Владимир Каменев

ИЗ ЦЕРКОВНОЙ ЖИЗНИ 20-Х ГГ.

Из церковной жизни 20-х гг.

Воспоминания Владимира Каменева

Оп.: Приходские вести храма Космы и Дамиана в Шубине. №14. М., 2001.

Номер страницы после текста на ней.

См. библиографию.

Автор — Владимир Нилович Каменев (1911-1987) — главный инженер депо «Измайлово» Московского метрополитена, инвалид Великой отечественной войны. Его воспоминания хорошо восполняют то, что известно от В.Я. Василевской, М.В. Тепниной и других авторов наших «Вестей». В.Н. Каменев удачно сочетает личные впечатления с документами тех лет и ясным пониманием событий.

Начиная с 1918 года по всей России Церковь стала подвергаться быстро растущим и усиливающимся репрессиям со стороны властей. Декрет об отделении Церкви от государства вызвал последствия далеко не мирные. Бесспорно, что какая-то часть русского духовенства враждебно и агрессивно восприняла Октябрьский переворот и, конечно, это в некоторых случаях вызвало ответные репрессивные меры со стороны властей. С этой точки зрения интересны следующие документы, опубликованные в газете «Известия» 27 июня 1923 г.

16 июня [н. ст.] патриарх Тихон (в миру — Бела-вин) обратился в Верховный Суд РСФСР с таким заявлением:

«Будучи воспитан в монархическом обществе и находясь до самого ареста под влиянием антисоветских лиц, я действительно был настроен к Советской власти враждебно, причем враждебность из пассивного состояния временами переходила к активным действиям, как-то: обращение по поводу Брестского мира в 1918 году, анафе-матствование в том же году власти и, наконец, воззвание против Декрета об изъятии церковных ценностей в 1922 году. Все мои антисоветские действия за немногими неточностями изложены в обвинительном заключении Верховного Суда. Признавая правильность решения суда о привлечения меня к ответственности по указанным в обвинительном заключении статьям Уголовного Кодекса за антисоветскую деятельность, я раскаиваюсь в этих проступках против государственного строя и прошу Верховный Суд изменить мне меру пресечения, т.е. освободить меня из-под стражи.

При этом я заявляю Верховному Суду, что я отныне Советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции.

16 июня 1923 г.

Патриарх Тихон (Василий Белавин)».

В том же номере «Известий» приведено постановление Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда от 25 июня 1923 года (в составе председателя Карклина и членов Галкина и Челышева):

«.. .ходатайство гражданина Белавина удовлетворить и, руководствуясь 161 и 242 ст. ст. Уголовно-Процессуального Кодекса, ранее принятую в отношении его меру пресечения уклонения от суда и следствия — содержание под стражей — отменить».

Патриарх Тихон находился в тюремном заключении с апреля 1922 по июнь 1923 года. Однако еще до ареста в Послании от 25 сентября 1919 года [ст. ст.] Патриарх заявлял:

«...установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа. Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления, ибо таковое имеет лишь относительное историческое значение».

Заключительным актом официального отмежевания Российской Православной Церкви от любых политических выступлений явилось Воззвание Патриарха Тихона к народу от 1 июля 1923 года [н. ст.], в котором он говорил:

«Мы осуждаем теперь такие действия, и заявляем, что Российская Православная Церковь аполитична и не желает отныне быть ни "белой", ни "красной " Церковью. Она должна быть и будет Единою, Соборною, Апостольскою Церковью, и всякие попытки, с чьей бы стороны они ни исходили, ввергнуть Церковь в политическую борьбу должны быть отвергнуты и осуждены».

Из документов видно, что Церковь и духовенство до этих воззваний, т.е. до 1923 года, не были аполитичными. Следует, однако, учитывать другие важные причины, побудившие патриарха выступить с «покаянным» обращением из тюремного заключения в 1923 году. В 1922 году в Церковь проник дух раскола и смуты, охвативший ее изнутри лютым пламенем. Любой ценой Патриарх

хотел вырваться на волю, понимая, насколько пагубно сказывается в это время отсутствие в Церкви ее главного верховного руководителя. Надо полагать, что именно такие соображения продиктовали ему текст обращения в Верховный Суд страны, с признанием своей вины в антисоветской деятельности. При этом, конечно, наиболее бурными в деле нормализации отношений с новой властью были 1918-1920 годы. Приведу выдержки из Послания патриарха Тихона от 19 января 1918 года [ст. ст.]:

«Тяжкое время переживает ныне Святая Православная Церковь в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.

... ежедневно доходят до Нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг перед Родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному. И все это совершается не только под покровом ночной темноты, по и въявь, при дневном свете, с неслыханной доселе дер-зостию и беспощадной жестокос-тию, без всякого суда и с попранием всякого права и законности — совершается в наши дни во всех почти городах и весях нашей Отчизны: и в столицах, и на отдаленных окраинах (в Петрограде, Москве, Иркутске, Севастополе и др.)

...Гонение жесточайшее воздвигнуто и на Святую Церковь Христову: благодатные таинства, освящающие рождение на свет человека или благословляющие супружеский союз семьи христианской, открыто объявляются ненужными, излишними; святые храмы подвергаются или разрушению чрез расстрел из орудий смертоносных (святые Соборы Кремля Московского), или ограблению и кощунственному оскорблению (часовня Спасителя в Петрограде), чтимые верующим народом обители святые (как Александро-Невская и Почаевская лавры) захватываются безбожными властелинами тьмы века сего и объявляются каким-то якобы народным достоянием; школы, содержавшиеся на средства Церкви Православной.., обращаются или в училища безверия, или даже прямо в рассадники безнравственности. Имущества монастырей и церквей православных отбираются под предлогом, что это — народное достояние, но без всякого права и даже без желания считаться с законною волею самого народа...»

У моего отца был «поминальник» — маленькая записная книжка в черном переплете. В ней, черными чернилами, его превосходным, хорошо знакомым мне почерком, под надписью с крестиком наверху «Об упокоении» стояли многочисленные имена усопших, которых поминал отец в молитвах (дома, перед иконой Казанской Божи-ей Матери с неугасимой лампадкой, сколь это я помню, молился он постоянно). Среди этих многочисленных имен усопших были записаны: убиенный прот. Философ, убиенный Митрополит Вениамин,убиенный Митрополит Владимир. Двое первых были убиты в Петрограде, третий расстрелян в Киеве, произошло это, вероятно, в конце 1917 или в начале 1918 года1.

А вот в 1966 году в Москве, в городской больнице Тими-

1 Убийство в Киеве Митр. Киевского и Галицкого Владимира (Богоявленского) — 07.02.1918. Митр. Петроградский и Гдовский Вениамин (Казанский), архимандрит Сергий (Шеин), проф. Ю.П. Новицкий, проф. И.М. Ковшаров расстреляны в Петрограде 13.08.1922 после завершения процесса по делу о церковных ценностях. Прот. Философ Орнатский был убит вместе со своими сыновьями Николаем и Борисом «между 15 и 29 августа 1918 г. Вероятнее всего это произошло в Кронштадте» (Филимонов В.П. Крестом отверзается небо. Жизнь и подвиги новомученика прот. Философа Орнатского. СПб: Сатис, 2000, с.219.) Канонизированы в августе 2000 г. (Прим. ред.)

рязевского района, довелось мне познакомиться с соседом по палате — инженером из Института зерна, у которого не было правой руки: ее отняли у него в госпитале в 1945 году после боя в Будапеште. Этот инженер рассказал мне правдиво и живописно — но я опущу подробности — как одним из первых и ярких воспоминаний детства запечатлел он расстрел храма артиллерийской батареей в родном селе. Это было в 1921 году, ему не было тогда еще полных пяти лет, но он хорошо запомнил, как согнали всех жителей села на это зрелище, как снаряды снесли церковные главы и разрушили колокольню. Впоследствии сохранившееся здание храма было использовано под киноклуб. Я не запомнил названия села, кажется, Да-расун, но представляю себе по его рассказу, что находится оно на железнодорожной линии в Забайкалье, на пути к станциям Карымская и Борзя (за Читой).

Приведу еще две характерные выдержки из воззваний Патриарха. Вот начало воззвания, датированного 25 сентября (8 октября) 1919 г.:

«Многократно с церковной кафедры обращались Мы к верующим со словом пастырского назидания о прекращении распрей и раздоров, породивших на Руси кровавую междоусобную брань, но и доныне эта брань не прекращается, и кровь обильным потоком льется по всему обширному пространству Русской земли, взаимная вражда между борющимися сторонами все более разгорается, все чаще и чаще проявляется в жестоких кровавых расправах не только над теми, кто принимал непосредственное и деятельное участие в этой борьбе, но и над теми, кто только подозревается в таковом участии, иногда и без достаточных к тому оснований.

Если ужасы кровавой расправы враждующих между собой лагерей не могут не производить гнетущего впечатления на сердце каждого христианина, то неизмеримо более тягостное впечатление производят эти ужасы тогда, когда жертвами их делаются нередко невинные люди, непричастные к этой страстной политической борьбе.

Не мимо идут эти ужасы и нас, служителей Церкви Христовой, и много уже архипастырей и пастырей, и просто клириков сделались жертвами кровавой политической борьбы. И все это за весьма, быть может, немногими исключениями только потому, что мы, служители и глаша таи Христовой истины, подпали под подозрение у носителей современной власти в скрытой контрреволюции, направленной якобы к ниспровержению советского строя. Но Мы с решительностью заявляем, что такие подозрения несправедливы: установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа...»

Я для того приводил выдержки из обращений Патриарха Тихона к русскому народу, чтобы правдиво и выпукло представить ту скрытую и открытую борьбу, которую вела власть против официальной Церкви, и то противодействие, сопротивление, которое при этом возникло. В городе борьба принимала форму частых обысков, арестов и допросов в Чека представителей духовенства и других церковнослужителей, заключения их под стражу на неопределенный срок без предъявления каких-либо обвинений; объявления народным достоянием и реквизиции не только церковных ценностей, но и имущества церковнослужителей. В селах эти репрессии принимали более грубые и жестокие формы — разрушение храмов, избиения, ограбления и даже убийства священнослужителей были не редкими; систематическими стали надругательства над иконами и мощами.

«Уже много раз за последнее время терзалось религиозное чувство русских людей, и удар за ударом направлялся на их святыни. Не избегла сей печальной участи наша великая святыня — Троице-Сергиева Лавра, — писал в своем Послании ко «всем верным чадам Православной Россий-

ской Церкви» Патриарх Тихон 28 августа (10 сентября) 1920 г. — Было начато с вскрытия мощей преподобного Сергия. Этим думали достигнуть того, что народ перестанет стекаться в Лавру и потеряет доверие к своим духовным руководителям. Расчеты, однако, оказались ошибочными. Конечно, при вскрытии не было обнаружено никаких подделок, а были найдены останки Преподобного, которые всеми верующими благоговейно почитаются, как его святые мощи. Но, как и следовало ожидать, оскорбление мощей преп. Сергия вызвало великий религиозный порыв, выразившийся в усиленном паломничестве к его цельбоносной раке. Тогда стали выселять монахов из Лавры, закрывать храмы, уже переданные общине верующих по договору, ив местном Совете начали усиленно обсуждать вопрос об изъятии мощей Преподобного из Лавры, о погребении их или о передаче в один из московских музеев.

.. .На днях Мы получили от Совета Народных Комиссаров такой ответ на Наше обращение:

"Жалобу гражданина Белавина (Патриарха Тихона) на постановление Московского губиспол-кома о перевозке мощей из Троице-Сергиевой Лавры в один из московских музеев, от 10 мая, оставить без последствий. Предложить Московскому исполкому СР. и К.Д., в порядке циркуляра Наркомюста от 25/VIII1920 года [н. ст.] о ликвидации мощей, закончить ликвидацию мощей Сергия Радонежского, т.е. привести в исполнение постановление Московского губисполкома". Мы опротестовали настоящее решение перед Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом.

...Наш знаменитый историк Ключевский, говоря о преп. Сергии и о значении его и основанной им Лавры, предвещал: "Ворота Лавры Преподобного затворятся и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями Земли Русской, как преподобный Сергий".

.. .Да не будет сего с нами... Будем молить Преподобного, дабы не покидал он Лавры своей, а "поминал стадо, еже собра мудре, не забывал, якоже и обещался, посещать чад своих" и всех, чтущих память его».

Так заканчивалось обращение Патриарха Тихона.

«Ликвидация мощей!..» Я думаю, что если описать, как ее проводили по всей Советской России в годы 1920-1923-й, да к описаниям, как полагается, приобщить акты, протоколы и перечни извлеченного из рак и захоронений — получится толстый том убористого шрифта, может быть, и не один. Кто знает? Может быть, наступит год, когда действительно такие рукописные тома в печать пойдут? Может быть, какой-нибудь потомок наш будет корпеть над ученой диссертацией по истории и описанию церквей, разрушенных и сне-

сенных с лица земли в 30-х годах двадцатого века; не добрым словом, не лестно вспомянет он тех из предков своих, которые приложили к этому руку; может быть, предложит поставить обелиск с мемориальной доской на том месте, где были алтари и стояли престолы, например, в Уткинской, Покровской или Архангельской церквах? Не буду гадать, не для таких исследований пишу.

Хотелось мне как-то сжато, но объективно и беспристрастно показать, какой жестокой была борьба между теми, кто располагал силой и захватил, следовательно, право на любое ее применение и теми, кто защищался, опираясь на права, освященные историей, на народный порыв, на свободное самосознание тогда еще многочисленного верующего люда.

Мощи святителя Питирима в Тамбове были «ликвидированы» подобно всем другим мощам святых земли Русской, ценности церковные были «изъяты» на основании декрета, обязательного для всех церквей, духовенство в Тамбове изгонялось с насиженных мест и переселялось по несколько раз все в худшие и худшие квартиры, «высиживало сроки» в Чека, Губдомзаке и все это примерно так же, как и в других городах.

Иван Бунин в «Книге воспоминаний»2, говоря о поэте Максимилиане Волошине, которого недолюбливал, замечает: «Был у него и другой грех: слишком литературное воспевание самых страшных, самых зверских злодеяний русской революции». Нетрудно сообразить, какие стихи и поэмы Волошина имел в виду Бунин, но знаем мы далеко не все, написанное Волошиным, может быть, было у него нечто не известное нам, посвященное расправам с русской Церковью?

...А когда кумачные помосты Подняли перед церквами крик... — писал М. Волошин в своей поэме «Владимирская Богоматерь».

Нет, дело далеко не «криком» ограничивалось. Многое из этого страшного прошлого доходило тогда же до моего уха, так как семья наша была близка к семьям Кудряшевых, Критских, Поспелова. Многое узнал я позже — приведенные, например, выдержки из обращений Патриарха обязаны перу светлой памяти Владимирского епископа Афанасия [Сахарова], скончавшегося 28 октября 1962 года. Я был мал, в 9-10 лет мне было не до подробностей церковных дел, захлестывали мальчишеские развлечения и школьные заботы.

Тогда я не знал даже, что осенью 1917 года собирался в Москве Священный Собор Церквей Российских, который восстановил упраздненное еще Петром I патриаршество, и что возложил Собор патриаршее служение со всей его великой ответственностью на Московского Митрополита Тихона (Белавина). Это произошло 21 ноября 1917 года, и поставление на Патриарший Престол состоялось в большом Успенском Соборе Московского Кремля. Почти 200 лет пустовало патриаршее место (с 1721 года). Патриарху Тихону было тогда 52 года.

Не представлял я отчетливо и того, что руководство Церковью было крайне затруднено начавшейся церковной разрухой, что кругом подняли головы враги Церкви — в первую очередь «воинствующие безбожники» и всякие сектанты, а впоследствии, в обстановке внутреннего раскола и потрясений — живоцерковники, обновленцы,ав-токефалисты.

Не знал я, что 1 августа 1921 года в храме Христа Спасителя в Москве после патриаршего богослужения при огромном стечении духовенства и народа Патриархом Тихоном был организован Комитет помощи голодающим в Поволжье. Воззвание Патриарха о помощи голодающим, обращенное ко всем народам земли, прочитанное после молебна, начиналось такими словами:

«Величайшее бедствие поразило Россию. Пажити и нивы целых областей ее, бывших ранее житницей страны и уделявших избытки другим народам, сожжены солнцем. Жилища обезлюдели и селения превратились в кладбища непогребенных мертвецов. Кто еще в силах, бежит из этого царства ужаса и смерти без оглядки повсюду, покидая родные очаги и землю. Ужасы неисчислимы. Уже и сейчас страдания голодающих и больных не поддаются описанию, и многие миллионы людей обречены на смерть от голода и мора. Уже и сейчас нет счета жертвам, унесенным бедствием. Но в ближайшие грядущие годы оно станет для всей страны еще более тяжким: оставленная без помощи, недавно еще цветущая и хлебородная земля превратится в бесплодную и безлюдную пустыню, ибо не родит земля непосеянная и без хлеба не живет человек...»

Я помню на вокзале и на улицах Тамбова голодающих из Саратовской губернии, крестьянок в лаптях и онучах, детей с восковыми лицами, просящих хлеба. Нищих в те годы было особенно много, и чем дальше бежало время, тем их становилось все больше и больше.

А эпидемия холеры в городе! По улицам разъезжал грузовик с закрытым, как у фургона, фанерой кузовом. На фанере были нарисованы череп и кости. Два санитара подбирали прямо на улицах упавших и корчившихся в судорогах людей. Такая именно картина наблюдалась мною однажды у сквера, рядом с Музыкальным училищем, и как все необычное, удивительное, врезалось в память. В этом же месте города, на Советской улице, видел я в другой раз мчавшийся грузовик, в кузове которого стояли три или четыре красноармейца. Неожиданно один вытащил наган и начал палить из него. Прохожие на тротуаре шарахнулись в сторону, кто-то присел, кто-то лег прямо на асфальт, охая от страха. У меня появление гру-

2 И.А. Бунин. Собрание сочинений. Том IX, М., 1967, стр.423.

зовика, огонь, вспыхивающий у дульного среза револьвера в руках красноармейца (может быть, у него был не наган, а кольт или маузер?) вызвали только удивление и любопытство, а не страх. Были сумерки, улица не освещалась. Грузовик исчез так же скоро, как и появился, но память отобрала эту картину и запрятала ее в какую-то извилину коры головного мозга.

Сколько людей покосил голод, холера, тиф, сколько людей отняли жизнь у себе подобных в братоубийственные двадцатые годы! Мы не знаем этих астрономических чисел, но мы оскверняем память погибших, когда, искажая историю, эпоху, трубим о триумфальном шествии по земле в эти годы нашей Революции.

... Есть в областном городе Владимире кладбище, обычное, городское. Не видел я там вычурных памятников. Больше всего там простых деревянных крестов на могилах, иногда они уродливы,непропорциональны. Есть на кладбище дорожка, по левую сторону от центральной, и параллельная ей, по этой дорожке надо пройти шагов двести. Тогда невольно остановитесь у красивого памятника из дорогого серого мрамора, поставленного в центре большого зеленого прямоугольника. Густая, яркая и невысокая декоративная травка дружно растет на этой площадке, окаймленной цепочкой, провисающей между низенькими, из черного мрамора, столбиками. В центре этой могилы поставлена вертикально на постамент толстая мраморная доска. В верхней части ее — барельеф искусной художественной работы: пожилая женщина с простым красивым русским лицом, в платочке на голове, держит на руках прижавшихся к ней двух маленьких девочек, у них хорошенькие, но грустные-грустные личики. А сколько скорби в лице женщины, в ее озабоченных поникших глазах, в страдальческих складках губ! Трудно оторвать взгляд от барельефа, уйти от этого памятника, — трудились над ним руки большого художника! Перед доской, внизу, три мраморных плиты для цветов: та, что в центре — побольше, слева и справа от нее — маленькие. Чудесно отшлифован мрамор на плитах и постаменте — смотрись в него, как в зеркало. На доске справа от барельефа и чуть ниже выбито золотыми буквами: «Дорогой матери моей и племянницам, погибшим в эпидемию от тифа при эвакуации с Украины в 1918 году». Подписано: «К.Е.В.»

Стоял я перед этой скромной и красивой могилой, вдыхая пряный запах июльских трав, цветов, деревьев, я дивился не только силе воздействия на душу человеческую настоящего искусства. Еще больше трогала меня памятливость Климента Ефремовича Ворошилова, пронесшего через сорок огненных лет кипучей деятельности по управлению огромным государством сыновнюю любовь к матери и уважение к безвременно погибшим. Образ матери и двух детей как бы воскрешал образы многих тысяч русских женщин и десятков тысяч малых детей, умерших в страшные эпидемии тех лет... Но я отвлекся.

Я говорил о двух направлениях, которые вели к подавлению того, что можно назвать внешней Русской Православной Церковью, понимая под этим ее официальную организацию. Итак, первое направление, которое старался я раскрыть, — это путь физического насилия и расправ, когда в храмы врывались немногочисленные, но облеченные правом и властью толпы «воинствующих» либо с целью «ликвидации мощей» и кощунствования над чудотворными или особо чтимыми иконами, либо для «изъятия» ценностей — утвари, денег, серебряных риз и окладов с икон, якобы для оказания помощи голодающим, либо с целью «охоты за попами». Вспышки этой «охоты» были в начале 20-х, а потом в середине 30-х годов.

У советского поэта Александра Безыменского есть страшное в своей простоте и бесхитростности стихотворение, написанное им в те годы. Я учил его в девятом классе. Сначала в стихотворении

... Поп идет по улице,
А на горку аккурат
Поднимается отряд.

Потом — короткая расправа кончается тем, что

Поп лежит на улице,
А под горку аккурат
Уж спускается отряд.

5 октября 1921 г. при выходе после обедни из храма Христа Спасителя Патриарх Тихон был ранен ударом ножа, лежал в Бакунинской больнице.

26 ноября 1924 года неизвестные люди ворвались в его квартиру над воротами входа в Донской монастырь и убили Я.С. Полозова, его любимого келейника, вышедшего к ним и загородившего дорогу в комнаты.

А какое море лжи и клеветы выливала на него пресса! Нелегкая ему выпала доля возглавлять РПЦ во время перехода ее к новой самостоятельной жизни в условиях нового государственного строя, когда определилась резкая грань между прошедшим и настоящим, когда впервые открыто столкнулись друг с другом два противоположных мировоззрения.

Приведу еще пример нелегкой доли Патриарха. Карло-вацкий собор Православной Церкви, собравшийся за границей и опиравшийся на белых эмигрантов, благословил в своих решениях политическую борьбу с Советской властью и восстановление в России монархии из дома Романовых. В апреле 1922 года Патриарх Тихон на совместном заседании Священного Синода и Высшего Церковного Совета осудил заграничный собор в Карловцах и решительно отмежевался от его постановлений.

Одна русская неизвестная поэтесса, искренне верующая и близко стоящая к делам церковным, написала в те годы такое стихотворение:

Голодные, изъеденные вшами,
Сухарь обглоданный в руке,
Встаете вы нестройными рядами
И в русской жизни, и в моей тоске.

В бараках душных, на дорогах Коми,
На пристанях, под снегом и дождем,
Как люди плакали о детях, вы — о доме,
И падали, как люди, под крестом.

Вас хоронили запросто, без гроба,
В убогих рясах — так, как шли,
Вас хоронили наши страх и злоба,
Да черный ветер северной земли.

Без имени, без слова, в смертной дрожи, Оставлены в последний час...
Но судит ваша смерть, как пламень Божий,
И осуждает нас.

Находившийся в заключении Патриарх Тихон был освобожден через год ввиду прекращения дела по обвинению его в антисоветской деятельности. Однако арест Патриарха имел иные, неожиданные последствия, которые являются вторым направлением, второй дорогой к подавлению Церкви, не менее значительной, чем первая. Этой дорогой стала грандиозная духовная смута, буря и раскол внутри самой Церкви, известный под названием «обновленчества» или «живой церкви».

Формальным основанием для раскола послужило послание Патриарха о передаче в связи с арестом управления Церковью Ярославскому Митр. Агафангелу [Преображенскому], так как назначенный блюстителем патриаршего престола (на случай смерти) Митр. Казанский и Свияжский Кирилл [Смирнов] (друг нашей семьи и бабушки) сразу после революции был арестован и находился в ссылке. К моменту ареста Патриарха в заключении находился и второй, старейший по сану, Митр. Крутицкий Петр [Полянский], которому тоже надлежало быть патриаршим местоблюстителем. Но вот что писал 15 июля 1923 года [н. ст.] Патриарх Тихон после своего освобождения:

«5 (18) мая истекшего года к Нам, находившимся тогда в заключении на Троицком подворье, явились священники Введенский, Белков и Калиновский (недавно сложивший с себя сан) и, под видом заботы о благе Церкви, подали Нам письменное заявление, в котором, жалуясь на то, что вследствие сложившихся условий церковные дела остаются без движения, просили Нас вверить им канцелярию Нашу для приведения в порядок поступающих в нее бумаг. Сочтя это полезным, Мы уступили их домогательствам и положили на их заявление следующую резолюцию: "Поручается поименованным ниже лицам (т.е. подписавшим заявление священникам) принять и передать Высокопреосвященнейшему Агафангелу по приезде его в Москву Синодские дела при участии секретаря Нумерова" ...Эту резолюцию Нашу они объявили актом передачи им церковной власти и, согласившись с епископами Антонином [Грановским] и Леонидом [Скобеевым], образовали из себя так называемое "Высшее Церковное управление " ("ВЦУ")».

Как же воспользовались Введенский и «иже с ним» незаконно захваченной Церковной властью? Они употребили ее не на созидание Церкви, а на то, чтобы сеять в ней семена пагубного раскола, чтобы лишить кафедр православных епископов, оставшихся верными своему долгу и отказавших им в повиновении, чтобы преследовать благоговейных священников, согласно канонам церковным не подчинившихся им, чтобы насаждать всюду так

называемую «Живую церковь», пренебрегающую авторитетом Вселенской Церкви, и насильственно, не считаясь с соборным голосом всех верующих, осуществлять в жизни свои желания.

Что же представляли собой все эти живоцерковники и обновленцы, которых в те годы народ назвал словом «живцы»? Это была самозванная организация, кроме внешности не имевшая нечего общего с Церковью. Чего достигли они? Раскола Церкви, в первую очередь духовенства, смуты среди верующих; многих они совершенно оттолкнули от веры.

Историческое исследование периода, когда бесчинствовали живцы и обновленцы, не входит в мою задачу, тем более что многое, естественное и элементарно-понятное тогда, пришлось бы теперь разъяснять, так как звучит это совсем по-иному. Взять, к примеру, вопрос о сохранении дней отдыха на Рождество, на Пасху и другие церковные праздники. Придется объяснить, что декретом Советской власти сразу было отменено празднование «Царских дней», т.е. старых гражданских праздников (восшествия на престол, тезоименитства императора и императрицы и т.п.), однако, основные праздники церковные были сохранены, как дни нерабочие. Это должно быть понятно: масса русского народа в годы революции продолжала быть верной Православной Церкви и делать «рабочим днем» Рождество или Пасху власти не решались. Тут властям помогли обновленцы: они ввели у себя календарь с «новым» стилем и ВЦУ обратилось во ВЦИК с просьбой, например, Рождество Христово считать 25 декабря по н. ст. и нерабочим днем. Такое разрешение было получено. Но масса верующих продолжала праздновать Рождество 25 декабря по ст. ст., т.е. 7 января по н. ст. В обращении к народу Патриарх Тихон сделал попытку перейти на нов. стиль, но народ отшатнулся от этого, и тут же в новом обращении к народу Патриарху пришлось вернуться вспять, к старому календарю. В это же время «живая церковь» не была, можно сказать, живой, потому что к ней примкнуло в общем-то немного верующих. Этим элементом раскола власть не преминула воспользоваться: незаметно реализовался в стране декрет об отмене дней отдыха вообще во все религиозные праздники.

Обновленцы не только шли по пути насаждения в Церкви разнообразных реформ, вплоть до коренных (например, объявления таинств церковных — обрядами, не обязательными для верующих). Они не только изгоняли из храмов всех оставшихся верными Патриарху (их стали называть «Тихо-новцами»), но пользовались тем, что «живой церкви» власть предоставила возможность выступать в периодической советской печати, издавать газету «Живая церковь», а протоиерей Введенский, вскоре сделавший себя Митрополитом, издал даже собственную книжку «Революция и Церковь». Они повели кампанию клеветы на всех приверженцев Патриарха Тихона, заявляли, что он отказался от патриаршества, передал им церковное управление и т.д. Обновленцы проповедовали так называемое «либеральное христианство», опирающееся на идею деления души каждого человека (практически) как бы на две камеры — религиозную и житейскую. Приведу снова слова Патриарха Тихона из документа, датированного 1 июля 1923 года [ст. ст.]:

«Обновленцы... толкают Православную Церковь к сектантству, вводят совершенно ненужные реформы... Никакие реформы из принятых бывшим собором мы одобрить не можем, за исключением [...] нового календарного стиля в церковном обращении и новой орфографии в церковных книгах, что и Мы благословляем».

В 1923 году руководители и организаторы Живой церкви и обновленчества — протоиерей Введенский и Красницкий вместе с другими деятелями и вдохновителями раскола были отлучены от Церкви3.

Многие важные воззвания и документы Патриарх писал тогда, когда находился в заключении. Аналогично и Митрополит Кирилл [Смирнов] гро-

3 В Послании Святейшего Патриарха Тихона от 02(15).07.1923 читаем: «...перечисленные лица овладели церковной властью путем захвата, самовольно, без установленных правилами нашей Церкви законных полномочий. На таковых св. Церковь изрекает строгие пре-щения: по 16-му правилу Антиохийского Собора епископ, отступивший от указанного порядка и самовольно вторгшийся в чужую епархию, хотя бы об этом просил его и весь народ, изгоняется из нее и извергается из сана за грех нарушения церковных законов... Всем этим они отделили себя от единства тела Вселенской Церкви и лишились благодати Божией, пребывающей только в Церкви Христовой» [Прим. ред.]

мил обновленческий раскол из Енисейска, где несколько лет жил в ссылке, но подробности той церковной бури и правдивые сообщения о действительном положении дел проникали в провинциальный Тамбов в виде скупых и, вероятно, искаженных слухов. В истинной природе того, что творилось, трудно было разобраться, хотя систематически шло обсуждение в семье нашей всех этих вопросов. Этому способствовала близость к нам монахинь из закрытого уже женского монастыря и соборного духовенства. Некоторые яркие моменты этой стороны жизни память моя сохранила...

В кафедральном соборе перешел в «Живую церковь» священник Иван Лыков. По его клеветническим доносам обыск за обыском, арест за арестом свалились на головы не только священников Кудряшева и Поспелова — в тюрьме «сидело» все тамбовское духовенство... Говорили, что в совершенно опустевший собор (народ не ходил к «живцам») Лыков приходит в подряснике, из-под которого выпирает с правого бока кобура нагана, что он не только тайно служит Чека, но и открыто ходит в бывший Казанский монастырь, одетый в полувоенную форму. Я не могу ручаться за то, что так это и было, однако наша семья, как и многие близкие знакомые, перестала ходить в собор, обедни и всенощные мы посещали в Никольской церкви. Вскоре была захвачена «живцами» и Никольская церковь — мы стали наведываться в Уткинскую, но и в нее ходили недолго. Одна за одной церкви забирались обновленцами, которым покровительствовала местная власть, для этого использовались удобные периоды, когда духовенство и даже причт той или иной церкви содержались в Чека под арестом. Как-то раз, идя по Долевой улице, я зашел в Знаменскую церковь, уже захваченную «живцами». Толкнуло меня на это любопытство. В церкви шла обедня, в большом храме было совсем пусто, два-три человека прижимались к колоннам, поп поглядел на меня сурово и подозрительно — я поспешил выйти.

Какой-то период времени в Тамбове действовала только одна, не захваченная «живцами», железнодорожная церковь, приходилось ходить в нее далеко от дома, за полотно железной дороги. Помню обедни в этой церкви, на них бывало множество народа, стояли тесно. Наконец, и железнодорожная церковь закрылась для нас, и единственным местом, где совершались службы по-старому, была домовая церковь при Доме слепых, туда мы некоторое время и ходили. От нашего дома на Никольской улице путь туда был не близким, приходилось идти на другой конец города! Дорогу по темным тамбовским улицам преодолевали сразу всей семьей, а возвращались еще большей дружной толпой, постепенно таявшей. Узкий круг посещавших церковь, атмосфера таинственности, отчасти даже конспирации, невольно воссоздавала времена молебствий первых христиан в римских катакомбах, так чудесно и проникновенно описанных в книге Евгении Тур (графини Салиас) «Катакомбы». Вероятно, и чтение этой книги, равной которой по силе воздействия на душу я за свою жизнь не встречал, — относится к тому времени, к посещению железнодорожной церкви, Дома слепых, к таинственным сборам на исповедь на квартирке Кудряшевых сначала на Архангельской, потом на Большой улице. Это, естественно, еще до того, как их семья была окончательно разбита и отец Василий Кудряшев был посажен Чека, запрятан на долгие годы, точнее навсегда, до дня расстрела его ГПУ в 1937 году.

Было время, когда мы ходили в церковь за 18 километров от Тамбова, в большое село Тулиновку, живописно раскинувшееся в густом дремучем лесу на берегах холодного от многочисленных источников лесного озера. Однажды отправился я туда рано-рано поутру (чтобы поспеть к обедне) вдвоем с монахиней Екатериной. На редкость красивым и свежим, перед знойным летним днем, было это утро. Мы шли мимо Крестовоздвиженского кладбища, расположенного слева от дороги. Чуть миновали кладбище - началось неприглядное, заброшенное поле, заросшее бурьяном, и по полю — узкоколейная железная дорога, которая вела в лес, на делянки. Ровная, прямая, как натянутая струна, узкоколейка лежала на высокой песчаной насыпи, по сторонам бескрайно тянулись заросшие ольхой и густым кустарником непроходимые торфяные болота. Через три, примерно, километра этого неудобного пути по шпалам железной дороги, нередко спускаясь на вьющиеся под насыпью тропинки, которые часто обрывались от пересечения с болотцами и ручейками, мы вошли в густой и красивый лиственный лес. Еще километр пути по сухому и чистому лесу — и узкоколейка вывела нас к деревянному высокому мосту через Цну. В одну из ближайших весен мост был снесен в половодье, больше его не восстанавливали. Теперь, слышал я, в этом месте Цны перевоз, от моста и следов не осталось. На противоположном, левом берегу реки узкоколейка сворачивала в сторону, а наш путь лежал через поля, левее так называемых «Холодных бугров» — голой каменистой, но живописной возвышенности. В настоящее время «Холодные бугры» покрыты большим мачтовым сосновым бором. Полями идти надо было 10-12 километ-

ров, а там — опять лес, еще более дремучий, с деревьями не в один обхват, где-то в нем Тулиновка.

Почему так запомнилось мне это путешествие? Потому ли, что было утро, пели птицы, природа только вступала в лето, над головой синело небо, за всю дорогу от Тамбова до Тулиновки ни один человек нам не повстречался, и сам я был, несмотря на свои 11-12 лет, еще чистым и невинным как младенец? Или потому, что матушка Екатерина дорогой говорила мне что-то чудесное о той жизни, когда земное сливается с небесным, о борьбе с помыслами и с человеческой гордыней, и о главной добродетели христианской (это особенно запомнилось) — о смирении, о том, что смирение основа всех добродетелей, что без смирения человек погибает. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать», не грешным противится, а именно гордым — говорила монахиня. Бережно сохранила воспоминание об этом летнем утре моя память. С приходом в Тулиновку поклонилась мне матушка низко-низко, поясным поклоном, попросила не забывать ее в молитвах и исчезла из поля зрения моего, уйдя в храм, исчезла навсегда. Многое, полагаю, можно было бы рассказать и о других близких нашей семье монахинях, о хозяйственной матушке Мелетии, чаще всех бывавшей у нас дома, много помогавшей матери, особенно в долгие и голодные дни, когда оставалась мама одна с четырьмя детьми и бабушкой. Близкой к нам была мать Архелая, тогда еще молодая, неграмотная, женщина с душой ребенка при неподдельном чистом, монашеском смирении.

У матери Рафаилы было дивное сопрано, иногда за обеденным столом, когда ее просили, она пела соло «Отче наш», была она регентом соборного монашеского хора.

Мать Августа, мать Аполлония — высокая, величественная, мать Михаила — эти монахини обшивали нас, и пока они жили в монастырских кельях, мама водила нас к ним на примерки. Главное же, что участие этих людей в нашей жизни было действенным, помощь их нам была реальной, отношение к нам было неподдельно любовное, из которого можно было понять и представить себе, что такое христианская любовь к ближнему, вполне свободная от слащавых примесей.

Давно монахинь нет в живых, многие умерли в ссылке, мать Рафаила расстреляна ГПУ в тридцатые годы, когда не только за попами, но, конечно, и за монахами, и за монахинями велась «охота».

В один из дождливых осенних дней к нам вползла жуткая новость: священник Иван Лыков то ли повесился в соборе над царскими вратами, то ли был убит в церкви и потом повешен в алтаре для имитации самоубийства. Верили люди больше второй версии. Говорили, что в собор приводили из уголовного розыска ищейку и пошла она по следу преступников к Цне, к лодкам, откуда и до Казанского монастыря недалеко. Высказывалось предположение, что «свои», из Чека, расправились с Лыковым: больше служба его им не требовалась. Дело об убийстве Лыкова не получило движения и было прекращено, оставшись нераскрытым.

На этом кончу свой рассказ о Тамбове и его храмах, заключив словами Бориса Леонидовича Пастернака: «Продолжать его дальше было бы непомерно трудно». К месту будет здесь, пожалуй, вся концовка его автобиографического очерка, датированного ноябрем 1957 года. «Вот он отступил в даль воспоминаний, этот единственный и подобия не имеющий мир, и высится на горизонте, как горы, видимые с поля, или как дымящийся в ночном зареве далекий, большой город.

Писать о нем надо так, чтобы замирало сердце и подымались дыбом волосы. Писать о нем затверженно и привычно, писать не ошеломляюще, писать бледнее, чем изображали Петербург Гоголь и Достоевский, — не только бессмысленно и бесцельно, писать так — низко и бессовестно»4.

Мы далеки еще от этого идеала.

Публикация А. В. Корниловой, дочери В. Н. Каменева

4 «Новый мир», № 1, 1967.