[ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИМИРЕ ЗАЛЕССКОМ]

лезные дороги были разрушены, а где и сохранились, то благодаря общему беспорядку и огромному количеству войск и людей, бежавших с фронта в тыл и заполнявших собой поезда, были недоступны, поэтому-то и пришлось идти в Смоленск походом.

После сдачи имущества отряда, не теряя дня, брат мой поступает на работу на Риго-Орловскую ж. д. начальником службы, которая занималась заготовкой топлива для ж. д. Это была в то время насущная задача.

До октября 1917 года железные дороги работали на привозном топливе. Бакинская нефть, Донбассовский и Домбровский каменный уголь. Сейчас, поскольку эти области оказались отрезанными, положение железной дороги было катастрофично. Быстро надо было создавать местные ресурсы топлива. Володя спешно создает ряд торфяных предприятий и возглавляет также лесозаготовку. В результате этого по всей Западной области были восстановлены прежние и возник ряд новых торфяных предприятий. Все это переходит в ведение областного хозяйства, и мой брат становится председателем Торфяного Комитета.

В 1920 году вспыхивает война с Польшей. Учреждается Западный Фронт-строй, в котором брата назначают заместителем начальника. Фронт-строй занимался ремонтом и строительством мостов, дорог и зданий в прифронтовой полосе. По окончании войны в 1920 году Западный Фронт-строй был реорганизован в Комитет Государственных сооружений Западной области, где мой брат остается заместителем председателя по технической части. В ведении Комитета находилась строительная эксплуатация мостов и дорог по всей области.

В Смоленске в 1920 году по инициативе Тухачевского организуется Смоленский Милитаризованный Политехнический институт, предназначенный для подготовки инженеров, как для военного ведомства, так и для народного хозяйства. Мой брат сразу привлекается к организации и чтению лекций. Будучи патриотом своего города, своей области, своей Родины, горячим поборником расширения технического образования, он с большим увлечением отдает этому делу свои силы и является одним из главных создателей Инженерно-строительного факультета, на котором читает ряд курсов. Вместе с директором, инженером Раздобреевым, он много хлопочет в центре — Москве, добывая средства для института и отстаивая его существование. Из главных курсов он читает в институте: 1) Мосты; 2) Обыкновенные дороги. Несмотря на свой большой практический опыт в этой области, несмотря на высокий уровень своих теоретических знаний, несмотря на свою большую занятость основными работами, он уделяет очень много времени подготовке к лекциям, чтобы они были полноценными, чего нельзя было сказать про его коллег, имея в виду то, что все они, как и он, были совместителями. Все это создало ему большой авторитет среди студентов, преподавателей и дирекции. Он был выдвинут и единогласно выбран в 1921 году депутатом Смоленского областного Совета.

Когда в 1921 году Комитет Государственных сооружений был расформирован, он переходит на работу заведующим отделом Промышленности Совнархоза области, где в его ведении находятся все промышленные предприятия Западной области. Здесь он проявил всю широту своего технического кругозора, своих глубоких и разносторонних инженерных познаний. К этому времени относится ряд его докладов и статей, появившихся в местной печати, по развитию промышленности, а также экономики области. Являясь большим сторонником развития и улучшения дорожного строительства, он посвятил ряд докладов и этому вопросу.

Из этого мы видим, что брат мой — глубоко патриотичный человек. Понимая трудное положение, в котором очутилось наше государство в такое переходное время, он всеми своими силами стремился служить своей стране, своему народу. Человек принципиальный, нравственный в высшем смысле этого слова, он был вследствие этого и всегда искренним. Он был убежден, что новый строй, который провозглашает принципы демократии, свободы и равенства, действительно искренне к этому стремится, стремится все это осуществить. Он думал, что ежели в реальной действительности и происходят грубые нарушения этих великих принципов, то это есть лишь проявление злобы отдельных лиц, извращение, но отнюдь не программа, строго обдуманная и последовательно проводи-

218//219

мая сверху. Короче, он обладал всеми теми иллюзиями, которые теперь мы все абсолютно утеряли.

Сейчас, конечно, не найдется ни одного человека, который будет настолько наивен, чтобы ссылаться на закон, чтобы опираться на конституцию. (И. Д. Черданцев говорил, что когда он ссылался на конституцию при защите, то ему убедительно отвечали в МГБ: "Конституция написана только для дураков").

По своей психологии мой брат был очень далек от узко профессиональных интересов, он интересовался очень многим. Он очень любил нашу Родину и в особенности наш родной край. В детстве мы с ним росли в небольшом имении в Смоленской губернии. Эта область имеет много особенностей. Та ее часть, где мы жили, населена преимущественно белорусами. В период возникновения Руси она лежала на древнем пути из варяг в греки. Впоследствии, находясь между Россией, Литвой и Польшей, она постоянно была ареной войн между этими государствами и часто переходила из рук в руки... Это наложило на нее своеобразный отпечаток. Белорусы вообще выделяются своей мечтательностью, поэтичностью, и у них, наряду с их грустными красивыми пейнями, сохраняются многие легенды, поверия, заклинания. Наряду с этнографическими памятниками сохраняются и многие исторические: древние городища, следы укреплений, следы водных путей, где происходила перегрузка судов или где двигались волоком.

Всем этим с детства живо интересовался мой брат: он не только пользовался всеми печатными материалами (правда сказать, довольно скудными), но старался непосредственно, из уст самого народа услышать все, относящееся к истории нашего края. Юношей он жадно отыскивал стариков и старух, которые могли бы ему что-нибудь полезное сообщить.

В самом Смоленске среди старинных зданий особенно славился Смоленский собор. Он был построен после воссоединения Смоленска (1668) в царствование Алексея Михайловича. В царствование Екатерины II собор был реставрирован и расписан киевскими мастерами. Этот собор — настоящая жемчужина русского искусства. Известно, что Наполеон, взяв в 1812 году Смоленск, был так восхищен красотой собора, что, войдя в собор, снял шляпу, не допустил в него своих солдат и поставил стражу охранять его. С собором, помимо его красоты и величия, у моего брата были и очень дорогие для него воспоминания детства. Мой брат был и вообще очень религиозным человеком.

Наш дядя, профессор Василий Герасимович Залесский, который был крупным инженером в Москве и, в частности, специалистом по центральному отоплению, в дореволюционное время устроил в соборе центральное отопление. В первые годы революции все это было разрушено. Религиозная община, которая возникла совершенно законно после отделения Церкви от государства и взяла на себя обязательства сохранения церквей, зная брата, как хорошего инженера и религиозного человека, поручила ему все исправить, что он и сделал, конечно, безвозмездно. Это и сблизило его с теми людьми, с которыми он не имел ничего общего. Среди церковников он выделялся и образованием, и своим общественным положением. Церковь, религия и религиозные люди подвергались насмешкам, издевательствам, гонению и физическому уничтожения. Мой брат считал своим нравственным долгом защищать гонимых. Кроме того, в деле сближения его с церковной общиной сильно повлияла личность бывшего тогда в Смоленске архиерея Филиппа (Ставицкого). Филипп (он умер в 1954 г.) последние годы был астраханским епископом. Он был хорошо образованным человеком, хорошим проповедником и обаятельным в обращении. Мой брат с ним подружился и искал у него поддержки и совета в мучивших его сомнениях и вопросах нравственного содержания.

Очень строгий к себе, мой брат в жизни старался согласовываться с принципами строгой морали. Свои поступки он проверял, насколько они согласуются с теми нравственными правилами, к которым он стремился. Так, например, когда моему брату предложили место с более высоким окладом, он сомневался, не является ли пороком стараться улучшать свое материальное состояние; он советовался по этому поводу с архиереем, считая, что надо ограничивать свои потребности и довольствоваться тем, что имеешь.

219//220

Мне очень мало приходилось видеть моего брата в последние годы его жизни. Он жил в Смоленске, а если ему и приходилось бывать в Москве, то всегда лишь мельком, и он был обременен многими заботами и делами. Он очень любил меня и всегда старался, хотя бы ненадолго, заглянуть ко мне в Голицино. Последний раз он был у меня там в конце сентября 1921 года.

Мы сидели с ним на балконе. Ночь осенняя была темная. Мы разговаривали с ним; он был очень грустно настроен. В то время у нас в государстве начинался НЭП. Как будто наступало какое-то облегчение, и как будто бы наше правительство пыталось наладить какие-то отношения с западными странами. У меня в душе родились надежды, что кончится этот беспощадный, бессмысленный террор; прекратится травля и уничтожение интеллигенции, произвол, беззаконие, жестокость. Все это я высказала брату. Он молча вглядывался в темень сада. Вдруг он весь вздрогнул: "Нет, Маня, — сказал он мне, — Сатана смотрит прямо на меня".

Этой же осенью, но уже в ноябре, он был у меня в Москве. Ему, хотелось уехать из Смоленска и перевестись в Москву. Он был. в хороших отношениях с Рамзиным, они учились вместе в МВТУ, а кроме того их сблизило то, что они, будучи студентами, лежали рядом в клинике на операции. Володя и хотел посоветоваться с Рамзиным о своем устройстве в Москве. Но, как назло, Рамзина в Москве не было, его ждали со дня на день. Брат собрался уезжать домой. Я его уговаривала остаться и дождаться Рамзина, но он не соглашался. "Ты знаешь, — сказал он, — как я скучаю о детях; каждый день, когда я их не вижу, безвозвратно потерян для меня". Как будто бы он предчувствовал, что всего лишь несколько месяцев он будет их видеть. И он уехал.

Когда он ушел от меня (это был последний раз, когда я его видела), на меня напала такая тоска, такая печаль, что, кажется, он не успел дойти до трамвайной остановки, как я начала писать ему письмо. Потом еще несколько раз в эту зиму меня охватывала такая тоска по нем, но я всегда себя успокаивала, что ему ничего не может угрожать и что я еще и еще его увижу. Больше я никогда уже его не увидела.

Наступил роковой 1922 год. Правительство постановило отобрать все церковное имущество. В церкви большинство икон было вделано в золотые или серебряные ризы. Большинство церковных сосудов было также сделано из золота и серебра. Многое было украшено драгоценными камнями. Как оказалось в действительности, ценность этих сокровищ была преувеличена. В большинстве случаев то, что считалось золотым или серебряным, на самом деле было лишь посеребренным или позолоченным. Драгоценные камни были также почти всегда искусственными. Как бы то ни было, но было отдано распоряжение все это конфисковать; для этого, конечно, надо было ободрать иконы, взять все, что было в алтарях. В данном случае Патриарх занял совершенно неправильную позицию. Юридически он был прав: поскольку Церковь была отделена от государства, государство не имело права распоряжаться церковным имуществом, но, принимая во внимание отрицание государством им самим же изданных законов и его силу, надо было смириться и против этого не протестовать. А между тем Патриарх написал послание, которым он запрещал отдавать то, что находилось в церквах. Это поставило верующих в безвыходное положение. Нельзя было не подчиниться Патриарху, а, с другой стороны, — нельзя было не подчиниться властям.

Другую роковую ошибку допустил председатель Губисполкома Смоленска. Раз пришло распоряжение правительства, то, конечно, ни о каком обсуждении этого распоряжения не могло быть и речи. А между тем председатель Губисполкома устроил официальное заседание (12 марта 1922 г.) для переговоров правительства с членами религиозной организации. Так как мой брат был самым образованным из церковников, то его и уполномочили защищать интересы Церкви.

На этом собрании брат мой произнес речь, содержание которой сводилось к следующему: если правительство спрашивает наше мнение, мнение религиозных людей, то наша совесть говорит: Чаша с Дарами и крест являются для нас символом, таким же символом, каким является знамя для солдат. Эти вещи нам отдать трудно. Берите у нас все взамен. Лично я готов отдать все свое имущест-

220//221

во, отдать безвозмездно весь свой труд, лишь бы сохранить эти две вещи, которые для меня, как христианина, священны.

Конечно, это собрание и эта речь не имели никакого воздействия. Через несколько дней была объявлена реквизиция церковного имущества. Конечно, мой брат ни в каком протесте против этого не участвовал. Он был, как всегда, на работе. Между тем какие-то бабы по собственной инициативе, а, возможно, подстрекаемые какими-нибудь провокаторами, собрались накануне на ночь в соборе и устроили скандал, когда явились срывать ризы с икон и вытаскивать из алтаря утварь.

На другой день в местной газете появилась статья, где описывались эти беспорядки и в заключение говорилось: "Конечно, мы понимаем, что эти беспорядки производили не безграмотные бабы, не невежественное духовенство; нет, за ними надо видеть их вдохновителей, могучую контрреволюцию, направляемую иностранными державами. Конечно, здесь надо видеть помещиков-дворян, мечтающих задушить наше государство, видна рука иностранной буржуазии".

Через несколько дней, а именно 30 марта по старому стилю, была годовщина смерти мамы (она умерла 30 марта 1921 года). Володя был у заупокойной обедни и на панихиде на кладбище. Когда он вернулся, его арестовали.

С 30 марта по 1 июня Володя был в большой Заднепровской тюрьме. В конце мая я приезжала в Смоленск, хотела его видеть, но тогда велось следствие, и свидания не разрешались. Я каждый день приходила к воротам тюрьмы; думала хотя бы в окно его увидеть, но так и не видела. Долго в Смоленске я оставаться не могла и должна была уехать.

Совершенно неожиданно и безумно радостно я получила письмо от Володи. 1 июня он был выпущен на свободу. Следствие закончилось и до 1-го августа, т. е. до того дня, когда был назначен суд, он получил полную свободу и занял опять свое служебное место — заместителя заведующего отделом промышленности Совнархоза Западной области.

Как я узнала лишь впоследствии (я ждала рождения Феденьки, Феденька родился 1-го августа; мне не писали подробностей), мой брат знал, что ему угрожает большое наказание, но он совершенно не понимал, за что. Он был религиозен. Когда на собрании религиозных людей совместно с председателем Губисполкома на вопрос: хочет ли религиозная община отдать церковное имущество, он совершенно искренне ответил, что среди этого имущества есть предметы, которые для христианина священны, — чаша и крест и что их отдать тяжело. Он, конечно, ни в каких организациях, враждебных правительству, не участвовал, в жизни своей он был предельно честен, скромен и демократичен. Все свои силы, все свои знания он вкладывал в работу, желая этим способствовать восстановлению порядка и благосостояния своей Родины. В чем же было его преступление? Когда ему предлагали защитника, он отказался, говоря: "Ведь я же ни в чем не виноват". Это было его глубокое убеждение. Потом мог ли он поверить, да и могло ли уложиться в мозгу каждого нормального человека, чтобы преступника, которого считают заслуживающим высшей меры наказания — смертной казни — после окончания .следствия, когда должны были выявиться все подробности его преступления, оставляли на ответственном посту руководителя строительством целой области? В этом, конечно, сказались вероломство и жестокость власти. Использовать нужного человека до последнего дыхания...

Насколько мой брат был наивен, и как он не понимал существующего положения, свидетельствует хотя бы то, что в защиту свою он хотел включить совершенно искренний правдивый рассказ о своей жизни. Жизнь нашей семьи не походила на трафарет, совершенно отличаясь от того обычного представления о помещичьей жизни, которое укоренилось в представлении современных людей и которое постоянно пропагандируется и служит любимой агиткой в нашей стране.

Мой отец, когда ему было за 30 лет, купил небольшое имение, очень запущенное. Своей энергией, знанием агрономии, личным трудом он привел его в образцовое состояние. Его пример оказал большое влияние на окрестное население, где многие крестьяне перешли от своего векового трехполья к семипольному обороту. Здесь я должна пояснить. У нас существовала община, и в общине никакой прогресс не был возможен. Там сохранялись, конечно, трехполье и са-

221//222

мый варварский, архаичный способ ведения хозяйства. Но наряду с общинной землей, у нас очень многие крестьяне владели собственной землей. С помощью крестьянского банка они объединялись по 3-4 семьи вместе и покупали помещичью землю. За два десятка лет у нас растаяли почти все имения. Из 700-800 десятин, которыми владел помещик, у него оставалась лишь усадьба в 30 много 100 десятин, а то и совсем ничего. На этой купленной земле крестьяне вели уже прогрессивное хозяйство. Отец выписывал высшие сорта семян из образцовых хозяйств России, а также из-заграницы. Семена эти стоили иногда очень дорого. Эти семена сперва высевались на небольших площадях, даже в огороде, потом же на полях, а через 2-3 года они продавались по обычной цене окрестному населению, К нам за семенами ездили крестьяне за десятки верст.

Итак, Володя хотел рассказать о нашей постоянной трудовой скромной жизни. О том, как мой отец, не будучи врачом, но несколько понимая медицину, и днем, и ночью бежал по первому зову оказывать помощь каждому заболевшему в округе. Как, стоя на коленях, он промывал нарывы на ногах, как своими лекарствами, уходом, добавлением к питанию он выхаживал больных. В случае пожара или какого-либо иного бедствия он сейчас же спешил на помощь. Как мой отец и мой брат всегда работали наравне с рабочими.

В то время, когда происходил процесс, да и до сих пор, лица, выдвинувшиеся после революции, придерживались и придерживаются совершенно определенных взглядов, а поэтому это было бы, конечно, никому непонятно, неинтересно, и ненужно, да никто из них этому и не поверил бы. Ведь огромное большинство тех революционных лет, как и сейчас тех, кто стоит у власти, не могут представить себе человека, который имеет материальную возможность не работать и работает. Который будет делать что-то не из личного расчета, а ради общественного блага. Который не использует материальные возможности всеми способами, даже в ущерб другим.

Весь следственный материал был отправлен в Москву и там подвергался соответствующей обработке. Насколько это дело было подтасовано, показывает и такой факт. Когда я через одного доброго человека, близко знавшего Менжинского (Менжинский состоял одним из руководителей ЧК), хлопотала в Москве, он сказал Менжинскому, что мой брат его близкий друг; Менжинский ответил: "Где же ты был раньше? Теперь мы сделали из него главную фигуру процесса. Мы от него отказаться не можем".

Как говорили, следствие в Смоленске велось довольно беспристрастно, что, конечно, не удовлетворило Москву. Когда дело вернулось из Москвы, 80 документов из дела было изъято, и защите было запрещено на них ссылаться.

Эти два месяца (до процесса) я была бесконечно счастлива; изредка только нападала глубокая печаль, но я объясняла это моим состоянием. Ведь это было накануне рождения Феденьки.

Как мне рассказывала впоследствии нянечка, живущая у Володи, он очень много работал эти два месяца. Он хотел обеспечить семью на то время, когда он будет в заключении. Кроме службы писал разные статьи. Ночью он очень много молился. Его жена также ждала ребенка, который родился 22 июля, за неделю до начала суда. Это было последнее радостное событие в жизни моего брата. То, что ребенок родился нормальным, брат воспринял как исключительное счастье. Ведь он так тяжело, так больно переживал в конце 1916 года смерть своего двух с половиной летнего сына Женечки1.

30 июля Сашеньку крестили, а 1 августа утром явились, взяли брата под стражу и увели на суд.

Суд был гласный, показательный. На суд билеты были розданы преимущественно рабочим. Процесс был ярко инсценирован. Инсценировка этого процесса

1 Брат мой в ноябре 1916 г. получил на фронте телеграмму о тяжелой болезни Женечки. Весь железнодорожный путь от озера Нарочь до Смоленска он простоял в углу вагона на коленях, молясь о спасении Женечки. Впоследствии, через несколько месяцев после смерти Женечки, я спросила брата о каком-то его горе. Володя сказал: "После смерти Женечки мне уже ничего не может быть больно".

222//223

состояла, главным образом, в том, чтобы показать народу, кто является его врагами, по вине кого происходят те бедствия и лишения, которые он терпит. Для этого в самых мрачных подробностях обрисовывались бедствия народа. (За год до того был голод на Волге, голод, дошедший до массового людоедства). С самого начала революции, из-за разрухи, непрерывной гражданской войны, войны с Польшей, разорения и ограбления крестьянства — в стране был непрерывный голод. Эти бедствия надо было на кого-то свалить, надо было отвратить народный гнев, выбросить на растерзание очередную жертву. Что же было легче: помещик-дворянин! Все равно, что бы он собой ни представлял, каковы бы ни были его заслуги (о них, конечно, умалчивали).

Итак, главной темой, которая проходила через весь суд, длившийся больше недели, шел перечень народных бедствий и перечень всех злодеяний, которые искусственно вызывали эти бедствия — злодеяний, совершаемых помещиками, дворянами, которые находятся в непосредственной связи с иностранной агентурой. И в данном случае Советское правительство, желая обогатить народ, избавить его от голода и лишений, проникнутое бесконечной любовью и заботой к народу, решило взять никому не нужные церковные богатства. Но помещики-дворяне, которые, конечно, не верят в Бога, — кто же из образованных людей верит в Бога? (это мнение всех большевиков) — только из злобы и желания вернуть себе утраченные привилегии, подкупленные иностранными капиталистами, восстали против этого. Судьи всюду подчеркивали, что само собой разумеется, они не могут обвинять невежественных фанатичных людей, подобных безграмотным бабам. Не могут обвинять и духовенство, потому что оно действовало по долгу службы. Но они обвиняют ту силу, которую олицетворяют помещики и дворяне, а в данном случае — мой брат; которая в своих личных интересах и интересах мирового капитализма вызывает народные бедствия и единственная мешает созданию светлого будущего, царства счастья и изобилия для народа.

Каждый день помещались корреспонденции из Смоленска. Я запомнила особенно циничных корреспондентов Рыклина и Заславского (они живы доныне). Они издевались над моим братом, писали: "вылощенный инженер Залесский". Мой брат на суде был в своей обычной полотняной блузе, но весь его облик хорошо воспитанного человека, красота его высшего душевного благородства, конечно, вызывала у них ненависть и злобу, те чувства, которые испытывает каждое ничтожество, когда оно сталкивается с тем, что прекраснее и выше его.

Как рассказывал впоследствии один подсудимый, бывший с ним в одной камере, мой брат в один из первых дней суда, когда он осознал, что из него сделали центральную фигуру процесса, что ему неминуемо грозит смертная казнь, пришел в отчаяние и хотел покончить с собой. Его сосед стал его уговаривать, потом они вместе начали читать молитвы. Он успокоился и уже остальные дни суда смирился. Своим поведением на суде он возмущал судей. "Ему грозит смертная казнь, а он не раскаивается и отвечает — "Да, верую" и делает крестное знамение".

Среди подсудимых были: проф. Успенский — известный археолог, епископ Филипп и несколько духовных лиц, а из светских: 1) мой брат; 2) студент политехникума Вадим Пивоваров 22-х лет; 3) его друг офицер, который получил золотое оружие в войну 1914 г. Сергей Мясоедов, и 4) один мелкий служащий из г. Рославля — Вячеслав Демидов.

Последний воспитывал двух малолетних братьев. В Рославле, в семье своей невесты он сказал, что церковные имущества отнимали не для голодающих, а для уплаты контрибуции Польше, после неудачной войны 1920 года. Собственно он сказал то, что через год писалось официально. Эти слова были переданы его соперником. У Демидова сделали обыск. При обыске обнаружили, что он одно время был белым офицером. И его присоединили к этому же суду. Я упоминала, что у него было два брата. Один из них, 11-летний мальчик, когда после обыска оставили опечатанными часть бумаг старшего брата, желая его спасти, вынул их и сжег. Этот факт был поставлен в вину подсудимому, хотя он к этому был абсолютно непричастен — его уже тогда не было дома, он был арестован.

223//224

В конце суда слово было предоставлено подсудимым. Говорил епископ Филипп. Суть его речи сводилась к тому, что он признавал, что они, то есть верующие люди, поступали неправильно. Он говорил, что большевики идут к христианской цели путем, который правильнее. Они, как и христиане, стремятся к равенству и общему благу. (Впоследствии архиерей говорил, что он произнес подобную речь под давлением, будто бы его вынудило сказать такую речь обещание, которое ему было дано, что ежели он произнесет подобную речь — не будет ни одной смертной казни. Насколько это правда, остается на его совести. Если это так, то власти и тут сделали очередное предательство — они солгали). Брат мой просил помилования ради детей.

Четверых приговорили к смертной казни: 1) моего брата; 2) студента Пивоварова; 3) офицера Мясоедова; 4) Демидова (последнему было 23 года).

Брату было предъявлено совершенно лживое обвинение о якобы связи с заграницей и организации мятежа в соборе...

Пивоваров, студент, пострадал потому, что когда стали отбирать церковные ценности, он написал своему другу Мясоедову, что "Тигры Кремля грабят народное имущество". Это письмо было перехвачено. В квартиру, где жил Пивоваров, под видом уплотнения была вселена наблюдательница.

Мясоедов пострадал потому, что ему было направлено письмо Пивоварова, и за то, что он приходился племянником полковнику Генерального штаба Мясоедову, который был обвинен вместе с Сухомлиновым в шпионстве и казнен царской властью в 1916 году.

О последнем — Демидове — я уже говорила. Его привезли из Рославля в Смоленск, присоединили к этому процессу и приговорили к смертной казни.

Остальные все и проф. Успенский, привезший и распространивший послание Патриарха Тихона, и духовенство с членами духовного совета, восстававшие против изъятия церковного имущества, и архиерей, и толпа, которая дралась во время отбирания ценностей, — все были совершенно оправданы.

Когда произнесли брату приговор, он быстро провел рукой по лицу и голове. Целый ряд учреждений послал в Москву просьбу о помиловании, в том числе студенты Политехникума, рабочие подведомственных Володе предприятий. Администрация ставила на телеграммах визу: "Помещик-дворянин". Это и была единственная его смертная вина.

Оказывается, все эти просьбы о помиловании от отдельных лиц и учреждений не только не облегчали участи осужденного, но являлись самым тяжелым обвинением против него. Одна женщина (Е. М. Левыкина), которая сумела путем большой взятки спасти своего мужа, говорила, что то лицо, которое взялось спасти ее мужа, потребовало, чтобы она скрыла все те просьбы о помиловании, которые были написаны в его защиту. Популярность намеченной жертвы являлась самым тяжелым обвинением против нее и делало спасение невозможным.

Одна старая большевичка, связанная в первые годы революции со многими видными деятелями того времени (она была большим другом Бухарина) объяснила мне, что для основателей Советского государства были особенно опасны люди, выдающиеся своими моральными и интеллектуальными качествами, если они не стояли на платформе большевизма. Такие люди невольно пользовались, в силу своего превосходства, уважением окружающих, следовательно, такие люди представляли собой силу, около которой могли сгруппироваться одинаково мыслящие люди. Чем такие люди были лучше, тем скорее они должны были быть уничтожены.

Порочные и бездарные люди не могли быть опасны, их легко можно было высмеять, дискредитировать и смешать с грязью.

Этим и объясняется, что в первую очередь и были расстреляны такие выдающиеся педагоги, как, например, Алферовы в Москве, такие передовые члены Управы, как Щепкин в Смоленске, педагог Павловский и др.

Когда четверых смертников отделяли от остальных подсудимых, шедших на полную свободу, брат подошел проститься к архиерею и принял от него благословение. Это было 16 августа 1922 года.

Приговоренных к смертной казни перевели в тюрьму, так называемую "Американку", которая находилась в южной части Смоленска за костелом, ме-

224//225

жду Рославльской и Старой Киевский дорогой. В Москве я хлопотала. 1 августа, в день начала суда, у меня в Перхушковской больнице родился мой сын Федя. Через несколько дней я получила присланное мне с железнодорожным служащим письмо, в котором мне сообщалось, что из Володи сделали главное обвиняемое лицо процесса и что ему угрожает смертная казнь. На 5-й день после Фединого рождения я приехала поздно вечером в Москву и начала хлопотать. Первое — я обратилась к Рамзину. Рамзина я знала с юности, потому что он учился вместе с моим братом Володей в МВТУ. Но он кончал по другой специальности, по теплотехнике, а брат мой по мостам, Рамзин был очень бедным студентом, сыном сельского учителя. В клинике, где он лежал вместе с братом и где я и познакомилась с ним, когда ходила навещать брата, Рамзин производил впечатление очень болезненного и худосочного. Приходившие навещать его родственники были на: вид также очень небогаты.

Окончив техническое училище, Рамзин сразу выдвинулся своими способностями и занял в инженерном мире руководящее положение. Он работал со своим учителем, очень видным теплотехником проф. Киршем.

С Рамзиным мне пришлось и еще раз встретиться уже через несколько лет после смерти Володи, точно я не помню когда, но это было по поводу сына Володи — Феди. Рамзин работал где-то в районе завода Сталина (теперь Лихачева), и там в служебном кабинете он меня принял. В разговоре он очень серьезно расспрашивал о покойном брате, говорил, что он глубоко возмущен его трагической гибелью. Он обещал все возможное сделать для Феди, но тут в скором времени начался процесс Промпартии. Дальнейшее известно. Рамзин в числе нескольких других был приговорен к смертной казни; четверо из наиболее видных обвиняемых были помилованы, менее известные — казнены. После этого долгие годы Рамзин был в заточении, где работал. Освобожден он был чуть ли не после войны. Вскоре после этого он умер от рака в Боткинской больнице.

Рамзин в 1922 году занимал высокое положение и по работе был близко связан со Смилгою. Я не знаю, какое положение занимал Смилга, но знаю, что это место было высокое. Кроме того, по работе он был близко связан и с Наркомом Красиным. Рамзин принял очень близкое участие в Володином деле. Смилга находился тогда за границей, но со дня на день ждали его приезда. Действительно, он вернулся до окончания процесса. Рамзин после разговора с ним обнадежил меня, что Смилга сделает все возможное. Красин знал моего брата по работе, и я убедилась впоследствии, что он действительно хлопотал. С другой стороны, брат жены моего брата был знаком с профессором Крамером, известным невропатологом, лечившим Ленина. Ленин тогда уже заболел, и его нельзя было беспокоить, но Крамер обратился за помощью к его семье. Кроме того, в Москве жил тогда проф. Яковлев (историк). Он был соседом по имению Ленина, приятелем с детства Ленина и всей его семьи, и постоянно видался с Лениным, Крупской, сестрами Ленина и его братом Димитрием. Яковлев хлопотал и сказал, что безусловно брата можно будет спасти. Не знаю, вследствие ли этого, но смертная казнь, исполнение которой должно было быть через 72 часа, была отложена на шесть недель.

Как рассказывали те заключенные "Американки", которым удалось спастись, смертники на стене камеры нарисовали большое распятие. Каждый раз, когда ночью слышалось какое-нибудь движение или шаги, они ждали, что это идут за ними.

В то время, когда смертники были в тюрьме в ожидании казни, к ним приходили родственники. К Пивоварову под именем невесты ходила одна девушка. Эта девушка была на суде, пожалела и полюбила Пивоварова. Пивоваров написал в тюрьме стихи, которые и передал ей при свидании. К сожалению, не помню их целиком. Называются эти стихи "Поэма смерти".

Казнь была отложена на шесть недель. Они прошли в непрерывной смене отчаяния и надежды. Пожалуй, нас как-то усыпил этот срок. Казалось, что раз казнь отсрочена на такой большой срок, то она и не будет исполнена. Мы успокоились и перестали хлопотать. Как горько мы ошиблись! В течение шести недель к моему брату ходили на свидание жена и дети, В то время кроме Сашень-

225//226

ки, который родился за 10 дней до суда, у моего брата было двое детей: сын Федя, 11 лет, и девочка Таня, 5 лет. Комендант тюрьмы был человечен. Дети с утра прибегали к тюрьме, часами лежали на земле и смотрели в подворотню: они смотрели, ходит ли комендант по двору и куда идут его ноги. Если комендант шел к воротам, то дети надеялись упросить его, и он пускал их на свидание с отцом. Володю, как инженера, использовали и в тюрьме на разные работы. Так, даже в день казни он чинил паровой котел.

Володя, зная, что его семья останется после его смерти без средств, хотел что-нибудь заработать. Так, он решил написать там статью по торфу. Володя знал, что этим вопросом занимается инженер Оглоблин, его помощник. Володя просил свою жену зайти к Оглоблину и спросить его, не будет ли он иметь что-либо против, если он опубликует такую статью. Оглоблин был настолько жесток, что осужденному на смерть отказал: "Нет, нет, — сказал он, — ведь я сам хочу писать об этом".

Дети часто бегали к тюрьме, но не так часто им удавалось видеть отца. Когда семья приходила на свидание, жена брата Верочка все уговаривала Володю, что его старшего сына, тогда 11-летнего мальчика, надо отпустить в Москву учиться. Его брала к себе мать Верочки и ее брат. Но отец (мой брат) все просил его еще оставить. Последнее их свидание было 1 октября. 30 сентября, накануне, был окончательно подписан к исполнению смертный, приговор. Подписывали его к исполнению в Москве Енукидзе, Милютин и Калинин. Калинин, подписывая, сказал: "Красин хлопочет за него, как за выдающегося инженера, но он нам вреден, как человек".

Этот окончательный приговор был получен в Смоленске вечером в воскресенье 1 октября, как раз в день этого последнего свидания. Конечно, мой брат, да и никто, этого не знал. Но в этот день прощаясь с сыном, он благословил его и сказал, что он может уезжать в Москву. Он оторвался от него. В этот день он все смотрел на свою маленькую девочку, все заставлял ее вокруг себя бегать и говорил: "Comme elle est gentille"1. Он говорил по-французски, чтобы она не поняла.

2-го октября в 3 часа дня брат был во дворе тюрьмы с некоторыми другими заключенными; он что-то там чинил, когда подъехал "черный ворон" и вышла стража. Их, четырех смертников, вызвали и начали читать им приговор. Потом, как полагалось, список всех их личных вещей (одежды), которые будут возвращены их родственникам после их смерти. В конце этого списка они должны были расписаться. Как говорили очевидцы, мой брат во время этой процедуры был совершенно спокоен и безучастен. Он обратил свои глаза к небу. Их посадили в "черный ворон" и повезли по Старой Киевской дороге. Дальше я буду говорить то, что знаю со слов коменданта трибунала, присутствовавшего при казни, и мальчиков, пасших коз, которые наблюдали все, спрятавшись в кустах.

Через некоторое время "черный ворон" сломался, и они продолжали путь пешком. Место казни было в овраге, поросшем по склонам ольховыми кустами. Приведя на место казни, их заставили, как обычно, копать себе могилы. (Один человек, который жил в то время в Смоленске и хорошо знал подробности этого события, внес одну поправку. Он сказал, что мой брат спросил у стража: "Нам надо будет копать могилу?", на что комендант ответил: "Всем могила вырыта".)

Брат попросил разрешения помолиться. Он стал на колени и так углубился в молитву, что его товарищи смертники стали его торопить. Тогда он поцеловал землю и, обратясь к своим убийцам, сказал: "И вашей советской власти я не хотел никакого зла, но, если и сделал зло, пусть простят меня", и после этого он сказал: "Я готов". Он упал сразу.

Студента Пивоварова почему-то не могли убить сразу, раненный, извиваясь, он проклинал их.

Этот же комендант рассказывал следующее. По другому процессу (ведь их в первые годы революции было очень много) была осуждена на казнь княжна Щербатова, молодая, красивая девушка. Она шла к месту казни с комендантом

1 "Как она мила" — Перев. с франц.

226//227