагающими тезисами: первое, что похороны по самой своей природе являются моментом соприкосновения частного и публичного (мигом, когда частное выплескивается в сферу общественного); что в то же самое время это момент привилегированной частной жизни (торжественный акт, обязывающий общество почтительно отнестись к воле покойного или к скорби его семьи); и что общество использует ритуалы из сферы частной жизни, в данном случае похороны, чтобы собраться вместе, самоорганизоваться и идентифицировать себя с чем-то определенным. Хотя в данном исследовании будет наглядно продемонстрировано, что похороны знаменитостей являются отклонением от "нормы" (и, очевидно, более публичным, чем "обычные похороны", явлением), я постараюсь также осветить некоторые более "демократические", то есть более широкие аспекты семантики данного ритуала. Соответственно, помещая события ноября 1910 года в широкий исторический контекст, я в то же самое время попытаюсь показать на конкретных подробностях смерти и похорон Толстого, как работает механизм превращения мертвого тела в политический козырь.

Полицейский циркуляр, изданный, когда Толстой лежал при смерти, предостерегал: "В настоящее время все оппозиционные круги и учащаяся молодежь весьма сильно реагируют на болезнь графа Л .Н. Толстого, и можно ожидать, в случае кризиса, каких-либо выступлений". Подобные дурные предчувствия были основаны как на исторических прецедентах жизни Толстого, так и на общей склонности русского общества придавать особый, политический оборот смертям известных писателей, мыслителей и политиков. На эту традицию ссылались и современники писателя - примером тому является опубликованная в ноябрьском номере журнала "Вестник Европы" за 1910 год редакторская статья, посвященная отклику общества на смерть и похороны популярного либерального деятеля С.А. Муромцева (он скончался за месяц до Толстого). Статья открывается заявлением, что со времени политического "пробуждения" России похороны тех, кто "поднялся над морем посредственности и оставил след в сознании нации", становятся общественными событиями огромной важности. Традиция началась в 1860 году похоронами актера Александра Мартынова, где вместо "обычной похоронной процессии с участием одних лишь родственников и друзей покойного" по улицам прошло массовое шествие 3. Мартынов пользовался огромной популярностью у демократической интеллигенции, и его похороны вылились в настоящую смуту, открытое проявление массовых настроений: тысячи людей стеклись на Невский проспект, чтобы увидеть то, что переросло в "открытую антиправительственную демонстрацию" 4. Когда полицейские попытались навести порядок, толпа отозвалась криками "Долой полицию!" и заставила их отступить. На следующий год, когда полчища людей собрались на похороны Добролюбова, стало ясно, что публичные похороны харизматических идеологов-мыслителей стали неотъемлемой чертой русской общественной жизни. По утверждению "Вестника Европы", традицию продолжили похороны Некрасова, Достоевского, Тургенева, Салтыкова-Щедрина и Шелгунова. Самодержавие взирало на эти несанкционированные сборища с опаской, искало способы свести к минимуму их политическое содержание, старалось, чтобы события вокруг них не получали огласки. В 1881 году, когда умер Достоевский, правительство объявило, что его вдове назначается пенсия в 2000 рублей, а дети писателя получат образование за государственный счет. Хотя в своих мемуарах Анна Григорьевна пишет, что не приняла этих щедрот, сообщение о ее отказе не было опубликовано, и некий правительственный чиновник в то время хвастался этой ловкой "пиаровской" уловкой 5. Отпевание Достоевского в церкви также проходило не без участия правительства: это было официальное мероприятие с присутствием членов царской семьи и Победоносцева (семью самого писателя еле-еле допустили в церковь без особых билетов). Однако спустя несколько лет Победоносцев сошлется на похороны Достоевского (вкупе с похоронами Тургенева) как на пример нарастающей опасной тенденции некоторых кругов дополнять православные погребальные обряды разнообразными гражданскими церемониями "не без тайного намерения установить повод к демонстрациям" 6. Отпевание Достоевского предварялось многочисленной погребальной процессией, прошедшей по Невскому проспекту; за гробом следовало тридцать тысяч человек, в том числе по одним сведениям семьдесят, по другим - сто делегаций и пятнадцать хоров. За процессией, в свою очередь, наблюдало до ста тысяч зрителей. Хотя шествие было в общем мирным, очевидцы отметили, что полиция, неготовая к такому скоплению народа, была не в силах сдержать толпу 7. Позднее Анна Григорьевна Достоевская напишет, что самой впечатляющей чертой похорон было то, с какой быстротой толпы и делегации организовались сами. Эта спонтанная, органичная реакция, выходящая за рамки распоряжений правительства, а порой и прямо противоречащая им, свидетельствовала о политической самостоятельности русского общества и дала правительству понять, что оно не властно удержать символический смысл смерти Достоевского в узде официальной идеологии. Для Суворина эти похороны стали беспрецедентным триумфом русской мысли и творческого духа, "спектаклем", доселе не виданным в России 8. Правительство, разумеется, предпочло бы, чтобы подобные спектакли отличались не столь амбивалентным, более "ура-патриотическим" содержанием. Как научились власти на горьком опыте, чем больше у общества времени на генерацию самостоятельной реакции, тем вероятнее неприятности. Когда два года спустя в Париже умер Тургенев, процесс погребения затянулся - тело следовало перевезти назад в Россию - что дало обществу опасно долгий, излишний с точки зрения властей, срок (несколько недель) на подготовку. Николай Страхов отмечал тогда же в письме к Толстому, что все заняты Тургеневым и что похороны обещают быть "чем-то колоссальным". "Очевидно, из них хотят сделать демонстрацию", написал он 9. Поскольку последние годы жизни Тургенев прожил за границей, возвращение его тела в Россию обрело глубокий символический смысл, вследствие чего власти с особым рвением старались избежать неблагоприятного "оборота событий". Шеф полиции Плеве запретил распространять какую бы то ни было информацию о маршруте поезда, дабы избежать "торжественных встреч"; также принимались меры к тому, чтобы рассеять общественный ажиотаж вокруг похорон. Некий офицер в то время написал, аргументируя необходимость цензуровать репортажи газетных корреспондентов, посылаемые в Петербург: "Нет сомнения, что они будут телеграфировать в Санкт-Петербург о том, что тело Тургенева проследовало через Псков, и о встрече его в городе, и я заранее уверен, что они попытаются придать всем этим вещам как можно более широкое и торжественное значение, значение, которого они в действительности не имеют" 10. Постепенно правительство научилось, сколько возможно, затемнять и замалчивать значение публичных событий, заранее принимать меры к сдерживанию панегирических настроений в обществе. В памяти еще было свежо открытие памятника Пушкину в 1880 году, показавшее, какую мощную энергию порождают в массах общенациональные нарративы, сформированные вокруг знаменитых писателей (не говоря уже о более ранних литературных произведениях в жанре некролога - Лермонтова на смерть Пушкина, Тургенева на смерть Гоголя - производивших на публику эффект разорвавшейся бомбы). Когда стало известно, что в списке выступающих на вечере памяти Тургенева в "Обществе любителей русской словесности" значится Лев Толстой, вечер был "отложен на неопределенное время" под тем предлогом, будто выступающим требуется время на работу над речами.

Ко времени кончины Толстого весь этот сонм ритуалов, подоплекой которых была борьба между правительством и широкими кругами общества за память о покойном, был кодифицирован. Важным - по сути, центральным - элементом этих ритуалов стали театрально-страстное поведение после похорон, дополняемое ритуалом "чтений на похоронах". К примеру, в вышеупомянутой статье из "Вестника Европы" автор интерпретирует численность и терпеливость толпы на похоронах Муромцева в Москве как знак сочувствия взглядам Муромцева и "реаблитацию первой Думы". На автора, как и на вдову Достоевского, произвела огромное впечатление самодисциплинированность толпы; эта спонтанная энергия вывела на поверхность общественные настроения и политические симпатии, сокрытые в самых недрах русского общественного сознания, а потому могла быть воспринята как признак времени 11. И действительно, точно так же расценили данное событие и сами правительственные чиновники; в письме графу Бенкендорфу тамбовский губернатор писал: "Смерть Толстого, особенно после удавшегося шума с похоронами Муромцева, вызовет у кадетско-жидовствующей интеллигенции и прессы желание пошуметь еще больше" 12. В свете этих ожиданий Бенкендорфа просили заранее запретить такие политические демонстрации, как вставание в память о Толстом на заседаниях различных организаций и советов; подобные меры принимались по всей России.

Для всех этих предосторожностей были и другие причины. Жизнь уже доказала, что народная любовь к Толстому склонна перерастать в бунтарство: к примеру, в 1901 году, когда писатель был отлучен от церкви, его буквально завалили поздравительными телеграммами; всюду, где бы он ни появлялся, его встречали, как героя. Когда в том же году, уже после отлучения, Толстой заболел и отправился лечиться на юг, правительство обнаружило, что запрет публиковать информацию о его маршруте не в силах предотвратить спонтанных публичных демонстраций в честь писателя. На харьковском вокзале поезд Толстого встречали три тысячи человек (весть, что писатель будет здесь проездом, передавалась из уст в уста). Когда он появился в окне своего купе, толпа разразилась долгими, оглушительными аплодисментами. Вскоре после этого, когда здоровье Толстого резко ухудшилось, и церковь, и государство развернули бурные приготовления. Министерство внутренних дел отдало распоряжение, что все сообщения в прессе о Толстом и его болезни должны сводиться к чисто фактической информации без каких-либо редакционных комментариев. Местная полиция принимала все меры к исполнению распоряжений высшего петербургского начальства; а само начальство разрабатывало план тайной транспортировки тела Толстого и даже устроило предварительную репетицию 13.

Отлучение Толстого оказалось кошмаром для церковных и правительственных "специалистов по связям с общественностью". Акт Священного Синода об отлучении, призванный очернить Толстого и тем самым подорвать его нравственный авторитет, на деле стал катализатором его популярности, привлек внимание к еретическим взглядам писателя. Более того, в контексте болезни Толстого факт отлучения создал дополнительную проблему: решить, что делать в случае его смерти, было совсем непросто. Во время его болезни в 1901-1902 г.г. Синод решил, что Толстого следует похоронить по христианскому обряду, но с отправлением лишь тех ритуалов, которые предназначены для неверующих. Затем, осознав несовершенство этого плана, церковники решили предпринять все от них зависящее, чтобы Толстой мог быть похоронен как обычный православный. Победоносцев распорядился, чтобы подле умирающего Толстого присутствовал священник, дабы в последнюю минуту склонить писателя к возвращению в лоно православной церкви - а, возможно, и просто сфальсифицировать его покаянную исповедь. Рассчитывая, что священника оставят с Толстым наедине, авторы плана предполагали затем сообщить всему миру, что на смертном одре писатель покаялся - вне зависимости от его реального решения.

Схожий план попытались осуществить и в 1910 году. Митрополит Антоний послал Толстому личное письмо, умоляя примириться с Богом и Его Церковью, а Синод направил в Астапово нескольких эмиссаров в надежде, что им удастся принести "духовное утешение" умирающему. Все это происходило при поддержке министерства внутренних дел: Столыпин командировал на станцию специального агента с поручением всемерно способствовать осуществлению планов Синода. Столыпин сказал агенту, некоему Н.П. Харламову, что на то, что Толстой умрет, примирившись с Церковью, очень надеется сам Николай Второй 14.

Ситуация с Толстым создавала и другие проблемы для министерства внутренних дел. Как только стало известно об уходе Толстого из Ясной Поляны, тайная полиция начала отслеживать его передвижения, а в Астапово не преминула установить контроль над представителями прессы и прочими присутствующими. Среди телеграмм, посылаемых с астаповского телеграфа, мы находим множество шифрованных рапортов агентов. Эти люди также следили за движением поездов через станцию, разрешали или запрещали конкретным людям оставаться в Астапове, командовали репортерами и фотографами 15. Пятого ноября в Тулу было тайно вызвано шестьдесят кавалеристов, а два дня спустя, когда Толстой скончался, к ним присоединились подкрепления из состава местных воинских частей 16. Когда Толстой умер, так и не примирившись с церковью, полицейские немедленно принялись выяснять, как и где его будут хоронить. Они попытались расспросить последователей Толстого, которые отправлялись на похороны в Ясную Поляну, и, не получив от них никакой информации, все же каким-то образом раздобыли "негласные сведения" по данному вопросу. В том, что касалось похорон, семья Толстого руководствовалась его личной волей. Во многих аспектах распорядок похорон был на руку властям: очевидно, их очень обрадовала весть, что Толстой будет похоронен спустя всего два дня после смерти в своей родовой усадьбе, более чем в дне езды от столицы, и что присутствующих просят воздержаться от надгробных речей 17. Более того, семья писателя уведомила полицию, что не позволит превратить похороны в политическую демонстрацию, и полицейские с удовлетворением доводили эту весть до сведения растущей толпы 18. Несмотря на все эти благоприятные предпосылки, были приняты изощренные меры предосторожности. Гроб везли в никак не помеченном багажном вагоне особого поезда, а станции, через которые он следовал, оцепляли либо удаляли с них людей. В Ясную Поляну были командированы два офицера московской полиции (один из которых был упомянут выше), опытные специалисты по делам цензуры; в течение всей церемонии они дежурили около тела Толстого. Один из сыновей Толстого запротестовал, найдя оскорбительным присутствие полиции в своем родном доме в день похорон отца - но старший из офицеров решительно отмел эти возражения, объяснив, что "могут быть произнесены какие-либо противоправительственные или противорелигиозные речи, которые затем будут оглашены в печати, как бы публично произнесенные" 19. Другие офицеры и рядовые сотрудники полиции свое присутствие не афишировали - они прятались в лесу, втайне наблюдая за похоронной процессией (впрочем, Иван Шураев, в то время работавший в усадьбе Толстого, рассказывал: "Полиции было видимо-невидимо... Боялись они, что у могилы Толстого целая революция совершится") 20.

Непосредственная реакция общества на смерть Толстого подкрепила эти опасения. Утром в день похорон в Московском университете собралось восемь тысяч студентов. Их шумный митинг завершился уличным шествием. Именно таких спонтанных акций и боялись умудренные опытом недавней революции власти. Однако две тысячи людей, присутствовавших на самих похоронах, соблюдали порядок. Вокруг процессии выстроилась живая цепь. Поочередно выступили три хора, насчитывавшие вместе семьсот человек. Хотя около ста студентов пожелало выступить с надгробными речами, в итоге все ораторы воздержались, уважая решение семьи писателя. Как рассказал приезжему горожанину один местный крестьянин: "Хорошо хоронили!... Студенты больно пели. Порядок был. Студенты цепь сделали и мы цепь, порядок был" 21.

В этом была заслуга и Столыпина. Множество людей намеревалось отправиться в Ясную Поляну специально назначенными поездами; в последний миг по распоряжению из Петербурга все эти рейсы были отменены, за исключением двух поездов для студентов 22. Тысячи людей остались ждать на вокзале; те, кому это было по карману, (в том числе депутация думцев и ректор Московского университета) наняли автомобили, но даже эти счастливцы добрались до Ясной Поляны лишь после похорон (одни поздно вечером, другие - лишь на следующий день) 23. Как было сказано в редакционной статье газеты "Речь", "при этих условиях, внешняя сторона похорон Толстого не могла принять тех грандиозных размеров, как это, конечно, случилось бы при более благоприятных условиях" 24. Итак, среди тех, кому удалось принять участие в церемонии, большинство составляли студенты из Москвы, местные крестьяне, а также друзья и почитатели писателя, проживавшие вблизи Ясной Поляны. Валерий Брюсов, приехавший как представитель Московского Литературно-Художественного Кружка, жаловался: "Как мало собралось здесь! Вероятно, не больше трех-четырех тыщ! Для всей России, для похорон Толстого, это цифра ничтожнейшая. Но ведь было сделано все, что только можно, чтобы лишить похороны Толстого их всероссийского значения" 25.

Но добились ли власти своих целей? Брюсов, хотя и был разочарован количеством собравшихся, нашел эту относительно скромную церемонию в чем-то гораздо более трогательной, чем те масштабные публичные похороны, на которых он присутствовал ранее: "Все свершилось просто, но было в той простоте что-то более сильное, чем волнения и шум многотысячных толп на иных погребениях. Словно кто-то подсказал всем, как надо себя вести в эти часы..." 26. По свидетельствам очевидцев, у могилы люди вели себя с крайним благоговением: все пели вполголоса (если кто-то запевал слишком громко, его одергивали), толпа встала на колени и преклонила головы. Л. А. Суллержицкий, театральный режиссер из Москвы, взявший на себя роль распорядителя похорон, кратко пояснил, почему именно это место было выбрано для погребения 27. Многим показалось, что церемония похорон Толстого, обошедшаяся без тех ритуализированных жестов, которые были неотъемлемой чертой всяких православных похорон, выражала скорбь по писателю с какой-то особенной искренностью. Сын Толстого отметил: "Для того времени это было непривычно, но я думаю, что отсутствие духовенства только способствовало торжественному настроению большинства прибывших на похороны" 28. Несколько присутствующих упали в обморок, возможно, из-за ощущения, что происходит, как выразился один студент, "нечто действительно великое, необычное" 29. Тот же студент вспоминал о своих чувствах вечером того же дня по дороге в Москву: "Послышался свисток паровоза со станции. Там - суета! То - наша жизнь течет... Шел и все думал о том, как бы получше и попроще устроить свою жизнь... Плохо я живу" 30.

Итак, похороны навели людей на мысли о той высокой простоте, к которой Толстой стремился и в своих поздних произведениях, и в жизни. Он часто говорил, что хочет "умереть, как крестьянин", и в своих последних словах, многократно цитируемых в день его похорон, недоумевал, почему, хотя на свете бесчисленное множество людей, именно ему уделяется столько внимания. Его смерть в самом обыденном из публичных пространств - на железнодорожной станции - и возникший вокруг нее общественный ажиотаж выглядели зримым подтверждением этого идеала демократичности, вкупе с самими похоронами: в то время, как другие публичные похороны завершались помещением тела в один из нескольких "пантеонов" общенационального значения, Толстой был погребен в неукрашенной, никак не отмеченной могиле на тихой парковой аллее. Как отметил уже известный нам студент, стоя поодаль от толпы, легко можно было представить себе, что здесь хоронят простого крестьянина 31. Эта атмосфера возникла благодаря стараниям яснополянских крестьян, украсивших дорогу, по которой шла процессия, сосновыми ветками. По сути, крестьяне сыграли в церемонии одну из главных ролей: их первыми, после семьи, допустили проститься с телом, именно они несли гроб, а также огромный транспарант с благодарностью Льву Николаевичу за его доброту. Уход Толстого из Ясной Поляны "в мир" ослабил дворянский характер его отношений с усадьбой; сходная идея социальной трансформации - радикальная инверсия традиционных взаимоотношений дворянства и крестьянства - была воплощена и в его похоронах. "Неправославный дух" этой церемонии не обещал ничего хорошего для консервативных кругов общества. Если погребальный ритуал связывает покойного с обществом, являя собой миг социального единения, с каким обществом связала своих участников эта еретическая церемония? Неужели православные обряды утратили свою вкрадчивую, расслабляющую силу? Тот факт, что эффективная, производящая неизгладимое впечатление, вполне достойная такого национального героя, как Толстой, церемония может быть сотворена без участия церкви, свидетельствовал: харизматический центр русского общества сместился. Петербургской правящей верхушке отчаянно хотелось отвоевать Толстого у народа, пусть даже ценой обмана, чтобы предотвратить десакрализацию многовековых ритуалов, которые были для властей залогом нерушимости национальной идентичности в их понимании. Как, вероятно, скрипели зубами те, кто хотел похоронить Толстого "по-православному", читая следующие и подобные им строки: "В яснополянском парке свершился великий обряд. Между молодой порослью и вековой рощей вырыта могила. "Без церковного пения и ладана" похоронила страна свое драгоценное сокровище. Сам народ проводил прах покойного. Сказал напутственные слова, пропел прощальный привет. Великому гражданину - гражданские похороны" 32.

Возможно, еще страшнее было то обстоятельство, что участники гражданской церемонии узурпировали некоторые церковные ритуалы. Ключевую роль в похоронах Толстого сыграло исполнение одного из самых волнующих песнопений традиционной православной заупокойной службы - "Вечной памяти". Официальный церковный канон не допускал исполнения этого песнопения на похоронах неверующих; соответственно, пение "Вечной памяти" Толстому воспринималось властями как знак протеста, и они несколько раз безуспешно пытались прервать его 33. В Ясной Поляне хоры пели "Вечную память" снова и снова, всю дорогу от железнодорожной станции до усадьбы, а позднее - в течение всей церемонии похорон. Многие отмечают, какое глубокое впечатление производило это нескончаемо звучавшее песнопение. Брюсов писал: "Кто-то начинает: "Вечная память". Подхватывают даже те, кто не поет никогда. Хочется слить свой голос с общим хором, с хором всех. В эту минуту веришь, что этот хор - вся Россия" 34. И действительно, пение распространилось далеко за пределы Ясной Поляны; собственно, началось оно в Астапове в день смерти писателя, на следующее утро было подхвачено на студенческом митинге в Московском университете, а в последующие дни превратилось в главный ритуал гражданских панихид по всей России. И, что еще "ужаснее", на следующей неделе это песнопение зазвучало на студенческих демонстрациях - по большей части имевших открыто политическое содержание, а зачастую и антицерковную направленность. Этот обычай оказался столь заразительным, что проник в святая святых Церкви: десятого ноября студенты кишиневской духовной семинарии запели "Вечную память" Толстому после утренней молитвы, а затем потребовали отменить в этот день занятия 35. В прессе и мемуарах тех времен пение "Вечной памяти" стало метонимическим обозначением иконоборческого характера похорон Толстого.

Возникший в воображении Брюсова всероссийский хор, который совершал этот несанкционированный ритуал - хор, объединивший крестьян с дворянами, жителей ближних деревень с приехавшими из Москвы и Петербурга сановниками и студентами, а затем и с участниками демонстраций по всем городам и весям - стал для правительства зловещим предзнаменованием. Много усилий было потрачено, чтобы подорвать эту "смычку", но ее воздействие на людей было непреодолимо. Среди деятелей общенационального значения именно Толстой - как неоднократно признавали после его кончины даже те, кто не сочувствовал его этическому учению - внес наибольший вклад во всемирную славу России. Даже тайный агент Столыпина Харламов, хотя ему было приказано "сохранять инкогнито", не удержался и сходил посмотреть на мертвого Толстого в Астапове, проскользнув в комнату вместе с железнодорожниками ранним утром восьмого ноября. Третья Дума, после яростных дебатов об уместности каких-либо церемоний (правые депутаты напоминали своим коллегам, что Толстой выступал против существования Думы как таковой), почтили Толстого вставанием и минутой молчания. Газеты сообщили, что граф Витте, основываясь на своих впечатлениях от последних дней жизни писателя, изменил свое мнение о Толстом - если ранее он сомневался в величии Толстого, поскольку его смущали противоречиями между учением и образом жизни писателя, теперь Витте пришел к выводу, что Россия потеряла великого человека 36. Позднее Витте отметил, как сложно было властям нащупать свою официальную позицию в связи со смертью Толстого: "Что касается правительства, то и тут оно хорошо не знало, на какой ноге танцевать: с одной стороны, совсем игнорировать такое великое событие, как смерть Толстого, было невозможно; безусловно охулить этого великого человека было невозможно; а с другой стороны, допустить выражение особой печали и печальных манифестаций по поводу смерти Толстого было неудобно, а потому и в этом случае, выражая как бы соболезнование по поводу смерти, вместе с тем принимали исподтишка полицейские меры для того, чтобы все соболезнования выражались в возможно скромных размерах" 37.

Принимая меры к тому, чтобы осуществить, но удержать в рамках ожидания и требования общества, пытавшегося обрести через похороны Толстого катарсис, правительство попыталось подвергнуть писателя, так сказать, сепарации - отделить великого русского писателя от анархиста\проповедника новой этики. Эти усилия очевидны на примере официального заявления Николая Второго, где из Толстого пытаются сделать благонадежный объект общенационального траура самодержавной Российской империи. Государь скорбел о кончине того, кто "на заре своего творческого пути нарисовал столь волнующий портрет страны в годы, бывшие для нее одними из самых славных", и, не без тенденциозности, молил Бога смилостивиться над душой писателя. Можно сказать, что в Ясной Поляне погребли сразу двух, очень несхожих между собой Толстых - того, кто описан в царском некрологе, и того, кто был глашатаем обездоленных и недовольных. Засим последовала настоящая битва полемистов: каждая газета публиковала свой некролог, каждая стремилась доказать, что именно "ее" Лев Николаевич дороже стране, чем "чужой". Обе стороны пытались присвоить себе смерть писателя. Однако Толстой, которым пытался завладеть Николай, Толстой - автор романов и аристократ - был всего лишь частицей целого, причем той частицей, которую сам Толстой отринул. Гораздо больше дивидендов получили с тела Толстого левые.

По мере того, как похороны распространялись по стране хронологически, материально и идеологически (позднее этот период стал известен под названием "Толстовские дни"), становилось все яснее, что Россия, какой она оказалась в свете смерти Толстого, имела мало сходства с описанной в "Войне и мире" страной. Из полицейских рапортов известно, что еще несколько дней после похорон на могиле собирались людские толпы, а иногда произносились революционные речи. Тем временем в городах, помимо традиционных литературных вечеров и памятных мероприятий, начались самые значительные со времен революции 1905 года демонстрации - опять же в память о Толстом. По официальным данным в день похорон забастовала четверть московских рабочих 38. В университетах всей страны продолжались массовые собрания студентов, кончавшиеся дерзкими уличными демонстрациями и арестами; были пострадавшие. Начинали размываться границы между публичным поминовением и политической деятельностью: на демонстрациях появились транспаранты с призывами к отмене смертной казни. Заявлялось, что упразднить эту меру наказания - значит наилучшим образом увековечить память Толстого, который был яростным противником казней (см. "Не могу молчать") и в последние дни своей жизни работал над статьей на эту тему.

В глазах правительства эта кампания имела несомненно революционную окраску, поскольку вопрос о смертной казни вышел на первый план после революции 1905 года, когда было казнено множество участников восстания. Тот факт, что эта кампания разгорелась в связи с похоронами Толстого, являл собой кошмарное предвестье каких-то неопределенных беспорядков и всплеска политической активности. В ответ власти поспешили запретить какие бы то ни было собрания, связанные с Толстым (будь то вечера памяти или показ кинохроники похорон); уличные шествия быстро разгонялись полицией. На идеологическом фронте также началось контрнаступление: консерваторы сводили происходящее к попыткам спровоцировать беспорядки. В "Новом времени" появился следующий отзыв о демонстрациях в столице: "Появление на Невском революционных флагов с девизами указывает, что "вечная память" Л. Н. Толстому - просто предлог для беспорядков и "выступлений"". Широкие круги общества, утверждал журналист, не сочувствуют этим демонстрациям, а напротив, видят в них профанацию памяти о Толстом 39.

Правая пресса не преминула заявить, будто во всем виноваты люди, которые не являются "исконно русскими". В "Новом времени" публиковался цикл редакционных статей, где демонстрации объявлялись провокацией евреев и кавказцев. М. Меньшиков сообщал: "Обыкновенно петербургская толпа - северная толпа, где преобладают светлые и мягкие лица. Вчера же Бог весть откуда на Невский вылилась густая черная струя, все типы далекого юга и Востока, с горбатыми носами и черными, как вишни, глазами. Представители отдаленных рас, давно выродившихся, хищных и паразитных, они вносят в северную нашу толпу совсем чуждый ей темперамент, нервный и задорный, отравленный органической неприязнью к нашей жизни".

Журналист предполагал, что все эти люди вообще не читали Толстого, а на улицы вышли, прикрываясь его именем, чтобы осуществить некие расплывчатые антирусские действия. Призыв отменить смертную казнь был лишь уловкой, скрывающей за собой коварный крупномасштабный заговор против русского правительства 40. Поразительно, заключал автор, "с какой уверенностью Евреи управляют нашей смутой. Ни одно крупное событие не остается ими неиспользованным" 41. Другая редакционная статья "Нового времени" громила "еврейские газеты": они "оплевывают то, что было святым для Толстого", и, присоединяясь к требованиям его церковных похорон, эксплуатируя память о нем, "спекулируют на повышении общественного недовольства" 42. Газеты православных фундаменталистов, так называемые "черносотенные", вмешались в эту кампанию, чтобы придать поминовению Толстого идеологическую окраску: Толстой, утверждали они, в последние дни жизни был изолирован от представителей церкви и таким образом, в интересах "врагов церкви", не имел возможности произнести свою последнюю, покаянную исповедь. Уличные демонстрации были делом рук все тех же врагов, использующих душевную смуту Толстого в своих целях. (Тут, разумеется, приходит на ум поговорка о соломинке в чужом глазу и бревне в своем, поскольку попытки церкви прорваться к смертному одру Толстого, очевидно, были продиктованы чисто "пиаровскими" целями).

Те, кто симпатизировал Толстому и участникам поминовения, при описании похорон рисовали совершенно противоположную картину; меж тем как консерваторы кричали о хаосе, их противники видели в поминальных общественных акциях образец красоты и порядка. Характерный пример тому - ряд статей в декабрьском номере "Вестника Европы". Автор одной из них хвалит аудиторию вечера памяти Толстого в Петербурге, который был организован под тем условием, что зрители никак не будут реагировать на произносимые речи; тысяча семьсот присутствующих выразили свое уважение к Толстому, "свято исполнив" требование. "Это такой показатель общественного воспитания", - утверждал автор, - "которому за границей могут только позавидовать" 43. Описывая отклик на смерть писателя в "провинции", другой автор выворачивал наизнанку идеи "нововременских" публикаций, отводя правительству и церкви роль злодея. В то время, как Меньшиков писал, что несчастье Толстого являет собой "урок молодежи", автор "Вестника Европы" выражал надежду, что репрессии против людей, желавших почтить память Толстого (ратовавшего за мир и справедливость) стали важным уроком, новым значительным шагом на пути к политическому просвещению общества. Более того, в своей реакции на недавние события общество объединилось, а всякий акт подобного единения оказывает очищающее, целительное действие на общественную жизнь 44. Третья статья в том же номере оспаривала обвинения, будто демонстрации были спровоцированы чужаками-"инородцами" в их аморальных целях: гораздо конструктивнее было бы признать демонстрации естественным порождением русского общества и проанализировать механизм их возникновения. Студенческие беспорядки, заявлял автор, возникают из-за отсутствия у оппозиции иных, более эффективных средств выражения протеста 45. С данной точки зрения в демонстрациях не было ничего аномального или противоестественного: напротив, они выглядели органичными проявлениями чувств той России, существование которой не желали признавать власть имущие - России, отождествлявшей себя с Толстым и общественными переменами, воплощенными в его фигуре.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

(И НЕСКОЛЬКО ВВОДНЫХ):

Зимой 1910 года газеты и журналы были переполнены статьями и письмами, где поднималась одна и та же тема: значение смерти Толстого и феномена гражданских похорон для России. Часто звучал вывод об эпохальности произошедшего. Одни - к примеру, "нововременцы" - рисовали картину политического хаоса и маниакального мифотворчества, стремились рассеять возникшую вокруг смерти Толстого харизматическую ауру, стараясь мобилизовать существующие в обществе фобии и антипатии. Другие - как-то, авторы "Вестника Европы" - подчеркивали дисциплинированность искреннюю любовь участников мероприятий к Толстому, а также восхищались пробуждением политического и нравственного самосознания нации. Итак, смерть Толстого (как и кончины многих других выдающихся людей России) оказалась общенациональным судным днем - днем, когда совершился акт самоосознания общества через присвоение Толстого, его ассимиляцию в историю и традиции России.

Поскольку погребальные ритуалы соединяют покойного с некоей заданной традицией и с определенным социумом, уже сама процедура похорон Толстого оказалась решающим фактором этого процесса самоосознания. Когда в 1908 году умер другой пользовавшийся огромной популярностью у народа деятель, Иоанн Кронштадский, его похороны были срежиссированы как пышное шествие общенационального масштаба, закрепляющее за Церковью и Государством место сакрального центра России. Вокруг Иоанна Кронштадского, которому фанатично поклонялись православные верующие, существовал настоящий культ, открыто поощряемый государством. Разумеется, похороны этого религиозного деятеля были выдержаны в сугубо православном духе; не скупясь на помпезность, стараясь выжать из события все, что можно, церковь устроила грандиозный спектакль в честь истинного патриота, верного сына Святой Матушки-Руси. Но существовала и другая самоидентификация, к которой пришли участники похорон Толстого, где студенты, крестьяне, интеллигенция, толстовцы, горожане - все собрались вместе, чтобы отдать последние почести злостному врагу государства. Эта самоидентификация представляла собой угрозу властям: она указывала на появление в стране общества, совсем непохожего на то, чьи представители хоронили Иоанна Кронштадского. На похоронах Толстого государство было маргинализировано, а церковь - отлучена от общества, собравшегося проводить писателя в последний путь. Гражданские традиции публичных похорон, ранее служившие дополнением к православным ритуалам - этому оплоту официальной культуры - теперь дерзко обособились. В вакуум, возникший на месте исключенных из церемонии обрядов - традиционного церковного отпевания и надгробных речей - были втянуты другие ритуалы. Поскольку церковь и государство утратили свой диктат, церемония превратилась в демократичную процедуру: собравшиеся получили возможность включиться в происходящее, разрабатывая собственные ритуалы. К примеру, на могиле Толстого, согласно его собственной воле, не поставили никакого надгробия, но среди посетителей быстро укоренилась традиция писать эпитафии собственного сочинения на ее ограде (эти фразы фиксировались в особых записях и стали, как часто происходит с надгробными надписями, неотъемлемым элементом фольклора, которым обросла могила Толстого). Сходным образом пение "Вечной памяти" было ритуализировано на светских собраниях в память о Толстом, проходивших по всей России: это песнопение заменило собой литургию, которая исполнялась бы на запрещенных панихидах. В то время как церковь пользовалась ритуалом церковного отпевания, дабы напомнить присутствующим об их собственной бренности и об утешительной христианской доктрине воскресения, политические церемонии, последовавшие за похоронами Толстого, призывали общество бороться за отмену смертной казни. (Стремясь увековечить память Толстого общественными переменами, эти люди секуляризировали еще одну традицию - строительство церквей во имя умерших родственников). Эти новые ритуалы были привязаны к "толстовским" смыслам и ценностям, вытеснявшим свои вековые эквиваленты; старые ритуалы говорили о "Православии, самодержавии, народности", а новые - о демократии, пацифизме и, что было ужаснее всего, о революции. Возможно, причины этого вытеснения не сводились к возросшей политической сознательности - тут присутствовала и некая примесь национальной гордости, а также сектантского поклонения. В мемуарах 1909 года описывается менее "крамольное", но, по сути своей, столь же важное в политическом плане наглядное свидетельство популярности Толстого. Толстой шел пешком по московской улице; узнавая его, люди увязывались за писателем вслед; и так собралась целая толпа, которая до вечера следовала за Толстым, пока он ходил по своим делам, и оставила его в покое, лишь когда он вернулся к себе. Как вспоминал один из участников этой "прогулки", люди разошлись своими дорогами, счастливые уже тем, что "хоть несколько часов и хоть издали находились в присутствии великого гражданина Русской земли". Вернувшись домой, они весь вечер беседовали о Толстом: "Целый вечер затем проговорили мы о нем, о его необъятном значении в истории русского самосознания, и настолько увлеклись этими беседами, что забыли даже о масленице" 46. Итак, вечер, который традиционно был бы посвящен традиционному русскому празднику, вместо этого прошел в разговорах о Толстом; православное сознание вытеснено другим сознанием - сознанием России, которая уже не является однозначно православной. "Великий гражданин Русской земли" (эпитет, часто звучавший в "Толстовские дни") не был ни сыном Церкви, ни союзником правительства.

В связи с похоронами это преклонение перед Толстым достигло невероятного накала и заставило общество в целом пристально приглядеться как к телесным, так и к символическим останкам Толстого. Публика, получив доступ к этому приватному моменту, временно образовала особое общество, объединенное коллективным интимным переживанием. Спонтанная самоорганизация этого общества, столь поразившая Анну Григорьевну Достоевскую в 1881 году, теперь все сильнее стимулировалась современными средствами массовой информации, которые располагали новыми средствами для распространения этого коллективного частного опыта. Общественный резонанс и борьба за симпатии публики в какой-то мере определялись и коммерческими интересами. Энергетический потенциал смерти Толстого толкал людей на разнообразные усилия по увековечению его памяти; многие из этих попыток являли собой как бы заговор против государства, нацеленный на превращение частного, интимного события в политическую, чреватую непредсказуемыми последствиями акцию. Пока пресса освещала происходящее в духе различных идеологических платформ, Синод и Министерство внутренних дел принимали меры к нейтрализации политического эха похорон - имелись в виду не только содержание, но и общий ажиотаж, привлекавший внимание общества к этой увлекательной истории.

Особенно завораживающее воздействие на публику производил аллегорический характер семейной драмы, разыгравшейся у смертного одра Толстого. Аудитория ясно сознавала, что именно олицетворяет каждое из главных действующих лиц: Софья Андреевна, отвергнутая жена, воплощала традиционный, патриархальный уклад жизни, а вырвавшийся на свободу муж Лев Николаевич - перемены и свободу воли. В кулисах, надеясь повернуть сюжет в более приятное им русло, ожидали своего выхода представители разных государственных и церковных тенденций; когда же их не вызвали на сцену, они обнаружили, что, несмотря на все попытки управлять действием из-за кулис, неспособны привести нарратив к угодному им финалу. По-видимому, они понимали, что на публике им появляться нельзя - враждебно настроенный зал освищет. Поэтому они были вынуждены снять спектакль со сцены и приложили все усилия, чтобы сделать пьесе антирекламу. Церковь заявила, что стержень данного сюжета - а именно, инверсия традиции - прямо вытекает из анархических воззрений Толстого, и старательно изображала развязку драмы как следствие его нравственного разложения. Достаточным доказательством того выступал факт недопущения Софьи Андреевны и детей к умирающему Толстому. Отказ церкви совершить над умершим традиционные обряды объяснялся прегрешениями самого Толстого - он сам отринул Церковь, а затем умер в ужасной изоляции от основного большинства Руси Православной. Но консервативные силы не имели полного контроля над освещением события в печати. В "Вестнике Европы" появилась редакторская статья под названием "Кто от кого оказался изолированным в дни болезни, смерти и погребения Толстого?", где высказывалась мысль, что в финале толстовской драмы именно реакционные силы Церкви и государства оказались изолированными от общества 47. В решающий момент коллективной скорби эти силы не получили важных ролей; раньше именно они произносили финальный монолог - теперь же им отвели роль статиста, бессловесно стоящего на коленях полицейского офицера. Что же помешало властям сыграть в данном спектакле более серьезную роль? Не что иное, как освоение обществом сферы частной жизни. Сакральность пространства вокруг мертвеца и пристальное внимание публики к смертному одру Толстого - вот что разрушило планы государства. Столыпинскому агенту, который был послан в помощь Святейшему Синоду, было приказано действовать как можно более осторожно, дабы не возбудить неприязнь к правительству из-за его "административного вмешательства в такую интимную область" 48. Харламов и эмиссары Церкви пытались действовать внутри приватной сферы, опираясь на тех членов семьи, которые более всего симпатизировали их усилиям (прежде всего Софью Андреевну и Андрея Львовича), но им так и не удалось прорваться к смертному одру Толстого и фальсифицировать примирение. Шифрованная переписка участников этой скользкой миссии с их петербургским начальством странно контрастирует с общественным восприятием последних дней "приватной" жизни Толстого на земле. Кажется, что смерть Толстого стала публичной, а государство - одновременно - чем-то частным.

Характерным примером мифа о величии индивидуальной свободы, который возник вокруг мотива смерти Толстого, является работа И. А. Бунина "Освобождение Толстого". Бунин интерпретирует уход Толстого из дома как "открытый финал", жест, раскрывающий неисчерпаемый потенциал человеческой деятельности. Слово "освобождение" присутствует и в подзаголовке недавно вышедшей книги Томаса Харрисона. Обращаясь к выражению Арнольда Шенберга "освобождение диссонанса", Харрисон использует его как определение некоего общеевропейского феномена, относящегося именно к 1910 году. Под "освобождением от консонанса" ( т.е. "приятного разрешения", которое "отказывается от поиска") Шенберг понимал свои атональные произведения. Харрисон же постарался показать, что эстетика диссонанса, выражающая одновременно "чрезвычайно субъективный пафос" и "крайне брутальную объективность", характерна и для многих других событий и тенденций того года 49. Бессилие государства, неспособного интерпретировать нарратив смерти Толстого с его неожиданными ассоциативными сближениями и неразрешенными конфликтами, позволяет причислить эту смерть к артефактам данного направления.

Перевод с английского С. Силаковой

Примечания

1 А. Б. Гольденвейзер "Вблизи Толстого" (Москва, 1923), т. 2, с. 365.

2 Хотя в 1910 году "государство" уже не было тем монолитным образованием, которым являлось до революции 1905 года, я возьму на себя смелость, пользуясь толстовским контекстом статьи, использовать этот термин в том смысле, который вкладывал в него писатель. Под государством Толстой подразумевал все те неизменно ненавистные ему политические и церковные властные структуры, авторитет которых держался на традиционных, иерархических отношениях.

3 "Вестник Европы", № 11, 1910, с. 342.

4 А. Альтшуллер "Александр Евстафьевич Мартынов" (Москва\Ленинград, 1959) с. 195.

5 Nicholas Tyrras "On Dostoevsky's Funeral" Slavic and East European Journal, Summer, 1986, c. 276.

6 "Победоносцев и его корреспонденты", том 1, полутом 2, с. 556-557. Похороны Толстого часто именуют первыми в России публичными похоронами общенационального масштаба - если быть более точным, это были первые похороны, при которых гражданская церемония не дополняла православную, но проходила сама по себе.

7 Волгин, 472 \\ (кстати, полицейскими были конфискованы кандалы, призванные символизировать время, проведенное Достоевским в заключении).

8 А. С. Суворин "О покойном" в кн. "Достоевский в воспоминаниях современников", 1964, т. 2, с. 423-424.

9 "Переписка Л. Н. Толстого с Н.Н. Страховым" (СПб, 1911), с. 306.

10 Цит. по кн. Marcus C. Levitt "Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880" (Cornell: Cornell University Press, 1989), c 152. (Цитата взята из "Никольский Ю., "Дело о похоронах И.С. Тургенева", "Былое" № 4, (окт. 1917 г.), с. 148-149).

11 "Внутреннее обозрение" "Похороны С. А. Муромцева как признак времени", "Вестник Европы", нояб. 1910 г.

12 "Из материалов о Л. Н. Толстом", "Красный архив", 1923, т. 4, с. 361.

13 В связи с тем, что одна харьковская газета публиковала репортажи своего корреспондента на соответствующую тему, местный губернатор был уведомлен, что: "Господин Министр Внутренних дел изволил признать подобного рода статьи о графе Толстом неудобными для официального органа и приказал, чтобы на будущее время сообщения о состоянии здоровья Графа не носили характера статей, с разного рода рассуждениями, а ограничивались бы лишь данными о ходе его болезни" (М. Л. Гомон "Лев Толстой и харьковчане", Харьков, 1993, с. 143)

14 Один из церковных эмиссаров, Парфений, архиепископ Тульский, сообщил в Астапово местному жандармскому начальнику, что приехал по личной просьбе государя императора.

15 "Из материалов о Л. Н. Толстом", "Красный архив", 1923, т. 4, с. 340-341.

16 Ibid., 343.

17 Сведения взяты из рапорта местного министра внутренних дел (??? - может быть, полицмейстера??? - прим. перев.) Тулы. "Красный архив", 1923, т. 4, с. 358.

18 Как сам писатель продиктовал Н.Н. Гусеву в 1908 году: "(... хотя это и из пустяков пустяки, но) чтобы никаких не совершали обрядов при закапывании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет снесет и свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то, а не другое место" (Н. Н. Гусев "Уход Толстого", "30 дней", № 9, 1928 г., с. 20.). Семья отклонилась от воли Толстого, приняв погребальные венки; специальный агент Харламов, местные губернатор и шеф полиции заранее осматривали венки, дабы удостовериться, что на лентах нет "несоответствующих" надписей. (Из ста венков было удалено два или три). После похорон Достоевского участникам похоронных процессий запретили нести венки на руках - их собирали вместе и клали на специальную повозку, чтобы было время для цензуры.

19 Некий полицейский обратился к представителю московских студентов: "В разговоре с ним я высказал категорическое требования, чтобы не было никаких манифестаций, флагов, противоправительственных и противорелигиозных речей, несения на руках венков и несоответствующих надписей на лентах. Требование это я подкрепил также ссылкой на выраженное по этому поводу желание семьи умершего графа" (Б. Мейлах "Уход и смерть Толстого", М. 1979. С. 292-293 (взято из "Дела канцелярии Тульского губернатора, секретного стола, о состоянии здоровья Л. Н. Толстого" в Архиве Толстого)).

20 Мейлах, 293 (из "Записи воспоминаний Ивана Шураева", (рукопись), Библиотека музея-усадьбы Л.Н. Толстого Ясная Поляна).

21 С. К. Елпатьевский в кн. "Живой Толстой", под ред. Н. Н. Апостолова (Москва, 1928), с. 559.

22 Очевидно, из Петербурга поступили инструкции предотвратить выезд людей в Ясную Поляну. Однако начальник вокзала позвонил Столыпину и заявил, что если студентам не позволят ехать, разразится бунт. Тогда разрешили отправить два поезда со студентами, но не более того.

23 "На другой день после похорон приехало много народа, не успевшего приехать к похоронам, между ними депутация от Государственной думы" ("Очерки былого", с. 270). Среди опоздавших были думские депутаты Милюков, Родичев и Стахович, а также депутация Московского университета во главе с ректором Мануиловым (или Мануйловым??? - прим. перев.).

24 "За неделю", "Речь" от 15 ноября 1910 г.

25 В.Я. Брюсов "На похоронах Толстого. Впечатления и наблюдения" в кн. "Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников" (Москва, 1978,) с. 455.

26 Брюсов, с. 459.

27 Еще один из присутствующих, не в силах сдержаться, произнес краткую, но экспансивную речь. Слушатели сочли ее "ненужной" (см. Брюсова и Сергея Толстого).

28 С. Л. Толстой "Очерки былого" (Москва, 1956), с. 269.

29 В своих мемуарах студент постоянно возвращается к этому впечатлению: "Чувствовалось что-то действительно великое, необычное..." "Во всей простоте этой есть действительно что-то величавое. Не было никаких речей, кроме нескольких слов одного из друзей Льва Николаевича..." "Да, что-то совсем необычайное во всем этом. Без обычного отпевания церковного, просто, все хоронят молча, кланяются и уходят". (А. Ф. Бобков "Непосредственные впечатления от путешествия в Ясную Поляну Тульской губернии на похороны Л. Н. Толстого", в кн. "Неизвестный Толстой в архивах России и США", М. 1994, с. 355-364.).

30 Бобков, 364.

31 "На меня в особенности сильное впечатление производило то, что гроб несли крестьяне, простые мужики в рваных зипунах, полушубках, с развевающимися от ветра волосами. Когда отвлекался от всей остальной публики, то казалось, что хоронят простого мужика, такого же, как и все те, которые несли его" (Бобков, с. 355).

32 Пришелец "Похороны", "Киевские вести", 11 ноября 1910 г. Брюсов писал: "... похороны Толстого, в лесу, в уголку "Графского заказа", в присутствии всего трех-трех с половиной тысяч человек, были достойны Толстого... Или вернее, были достойны России" (Брюсов, 459).

33 То был не первый случай использования "Вечной памяти" на гражданских похоронах, и не в первый раз это песнопение так сильно воздействовало на души. Упомянув гражданскую панихиду по актрисе Комиссаржевской, прошедшую за год до того в одном из петербургских театров, киевский журналист отметил, что дотоле не бывало более волнующей церемонии. (Пришелец "Похороны", "Киевские вести", 11 ноября). Провожая Достоевского в последний путь по улицам Петербурга, толпа пела "Святый Боже", еще одно литургическое песнопение, но это не шло вразрез с каноном, поскольку Достоевского хоронили по христианскому обряду.

34 Брюсов, с. 457.

35 "Русская земля", 16 ноября 1910 г. Студенты были наказаны, а порядок - восстановлен.

36 "Телеграммы наших корреспондентов", "Новое время", 18 ноября 1910 г.

37 С. Ю. Витте "Воспоминания", т. 3, 1923 (цитата взята из "30 дней", 1928, № 9, с. 25).

38 Мейлах, 317.

39 Борей "Маленькие заметки", "Новое время", 12 ноября, 1910 г.

40 М. Меньшиков "Игра в пожар", "Новое время", 13 ноября 1910 г.

41 Неистовые шовинистически-антисемитские выпады Меньшикова продолжились три дня спустя, в статье под названием "Борьба за цивилизацию". Здесь он поднимал тему смертной казни, провозглашая ее оплотом цивилизации и заявляя, что евреи пользуются учением Толстого и фальсифицируют заветы Христа, чтобы "разоружить" и "обессилить" правительство. "Жидомасоны" уже покончили с телесными наказаниями, а теперь пытаются отнять у правительства последний бастион на пути преступности.

42 "Еврейские газеты - те еще откровеннее плюют на все его заветы. По уши завязнув в неразборчивом политиканстве, тщету которого изобличал покойный, они обратили память мудреца в предлог для пошлой площадной суматохи. Одинаково чуждые и церкви, и Толстому, они требуют его похорон по православному обряду и под предлогом благоговения к его памяти открыто спекулируют на повышении общественного недовольства". Кассий "В Толстовские дни", "Новое время", 16 ноября 1910 г.

43 "Вестник Европы", "Из общественной хроники", декабрь 1910 г.

44 "Вестник Европы" "Хроника - Провинциальное обозрение" декабрь 1910 г. стр (?) (ср. Меньшиков "Урок молодежи", "Новое время", 4 ноября).

45 "Вестник Европы", "Внутреннее обозрение", дек. 1910, с. 351.

46 С. И. Васюков "Популярность Толстого", "Международный Толстовский альманах", составитель П. Сергеенко, М., 1909, с. 17.

47 "Вестник Европы" "Из общественной хроники", декабрь 1910, с. 436-437.

48 Н. П. Харламов "Кончина Льва Толстого", "Наука и религия", № 11, 1985, с. 42.

49 Thomas Harrison "The Emancipation of Dissonance", (Berkeley: University of California Press, 1996), pp. 17-18.