Воспоминания проф. И.М. Андреева о епископе Викторе (Островидове)Ср. И.Андреева мемуар 1947 г. С 1928 по 1930 гг. включительно, епископ Виктор находился в 4-м отделении СЛОН (Соловецкий Лагерь Особого назначения), на самом острове Соловки и работал бухгалтером Канатной фабрики. Домик, в котором находилась бухгалтерия и в котором жил владыка Виктор, находился вне кремля, в полуверсте от него, на опушке леса. Владыка имел пропуск для хождения по территории от своего домика до кремля, а потому мог свободно (якобы «по делам») приходить в кремль, где в роте санитарной части, в камере врачей, находились: владыка епископ Максим (Жижиленко), первый катакомбный епископ и доктор медицины, вместе с врачами лагеря доктором К.А. Косинским, доктором Петровым и мною. Все мы четверо были церковно-православными людьми, не признававшими митрополита Сергия после его «Декларации» и состоявшими в лоне так называемой «Катакомбной Церкви», за что и отбывали наказание. Владыка Виктор приходил к нам довольно часто вечерами и мы подолгу беседовали по душам. Для «отвода глаз» начальства роты, обычно мы инсценировали игру в домино, за чашкой чая. В свою очередь мы все четверо, имевшие пропуска для хождения по всему острову, часто приходили, тоже якобы «по делам», в домик на опушке леса, к владыке Виктору. В глубине леса, на расстоянии одной версты, была полянка, окружённая берёзами. Эту полянку мы называли «Кафедральным собором» нашей Соловецкой Катакомбной Церкви, в честь Пресв. Троицы. Куполом этого собора было небо, а стенами — берёзовый лес. Здесь изредка происходили наши тайные Богослужения. Чаще такие богослужения происходили в другом месте, тоже в лесу, в «церкви» имени св. Николая Чудотворца. На богослужения, кроме нас пятерых, приходили ещё и другие лица: священники о. Матфей, о. Митрофан, о. Александр; епископы Нектарий (Трезвинский), Иларион (викарий Смоленский), и наш общий духовник, замечательный духовный общий наш руководитель и старец — протоиерей о. Николай Пискуновский. Изредка бывали и другие заключённые, верные наши друзья. Господь хранил наши «катакомбы» и за всё время с 1928 по 1930 г. включительно мы не были замечены. Владыка Виктор был небольшого роста, полный, пикнической конституции, всегда со всеми ласков и приветлив, с неизменной светлой всерадостной тонкой улыбкой и лучистыми светлыми глазами. «Каждого человека надо чем-нибудь утешить» — говорил он и умел утешать всех и каждого. Для каждого встречного у него было какое-нибудь приветливое слово, а часто даже и какой-нибудь подарочек. Когда, после полугодового перерыва, открывалась навигация и в Соловки приходил первый пароход, тогда, обычно, владыка Виктор получал сразу много вещевых и продовольственных посылок с материка. Все эти посылки через несколько дней владыка раздавал, не оставляя себе почти ничего. «Утешал» он очень многих, часто совершенно ему неизвестных заключённых, особенно жалуя так называемых «урок» (от слова «уголовный розыск»), т.е. мелких воришек, присланных как «социально вредных», «по изоляции», по 48 статье. Беседы между владыками Максимом и Виктором, свидетелями которых часто бывали мы, врачи санитарной части, жившие в одной камере с владыкой Максимом, представляли исключительный интерес и давали глубокое духовное назидание. Оба владыки любили друг друга, неторопливо, никогда не раздражаясь и не споря, а как бы внимательно рассматривая с разных сторон одно сложное явление. Владыка Максим был пессимист и готовился к тяжёлым испытаниям последних времён, не веря в возможность возрождения России. А владыка Виктор был оптимист и верил в возможность короткого, но светлого периода, как последнего подарка с неба для измученного русского народа. В конце 1930 г. владыка Виктор кончил свой трёхлетний срок концлагеря, но вместо освобождения был отправлен в Май-Губу. Больше я с ним не встречался и о судьбе его ничего не слышал.
Группа монахинь в Соловецком концлагере.(Из истории религиозной борьбы с большевизмом). Летом 1929 г. на о. Соловки, в Концлагерь, прибыл этап монахинь, около 30 человек. По некоторым данным можно было предполагать, что большинство прибывших были "Шамординские монахини", т.е. монахини из Шамординского женского монастыря, находившегося вблизи знаменитой Оптинской пустыни. С этими монахинями у администрации лагеря вышла целая история, характеризующая некоторые стороны религиозной борьбы с большевизмом в конце 20-х гг. Эти монахини не были помещены в общий женский корпус, а содержались отдельно. При самом прибытии их разыгрался тяжелый инцидент. Когда, как это обычно было принято, их стали проверять и опрашивать для составления на них формуляра, они отказались дать о себе так называемые "установочные данные", т.е. ответить на вопросы о фамилии, имени, отчестве, годе и месте рождения, образовании, профессии, судимости, о статье, сроке наказания и т. п. На вопросы о фамилии они отвечали лишь свои имена: "мать Мария, мать Анастасия, мать Евгения" и т.д. На остальные вопросы они не отвечали вовсе. После криков на них и угроз их стали избавить, но тогда они совершенно замолчали и перестали даже называть свои имена. Их посадили в карцер, мучили голодом, жаждой. Отсутствием сна, даже побоями с членовредительством, т.е. применяли к ним почти все способы "воздействия", но они оставались непреклонными, в своем упорстве и даже посмели отказаться от всякого принудительного труда (факт очень редкий в концлаг.). Через некоторое время, меня, заключенного врача, вместе с профессором доктором Жижиленко (который был сослан в Соловки за то, что будучи главным врачом Таганцовской тюрьмы в Москве, тайно принял монашество и стал епископом), вызвали к начальнику санчасти, где находился и начальник всего лагеря, и конфиденциально просили нас произвести медицинское освидетельствование этих монахинь, намекнув, что, по возможности, желательно признать их нетрудоспособными, чтобы иметь официальные основания освободить их от принудительного тяжелого физического труда, которого они не хотели выполнять. Первый раз в истории Своловецкого концлагеря его администрация находилась в таком затруднительном положении. Обычно, с отказавшимися от тяжелых работ, (большей частью это случалось с уголовными преступниками) поступали резко и жестоко: после жестокого избиения их отправляли на штрафной о. Анзер, откуда обратно никто живым не возвращался. Иногда дело ограничивалось карцером на "Секирке ("Секирная гора" - известная местность на о. Соловки). Через 2-3 месяца пребывания в этом карцере, возвратившиеся оттуда живыми становились "шелковыми" и не отказывались больше никогда от работ. Почему монахинь - бунтовщиц не отправляли ни на Анзер, ни на Секирку - было непонятно. После ухода начальника лагеря, мы, врачи, задали об этом вопрос начальнику санчасти, тоже врачу, который, после отбытия срока в лагере за какое-то уголовное преступление, остался "вольнонаемным" и занимал административные должности, возглавляя санитарную часть лагеря. Он объяснил нам, что с монахинями "дело сложное", ибо их молчаливый и сдержанный протест совершенно не похож на протест, который иногда позволяли себе уголовные преступники. Последние обыкновенно устраивали скандал, кричали, хулиганили. А эти - молчаливые, простые, смирные и необыкновенно кроткие. Ни одного крика, ни одного слова жалобы. "Они фанатичные мученицы, словно ищущие страданий" - рассказывал начальник санчасти, "это какие-то психопатки-мазохистки. Но их становится невыносимо жалко… Я не смог видеть их смирения и кротости, с какими они переносят "воздействия"… Да и не я один… Владимир Егорович (начальник лагеря) тоже не смог этого перенести. Он даже поссорился с начальником ИСО (информационно-следственный отдел)… И вот он хочет как-нибудь смягчить и уладить это дело. Если вы их признаете негодными к физическому труду - они будут оставлены в покое". "Я прошу меня освободить от этой комиссии" - сказал профессор Жижиленко, "Я сам монах и женщин, да еще монахинь, осматривать не хотел бы…" Профессор Жижиленко от этой комиссии был освобожден, и я один отправился свидетельствовать этих монахинь. Когда я вошел в барак, где они были собраны, я увидел чрезвычайно степенных женщин, спокойных и выдержанных, в старых, изношенных, заплатанных, но чистых черных монашеских одеяниях. Их было около 30 человек. Все они были похожи одна на другую и по возрасту всем можно было дать то, что называется "вечные 30 лет", хотя несомненно, здесь были и моложе и старше. Все они были словно на подбор, красивые русские женщины, с умеренной грациозной полнотой, крепко и гармонично сложенные, чистые и здоровые, подобно белым грибам-боровикам, не тронутым никакой чревоточиной. Во всех лицах их было нечто от выражения лика скорбящей Богоматери, и эта скорбь была такой возвышенной, такой сдержанной и как бы стыдливой. Что совершенно невольно вспомнились стихи Тютчева об осенних страданиях бесстрастной природы, сравниваемых со страданиями глубоко возвышенных человеческих душ. "Ущерб, изнеможенье, и на всем Та кроткая улыбка увяданья, Что в существе разумном мы зовем Возвышенной стыдливостью страданья"… Вот передо мной и были эти "разумные существа" с "возвышенной стыдливостью страданья". Это были русские, именно лучшие русские женщины, про которых поэт Некрасов сказал: "Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет". И которых он же определял, как "все выносящего русского племени" "многострадальную мать" Эти монахини были прекрасны. Ими нельзя было не любоваться. В них было и все очарование нерастраченной "вечной женственности", и вся прелесть неизжитого материнства, и в то же время нечто от эстетического совершенства холодного мрамора Венеры Милосской и, главное, удивительная гармония и чистота духа, возвышающего их телесный облик до красоты духовной. Которая не может вызывать иных чувств, кроме глубокого умиления и благоговения. "Чтобы не смущать их я уж лучше уйду, доктор" - сказал встретивший меня начальник командировки, который должен был присутствовать в качестве председателя медицинской Комиссии. Очевидно и до чекистской души как-то коснулось веяние скромности и целомудрия, исходивших от этих монахинь. Я остался с ними один. "Здравствуйте, матушки" - низко поклонился я им. Они молча отвечали мне глубоким поясным поклоном. "Я - врач. Я прислан освидетельствовать вас"… "Мы здоровы, нас не надо свидетельствовать" - перебили меня несколько голосов. "Я верующий, православный христианин и сижу здесь по церковному делу." "Слава Богу" - ответили мне опять несколько голосов. "Мне понятно ваше смущение", - продолжал я, "но я не буду вас осматривать… Вы мне только скажите, на что вы жалуетесь, и я определю вам категорию трудоспособености"… — "Мы ни на что не жалуемся. Мы здоровы". — "Но ведь без определения категории трудоспособности вас могут послать на необычайно тяжелые физические работы"… — "Мы все равно работать не будем, ни на тяжелых, ни на легких работах". — "Почему?" - удивился я. — "Потому что на антихристову власть мы работать не будем"… — "Что вы говорите", - заволновался я, "ведь здесь на Соловках имеется много епископов и священников, сосланных сюда за исповедничество, они все работают, кто как может. Вот, например, епископ Виктор Вятский работает счетоводом на канатфабрике, а в "Рыбзверпроме" работает много священников. Они плетут сети… Ведь это апостольское занятие. По пятницам они работают целые сутки, день и ночь, чтобы выполнить задание сверхсрочно и тем освободить себе время для молитвы - вечер в субботу и утром в воскресенье"… — "Мы не осуждаем их. Мы никого не осуждаем". - степенно ответила одна из монахинь постарше, "Но мы работать по принуждению антихристовой власти не будем". — "Ну тогда я без осмотра напишу вам всем какие-нибудь диагнозы и дам заключение, что вы не спсобны к тяжелым работам… Я дам вам всем 2-ю категорию трудоспособности"… — "Нет, не надо. Простите нас, но мы тогда должны будем сказать, что Вы неправду написали… Мы здоровы, мы можем работать, но не хотим работать, и работать для антихристовой власти не будем, хотя бы нас за это и убили"… — "Они не убьют, а замучат вас" - тихим шепотом, рискуя быть подслушанным, сказал я с душевной болью. — "Бог поможет и муки претерпеть" - так же тихо сказала одна из монахинь, самая младшая. У меня выступили слезы на глазах, комок подступил к горлу. Я молча поклонился им… Хотелось поклониться до земли и целовать их ноги……. Через неделю к нам в камеру врачей санчасти зашел комендант лагеря и между прочим сообщил: "Ну и намучились мы с этими монахинями… Но теперь они согласились таки работать: шьют и стегают одеяла для центрального лазарета. Только условия, стервы, поставили, чтобы им всем быть вместе, и что они будут тихонько петь во время работы псалмы какие-то… Начальник лагеря разрешил. Вот они теперь поют и работают". Изолированы были эти монахини настолько, что мы, врачи санчасти, пользовавшиеся относительной "свободой" передвижения по лагерю, несмотря на наши "связи" и "знакомства" с миром всякого рода "начальников", - долгое время не могли получить о них никаких известий. И только через месяц мы получили эти известия. Пятый акт трагедии монахинь был таков. В одном из этапов на Соловки был доставлен один священник, который оказался духовником некоторых из монахинь. И хотя общение между духовным отцом и его духовными детьми казалось было совершенно невозможным в условиях концлагеря, монахиням каким-то образом удалось запросить у своего наставника указания. Сущность запроса состояла в следующем: Мы, дескать, прибыли в лагерь для страдания, а здесь нам хорошо. Мы вместе, поем молитвы, работаем работу по душе: стегаем одеяла для больных… Правильно ли мы поступаем, что согласились работать в условиях антихристовой власти в лагерях? Не следует ли нам и от этой работы отказаться? Духовник оказался еще более фанатичным, чем его духовные дочери, и ответил категорическим запрещением работать и эту работу. И монахини отказались от всякой работы. Начальство узнало, кто в этом виноват. Священника расстреляли. Но когда монахиням сообщили об этом, - они сказали: "Теперь уж никто не может освободить нас от его запрещения". Тогда начальство потеряло всякое терпение и осатанело. Монахинь разъединили друг от друга и по одиночке куда-то увезли. Никаких вестей от них, несмотря на все наши старания, мы больше получить не смогли. Они сгинули без всякого следа. Прошло уже много лет после этих событий. В перспективе времени многое сгладилось, забылось, стушевалось, но образы этих монахинь (по-видимому, действительно, Шамординских) - стоят передо мной ярко до боли и вызывают всегда одно и то же сложное чувство. Прекрасно понимая, что в их поступках был крайний фанатизм, согласиться с которым полностью было бы равносильно осуждению мучеников - исповедников, погибших на работах в концлагерях, - я в то же время не могу не преклоняться перед их твердой позицией отказа от работ под антихристовой властью и вижу в этом отказ сильнейший из всех протестов против большевизма. Будь у всех нас, русских, хотя бы по капле такого протеста - большевизм не смог бы существовать. Проф. Андреев. Православная Русь, №13, 1947 г.
Проф. Ив. Андреев.
"Православная Русь", №12, 1948 год
Катакомбные богослужения в Соловецком концлагереВ 1929 г. на о. Соловки, в страшном Соловецком Концлагере, с приближением Пасхи, началось усиление репрессий за религиозные убеждения и антирелигиозная пропаганда. В Антирелигиозный музей, помещавшийся в бывшем игуменском флигеле, ежедневно стали устраиваться "экскурсии". Заключенных приводили ворганизованном порядке, группами, в этот "музей" и показывали им "вскрытые" мощи преп. Зосимы и Савватия. Под стеклом лежали честные останки святых, их нетленные кости, а на специальных огромных плакатах было написано, что при "вскрытии мощей" были обнаружены труха и чурбаны дров. Чекисты, давали "объяснения", в шапках, с цигарками во рту, всячески подчеркивали свое богохульство… А по ночам, в великой тишине и тайне, рискуя быть пойманными и запытанными до смерти, пробирались в этот "музей" заключенные священники, монахи и верующие миряне, и обливая кровавыми слезами оклеветанные раки преподобных, благоговейно катакомбно молились и за себя и за всю Россию. И дивно помогали молящимся св. Соловецкие угодники, сораспятые с народом русским своими растерзанными безмолвными мощами. На страстной неделе, вечером в понедельник было объявлено по всем ротам, что молитвенные собрания категорически запрещаются; всякий, кто будет замечен в "религиозной пропаганде" (т.е. молитве) – подлежит суровому наказанию. Также запрещалось печение всяких куличей и вообще какое-нибудь особенное приготовление пищи в наступающие праздничные дни. День светлого Христова Воскресения был объявлен обыкновенным рабочим днем. Настроение у большинства заключенных было подавленное. Врачи, имеющие право давать освобождения от работ, были поставлены в очень тяжелые условия. С одной стороны – усилились жестокие требования со стороны начальства, а с другой – увеличилось количество просьб об освобождении от работ со стороны заключенных. Категорически запрещалось превышать нормы освобождения в амбулаториях (не выше 10% всех обращающихся за помощью). Врачей было очень мало и на амбулаторных пунктах работали обычно фельдшера. Они были чрезвычайно жестоки и никогда не превышали норм освобождения. Но начальство лагеря часто находило необходимым проверять работу фельдшерских пунктов с целью снижения и без того низких цифр освобожденных. Для этого посылались врачи с требованием снизить % освобождения. В великую среду я, как врач, был назначен на такую "проверку" фельдшерского амбулаторного пункта. Придя за полчаса до начала приема, я имел возможность познакомиться и побеседовать с контролируемым мною фельдшером. Это оказался старший ротный фельдшер с Полтавщины. Огромные седые усы его меня сразу поразили и покорили. Добрые глаза, пристально и грустно на меня смотревшие из-под нависших седых бровей – дополнили впечатление: я проникся к нему доверием. "Такой не выдаст" - мелькнула у меня мысль, "с ним можно рискнуть договориться". Оглядывая его крошечную комнатушку (он жил при амбулатории) я заметил на стене висящую старую бандуру, на задней стороне которой было выжжено изображение Архистратига Михаила и слова: "Умрем за родную Украину". Все сомнения мои исчезли и я прямо приступил к делу. "Мы оба – православные" - сказал я ему. – "Я прислан "снизить" количество освобождаемых Вами от работ, но мы оба хорошо понимаем, что наш христианский, нравственный и врачебный долг – дать как можно больше освобождения по болезни, чтобы православные люди смогли отметить светлый праздник и помолиться. Прием ведет Вы, освобождайте от работ всех, кого только сможете. В сомнительных случаях обращайтесь ко мне. Я буду не снижать, а повышать количество освобожденных"… — "Да… я понимаю" - задумчиво ответил фельдшер, "но, ведь, если мы и вдвое увеличим полагающийся % освобождения, то и тогда всех православных не удовлетворить… Вы простите, но я хочу предложить Вам кое-что… на основании своего семилетнего концлагерного опыта (мой срок 10 лет и я отсидел уже 7). — "Что же Вы хотите предложить?" - спросил я. — "Вот что… Для того, чтобы освобождать побольше православных, надо быть более жестоким и, если хотите, более жестоким к тем, кто забыл Бога и богохульствует… я имею в виду "урок" (т.е. уголовных преступников), которые "кроют в Бога – мат" (т.е. кощунственно цинично ругаются) и для которых никаких церковных праздников не существует!"… Я молча и грустно посмотрел на фельдшера. "Я понимаю…" - несколько смутился он, "может быть это будет не по христиански?... Но… поверьте мне.. я очень много мучился этим вопросом.. другого выхода нет!... Ведь если Вы слишком много освободите, то нашу комиссию просто аннулируют и всех освобожденных "дрыном" (т.е. палкой) погонят на работу… А за судьбу хулиганов – богохульников Вы не беспокойтесь! Они не мытьем так катаньем добьются освобожденья или устроят крупный скандал, будут жаловаться и кричать, что мы с Вами слишком жестоко смотрели.. Их жалобы помогут нам!" - многозначительно закончил Фельдшер, "нас трудно будет уличить в излишней мягкости… Хотя число освобождены будет гораздовыше нормы, но воплей о нашей жестокости будет еще больше и начальство будет довольно нашей работой"… Я согласился, хотя в глубине души было смутно и горько. Начался прием. Фельдшер, по-видимому. Оказался прав… Два совершенно различных психологических типа людей перед нами. Тихие, смиренные, больше священники и монахи, пожилые и старые люди, степенные крестьяне и интеллигенты, с медными и серебряными крестиками на шее, - ничего не просили и освобождения не ждали. Громкие, шумные, крикливые, дерзкие и грубые уголовники (конечно не все, ибо и среди уголовных были верующие) – требовали освобождения и цинично бранились. Брань их непередаваема! Матерщина соединенная с циничнейшими и кощунственнейшими эпитетами по отношению к именам Спасителя и Богоматери – был невыносимы! Шутки и оскорбления "попов" и издевательства над религиозными чувствами верующих превосходили всякую границу: они плевали на нательные крестики, срывали их с шеи соседей, с хохотом топтали их ногами. Угрозы и наказания не помогали. Мольбы и уговоры вызывали смех. С ужасом и негодованием я смотрел на этих людей и не видел в них искры Божией. Да, по-видимому, фельдшер был прав. Я не чувствовал угрызений совести, когда был слишком жестоким и посылал легко больных на работы. Придя в свою камеру, я поделился своими чувствами и переживаниями с товарищами – врачами. Они ничего мне не сказали. Поздно ночью я исповедовался у о. Николая П., замечательного священника – исповедника, бывшего духовником всех верующих врачей. Отец Николай сказал мне, что я поступил неправильно. Надо было помолясь, чтобыГосподь покрыл, освобождать всех без исключения больных, несмотря на то, богохульник он или праведник, а кроме того, освобождать и всех православных, внутренно молясь, чтобы Господь помог почувствовать таковых по их взглядам… Совесть моя сказала мне, что о. Николай был прав! Наступил Великий Четверток. Вечером, часов в 8, нашу камеру врачей где, кроме меня, находились: епископ Максим (профессор доктор медицины Жижиленко), и врачи К. и П. – пришли, якобы по делу о дезинфекции, епископ Виктор (викарий Вятский) и о. Николай П. Шепотом, катакомбно, отслужили церковную службу с чтением 12 евангелий… В пятницу утром был прочитан по ротам приказ: В течение 3-х дней выход из рот после 8 час. вечера разрешался только в исключительных случаях по особым письменным пропускам коменданта лагеря. В 7 час. вечера, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-часового рабочего дня, - к нам пришел о. Николай П. и сообщил следующее: "плащаница, в ладонь величиной, написана заключенным художником Р. Богослужение – чин погребения – состоится и начнется через час". — "Где?!" - нетерпеливо спросили мы. — "В большом ящике (около 4 сажен длиной), для сушки рыбы; этот ящик находился в лесу, в пол-километра от роты №… Условный стук: 3 и 2 раза. Приходить лучше по одному". Через полчаса Владыка максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному "адресу". Дважды у нас патрули спросили пропуска. Мы, врачи, их имели. Вот и лес. Без окон. Дверь едва заметна. Сумерки. Стучим 3 и 2 раза. Входим. Внутренность ящика – превратилась в церковь. На полу, на стенах – еловые ветви. Теплятся свечи. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Человек 10 молящихся. Среди них Владыка Виктор (Вятский), Владыка Илларион (Смоленский) и Владыка Нектарий (Трезвинский), о. Николай П., о. Митрофан И., профессор А.А.М. (известный русский философ), два студента, два незнакомых монаха… Позднее пришло еще человек 5.Началось Богослужение. Шепотом. Казалось, что тем у нас не было. Были только одни души. Ничто не развлекало и не мешало сосредоточенности молитвы… Я не помню – как мы шли "домой", т.е. в свою роту санитарной части. Господь покрыл!... Светлая Христова Заутреня была назначена в нашей камере. В 11 час. вечера в субботу был обход лагеря комендантом со свитой. Зашли и к нам, в камеру врачей. Камера была убрана. На столе – чистая белая скатерть… — "Что, ужинать собираетесь?" - доброжелательно спросил комендант. — "Да!" - отвечали мы. -"Ну, до свиданья!"… Ушли… А через полчаса, под разными предлогами, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался придти. Собрались человек 15. Заутреня и обедня – пролетели быстро и необычайно духовно-радостно. Сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, "вино" (жидкие дрожжи, с клюквенным экстрактом, сахаром и содой). Около 3 час. разошлись. А около 4 часов утра – внезапный новый, второй обход коменданта. Вошли к нам в камеру. Мы, врачи, сидели на своих койках, не раздеваясь и тихо беседовали. "Что, врачи, не спите?... спросил комендант и тотчас добавил: "Ночь-то какая!... и спать не хочется!".. И ушел. Господь покрыл!.. Мы, врачи, сидели на своих койках, не раздеваясь благодарными слезами, обнимая друг друга: "Христос Воскресе!" - "Воистину Воскресе!" Нежил соловецкий пасхальный рассвет – превращал монастырь – концлагерь в невидимый град Китеж и напоял наши свободные души тихой нездешней радостью!... Православный еврей-исповедникВ 1929 г. в Соловецком страшном концлагере с конца зимы резко увеличились заболевания цынгой, и к весне из 18 тысяч заключенных IV отд. СЛОН (4-е отделение Соловецкого лагеря особого назначения помещалось на самом острове "Соловки") число больных достигло 5000 человек. Мне, заключенному врачу, было предложено, кроме моей обычной работы, взять на себя заведывание одним из новых цынготных бараков на 300 человек заключенных. Когда я явился в этот барак, меня встретил молодой фельдшер еврей с очень красивым одухотворенным лицом. Он оказался студентом-медиком VI курса. Иметь такого квалифицированного помощника было большой редкостью и огромным облегчением. Александр Яковлевич, Я. - (так звали этого студента-фельдшера) обошел со мною весь барак и показал всех больных. О каждом он подробно мне рассказал его анализ и характерные проявления болезни. Больные были все в очень тяжелом состоянии. Кровоточащие и гниющие десны, пораженные язвенным цынготным гингивитом, огромные опухоли суставов, цынготные кровоизлияния в виде синих пятен на конечностях — бросались в глаза при беглом осмотре. При обстоятельном же обследовании у многих оказались тяжелые осложнения на внутренних органах: геморрагические нефриты, плевриты и перикардиты, тяжелые заболевания глаз ("рыбьи глаза" — т. е. глаза с красной каемкой вокруг роговицы). Из объяснений фельдшера я понял, что он прекрасно разбирается в симптоматологии болезней и правильно ставит диагнозы и прогнозы. Узнав, что Александр Яковлевич непрерывно работал целые сутки, я отослал его отдохнуть и стал обходить и осматривать больных один. В историях болезни были записаны все так называемыя установочные данные, т. е. имя, фамилия, дата и место рождения и т. п., собран анализ и записаны субъективные жалобы. Ввиду огромного количества больных я вынужден был осматривать их очень бегло и записывать чрезвычайно кратко. Тем не менее осмотр мой, начавшийся в 8 ч. утра, закончил только к 3 ч. ночи, при двух перерывах по 1/2 ч. на обед и ужин. На следующий день я снова пришел в барак к 8 ч. утра и застал Александр Яковлевича уже обошедшим всех больных, выполнившим все мои назначения и собравшим сведения о наиболее тяжелых (оказывается он работал с 12 ч. дня до 8 ч. утра, т. е. 20 часов, снова без перерыва). Лицо А. Я. было вспухшее и носило явные следы тяжелых побоев. В ответ на мои расспросы он разсказал мне следующее. В 7 ч. утра барак посетил начальник И. С. Ч. (информационно-следственной части, т. е. отд. ГПУ в концлагере). Начальник был в пьяном виде. Обходя больных, он спросил их — довольны ли они работой врача и фельдшера. Несколько человек заключенных больных заявили, что врач только поздно ночью "заглянул" в барак и "наспех" посмотрел "некоторых" больных, "не оказав никакой помощи тяжелым больным", а фельдшер вышел вчера на работу только в 12 часов дня. Не разобравшись — справедливы ли были эти жалобы и не спросив никаких объяснений у фельдшера, начальник И. С. Ч. ударил последнего несколько раз кулаком по лицу и приказал передать мне (врачу, заведывающему отделением), чтобы я к 12 ч. дня явился к нему "для объяснений" ... С тяжелым чувством я совершил свой обход. К половине 12-го я поспел бегло и поверхностно осмотреть не больше 50 человек и, несмотря на стоны и зовы других больных, вынужден был прекратить осмотр и отправился на допрос. Опоздание к допросу хоть на одну минуту грозило месячным карцером в ужасных условиях. Уходя, я зашел в дежурную комнату и позвал к себе фельдшера. "Александр Яковлевич, — обратился я к нему. — Мне необходимо, как вы знаете, идти на допрос ... Вы сами видите, как много тяжко страдающих больных... Не могли ли вы, несмотря на то, что ваша работа снова продолжается уже целые сутки, поработать еще 2-3 часа, пока я вернусь (надеюсь) с допроса?" . . . - "Конечно, доктор! - кротко ответил фельдшер. - Я останусь и посмотрю всех тяжело больных… Разрешите мне, не дожидаясь вашего возвращения, несколько узурпировать ваши врачебные права и уже самостоятельно назначить и выполнить то, что будет необходимо?" . . . "Пожалуйста" — ответил я — "ведь вы прекрасно разбираетесь даже в сложных случаях и за вашу помощь я могу только горячо вас благодарить . . . В свою очередь, я постараюсь объяснить начальнику ИСЧ, что он был несправедлив к вам! ... "О, не беспокойтесь обо мне, — живо воскликнул фельдшер. — И не защищайте меня... Мне пришлось пережить гораздо более тяжкия муки без всякой вины, и я за них только благодарю Бога . . . Помните, св. Иоанн Златоуст говорил — "Слава Богу за все!" . . . "Разве вы христианин?!" — удивленно спросил я его. "Да, я православный еврей!", - радостно улыбаясь ответил Александр Яковлевич. Я молча пожал ему руку и сказал: "Ну, до свидания, спасибо, завтра побеседуем, помолитесь за меня!"… "Будьте спокойны! — уверенно заметил фельдшер. — Неотступно молитесь Ангелу Хранителю все время, пока будете на допросе... Храни вас Господь, доктор!" ... Я ушел. По дороге я молился и Господу, Чистой Матери, и св. Николаю Чудотворцу, своему Ангелу-Хранителю, исполняя добрый совет А.Я. Войдя в кабинет начальника И. С. Ч., я мысленно последний раз обратился с молитвой к Ангелу Хранителю: "Защити! Вразуми!" . . . Начальник встретил меня молча и сурово. Пальцем показал на стул. Я сел. "Расскажите, когда вы вчера делали обход больных и почему ваш помощник, этот жидюга-фельдшер, вышел на работу лишь к обеду?" . . Мысленно, без слов, призвав помощь Ангела-Хранителя, я, стараясь быть спокойным, ровным тихим голосом, не спеша, обстоятельно разсказал все. Я рассказал, что по приказанию начальника Санитарной части, вчера я явился принять барак в 8 ч. утра. Узнав, что фельдшер, развернувший новый лазарет, принявший 500 человек больных и подготовивший к моему приходу все необходимое, — работал без перерыва целый день и всю ночь, — я послал его на несколько часов для отдыха, а сам занялся обходом больных. Обход мой длился с 8 ч. утра до 3 ч. ночи и последнюю группу больных, находящихся на чердаке, я действительно, осматривал лишь между 2 и 3 ч. ночи. Фельдшер же, после безпрерывной круглосуточной работы, поспав около 3-4 час., снова явился на работу вчера в 12 ч. дня и работает снова беспрерывно уже вторые сутки — до сего момента!. .. "Чего же они, сволочи, жаловались! — перебил меня начальник. — Выявите этих мерзавцев! Я посажу их в карцер!" ... "Они не виноваты, — ответил я. — Они ведь не знали условий работы . . . Они правду сказали вам, что фельдшер пришел к ним (на чердак!) в 12 ч. дня, а врач делал обход (у них!) — в 2 ч. ночи!" .. . —"Тэк-с" — почесав затылок и зевнув сказал начальник — "ну, идите!" . . . Выйдя с допроса, я тотчас направился в лазарет-барак. Там я застал начальника снитарной части, врача, который, после отбытия срока заключения по уголовному делу (за аборт, окончившийся смертью), остался служить "вольнонаемным". Начальник Санчасти кричал на фельдшера за какие то непорядки. "Что за безобразие являться так поздно на работу", — закричал он на меня. Я объяснил. Начальник санчасти ушел. "За что он на вас рассердился?" — спросил я Александра Яковлевича. "За то, что здесь сильная вонь .. . я объяснил ему, что 90% больных имеют гниющие язвы . . . Тогда он закричал "молчать!", а тут пришли вы. "Идите спать" — сказал я, "приходите к 6 ч. вечера". Работая до 10 ч. вечера, я поспел посмотреть всех наиболее тяжелых больных . . . Измученный до последней степени я написал начальнику Санчасти поздно вечером рапорт: "Ввиду совершенной невозможности, имея еще заведывание терапо-психиатрическим отделением на 40 коек, справиться с новой работой во вверенном мне цынготном бараке, прошу вашего разрешения фельдшера Я. (студента IV курса медиц. факультета) — назначить мне в помощь в качестве п. д. младшого ординатора и кроме того назначить еще не менее 2 фельдшеров .. ." На следующий день моя просьба была удовлетворена. А еще через два дня прибыл новый этап заключенных (400 человек), среди которых оказалось и 4 фельдшера. Один врач и два фельдшера из новоприбывших были назначены мне в помощь в цынготный барак. 100 человек наиболее тяжелых цынготных больных я взял под свое наблюдение, другую сотню — поручил новому врачу, а третью сотню оставил Ал. Яковлевичу. Четыре фельдшера стали работать в 2 смены по 12 ч. в день. Работать стало легче. Мне уже давно хотелось поближе познакомиться и побеседовать по душам с Александром Яковлевичем: но из-за крайней занятости и предельной усталости, это долгое время не удавалось. Но, однажды, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, мне удалось, под видом инспекторской проверки одного дальнего фельдшерского пункта, устроит командировку себе и Александру Яковлевичу. Рано утром мы пошли с ним из Соловецкого Кремля по Савватиевской дороге и пройдя несколько километров зашли в сторону от этой дороги, в сосновый лес. Был чудесный, ясный, теплый осенний день, какие бывали в Соловках. Ярким расплавленным золотом горели в лучах солнца березы, огромными пятнами вкрапленные местами в сосновом лесу . . . Левитановский пейзаж навевал тихую грусть, растворенную в тихой духовной радости Богородичного праздника. Зайдя в глубь леса, мы сели с А. Я. на пеньки и я попросил его рассказать о себе. И вот он мне рассказал. Сын торговца Петербургского Александровского рынка, он рано потерял родителей и самостоятельно стал пробиваться в жизни. Будучи студентом II Медицинского института, он познакомился и подружился с одним геологом, евреем-толстовцем, который увлек его своими разсказами о. Л. Н Толстом и учении толстовцах. На А. Я. произвели сильное впечатление не богословские сочинения Толстого, а его повести и разсказы—"где любовь там и Бог", "Чем люди живы" и др. Через год, будучи уже студентом IIIкурса, он познакомился с одним старым врачем, который лично знал Л. Н. Толстого. Этот врач, убежденный церковно-православный человек, разъяснил А.Я. сущность толстовской секты и открыл перед ним "необозримую сокровищницу Православной Церкви". Еще через год А. Я. крестился и стал православным христианином. "После крещения, — разсказывал о себе А. Я., — я не мог равнодушно видеть религиозных евреев. Атеисты-евреи, каких теперь большинство, меня мало интересовали . . . Но верующие в Бога евреи мне стали казаться просто несчастными заблудившимися людьми, которых я морально обязан был приводить ко Христу. Я спрашивал каждого — почему он не христианин? Внимательно ли он читал Библию и знает ли Евангелие? Задумывался ли он над пророчествами? Какого же он ждет еще Мессию? Что он может сказать худого про Христа? Почему он не любит Христа? Почему не верит Ему — самой прекрасной личности во всей мировой истории? . . ." Споры-проповеди новообращенного еврея стали известны, и А. Я. был арестован... На допросах он стал проповедывать Христа следователю еврею атеисту. Тот пришел в бешенство и, после всяких издевательств, "упек" его на 3 г. в концлагерь на Севере России. На одной из командировок этого лагеря — рассказывал мне А. Я., — где я работал на очень тяжких общих работах на лесозаготовках, был необычный зверь-начальник. Утром и вечером, перед и после работы он выстраивал заключенных и приказывал петь "утреннюю" и "вечернюю"молитвы. По утрам — "Интернационал", а по вечерам — какую-то советскую песню, в которой были слова "Мы все как один умрем за власть советовъ!" Все пели. Но я не мог.. . Я молчал. Обходя строй, начальник заметил, что я молчу и начал меня бить лицу . Тогда я запел, громко, неожиданно для самого себя, глядя в небо: "Отче наш, иже еси на небесех!: Зверь-начальник осатанел от злобы и, повалив меня на землю, избил каблуками до бесчувствия" . . . "Очнулся я в карцере, на лазаретной койке. . . Когда подправили — снова стали меня заставлять петь "молитвы". Я снова сначала молчал, а потом запел "Царю Небесный" . И чудо, чем меня больше били, тем радостнее мне становилось на душе . . Избивали сильно, но уже не до безчувствия. . .. А потом отправили меня на испытание в психиатрическое отделение. Врач-психиатр видно меня пожалел и держал на испытании целых два месяца, вплоть до окончания моего срока По освобождении из концлагеря я получил "вольную высылку в г. Вятку . . ." —"Ну, а как же вы устроились в Вятке?" -— спросил я Ал. Яковлевича. "Когда я приехал в Вятку, в совершенно незнакомый мне город, то прежде всего спросил, где находится церковь (тогда еще не все церкви были закрыты), а придя в церковь, спросил, нет ли здесь иконы преподобного Трифона Вятского и когда празднуется его память. Мне указали икону и сказали, что память святого празднуется на следующий день, 8-го октября. Сердце мое захлебнулось от радости, что преп. Трифон привел меня в свой град к празднику своего дня ... Меня научил мой отец духовный, везде и всегда, куда бы меня ни сослали, молиться патрону той местности, где я буду находиться.. . Вот почему в Вятке я тотчас же вспомнил о преп. Трифоне Вятском . . Упав на колени перед иконой преподобного, я сказал ему, что у меня никого нет знакомых в Вятке, кроме него, что мне не у кого больше просить помощи. Я просил устроить в Вятке жизнь и работу. После молитвы на сердце стало просто, легко и тихо-радостно -- верный признак, что молитва была услышана... Выйдя из церкви после Всенощной, я медленно пошел по главной улице, держа под мышкой свой маленький узелок с вещами... "Что, касатик, ты из больницы, видно, вышел?" — услышал я вдруг приветливый женский голос. Передо мною остановилась пожилая полная женщина, в белом чистом платочке на голове, скромно, чисто и опрятно одетая, глядя на меня ясными добрыми глазами. "Нет матушка", отвечал я, "не из больницы, а из тюрьмы, из концлагеря я только что освободился и вот выслали в Вятку" ... --"Что-же, за какия преступления ты наказание то отбывал, за воровство, за грабеж, али за убийство?" — "Нет, за то, что в Бога верую и будучи евреем — христианство принял - отвечал я . . . Завязался разговор. .. Она пригласила меня зайти к ней . .. В комнате у нее было чисто прибрано, а весь угол над кроватью был увешен образами, перед которыми теплились три разноцветных лампадки. "Завтра Трифона Вятского память, защитника и покровителя нашего города", -— сказала женщина и указала на образок преподобного. Я упал перед ним на колени и заплакал от радостной благодарности .. . И вот я устроился жить у этой благочестивой вдовы. А через 2 дня и работу себе нашел — грузчиком" ... "Так прожил я, слава Богу, спокойно, с полгода", — помолчав с минуту, закончил свой рассказ Александр Яковлевич, "а весной снова был арестован и получил уже 10 лет и прибыл на зтот вот святой остров Соловецкий ... Теперь мне здесь помогают своими молитвами преподобные Зосима и Савватий, а когда на штрафном острове Айзере был, то — Елеазар Анзерский помогал… Молча мы пошли с А. Я. дальше, вглубь леса вдруг, совершенно неожиданно натолкнулись на старенькую полуразрушенную каменную часовеньку с заколоченными досками оконцами и дверью . .. Доски были старые, ветхие и легко оторвались при небольшом усилии. Мы вошли в часовню и увидели на стене старый большой образ Смоленской Божией Матери. Краски на иконе растрескались и обсыпались и сохранился ясно только лик Владычицы, вернее даже только Ея благостныя очи ... Александр Яковлевич вдруг упал на колени перед этой иконой, поднял обе руки вверх и громким полным голосом запел: Достойно есть яко воистину" .. . Он допел молитву до конца . .. У меня что-то перехватило горло и голосом я не мог петь, но душа моя пела и ликовала, глядя на две пары очей: благостных — Владычицы Богородицы и умиленных Александра Яковлевича. Через месяц, после этой прогулки, А. Я. был арестован и увезен неизвестно куда . .. Прошло почти 20 лет после этого события, а передо мной часто ясно, незабываемо ярко всплывает дивная картина молитвы православного еврея-исповедника перед очами иконы Божией Матери и слышится радостный голос, звучащий несокрушимой верой и пламенным глубоким желанием славословить "Честнейшую херувим!" "ПРАВОСЛАВНАЯ РУСЬ", № 23, 1948 год
|
